ANЕNERBE

Математик или вынужденное знакомство

Тот же самый звонок хрипло проскрипел, жалуясь то ли на свой возраст, то ли на причиненное беспокойство, но все же звякнул. Виталий Борисович еще раз покрутил, и звонок еще раз пожаловался. Он уже занес кулак, чтобы треснуть по двери, когда она вдруг отворилась. Так, с поднятым кулаком он и предстал перед хозяином квартиры, а хозяин перед ним.

— Извините, — сказал Виталий Борисович и опустил кулак, — милиция.

— Проходите, — ответил мужчина и куда-то пропал.

Планировка такая же, что и этажом ниже — большая прихожая и длинный коридор. Налево, вероятно, туалет, а здесь — ванная. Виталий Борисович прикрыл входную дверь и услышал, как щелкнул замок. Стало и вовсе темно. Где же выключатель? Кажется, нашел. Не горит, зараза, или он не тот выключатель нашел? Ну и ситуация!

— Эй, — крикнул он в темноту, — вы где?

— Проходите, я сейчас, — последовал ответ. Откуда — не понять. Пошел на голос и тут же едва не стукнулся. То есть стукнуться — стукнулся, но не больно и не головой, а рукой, которую, как слепой, выставил впереди себя.

В следующий раз обязательно захвачу с собой фонарь, подумал Виталий Борисович и зажмурил глаза. Свет вспыхнул ярко, возможно, излишне ярко, причинив явное неудобство.

— Заблудились? — хихикнул мужчина, — простите, штаны забыл надеть.

Штаны — какие-то мятые портки — сидели на мужчине отвратительно, и если и выполняли какую-то функцию, так только прикрывали срам.

— Где мы можем поговорить? — произнес Виталий Борисович и глянул на ушибленную руку.

— На кухне удобно?

— Вполне.

— Тогда прошу за мной, — и мужчина вновь погрузился в темноту.

— Тьфу, — выругался Виталий Борисович и отправился за ним и тоже в темноту.

Бережливый, вероятно. Штаны не носит, свет не включает…

— Сюда.

Сюда — это направо, догадался товарищ Шумный и, наконец, оказался на кухне.

Кухня, как и мужчина — оба мало привлекательные и оба нуждались в хорошей уборке. Более внимательно разглядывать помещение опер не стал, опустился на стул, а папку положил на стол.

— Шумный Виталий Борисович, — представился он и поправил волосы — привычка. Два щелчка и распахнулась папка. Однако прежде, чем достать чистый бланк, вопросительно глянул на хозяина квартиры. Тот оказался на удивление сообразительным — поднялся и убрал со стола чайник, затем ладошкой сгреб какую-то грязь со стола и бросил ответный взгляд, словно спрашивая, так годится? Виталий Борисович также молча ответил.

— Вы по поводу Клавдии Степановны? — первым спросил мужчина, наблюдая за тем, как на бумаге что-то выводит милиционер.

— Да, по поводу смерти гражданки Мухиной.

— Все-таки умерла, — как-то неопределенно заметил мужчина.

— То есть как это все-таки? — не понял Виталий Борисович и оторвался от листа — поднял глаза и более внимательно посмотрел на мужчину.

— Не совсем удачно выразился, со мной подобное случается.

— Вы ее хорошо знали?

— Последние десять лет, я бы сказал, недостаточно хорошо, — ответил мужчина, характер стал вредным, а сама Клавдия Степановна излишне подозрительной и ворчливой. Мы же соседи. Она и я, как вы могли заметить, проживаем,… то есть, прежде проживали… то есть, покойная проживала на одной со мной лестничной клетке. Квартиры у нас напротив. У меня номер шестьдесят пять, а у Клавдии Степановны шестьдесят шесть.

— Я знаю, — продолжая изучать мужчину, ответил Виталий Борисович.

— Первый раз она мне предложила поменяться лет десять назад…

— Это как?

— Квартирами поменяться. Говорит мне, Алеша… Алексей Митрофанович, — представился мужчина, а фамилия Горелик. Через «о». Го-ре-лик, — произнес он по слогам.

— Горелик, — повторил Виталий Борисович и записал в протокол.

— Давайте, говорит, меняться, я с вас ничего не возьму, вы только вещи мои перенесите и все.

Алексей Митрофанович хихикнул.

— Ничего себе все! Да у нее один шкаф весит триста килограмм! Вы не видели у нее шкаф? Монстр! Чудовище! А потом к чему мне меняться? У нее трехкомнатная, и у меня трехкомнатная. У меня балкон, и у нее балкон — смысл в чем? То, что у нее окна на восток? Так на восток, а не на юг! Вот кабы на юг… говорю, вы с кем-то другим переговорите. Да и кто захочет лезть на шестой этаж? Про этаж, я, конечно, говорить не стал. Само собой подразумевается. Если вы желаете совершить обмен, что первым делом спрашивают? Верно! Этаж спрашивают.

— Место работы, — спросил Виталий Борисович.

— На пенсии. Вы о Клавдии Степановне спрашиваете?

— Я вас спрашиваю.

Алексей Митрофанович вновь хихикнул.

— Простите, в фарватер не попал.

— Какой еще фарватер?

— В фарватер вашей мысли… спрашиваете, кто я?

— Да, место вашей работы.

— Этот… как его,… — Алексей Митрофанович пустил морщинку, — забыл, черт побери… математик! Так и запишите — математик.

— Ученый что ли? — уточнил Виталий Борисович.

— А уж это не мне решать. Если решат, что ученый, тогда получается, ученый. А если решат, что математик, тогда — математик. Пишите на всякий случай математик, а уж потом разберутся.

— В институте или еще где?

— А как же! И в институте работал, и на кафедре преподавал, что было, то было.

— А сейчас?

— И сейчас математик. Математик, Виталий Борисович, он всегда математик, а иначе нельзя.

— Институт-то какой, тут у меня графа — следует заполнить.

— Вам новое название или старым обойдемся? Потому как прежде название было одно, а сейчас, вроде как и другое — ветры перемен.

Виталий Борисович задумался лишь на мгновение.

— Оба давайте.

Записали оба и прежнее и настоящее.

— И что, предлагала обмен? — вернулся к исходной позиции товарищ Шумный.

— Именно! Раз пять предлагала, и все пять раз я отказывался. Ну, ни к чему мне обмен! Говорю, дайте объявление в газету или в контору обратитесь. Квартирки-то у нас ничего, пользуются повышенным спросом. Шестой этаж, правда, и без лифта. Вот если бы лифт плохонький, а так, короче, поссорились. То есть я не ссорился, всегда здравствуйте, как самочувствие, услуги предлагал, кефира там или иных продуктов. Я же раз в неделю в магазин хожу, а какая разница купил один пакет молока или два? Тем более что я давно молоко не пью. И кефира не пью, только чай, а когда и чая нет, ничего не пью. Некогда. Порой подумаешь, а когда ты, Алексей, в последний раз ужинал? На календарь посмотришь, а там уже четырнадцатое число! А в тот день, — Алексей Митрофанович стал серьезным, — как раз отправился в магазин, печенья захотелось. Сижу, работаю и вдруг мысль, а как давно ты печенье ел? Я, естественно, данную мысль прогоняю, а она вновь вперед… это как в очереди. Никогда не видели, как некоторые женщины лезут вперед? Видели? Замечательно, потому как вы в полной мере можете себе представить! Представили? Сдался, говорю себе: работы не будет, пока я в себя печенье не затолкаю. Только обязательно с орехами, подсказывает мне мысль. Вы понимаете! Ужас какой-то! Одеваюсь на скорую руку, плащ накинул, сумочку прихватил, думаю: попробую себя обмануть — поработать попробую на ходу. Получилось! Как вышел, как спустился — не помню, помню только мимо кто-то пронесся. Словно ураган! Гляжу — а это Клавдия Степановна пронеслась. В тот момент я, конечно, не понял, что это она — не до того было, не до Клавдии Степановны. А как понял — вижу, лежит, но не Клавдия Степановна, а какая-то совершенно незнакомая и к тому же голая женщина! Я же, Виталий Борисович, мужчина взрослый и в браке когда-то состоял. С самой настоящей женщиной, и любили мы друг друга по-разному, и в театры ходили. Одним словом, все у нас было как у людей. Поэтому и гляжу я на Клавдию Степановну, как мужчина, хотя я и не знал, что это Клавдия Степановна. Она же передо мной никогда голой не представала, а тут совершенно, можно сказать, без ничего. Я ее только по халату и узнал. Что же, думаю, происходит? Чего она тут лежит? И пошел дальше по своим делам, в магазин пошел. И все напрочь забыл, как газету-то купил, и на лавочку присел, так все и забыл.

Виталий Борисович крякнул, что могло означать все что угодно, но означало лишь то, что был он поставлен некоторым образом в своеобразное замешательство.

— Получается, вы видели, как произошла трагедия?

— Я? Не видел! И не слышал, — заверил Алексей Митрофанович, — не мог я видеть и тем более слышать! Занят я был, понимаете, занят! А когда я занят, я физически не вижу и не слышу ничего.

— Ничего? — с сомнением в голосе произнес Виталий Борисович.

— Не только ничего, но и никого! Я сам себя не замечаю! Прошлой осенью забыл надеть штаны,… представляете, так в трусах за газетой и отправился. Если бы не Клавдия Степановна… говорит мне: Леша! Леша! Леша! Стой! — Стою. Что с тобой, родной? Ничего, отвечаю, а в чем дело? А на ней лица нет — бледная, как покойник. Глаза беспокойные и абсолютно круглые! Не бывает в природе абсолютно круглых глаз, а тут, пожалуйста, круглые, словно по циркулю нарисовали. И я испугался, не волнуйтесь, говорю, все образумится, нельзя так близко к сердцу принимать. Сердце, оно и в самом деле страшно уязвимое. Думаете, когда говорят, сердце болит, это лишь слова? Пошли к ней, я ее успокаиваю, она — меня, а как домой собрался — вижу без штанов! И вновь ничего не понимаю, то ли я их где-то обронил, то ли забыл надеть, а затем новая, еще более дерзкая мысль — а вдруг я штаны уже здесь снял? Я же мужчина, а Клавдия Степановна — женщина. Логично? Вполне! Как очередная версия имеет достаточно серьезное право на существование. Версии, Виталий Борисович, исключать нельзя. Никогда! Даже самая плохонькая на первый взгляд версия имеет право. Поверьте мне. Уж кому-кому, а не мне этого не знать.

— Минуточку!

Виталий Борисович перевел дыхание.

— Вы видели женщину, когда спускались вниз по лестнице?

— Клавдию Степановну?

— Не перебивайте. Отвечайте на поставленный мной вопрос. Вы видели женщину, когда отправились в магазин?

— За печеньем?

— Я же сказал: не перебивайте!

— Я не перебиваю, а уточняю, потому что за печеньем означает одно, а не за печеньем совсем другое! Это же две совершенно разные вещи!

— Вы видели женщину?

— Когда спускался, не видел, — последовал ответ.

— А когда видели?

— Когда домой вернулся. Сел чай пить, вот тут и увидел, но не Клавдию Степановну, а ее халат и какую-то голую женщину. Думаю: пойду у нее самой спрошу, а там ваша печать.

Проверить по учетам, — мысленно дал себе установку Виталий Борисович, вдруг он псих законченный этот математик, а он тут с ним как с человеком беседу ведет. Хотя с другой стороны, он чего-то там говорил про ученых. Живых ученых товарищу Шумному видеть близко не приходилось, да и на расстоянии тоже, если только на экране телевизора. Медали президент вручает, или какой конгресс. А вот с идиотами повезло больше, пришлось, что говорится, столкнуться и не раз. Сергей Митрофанович на идиота похож был мало, скорей, на опустившегося антисоциального элемента. Однако спиртным от него не пахло, глаза в норме, зрачки обыкновенные — не наркоман.

— Газету пошли почитать, вместо того, чтобы сообщить куда следует, — с укором в голосе произнес товарищ Шумный.

— Вы меня не поняли, — возразил Горелик, — я же не знал, что это Клавдия Степановна, а как узнал — огорчился. Человек она сложный, можно сказать замкнутый, и дела, стало быть, до нее нет никому. Как никому нет до меня. Думаете, самоубийство?

— Разберемся, — уверенно произнес милиционер. Он всегда говорил подобным образом, то есть уверенно. Даже в тех случаях, когда и вовсе был неуверен. Установка, а иначе никак нельзя. Если ты сомневаешься и не веришь в свои силы, кто же в тебя поверит?

— А сами как считаете?

— Самоубийство или убийство?

— Да вы все же сосед, самый близкий для нее человек. У нее родня есть, ну там дети какие, брат или сестра?

Алексей Митрофанович сменил позу — откинулся на спинку стула и вроде как задумался — впрочем, ненадолго, на минутку или на две.

— В какой последовательности? — спросил он. — Сначала о моих соображениях относительно трагедии или о родственниках?

— Как вам будет угодно.

— О родственниках получится недолго, поэтому я начну со второго вопроса, хотя, знаете, случаются ошибки. Недолго превращается в долго и наоборот.

Он кашлянул.

— По всей вероятности, Клавдия Степановна, была когда-то замужем. Почему по всей вероятности? Снимок я видел — он и она. Она — это Клавдия Степановна, а кто мужчина — сказать не могу, не думал. Просто предположил, что мужчина является… или был близким ей человеком. Сейчас попробую привести свои аргументы. Снимок или фотографию, как вам будет угодно, я видел у Клавдии Степановны на комоде — случайно бросил взгляд. Расспрашивать, как вы понимаете, неудобно, фотография — это такая же составная интимной жизни, как и сама интимная жизнь. Однако поразил меня совсем другой факт. Снимок получился, как художественное фото. Понимаете, о чем я говорю? На выставках случалось присутствовать? Так вот, чудесный получился снимок, а Клавдия Степановна на себя не похожа. Узнать очень сложно, если возможно вообще. Я узнал. Клавдия Степановна в жизни никогда не улыбалась, по крайней мере, я не видел, а тут,… как бы вам сказать, — Алексей Митрофанович задумался.

— Как бы вам сказать, — повторил он, — вся ее душевная красота на устах, а сама Клавдия Степановна от счастья светится, полыхает как огонек в ночи. Насколько я человек невнимательный и все равно обратил внимания. Поразил меня и другой факт. Мужчина как бы присутствует, а как бы его и нет. Какой ни есть образ, конечно, имеется, но составляет он фон, хотя прижались голубки друг к другу, особенно Клавдия Степановна. Брата так любить невозможно и родственника тоже. Кто остается? Либо потенциальный супруг, либо, простите, любовник. Почему потенциальный? Да потому что и супруга так не любят! Супруг для женщины, как имущество, которое заверили у нотариуса — можно не волноваться. Повторяю, задавать интимные вопросы я не могу — не в моих правилах, да если и расскажут, все равно не могу. Интимная сторона взаимоотношений двух существ — тайна великая! И третьему в эту тайну путь заказан. Люди с интеллектом, с чувством понимают и никогда никому слова не скажут. Хранят свою тайну бережно, от посторонних скрывают — слишком дороги для них пережитые чувства. Других родственников — не знаю. Батюшка их умерли давно. Вовремя умерли.

— Это еще как? — удивился Виталий Борисович. Оказывается, нужно не только вовремя родиться, но и умереть нужно вовремя.

— Степана Николаевича я близко не знал, молод еще был. Да и не до того, молодость слишком эгоистична по сути своей. Занят только собой — своими чувствами, учебой, прекрасной половиной, всем, чем угодно, но только не посторонним человеком. А кто для меня Степан Николаевич? Самый что ни есть посторонний человек. Одним словом сосед. Здравствуйте и до свидания. Это в лучшем случае, в худшем мимо проскользнешь, с лестницы сбежишь и все знакомство. А умер Степан Николаевич и в самом деле вовремя. Вместе с эпохой. Неделя не прошла — начались перемены в обществе. Перестройка, демократия и прочая ерунда. Клавдия Степановна за ним, как за каменной стеной, а папенька их дочь соблюдал — нынче так не соблюдают. Заботился и принимал непосредственное участие в становлении личности. У нас же как думают? Паспорт получил, расписался, и ты уже личность. Откуда знаю, если знаком не был? Говорю еще раз: молодость. Слепа она и легкомысленна. А для проницательного наблюдателя достаточно взгляда, чтобы сделать правильные выводы. Воспитание Клавдии Степановне досталось в высшей степени похвальное. Сейчас так и воспитывать не умеют, поверьте мне — я же на кафедре работал и с молодежью общался. Ничего плохого сказать не могу — работал-то я не воспитателем, а преподавателем. Мне знания донести, а кто ты в душе — мерзавец законченный, либо порядочный человек — разницы никакой. Да и высшее образование не гарантирует становление черт характера. Кто у нее еще был?

Алексей Митрофанович задумался.

— В деревню они ездили, если не ошибаюсь, во Владимирскую область — как-то словом обмолвились, а я запомнил. К кому ездили — разговора не было. Говорили, как хорошо отдохнули, какая прекрасная погода. Клавдия Степановна тогда была в сарафане с коротким рукавом и вовсе не загорелая. Шейка только слегка и плечики, а на лицо бледная. Вы знаете, прежде дамам загорать не рекомендовали — дурной тон, а Клавдия Степановна, как я уже отметил, воспитание получила превосходное. Думаю, и языками владела, и стихами увлекалась. Книжки видел, может, в библиотеку ходила, а может, к подруге — не сказывала, а мне спросить неудобно. Вижу, что книга, а какая — неизвестно.

— Понятно, — подвел промежуточный итог Виталий Борисович, — а в последнее время вы с ней общались?

— Крайне редко. Мне показалось, подозрительной она стала какой-то и недоверчивой. Хотя, чему тут удивляться? Я, например, тоже крайне подозрительный. Дверь лишний раз не открою. Подойду, послушаю и не открою. А зачем, спрашивается, открывать? Мне же нет никакого дела, а зачем тогда меня беспокоить по пустякам? Нынче, я вам скажу, психология человечества изменилась до неузнаваемости. Кампания предвыборная — звонят в дверь! Вы за кого собираетесь голосовать и почему? Разве так можно! Мы что, читать не умеем? Газеты не покупаем?

— Мы отвлеклись, — подсказал Виталий Борисович, — подозрительной стала.

— Верно, — согласился Горелик. — Может, чая? Правда, не помню, есть у меня чай или нет. Печенье точно есть. Вчера покупал. Сказали — вкусное, с орехами.

Виталий Борисович обвел помещение взглядом, мысленно поморщился и… согласился. Только в интересах дела он готов хлебать темную жижу из подозрительной посуды. Однако каким было его изумление, когда на столе появились две изумительные по своей красоте чашечки — в позолоченных юбочках и таких же нарядных фартучках!

— Вы с сахаром? Я обычно кладу один кусочек. Глюкоза мне необходима только для работы головного мозга. Прежде, — Алексей Митрофанович улыбнулся, — я съедал за раз целую банку сгущенного молока. Как вам? А съедал, знаете, когда? — Он вновь улыбнулся, — ночью! Умора! Утром встаю, а на столе пустая банка! И не помню ничего! А кто еще может ночью съесть целую банку сгущенного молока, если я живу один? Как лунатик — ничего не помню. Так,… а вот и чай, я в пакетах не люблю, в качестве эксперимента купил — не понравилось. До чего умны восточные люди! Слыхали, вероятно, о чайной церемонии?

Виталий Борисович мотнул головой.

— Вот и вы слыхали, приятно. А прежде, я вам скажу, кого не спросишь, вопрос в глазах и неуверенность. Какая еще церемония? Чайная?

Алексей Митрофанович рассмеялся и поставил чайник.

— Мне сегодня был сон. Обычно я сны игнорирую — некогда. Я, Виталий Борисович, как уже сказал, математик. Да, да и продолжаю работать всегда. Сон — не помеха, напротив, никто не мешает. Хотя телефон я отключаю и дверь не открываю. Звонок-то у меня видели какой? Этому звонку без малого лет пятьдесят — как дом построили. Стучать нужно, кто не знает. Звонок, бедняга, и сам себя не слышит — глухой! Так вот, был сон. А как вы думаете, кто мне приснился?

Виталий Борисович глянул на Горелика, а тот в свою очередь на опера.

— Клавдия Степановна?

— А вот и нет! Не угадали, вы приснились.

— Я?

— Представьте, — вы! Только образ другой. Я и думать забыл — некогда, а как пришли, у меня мысль — а где я прежде мог вас видеть? Конечно, нигде! Да и как я вас мог видеть, если никогда не видел! Логично? А сейчас прямо тут и вспомнил — во сне! Забавно, правда? Между нами говоря, многие открытия свершаются во сне, только умные люди предпочитают о данном факте молчать. И знаете почему?

— Почему? — эхом повторил товарищ Шумный.

— Сами-то подумайте, а в качестве подсказки скажу — природа человечества, тщеславие.

— То есть?

Алексей Митрофанович достал бумажный пакетик с печеньем и бережно надрезал край.

— Если открытие приснилось во сне, получается, что это и вовсе не ваше открытие, а случайное совпадение. Вы полагаете сны — индивидуальны?

— А как же еще?

— Вопрос спорный, противоречивый, желаете эксперимент?

Эксперимента мне еще не хватало, — подумал Виталий Борисович, хотя мысль показалась интересной.

— Желаете, чтобы вам приснился я?

— Вы?

— Только в качестве эксперимента, — успокоил Алексей Митрофанович, — ненадолго, только появлюсь и тут же исчезну, никаких разговоров, просьб, только появление. Два или один?

— Один, — не раздумывая, произнес Виталий Борисович и проследил, как в чашку опустился кусочек сахара.

— Настаивать не буду, ваше право, и ответ немедленный мне не нужен. Мы сейчас продолжим беседу на интересующую вас тему, а вы тем временем поразмышляйте над моим предложением. Задайте себе вопрос и забудьте, а потом вспомните. Будем считать, что родственников Клавдии Степановны мы обсудили. Теперь относительно самой трагедии.

Чай оказался вкусным. Виталий Борисович пил небольшими глотками, чувствуя тепло и еще что-то, некое умиротворение, приятную расслабленность.

— Смерть, — понизив голос, сказал Алексей Митрофанович, — всегда тайна. Но тайна только для тех, кто остался здесь, а для других и вовсе не тайна, а возможное перевоплощение, продолжение пути, только в ином измерении и с учетом допущенных ошибок. Вы можете относиться к данному заявлению по-разному, однако вас интересует совсем другая сторона вопроса, а именно: что же на самом деле произошло? Что случилось и почему погибла Клавдия Степановна? Если откровенно — не знаю, мне ближе третья версия, не самоубийство или убийство, а нелепая случайность — человек упал в пролет и разбился. В качестве аргументов могу привести следующие соображения.

Алексей Митрофанович еще разок глотнул и поставил на стол чашку.

— Во-первых, я ее не почувствовал, когда проходил мимо. Не было во мне чувства, что обнаженная женщина — Клавдия Степановна. При всем своем равнодушии к ней, я равнодушным не был. Парадокс? Ничего удивительного — вся жизнь сплошной парадокс. Конечно, я испытывал некое чувство симпатии, просто я постоянно занят собой, каждый час, минутку — всегда. Да и выражать симпатию я не умею, в школе не научили, а потом мне неинтересно выражать свою симпатию. Чувствовать — да, интересно, но выражать? Скажете, поделиться душевной теплотой? А как я могу ей поделиться, когда сам постоянно зябну? Во-вторых, чтобы убить человека, нужен мотив. Какой мотив в нашем случае? Кроме попытки завладеть квартирой — никакого. Однако проверка данной версии — процесс длинный и утомительный. Только шесть месяцев нужно ждать, пока объявятся родственники. А докладывать начальству нужно уже через неделю. Самоубийство? Неплохая версия. Одинокая женщина решила свести счеты с жизнью, особенно в наши времена, когда старики предоставлены сами себе, когда о них забыло не только государство, но и ближайшие родственники. И в-третьих, что бы я вам не говорил и что бы вы не думали, решение будут принимать за вас. Вы — статист, необходимый, чтобы оформить нужные бумаги, чтобы соблюсти видимость закона. Обычно о таких вещах вслух не говорят, но ими руководствуются. Еще?

— Спасибо, чай вкусный.

— А печенье? Вы даже не попробовали.

— Простите, — неожиданно для себя произнес Виталий Борисович, — задумался над тем, что вы сказали.

На улице вновь шел противный мелкий дождь, кажется, третий день подряд, от чего устали не только люди, но и мостовая, грязные тротуары, понурые деревья с еще не отлетевшей листвой. Устали машины, заляпанные серой коркой грязи. Устал и Виталий Борисович — он шел, понурив голову, изредка уклоняясь от зонтов, попадавшихся ему на встречу. В переходе, сидя на красном пластмассовом ящике, какой-то дядька играл на баяне. Недурно, кстати говоря, попадал в ноты, но не пел. Возможно, дядька пел до того, как Виталий Борисович спустился в переход, а может, и вовсе не пел. Минуту-другую товарищ Шумный постоял, затем достал денежку и бросил ее в коробку, вероятно, из-под торта. Дядька одобрительно кивнул головой и неожиданно затянул красивым голосом.

Что еще собирался сообщить миру дядька, о чем поведать или рассказать, Виталий Борисович не услышал — поднялся по лестнице и нырнул в дождь.