ANЕNERBE

Холодный пол, холодный взгляд, холодный вечер

Пол был холодным всегда — и летом и зимой, вероятно, потому, что выложили его плиткой — темной и малопривлекательной. Оно и понятно: прежде никому и в голову не пришла бы мысль, чтобы плитка на полу радовала глаз. Чепуха, глупость несусветная! Прежде думали иначе — главное, чтобы было надежно, чтобы грязь легче убирать, а если вообще не убирать, не так заметно.

Лежит минуту, другую, хотя понятие времени ему знакомо не было. И холода он не чувствовал, как и тепла, а хотелось бы…

Лежит и пытается вспомнить — не получается! Так как и память исчезла — одни фрагменты не связанных между собой событий, которых и событиями назвать сложно. Однако он продолжает лежать, пытаясь опуститься в яму. Только там, в яме, на самом ее дне находится ответ. Это он еще понимает, а как опуститься в яму, не знает. Чувствует: кто-то идет, хотя совсем недавно на лестничной площадке было и впрямь тихо. Ни души. Он не в счет — души у него нет.

Тот, кто спускался, тихо бормотал что-то себе под нос.

…Какова вероятность, что он сейчас наткнется на бездыханное тело? — по голосу мужчина, — один процент или два? Согласно теории вероятности…

Вновь тишина, а затем вновь голос.

— Этого не может быть!

Лежал он лицом вниз и поэтому не видел, кто стоял над ним.

Испугался или заметил кровь? Кровь всегда пугает живых, вводит их в состояние ужаса. Дураки! Нет ничего благостней дымящийся субстанции! У него нет крови, у него ничего нет, а кровь и вовсе не кровь — моча это! Когда умирает человек, из него выходит не только дух. Случается, выходит еще кое-что, только самопроизвольно, без согласия своего хозяина.

Сейчас заорет — покойники никому не нравятся — ни себе, ни живым…

— Безобразие! — произнес мужчина, затем перешагнул через тело — это он почувствовал вместе с легким дуновением и теплом, которое зависло над ним на мгновение.

Скрипнула дверь, и все стихло.

Глупо! Ужасно глупо! Чего он добился? Еще один эксперимент? Неудачный, следует признать, как и еще один ненужный свидетель. Он его даже не увидел, только почувствовал. Точно! Он же его почувствовал! Забавно! Это уже кое-что.

Медленно поднялся с пола и глянул вверх. Высоко, чертовски, высоко! Но только для них, а для него — всего лишь крохотное желание. Именно таким образом он и поступил — подумал и оказался на площадке шестого этажа. Хотя почему шестого? Тот придурок падал с шестого. А как он орал! Боже, как он визжал — как недорезанная свинья! Мерзко, противно — никакого собственного достоинства. Разве так можно? А как нужно? То ли дело он сам. Защемило там, где не должно щемить — под левой лопаткой. Именно туда вошел свинец. Аккуратно вошел, не задев ребра, всего-то и не хватило пару миллиметров. И после этого утверждают: где-то есть господь! Что ему стоило — каких-то пару миллиметров! И он остался бы жив — пусть ненадолго, но и этого ему бы хватило сполна. Говорят: душа возвращается на место гибели — обман! Сколько можно лежать на грязном полу и дожидаться свидания?

Раздался писк — отдаленно похожий на комариный — он засмеялся. Как они обманываются, полагая, что покойникам после смерти встретиться легче, чем живым. Это миф!!! Не встретитесь вы никогда! Слышите? Это говорю вам я! Поэтому не сидите дома — встречайтесь, пока не поздно.

Почему он не может мыслить как прежде?

Еще один писк.

Потому, что больше не будет как прежде. А как будет? Так и будет — никак!

Город изменился — не узнать. Да и как узнаешь, если память пропала? Одни только чувства. Почувствовал знакомый запах — вспомнил. Исчез запах, и тут же забыл.

Он летел долго или так ему показалось. Летел, пока не ударился. Не больно, даже смешно — прежде таких высоких столбов не ставили. А пьяные валялись и прежде и сейчас. Пусть думают, он пьяный. Пьяный тот же мертвец — ему плевать на окружающих и на себя плевать. Мальчик с девочкой идут. Он и она — гимназисты? Тогда почему без формы? Ранцы за плечами, а в ранцах книги, книги, книги…

Книги! Ему нужны книги!!! Люди всегда пишут книги, они не могут не писать! Если они действительно не могут — напишут за них, другие напишут!

Он уже шагал — устал летать. Пройтись немного для разнообразия, чтобы как они, как люди, ногами по грязи, и по луже, и по доске… хорошо, хотя утомительно.

Книги, книги, книги…

Ветер уже подхватил угрюмого мужчину в сером плаще и вместе с опавшими листьями поднял высоко в воздух — мелькнули только холодные глаза.

А вот тут действительно высоко, но не чертовски… там он еще не бывал…

Особенно понравились сапоги — настоящая свиная кожа и в тон ей тужурка, тоже кожаная. Скрипят — и сапоги, и тужурка — поднимают настроение. Ефим Пафнутьевич прошелся, крякнул от удовольствия и запустил руки в карманы. Повернулся на каблуках и вновь крякнул. Много ли нужно человеку для счастья? Пустяк! Для полного счастья был нужен наган, а лучше маузер в деревянной кобуре. Маузера не дали, дали наган — тоже неплохо! Крутанул барабан и выбросил руку вперед. Сколько же ты жизней забрал, дружок? Судя по возрасту — немало.

— Бах, — Сидорчук выстрелил и представил, как он и в самом деле жмет курок и кого-нибудь убивает. А этот кто-то еще не знает, что у него настоящий револьвер системы наган, а сам Ефим Пафнутьевич уже совершенно другой человек! Уполномоченный он!

— Уполномоченный, — произнес Сидорчук, вслушиваясь в слово, что ласкало слух и согревало душу. — Будешь капризничать, пущу тебе пулю в лоб! Промеж глаз! Или в брюхо? В брюхо оно болезненней и помирать ты будешь долго — минут десять. Лежишь, смотришь полными от страха глазами и видишь. Не меня, старуху видишь — бабку в черном, а кто ее позвал? Кто в дорогу отправил? Ефим Пафнутьевич! И ждать ее заставил Ефим Пафнутьевич!

Первое крещение с товарищами, хотя называли его одним и тем же словом «мероприятие». Хорошее слово — многозначное, какой желаешь смысл, тот и вложи. Дурак не поймет, а когда поймет, уже поздно, поэтому он вдвойне дурак! Взгляд, как и осанку, перенял у товарищей, так и сказали: смотри на нас и делай как мы. Получилось, конечно, не сразу, но получилось. Как не удалось сразу пальнуть из нагана, только вытащить. Революция была в опасности даже в тихой мещанской квартире, заставленной дорогой мебелью. Опасность поджидала и в тихой спальне, где спала девочка — не состоявшаяся барыня. А пахло там как? Пряниками и колбасой, наливочкой и шоколадом, и еще чем-то — загадочным и прекрасным. А он в сапогах, а на сапогах пуд грязи и все на ковер, на ковер. На стул сел без приглашения, а стул — он его никогда прежде не видел, даже подумать не мог — ума не хватило, чтобы на таком стуле всю жизнь сидеть. А он и сидит, словно сидел всю жизнь и по сторонам не смотрит, а хочется! Ужасно хочется! А он не смотрит — борется с самим собой. Вот он враг! Тщедушный, с паршивой бороденкой! У этого гада даже борода не растет! Насколько он сволочь, гидра контрреволюционная, что борода у него расти отказывается! Мандат читает! Грамотный! Да чего там читать? На подпись глянь — там все сказано! Опять читает!!! Ну не дурак ли он, в самом деле?

— Золото, деньги, иные ценности, приобретенные преступным путем, сдать не желаете?

Это уже командир Никита — для своих, конечно. А вот для таких с паршивой бороденкой — уполномоченный Семенюк Никита Назарович. Выдержка какая! Нет, чтобы без разговоров в зубы! А он: не желаете в добровольном порядке?

— Приступайте, товарищи.

Ефиму Пафнутьевичу повезло — ему достался комод с дамским бельем. Он, естественно, рисовал в своем скупом воображении всякие там рюшечки и оборочки, но чтобы до такой степени! Народ с голодухи пухнет, а они, сволочи, в белых трусах ходят! Чулочки кружевные, ленточками перехваченные, и сколько этих чулков! А трусов сколько!!! На каждый день, что ли?

— Ну? — у Никиты голос серьезный, а взгляд любопытный, и он, похоже, заинтересовался дамскими панталонами. Или он, как и Ефим, никогда прежде их в живую не видел? Подержать хочет — пощупать собственными руками.

— Нашел чего?

— Ищу, — мрачно процедил Сидорчук и продолжил поиск преступно нажитого имущества.

А потом все дружно пили самогонку и громко ржали, вспоминая «мероприятие». Делились впечатлениями и обсуждали результаты работы. Затем начались «акции» — это уже серьезно, парней брали в оцепление с трехлинейками, чтобы не убежали, а тех, кто пытался, стреляли — клацали затворами, и как в тире, кто быстрей. Ефиму не везло катастрофически — выскочит с наганом, а там уже труп — штыками добивают для верности и экономии боеприпасов.

Чем больше проводили мероприятий и акций, тем больше революция оказывалась в опасности. Работали на износ, исчезла романтика, не хватало самогона, но враг не сдавался. Он множился, как гидра, принимая всякий раз новый образ и переезжая в новый дом. Сапоги уже не радовали, кожаная тужурка пропахла потом, а наган надоело чистить.

Сначала он взял колечко — крохотную безделушку, которую незаметно опустил в карман. Затем еще, уже с брилиантиком, так как понял — за эту дадут больше. Харчи бесплатные, конечно, хорошо, и наган неплохо, но хлебом единым сыт не будешь, а тут оказия славная. Да и у кого берем? К чему им теперь барахло, а революции хватит — вывозили подводами. Первого своего мертвеца Сидорчук не видел — выстрелил вслед, а уж потом ребята добили. Ходить смотреть отказался, хотя приглашали. Куда интересной было заниматься экспроприацией — слово, произнести которое Ефиму не удавалось три дня.

— Кажись, у тебя первый, — подсказал Никита, — с починным, завтра ставишь. Вот колечко-то и пригодилось. Кроме сальца с огурцами кислыми, рыбки купил копченой и колбаски свежей — товарищам понравилось.

— Ну и как тебе? — спросил командир после очередной порции самогона, вытирая липкие пальцы о штаны.

— Вкусно.

— Я о другом, я о покойнике, — направил мысль в нужное русло Никита.

— А что покойник?

— Не страшно было? Все же тварь божья — человек.

Было ли ему страшно? Скорее интересно — попадет или нет. Стрелять-то Ефим не умел, а тут в первый раз и сразу в человека.

— Он же побежал.

— Верно, побежал, действовал ты правильно, согласно инструкции. Чего, спрашивается, ему бежать, если он не враг? Значит, враг, хотя оружия у него не было, ты же вроде его и обыскивал?

— Обыскивал, — согласился Ефим.

— Испугался и побежал, думал, повезет, а тут ты его хлоп и наповал — не повезло. Решительный ты парень, молодец. Скажу тебе, не каждому дано, чтобы вот как ты — решительно и, главное, — наповал. Есть в тебе, Ефим, какой-то стержень, ну что, повторим?

Хотя стержня, как выразился командир, у Ефима как раз и не было. Была пустота — бездонная яма, которая поглощала все чувства — и хорошие, и плохие. Еще таких людей иногда называют уравновешенными. И смеяться они от души до слез не умеют, как и плакать — не получается. Маятник души застыл в среднем положении и не желает нарушить равновесие — качнуться в одну из сторон. Им, вероятно, удивительно легко приходится в жизни — яма-то внутри бездонная.

Выстрелил. А к чему ему наган дали? На боку носить? Или по вечерам смазывать? В тот день он его достал, прежде чем скинуть сапоги и завалиться на матрас. Глянул, возможно, в первый раз с уважением и каким-то трепетом. До чего совершенна человеческая мысль! Это надо же придумать такую штуку, чтобы пальцем нажал, и нет человека! Глаз прищурил, пальчиком пошевелил, и нет человека! А его же кто-то девять месяцев под сердцем носил, прислушивался, имя придумывал, а затем долгими ночами не спал… а тут он, Ефим Пафнутьевич, с казенным наганам — бац!

Враг он! Этот покойник — самый настоящий враг. А побежал он, чтобы завтра придти с господами и уже его, Ефима, из нагана положить или вообще на фонарном столбе вздернуть.

Без нагана нынче нельзя — греет он и уверенность придает. Сапоги и тужурка кожаная — уважение, а наган — уверенность. Однако тут же в голову скакнула новая мысль. Наган-то хорошо, только у него, идиота, железяки бестолковой, мозгов никаких! Кто в руки возьмет, тот и хозяин.

Домой Виталий Борисович добрался разбитый. Сил не было даже снять башмаки — он их сбросил, сначала один, затем второй. Они разлетелись по комнате, явно недовольные поведением своего хозяина. Вероятно, даже выругались — товарищ Шумный отчетливо слышал их брань в момент приземления. Книги же бережно положил на стол.

Как давно он читал? Не приказы и постановления, не паршивые и продажные газетенки, которыми и задницу подтереть грешно, а книги? Забавно — одни и те же слова у разных людей производят совершенно разный эффект. Что это? И почему одни чувствуют фальшь и лицемерие, а другие слепы и глухи?

Первая книга, которую он открыл, вызывала интерес. Текста немного — почти одни фотографии, большей частью древние, когда фото казалось магией или колдовской силой. Однако все же первое, потому что и служители церкви с удовольствием позировали, и храмы, взметнувшие свои купола в поднебесную, смотрелись удивительно свежо. Взгляд в историю, полный любопытства — все они смотрели на Виталия Борисовича из прошлого. Почти никто не улыбался — не принято, и для потомков они хотели дойти в облике серьезном и ответственном. Он вглядывался в лица уже давно не существующих людей и чувствовал. Что именно — сказать сложно, если возможно вообще. Клубок душевных переживаний — вот что он чувствовал, а как разобраться, как распутать клубок? Каждый снимок — событие, к которому готовились серьезным образом. Надевали праздничный кафтан или мундир, ходили к цирюльнику, чистили саблю или сапоги. Затем еще час готовились — рассаживались в нужном порядке, вставали, менялись местами, вновь садились. Многие волновались, некоторые шутили, чтобы подбодрить остальных и ждали дальнейших указаний. И, наконец, сизый дымок извещал — все они в истории: за многие тысячи верст и десятилетий — в будущем! Там, куда наиболее отважный из них не посмел бы заглянуть, как и солнце, встающее за горизонтом, не могло знать, что там — в будущем?

Страничка за страничкой — он их бережно перелистывал, натыкаясь на десятки глаз, мысленно проходя по булыжной мостовой и слушая колокольный звон. Стаи ворон разлетались по сторонам, и воздух наполнялся то весной, то летним зноем.

Пожарная каланча и гарнизонный батальон в полном составе. Впереди брандмейстер — почетный и уважаемый в городе человек. Форма, как полагается — фуражка форменная с кокардой губернии и сабля офицерская. Высоченная каланча — весь город, как на ладони. Гостиный двор — центр городской торговли. Тут же на площади и купцы на телегах. Красный Крест — серьезная организация, а люди ее возглавляли ответственные и в обществе уважаемые. Дамы в белых платьях променаж устраивают — уже другой снимок. Дворник в фартуке, в руках метла, а это еще что? — Виталий Борисович пристально разглядывал крохотный предмет на груди. — Свисток! Точно! Это же свисток. Губернатор выступает, речь произносит, а вот здесь Крестный ход и вновь собор. «Архиерейский дом» — прочитал комментарии Виталий Борисович — нет сейчас этого дома, многого, что увидел товарищ Шумный, в действительности уже не было, но осталось в истории.

Полчаса пролетело незаметно — время остановилось, вернее, отправилось в прошлое. Кроме древних снимков в красочном издании — ничего. Виталий Борисович вздохнул: слишком сложное уравнение со многими неизвестными. Уравнение — то, чем занимается Горелик — этот сумасшедший математик. А как он может помочь? Никак! Ну хорошо, пролистает он книги, и что из этого? Кого, собственно говоря, или что, он ищет? Странный посетитель, который то ли был, то ли не был, сидел в библиотеке и что-то искал. Искал именно в книгах, что лежат теперь перед ним…

Ветер выбивает слезу, и спрятаться от него невозможно. Холод уже давно залез в сапоги, в бушлат, а руки стали непослушными и чужими. Они куда-то едут — трясутся на ухабах, ныряя время от времени в темноту — ленивые фонари освещают лишь себя. Он о чем-то думает, наверно, о том, как скоро они приедут. Они — его товарищи, серая масса в длинных шинелях — сидят напротив и молчат. Еще один поворот, еще одна подворотня, и машина встала, но не умерла — хрипит движок, выплевывая через выхлопную трубу грязь с мазутом. Теперь они уже бегут — друг за другом. Ломаные тени, словно призраки, скользят в ночи. Он тоже бежит, боясь споткнуться и упасть. Падать ни в коем случае нельзя — он падает. Что-то липкое и противное — вероятно, лужа, а, может, и не лужа — не видно. Поднимается, чувствуя недовольство к самому себе, и вновь бежит уже один.

— Ты куда? — раздается голос.

Фу ты! Не туда побежал! Бежит обратно, торопится, хотя сил уже нет.

— Комаров!

Кто такой Комаров?

— Я! — кричит из темноты Комаров.

— Вы с товарищем здесь. Тут ваш пост, ясно?

— Так точно, тут наш с товарищем пост.

— И чтобы никаких разговоров! — предупреждает голос, — враг хитер и опасен!

Какой враг? И где его пост — кругом непроглядная темень. Если тень напротив — Комаров, тогда кто он и что тут делает?

— Сейчас начнется, — говорит Комаров, — ты в первый раз? Я в первый, махорочки не найдется?

На посту курить не полагается, однако он лезет в карман и негнущимися от холода руками пытается развязать кисет с табаком. Не получается, и нехитрое занятие — дернуть за веревочку — дается с трудом. Курят. Он и Комаров согреваются терпким и ядреным самосадом.

— По тревоге подняли, — сообщает Комаров, — ты какой роты будешь?

Он не знает, не может вспомнить, поэтому молчит.

— Не боись, — продолжает Комаров, — я устав знаю, в караул неоднократно ходил. В карауле один, а тут нас двое, ты патрон дослал? Я дослал, нынче не то, что прежде, и устав старый не годится. И курить можно. Кукишь им! Мы теперь сами со своим уставом. Вчера на митинг возили и тоже на машинах. Мы теперь всегда на машинах, и называют нас: «летучий отряд партии». Ты в партии? Я еще не успел — не до того, выспаться не могу. Вот как высплюсь, так сразу в партию. Сапоги обещали и харчи регулярно. И то верно — что в этой партии делать голодным и без сапог? Этих видел? Не видел? Они впереди на таксомоторе ехали. Важные, тебе скажу, вот кабы нам к ним устроиться! А что? Говорили, рекомендация нужна. Что-то вроде ходатайства от старшего товарища, но только партийного. А где его взять — партийного? Есть у меня один на примете, занят постоянно — другим рекомендации пишет. А еще говорит, нужна политическая подкованность и самодисциплина.

Комаров негромко хихикнул.

— Кобыла я ему, что ли, чтобы меня подковывать? В политкружок пойду — там подковывают. Во! Слышал?

Где-то в темноте раздался звон битого стекла.

— Как думаешь, наши? Ты это, винтовку-то с плеча сними, не помешает, все же на посту.

Он глянул и понял — за плечом у него и впрямь висит длинная трехлинейка со штыком — граненным, острым как бритва, тесаком.

— Началось!

Комаров вглядывается в темноту, винтовка наперевес, чинарик в зубах вспыхивает огоньком. Ослепительная вспышка где-то впереди, вслед которой последовал грохот. Выстрел вырвал из мрака стены домов и тут же погрузил в темноту двор. Глухие шлепки — кто-то бежит по лужам. Ее крепче сжать винтовку и ждать.

— Попал?

Голос чужой и незнакомый.

— Попал!

Это уже Комаров, его голос, это он шлепает в темноте с винтовкой наперевес.

— Наповал! — кричит Комаров, — вроде как мертвый.

— А ты проверь, ковырни эту сволочь!

Комаров проверяет — вонзает в бездыханное тело штык — один раз, второй…

— Мертвый! Добегался гад!

Подходят товарищи — серые тени в длинных шинелях — смотрят на мертвеца.

— Теплый еще, — говорит кто-то, — глаза-то закрыть или так оставить?

— А ты ему еще свечку в руки дай, — шутит другой.

— Ефим! Пойдешь смотреть?

У мужчины в кожаной куртке и наганом в руке из ствола идет дымок — это он стрелял. По всей видимости, он — Ефим.

— По местам, товарищи, — кричит еще кто-то, — акция продолжается, не теряйте бдительность… этого в грузовик. Подхватив мертвеца за руки и за ноги, на счет раз-два-три кидают в грузовик.

— И впрямь, теплый, — делится своими впечатлениями один из товарищей, — ловко они его шлепнули, аккурат в сердце, только со спины.

— На вскидку стрелял.

— На вскидку в сердце сложно, на вскидку вообще сложно попасть.

— Тем более из нагана.

— Из нагана стреляли? А чего у него брюхо разворочено?

— Проверяли, — объясняет Комаров. В зубах у него новая цигарка — длинная, толстая и горит она исправно. — Может, он того, сволочь, притворился убитым. Упал со страха…

— А тут его наш Леха штыком в пузо! — смеется еще одна тень в шинели. — Штыком-то оно верней, после штыка не отвертишься…

Виталий Борисович открыл глаза — в комнате тишина. Ни машины, ни товарищей, видно, уехали — акция закончилась.

Ерунда какая-то! Однако чувство, что он действительно был там, не покидало. Вкус горечи от табака, а ведь он не курит и никогда не курил. Замерзшие пальцы и воспаленные глаза — они с трудом ворочались в темноте. Комаров. Знакомого с такой фамилией он не имел и не встречал. Ефим?

Он, наконец, окончательно проснулся и опустил ноги.

Ефим Пафнутьевич Сидорчук — человек с фотографии в кожаной тужурке! Стрелял именно он и попал — убил человека.