Анафем

Часть 4 Анафем

Через шесть недель после вступления в эдхарианский орден я безнадёжно увяз в задаче, которую кто-то из околенцев Ороло поставил мне с целью доказать, что я ничего не смыслю в касательных гиперповерхностях. Я вышел прогуляться и, не то чтобы по-настоящему думая о задачке, пересёк замёрзшую реку и забрёл в рощу страничных деревьев на холме между десятилетними и вековыми воротами.

Несмотря на все усилия цепочкописцев, создавших эти деревья, лишь один лист из десяти годился для книги ин-кварто. Самыми распространёнными дефектами были маленький размер и неправильная форма, когда из листа, помещённого в рамку для обрезания, не получался прямоугольник. Ими страдали четыре листа из десяти – больше в холодное или сухое лето, меньше, если погода стояла благоприятная. Лист, источенный насекомыми или с толстыми жилками, не позволявшими писать на обратной стороне, годился только в компост. Эти дефекты были особенно часты у листьев, растущих близко к земле. Лучшие листья созревали на средних ветвях, не очень далеко от ствола. Арботекторы сделали ветви страничного дерева толстыми, чтобы на них удобно было взбираться. Фидом я каждый год по неделе проводил на ветках, обрывая качественные листья и сбрасывая их старшим инакам, складывавшим урожай в корзины. Собранные листья мы в тот же день подвешивали за черешки к верёвкам, протянутым от дерева к дереву, и оставляли до первых морозцев, а затем уносили в дом, складывали в стопки и придавливали тонной плоских камней. Чтобы дойти до кондиции, листу нужно около ста лет. Уложив урожай этого года под гнёт, мы проверяли стопки, заложенные примерно сто лет назад; если они оказывались годными, мы снимали камни и разлепляли листья. Хорошие укладывали в рамки для обрезания, а получившиеся страницы раздавали инакам для письма или переплетали в книги.

Я редко заходил в рощу после сбора урожая. В это время года она всегда напоминала мне, как мало листьев мы сняли. Остальные скручивались и опадали. Сейчас все эти чистые страницы хрустели у меня под ногами, пока я искал одно особенно большое дерево, на которое любил забираться. Память подвела меня, и я на несколько минут заблудился, а когда всё-таки нашёл дерево, не удержался и залез на него. Мальчиком, сидя здесь, я всегда воображал себя в огромном лесу – это было куда романтичнее, чем жить в матике, окружённом казино и шиномонтажными мастерскими. Однако сейчас деревья стояли голые, и я отчётливо видел, что чуть дальше на восток роща заканчивается. Заплетённое плющом владение Шуфа было как на ладони, и Арсибальт мог заметить меня в окно. Я устыдился своей ребячливости, слез с дерева и пошёл к полуразвалившемуся зданию. Арсибальт проводил там почти всё время и давно зазывал меня в гости, а я всё отговаривался. Теперь не зайти было бы неудобно.

Путь преграждала невысокая живая изгородь. Смахивая с неё скрученные листья, я почувствовал рукою холодный камень и в следующее мгновение – боль. Стена оказалась каменная, сплошь заросшая зеленью. Я перемахнул через неё, а потом ещё некоторое время выпутывал из растений края стлы и хорду. Я стоял на чьём-то клусте, сейчас пожухлом и съёжившемся. Чёрная земля, из которой выкопали последнюю в этом году картошку, лежала комьями. Из-за того, что пришлось лезть через ограду, я чувствовал себя нарушителем на чужой территории. Надо думать, для того Шуфово преемство и поставило здесь стену. И потому-то те, кто оказался по другую её сторону, в конце концов обозлились и покончили с преемством. Стену ломать они поленились и предоставили эту работу плюшу и муравьям. Реформированные старофааниты в последнее время взяли привычку уходить во владение Шуфа для занятий, а когда никто не высказал возражений, принялись его обживать.

Что обжились они тут всерьёз, я понял, когда поднялся по ступеням и толкнул дверь (вновь перебарывая чувство, будто вторгаюсь на чужую территорию). РСФские плотники настелили в каменном доме полы и обшили стены деревянными панелями. Вообще-то, инаков, избравших своим самодельем работу по дереву, правильнее называть не плотниками, а столярами или даже краснодеревцами; точности их работы позавидовала бы даже Корд. По сути, это была одна большая кубическая комната со стороной шагов в десять, под потолок заставленная книгами. Справа от меня пылал в камине огонь, слева (на северной стороне) располагался эркер, такой же большой, округлый и уютный, как Арсибальт, который сидел за столом у окна и читал книгу столь древнюю, что её страницы приходилось переворачивать щипцами. Значит, он всё-таки не видел меня на дереве, и я мог бы спокойно уйти. Однако теперь я не жалел, что заглянул: очень приятно было смотреть на него в такой обстановке.

– Ну ты прямо сам Шуф! – сказал я.

– Тсс! – Арсибальт огляделся. – Не стоит так говорить – кому-то может не понравиться. У каждого ордена есть такие укромные места, островки роскоши, узнав о которых светительница Картазия перевернулась бы в своём халцедоновом гробу.

– Тоже довольно роскошном, если подумать.

– Брось, там темно и холодно.

– Отсюда выражение: темно, как у Картазии в…

– Тсс! – снова зашипел он.

– Знаешь, если у эдхарианского капитула и есть островки роскоши, мне их ещё не показали.

– У вас всё не как у людей. – Арсибальт закатил глаза, потом оглядел меня с головы до пят. – Может, с возрастом, когда ты займёшь более высокое положение…

– А ты уже занял? Кто ты в свои девятнадцать? Пе-эр реформированных старофаанитов?

– Мы с капитулом очень быстро поладили, это правда. Они поддержали мой проект.

– Какой? Примирить нас с богопоклонниками?

– Некоторые реформированные старофааниты даже верят в Бога.

– А ты, Арсибальт? Ладно, ладно, – торопливо добавил я, видя, что он готов зашикать на меня в третий раз. Арсибальт наконец встал и провёл для меня небольшую экскурсию. Он показал остатки былого великолепия, сохранившиеся от дней, когда владение процветало: золотые кубки и украшенные драгоценными камнями книжные переплёты. Теперь они хранились в стеклянных витринах. Я сказал, что у ордена наверняка припрятаны ещё золотые кубки, для питья. Арсибальт покраснел.

Потом, словно разговоры о кухонной утвари напомнили ему о еде, он убрал книгу на полку. Мы вышли из владения Шуфа и двинулись к трапезной. Провенер мы сегодня оба пропустили – роскошь, ставшая возможной, потому что теперь нас несколько раз в неделю подменяли младшие фраа.

Когда нас окончательно освободят от этой обязанности, то есть года через три, мы сможем завести себе серьёзное самоделье – что-нибудь практическое для нужд концента, а пока имели счастливую возможность перепробовать разные занятия и решить, что нам по душе.

Взять хоть фраа Ороло и его старания поладить с библиотечным виноградом. Наш концент располагался слишком далеко на севере, и лозу это не устраивало. Однако у нас был южный склон, между страничной рощей и внешней стеной концента, где виноград соглашался расти.

– Пасека, – отвечал Арсибальт на мой вопрос, чем он интересуется.

Я представил Арсибальта в облаке пчёл и хохотнул.

– Я думал, ты предпочтёшь работу в помещении с чем-нибудь неживым. Мне всегда казалось, что ты станешь переплётчиком.

– В это время года пчеловодство и есть работа в помещении с неживым. Может, когда пчёлы проснутся, мне разонравится. А ты, фраа Эразмас?

Арсибальт, сам того не зная, затронул щекотливую тему. Самоделье нужно ещё по одной причине: если ты ни на что лучшее не способен, всегда можно бросить книги, калькории, диалоги и до конца жизни работать руками. Это называлось «отпасть». Многие инаки так жили: готовили еду, варили пиво, резали по камню, и ни для кого не было секретом, кто они такие.

– Ты можешь выбрать что-нибудь смешное, вроде пчеловодства, – заметил я, – и это будет просто оригинальное хобби, потому что ты не отпадёшь, разве что РСФ вдруг наберёт целую толпу гениев. У меня шансы отпасть куда больше, так что мне нужно дело, которым я смогу заниматься восемьдесят лет и не сойти с ума.

Сейчас Арсибальт мог бы заверить меня, что я на самом деле очень умный и мне такое не грозит, однако не стал. Я не обиделся. После неприятного разговора с Тулией полтора месяца назад я меньше изводился и больше старался чего-нибудь достичь.

– Например, я мог бы отлаживать инструменты на звёздокруге.

– Особенно если тебя туда пустят, – заметил Арсибальт. Он мог говорить без опаски, поскольку мы шли по шуршащим листьям и рядом никого не было, если только суура Трестана не пряталась в куче листвы, приложив ладонь к уху.

Я остановился и поднял голову.

– Что такое? Ждёшь, что с дерева свалится инквизитор? – спросил Арсибальт.

– Нет, просто смотрю на него, – отвечал я, имея в виду звёздокруг. Отсюда, с холмика, мы хорошо его видели, однако роща закрывала нас от окон инспектората, и я не боялся смотреть долго. Телескоп светителей Митры и Милакса по-прежнему был направлен на север, как и три месяца назад.

– Я подумал: если Ороло смотрел в МиМ на что-то, чего ему не следовало видеть, мы можем найти зацепку в том, куда он направил телескоп в последнюю ночь. Может, он и картинки тогда снял, только их никто пока не видел.

– Ты можешь сделать какие-нибудь выводы из того, куда сейчас направлен МиМ?

– Один: Ороло хотел разглядеть что-то над полюсом.

– А что у нас над полюсом? Кроме Полярной звезды.

– В том-то и дело, – сказал я. – Ничего.

– То есть? Должно быть что-нибудь.

– Но это опровергает мою гипотезу.

– А ты можешь объяснить, в чём она состоит? Желательно по пути туда, где тепло и кормят.

Я снова зашагал и, обращаясь к спине Арсибальта, который прокладывал путь среди палой листвы, сказал:

– Я предполагал, что это камень.

– В смысле астероид, – расшифровал он.

– Да. Но камни не подлетают с полюса.

– Откуда ты знаешь? Разве они не со всех сторон летят?

– Да, но чаще с малым углом наклонения – орбиты астероидов лежат в той же плоскости, что у планет. Их надо искать вблизи эклиптики, как мы называем эту плоскость, на случай, если ты забыл.

– Твой аргумент – статистический, – заметил Арсибальт. – Может, мы имеем дело с необычным камнем.

– Такая гипотеза не выдерживает проверки взвешиванием.

– Весы светителя Гардана – полезный методологический принцип. В жизни ему многое не подчиняется, – напомнил Арсибальт. – В том числе ты и я.

Я не говорил с Ороло уже лет сто, но сегодня он сел с нами, лицом к окну, выходящему на горы. Ороло смотрел на них примерно с тем же чувством, что я – на звёздокруг несколько минут назад. День был ясный, пики вырисовывались чётко, и казалось, что до них можно докинуть камнем.

– Интересно, хорошая ли сегодня видимость на Блаевом холме. – Ороло вздохнул. – Уж точно лучше, чем здесь.

– Это тот, на котором пены съели печень светителя Блая? – спросил я.

– Он самый.

– А он разве где-то близко? Я думал – на другом континенте или вроде того.

– Нет. Блай был наш, эдхарец. Можешь посмотреть в хронике. У нас и реликвии его где-то хранятся – священные рукописи и всё такое.

– А что, на его холме правда есть обсерватория? Или ты меня разыгрываешь?

Ороло пожал плечами.

– Понятия не имею. Эстемард построил там телескоп после того, как отрёкся от обетов и выбежал в дневные ворота.

– А Эстемард был?..

– Одним из двух моих учителей.

– Второй – Пафлагон?

– Им обоим стало тошно здесь примерно в одно время. Эстемард ушёл за ворота. Пафлагон как-то после ужина направился к верхнему лабиринту, и больше я его не видел, пока… ну сам знаешь. – Тут Ороло вспомнил, что я был тогда в другом месте. – А ты что делал во время призвания Пафлагона? Когда ещё гостил у Аутипеты?

Аутипета, согласно древнему мифу, подкралась к спящему отцу и выколола ему глаза. Я не слышал, чтобы сууру Трестану так называли, поэтому только закусил губу и затряс головой. Арсибальт фыркнул так, что суп брызнул у него из носа.

– Это нечестно, – сказал я. – Она просто исполняла приказы.

Ороло твёрдо решил меня уплощить.

– Знаешь, во время Третьего предвестия люди, совершавшие чудовищные преступления, часто говорили…

– Что просто исполняют приказы. Это мы все знаем.

– Фраа Эразмас страдает синдромом светителя Альвара, – вставил Арсибальт.

– Эти люди сгребали детей в печи бульдозерами, – сказал я. – Что до светителя Альвара, он в Третье разорение уцелел единственный из всего концента и тридцать лет провёл в плену. Закрыть на несколько недель доступ к телескопам – несколько другой масштаб, а?

Ороло обдумал мои слова, затем подмигнул.

– Тем не менее вопрос в силе: что ты делал во время воко?

Разумеется, мне очень хотелось всё ему рассказать. Я и рассказал – но в форме шутки:

– Пока никто не видел, я сбегал на звёздокруг провести наблюдения. К несчастью, светило солнце.

– Ах этот треклятый огненный шар! – воскликнул Ороло. Тут ему в голову пришла новая мысль. – Но ты знаешь, какие инструменты видят яркие предметы даже днём.

Ороло подыграл моей шутке, и не ответить было бы неспортивно.

– Увы, МиМ был направлен в неподходящую сторону, – сказал я, – а развернуть его у меня не было времени.

– В неподходящую для чего? – спросил Ороло.

– Чтобы смотреть на что-нибудь яркое: планету или… – Я не договорил.

Джезри сел за пустой стол по соседству, лицом к нам, и замер, словно забыл про еду. Если бы он был волком, то развернул бы уши.

Ороло сказал:

– Надеюсь, ты не перетрудишься, если доведёшь фразу до конца?

Я взглянул на Арсибальта. Вид у него был растерянный, почти испуганный. Думаю, у меня тоже. Всё началось с шутки. Теперь Ороло пытался подвести нас к чему-то серьёзному, а мы не понимали к чему.

– За исключением сверхновых, все яркие объекты близко – в Солнечной системе. А здесь почти всё сосредоточено в плоскости эклиптики. Итак, фраа Ороло, в нелепой фантазии, в которой я забежал на звёздокруг, чтобы посмотреть на небо средь бела дня, мне, дабы увидеть что-нибудь стоящее, пришлось бы развернуть МиМ с полюса в плоскость эклиптики.

– Я просто хотел, чтобы твоя нелепая фантазия была внутренне непротиворечива, – пояснил фраа Ороло.

– Ну, теперь она тебя устраивает?

Он пожал плечами.

– Твои доводы убедительны. Но не отмахивайся так запросто от полюсов. На них много что сходится.

– Например? Меридианы? – фыркнул я.

Арсибальт, в том же тоне:

– Перелётные птицы?

Джезри:

– Стрелки компасов?

И тут более высокий голос вставил:

– Полярные орбиты.

Мы повернулись и увидели, что к нам с подносом направляется Барб. Наверное, он слушал вполуха, пока стоял в очереди, и теперь выдал ответ на задачку мальчишеским дискантом, который можно было услышать с Блаева холма. Слова были столь неожиданными, что все в трапезной подняли головы.

– По определению, – продолжал Барб нараспев, как всегда, когда излагал что-нибудь выученное по книге, – спутник на полярной орбите должен при обращении вокруг Арба пройти над каждым из полюсов.

Ороло, чтобы не рассмеяться, затолкал в рот кусок хлеба, которым вылизывал подливку. Барб теперь стоял рядом со мной, держа поднос в нескольких дюймах от моего уха, но не садился.

Я почувствовал на себе чей-то взгляд и, повернувшись, увидел фраа Корландина несколькими столами дальше. Он как раз отводил глаза, но по-прежнему слышал, как Барб вещает:

– Телескоп, направленный на север, может с большой вероятностью обнаружить…

Я дёрнул его за край стлы. Рука у Барба пошла вниз, еда съехала на край подноса, Барб не удержал его, и всё лавиной посыпалось на пол.

Все повернулись к нам. Барб стоял в изумлении.

– На мою руку подействовала неведомая сила! – объявил он.

– Прости, это я виноват, – сказал я.

Барб зачарованно смотрел на пролитую еду. Зная, как работает его сознание, я встал прямо перед ним и положил руки ему на плечи.

– Барб, посмотри на меня.

Он послушался.

– Это я виноват. Запутался в твоей стле.

– Если ты виноват, значит, ты и должен это убирать, – спокойно проговорил он.

– Согласен. Сейчас уберу.

Я пошёл за ведром. У меня за спиной Джезри задал Барбу вопрос про конические сечения.

Одна грязная работа плавно перешла в другую: суура Ала любезно напомнила, что сегодня моя очередь убираться на кухне. Довольно скоро я заметил, что Барб увязался за мной: просто ходит хвостиком, а помочь не предлагает. Сперва очередное проявление его асоциальности меня раздражало, однако, переборов досаду, я решил, что так даже лучше. С некоторыми вещами проще справляться одному. Объяснять и показывать – больше мороки. Многие стараются помочь только из вежливости или чтоб завязать контакт. Сознание Барба подобные соображения не замутняли. Вместо этого он со мной разговаривал, что было, на мой взгляд, предпочтительнее «помощи».

– Орбиты – ещё противнее того, что ты сейчас делаешь, – серьёзно заметил Барб, наблюдая, как я встал на колени и по локоть запустил руку в засорившееся сливное отверстие.

– Я так понимаю, что прасуура Ильма сейчас тебе их объясняет, – буркнул я. Работа позволяла мне скрыть обиду, почти зависть. Мне про орбиты рассказали только на втором году. Барб был у нас второй месяц.

– Много иксов, игреков и зетов! – воскликнул Барб, так что я невольно рассмеялся.

– Да, немало.

– И хочешь знать, в чём дурость?

– Конечно, Барб. Выкладывай, – сказал я, вытаскивая пригоршню очистков, прижатых к решётке давлением двадцати галлонов грязной воды. Отверстие громко рыгнуло и принялось засасывать воду.

– Любой пен может встать ночью на лугу, увидеть одни спутники на полярных орбитах, другие на экваториальных, и понять, что это разные орбиты! – обиженно проговорил Барб. – А когда смотришь на иксы, игреки и зеты, то знаешь что?

– Что?

– Видишь просто кучу иксов, игреков и зетов, по которым совсем не ясно, что одни орбиты полярные, другие экваториальные, хотя любой тупой пен видит это, глядя на небо!

– Хуже того, – заметил я. – Глядя на иксы, игреки и зеты, ты даже не поймёшь, что это орбиты.

– В смысле?

– Орбита – траектория стационарная, стабильная, – сказал я. – Спутник, конечно, всё время движется, но всё время одинаково. И вот эту стабильность иксы, игреки и зеты никак не показывают.

– Да! Как будто, изучая теорику, мы только тупеем! – Барб возбуждённо рассмеялся и театрально глянул через плечо, словно мы затеваем какую-то шалость.

– Ильма заставляет тебя работать самым мерзким способом, в лесперовых координатах, чтобы, когда она начнёт объяснять, как всё делается на самом деле, это показалось тебе более лёгким.

Барб онемел от изумления. Я продолжал:

– Как бить себя по голове молотком: перестанешь – и сразу получшает.

Шутка была с во-о-от такой бородой, но Барб слышал её впервые. Он так развеселился, что пришёл в сильное возбуждение и должен был несколько раз пробежать по кухне, чтобы выпустить лишнюю энергию. Несколько недель назад я бы испугался и стал его успокаивать. Теперь я привык и знал, что, если усадить его силой, будет только хуже.

– А что правильно?

– Параметры орбиты, – сказал я. – Шесть чисел, дающие тебе всё, что надо знать о движении спутника.

– У меня уже есть эти шесть чисел, – ответил он.

– И какие же они? – спросил я, чтобы его проверить.

– Лесперовы координаты спутника: х, y и z. Это три. И скорость вдоль каждой из осей. Ещё три. Всего шесть.

– Ты сам сказал, что смотришь на шесть чисел и не можешь представить орбиту зрительно. Я объясняю, что с помощью теорики их можно превратить в другие шесть чисел, параметры орбиты, с которыми работать куда проще, и с первого взгляда понятно, проходит орбита над полюсами или над экватором.

– А почему прасуура Ильма сразу мне так не сказала?

Я не мог ответить «потому что ты чересчур быстро учишься», однако если бы я начал юлить, Барб бы меня раскусил и уплощил.

И тут меня снизарило: не только Ильмино, но и моё дело учить фидов нужным вещам в нужное время.

– Ты уже готов перейти из лесперовых координат в другие пространства – те, в которых работают настоящие, взрослые теоры, – объявил я.

– Вроде параллельных измерений? – спросил Барб. Очевидно, он смотрел те же спили, что и я до прихода сюда.

– Нет. Я не о физических пространствах, которые можно измерить линейкой и в которых можно перемещаться. Это абстрактные теорические пространства, они подчиняются совсем другим законам, называемым принципами действия. Космографы предпочитают шестимерное пространство: по одному измерению для каждого параметра орбиты. Но это специальный инструмент, он используется только в одной дисциплине. Более общий инструмент разработал в начале эпохи Праксиса светитель Гемн…

И я дал Барбу кальк про Гемновы, или конфигурационные пространства, которые Гемн изобрёл, когда, как и Барб, устал от иксов, игреков и зетов.

Ближе к вечеру я нагнал фраа Ороло, когда тот шёл из калькория. Мы постояли около личных ячеек со страницами и поболтали. Я знал, что бессмысленно спрашивать, к чему он нас подводил странным разговором про дневную космографию. Коли уж Ороло взялся учить нас таким методом, ответа из него не вытянуть. В любом случае меня больше волновало то, что он сказал раньше.

– Послушай, ты ведь не собираешься уходить?

Он улыбнулся и поднял брови, но ничего не сказал.

– Я всегда волновался, что ты уйдёшь в лабиринт и станешь столетником. Мне бы и этого не хотелось. А теперь мне кажется, что ты намерен податься в дикари, как Эстемард.

У Ороло были свои взгляды на то, что такое ответ на вопрос.

Он сказал:

– Что означает твоё высказывание «я волнуюсь»?

Я вздохнул.

– Опиши волнение, – продолжал он.

– Что?!

– Представь, что я никогда не волновался. Я заинтригован и растерян. Объясни мне, как волнуются.

– Ну… наверное, первый шаг – представить последовательность событий, которые могут произойти в будущем.

– Я постоянно это делаю и не волнуюсь.

– Последовательность событий с нехорошим исходом.

– Так ты волнуешься, что над концентом пролетит розовый дракон и пукнет нервно-паралитическим газом?

– Нет. – Я нервно хихикнул.

– Не понимаю, – с каменной физиономией проговорил Ороло. – Это последовательность событий с нехорошим исходом.

– Но это же чушь! Не бывает розовых драконов, пукающих нервно-паралитическим газом!

– Ладно, – сказал Ороло. – Не розовый. Синий.

Мимо проходил Джезри. Увидев, что мы с Ороло в диалоге, он подошёл, но не слишком близко, и встал в позе зрителя: руки под стлой, голова опущена, глаза не смотрят в лицо ни мне, ни Ороло.

– Дело не в цвете, – возмутился я. – Не бывает драконов, которые пукают нервно-паралитическим газом.

– Откуда ты знаешь?

– Никто такого не видел.

– Но никто не видел, чтобы я уходил из концента – и всё-таки ты из-за этого волнуешься.

– Ладно. Поправка: сама идея такого дракона несуразна. Нет эволюционных прецедентов. Вероятно, нет способов метаболизма, при котором в природе может вырабатываться нервно-паралитический газ. Такие крупные животные не могут летать, потому что с увеличением размеров масса растёт быстрее, чем сила мышц. И так далее.

– Хм. Доводы из биологии, химии, теорики. Значит ли это, что пены, не сведущие в подобных вопросах, постоянно волнуются из-за розовых драконов, пукающих нервно-паралитическим газом?

– Наверное, их можно убедить, чтобы заволновались. Хотя нет, есть… есть своего рода фильтр, который отсеивает… – Я на мгновение задумался, потом посмотрел на Джезри, приглашая его вступить в разговор. Тот поколебался, потом вынул руки из-под стлы и шагнул к нам.

– Если волноваться из-за розовых, – заметил он, – то не меньшую озабоченность должны внушать синие, зелёные, чёрные, пятнистые и полосатые. И не только нервногазопукающие, но бомбокакающие и огнерыгающие.

– И не только драконы, но и змеи, исполинские черепахи, ящерицы, – добавил я.

– И не только материальные существа, но и боги, духи и так далее, – подхватил Джезри. – Как только вы допустили существование розовых нервногазопукающих драконов, вы должны допустить и все остальные возможности.

– Так почему бы не волноваться из-за них всех? – спросил фраа Ороло.

– А я так и волнуюсь! – объявил Арсибальт. Он увидел, что мы разговариваем, и подошёл выяснить, в чём дело.

– Фраа Эразмас, – обратился ко мне Ороло. – Минуту назад ты утверждал, что можешь убедить пенов волноваться из-за розовых нервногазопукающих драконов. Как бы ты это сделал?

– Ну, я не процианин. А был бы процианином, наверное, рассказал бы убедительную историю, откуда такие драконы берутся. Под конец пены всерьёз бы разволновались. Но когда Джезри прибежал бы и начал кричать о полосатых огнерыгающих черепахах, его бы отправили в психушку!

Все рассмеялись, даже Джезри, который обычно не одобрял шуток на свой счёт.

– Что придало бы твоей истории убедительность?

– Она должна быть внутренне непротиворечивой. И согласовываться со всем, что пены знают о реальном мире.

– Это как?

Лио с Тулией шли на кухню – сейчас была их очередь готовить. Лио, услышав последние несколько фраз, встрял:

– Ты можешь сказать, что падучие звёзды – вспыхнувшие драконьи газы!

– Отлично! – сказал Ороло. – Тогда всякий раз, видя падучую звезду, пен будет думать, что получил подтверждение мифа о розовом драконе.

– А Джезри он срежет, сказав: «Болван! Какое отношение огнерыгающие черепахи имеют к падучим звёздам?» – добавил Лио.

Все снова рассмеялись.

– Это прямиком из последних записей светителя Эвенедрика, – сказал Арсибальт.

Наступило молчание. До последней минуты мы думали, что просто забавляемся.

– Фраа Арсибальт забежал вперёд, – с мягкой укоризной проговорил фраа Ороло.

– Эвенедрик был теор, – напомнил Джезри. – Вот уж про что он бы писать не стал.

– Напротив, – возразил Арсибальт, набычиваясь. – В конце жизни, после Реконструкции…

– С твоего позволения, – начал Ороло.

– Конечно, – ответил Арсибальт.

– Если ограничиться нервногазопукающими драконами, сколько цветов, по-вашему, мы способны различить?

Прозвучали числа от восьми до ста. Тулия считала, что может различить больше, Лио – что меньше.

– Сойдёмся на десяти, – предложил Ороло. – Допустим, существуют двуцветные полосатые драконы.

– Тогда их будет сто разновидностей, – сказал я.

– Девяносто, – поправил Джезри. – Надо исключить сочетания красный-красный и так далее.

– Допуская различную ширину полос, можем ли мы получить тысячу различимых комбинаций? – спросил Ороло. Мы согласились, что можем. – Теперь перейдём к пятнам. Клетке. Сочетаниям пятен, полос и клетки.

– Сотни тысяч! Миллионы! – послышалось с разных сторон.

– И мы учли пока только нервногазопукающих драконов! – напомнил Ороло. – А как насчёт ящериц, черепах, богов…

– Эй! – Джезри покосился на Арсибальта. – Вот это уже куда больше похоже на то, что мог написать теор.

– Почему, фраа Джезри? Что тут такого теорического?

– Числа, – отвечал Джезри. – Обилие различных сценариев.

– Объясни, пожалуйста.

– Как только ты впустил в мир гипотетические существа, которые не обязаны иметь смысл, ты сразу оказался перед целым диапазоном возможностей, – сказал Джезри. – Число их практически бесконечно. Разум отбрасывает все как одинаково негодные и не волнуется из-за них.

– Это справедливо и для пенов, и для светителя Эвенедрика? – спросил Арсибальт.

– Думаю, что да, – отвечал Джезри.

– Выходит, что фильтрующая способность – неотъемлемое свойство человеческого сознания, – сказал Арсибальт.

Чем увереннее говорил Арсибальт, тем настороженней становился Джезри – он чувствовал, что его заманивают в ловушку.

– Фильтрующая способность? – переспросил он.

– Не прикидывайся дурачком, Джезри! – крикнула суура Ала, которая тоже шла на кухню готовить. – Ты только что сказал, что разум отбрасывает подавляющее большинство гипотетических сценариев и не волнуется из-за них. И что это, если не «фильтрующая способность»?

– Ну уж извини! – Джезри обвёл взглядом меня, Лио и Арсибальта, словно приглашая нас полюбоваться, как Ала творит разбой среди бела дня.

– В таком случае, каким критерием пользуется мозг, выбирая для волнений исчезающе малую долю возможных исходов? – спросил Ороло.

Послышался шёпот: «Правдоподобие». «Вероятность». Однако никому не хватило уверенности произнести свой ответ громко.

– Раньше фраа Эразмас упомянул способность рассказать складную историю.

– Это доказывается через Гемново… через конфигурационное пространство, – выпалил я, не задумываясь. – Тут и связь с теором Эвенедриком.

– Объясни, пожалуйста.

Я не сумел бы объяснить, если бы не мой недавний урок Барбу.

– Нет нормального принципа действия, позволяющего попасть из точки Гемнова пространства, где мы сейчас, в точку, где присутствуют розовые нервногазопукающие драконы. Собственно, это просто технический термин для складной истории, соединяющей один момент со следующим. Если просто выкинуть принципы действия в окошко, вы получаете мир, где можно свободно перемещаться в Гемновом пространстве, к любому исходу, без ограничений. Выходит полная ерунда. Разум – даже разум пена – знает, что есть принцип действия, определяющий, как мир развивается от одного момента к другому. Что этот принцип действия ограничивает путь нашего мира точками, составляющими внутренне непротиворечивую историю. Поэтому разум и сосредотачивается на более вероятных сценариях, таких, как твой уход.

– Что?! – вскрикнула Тулия. Те, кто присоединился к диалогу позже, отреагировали сходным образом. Ороло рассмеялся, и я объяснил, с чего начался диалог, – торопливо, пока никто не убежал и не разнёс слухи.

– Я не считаю, что ты неправ, фраа Эразмас, – сказал Джезри, когда все успокоились, – но, на мой взгляд, здесь проблема весов. Гемново пространство и принципы действия – слишком тяжёлый инструментарий для объяснения того факта, что у разума есть инстинктивный нюх на более правдоподобные исходы, из-за которых стоит волноваться.

– Замечание принято, – сказал я.

Однако Арсибальт расстроился, что я уступил без боя.

– Вспомните, что всё началось со светителя Эвенедрика, – сказал он. – Теора, посвятившего первую половину жизни строгим расчётам, связанным с принципами действия в различных типах конфигурационных пространств. Не думаю, что он просто выражался поэтически, когда предположил, что человеческое сознание способно…

– Так. Арсибальт остолетился, – произнёс Джезри.

Арсибальт замер с открытым ртом и побагровел.

– Мы достаточно обсудили проблему, – подвёл итог Ороло. – Сейчас мы её не решим – во всяком случае, на голодный желудок!

Лио, Ала и Тулия, поняв намёк, направились в кухню. Ала через плечо бросила убийственный взгляд на Джезри и что-то зашептала Тулии. Я точно знал, что она говорит: жалуется на Джезри, который первым поднял тему множественности исходов, а потом, когда Арсибальт попытался её развить, струсил и отступил, да ещё и поднял Арсибальта на смех. Я попытался улыбнуться Але, но она не заметила. Я остался стоять, лыбясь в пространство, как идиот.

Арсибальт двинулся за Джезри, чтобы доспорить.

– Возвращаясь к тому, с чего мы начали, – продолжил Ороло. – Из-за чего ты так волнуешься, фраа Эразмас? У тебя нет занятий продуктивнее, чем воображать розовых нервногазопукающих драконов? Или ты обладаешь особым даром прослеживать возможные будущие в Гемновом пространстве – прослеживать их к особо неприятным финалам?

– Ты мог бы ответить на этот вопрос, – заметил я, – если бы сказал, действительно ли ты подумываешь об уходе.

– Я провёл почти весь аперт в экстрамуросе, – ответил Ороло со вздохом, как будто я наконец припёр его к стенке. – Я ожидал увидеть пустыню. Интеллектуальное и культурное кладбище. Ничего подобного! Я ходил на спили – с большим удовольствием! Я посещал бары и вёл вполне интересные разговоры с людьми. С пенами. Они мне понравились. Среди них были занятные личности – и не как букашки под микроскопом. Некоторые меня зацепили – я их запомню на всю жизнь. Какое-то время я был совершенно очарован. Потом, как-то вечером, у меня случился особенно живой разговор с одним пеном, который не глупее никого в нашем конценте. И между делом выяснилось, что он думает, будто солнце вращается вокруг Арба. Я обалдел. Попытался его разубедить. Он посмеялся над моими доводами. Я и вспомнил, сколько точных наблюдений и теорической работы нужно для доказательства того простого факта, что Арб вращается вокруг солнца. В каком долгу мы перед теми, кто был до нас. И это убедило меня, что я всё-таки живу по правильную сторону стены.

Ороло помолчал, щурясь на горы, словно решая, говорить ли мне остальное. Наконец он поймал мой вопросительный взгляд и развёл руками, как будто сдаваясь.

– Когда я вернулся, то обнаружил пачку старых писем от Эстемарда.

– Правда?

– Он писал с Блаева холма каждый год, хотя знал, что я получу письма только в аперт. Он рассказывал мне о своих наблюдениях в телескоп, который выстроил своими руками, вручную отшлифовав зеркало и так далее. Неплохие идеи. Интересное чтение. Но, безусловно, куда слабее того, что он писал здесь.

– Однако его пускали туда. – Я показал на звёздокруг.

Ороло рассмеялся.

– Конечно. И, думаю, нас тоже скоро пустят.

– Почему? Откуда ты знаешь? На чём основано твоё убеждение? – спросил я, хоть и знал, что ответа не получу.

– Скажем так: я, как и ты, одарён способностью строить предположения о дальнейшем развитии событий.

– Спасибочки!

– И та же способность позволяет мне вообразить, каково быть дикарём, – продолжал Ороло. – Письма Эстемарда не оставляют сомнений, что жизнь у него нелёгкая.

– Ты думаешь, он сделал правильный выбор?

– Не знаю, – без колебаний отвечал Ороло. – Здесь большой вопрос. Чего ищет человеческий организм? Помимо еды, питья, крова и размножения.

– Счастья, наверное.

– Плохонькое счастье можно получить, если просто есть, что едят там. – Ороло указал на стену. – И всё же люди в экстрамуросе к чему-то стремятся. Они вступают в разные скинии. Зачем?

Я подумал про семью Джезри и мою.

– Наверное, людям хочется думать, что они не просто живут, но и передают другим свой уклад.

– Верно. Людям нужно чувствовать, что они – часть некоего существенного проекта. Чего-то, что будет жить и после них. Это придаёт им чувство стабильности. Я считаю, что нужда в такого рода стабильности не менее сильна, чем другие, более очевидные потребности. Однако есть разные способы её достичь. Мы можем презирать субкультуру пенов, но в стабильности ей не откажешь! А у бюргеров стабильность совсем иная.

– И у нас.

– И у нас. А вот в случае Эстемарда это не сработало. Возможно, он чувствовал, что одинокая жизнь на холме лучше удовлетворит его нужду в стабильности.

– Или просто не нуждался в ней так, как другие, – предположил я.

Часы пробили один раз.

– Ты пропустишь увлекательнейшее выступление сууры Фретты, – сказал Ороло.

– Мне кажется, ты нарочно сменил тему, – заметил я.

Ороло пожал плечами, словно говоря: «Темы меняются. Привыкай».

– Ладно, – сказал я. – Я пойду на её выступление. Но если ты всё-таки решишь уйти, пожалуйста, не уходи, не предупредив меня, хорошо?

– Обещаю, если такое случится, сообщить тебе столько предварительной информации, сколько будет в моих силах, – произнёс Ороло тоном, каким разговаривают с нервнобольными.

– Спасибо, – ответил я.

Затем я пошёл в калькорий светителя Грода и сел внутри большого свободного пространства, которое, как всегда, образовалось вокруг Барба.

Формально мы должны были называть его «фраа Тавенер», ибо это имя он получил, приняв обеты. Но некоторые люди дольше вживаются в свои иначеские имена. Арсибальт был Арсибальтом с первого дня; никто и не помнил, как его звали в экстрамуросе. Однако я чувствовал, что к Барбу ещё долго будут обращаться «Барб».

Тавенер, или Барб, в любом случае мальчик стал для меня спасением. Он многого не знал, но не стеснялся спрашивать, спрашивать и спрашивать, пока полностью не разберётся. Я решил сделать его своим фидом. Кто-то мог подумать, что я жалею Барба или даже готовлюсь отпасть и выбрал заботу о Барбе в качестве самоделья. Ну и пусть думают! На самом деле мои мотивы были скорее эгоистичными. За шесть недель, просто сидя с Барбом, я выучил больше теорики, чем за шесть месяцев перед апертом. Теперь я видел, что в желании поскорей освоить теорику часто выискивал короткие пути, которые, как и на местности, в итоге оказывались длинными. Стараясь не отстать от Джезри, я прочитывал уравнение так, что тогда оно казалось проще, а потом обнаруживал, что затруднил – и даже сделал невозможным – дальнейшее продвижение. Барб не боялся, что другие его опередят – он не мог прочесть презрения на чужих лицах. Не было у него и тяги к далёкой цели. Он был замкнут в себе и не видел дальше своего носа. Он хотел понять задачку или уравнение, написанные на доске, сейчас, сегодня, вне зависимости от того, есть ли у других время с ним заниматься. И готов был стоять над душой, задавая вопросы, весь ужин и после отбоя.

Кстати, если подумать, Ала с Тулией открыли этот метод учёбы давным-давно. «Двуспинное существо» – окрестил их Джезри, потому что они вечно стояли перед калькорием, обсуждая – бесконечно – только что услышанное. Их не устраивало, что поняла одна или что обе поняли по-разному. Им надо было понять одинаково. Оттого что они постоянно что-то друг дружке объясняли, у всех начинала болеть голова. В детстве мы, завидев двуспинное существо, затыкали уши и бежали куда подальше. Но для них метод работал.

Готовность Барба идти трудным путём делала его движение к далёкой цели (которую он сам не видел и не ставил) более быстрым и надёжным. И теперь я двигался вместе с ним.

В качестве возможного самоделья я обучал новый подрост пению. В экстрамуросе все слушают музыку, но мало кто умеет петь. Новых фидов надо было учить всему. Это страшно выматывало нервы. Я уже понял, что такое самоделье не для меня.

Мы собирались три раза в неделю в большой нише того, что заменяло нам неф. Как-то, возвращаясь после очередной спевки, я столкнулся с фраа Лио, шедшим в дефендорат.

– Пошли со мной, – предложил он. – Я тебе кое-что покажу.

– Новый болевой приём?

– Да нет, совсем не то.

– Ты же знаешь, мне не положено смотреть с высоких уровней.

– Я ещё не выучился на иерарха, так что и мне не положено, – сказал он. – Я хочу показать тебе совсем другое.

Мы двинулись по лестнице. В какой-то момент я испугался, что Лио затевает набег на звёздокруг, потом вспомнил слова Ороло о лишних волнениях и выбросил тревогу из головы.

– За стену тебе смотреть нельзя, – напомнил Лио, когда мы приближались к вершине юго-западной башни, – но никто не запрещает тебе помнить, что ты видел во время аперта. Ведь так?

– Наверное, да.

– Ты что-нибудь заметил?

– Чего-чего?

– Ты заметил что-нибудь в экстрамуросе?

– Ничего себе вопрос! Я кучу всего заметил!

Лио обернулся и одарил меня сияющей улыбкой, давая понять, что это был приём. Юмор как разновидность искводо.

– Ладно, – сказал я. – Что я должен был заметить?

– По-твоему, город стал больше или меньше?

– Меньше. Без вопросов.

– Почему ты так уверен? Данные переписи смотрел? – Снова улыбка.

– Конечно нет. Я не знаю, просто у меня было такое чувство. От того, каким оно всё выглядело.

– И каким же?

– Ну… заросшим.

Лио повернулся и выставил указательный палец, как статуя Фелена, произносящего речь на периклинии.

– Держи эту мысль в голове, – сказал он, – пока мы пересекаем вражескую территорию.

Мы молча взглянули на опущенную и запертую решётку, затем прошли по мостику во двор инспектората и двинулись к лестнице наверх. Только когда мы достигли безопасного места – статуи Амнектруса, – Лио продолжил:

– Я думаю в качестве самоделья заняться садоводством.

– Если вспомнить, сколько сорняков ты выполол в качестве епитимьи за то, что меня бил, подготовка у тебя уже есть, – сказал я. – Только чего это тебя к земле потянуло?

– Давай я тебе покажу, что творится на лугу, – сказал Лио и повёл меня к карнизу дефендората. Двое часовых в огромных зимних стлах совершали обход, ноги их утопали в пушистых бахилах. Мы с Лио разгорячились на подъёме и холода почти не чувствовали, тем не менее накинули стлы на голову и выдвинули их края вперёд – не для тепла, а потому, что так требует канон. Таким образом мы смотрели как будто через туннель и, подойдя к парапету, увидели внизу концент, но ничего выше или дальше.

Лио указал на дальний край луга. Сразу за рекой вставало владение Шуфа. Если не считать нескольких вечнозелёных кустов, всё внизу было мёртвое и пожухлое. У реки клевер перемежался пятнами более тёмных, жёстких сорняков, которым, видимо, нравилась песчаная почва у берега, а ближе к воде и вовсе уступал место растительным агрессорам: бурянике и тому подобному. Здесь отчётливо выделялись зелёные пятна и полосы: некоторые сорняки были такие стойкие, что их не брал даже мороз.

– Я догадываюсь, что тема твоей сегодняшней лекции – сорняки, но не понимаю, к чему ты клонишь.

– Там, внизу, с наступлением весны я намерен реконструировать битву при Трантеях.

– Минус тысяча четыреста семьдесят второй год, – произнёс я роботоподобным голосом; это одна из тех дат, которую вбивают в голову фидам. – Думаю, мне ты отвёл роль гоплита, получившего в ухо сарфянскую стрелу? Ну уж нет, спасибо.

Лио терпеливо покачал головой.

– Не с людьми. С растениями.

– Что?!

– Мысль пришла мне во время аперта, когда я увидел, как сорная трава и даже деревья захватывают город. Отнимают его у людей настолько постепенно, что те и не замечают. Луг будет плодородной Франийской равниной, житницей Базской империи. Река – рекой Хонт, отделяющей её от северных провинций. К минус тысяча четыреста семьдесят четвёртому они были полностью завоёваны конными лучниками. Лишь несколько укреплённых пунктов ещё сдерживали натиск варварских орд.

– Можем ли мы считать владение Шуфа одним из них?

– Как хочешь. Это неважно. Главное, что холодной зимой минус тысяча четыреста семьдесят третьего степняки, предводительствуемые племенем сарфян, переходят замёрзшую реку и закрепляются на Франийском берегу. К весне, когда можно начинать боевые действия, у них здесь уже три армии. Базский полководец Оксас устраивает военный переворот, низлагает императора и выступает из города. Он клянётся утопить сарфян в реке, как крыс. После многонедельных манёвров легионы Оксаса встречаются наконец с сарфянами на равнинном месте неподалёку от Трантей. Сарфяне предпринимают ложное отступление, Оксас, как последний болван, поддаётся на их уловку и попадает в клещи. Его окружают…

– А через три месяца Баз был сожжён дотла. И как ты хочешь проделать всё это с сорняками?

– Мы позволим видам-агрессорам с реки пробиться в клевер. Плети звёздоцвета распространяются по земле с поразительной скоростью, как лёгкая кавалерия. Буряника медленнее, но закрепляется надёжнее – как пехота. Последними приходят деревья и остаются на века. Если аккуратно полоть и подрезать, можно сделать так, чтобы всё развивалось, как при Трантеях, только на битву понадобится месяцев шесть.

– Ничего бредовей я в жизни не слышал. Всё-таки ты чокнутый.

– Тебе что больше по душе – помогать мне или учить салаг держать ноту?

– Это такая хитрость, чтобы заставить меня полоть сорняки?

– Нет. Мы же, наоборот, позволим им разрастись.

– И что будет, когда они победят? Мы не можем поджечь клуатр. Разве что разграбить пасеку и выпить весь мёд.

– Кто-то это уже сделал во время аперта, – мрачно напомнил Лио. – Нет, наверное, потом нам придётся всё выполоть. Хотя если остальным понравится, можно оставить как есть и позволить деревьям вырасти на завоёванной территории.

– Я вижу в твоём плане один плюс: летом я смогу смотреть, как за Арсибальтом гоняются разъярённые пчёлы.

Лио рассмеялся. Про себя я подумал, что у его затеи есть и другое достоинство: полнейший идиотизм. До сих пор, присматривая за Барбом или уча новичков пению, я пробовал разумные, полезные дела – типичное поведение инака, который готовится отпасть. Провести всё лето за нелепейшим занятием – всё равно что громко объявить об отсутствии у меня такого намерения. Пусть мои недоброжелатели смотрят и злятся!

– Ладно, – сказал я. – Только нам придётся подождать ещё недели три, пока что-нибудь пойдёт в рост.

– Ты ведь хорошо рисуешь? – спросил Лио.

– Лучше тебя, но это ничего не значит. Технические иллюстрации делать могу. Барб потрясающе рисует. А что?

– Я думаю, нам надо будет документировать процесс. Зарисовывать разные стадии битвы. Отсюда как раз удобно.

– Спросить Барба, не захочет ли он?

Лио скривился – то ли потому, что Барб бывает таким несносным, то ли потому, что младшим фидам не положено самоделья.

– Ладно, я сам, – сказал я.

– Отлично! – воскликнул Лио. – Когда начинаем?

В следующие недели мы с Лио читали описания битвы при Трантеях и вбивали колышки, отмечая места основных событий, например, то, где Оксас, пронзённый восемью стрелами, бросился на меч. Я соорудил прямоугольную рамку размером с поднос и натянул на неё куски бечёвки, чтобы получилась квадратная сетка. Рамку я установил на парапет и, рисуя, смотрел в неё, как в окно, чтобы последовательные рисунки можно было сопоставить. Мы мечтали, что развесим их в ряд, и люди, идя вдоль стены, будут наблюдать войну сорняков, как в спиле.

Лио подолгу рыскал в зарослях у реки, выискивая особо агрессивные разновидности различных сорняков. Жёлтый звёздоцвет должен был стать сарфянской конницей, белый и красный – их союзниками.

Мы оба ждали, когда нам устроят головомойку.

Недели через две после начала проекта я за ужином поднял голову и увидел, что в трапезную входит фраа Спеликон с иерархиней из инспектората. Разговоры на мгновение стихли, как когда электрическое напряжение падает и в комнате воцаряется полумрак. Спеликон оглядел трапезную и нашёл меня, потом взял поднос и потребовал еды. Иерархи могут есть с нами, но редко этим правом пользуются. Они вынуждены так сосредотачиваться на том, чтобы не выболтать никакой мирской информации, что еда становится не в радость.

Все заметили, как Спеликон на меня смотрел, так что, когда затемнение прошло, некоторое время раздавался весёлый гул – очевидно, шутили на мой счёт. Я, вопреки обыкновению, ничуть не волновался. В чём меня можно обвинить? В тайном сговоре с целью позволить сорнякам разрастись? Может, нас с Лио вообще неправильно поняли. Я видел одну сложность: как объяснить наш замысел человеку вроде Спеликона.

Иерархиня – Рота – быстро поела и вышла из трапезной, обнимая толстую папку с листами, которая колыхалась при движениях её бёдер. Спеликон кушал основательно, однако от пива и вина отказался. Через несколько минут он отодвинулся от стола, вытер губы, встал и подошёл ко мне.

– Ты мог бы зайти для короткого разговора в калькорий светительницы Зенлы?

– Конечно. – Я взглянул на Лио, который ужинал за другим столом. – Фраа Лио тоже пригласить или…

– В этом нет надобности, – ответил Спеликон. Я удивился и даже ощутил первые симптомы тревоги – по пути через клуатр в калькорий светительницы Зенлы сердце у меня колотилось, а ладони стали липкими от пота.

Это был один из самых маленьких и древних калькориев – обычно лишь самые чтимые эдхарианские теоры собирались в нём для бесед между собой или со старшими учениками. Я бывал здесь раз или два в жизни, и уж точно не посмел бы так запросто сюда припереться. В калькории был один маленький стол, за которым еле-еле поместились бы четыре инака на сферах. Рота уже разложила на нём созвездие светоносов: голубоватые отблески падали на стопку чистых листьев и какие-то рукописи. Рядом с открытой чернильницей аккуратным рядком лежали несколько перьев.

– Беседа с фраа Эразмасом из эдхарианского капитула деценарского матика концента светителя Эдхара, – произнёс Спеликон. Рота вывела на чистом листе цепочку значков – это были не обычные базские буквы, а скоропись, к которой иерархи прибегают для ведения протоколов. Спеликон продиктовал дату и время. Я, как зачарованный, следил за Ротой – её рука в мгновение ока пробегала через весь лист, оставляя ряд примитивных закорючек, которые, как мне казалось, никак не могли вместить весь смысл произносимых нами слов.

Я перевёл взгляд на другие рукописи, которые Рота разложила на столе. По большей части они были написаны той же самой скорописью, по крайней мере одна – обычным почерком. Моим почерком. Нагнувшись, я разобрал несколько слов. Это был дневник, который я начал писать в штрафной келье собора. Я увидел имена Флека, Ороло и Кина.

Все мои мышцы разом напряглись. Включился какой-то примитивный механизм реакции на угрозу.

– Это моё!

Спеликон проследил, чтобы мои слова записали.

– Опрашиваемый признаёт, что документ номер одиннадцать принадлежит ему.

– Где вы его взяли? – выкрикнул я голосом детским, как у Барба. Рота молниеносным движением руки запечатлела мой вопрос для вечности.

– Там, где он лежал, – с улыбкой ответил Спеликон. – Ты ведь знаешь, где твой дневник?

– Думал, что знаю.

Дневник лежал в одной из ниш рядом с калькорием светителя Грода, на такой высоте, где немногие могли до него дотянуться. Однако вынуть чужие листы из ниши считалось верхом неприличия. Так делали, только если кто-нибудь умер или его отбросили.

– Но вы не должны были…

– Предоставь нам самим судить, что мы должны и чего не должны делать, – произнося эти слова, Спеликон сделал лёгкое движение рукой, и Рота перестала писать, потом другим движением отменил заклятие, и её перо вновь заскользило по листу. – Наше расследование не касается тебя лично и много времени не займёт. Все нужные нам сведения содержатся в твоём дневнике, от тебя требуется только подтвердить их и уточнить. Перед апертом ты выступил в роли скриптора при беседе между фраа Ороло и экстрамуросским мастером по имени Кин в Новой библиотеке?

– Да.

– Документ номер три, пожалуйста.

Рота вытащила ещё лист, тоже написанный моей рукой: запись беседы Ороло с Кином. Я не стал спрашивать, откуда его взяли. Очевидно, в нишах фраа Ороло тоже порылись. Возмутительно. Тем не менее я немного успокоился. В разговорах Ороло с мастерами не было ничего предосудительного. Даже если инспектора не поверят мне на слово, в библиотеке было ещё много людей – все подтвердят, что разговор был совершенно безобидный. Это какое-то мелочное копание под фраа Ороло, которое (по крайней мере, так я надеялся) закончится ничем, а фраа Спеликон только выставит себя идиотом.

Спеликон спросил, моей ли рукой написан этот документ, и лишь затем продолжил:

– Есть расхождения между записью беседы, сделанной тобою по её ходу, и версией, которую ты позже изложил в дневнике.

– Да. Я же так не умею. – Я кивнул на Роту. – Я не знаю скорописи, поэтому записывал только существенное для исследования, которое проводил Ороло.

– Какого исследования? – спросил Спеликон.

Мне казалось, что это очевидно, но я всё равно объяснил:

– Исследования политического климата в экстрамуросе – часть рутинной подготовки к аперту.

– Спасибо. Таких расхождений несколько, но я хотел бы привлечь твоё внимание к одному, в конце беседы с Кином, касательно технических характеристик спилекапторов.

От неожиданности у меня отшибло всякую способность соображать.

– Э… я смутно помню, что о чём-то таком говорили.

– Твоя память была куда лучше, когда ты писал вот это. – Спеликон перегнулся через Ротино плечо и взял мой дневник. – Согласно твоей записи, мастер Кин сказал, цитирую: «Флек ничего не заспилил». Теперь твои воспоминания прояснились?

– Да. Днём раньше, перед провенером, мы отправили мастера Флека к ита, чтобы те проводили его в северный неф. Флек хотел снять спиль. Потом Кин сказал, что ита не разрешили Флеку снимать на спилекаптор в соборе.

– Почему?

– Качество изображения слишком хорошее.

– В каком смысле?

– Кин нёс какую-то коммерческую прехню, которую я попытался воспроизвести в дневнике.

– Когда ты говоришь «попытался воспроизвести», означает ли это, что изложенное в дневнике – твои домыслы? Здесь говорится (снова цитирую): «Глазалмаз, антидрожь и диназум – со всем этим он мог заглянуть в другие части вашего собора, даже за экраны». Действительно ли Кин употребил эти слова?

– Не знаю. Я писал частью по памяти, частью – из общих соображений.

– Объясни, что ты в данном случае подразумеваешь под общими соображениями?

– Ну, основная техническая причина, по которой ита не разрешили Флеку включать спилекаптор, в том, что он мог из северного нефа через алтарь заснять столетников и тысячелетников. Невооружённым глазом мы их не видим из-за контраста между светлоокрашенным экраном (космографы бы сказали, что у него высокое альбедо) и тёмным пространством нефа. А также из-за расстояния и других факторов. В общем, ита посмотрели характеристики Флекова спилекаптора и сообразили, что в сумме они дают возможность видеть то, чего не различает глаз. Без толку разбираться в коммерческой прехне, которую пишут производители, но по своему знакомству с космографией я легко сообразил, что там должно быть: зум, позволяющий увеличивать изображение, способность воспринимать слаборазличимые объекты на фоне шумов и стабилизатор, чтобы скомпенсировать дрожание рук.

– И это ты подразумеваешь под общими соображениями, – сказал Спеликон. – Общими в том смысле, что всякий, знакомый с космографическими инструментами, пришёл бы к тем же выводам касательно возможностей данного спилекаптора.

– Да.

– В твоём дневнике говорится, – продолжал Спеликон, – что после этого фраа Ороло положил руку тебе на запястье, чтобы ты не записывал. Почему?

– Ороло старше и мудрее. Он видел, к чему идёт дело. Кин собирался сказать что-то мирское, передать нам разговор между ита и Флеком, а это явно не та информация, которую нам следует получать.

– Но, коли так, почему Ороло остановил твою руку? Почему не заткнул тебе уши?

– Не знаю. Может быть, просто повёл себя нелогично. В такие минуты люди не всегда чётко соображают.

– Или наоборот, – сказал Спеликон. – Так или иначе, это всё, что я хотел у тебя спросить про беседу Ороло с Кином. Остался один вопрос.

– Да?

– Что ты делал в девятую ночь аперта?

Я на мгновение задумался, потом наморщил лоб.

– Вот на такие простые с виду вопросы нормальному человеку отвечать труднее всего.

Спеликон как-то очень легко со мной согласился.

– Если под «нормальным человеком» ты подразумеваешь не-иерарха, то позволь тебя заверить: я тоже не помню в подробностях, что делал в тот вечер.

– На следующее утро я должен был вести экскурсию, поэтому не стал засиживаться допоздна. Я поужинал, потом, кажется, сразу пошёл спать. Я много думал.

– Надо же! – удивился Спеликон. – О чём?

Наверное, у меня стало очень удивлённое лицо. Во всяком случае, Спеликон хохотнул и сказал:

– Праздное любопытство. Не думаю, что это важно. – Он взял следующий лист. – Хроника сообщает, что на ту ночь тебе была назначена келья с фраа Остабоном и фраа Браншем. Если бы я их спросил, подтвердили бы они, что ты провёл всю ночь вместе с ними?

– Не могу представить, зачем бы им утверждать иное.

– Отлично, – сказал Спеликон. – Тогда всё. Спасибо, что уделил нам время, фраа Эразмас.

Спеликон открыл мне дверь. Я вышел и увидел, что в галерее ждут фраа Бранш и фраа Остабон.

В тот вечер моя способность строить в голове истории взяла выходной. Я не мог понять, чего Спеликон от меня добивался и как это всё понимать, поэтому счёл весь разговор лишним доказательством, что суура Трестана сходит с ума и скоро её увезут во врачебную слободу для лечения (желательно на долгий срок).

На следующий день я встал рано, чтобы помочь раскладывать завтрак. Потом разбирал с Барбом основы внешнего дифференцирования, которые должен был усвоить давным-давно, но только сейчас начал понимать по-настоящему. Я дошёл до той точки, когда голова отказывается ещё что-нибудь воспринимать, и начал ловить себя на глупых ошибках, но тут, по счастью, зазвонили к провенеру.

В тот день часы заводила моя старая команда, поэтому я отправился в собор. Народу было совсем мало, из иерархов явились всего несколько. Я не видел ни Ороло, ни его старших учеников. Джезри тоже сачканул – пришлось нам с Лио и Арсибальтом отдуваться за него.

После долгого утра в калькории и физической нагрузки в соборе я здорово проголодался и в трапезной наворачивал за обе щёки. Я уже доедал, когда вошёл Ороло, взял себе лёгкий перекус и сел один на то место, которое облюбовал в последние недели: за стол, откуда в ясную погоду можно было смотреть на горы. Сегодня небо затянули облака, но чувствовалось, что холодный ветер с реки скоро их разгонит. Доев, я подсел к Ороло. Я почти не сомневался, что Спеликон и его одолевал вопросами, но не хотел заговаривать о том, от чего Ороло наверняка и так тошно.

Он улыбнулся.

– Благодаря иерархам, я скоро вновь смогу проводить наблюдения.

– Звёздокруг откроют? Ура! – воскликнул я. Ороло снова улыбнулся. Картина начинала проясняться. Иерархам что-то померещилось: они усмотрели в действиях Ороло перед апертом что-то, чего я по-прежнему не понимал. Теперь они наконец увидели свою ошибку, и скоро всё будет по-старому.

– Должен признать, у меня в МиМ лежит табула, которую мне до смерти охота заполучить, – сказал Ороло.

– Когда его откроют?

– Не знаю.

– И на что ты будешь смотреть в первую очередь?

– Позволь мне пока не отвечать. Во всяком случае, мощи МиМ для этого не нужно. Хватит и небольшого телескопа или даже коммерческого спилекаптора.

– Спеликон задал мне кучу вопросов про…

Ороло поднёс палец к губам.

– Знаю. И хорошо, что ты ответил так, как ответил.

Я ненадолго отвлёкся, обдумывая услышанное. Новость хорошая. Однако если звёздокруг откроют и кто-нибудь найдёт табулу, которую я оставил в Оке Клесфиры, то плохи мои дела. И дёрнуло же меня её туда засунуть! Как её теперь забирать?

Ороло посмотрел в другое окно – на часы.

– Я видел Тулию несколько минут назад. Они с Алой собирают звонщиц. Она просила кое-что тебе передать.

– Что?

– Она не придёт обедать, так что вы увидитесь только за ужином.

– И всё?

– Да. Им предстоит вызванивать редкую мелодию, которая потребует всего их внимания. Начнут примерно через полчаса. Она почему-то решила, что именно тебе важно это знать. Почему – понятия не имею.

Воко.

Снова воко. У меня есть шанс проскользнуть на звёздокруг – вот что на самом деле хотела передать мне Тулия.

Понял ли Ороло? Знает ли он, что происходит?

Однако, когда зазвонят колокола, я не смогу взбежать по лестницам собора навстречу потоку служителей инспектората и дефендората. Значит, надо подняться заранее и спрятаться.

А благодаря Лио у меня есть для этого великолепный предлог.

Я встал.

– Увидимся в соборе.

– Да, – сказал Ороло, потом подмигнул. – Или нет.

Я на миг застыл, снова гадая, сколько ему известно. Ороло, глядя на мою физиономию, расплылся в улыбке.

– Я всего лишь хотел сказать, что неизвестно, кто после такого актала останется в соборе, а кто – нет.

– Думаешь, на воко могут призвать тебя?

– Крайне маловероятно! – ответил Ороло. – Но вдруг призовут тебя?

Я фыркнул. Ну вот, теперь он просто надо мной потешается.

– На случай, если тебя призовут, – сказал Ороло, – знай, что я видел твой прогресс в последние месяцы. Я тобой горжусь. Горжусь, но нисколько не удивлён. Продолжай в том же духе.

– Хорошо, – сказал я. – Буду продолжать. Вообще-то у меня к тебе ещё несколько вопросов, но сейчас я побежал.

– Беги, – сказал он. – Осторожнее на лестницах.

Я заставил себя выйти, а не выбежать из трапезной, забрал из ниши рисовальные принадлежности и зашагал к собору, стараясь не подавать виду, что спешу. Довольно скоро я был на трифории и оттуда заглянул на балкон звонщиц. Ала и Тулия со своей командой водили руками в воздухе, не касаясь верёвок – репетировали звон. Тулия меня увидела. Я отвёл глаза, чтобы мы с ней не выглядели заговорщиками, и начал торопливо подниматься по лестнице в юго-восточной башне.

Во дворе инспектората было людно, но тихо, как будто все сосредоточены на чём-то чрезвычайно важном. Ничего удивительного, перед воко. Я даже заметил сууру Трестану, когда та шла из одного помещения в другое. Мать-инспектриса посмотрела на меня несколько удивлённо, потом перевела взгляд на рамку, что-то, видимо, вспомнила и поспешила дальше по своим делам.

Лио ждал меня возле статуи Амнектруса, тоже немного раскрасневшийся от быстрого подъёма.

– На карниз не выходи, – шепнул он. – Пошли за мной.

Я надвинул стлу на голову и зашагал вслед за Лио. Мы молчали, потому что рядом всё время кто-нибудь был. Наконец Лио юркнул в помещение с множеством тяжёлых деревянных дверей.

– Ты всё заранее спланировал, да? – прошептал я.

– Я создал возможности на случай, если они понадобятся. – Лио открыл одну из дверей. За ней оказались аккуратные штабеля металлических ящиков. Лио схватил меня за стлу и втолкнул в чулан. К тому времени, как я восстановил равновесие, дверь уже закрылась. Я остался в темноте, спрятанный.

Меньше чем через минуту колокола начали вызванивать незнакомую мелодию.

Глаза понемногу привыкли к темноте, и я отважился легонько засветить сферу. На ящиках были написаны непонятные слова и числа, но я почти не сомневался, что внутри боеприпасы. Мне о них рассказывали. Срок хранения боеприпасов – несколько десятилетий, потом их приходится увозить на уничтожение. Дальше все инаки выстраиваются на лестнице и по цепочке передают ящики со свежими боеприпасами наверх. Последний раз такое происходило задолго до моего прихода в концент, но старшие инаки отчётливо это помнили.

По крайней мере мне было чем занять мысли, пока звонили колокола и тянулись полчаса, отведённые на общий сбор. Иерархам до своего нефа было рукой подать – они могли ещё минут пятнадцать – двадцать заниматься своими делами. Я ждал. Наконец фраа Делрахонес лично обошёл этаж, крича, чтобы все шли вниз. Он хотел спуститься последним и не имел намерения бежать сломя голову.

После этого я решился открыть дверь чулана. Я дал глазам привыкнуть к свету, затем шагнул в коридор, присел на корточки и вслушался. Ниоткуда не доносилось ни звука, даже нефы как будто вымерли.

Я боялся, что Делрахонес ещё выискивает опоздавших, да и спешить было некуда. Поэтому я дождался, когда в колодце зазвучит голос Стато. Тогда я вышел из укрытия, добежал до лестницы и помчался наверх. Стато говорил довольно долго, с паузами, как будто перекладывает наспех составленные листки или собирается с духом.

Я был уже на середине подъёма, когда снизу впервые донеслось слово «анафем».

Колени у меня подогнулись, как у зверя, которого неожиданно схватили за спину. Я застыл на месте, чтобы не упасть.

Такого просто не могло быть. В нашем конценте актал анафема не отмечали более двухсот лет. Однако колокола и впрямь звучали непривычно – это был не воко. Перед акталом в соборе стояла мёртвая тишина, которая теперь сменилась зловещим гулом.

Всё, случившееся перед апертом, обрело новый смысл, как будто груду осколков подбросили в воздух, и она сложилась в зеркало.

Какая-то часть сознания призывала меня двигаться дальше и забрать табулу. Не ради того, что на ней записано, – это теперь было совершенно неважно. Однако Ороло меньше часа назад сказал мне, что хочет получить табулу из МиМ. Я должен извлечь обе. Если я что-нибудь сделаю не так, будет плохо. Возможно, меня отбросят. Хуже того, я подведу Ороло.

Сколько я простоял неподвижно? Потерянное время! Потерянное время! Я побежал дальше.

Чьё имя назовут? Может быть, моё? Что будет, если я не выступлю вперёд? В ситуации был свой мрачный юмор. Он стал ещё мрачнее, когда я вообразил единственный способ откликнуться на зов: спрыгнуть в колодец. Если повезёт, я приземлюсь на сууру Трестану. Вот уж точно будет история, которую наш концент и весь матический мир запомнят навсегда! Может быть, она даже попадёт в местные газеты.

Но она не поможет мне вытащить табулы из Ока Клесфиры и МиМ. Ради них стоило рискнуть.

Стато читал какую-то древнюю дребедень про канон и необходимость его блюсти. Наверное, я мог бы взбираться быстрее, но мне хотелось услышать, кого отбросят. У самой двери звёздокруга я остановился и целую минуту просто тянул время.

Наконец Стато произнёс: «Ороло». Не «фраа Ороло», поскольку с этой минуты Ороло перестал быть фраа.

Удивился ли я? С того мига, как прозвучало слово «анафем», я знал, что это будет Ороло. И всё равно выкрикнул: «Нет!» Никто меня не услышал, потому что все остальные кричали то же самое: возглас прокатился по колодцу, как барабанный бой. А на смену ему пришли ещё более странные звуки. Я таких никогда прежде не слышал. Внизу вопили.

Почему же я крикнул «нет!», если всё понимал заранее? Не потому, что не верил своим ушам. Это был возглас возмущения. Гнева. Объявление войны.

Ороло был готов. Он вышел из двери в нашем экране и плотно закрыл её за собой, не дав бывшим братьям и сёстрам времени на прощание, которое заняло бы годы. Лучше уж сразу, как будто его задавило упавшим деревом. Ороло вышел в алтарь и бросил сферу на пол, затем принялся развязывать хорду. Она упала ему на щиколотки. Он перешагнул через неё, взялся за нижний край стлы и потянул её через голову. Мгновение он стоял голый, держа скомканную стлу, и смотрел прямо вверх, как фраа Пафлагон во время воко.