Анафем

Часть 3 Элигер

«Скука – маска, в которую рядится бессилие». Где лучше всего чувствуешь правдивость этого высказывания Ороло, если не в штрафной келье инспектората? Какой-то ловкач-архитектор выстроил своего рода увеличительное стекло, только не для света, а для бессилия. В моей келье не было двери. От свободы меня отделяла лишь стрельчатая древнематическая арка, на которой многие поколения узников оставили свои изречения и рисунки. Она открывалась в переход, идущий по внутреннему периметру инспектората. С утра до вечера по нему сновали низшие иерархи. За переходом я видел кусок алтарного свода на высоте двухсот футов от пола, но парапет мешал мне заглянуть вниз, туда, где отмечали провенер. Я слышал пение. Видел, как ползёт цепь, когда моя команда заводит часы, как дёргаются верёвки, когда команда Тулии звонит в колокола. Но я не мог видеть людей.

Из матического окна в противоположной стене открывался великолепный вид на луг. Это, разумеется, был ещё один способ увеличить чувство бессилия и, следовательно, скуку. При желании я мог хоть весь день смотреть, как мои братья свободно гуляют по конценту, беседуя (как мне думалось) об интересных вещах или хотя бы рассказывая друг другу забавные истории. Нависающий карниз дефендората закрывал почти всё небо, но градусов двадцать над горизонтом оставались в моём поле зрения. Окно смотрело на вековые ворота; прижавшись лицом к стеклу, я мог разглядеть справа десятилетние. Когда наутро после Десятой ночи взошло солнце, я услышал закрытие аперта и, глядя в арку, увидел, как движется цепь, открывая водяные заслонки. Я перешёл к окну: серебристая струйка воды добежала по акведуку до ворот, и они затворились. Со стороны экстрамуроса собрались лишь несколько посетителей. Какое-то время я мучился, что Корд там, одиноко дожидается, чтобы я выбежал и обнял её на прощание. Однако с закрытием ворот испарилась и эта фантазия. Я посмотрел, как инаки убирают навес и складывают столы, потом съел хлеб и выпил молоко, оставленные у входа кем-то из подчинённых инспектрисы.

Затем я взялся за Книгу.

Поскольку единственное её назначение – мучить читателей, чем меньше я о ней расскажу, тем лучше. Изучать, переписывать и зубрить Книгу было худшей формой епитимьи.

В конценте, как любом человеческом общежитии, хватало скучных и неприятных обязанностей: полоть сорняки, поддерживать в порядке канализацию, чистить картошку и забивать скот. В идеальном обществе мы бы делали это по очереди. Однако, поскольку существовали правила поведения и они время от времени нарушались, инспектора следили, чтобы самую неприятную работу выполняли провинившиеся. Система была не так уж плоха. Прочищать засорившуюся уборную из-за того, что вчера слишком много выпил в трапезной, занятие не из приятных, но ты хотя бы знаешь, что уборные нужны, они иногда засоряются, и кому-то из инаков так и так пришлось бы это делать, поскольку не всегда можно вызвать сантехника-мирянина. Утешало уже то, что в работе есть смысл.

В Книге смысла не было, что превращало её в самую ненавистную из епитимий. Она содержала двенадцать глав. Как в шкале землетрясений, их убойная сила росла экспоненциально, то есть шестая глава была в десять раз хуже пятой, и так далее. Первая глава была так, ознакомлением, для проштрафившихся детишек. С нею обычно справлялись за час. Вторая, как правило, означала по меньшей мере одну ночёвку в штрафной келье, хотя любой уважающий себя правонарушитель мог осилить её за день. На пятую уходило несколько недель. Приговор к шестой главе можно было обжаловать примасу и далее в инквизицию. Двенадцатая глава равнялась пожизненному осуждению на каторжные работы в одиночном заключении: за три тысячи шестьсот девяносто лет её превозмогли только трое инаков, и все они были не в себе.

Примерно за шестой главой епитимья растягивалась на годы. Многие предпочитали уйти из концента. Те, кто оставался, выходили изменившимися: присмиревшими и как будто пониже ростом. Это может показаться странным, поскольку требовалось вроде бы всего ничего: переписать указанные главы, выучить и ответить на вопросы по ним комиссии иерархов. Однако содержание Книги на протяжении столетий оттачивалось до полного, идиотического, вынимающего душу безумия: вопиюще очевидного в начале, затем, с каждой главой, всё более тонкого. Это был лабиринт без выхода, уравнение, которое после недель труда сводилось к 2 = 3. Первая глава состояла из страницы бессмысленных детских стишков с нарочито неточными рифмами. Четвёртая представляла собой несколько страниц знаков числа пи. Дальше, впрочем, в кодексе не было ничего случайного, поскольку чисто рандомные вещи запомнить не так сложно: достаточно освоить несколько приёмов, а все, одолевшие четвёртую главу, эти приёмы знали. Куда труднее зубрить и отвечать материал почти, но не совсем осмысленный; материал, в котором есть внутренняя логика, но только до некоего предела. Такие вещи время от времени возникают в матическом мире естественным путём: в конце концов, не каждому дано стать светителем. После того как авторов унизили и отбросили, их сочинения передавали инквизиции; если она находила текст достаточно чудовищным, то его, дополнительно ухудшив, включали в следующие, ещё более гадостные издания кодекса. Чтобы выйти на свободу, надо было освоить материал так, как, скажем, теорию групп для изучения квантовой механики. Ужас заключался в сознании, что ты прикладываешь столько усилий, чтобы отравить свой мозг интеллектуальным ядом. Вы и представить себе не можете, насколько это унизительно. Промучившись над пятой главой недели две, я вполне понимал, почему осилившие, например, девятую, остаются искалеченными на всю жизнь.

Довольно о Книге. Куда более интересный вопрос: почему я здесь оказался? По всему выходило, что суура Трестана хотела устранить меня на весь срок пребывания инквизиторов. С третьей главой я бы справился чересчур быстро. Четвёртой могло бы хватить, но она добавила пятую на случай, если я легко запоминаю числа.

Каждое утро меня будил рассветный актал, на который собирались лишь самые страстные любители церемоний. Я сдёргивал стлу с деревянной лежанки – единственного предмета мебели в штрафной келье, заворачивался, мочился в дыру в полу, споласкивал лицо холодной водой из каменной чаши, съедал хлеб, выпивал молоко, ставил пустую посуду у выхода и садился на пол перед лежанкой, предварительно разместив на ней Книгу, перо, чернильницу и несколько листьев. Сфера служила упором для локтя. Я работал три часа, потом, до провенера, занимался чем-нибудь ещё, чтобы проветрить голову. Всё то время, что Лио, Джезри и Арсибальт заводили часы, я отжимался, приседал и делал выпады. Из-за моего отсутствия ребята напрягались больше и становились сильнее, и я не хотел выйти на свободу ослабевшим.

Товарищи как-то выяснили, в какой келье я нахожусь, и после провенера завтракали на лугу прямо под моим окном. Они не поднимали глаза и не махали мне – суура Трестана наверняка смотрела на них сверху, дожидаясь чего-нибудь в таком роде, – но каждый раз для начала поднимали кружки с пивом, как будто за чьё-то здоровье, и отпивали по большому глотку. Я понимал, что они мысленно со мной.

Чернил и листьев было много, и я начал писать отчёт, который вы сейчас читаете. По ходу у меня возникло странное ощущение, что в событиях последних недель имелась некая закономерность, которую я упустил. Я списал его на изменённое состояние ума, в которое впадает узник, оставшись наедине с Книгой.

Как-то на второй неделе епитимьи мои утренние занятия прервал незнакомый колокольный звон. Через арку мне были видны верёвки, идущие от балкончика звонщиц к колоколам. Я перебрался на другую сторону лежанки, спиной к окну, чтобы удобнее было за ними наблюдать. По идее, все инаки должны разбирать звоны. Я так толком этому и не научился: ноты смешивались у меня в голове, и я не мог вычленить мелодический рисунок. Выяснилось, что, глядя на верёвки, я делаю это куда легче: моё зрение было лучше приспособлено для такой работы, чем слух. Я понимал, как движение конкретной верёвки обусловлено движением соседних на прошлых тактах, и через минуту-две без посторонней помощи разобрался, что звонят к элигеру. Кто-то из моего подроста должен был вступить в орден.

От окончания колокольного звона до начала актала прошло полчаса, затем ещё полчаса все пели. Наконец, Стато назвал имя Джезри, и грянул кондак инбраса. Пели с воодушевлением, но не очень искусно, из чего я заключил, что Джезри приветствуют в своих рядах эдхарианцы. Всё это время мне было трудно сосредоточиться на Книге, и потом тоже: по-настоящему я заставил себя заниматься только после провенера.

На следующий день звон повторился. Ещё двое вступили в эдхарианский орден и одна – Ала – в Новый круг. Я ничуть не удивился. Мы все считали, что ей прямая дорога в иерархи. Тем не менее почему-то событие потрясло меня так, что я полночи не мог уснуть. Как будто Ала перенеслась в какой-то другой концент, где я никогда её больше не увижу, не смогу с нею спорить или состязаться, кто быстрее решит теорическую задачку. Глупость несусветная: Ала оставалась в Эдхаре, и нам предстояло каждый день вместе обедать в трапезной. Однако какая-то часть мозга упорно считала решение Алы моей личной потерей и, словно в отместку, не давала мне уснуть.

В том, как я узнал звон элигера по движению верёвок, заключался небольшой урок. Я по-прежнему записывал события прошедших недель, и грызущее чувство, будто я что-то прохлопал, не отпускало. Наконец я дошёл до разговора с фраа Ороло на звёздокруге и их с Трестаной тихому спору чуть позже. Излагая эти события на листе, я взглянул в окно туда, где они происходили, и увидел, что решётка, несмотря на дневное время, по-прежнему опущена. Мне была видна и решётка центенарского матика – тоже закрытая. Обе они ни разу не открывались за то время, что я здесь. С каждым днём я всё больше укреплялся в мысли, что звёздокруг заперт с тех самых пор, как на восьмой день аперта ключник опустил решётку за мною и Ороло. Закрытие звёздокруга – почти наверняка первое и единственное за всю историю концента светителя Эдхара, – вероятно, и стало причиной жаркого спора между Ороло и Трестаной.

Большая ли натяжка предположить, что приезд инквизиторов двумя днями позже – не случайность? Наш звёздокруг смотрит на то же небо, что и все остальные в мире. Если закрыли наш – если нам чего-то не положено видеть, – значит, закрыли и другие. Скорее всего приказ пришёл по авосети на восьмой день аперта, и тогда же ита передали его сууре Трестане; тогда же, надо думать, Варакс и Онали тронулись в нашу «затерянную обитель».

Всё складывалось в более или менее правдоподобную картину, но не отвечало на главный вопрос: чего ради закрывать звёздокруг? Вроде бы уж он-то должен занимать иерархов меньше всего. Их дело – следить за соблюдением канона, не допуская мирскую информацию в мозги инаков. Информация, поступающая со звёздокруга, по своей природе вне времени. Большей её части – миллиарды лет. Текущие события – пыльная буря на каменистой планете или вихревая флуктуация на газовом гиганте. Что из увиденного со звёздокруга попадает в разряд мирского?

Как фраа, который проснулся задолго до рассвета от запаха дыма и понимает, что огонь тлел и разгорался много часов, пока он дрых, ни о чём не ведая, так и я не только испугался, но и досадовал на свою тупость.

Моему душевному равновесию не способствовало и то, что элигер теперь справляли почти каждый день. За последний год я заметно отстал от других в теорике и космографии и уже почти смирился с тем, что вступлю в неэдхарианский орден и стану иерархом. Потом, ровно перед тем, как Трестана посадила меня за Книгу, я решил-таки попроситься к эдхарианцам и посвятить жизнь изучению Гилеиного теорического мира. А теперь я сидел в этой каморке и читал белиберду, пока заполняются места в эдхарианском капитуле. Формально не было никаких ограничений, никакой квоты, но если бы эдхарианцы получили больше десяти – двенадцати новых инаков за счёт других орденов, грянул бы скандал. Тридцать лет назад, когда Ороло пришёл в концент, они набрали четырнадцать человек, и разговоры об этом не утихли до сих пор.

Как-то днём, сразу после провенера, опять зазвонили колокола. Сперва я подумал, что вновь отмечают элигер. К тому времени пятеро присоединились к эдхарианцам, трое – к Новому кругу и один – к реформированным старофаанитам. Однако где-то в глубине сознания скреблось чувство, что такой звон я слышу впервые в жизни.

Я в очередной раз отложил перо, злясь, что моя епитимья пришлась на такое интересное время, и сел так, чтобы лучше видеть верёвки. Через несколько минут я точно знал, что это не элигер. На миг у меня перехватило дыхание – я подумал, что звонят к анафему. Впрочем, звон умолк раньше, чем я сумел его определить. Полчаса я сидел без движения, слушая, как заполняются нефы. Толпа собиралась огромная – все инаки из всех матиков бросили свои дела и пришли на актал. Они оживлённо переговаривались. Я не разбирал слов, но по тону чувствовал, что предстоит нечто очень значительное. Несмотря на страхи, мне удалось убедить себя, что это не анафем. Люди бы столько не разговаривали, если бы шли смотреть, как отбросят их брата или сестру.

Началась служба. Пения не было. Я слышал, как примас произносит знакомые фразы на древнеортском: формальный призыв к сбору всего концента. Затем он перешёл на новоортский и зачитал некий текст, написанный, судя по стилю, примерно в период Реконструкции. В самом конце Стато возгласил отчётливо:

– Воко фраа Пафлагон из центенарского капитула ордена светителя Эдхара!

Итак, это был актал воко. Всего лишь третий на моей памяти. Первые два произошли, когда мне было лет десять.

Покуда я переваривал услышанное, снизу донёсся общий вздох и глухой стон: выдохнули, надо полагать, почти все инаки, стенали центенарии, теряющие брата навсегда.

И тут я совершил нечто ужасное, но я знал, что мне это сойдёт с рук: вышел из кельи. Я пересёк коридор и заглянул через парапет.

В алтаре находились всего трое: Стато в своём пурпурном одеянии и Онали с Вараксом, узнаваемые по инквизиторским шапкам. Инаки за экранами шумели так, что актал временно приостановился.

Я собирался только заглянуть через парапет, понять, что происходит, и сразу назад. Однако меня не поразило молнией. Никто не забил тревогу. Здесь вообще никого не было. И не могло быть, потому что прозвонили к воко и все собрались внизу. Обязаны были собраться, ведь никто заранее не знал, чьё имя назовут.

Если подумать, то и мне, наверное, следовало быть внизу! Воко – почти наверняка тот редкий случай, когда требование к таким, как я, оставаться в келье не действует.

Тогда почему служители инспектората меня не позвали? Наверное, допустили оплошность. У них нет инструкции на сей счёт. Вполне может быть, что они, как и я, не узнали мелодию. Не понимали, что это воко, пока не начался сам актал, а тогда уже поздно было бежать за мной. Они не могут уйти, пока всё не кончится.

Они не могут уйти, пока всё не кончится.

Я могу идти куда захочу, лишь бы успеть в келью к тому времени, как вернутся инспектриса и её помощники. В любом случае мне влетит за то, что я пропустил воко! Так почему не сделать то, о чём будут говорить в трапезной пятьдесят лет спустя?

Не зря я каждый день занимался зарядкой! Я пробежал по переходу, через три ступеньки взлетел по лестнице и, миновав двор дефендората, оказался в нижней части хронобездны. Здесь я сбавил темп, чтобы не греметь металлическими ступенями. Зато я хорошо видел, что творится внизу. На вид ничего не изменилось, но теперь из колодца доносился новый звук: скорбный гимн, которым столетники прощались с уходящим братом. Никто не помнил мелодии и слов, так что им пришлось листать редко используемые гимнодии в поисках нужной страницы. Ещё минута потребовалась на то, чтобы спеться, поскольку это было пятиголосие. К тому времени, как гимн зазвучал в полную мощь, я был на полпути к звёздокругу – карабкался по лестнице за циферблатами, пытаясь двигаться собранно, как Лио, и не зацепить краем стлы за шестерёнки. Прощальный плач и впрямь пробирал до нутра, даже сильнее, чем тот, который мы исполняли на похоронах. Конечно, я знать не знал, кто такой фраа Пафлагон, что он за человек и чем занимался. Однако столетники знали, и сила пения заставляла меня разделить их чувства.

И – поскольку мы оба в одиночку шли навстречу неведомому – я, возможно, в какой-то мере разделял и чувства фраа Пафлагона.

До цели было уже рукой подать: я добрался до того места, где свод президия загибался внутрь. Через отверстия в потолке проходили валы, вращающие полярные оси телескопов. Лестница вилась вокруг самого большого вала. Я добежал до верха, взялся за дверную задвижку и, прежде чем её повернуть, глянул вниз: на какой стадии актал. Дверь в экране центенариев была открыта. Фраа Пафлагон вышел на пустую середину алтаря и остановился. Дверь за ним затворили.

В тот же миг я открыл дверь звёздокруга. Из неё хлынул солнечный свет. Я втянул голову в плечи. Наверняка меня заметят!

Успокойся, сказал я себе, потолок президия виден только из алтаря, а там всего четверо. И вообще все смотрят на фраа Пафлагона.

Последний раз заглянув вниз, а нашёл ошибку в своей логике. Все смотрели на фраа Пафлагона – кроме фраа Пафлагона! Он как раз запрокинул голову и смотрел прямо вверх. Ничего удивительного: это был его последний шанс увидеть своды собора. Я бы на его месте поступил так же.

Выражения лица с такой высоты было не прочесть, но Пафлагон наверняка увидел свет, льющийся в открытую дверь.

На мгновение он застыл, что-то соображая, потом медленно перевёл взгляд на Стато.

– Я, фраа Пафлагон, явился на твой зов, – произнёс он первую строчку литании, которая должна была продолжаться ещё минуту-две.

Я вошёл в звёздокруг и тихо притворил за собой дверь.

Мне думалось, что там всё будет в пыли и птичьем помёте – фиды Ороло тратили кучу времени на поддержание чистоты. Однако всё было не так плохо. Кто-то явно сюда приходил и убирался.

Я вошёл в блокгауз без окон, служивший нам лабораторией, миновал тройные двери, не пропускающие свет, и взял фотомнемоническую табулу в защитном чехле.

Что на ней записать? Я понятия не имел, что иерархи хотят от нас скрыть, поэтому не знал, куда навести телескоп.

Вообще-то, у меня была догадка, в которой я почти не сомневался: к нам летит крупный астероид. Другой причины для закрытия звёздокруга я придумать не мог. Однако мою задачу это не облегчало. Чтобы заснять астероид, надо навести на него Митру и Милакса, а для этого необходимо с большой точностью знать параметры орбиты. Уж не говоря о том, что, если бы я начал поворачивать большой телескоп, это бы все заметили.

Однако был инструмент, который не требовалось наводить: Око Клесфиры. Я бросился к пинаклю.

Взбираясь по винтовой лестнице, я успел придумать множество причин, почему из моей затеи ничего не выйдет. Око Клесфиры видит всё от горизонта до горизонта, верно. Неподвижные звёзды предстают в виде дуг из-за вращения Арба, быстро движущиеся объекты – в виде чёрточек. Однако след даже очень большого астероида будет исчезающе слабым и коротким.

В конце концов я выбросил сомнения из головы. Другого инструмента у меня нет. Надо попробовать, что можно, и посмотреть, что получится.

Под «рыбьим глазом» был паз в точности по размеру табулы, которую я держал в руке. Я сломал печать и вытащил содержимое. Ветер вырвал чехол у меня из рук и пришлёпнул к стене там, где мне его было не достать. Табула представляла собой гладкий диск, похожий на те, которыми шлифуют телескопные зеркала, только темнее, как будто обсидиановый. Как только я активировал её запоминающие функции, нижний слой стал того же цвета, что солнце, потому что таким был свет, попадающий на поверхность табулы. Без фокусирующих линз или зеркал она не могла ничего отобразить: ни бледного солнца, зависшего в южной части неба, ни морозных облаков на севере, ни моего лица.

Однако теперь мне предстояло убрать её под линзу, поэтому я для начала накрыл голову стлой, чтобы смотреть как будто сквозь длинный тёмный туннель. Я понимал, что если предосторожность и впрямь окажется не лишней – то есть если табула попадёт к инспектрисе, – меня всё равно вычислят, но уж если делаешь что-то тайком, надо хотя бы постараться.

Я задвинул табулу в щель. Теперь она будет записывать всё, начиная с моей поспешно удаляющейся спины, пока не заполнится целиком, что при её теперешней настройке должно было произойти месяца через два.

Тогда надо будет за ней вернуться – как именно, я пока даже не задумывался.

Покуда я спускался из пинакля, обо всём этом размышляя, что-то огромное, громкое и быстрое пронеслось в пустом пространстве между мною и утёсом милленариев. Я чуть не умер от страха. До штуковины была тысяча футов, но она затрагивала меня непосредственно, как пощёчина. Следя за ней глазами, я потерял равновесие и вынужден был сесть на ступеньку, чтобы не навернуться с лишённой перил лестницы. Это был летательный аппарат того типа, у которого крылья поворачиваются, превращая его в двухвинтовой вертолёт. Он пронёсся по снижающейся дуге, как если бы собор служил ему ориентирной вышкой, и взял курс на площадь перед дневными воротами. Её отсюда было не видно, поэтому я сбежал с пинакля и припустил через звёздокруг. Поняв, что сейчас сигану с президия (чего мне уже больше совсем не хотелось), я выставил руки и затормозил о менгир. Выглянув из-за него, я увидел, как летательный аппарат (теперь его винты были обращены вверх) садится на площадь. Струя воздуха оставляла заметный след на поверхности пруда и разбрызгивала парные фонтаны.

Через несколько мгновений из дневных ворот вышли двое в пурпурных одеждах. Шапки Варакс и Онали несли в руках, чтобы их не сорвало ветром от винтов. В двух шагах за ними шёл фраа Пафлагон; он наклонился вперёд и обнял себя руками, удерживая норовящую улететь стлу. Варакс и Онали остановились по бокам от дверцы и, дождавшись Пафлагона, помогли ему залезть. Затем они вскарабкались следом. Автоматический механизм захлопнул дверцу, когда винты уже раскручивались и аппарат отрывался от площадки. Тут пилот дал полный газ, и машина в мгновение ока поднялась на пятьдесят футов. Крылья опустились. Аппарат набрал горизонтальную скорость, пронёсся над прудом и бюргерским поселением, увеличивая высоту, и повернул к западу.

Ничего круче я в жизни не видел и уже предвкушал, как буду рассказывать об этом друзьям в трапезной.

Тут я вспомнил, что нахожусь в бегах.

К тому времени, как я спустился в хронобездну, воко уже давно закончился. Колодец по-прежнему гудел от голосов, но уже затихающих, поскольку нефы пустели. Большинство инаков покидало собор, но некоторым предстояло подняться по лестницам в башнях, чтобы возобновить работу в инспекторате и дефендорате. Я припустил вниз, громыхая по железным ступенькам, потом из осторожности всё-таки сбавил шаг, несмотря на страх, что кто-нибудь поднимется быстрее, чем я спущусь.

Первыми я увидел двух молодых иерархов из дефендората, которые торопливо взбирались по лестнице в надежде добраться до балкона и увидеть летательный аппарат, пока он не совсем скрылся. Я был уже в дефендорском дворе и принялся высматривать место, где можно спрятаться. Весь этаж был загромождён тем, что только дефендор может считать достойным украшением – бюстами и статуями павших героев. Ужаснее всех был бронзовый Амнектрус, дефендор в пору Третьего разорения. Он пребывал в той позе, в какой провёл последние двадцать часов жизни: стоял на одном колене у парапета и смотрел в прицел оптической винтовки длиною с него самого. Амнектруса отлили из бронзы, а вот винтовка и груда отстрелянных гильз были подлинные. Пьедесталом служил его саркофаг. Я юркнул за него. Двое быстроногих иерархов пронеслись мимо меня к западной стороне балкона. Я вскочил и обходным путём, чтобы ни на кого больше не напороться, припустил к лестнице. Переход инспекторского этажа я преодолел на четвереньках, чтобы меня не увидели за парапетом, и, наконец, оказался в келье. Вот уж не думал, что так ей обрадуюсь.

Оставалась одна маленькая незадача: я взмок от пота, грудь вздымалась, сердце работало, как винты летательного аппарата, на коленях и на ладонях остались ссадины, и всего меня трясло от перенапряжения и страха. Я чистыми листьями вытер с лица пот, плотно закутался в стлу, спрятав всё, что можно, и сел на сферу перед окном, как будто смотрю на луг. Теперь оставалось только восстановить дыхание, прежде чем ко мне заглянет кто-нибудь из служителей инспектората.

– Фраа Эразмас?

Я обернулся и увидел сууру Трестану, тоже немного раскрасневшуюся от подъёма.

Она вошла в келью. Это был наш первый разговор после Десятой ночи. Сейчас Трестана казалась на удивление нормальной и человечной – как будто мы с ней заправские друзья и просто вздумали поболтать.

– М-мм, – промычал я, не решаясь отвечать словами, чтобы голос меня не выдал.

– Ты хоть знаешь, что сейчас произошло?

– Отсюда трудно разобрать. Но похоже чуть ли не на воко.

– Это был воко, – отвечала она. – И тебе следовало на нём присутствовать.

Я, как мог, изобразил ужас, что в моём нынешнем состоянии было совсем не трудно. А может, Трестана так хотела меня напугать, что легко поверила, будто ей это удалось. Так или иначе, она выдержала паузу, чтобы меня помучить, и сказала:

– На сей раз я не стану сажать тебя за Книгу, хотя формально ты допустил серьёзное нарушение.

«Ещё бы, – подумал я. – Тебе пришлось бы дать мне шестую главу, я бы подал апелляцию, и неизвестно, кто бы победил».

Вслух я сказал:

– Спасибо, суура Трестана. В том маловероятном случае, если, пока я здесь, у нас будет ещё воко, должен ли я спуститься вниз?

– Да, – отвечала она, – и смотреть его через экран примаса, а затем немедленно вернуться сюда.

– Если не меня вызовут, – сказал я.

Трестана была не склонна искать в ситуации юмористическую сторону, поэтому в первый миг опешила, а потом разозлилась на себя за то, что опешила.

– Как продвигается пятая глава? – спросил она.

– Надеюсь быть готовым к экзамену через неделю-две, – ответил я и тут же задумался, как за это время забрать табулу из-под Ока Клесфиры.

Перед уходом суура Трестана даже вознаградила меня чем-то вроде улыбки. Может, потому что инквизиторы отбыли, а с ними исчезла и причина, по которой меня надо было держать за Книгой. Так или иначе, я сделал вывод, что цель моего наказания достигнута, остались только формальности. Мне сразу остро захотелось быстрее со всем покончить. До конца дня я продвинулся в пятой главе дальше, чем за всю прошлую неделю.

На следующий день снова звонили к элигеру. Ещё двое вступили в эдхарианский орден и двое в Новый круг. Реформированным старофаанитам снова никого не досталось.

Из двоих, присоединившихся к Новому кругу, одним был Лио. Я страшно удивился, даже подумал, что ослышался. Не знаю, что меня так смутило. Лио был очевидным кандидатом в команду дефендора. Его драка с пенами явно произвела на фраа Делрахонеса неизгладимое впечатление. Работать в дефендорате значило стать иерархом, а это по какой-то причине подразумевало вхождение в Новый круг. Так почему я удивился? Наверное (решил я, ворочаясь на лежанке в ту ночь), мы столько были в одной команде, что я привык думать, будто мы с Лио, Джезри и Арсибальтом навсегда останемся вместе. И мне казалось, что они чувствуют то же самое. Однако чувства меняются, и до меня постепенно начало доходить, что за время моего пребывания в штрафной келье они менялись быстрее обычного.

Через два дня Арсибальт присоединился к реформированным старофаанитам. Счастье, что никто внизу не услышал моего дикого вопля: «Зачем?!» Я мог бы лежать без сна хоть всю ночь и никакое снизарение мне бы этого не объяснило. Реформированный старофаанитский орден тихо умирал с самого своего основания.

Надо было скорее отсюда выбираться. Я перестал делать зарядку и вести записи, только учил пятую главу. К тому времени, как я сообщил, что готов к экзамену, одиннадцать фидов вступили в эдхарианский орден, девять – в Новый круг и шестеро – в реформированный старофаанитский. Мои шансы (если они у меня вообще остались) таяли с каждым днём. В самые чёрные минуты я думал, что суура Трестана нарочно усадила меня за Книгу, чтобы принудить к вступлению в не-эдхарианский орден и обречь на службу младшим иерархом, чьим-нибудь мальчиком на побегушках. Обычные фраа и сууры подвластны только канону, над иерархами всегда куча начальства: плата за ту власть, которую они получают.

Экзамен состоялся на следующий день, после элигера, на котором ещё один фид вступил в Новый круг и трое – в реформированный старофаанитский орден. Из них двое были те, кого Арсибальт назвал «объедками», один – редкий умница. Из моего подроста, кроме меня, остался только один фид; я бы уже, наверное, и не сообразил кто, не будь это Тулия.

Экзаменационная комиссия состояла из трёх человек. Суура Трестана не пришла. Сперва я обрадовался, потом разозлился. Епитимья стоила мне месяца жизни и надежды попасть в орден светителя Эдхара. Трестана могла бы хоть заглянуть.

Для начала мне задали несколько каверзных вопросов по второй главе в расчёте, что я пробежал её глазами в первый день и забыл. Однако я специально на этот случай накануне отдал два часа повторению трёх первых глав.

После того как я отбарабанил знаки числа пи со сто двадцать седьмого по двести восемьдесят третий, у экзаменаторов кончился запал. Мы посвятили пятой главе всего два часа – неслыханное попустительство. Однако элигер сдвинул мероприятие на конец дня. Близилось солнцестояние, темнело рано, отчего казалось, будто час уже поздний. Я буквально слышал, как у экзаменаторов бурчит в животе. Комиссию возглавлял фраа Спеликон, семидесятипятилетний иерарх, отказавшийся от инспекторской должности в пользу сууры Трестаны. В последнюю минуту он решил, что меня недостаточно помучили, и собрался поправить дело. Однако я без запинки ответил на его первый вопрос, и два других экзаменатора тоном и позой дали понять, что всё окончено. Спеликон взял очки и, держа их перед глазами, прочёл по древнему листу некий текст, означавший, что епитимья исполнена и я могу идти.

Хотя казалось, что уже вечер, до обеда оставался целый час. Я спросил разрешения зайти в штрафную келью за моими записками. Фраа Спеликон выписал мне пропуск, по которому я мог оставаться в инспекторате до обеденного времени.

Я поблагодарил, взял лист и пошёл в келью, демонстрируя пропуск всем встречным иерархам. К тому времени, как я добрался до места и вытащил дневник из-под лежанки, мысль – которой тридцать секунд назад, когда я прощался с экзаменаторами, не было в зародыше – распустилась пышным цветом и полностью завладела сознанием. Почему бы не проскользнуть на звёздокруг и не забрать табулу прямо сейчас?

Конечно, разум возобладал. Я завернул дневник в свободный край стлы и вышел из кельи в надежде никогда больше сюда не вернуться. Через пятьдесят шагов по переходу я был уже в юго-западном углу, у лестницы, ведущей в деценарский матик. Несколько фраа и суур расхаживали взад-вперёд, готовясь к смене караула во дворе дефендората. Я остановился, пропуская одного фраа. Он был в капюшоне и не смотрел, куда идёт. Тут он увидел мои ноги и откинул капюшон, обнажив бритую голову. Это был Лио.

У нас столько всего накопилось, что несколько мгновений мы только мычали, не зная, с чего начать. Наверное, оно было и к лучшему, потому что во дворе инспектората я вообще ничего говорить не хотел.

– Я тебя провожу, – предложил я.

– Тебе надо поговорить с Тулией, – пробормотал Лио, пока мы поднимались в дефендорат. – И с Ороло. Со всеми.

– На новую работу идёшь?

– Делрахонес велел мне пройти стажировку. Эй, Раз, куда ты направляешься?

– На звёздокруг.

– Но это… – Он схватил меня за руку. – Эй, кретин, тебя могут отбросить!

– То, что я должен сделать, куда важнее… – Я сам понимал, что поступаю неумно, но во мне взыграл бунтарский дух. – Объясню чуть позже.

Я повёл Лио из внутреннего перехода (где было слишком людно, чтобы разговаривать) к периферии дефендората, как если бы мы шли на балкон. Нам предстояло пройти через узкую арку. Лио жестом пропустил меня вперёд. Я шагнул и в тот же миг сообразил, что повернулся к нему спиной. К тому времени, как мысль эта окончательно проникла в мой мозг, рука у меня уже была заломлена назад. Я мог либо двинуться и следующие два месяца ходить с подвязанной рукой, либо не двигаться. Я выбрал второе.

Зато язык у меня остался свободен.

– Рад снова тебя видеть, Репей. Сперва ты втравил меня в неприятности, теперь вот.

– Ты сам вляпался в неприятности. И я позабочусь, чтобы это не повторилось.

– У вас в Новом круге такие порядки?

– Даже и не заговаривай про то, как прошёл элигер, пока не узнаешь, что происходит.

– Ладно, если ты меня выпустишь, чтобы я мог подняться на звёздокруг, обещаю сразу пойти в трапезную и выслушать все новости.

– Смотри.

Лио развернул меня лицом туда, откуда мы пришли. Вокруг стояла полная тишина. Я почти испугался, что нас заметили, но тут увидел, что вверх движется процессия людей в чёрной одежде и высоких шапках. Они перешли на винтовую лестницу и, гремя железными ступенями, начали подниматься в хронобездну.

– Хм, – пробормотал я. – Так вот почему там чисто.

– Ты там был?! – Лио от изумления так придавил мне вывернутую руку, что стало больно.

– Пусти! Обещаю дальше не идти, – сказал я.

Лио отпустил мою руку. Я медленно и осторожно вернул её в человеческое положение и только потом выпрямился.

– Что ты там видел? – требовательно спросил Лио.

– Пока ничего, но там лежит табула, которую я должен забрать. Может быть… может быть, она что-нибудь подскажет.

Он задумался.

– Дело непростое.

– Это обещание, Лио?

– Просто констатация.

– Ита ходят туда по какому-то известному расписанию?

Лио уже открыл рот, чтобы ответить, но тут же сделал строгое лицо.

– Я тебе не скажу. – Тут он кое-что вспомнил. – Слушай, я опаздываю.

– С каких пор тебя это волнует?

– Многое изменилось. Мне надо идти. Прямо сейчас. Другой раз поговорим, ладно?

– Лио!

Он обернулся.

– Что?!

– Кто такой фраа Пафлагон?

– Он научил фраа Ороло половине того, что тот знает.

– А другой половине кто его научил? – спросил я, но Лио уже исчез. Минуту я стоял, слушая, как поднимаются ита, и гадая, не проверят ли они, есть ли в инструментах табулы. И не смогу ли я добыть такое же чёрное одеяние.

Тут в животе забурчало, и ноги, как будто ими управлял непосредственно желудок, сами понесли меня к трапезной.

Последний раз я видел движущуюся картину десять лет и почти два месяца назад, но по-прежнему помнил сцены, когда звездолётчик входит в бар космодрома или степной наездник – в пыльный салун и там воцаряется тишина. Так было, когда я вошёл в трапезную.

Я заявился слишком рано: ошибка, потому что так я не мог выбирать, с кем мне сесть. Несколько эдхарианцев уже застолбили столы, но все они старательно избегали встречаться со мной глазами. Я встал в очередь за двумя эдхарианскими космографами, которые сразу повернулись ко мне спиной и принялись с преувеличенным жаром обсуждать какое-то доказательство из вороха книг и журналов, нанесённых к дверям нашей библиотеки за время аперта.

Сегодня дежурили реформированные старофааниты. Арсибальт положил мне лишний половник супа и пожал руку – первое тёплое приветствие с моего освобождения. Мы договорились поболтать позже. Он выглядел вполне довольным.

Я решил сесть за пустой стол и посмотреть, что будет. Довольно скоро ко мне начали подсаживаться фраа и сууры из Нового круга. У каждого находились какие-нибудь шутливые слова по поводу моего заточения.

Через полчаса появился фраа Корландин. Он нёс в руках что-то старое и тёмное, похожее на мумифицированного младенца. Поставив свою ношу на стол, Корландин снял обёртку. Это оказался древний бочонок с вином.

– Тебе от нашего капитула, фраа Эразмас, – сказал Корландин вместо приветствия. – Выдержавший беспримерную епитимью достоин беспримерной выпивки. Она не вернёт тебе прошлых недель, но хотя бы поможет забыть Книгу!

Корландин придумал ловкий ход, и я этому радовался. Учитывая его отношения с суурой Трестаной (которые, как я подозревал, были по-прежнему в силе), встреча могла получиться неловкой. Вино было разом щедрым жестом и способом сгладить эту неловкость. Хотя, пока Корландин возился с затычкой, мне стало немного не по себе. Может, мы отмечаем моё вступление в их орден?

Фраа Корландин словно прочёл мои мысли.

– Мы хотим только отпраздновать твою новообретённую свободу – не покуситься на неё!

Кто-то принёс деревянный ларчик. Внутри оказались серебряные стопочки с эмблемой Нового круга. Фраа и суура вынимали их из бархатных отделений и протирали стлами. Корландин тем временем возился с затычкой из хрупкой смеси глины и воска, которую трудно было снять, не сломав и не насыпав в вино крошек. Просто смотреть сейчас на фраа Корландина значило ощутить связь со временем, когда конценты были богаче, шикарнее, обеспеченней и – как ни глупо это звучит – в каком-то смысле старше, чем теперь.

Бочонок явно был из вронского дуба, а значит, вино сделали в каком-то другом конценте из сока библиотечного винограда, а к нам привезли выдерживаться.

Библиотечный виноград вывели методом цепочечной инженерии инаки концента Нижней Вроны перед Вторым разорением. Каждая клетка несла в своём ядре генетические цепочки не одного, а всех сортов винограда, о которых знали вронские инаки, а уж если они о каком не слышали, значит, он того и не стоил. И вдобавок – фрагменты генетических цепочек различных ягод, плодов, цветов и ароматических трав: фрагменты, которые под воздействием биохимической сигнальной системы клетки-хозяина производят молекулы вкуса. Каждое ядро было архивом более обширным, чем Великая базская библиотека: оно хранило коды почти всех природных молекул, когда-либо стимулировавших обонятельные клетки человека.

Конкретное растение не могло проявить все гены сразу – не могло быть сотней разных сортов винограда одновременно, – поэтому «решало», какие из них проявить – каким виноградом стать и какие вкусы извлечь из архива, – исходя из чрезвычайно сложной системы сбора данных и принятия решений, которую вронские монахи вручную прописали в его протеинах. Библиотечный виноград отзывался на малейшие нюансы света, почвы, ветра и климата. Все усилия и промахи виноградаря влияли на вкус вина. Библиотечный виноград обманывал любые уловки виноделов, вообразивших, будто могут вырастить из него один сорт два лета подряд. Тех, кто по-настоящему знал, как это делать, поставили к стенке во время Второго разорения. Многие современные виноделы предпочитали не рисковать и выращивали старые сорта. С библиотечным виноградом возились одержимые вроде фраа Ороло, для которых это становилось призванием. Разумеется, библиотечный виноград решительно невзлюбил условия в конценте светителя Эдхара и до сих пор помнил ошибку, которую предшественник Ороло допустил пятьдесят лет назад. Он неправильно обрезал лозу, и память об обиде, закодированная в феромонах, навсегда отравила почву. Виноград рос мелким, бледным и горьким, вино получалось соответствующим, и мы даже не пытались его продавать.

В том, что касается дерева и бочек, мы преуспели больше. Покуда вронские инаки создавали библиотечный виноград, в нескольких милях выше по течению реки их фраа и сууры из сельского матика Верхневронского леса проделали не меньшую работу над дубом для бочек. Клетки древесины вронского дуба (по-прежнему наполовину живые после того, как дерево спилили, разрезали на доски и согнули) анализировали молекулы, плавающие в вине: одни отпускали, а другие заставляли просачиваться наружу, где те отлагались в виде ароматных налётов и корочек. Дерево было так же привередливо к условиям хранения, как библиотечный виноград – к погоде и почве. Винодел, который плохо заботился о бочках и не стимулировал их должным образом, бывал жестоко наказан: он обнаруживал все самые ценные сахара, дубильные и смолистые вещества снаружи, а внутри – технический растворитель. Дерево предпочитало тот же интервал температур и влажности, что человек, а его клеточная структура откликалась на вибрацию. Бочки резонировали от человеческого голоса, как музыкальные инструменты, поэтому вино, хранящееся в обеденном помещении и в подвале, где репетирует хор, имело разный вкус. Климат Эдхара хорошо подходил для выращивания вронского дуба. Что ещё лучше, мы славились своим умением выдерживать вино. Бочки хорошо себя чувствовали и в нашем соборе, и в нашей трапезной, с благодарностью отзывались на пение и разговоры. Менее удачливые конценты присылали в Эдхар вино на выдержку. Кое-что перепадало и нам. Вообще-то не предполагалось, что мы будем его пить, но мы иногда немножечко подворовывали.

Корландин благополучно справился с затычкой, нацедил вина в лабораторную колбу и разлил из неё по стопочкам. Первую вручили мне, но я знал, что нельзя пить сразу. Когда все за столом получили по стопочке (Корландин – последним), он поднял свою, поглядел мне в глаза и сказал:

– За фраа Эразмаса, по случаю его выхода на свободу, чтобы она была долгой и радостной и чтобы он воспользовался ею с умом.

Зазвенели сдвигаемые стопки. Меня несколько смутили слова «чтобы он воспользовался ею с умом», но я всё равно выпил.

Ощущение было волшебное, как будто пьёшь любимую книгу. Остальные выпили стоя. Теперь они сели, и я увидел другие столы. Некоторые инаки повернулись ко мне и подняли кружки с тем, что уж они там пили, другие увлечённо беседовали о своём. В дальних концах трапезной, в основном поодиночке, стояли те, с кем я больше всего хотел поговорить: Ороло, Джезри, Тулия и Халигастрем.

Ужин оказался длинным и не слишком аскетичным. Мне подливали и подливали. Я чувствовал себя в центре внимания и заботы.

– Отведите его кто-нибудь к лежанке, – сказал какой-то фраа. – Ему достаточно.

Меня взяли под руки и помогли встать. Я дал проводить себя до клуатра и сказал, что дальше не надо.

За время в соборе я хорошо изучил, какие части клуатра не просматриваются из окон инспектората, поэтому сделал несколько кругов по саду, чтобы прочистить голову, и сел на скамейку, которая была оттуда не видна.

– Ты сейчас в сознании или мне до утра подождать? – спросил голос. Я поднял глаза и увидел Тулию. Кажется, она меня разбудила.

– Садись.

Я похлопал по скамейке рядом с собой. Тулия села, но на некотором расстоянии, чтобы можно было устроиться поглубже, и повернула ко мне голову.

– Я рада, что ты вышел, – сказала она. – Здесь столько всего произошло.

– Это я понял. А вкратце рассказать можешь?

– Что-то… что-то не так с Ороло. Никто не понимает что.

– Брось! Звёздокруг закрыли. Чего тут ещё понимать?

Видимо, мой тон задел Тулию, потому что она ответила обиженно:

– Да, но никто не знает почему. Нам кажется, что Ороло знает и не говорит.

– Ладно. Прости.

– Потому и элигер так прошёл. Некоторые фиды, про которых все думали, что они пойдут к эдхарианцам, выбрали другие ордена.

– Я заметил. А почему? В чём логика?

– Я не уверена, что тут есть логика. До аперта все фиды точно знали, чего хотят. Потом всё случилось разом. Инквизиторы. Твоя епитимья. Закрытие звёздокруга. Призвание фраа Пафлагона. Наших это встряхнуло. Многие задумались.

– О чём?

– Например, стоит ли идти к эдхарианцам.

– Потому что они не в фаворе?

– Они всегда не в фаворе. Но, увидев, что произошло с тобой, ребята поняли, что неразумно отворачиваться от этой стороны концента.

– Кажется, до меня начало доходить, – сказал я. – То есть, например, Арсибальт, пойдя к реформированным старофаанитам, которые и не мечтали его заполучить…

– Может приобрести большой вес прямо сейчас.

– Я заметил, что за ужином он клал главное блюдо.

(Обычно эта честь предоставлялась старшим фраа.)

– Он может стать пе-эром. Или иерархом. Может быть, даже примасом. И бороться с тем идиотизмом, что творится тут в последнее время.

– Так что те, кто всё-таки пошёл к эдхарианцам…

– Лучшие из лучших.

– Как Джезри.

– Совершенно точно.

– Мы заслоним вас, эдхарианцев, защитим на политическом фронте, чтобы вы могли заниматься своим делом, – сказал я.

– Всё точно, но кто «вы» и кто «мы»?

– Очевидно, что завтра ты пойдёшь к эдхарианцам, а я – в Новый круг.

– Этого все ждут. Но будет наоборот, Раз.

– Ты держала для меня место у эдхарианцев?

– Ты мог бы выразиться и поделикатнее.

– Неужели я так сильно нужен эдхарианцам?

– Нет.

– Что?!

– Если бы они устроили тайное голосование, ты мог бы и не победить. Прости, Раз, но я должна быть честной. Очень многие сууры хотят, чтобы я пошла к ним.

– А почему нам не пойти к ним вместе?

– Это невозможно. Я не знаю подробностей, но Корландин с Халигастремом о чём-то договорились. Решение принято.

– Если я эдхарианцам не нужен, так что вообще обсуждать? – спросил я. – Ты видела, какой бочонок выставил мне Новый круг? Они давно меня к себе заманивают. Почему бы мне не пойти к ним, а тебе – в любящие объятия суур эдхарианского капитула?

– Потому что Ороло хочет другого. Он сказал, что ты нужен ему в команде.

Я чуть не расплакался.

– Вот что, – сказал я после долгого молчания. – Ороло знает не всё.

– О чём ты?

Я огляделся. Клуатр показался мне слишком маленьким и тихим.

– Давай пройдёмся, – предложил я.

Снова я заговорил только на другом берегу реки, когда мы шли в лунной тени под стеной. Тут-то я и рассказал, что делал во время воко.

Тулия долго молчала.

– Отлично! – сказала она наконец. – Это всё решает.

– Что всё?

– Тебе надо идти к эдхарианцам.

– Тулия, во-первых, никто не знает, кроме тебя и Лио. Во-вторых, я, скорее всего, не смогу забрать табулу. В-третьих, на ней, вероятно, не будет ничего полезного.

– Частности, – фыркнула Тулия. – Ты вообще меня не понял. Твой поступок доказывает, что Ороло прав. Твоё место – в его команде!

– А твоё, Тулия? Где твоё место?

Она не ответила, и мне пришлось повторить вопрос.

– То, что случилось в Десятую ночь, случилось. Все мы приняли решения, каждый – своё. Возможно, потом мы о них пожалеем.

– В какой мере это моя вина?

– А кого это волнует?

– Меня. Я жалею, что не мог выйти из штрафной кельи и всех вас остановить.

– Мне не нравится то, что ты говоришь. Как будто все повзрослели, пока ты там сидел. Кроме тебя.

Я остановился и часто задышал. Тулия прошла ещё несколько шагов, потом вернулась ко мне.

– «В какой мере это моя вина?» – передразнила она. – Да не всё ли равно? Дело сделано.

– Мне не всё равно. Я переживаю, потому что от этого зависит мнение большинства эдхарианцев.

– Брось переживать! – сказала она. – Или хотя бы помолчи.

– Ладно, извини. Просто мне казалось, что ты – тот человек, которому можно рассказать о своих чувствах.

– Ты думаешь, я хочу быть таким человеком до конца жизни? Для всего концента?

– Вижу, что нет.

– Вот и отлично. Поговорили и хватит. Иди к Халигастрему. Я пойду к Корландину. Скажем им, что вступаем в их ордена.

– Хорошо. – Я с деланым безразличием пожал плечами и пошёл к мосту. Тулия меня догнала. Я молчал, думая о том, что вступаю в орден, где многие не желают меня видеть и будут винить за то, что я занял место Тулии.

Мне хотелось злиться на неё за то, как резко она со мной обошлась. Впрочем, рад сообщить, что к тому времени, как мы миновали мост, голос обиды умолк – пусть не навсегда, но я уже знал, что не должен обращать на него внимания. Мне безумно страшно было вступать в эдхарианский орден при нынешних обстоятельствах. Однако я чувствовал, что правильно – сжать зубы и действовать, не цепляясь в поисках моральной поддержки за Тулию или за кого-то ещё. Как с теорической задачкой, когда понимаешь, что на верном пути, а всё остальное – частности. Отблеск красоты, о которой говорил Ороло, лежал передо мною, как путеводная лунная дорожка.

– Ты хочешь поговорить с Ороло? – спросил фраа Халигастрем после того, как я сообщил ему новость. Он не удивился и не выказал радости, вообще никаких чувств, кроме безграничного утомления. В старом зале капитула горели свечи; глядя в озарённое их светом лицо фраа Халигастрема, я впервые понял, как его вымотали последние недели.

Я задумался. Казалось бы, что может быть естественней, чем поговорить с Ороло, а я даже не попытался его найти. Учитывая, как прошёл разговор с Тулией, мне не хотелось ещё полночи рассказывать другим о своих чувствах.

– Где он?

– Кажется, на лугу. Они с Джезри проводят наблюдения невооружённым глазом.

– Тогда не буду им мешать, – сказал я.

Мои слова как будто прибавили Халигастрему сил. Фид начинает вести себя по-взрослому.

– Тулия вроде бы считает, что он хочет видеть меня здесь.

Я обвёл глазами старый зал капитула: просто расширение в галерее клуатра, служащее почти исключительно для церемониальных целей, но остающееся сердцем всемирного ордена; место, которое сам светитель Эдхар когда-то мерил шагами, размышляя о теорике.

– Тулия права, – ответил Халигастрем.

– Тогда и я хочу здесь быть, пусть даже меня примут без радости.

– Если и так, лишь из опасений за твоё благополучие, – сказал он.

– Что-то мне плохо верится.

– Ладно, – отвечал он чуть досадливо. – Может быть, причина в другом. Ты сказал «без радости», а не «враждебно». Сейчас я говорю только о тех, кто не выкажет радости.

– Вы – в их числе?

– Да. Нас, безрадостных, волнует только…

– Потяну ли я?

– Именно так.

– Ну, если дело в этом, вы всегда сможете обращаться ко мне, когда вам понадобится число пи с большим количеством знаков после запятой.

Халигастрем был так добр, что удостоил меня смешком.

– Послушайте. Я вижу, что вы беспокоитесь. Я справлюсь. Это мой долг перед Лио, Арсибальтом и Тулией.

– Как так?

– Они принесли жертву, чтобы концент в будущем стал другим. Может быть, в итоге следующее поколение иерархов будет лучше нынешнего и даст эдхарианцам спокойно работать.

– Если только сами они не изменятся, сделавшись иерархами, – ответил фраа Халигастрем.