Америkа (Reload Game)

Финальный ролик, эндинг (ED)

Симеон Юлианов, «Праща для Давида». — Санкт-Петербург, изд-во «Аргус», 1984.

…и сейчас лента буквопечатающего телеграфического аппарата правительственной связи вползала в его руки, будто раскаленная, режущая занозистым краем до мяса, металлическая стружка из-под резца:

«Why on earth have you done it, Abe? — Зачем вы это натворили, Эйб?»

Хороший вопрос… Честный ответ состоял в том, что он, президент Соединенных Штатов и Верховный главнокомандующий военного времени, впервые услыхал о безумной авантюре адмирала Гудвина лишь на исходе нынешней ночи, одновременно, надо полагать, с пребывающим сейчас на том конце провода президентом Русско-Американской Компании Сергеем Селиверстовым. Ну и — может ли в таком признаться глава Великой державы, как полагаете?

«Это была трагическая ошибка, Серхио. Примите глубочайшие наши извинения и соболезнования. Дружественный огонь, пропади он пропадом! — Friendly fire, let it go hang!»

Диалог шел, разумеется, по-английски: для Селиверстова английский был четвертым из его языков, а Честный Эйб никаких наречий, кроме родного, не знал и знать не собирался — а серьезность момента совершенно не располагала к облачению в дипломатическо-протокольные вериги Старого Света: никаких переводчиков, одни телеграфисты.

«Вы ни с того ни с сего убили три с половиной сотни наших, Эйб. И я не смогу проглотить такое блюдо, не подавившись — даже с подливкой из этих ваших „извинений“ и „дружественного огня“. Как выразились бы у вас в стране: „Мои избиратели такого не поймут“ — уж извини».

Да уж…

«Серхио, война не нужна ни вам, ни нам».

«Согласен, Эйб. Но с поправкой — от ваших же Отцов-основателей: „Выбирая между войной и безропотным подчинением кому бы то ни было, мы всегда выберем войну“».

Президент, обернувшись, бросил мимолетный взгляд на толпящихся оплечь советников; советов от них сейчас было — как от козла молока.

«Ты что-нибудь можешь предложить нам, Серхио?»

«Могу. По данным нашей разведслужбы, рейд Гудвина не был согласован с Центральным командованием. Это действительно так?»

Решать надо было мгновенно; спустить же шкуру с ротозея-Пинкертона еще успеется.

«Скорее нет, чем да».

«Тогда есть вариант. Вы обвиняете Гудвина в государственной измене и вешаете его на рее „Резольюшена“. Публично и в течение ближайших часов. На фоне официального правительственного заявления об уважении нейтралитета Техаса. Тогда я берусь протащить через Конференцию вашу байку о „дружественном огне“ и утихомирить „ястребов“ в нашем Нэйви, рвущихся немедля ввязаться в вашу Гражданскую войну на стороне Ричмонда. Хотя это будет очень нелегко».

На секунду президента посетила подлая мыслишка — «Как славно было бы, если б Гудвин погиб во время своего дурацкого прорыва…» А ведь никаких иных вариантов, похоже, и вправду не просматривается… «Мои избиратели такого не поймут», да; а — армия?..

«Это и есть ваше „калифорнийское предложение“, Серхио — то, от которого „невозможно отказаться“? Сожалею, но я не могу его принять. Приказ можно отдавать, лишь если ты уверен, что его станут выполнять — if you know what I mean».

Лента замерла на добрых пять минут (похоже, Серхио консультировался со своими Негоциантами — или как у них там, на Диком Западе, принимают решения о войне и мире) и затем неумолимо поползла вперед:

«Это — последнее ваше слово, ваше превосходительство?»

«Да. Но мир лучше войны, подумайте об этом, пожалуйста, ваше высокостепенство».

«Разве я говорил о войне? Однако адмиралы могут ведь предпринимать авантюры — во славу Родины и в обход Центрального командования — не только в вашей стране. Прощайте, ваше превосходительство».

Вот и всё… Телеграфист подал знак, что на том конце провода больше никого.

— Есть у нас возможность установить связь с этим чертовым Гудвином и его чертовой эскадрой? — спросил он в пространство.

— Боюсь, что уже нет, сэр.

— Ну так изыщите такую возможность, черт побери! Чего стоят все ваши шпионы и дипломаты в Тексасе, если они не способны даже на такую чепуху! Вы хоть понимаете — что сейчас поставлено на карту?!

— Так точно, сэр, понимаю, — президент лишь сейчас сообразил, что собеседник не принадлежит к числу его советников, а только что прибыл из военного ведомства — надо думать, со срочными и скверными вестями. — Я имел в виду, что связываться, похоже, уже не с кем: эскадры Гудвина больше нет.

— Как это понимать, черт побери?!

— Под утро эскадра подверглась торпедной атаке и потеряла три корабля. Никакие подробности атаки пока неизвестны, ясно только, что опять — какое-то новое оружие. В строю остаются лишь «Резольюшен» и сильно поврежденный «Йорктаун»…

«Повесьте Гудвина на рее „Резольюшена“…» Так тот, выходит, уже знал?..

— Shit! Уничтожьте все переговорные ленты, немедля. Если хоть что-то просочится в газеты — ответите головой, по законам военного времени!

Устье Миссисипи близ Нового Орлеана, фрегат калифорнийского Нэйви «Кашалот», 16 октября 1861, 13:20 (19:20 по Гринвичу).

— Ракурс хорош, но горизонт завален!.. — бескровные, в синеву, губы Максудова кривила своеобычная его саркастическая усмешка; уносить адмирала с палубы никуда не стали — уложили, оперев спиной о снесенную грот-мачту, как тот и просил («Дайте хоть тут ощутить себя Нельсоном при Трафальгаре!..») — Ну как, сойдет за «историческую фразу»?

— Это не горизонт завален, компаньеро командующий, это палуба! — жалобно встрял его адъютант, капитан-лейтенант Клархайт.

— Спасибо, капитан, я в курсе! — выкашлял последний свой смех адмирал: розовая пена в уголках губ, отходит, всё.

«Ну что за болван, — раздраженно думал кавторанг Елатомцев, четверть часа назад принявший командование максудовским „Кашалотом“, а спустя десять минут уже отдававший команду „оставить корабль“ — успев еще в промежутке получить тяжелое ранение в правую руку, — и за что его только адмирал держал, пропадет ведь теперь сам-то по себе…» Палуба фрегата обозначила растущий крен — калифорнийский флагман довольно быстро уходил в воду правым бортом, — но ракурс был и впрямь хорош: слева направо — догорающий трофейный «Резольюшен» (бог дал — бог и взял), пара полузатопленных фрегатов янки, а в недосягаемом уже отдалении — колонна из трех оставшихся кораблей эскадры Максудова, стремительно утягивающаяся под защиту береговых батарей дикси, успешно проскользнув между блокирующим Новый Орлеан флотом Федерации и пытавшимися приостановить ее заградительным огнем кораблями Ямайской эскадры Королевского флота.

Три паровых многопушечных фрегата в Атлантике — не стоящий внимания пустяк по меркам флотов великих держав; три паровых многопушечных фрегата на крупной реке, вроде Миссисипи, где практически нет железнодорожных коммуникаций — сила, радикально меняющая весь ход войны во всем том бассейне, едва ли не «абсолютное оружие». Так что сраженный в грудь осколком Максудов мог считать себя победителем: отличный стратегический план, тонко задуманный и отважно исполненный, а финальным росчерком — красивая смерть, на радость грядущим живописцам и романистам; позволяющая к тому же командованию и правительству при нужде «валить на него, как на мертвого»…

Ну а нам, грешным, пора уже и о себе позаботиться: сдаемся мы, стало быть, непременно британцам — янки своим нежданным поражением в матче «„Матрас со звездами“ против „Омлета с луком“» обозлены до крайности, тут всякое может приключиться… Не зря ведь я дотянул-таки на тонущем «Кашалоте» до единственного клочка тени, отбрасываемого на эти воды Юнион Джеком!

…С рукой, однако, обстояло совсем уже худо, и как он сумел подняться по штормтрапу из шлюпки на борт британского флагмана «Инвинсибл» — он и сам не помнил толком: горизонт завален, а мир то уходит в туман, то норовит распасться на куски, а надо держаться прямо, и точно вписаться в шпалеру из шестерых (шестерых?.. да какая к черту разница…) морпехов в красных мундирах, берущих «на караул» у того штормтрапа, и еще церемонно сойтись на встречных курсах с их старшим офицером:

— Контр-адмирал Пайк, к вашим услугам. Позвольте вашу шпагу, сэр — вы превосходно дрались, мои комплименты! Вице-адмирал Максудофф, я полагаю?

— Максудов погиб, сэр. Я — капитан второго ранга Елатомцев, командовал «Кашалотом» последние четверть часа. Мы сдаемся британскому Королевскому флоту; можем ли мы рассчитывать, сэр, что вы не выдадите нас янки?

— Безусловно так, сэр! А вы, как я вижу, более нуждаетесь во враче, нежели в традиционном ужине в адмиральской каюте.

— Боюсь, что так, сэр. С аппетитом плоховато…

Петербург, Зимний дворец, 16 октября 1861, 13:40 (11:40 по Гринвичу).

— Так это — ультиматум? — серые, чуть навыкате, глаза Государя спокойно и даже, пожалуй, насмешливо озирали министра иностранных дел, и лишь близко зная Александра, можно было понять — насколько тот взбешен.

— Я задал лорду Блэквуду этот же вопрос, Ваше Величество. Тот, в свойственной британцам манере, встревоженно вчитался в текст передаваемой мне ноты, после чего недоуменно пожал плечами: «Да нет же, ваше высокопревосходительство, какой ультиматум? Тут ведь ясно написано в заглавии: „Меморандум“!»

— Английский юмор… Стало быть, «Андреевский флаг в любой точке Атлантики за пределами Балтики» будет рассматриваться Лондоном как односторонний выход России из Парижского договора 1856-го, и это будет иметь «немедленные и самые серьезные последствия, вплоть до военных». Нам есть, чем ответить на этот… ультимеморандум? хотя бы теоретически?

— Нет, Ваше Величество, — покачал головой военный министр. — Даже при всем нашем желании — вступиться за Ваших… извините… калифорнийских компаньерос нам просто нечем: флота открытого моря у Империи, по условиям Парижской капитуляции, действительно нет, и вновь появится он у нас отнюдь не завтра.

— Ясно. А что там с Соединенными Штатами? Это — совместный англо-американский ультиматум?

— Формально — нет, Ваше Величество, — вновь вступил министр иностранных дел, — но, по сути, конечно, так. Американцы ставят вопрос ребром: как им следует понимать тот факт, что корабли под Андреевским флагом участвуют в боях против флота Федерации — имеется в виду, конечно, компанейский адмирал Максудов, принудивший позавчера к сдаче остатки эскадры адмирала Гудвина, что попали в ловушку у Нового Гамбурга, — и не означает ли сие, что Петербург перешел к прямой военной поддержке Ричмонда? И американская нота представляется даже более серьезной по последствиям, чем британская.

— Вы полагаете?

— Да, Ваше Величество. Соединенные Штаты — исторический союзник России; что, в общем, неудивительно при отсутствии общей границы и наличии общей застарелой нелюбви к «англичанке, что гадит». Американцы, уж поверьте, не забыли, как Екатерина отказала в русских рекрутах для британского экспедиционного корпуса в Колониях в обмен на Менорку, а объявила, вместо того, «Вооруженный нейтралитет». В Крымскую войну Штаты остались единственным — понимаете, единственным! — нашим союзником на весь «цивилизованный мир»: «Американский народ не осведомлен о спорных вопросах и разногласиях, ставших причиной этого конфликта, но он почти инстинктивно принимает сторону России» — цитирую ноту по памяти… И когда американский посол Нейл Браун восторженно писал тогда о «крепком, истинно республиканском, рукопожатии» Николая Павловича — он, похоже, ничуть не кривил душой.

Но именно потому, что американцы числят нас за «своих» — любое неосторожное прикосновение к их Гражданской войне может иметь катастрофические последствия. Во что нас, собственно, и втягивают петроградские компаньерос…

— То есть они готовы, ради своих барышей от торговли с пребывающим в блокаде Югом, столкнуть лбами Россию… Метрополию, как они изволят выражаться… с Америкой и Британией одновременно? Не находя нужным хотя бы поставить нас в известность о своих планах?

— Не совсем так, Ваше Величество, — отважился возразить министр иностранных дел. — Формально ведь война так и не объявлена, и Петроград мастерски использует сейчас созданный самими янки «прецедент Гудвина»: делает вид, будто всё происходящее в Новом Гамбурге и вокруг него — самодеятельность адмиралов компанейского Нэйви и секретных служб некоторых Домов, которую Центральное командование никак не контролирует, и за которую виновные — о да, разумеется! — понесут строжайшую ответственность; когда-нибудь — если проиграют… Россию же происходящие события вроде как и не затрагивают вовсе — как это, собственно, бывало всегда прежде, от Меншиковской войны за новооткрытое калифорнийское золото до постпарижской обороны Жемчужного.

— Так! — длань Государя тяжко припечатала стол, и вид той длани как-то сразу напомнил прочим участникам совещания об Александровом hobby — хаживать на медведя с рогатиной. — Картина ясна, какие будут предложения?

Устье Миссисипи близ Нового Орлеана, фрегат Королевского флота «Инвинсибл», 17 октября 1861.

— Как ваше самочувствие, господин капитан?

— В норме. Весьма признателен вам, господин адмирал: у вас превосходный хирург, ампутация продлилась немногим больше рекордных шести минут. А наши раненые выжили почти все.

— Да, у него богатая практика… А у меня вот для вас новости, срочные и скверные — как уж водится.

— Я весь внимание, господин адмирал.

— Ваш Нэйви традиционно поднимает два флага сразу: имперский Андреевский и ваш компанейский вымпел. Именно так и действовал Максудов: сперва в Новогамбургском заливе, а после — тут.

— Да, такова традиция.

— Так вот, немедленно после Новогамбургского залива правительство Ее Величества и правительство… э-ээ… янки в Вашингтоне потребовали от Петербурга «убрать Андреевский флаг из Атлантики». Англия считает это нарушением «русскими» Парижских соглашений 56-го, а Вашингтон пошел еще дальше: отныне любой корабль под Андреевским флагом в зоне конфликта будет рассматриваться флотом Федерации как «законная цель». Поскольку у России никакого собственного флота в Атлантике нет заведомо — ясно, в чей огород эти камешки…

— Да, разумеется. И что Петербург?

— Петербург нашел Соломоново, как ему кажется решение: аннулировал дарованное Русско-Американской компании царицей Кэтрин право поднимать над своими судами Андреевский флаг. Дескать, Российская империя не отвечает за авантюры калифорнийских compañeros…

— Право сие было даровано нам не Екатериной, а еще Елизаветой — но это неважно. Ладно, проживем как-нибудь и без ихнего Андреевского, под своим «омлетом с луком»… И что дальше?

— Собственно, всё.

— Всё?! А в чем тогда такая уж «срочность и скверность»?

— Всё-то всё, господин капитан — но есть нюанс, и касается он именно вас с вашими людьми. Трансатлантическая телеграфная связь — благо не всегда и не для всех…

— Вы говорите загадками, господин адмирал.

— Решение российского правительства по Андреевскому флагу было немедленно доведено до посольств Великобритании и США — 16-го, в 2 часа пополудни по местному времени. Ваша же атака, в Западном полушарии, началась чуть раньше полудня 16-го — но спустя восемь часов после того, принятого в Восточном полушарии, решения: 19 и 11 часов по Гринвичу, соответственно, из-за 8-часовой разницы в поясном времени. Вот и выходит, что формально вы вступили в бой под чужим флагом. Компанейский же ваш вымпел тут вообще не к делу — Калифорния войны Вашингтону формально не объявляла. В прежние годы вас мог бы спасти каперский патент, выданный Ричмондом — но теперь-то каперство вообще запрещено, теми же Парижскими соглашениями…

— Да, забавная юридическая коллизия… Постойте, постойте!.. — уж не додумались ли янки объявить нас «пиратами»?!

— Уже объявили — и ничего забавного тут, поверьте, нет: правительство Ее Величества получило от Вашингтона ноту с решительным требованием вашей выдачи, господин капитан.

Наступило молчание. Держать удар Елатомцев умел, но тут, признаться, малость «поплыл»…

— Вы уже получили соответствующие инструкции от своего командования, господин адмирал?

— Получил. Они нарочито расплывчаты и оставляют за мной некоторую свободу маневра — ну и всю ответственность, само собой. Мои симпатии на вашей стороне — верьте слову, капитан! — но как снять петлю с вашей шеи, я пока решительно не представляю.

— Благодарю вас, господин адмирал. А можете ли вы просто-напросто потянуть время?

— Сколько?

— Сутки. Двое. Сколько получится.

— Сутки — смогу, двое — постараюсь, дольше — сомневаюсь… Вы надеетесь за это время подготовить побег? — и адмирал понимающе кивнул в сторону теряющегося уже в расплывчатой акварели сумерек берега Луизианы.

— Да нет, какой, к черту, побег! У нас дюжина нетранспортабельных раненых, а бросить их здесь, в нынешних обстоятельствах, никак невозможно.

— На что же вы надеетесь?

— Нас вытащат, — просто ответил Елатомцев.

— Каким это образом?!

— Пока не знаю, — пожал плечами кавторанг, — да и не моя это забота: у нас есть кому об этом подумать и помимо меня, простого флотского служаки. Я знаю одно, господин адмирал: никогда еще такого не бывало, чтоб Калифорния сдала своих — на том и стоим!

— Ну-ну… желаю удачи, конечно… — без особого воодушевления отозвался Пайк. — В общем — двое суток, считайте, за мной.

Петербург, Министерство иностранных дел, 18 октября 1861.

— Ну, что там — встречный ультиматум с Фонтанки? — министр хмуро поднял глаза на своего советника для особых поручений, негласно курирующего Русскую Америку (что в сферу ответственности МИДа, разумеется, категорически не входило).

— К сожалению, нет, — не менее хмуро отвечал тот.

— «К сожалению»? В каком смысле?..

— Ультиматум подразумевает некое требование, которое, в принципе, может быть выполнено — а те просто ставят нас в известность, как оно будет дальше; даже, собственно, и не нас, а — «компаньеро Императора». Разница тут — примерно как между семейным скандалом с битьем посуды и негромким: «Дорогой, нам надо расстаться»… Я полагаю, ваше высокопревосходительство, что мне следует подать в отставку.

— Это еще что за новости, Петр Андреевич?

— А что проку в моей деятельности, если ни одна моя рекомендация за последние полгода не была принята к исполнению?.. Я ведь талдычил все эти дни, ваше высокопревосходительство: Россия обязана вступиться за моряков «Кашалота» — уж русские они там или русскоязычные, какая разница? И не думаю, кстати, чтоб это наше «The cat did it»[16] добавило нам уважения со стороны Америки — отношениями с которой вы столь озабочены… Ведь всего и дела-то там было — дописать по-быстрому в тот документ об Андреевском флаге уточняющую формулировку о порядке его вступления в силу, чтоб убрать ту дурацкую коллизию с часовыми поясами…

— Хорошо вам давать советы, Петр Андреевич, с вашего-то уровня ответственности… Вы хоть понимаете, с какой потерей лица сопряжено внесение такого рода «уточняющих формулировок» в международные документы?

— Отлично понимаю, ваше высокопревосходительство. А вот понимает ли кто, что мы сейчас выбираем — между «потерей лица» и потерей Русской Америки?

— Неужто там и вправду всё так плохо?

— Или еще хуже.

— Еще хуже — это как?

— Ну, возможно, мы ее уже потеряли.

— Гм… — министр знал, что его советник, будучи рекрутирован из университетской среды, невоздержан на язык и имеет неустранимые проблемы по части чинопочитания, но слов на ветер не бросает и к паникерству никак не склонен.

— И кстати: последнюю соломинку на ту хрустнувшую таки верблюжью спину, может статься, возложили как раз вы, ваше высокопревосходительство, — собственноручно.

— А это, позвольте полюбопытствовать — как?

— Отказавшись нынче лично принять их Представителя и перевалив эту «рутину», как вы изволили тогда выразиться, на меня. Да-да, мне прекрасно известны все ваши резоны: «Ведь это будет выглядеть со стороны, как прием чужеземного посла по его просьбе!» Но почему, черт побери, нас в первую голову заботит — «как это будет выглядеть», а уж только потом — «чем это обернется в реальности»?

— Ладно, господин советник, — раздраженно наморщился министр (ибо и сам мыслил примерно так же), — хватит уже эмоций, давайте к делу — по порядку.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Его степенство Представитель все эти дни бился как рыба об лед здешних высших сфер, убеждая нас хоть как-то поучаствовать в судьбе тех пленных калифорнийцев: поднял все свои контакты в военном ведомстве и в Третьем отделении — и официальные, и теневые, — снизошел даже до Министерства колоний, которое обычно обходит стороной как чумной барак — безо всякого результата. Дважды пытался добиться аудиенции у Императора, но тот опять его не принял. Вы для него были последней надеждой, ваше высокопревосходительство: единственный человек в Российском руководстве, открыто противившийся политике «Нам нужны не великие Америки, а великая Россия». И когда вместо «лица, принимающего решения» на встречу является какой-то письмоводитель третьего разбора, — он просто понял, что в Метрополии надеяться не на что и не на кого…

— Есть ли у вас факты, господин советник? Помимо всех этих весьма… гм… эмоциональных домыслов?

— К сожалению, есть. Его степенство трижды за эти дни связывался по телеграфу с Лондонским представительством Компании — а у тех имеется прямой выход на трансатлантический телеграф. Телеобмен был очень кратким — по дюжине примерно знаков в каждую из сторон. Криптографы Третьего отделения и Топографической службы — равно как их британские и американские коллеги — сейчас наверняка бьются над расшифровкой, но я готов поставить свое месячное жалованье, что там не обнаружится ничего, кроме пары-тройки кодовых слов, вполне невинных на сторонний взгляд. Иными словами, Представитель загодя имел уже вполне развернутые инструкции Петрограда на разные сценарии событий, в соответствии с этими самыми кодовыми словами…

— Логично. И — что?

— А то, что на встречу с вами Представитель пришел, явно имея два заготовленных загодя варианта действий — в зависимости от уровня собеседника. Обнаружив же перед собой меня — ничего не решающего мелкого стирочника, — он вполне демонстративно отложил в сторону папку с какими-то документами и извлек из-за обшлага листок бумаги: записка, адресованная вам — для дальнейшей передачи Его Величеству: «Если его высокопревосходительство найдет нужным — пусть передаст это адресату; не найдет — пускай выбросит; на свое усмотрение». Засим — отбыл, сославшись на нездоровье: «Пойду-ка я прилягу, сынок: сердце что-то жмет, притомился, на восьмом-то десятке, ваши российские пороги обивать!..»

— Довольно оскорбительно по форме, вы не находите, советник?

— По форме?! Вы лучше ознакомьтесь с содержанием!

Текст «меморандума», состоящего всего из нескольких строк, не имел официальных реквизитов и был даже не на бланке Представительства:

«Досточтимый компаньеро Император!

Мы, калифорнийцы, отлично понимаем, что мысли Вашего Величества всецело поглощены благоденствием народа России и процветанием Российского государства. Мы осведомлены о том, что Вам „нужны не великие Америки, а великая Россия“, и всегда относились с пониманием к такому положению вещей. Именно по этой причине мы — встречно — надеемся и на понимание Вами мотивов наших дальнейших действий.

Как сказано в одной хорошей книге: „Стая сильна лишь волком — волк лишь стаей силен“. Волк должен быть уверен, что попади он в беду — Стая сделает для его спасения всё, а обязательства Стаи перед собственными членами приоритетней любых ее обязательств перед другими Стаями. Вот это как раз и делает Волков — Свободным Народом.

Калифорнию часто называют „маленькой страной на огромной территории“. Да, это так: мы — „большая деревня“, где „каждый знаком с каждым через второе рукопожатие“. Оттого-то мы и никогда не сдаем своих: по-иному нам тут просто не выжить, Ваше Величество. И сейчас ради спасения наших моряков с „Кашалота“ мы готовы пойти на всё. Именно так: НА ВСЁ.

В случае чего — не поминайте лихом, Ваше Величество!

С уважением,

Полномочный представитель Конференции двенадцати негоциантов в России».

Число и подпись были проставлены позже основного текста, чернилами другого цвета.

Министр медленно провел рукою по лицу. Бог ты мой, надо быть сумасшедшим, чтобы показать такое Его Величеству! А — как не покажешь?..

«Мы, калифорнийцы» — это же ясный парафраз к «Мы, народ Соединенных Штатов»…

Устье Миссисипи близ Нового Орлеана, фрегат Королевского флота «Инвинсибл», 19 октября 1861.

— Поздравляю вас, капитан! — улыбка Пайка была хмурой, но, похоже, искренней. — Я, между прочим, проиграл пари своему второму лейтенанту Джилингу, золотую гинею: он ставил на то, что ваши исхитрятся-таки вас вытащить, а я в это, признаться, не верил… Лейтенант сражался против вас у Елизаветинска, потом провел некоторое время в вашем плену и, видать, лучше прочих проникся пониманием калифорнийского духа…

— Спасибо за новости, господин адмирал! А что произошло?

— Я только что получил свежие инструкции Адмиралтейства — теперь трансатлантический телеграф, похоже, играет на вашей стороне. Относительно вас там сказано следующее: «Числить отныне вымпел Русско-Американской компании за государственный флаг, а калифорнийские экипажи, соответственно, считать военнопленными». Похоже, у вас там, в Петрограде, дошло дело до чего-то вроде «Декларации независимости», а?

— Да, похоже на то… Вот уж не думал, не гадал!..

— Кстати: поскольку война между Калифорнией и Британской империей, насколько мне известно, не объявлена, я возьму на себя смелость предложить вам и вашим людям как можно быстрее покинуть наш борт — а то кто знает, как там дальше всё повернется в сферах? Полагаю, дикси не откажут вам в гостеприимстве.

— Мы — ваши должники, господин адмирал! Вы сейчас сильно рискуете?

— Не думаю, — покачал головою тот. — В Адмиралтействе тоже не любят, когда политиканы подставляют солдат и рядят их в преступников. И потом, рискнуть разрывом с Метрополией ради спасения полусотни своих моряков — это не может не вызвать уважения, да!

Засим — обменялись рукопожатием; левой рукой — непривычно и неудобно, но надо привыкать.

Петербург, Зимний дворец, ночь с 18 на 19 октября 1861.

— Государь еще не в курсе? — похоронным тоном вопросил министр колоний; впрочем, выражение, застывшее на лицах и всех прочих участников экстренного совещания, было таким, будто у каждого вынесли из дому по покойнику, а то и парочку. На дальнем конце стола началось уже негромкое, но нервное выяснение отношений между шефами Третьего отделения и Топографической службы — чья где «зона ответственности» и кто чего прошляпил.

— Надеюсь, что нет. Во всяком случае, не во всех этих живописных деталях.

— О, Господи!..

— Лег спать, заявивши, что до утра «слышать ничего не желает про ту Америку»… А что — его степенство?

— Делает вид, будто по части петроградских событий знает даже меньше нашего: у вас, дескать, есть хотя бы трансатлантические рапорты Ванновского и Малицкого, а у меня — одни только газеты; вот придут новые инструкции, с обычной почтой — тогда и будут комментарии! Врет небось, сволочь — но поди проверь…

— Может, кстати, и не врет: телеобменов с Лондоном и Амстердамом у него и в самом деле не было с позавчера, а в его положении сейчас полезнее «ничего не знать»…

— Итак, господа, — начал взявший на себя председательские обязанности шеф Третьего отделения (рапорты Представителя императора в Конференции негоциантов Ванновского шли, как это было заведено еще при Николае, по линии его ведомства; министр иностранных дел, правда, ничуть не сомневался, что МИДовская информация о петроградских событиях, от Малицкого из Нового Гамбурга, стереоскопичнее и точнее — однако по собственному почину лезть сейчас на просцениум не имел ни малейшего желания), — итак, события в Русской Америке пошли по наихудшему, катастрофическому, варианту — внезапно…

«Да уж куда как „внезапно“, — ядовито хмыкнул про себя министр. — Как, однако, удачно, что сейчас, когда начнутся поиски крайнего, мы можем выложить на стол папочку — где-то в пару пальцев толщиной — с подшивкой из „особых мнений МИДа“; благо мой Петр Андреевич об этой „внезапной катастрофе“ упреждал неустанно, гласом вопиющего в пустыне, все последние полгода, а нынешняя эта отвратная история со сданным нами „Кашалотом“ — всего лишь вишенка на торте…»

— Сама по себе «Декларация о калифорнийском суверенитете», — продолжил шеф Третьего отделения, — это еще, как выясняется, полбеды. Куда страшнее то, что ради соблюдения процедуры поименного голосования Негоциантов — ведь им, по регламенту, непременно необходим был консенсус, обеспечить который при сохранении права «вето» у Ванновского, как полноправного члена Конференции, невозможно — они гальванизировали труп легенды о тайном отречении Александра Первого…

— Бог ты мой, да кого сейчас, по прошествии почти полувека, могут взволновать те замшелые басни о Таганрогском отречении и о странствии старца Козьмы из Сибири старой в Сибирь Новую? Ну, напишет, веке эдак в двадцать первом, какой-нибудь литератор-фантаст псевдоисторический роман — допустим, «Павел Второй»…

— Даю справку, — проскрипел со своего места министр юстиции: этот вообще вступал в беседу лишь при крайней нужде, — специально для лиц, обчитавшихся революционных мыслителей; для них, возможно, станет откровением, что Российская империя зиждется на Праве: данном Самодержцем, но — Праве. И вот из этой конструкции изымается замковый камень — сам Император: ведь «Закона об отречении» у нас не существует! Следовательно, всё дальнейшее — от Манифеста о восшествии на престол его преемника до возглавления тем государственной Церкви — незаконно. И дальше — коллизия: собственно, все правовые акты повисают в воздухе… Так что да: отрекшийся втайне Император — это воистину «Машина Судного дня». Неужто им там, в Петрограде, недостало ума не разыгрывать эту карту? — это ведь почище, чем «Спалить избу, чтобы вывести тараканов»!

— Ну, впрямую-то они ее, конечно, и не разыгрывали… Последовательность событий, по рапортам Ванновского, была такова. На счет «раз» — обнаруживается якобы, где-то в дебрях старообрядческой Новой Сибири, «законный наследник императорского престола»; на тот престол, впрочем, ничуть не претендующий. На счет «два» — Конференция негоциантов объявляет, с пресерьезной миной, что «Колония будет традиционно, как уже случалось при восшествии на престол Николая Павловича, поддерживать своего компаньеро — российского Императора», причем, как и тогда, «вне зависимости от позиции всей прочей Российской империи»; надо лишь определиться, кто из двоих — «компаньеро», а кто — самозванец (дело-то сурьезное, денежное!..), а пока суть да дело — временно приостанавливаются полномочия нынешнего Представителя императора при Конференции. На счет «три» — по прошествии буквально пары часов во всем уже успешно разобрались: да, император в Петербурге — по-прежнему «Компаньеро», его Представитель — по-прежнему представитель, только вот Калифорния — провозглашенная как раз ради отстаивания прав того «компаньеро Императора» — за те два часа успела уже обзавестись всеми причиндалами государственности, включая флаг. Тот самый государственный флаг, жизненно необходимый им, дабы отмазать экипаж «Кашалота» от вздорных американских обвинений в «пиратстве»…

В общем, нельзя не признать: свою шулерскую махинацию они провернули мастерски, и, похоже, поймать их на передергивании карт не выйдет. Руки, конечно, чешутся — врезать им между глаз канделябром…

— Верно, хочется, — кисло подтвердил военный министр. — Но только вот руки те у нас коротки, а отрастут они еще не скоро. Звучит дико, но у них сейчас качественное преимущество на море…

— Кстати, это — вовсе не шулерство, — забил по шляпку министр юстиции, — а мастерски сыгранный ими сверхдырявый мизер. И да — с нашего захода тот мизер не ловится, подтверждаю; что же до канделябров — это уж точно не ко мне, извините… Но, как я понимаю, неприятности наши на этом еще не кончаются?

— К сожалению, да. Император, как известно, за все эти годы так и не улучил минутки принять у петроградских компаньерос их «Гишпанскую клятву». И вот теперь они делают ему, взамен, свое фирменное «предложение, от которого невозможно отказаться»: объединить суверенную отныне Калифорнию с Российской империей в режиме личной унии…

Министр иностранных дел с интересом поднял глаза на министра колоний: правда ли тот икнул — или померещилось?

— И что же за особа королевской крови будет представлять в том брачном союзе калифорнийских купчишек?

— Вопросы крови при такого рода союзах, тем более если брак — морганатический, вовсе не главные, — вновь дал справку министр юстиции. — Они могут сослаться, к примеру, на прецедент англо-голландской унии 1689 года: ведь выборный штатгальтер Соединенных провинций Вильгельм Оранский английской королеве Марии Стюарт, разумеется, никак не ровня.

— Да, именно на ту англо-голландскую унию они и ссылаются! — кивнул председательствующий. — Так и говорят: президент-де Русско-Американской компании из потомков Светлейшего князя Меншикова смотрелся бы ничуть не хуже, чем когдатошний штатгальтер Нидерландов при английском престоле…

— Да разве нынешний их президент — потомок Меншикова?

— Понадобится — переизберут, ради такого случая, и из Меншиковых, — пожал плечами министр иностранных дел. — У них там, конечно, выборное правление, но, слава Богу, не «один человек — один голос».

— Позвольте, но ведь с русской стороны — допустим на секундочку весь этот абсурд! — у нас имеется лишь наследник престола Александр Александрович. Тогда что же, выходит, что их президентом, из Меншиковых, будет — барышня?!

— А почему бы и нет? — смешок министра юстиции еще более напоминал скрип, чем его обычная речь. — У них ведь там — раздельное наследование…

Теперь уже сомнений не оставалось: министр колоний вновь икнул, на этот раз вполне отчетливо.

— Господи, да «раздельное наследование»-то тут при чем?

— При том, — и министр юстиции глянул на вопрошающего как на половозрелого отрока, продолжающего интересоваться «привычками и непривычками» Деда-Мороза, — что женщин признают за людей вовсе не в тех культурах, где им целуют ручки и поют серенады, а там, где законодательно закреплено раздельное наследование детьми и вдовой: средневековая Скандинавия, Шотландия (но не Англия!) и, между прочим, допетровская Русь с тамошней «вдовьей долей». Собственно, единственная свобода, которую получила от Петровских реформ русская женщина — это свобода неупорядоченных сексуальных связей; заплатив за нее былой финансовой и хозяйственной самостоятельностью… Но это всё так, к слову. В Калифорнии-то у них с этим делом — полный порядок, так что женщина-президент будет там смотреться вполне органично.

— Да вы… да вы все просто… на каком свете вы пребываете, господа?! — прорвало наконец всерьез министра колоний. — Тут прямая измена с мятежом, а вы тем временем, на полном серьезе, обсуждаете все эти «личные унии» и бабье президентство!..

— Ну, пока что никакого мятежа как раз нет и в помине, — мягко откликнулся министр иностранных дел, не без удивления ощутив в сгустившейся атмосфере совещания некие флюиды сочувствия. — Напротив того, они ведь всеми силами консервируют статус-кво и всячески демонстрируют свою лояльность — если и не Российскому государству, то хотя бы Российскому императорскому Дому; последние выплаты налогов казне и дивидендов «компаньеро Императору» прошли, как я понимаю, в обычном режиме? — («Да, день в день и копейка в копейку», — кивнул со своего места министр финансов.) — Но вот если вам вздумается публично обозвать их «мятежниками», ваше высокопревосходительство, — тут он адресовался уже напрямую к министру колоний, — вы просто-напросто не оставите им иного выхода, кроме как встать в позу: «Ну, это еще надо разобраться — кто тут мятежник, а кто лоялист!»

— Как так?

— Да очень просто: рассудят там, у себя, по-новому, что права Новосибирского «наследника» смотрятся-де всё ж таки поубедительней, да и провозгласят своим «компаньеро Императором» — того! Их торгашеского цинизма вполне достанет на то, чтобы назначить наследником российского Престола вообще кого угодно — «был бы человек хороший»; ну и учинится у них там торговая республика с декоративным конституционным монархом — по аглицкому образцу.

— Ну, это мы еще поглядим, какие-такие республики где учинятся! Господин обер-прокурор, как там — насчет отлучения и анафемы изменникам?!

— А-аа… Э-ээ… — обер-прокурор, похоже, предметно обдумывал: а не дезертировать ли, от такой чести, в Соловки — пока не поздно?

— Из великого множества глупостей, что мы натворили за последнее время с Русской Америкой, — любезно перетолмачил министр иностранных дел, — Господь уберегал нас доселе хотя бы от того, чтобы лезть в дела Единоверческой церкви. Поймите: православная Церковь — это сейчас вообще единственная, по серьезному счету, ниточка, связывающая Колонию с Метрополией! Если тянуть за нее медленно и осторожно — кое-какое сближение произойдет, не сейчас — так в будущем. Если же резко дернуть — на манер того, что предлагаете вы, ваше высокопревосходительство, — точно оборвется, и это станет катастрофой почище всего предыдущего.

— С чего это?!

— Да с того, непреклонный вы наш, — утратил наконец свою дипломатическую выдержку шеф МИДа, — что они, в силу своего помянутого уже тут торгашеского цинизма, могут запросто переметнуться под омофор хоть Константинопольского, хоть Иерусалимского патриархов — которые оба-два Российское государство, с вашим ненаглядным Синодом, терпеть не могут! Или пуще того — восстановят там у себя Патриаршество, и вся недолга! Вы хоть вообразить себе можете, ваше высокопревосходительство, что это будет за гремучая смесь: «законный наследник» галлова победителя Александра Благословенного плюс собственный патриарх? Не для них там — а для нас тут?!

— Что-то я в толк не возьму, ваше высокопревосходительство: вы сами-то — кому служите? Российской империи или калифорнийским мятежникам? — обвиняющий перст министра колоний был нацелен в грудь министра иностранных дел на манер орудия главного калибра.

«Бог ты мой, откуда их только набирают в это чертово министерство? Второй, вроде, получше был: бывший боевой офицер, с понятием все же человек — и вот вам опять… Истинно сказано:

— Кому я служу, ваше высокопревосходительство? А вы попробуйте-ка, для почину, угадать автора такой вот сентенции, времен американской Войны за независимость: «Я англичанин, но будь я американцем, и высадись в моей стране чужеземные войска, я никогда не сложил бы оружия — никогда! Вам не завоевать Америку». И если вы решили, что это какой-нибудь фрондирующий либерал, чтоб не сказать «национал-предатель», из прибогемных лондонских тусовок — черта с два! Это сказал британский экс-премьер Уильям Питт Старший, военный министр и главный стратег Империи времен Семилетней войны, успешно завоевавший для своей страны Индию и Канаду. А еще он сказал: «Признавать реальность — не значит ее одобрять».

Так вот, реальность нынче такова, что — «Вам не завоевать Калифорнию»! Да, калифорнийцы — очень прагматичные люди, склонные к компромиссам и не склонные к «бунту бессмысленному и беспощадному». Но если вы — да-да, именно вы и вам подобные персоны, ваше высокопревосходительство! — теперь уже обвиняющий перст министра иностранных дел был устремлен на министра колоний, — продолжите гнуть нынешнюю свою линию — они возьмутся-таки за оружие, смею вас уверить! А драться они будут с русской отчаянностью — «Эх, пропадай головушка!» — и с немецкой организованностью; кáк они это умеют — мы все видали уже не раз и не два. А если вы вообразили, будто их там хоть на миг остановит то, что мы тут «тоже русские-православные» — выбросьте это из головы, немедля!

— Ладно, — махнул он наконец рукой, как-то вдруг почувствовав, что обязанности председательствующего всецело перешли к нему. — Кто как, а я — спать, по примеру Его Величества. Мы всё равно до утра ни до чего не дотолкуемся, да и решать тут все равно не нам, а ему… Впрочем, нет! — один процедурный вопрос за нами остался: кому поутру идти с докладом к Государю. И я полагаю, господа, что справедливость требует возложить эту нелегкую, что и говорить, миссию, — тут он позволил себе мелкую, но сладкую месть, адресовав дальнему конца стола самую змеиную из своих улыбок, — на присутствующего здесь, среди нас, автора бессмертного слогана «Нам нужны не великие Америки, а великая Россия»!

А чтобы понять, сколь мало влияют на Судьбы Мира все эти президенты, императоры, министры и адмиралы — ведь все они, в сущности, лишь массовка, спешно набранная в антрепризу «Мальчик с собакой», начавшуюся в эти дни в заброшенной иезуитской миссии «Вилларика» на берегу Новогамбургского залива, — следует всё же перенестись к самому началу тех событий.

Итак: Мальчик завис между жизнью и смертью (а то и чем-то похуже смерти…), но медленно-медленно соскальзывает в пропасть с этой обледенелой кручи, и пока лишь его собака с должной отчетливостью чует — насколько там уже всё страшно и плохо.

А всё дальнейшее зависит от того, сумеет ли всё же вытащить Мальчика, своими средствами, колдунья Мария-Луиза;

а это зависит от того, сумеет ли сейчас доктор Сейтон снять с нее часть ноши, вытащив , в свой черед, ее зависшего между жизнью и смертью возлюбленного, раненого ротмистра Расторопшина;

а это зависит от того, сумеют ли Ветлугин со своими хранителями, отстреливаясь в пять винтовок, отбиться от обложившей миссию орды тонтон-макутов;

а это зависит от того, дойдет ли молитва падре Игнасио до адресата, который (или, вернее сказать, которая)…