Америциевый ключ

- Нет.

- Мы сами выпьем какое-то зелье и станем невидимыми?

- Это невозможно.

- Ладно, - ему не хотелось долго гадать, - Что тогда?

- Мы придем в таверну и просто поговорим с Бруттино.

- Разговор не сильно-то затянется… А дальше?

- Дальше он отдаст нам ключ и пробирки.

- Сам?..

- Сам, - подтвердила Греттель, - По доброй воле.

- С чего бы это ему так поступать?

- Узнаешь. Расскажу по пути.

- Стой, - настало время Ганзеля встать между Греттель и дверью, - Не скажу про последовательность, но осторожностью в твоем плане и не пахнет. Бруттино не станет с тобой говорить! Он знает нас в лицо, ты помнишь? Знает и, наверняка, хранит в себе очень нежные чувства. Нежные, как концентрированная кислота. Он попросту прикажет своим куколкам растерзать нас, так что разговор выйдет очень коротким…

- Не прикажет, - уверенно сказала Греттель, протягивая руку к биологическому контейнеру, который принесла с собой, и который все это время непринужденно стоял у двери, - Потому что у нас с тобой будет это.

Контейнер щелкнул хитрым замком и распахнулся подобно устрице, открыв сове морозное, источающее едкий дух, нутро. В нем лежало… Ганзель прищурился, надеясь, что его подводит зрение. Но нет.

- Тридцать три проретровируса и дивертикул Меккеля! – только и сказал он.

* * *

Больше всего неудобств причиняли усы. Длинные и клочковатые, они лезли то в глаза, то в рот, мешали дышать и причиняли множество проблем даже на освещенной улице. Несколько раз Ганзель пытался их поправить, но Греттель украдкой шикала на него. И верно, со стороны это должно было выглядеть странно.

Уши немилосердно сдавливали череп, а пласты густой грязно-рыжей шерсти, выпиравшей по всему телу, сковывали движения. Что же до хвоста, то и дело норовившего запутаться между ног, Ганзель старался вовсе его не замечать. Шерсть быстро собирала грязь, а скрюченное на кошачий манер тело не позволяло ни быстро передвигаться, ни толком разогнуть спину.

Наверно, существуют варианты и похуже, размышлял он, ковыляя по улице в своем тяжелом и неудобном меховом облачении, Греттель могло прийти в голову что-то куда более радикальное. Растущий отдельно от тела желудок. Змееподобные ноги с дюжиной суставов. Бесформенные ороговевшие наросты вместо кожи. У некоторых геноведьм удивительно богатая фантазия, да и исконные обитатели Вальтербурга могли навести ее на самые далеко идущие мысли. По счастью, она ограничилась лишь фальшивой шкурой и ушами.

- Форма должна быть человекоподобной, - заметила она, помогая Ганзелю нацепить на себя груду свалявшейся вонючей шерсти, - Чем более атипично мы выглядим, тем сильнее неловкость движений будет выдавать неестественность нашей маскировки.

- В жизни не видел ничего более неестественного, - уныло заметил Ганзель, разглядывая себя в зеркало. Оттуда на него пялилось существо, весьма жуткое даже по гунналандским меркам – оттопыренные уши, розовый, как свежая опухоль, нос, торчащие в разные стороны пучки жестких усов… - Выглядит ужасно. Кроме того, шерсть дьявольски щекочет, сестрица. Ты уверена, что в ней не осталось наследства от предыдущего хозяина? Например, блох? Я знаю, что геноведьмы не всегда обращают внимания на подобные мелочи…

- Не говори ерунды. Все эти органы были выращены искусственно час назад. На основе реально существовавшего генокода.

- Который ты нашла в немытом кухонном горшке из-под каши?

Кажется, ему впервые удалось уязвить ее. По крайней мере, Греттель, возившаяся при помощи пинцета с какими-то мутными слизистыми комьями в прозрачном растворе, на несколько секунд забыла про работу.

- Жаль, что тебе не понравилось. Это фрагмент кошачьего генокода. Самый чистый фрагмент, который только можно купить за деньги в наше время.

- Я видел котов в Руритании, - возразил он, - Шестилапые твари, которые вылазят по ночам на улицу и оплетают фонарные столбы паутиной…

- Когда-то они были другими, - Греттель снова вернулась к работе, - Но их исходный генетический код был вытеснен еще прежде человеческого. На, примерь.

Он с подозрением уставился на лежавшие у нее на ладони слизистые полупрозрачные пластины округлой формы.

- Это еще что?

- Контактные линзы. Неплохо изображают бельма. Ты будешь слепым котом, братец. И, надеюсь, немым.

Сама Греттель выглядела не менее причудливо. Белые, как мартовский снег, волосы сменил клочковатый рыжий мех, который даже шел ее лицу. Нос сделался черным и блестящим, а во рту появились мелкие зубы. Ее хвост был примечательнее его собственного – куда пушистее и объемнее, цвета потемневшей меди. Ганзель не стал уточнять, где она нашла фрагменты этого генокода, чтоб не наткнуться на очередной экскурс в историю генетических видов. К тому же, подгоняло и время – на город тяжело и медленно, как театральный занавес, опускалась ночь.

Только преодолев в новой шкуре несколько кварталов, Ганзель понял, отчего коты так быстро сдали свои генетические позиции. Сложно было представить, как подобный фенотип располагал к нормальной жизни. Хвост путался под ногами, а накладные зубы мешали нормальному прикусу и дыханию.

- Не проще ли было вырастить все это за пару часов? – осведомился Ганзель раздраженно, в очередной раз поправляя хвост, - Я думал, для геноведьмы это не самый сложный трюк. Выпил склянку с зельем – и сразу покрылся шерстью…

Кажется, Греттель улыбнулась под рыжим мехом. Ганзель не мог сказать об этом точно из-за своих искусственных бельм, а по голосу, конечно, не различишь.

- Дело не только в шерсти. Подумай о накладной морде и удлинении позвоночника. Стремительный рост костной ткани вызвал бы мучительную боль. Кроме того, подобные трансформации требуют уйму энергии. Скорее всего, ты мгновенно умер бы от истощения.

- Ну а так я умру оттого, что врежусь в стену и проломлю себе голову… Ради изоформы, Греттель, я же почти ничего не вижу!

- Терпи.

- А если нас раскусят и в трактире завяжется драка? – этот вопрос мучил его долгое время и, пожалуй, посильнее хвоста, - Я не смогу нас вытащить, ничего не видя вокруг себя.

- Значит, тебе придется сделать все, чтоб нас не раскусили.

Ганзель прикусил язык – куда ни глянь, сестра была всюду права. Да и план ее, который сперва показался ему несуразным, рискованным и попросту опасным, выглядел куда более проработанным и логичным, чем его собственный. Что ж, может, с самого начала стоило возложить поимку сбежавшей деревянной куклы на хрупкие плечи геноведьмы? Последовательность и осторожность – так она сказала?..

Город принял их естественно, без малейшей реакции отторжения. Так, словно они были исконными жителями Вальтербурга, под вечер возвращающимися домой. Не было ни настороженных взглядов, провожавших их, ни нехорошего шепотка в подворотнях. И укрытых в рукавах блестящих лезвий. Словом, не было ничего, к чему Ганзель за много лет, проведенных тут, успел привыкнуть. Настолько, что теперь даже ощущал некоторое беспокойство.

В отличие от прочих городов Гунналанда, Вальтребург был населен преимущественно мулами – последствия какой-то древней войны, от которой не осталось ни даты, ни названия. Тем, кто когда-то сгинул в раскаленных плазменных смерчах, завидовали потомки тех, кто уцелел. Тех, кто оказался мишенью для десятков тысяч агрессивных генетических мутаций, превративших их некогда человекоподобные тела в то, что едва ли могло выглядеть человеческим даже в полумраке узких улочек.

Квартеронов здесь недолюбливали, а серебряный браслет на запястье, извещавший о наличии не менее трех четвертей неискаженного генетического кода, вызывал у окружающих скорее раздражение, чем зависть. Теперь же Ганзель ощущал себя естественной частью Вальтербурга. Уродливой, нечеловеческой, но совершенно естественной.

Ни один из прохожих не обратил на них внимания. Здесь, среди себе подобных, они встречали лишь равнодушие. Тем не менее, Ганзель, вынужденный оставить дома оружие, держал в кармане небольшой обоюдоострый нож – не лучший компаньон для ночных прогулок и общения с убийцами, но, при случае, на что-то сгодится…

Таверна «Три трилобита» оказалось приземистым зданием, остаточно старым на вид, чтоб составить конкуренцию городским стенам. Только сохранилось оно не в пример хуже – когда-то крепкий и прочный камень словно поплыл, сдавшись напору кислотных дождей и испепеляющего солнца, потерял строгость форм, стал рыхлым и бесцветным. Вместо черепицы крышу укрывали вязанки гнилой, едко пахнущей, соломы. Что же до оконных проемов, наличие стекла в них, кажется, даже не предполагалось. Если бы не Греттель, заметившая вывеску, Ганзель имел бы все шансы пройти мимо трактира и его не заметить.

Однако он, несмотря на искусственную слепоту, сразу почувствовал специфический душок, стоило лишь приблизиться к «Трем трилобитам». Может, дала о себе знать интуиция акулы, а может, его собственный опыт. Место было умеренно скверным, как он сам оценил. Не самая смердящая дыра в городе, но и не то место, куда он зашел бы по доброй воле. Из оконных проемов доносилась извечная трактирная музыка – тяжелый перестук костяных кружек, пьяное бормотание, визгливый, как безумная флейта, смех и треск карт. Похоже на чан, подумалось Ганзелю, крышку которого совсем не хочется срывать. Потому что мутное варево выплеснется оттуда, и больше никакими силами его обратно не затолкать.

- Держись позади, сестрица, - на всякий случай предупредил он, - И постарайся не отдавить мой шикарный хвост. Я только начал привыкать к нему.

- Если вернемся домой живыми после этой ночи, я выращу для тебя целую дюжину, - ответила она тихо, сквозь зубы.

Труднее всего было преодолеть порог. Из недр «Трех трилобитов» сочились столь сильные запахи, что ноги против воли сбавляли шаг – подгоревшего соленого жира, табака, мочи, варенных овощей, гнилого сена, рыбы, пота и таумерный метагенез знает, чего еще.

Впрочем, внутри оказалось не так плохо, как представлялось Ганзелю поначалу. Его воображение успело нарисовать куда более скверные картины. В трактире оказалось жарко, липко и шумно – как и должно быть во всяком городском трактире, не чрезмерно.

Количество пьяных тел под столами оказалось на удивление небольшим для этой части города, так что Ганзель даже исполнился к «Трем трилобитам» невольным уважением.

Посетители заведения, общим числом не менее двух дюжин, чувствовали себя превосходно. Возле двери в луже собственной мочи лежал мул, чье тело густо, как бородавками, было усеяно десятками маленьких подобий собственной головы, причем некоторые головы были давно мертвы и находились на стадии разложения, а другие бессмысленно водили глазами. Другой мул, невозмутимо восседавший за столом, выглядел так, словно его собирал какой-то не до конца настроенный прибор, наугад прицеплявший к телу конечности и внутренние органы. Тело третьего и вовсе было вывернуто наизнанку, при этом сохранив возможность двигаться.

- Хорошее местечко, чтоб провести вечер, - обронил Ганзель, пока они шли к стойке, перешагивая через распластанные конечности и щупальца, - Но я не вижу ни одного разумного дерева.

Греттель незаметно ткнула его острым локтем в бок.

- За ширмами есть боковые кабинеты. Думаю, он в одном из них.

- Разумно, - согласился Ганзель, - Меньше внимания, да и удобнее.

Хозяин таверны, кряжистый толстяк, чье тело походило на бесформенный кусок плохо прожаренного мяса, взглянул на них без всякого интереса.

- Дофамин, налбуфин, митрагинин? Может, выдержанного раствора серотонина, по медяку за кружку?

- Человека. Его зовут Бруттино.

Хозяин таверны едва заметно вздрогнул. И поспешил отвернуться, сказав негромко:

- В самом углу слева. За той ширмой. Но лучше бы вам, господа, быть уверенными в том, что вас ждут.

- Нас ждут, - кивнул Ганзель, - И ждут с огромным нетерпением.

- Тем лучше для вас.

Ганзелю ужасно не хотелось откидывать в сторону указанную ширму. Из кабинета, который располагался в углу зала, истекала какая-то неестественная для «Трех трилобитов» тишина. Даже зловещая. Там никто не стучал костями по столешнице, не смеялся, не пел хмельным голосом. Впервые на памяти Ганзеля тишина вызывала у него более скверное ощущение, чем любые, самые неприятные, звуки.

Он отвел ширму в сторону, сделав это в меру неловко, как для слепого.

И тут же пожалел, что и в самом деле не слеп.

Кабинет оказался достаточно просторен для большого стола и четырех восседавших за ним молчаливых фигур. На шелест ткани обернулись все четверо, так, словно в полной тишине мгновенно сработали четыре капкана. И одних только их взглядов было достаточно, чтоб Ганзель отчаянно пожалел об оставленном дома мушкете. Хоть и понимал, что мушкет здесь был бы не опаснее зубочистки.

Бруттино, Перо, Синяя Мальва и Антропос.

Сам Бруттино восседал во главе стола на правах вожака. Его тело, как и прежде, было похоже на выточенное из гнилой, пролежавшей много лет в гнилом болоте, коряги. Кое-где его покрывали свежие царапины, вроде тех, что оставляет на жесткой коре неглубоко вонзившееся лезвие рубанка. Судя по всему, обслуга театра не сдалась бывшим «куклам» без боя.

Как бы то ни было, Бруттино не выглядел раненым или уставшим. Длинный нос, заточенный, как жало огромного насекомого, глядел в кружку с какой-то прозрачной жижей. Глаза, впрочем, не казались пьяными. Тут же уставились на входящих тусклым янтарем. От этого янтаря тянуло чем-то нехорошим, гибельным. Холодным, но вместе с тем внимательным. Ганзель ощутил, как его тело под толстой кошачьей шерстью покрывается мелкой капелью ледяного пота.

По правую руку от него сидел господин Перо, печальный убийца. Даже в грязном трактире он не сменил своего нелепого белоснежного балахона с пышным воротником, однако тот был на удивление чист, ни одного пятнышка, даже винного. Господин Перо даже на сцене выглядел так, будто весь окружающий мир представляет собой не более, чем дешевую пьесу в дрянных декорациях. Пьесу, в которой ему невольно приходится играть. Вошедших он встретил грустной улыбкой, но эта улыбка совершенно не затронула мутных, подведенных тушью, глаз. Она была искусственной и отстраненной, совершенно ни к кому не обращенной.

Третьим, судя по всему, был тот, кого в театре прозвали Антропосом. Возможно, кличка эта была дана в насмешку, поскольку в его облике если и просматривалось что-то человеческое, оно было безмерно загрязнено и изувечено длинной цепью генетических мутаций. Его тело походило на собачью тушу, пытающуюся сидеть за столом по-человечески. Но и собачьей в полной мере она не была. Какой-то противоестественный гибрид, столь же гипертрофированный, сколь и уродливый. Тело было покрыто клочьями то ли шерсти, то ли человеческого волоса. Кости – искривлены и видоизменены. Лапы оканчивались непонятными придатками, то ли пальцами, то ли собачьими когтями.

Но это существо, ставшее жертвой слепого хромосомного наследования, не выглядело безответной жертвой. Под шкурой виднелись тугие жгуты мышц, неестественно большие и наделенные, несомненно, огромной силой. Голова Антропоса оканчивалась пастью, из которой в разные стороны торчали в беспорядке человеческие и собачьи зубы. А над пастью помещались близко посаженные глаза, от взгляда которого пробирало до костей, столько в нем было едва сдерживаемой животной ярости.

Именно Антропос среагировал первым.

Вскочил одним пружинистым толчком, отшвырнув в сторону столовые приборы, едва не перевернув стол, и тут же оказался возле Ганзеля. Поросшие шерстью полу-лапы полу-руки схватили Ганзеля за плечи и шею, да так, что жалобным хрустом отозвался позвоночник. Перед лицом Ганзеля распахнулась пасть, полная кривых, тронутых гнилью, зубов. И запах, ударивший из нее, был подобен запаху из разворошенной могилы.

- Куда лезешь, дефект яйцеклетки?

Если бы зубы щелкнули немногим ближе, они содрали бы Ганзелю накладную кошачью морду вместе с приличным куском лица.

- Королевская особа? Без приглашения пожаловал? Мешок генетического говна!..

Ганзель задыхался в его объятьях. Он попытался напрячь собственные мышцы, но быстро понял, что это противостояние закончится очень быстро, и не в его пользу. Антропос был сильнее, настолько, что казалось, будто его конечности управляются гидравликой, а не мышечными волокнами. Ганзель ощутил, что не может разомкнуть его лапы, а в глазах стремительно разливается темнота.

Рука сама собой скользнула в потайной карман на шкуре, нащупав нож. Несмотря на короткое лезвие, этот нож мог принести немало пользы. Например скользнуть, шипя по-змеиному, поперек морды Антропоса, заставив его багровый язык шлепнуться на пол. Или вскрыть горло, превратив собакообразного мула в катающееся в луже собственной крови существо. Но если он ударит, все закончится сразу и тут. План Греттель закончится, не начавшись. Если только не…

Гадкая мысль скользнула по начавшему цепенеть от удушья телу.

Если только Греттель не сочтет, что гибель брата – разумная плата за достижение цели. Это крайне рационально, с точки зрения геноведьмы, не требуется долго размышлять и сопоставлять цифры. На одной чаше весов – одна родственная жизнь. На другой – несколько миллионов чужих, и собственная безопасность. Надо быть полным дураком, чтоб сделать неправильный выбор. А геноведьмы не ошибаются в выборе. Они всегда четко очерчивают цель и неумолимо идут к ней самым коротким путем.

Греттель молчала. И Ганзель понял, что если ее молчание продлится еще несколько секунд, не поможет и нож. Потому что он сам рухнет на грязный, затоптанный сапогами и залитый пивом трактирный пол со сломанной шеей.

- Антропос! Прекрати! Прекрати немедленно!

Ганзель ощутил, как хватка человека-пса на его горле немного ослабла. И только после этого понял, что голос принадлежит не Греттель. Слишком высокий, слишком звонкий, слишком… живой. Впрочем, шум в ушах мешал ему хорошо слышать.

Антропос заворчал, повернув свою жуткую морду, к источнику звука. Это принесло дополнительное облегчение – зловоние сделалось немногим слабее.

- Как тебе не стыдно нападать на наших гостей?

- Мне перед ними что, расшаркиваться? Может, и поклон отвесить?

- Они пришли к нам, пусть и без приглашения, значит, они наши гости. А ты ведешь себя непозволительно грубо. Просто отвратительно. И это после того, как я потратила столько времени, пытаясь обучить тебя хоть какому-то воспитанию! А ты опять ведешь себя, как грубиян!

Антропос раздраженно рыкнул, еле сдерживая себя.

- А что, если это слуги Варравы?

- Мы должны быть приветливы и вежливы со всяким, кто сюда войдет, сколько мне повторять? А если они окажутся слугами Варравы, никто не помешает тебе оторвать им головы на заднем дворе.

- Можно сэкономить время и оторвать прямо сейчас.

- Антропос!

Человек-пес оскалился, демонстрируя россыпи зубов. В нем чувствовалась животная злость, а еще – нетерпение и, как ни странно, настороженная опаска. Так ведет себя сторожевой пес, чувствующий присутствие существа куда более сильного и властного – своего хозяина.

- Ты мне не указ, Мальва! Не забывайся!

- Антропос. Оставь его. Иначе мне придется вновь обучать тебя хорошим манерам.

Женский голос, до этого момента мелодично звеневший подобно золотым колокольцам, преисполнился иной интонации. Более спокойной и властной. Антропос, клацнув у Ганзеля перед носом зубами, разжал свою хватку.

- Извините за невежливый прием, господа, - голосок снова зазвенел, приветливо и мягко, - Антропос не вполне привык к обществу. Нам еще предстоит много работать над его манерами. Они просто ужасны!

Это Синяя Мальва, понял Ганзель. Рассмотреть ее он толком пока не мог. Отчасти мешала темнота перед глазами, но еще больше – линзы слепого. Он видел лишь смазанную стройную фигурку, облаченную в легкие одежды цвета весеннего неба – такого, которого никогда не бывает в здешних краях. Что-то голубое, летящее, светлое. И запах… Ганзель смутно видел лицо Синей Мальвы, но уже ощущал ее запах, столь легкий и нежный, что поневоле хотелось перевести дыхание, чтоб легкие не пытались насытиться им бесконечно, в конце концов лопнув, как мыльные пузыри.

«Кажется, она недурна собой, - подумал Ганзель, массируя помятую шею, - Определенно, недурна. Прелестный голос… Как жаль, что не видно лица! Волосы, кажется, тоже голубые. Она красавица. Но как ее занесло к этим головорезам? Неужели и она?.. Нет, здесь какая-то ошибка. Этот цветок не мог расти на залитой кровью сцене Варравы»

- Вы в порядке? – обеспокоенно спросила Синяя Мальва, - Этот негодяй не причинил вам боль?

Она сделала несколько невесомых шагов, слышался лишь шелк ее платья. И Ганзель ощутил, как что-то в его старом, много раз залатанном, уставшем и обессиленном теле сладко замирает. Это чувство было столь новым и пугающим, что в помятом Антропосом горле, вновь перекрывая дыхание, возник большой липкий ком.

- С ним все в порядке, - это был голос Греттель. По контрасту с голоском Синей Мальвы он звучал грубо и бездушно, как синтезированный голос Мачехи, доносившийся из репродукторов Шлараффенланда, - Не стоит беспокойства.

Когда в отгороженном ширмой кабинете раздался новый голос, Ганзель мгновенно понял, кто его обладатель.

- Вы Алиция? Геноведьма?

- Да. А это – мой подручный и компаньон Бэзил.

- Мы договаривались, что вы придете одна.

- Мне пришлось изменить планы. Все в порядке, Бэзил слеп. И глух.

- Хороший же у вас подручный.

- Он служит инкубатором для стволовых клеток и различных вирусных культур.

- Интересное решение.

Голос Бруттино не был голосом человека. Он не был рожден человеческим горлом. Он был негромок и поскрипывал, как старые половицы под ногами. Или как помост виселицы под ногами осужденного, подумалось Ганзелю. Неестественный, жуткий голос, от которого делается не по себе. Точно резонанс определенной частоты, которое ухо распознает в виде скрипа, и который впивается в тело, отделяя клетку от клетки…

Несмотря на то, что голос Бруттино не оглушал, напротив, звучал весьма негромко, Ганзелю захотелось закрыть руками уши. Но со стороны глухого подручного это, скорее всего, выглядело бы странно.

Бруттино разглядывал гостей, не переменив позы. Дерево не может выглядеть расслабленным или напряженным, оно всегда внешне остается твердым, неподатливым. Его манера говорить, со сдерживаемым достоинством, со скрипучей насмешливостью, еще раз напомнила Ганзелю, что перед ним сидит не ребенок. Давно уже не деревянный мальчишка. Что-то другое. Что-то, способное талантливо имитировать человеческие интонации, на зависть самой Греттель, но не более того.

- Надеюсь, вас не смутила мое геномагическая терминология? – осведомилась Греттель ровным тоном, - Многие пугаются, услышав подобные слова.

- «Стволовые клетки»? «Вирусные культуры»? Бросьте, - Бруттино сделал короткий жест рукой, точно отметал от себя что-то, - Я был подмастерьем у «шарманщика». На знание геномагии претендовать не стану, но кое-что наслышался, сами понимаете.

Синяя Мальва восторженно поднесла руки ко рту.

- Брутти, это и в самом деле настоящая геноведьма? Как это замечательно!

Ганзель, несмотря на туман в глазах, уже разглядел, что руки у нее – невероятно тонкие, а тело обтянуто пышным платьем со множеством юбок и лент. Еще более неуместный наряд для грязного трактира, чем балахон молчащего Перо. Но Ганзель не обратил на это внимание. Волосы Синей Мальвы, рассыпавшиеся по плечам и перехваченные лентой на лбу, были все того же восхитительного цвета, точно когда то она окунула их в небесный океан, и они так и не просохли. Ее прекрасный голосок, тонкий и музыкальный, проникал в его грудную клетку, вдруг сделавшуюся пустой, и заставлял резонировать ребра.

Деревянный человек, восседавший во главе стола с видом царственной особы, не отреагировал на фамильярность, видимо, Синей Мальве не впервой было называть его «Брутти». Странная банда, собравшая в себя странных существ, подумалось Ганзелю, и как неуместно смотрится на их фоне такой дивный цветок! Наверняка, ее похитили. Да, похитили из театра и удерживают здесь. Это все объясняет. При одной мысли о том, что цветок, подобный Синей Мальве, мог распуститься в свете лучей театральных прожекторов, заставлял все его естество корчиться от отвращения.

- Спокойно, Мальва… Так вы, госпожа Алиция, геноведьма?

- Да, - произнесла Греттель. Другому человеку могли понадобиться дополнительные слова, но Греттель привыкла обходиться безусловным минимумом.

- Замечательно, - голос Бруттино опасно затрещал, - И насколько вы хороши в своем деле?

- Лучшая во всем королевстве, полагаю.

- Что ж, скромность – не та вещь, которую можно синтезировать, так ведь? – в углу хрипло хохотнул шутке предводителя Антропос, все еще взъерошенный, как после собачьей драки, - Я не слышал о геноведьме с таким именем в Вальтербурге. А я, смею надеяться, свел знакомство со многими из ваших… коллег.

- Я из Фрисланда, в Гунналанде лишь проездом. На вашем месте я бы поблагодарила судьбу за то, что молва донесла мне о… вашем случае.

Ганзелю показалось, что при последних словах Бруттино болезненно поморщился. Как человек, при котором упоминают смертельную болезнь, поселившуюся в его теле. Только Бруттино со всей очевидностью не был человеком.

- Позвольте спросить, - Бруттино сделал паузу, которая едва ли была ему необходима, - Если вы и в самом деле могущественная геноведьма, отчего не преобразуете свой фенотип по общепринятому среди людей образцу? К чему хвост и шерсть?

Греттель безразлично пожала плечами. Рядом с неподвижно восседающим Бруттино она выглядела лишь рыжей пушинкой.

- Не вижу необходимости. Человеку, который способен заглянуть вглубь геномагии, открываются такие картины, после которых ваше представление об идеальном фенотипе выглядит не более приближенным к истинной красоте, чем грязный огрызок дефектной хромосомы – к идеальной молекуле ДНК.

Бруттино удовлетворенно кивнул, а Ганзель украдкой вздохнул с облегчением. Эту тираду он заставил Греттель заучить еще дома, опасаясь именно такого вопроса. И она отлично справилась. Синяя Мальва, тоже оценив ее слова, восхищенно рассмеялась, и смех ее показался Ганзелю звенящим летним дождем, прошедшим над полем распустившихся незабудок.

Один лишь Антропос остался недоволен.

- Самозванка она, - прорычал он из угла, - Как и те, прочие. Что с ними-то было, а, Бруттино? Они же тоже обещали помочь тебе, а чем обернулось? Не лучше ли разорвать их обоих да вышвырнуть в канаву? Ты скажи…

Греттель вперила в Антропоса немигающий взгляд.

- Слушай меня, генетическое отродье, - отчеканила она неестественно монотонно, пустые глаза горели гибельным светом умирающих звезд, - Если ты позволишь себе еще раз открыть пасть, пока я говорю с твоим хозяином, я щелкну пальцами и ты превратишься в кусок разумного бифштекса!

Синяя Мальва по-детски непосредственно захлопала в ладоши. Антропос вжался в угол и, казалось, едва не заскулил.

- Хватит! – Бруттино поднял руку, и этого короткого жеста оказалось достаточно, чтоб «куклы» замерли, - Наружу, все. Антропос, Мальва, Перо.

- Ну Брутти! – Синяя Мальва умоляюще взглянула снизу вверх на деревянного человека, - Пожалуйста!..

- Наружу.

Все трое без пререканий скрылись за ширмой. И Ганзель, испытав секундное головокружение, ощутил, что мысли его делаются яснее и четче. Их нормальный ход был попросту невозможен в присутствии Синей Мальвы. Когда она проходила мимо него, он успел рассмотреть, что глаза у нее – огромные, и тоже небесной голубизны. А личико – тонких, почти детских, черт, с точеным носиком и губами оттенка дымчатой розы, подобных которым нет даже в сказках.

«Что со мной? – Ганзель отвесил себе мысленную оплеуху, - Я теку, точно сопливый мальчишка, впервые заглянувший под юбку посудомойке. Возьми себя в руки и играй роль. Если вас разоблачат по твоей вине, губки Синей Мальвы будет последним, что ты увидишь!..»

Бруттино начал без вступлений.

- Раз вы здесь, госпожа Алиция, значит, знаете, что мне от вас надо.

На миг Ганзелю стало жутковато быть немым свидетелем этого разговора. Бруттино и Греттель смотрели друг на друга, и оба казались неестественно-спокойными, отрешенными. По одной и той же причине. Оба притворялись людьми и оба точно не знали, что это означает. По сердцу Ганзеля вновь прошел тревожный сквознячок.

- Знаю.

- Значит, у вас есть, что мне сказать.

- Ваше желание реально, господин Бруттино.

- Не «господин», просто «Бруттино», - смешок деревянного человека напоминал звук, с которым у стула подламывается ножка, - Вы уверены в этом? Вы можете его исполнить?

Он ничем не выдал охватившего его беспокойства. Остался таким же сухим и бесстрастным, как торчащий в земле корень.

- Я могу превратить вас в человека, - отчетливо произнесла Греттель, глядя ему в лицо, - Если вы это хотите знать.

- Многие говорили мне, что это невозможно.

- Это и есть невозможно. Для многих. Но я к ним не отношусь.

- Вы самоуверенны, госпожа Алиция.

- И достаточно умна. Мое чудо будет вам дорого стоить.

- Вот как? Может, вам известно, две последних геноведьмы, заявивших мне примерно то же самое, сейчас вносят свой вклад в развитие генофонда опарышей.

Греттель не выглядела испуганной. И она не играла роль, как Ганзель. Ей этого не требовалось.

- Мне мало интересны насекомые. Слишком примитивная генетическая модель. Я занимаюсь другими материалами.

Бруттино потер друг о друга ладони. Удивительно человеческий жест, видно, успел его позаимствовать. Например, у своего старого приемного отца. Сухое шуршание дерева о дерево неожиданно показалось даже приятным.

- Это чудо… Как оно выглядит?

- Неприметно, как и другие чудеса геномагии. Я синтезирую специальное зелье, которое вы выпьете. И оно превратит вас в человека. Контролируемая каскадная реакция модификации всех клеток. Дерево станет плотью. Кора – кожей. Сердцевина – костьми. Древесные соки – кровью и лимфой.

- Звучит весьма… невероятно.

- Я гарантирую результат. И если он вас не удовлетворит, я буду находиться рядом. Уверена, господин Антропос с удовольствием возьмет на себя мониторинг гарантийных обязательств.

- Вы правы. Кажется, вы самая рассудительная и профессиональная из всех геноведьм, что я видел. Может, у нас с вами что-то и получится.

- В таком случае, время задать следующий вопрос.

- Какой?

- Что я хочу за это получить?

Бруттино испустил короткий вздох – словно крыса пробежала по деревянной полке буфета – и вытащил из-под стола туго набитый кошелек. Оценив его размер, Ганзель едва сдержался от одобрительного кивка. Куклы господина Варравы покинули театр не с пустыми руками. Судя по всему, они прихватили плату за свои многолетние выступления. Может, и чуть больше.

Едва взглянув на кошель, Греттель дернула подбородком.

- Меня не интересует золото.

- Здесь две тысячи гунналандских ливров, госпожа Алиция. Очень приличное состояние.

Греттель удалось презрительно и весьма естественно махнуть рыжим хвостом.

- Золото – всего лишь металл. Он почти не используется в реакциях геномагии.

Бруттино усмехнулся. Усмешка его была похожа на горизонтальный надрез в старой древесине – точно какой-то мальчуган мимоходом полоснул по коре складным ножом.

- Тогда скажите, что вам надо.

«На крючке, - понял Ганзель, сжимая украдкой кулаки, - Уже на крючке, хоть сам того не понял. Хитрая, расчетливая, кровожадная и дерзкая деревяшка, проведшая среди людей много лет, но не познавшая по-настоящему их образ мыслей. Слишком глупа, слишком жадна. Природу не изменить».

- В качестве оплаты я могу принять генетические реагенты любого рода. Я слышала, в ваших краях много любопытных зелий. Возможно, вам удастся найти то, что будет мне интересно.

Бруттино колебался недолго. Ганзель не видел, откуда он достал пробирки, лишь услышал тончайший перезвон стекла, похожий на смех Синей Мальвы. В грубых корявых пальцах Бруттино, кажущихся неуклюжими и сучковатыми, пробирки выглядели совсем небольшими. Если он ненароком раздавит их… Ганзель стиснул зубы. «Три трилобита» очень быстро превратятся в одну истекающую слизью и гноем могилу для всех своих посетителей. Но Бруттино удивительно ловко передал пробирки Греттель. Та приняла их и некоторое время пристально рассматривала, читая этикетки. Потом мягко положила на стол.

- Извините.

Янтарные глаза загорелись. Уже не стылый древесный сок, а желтое пламя, пробивающееся из-под коры.

- Эти генозелья кажутся вам недостаточно хороши?

- Они хороши. Даже редки. Но… Недостаточно перспективны.

- Я могу достать вам других зелий. Несколько десятков. Или даже больше.

Бруттино поднялся из-за стола. Треск, который издало его тело, был зловещим, тягучим. Сродни тому, который издает медленно падающее дерево, напирающее на своих соседей. Хрустнула жалобно столешница, зазвенело на полу золото.

«Сейчас он устремится прямо к фальшивому очагу за новыми зельями, - подумал Ганзель лихорадочно, одновременно пытаясь нащупать бесполезный нож, - И тогда все. В каморке остался лишь папаша Арло, он и пикнуть не успеет. Да и меня с мушкетом там не окажется. Глупейшая будет ситуация…»

Но Бруттино не успел дойти до двери.

- Возможно, мне хватит и этих, - произнесла Греттель.

- Возможно?..

- Это интересные образцы. Они будут представлять ценность, если их немного… улучшить.

- Я был помощником уличного «шарманщика», а не геномагом, - нахмурился Бруттино, - Как их можно улучшить?

- Мираклово поле.

- Простите?..

- Что-нибудь слышали о Миракловом поле?

- Нет.

- Неудивительно. Слухи о его существовании отмирают. И верят в него разве что дети, как и в легендарный америциевый ключ, отпирающий подземную сокровищницу…

«Играешь с огнем, сестрица», - мысленно предупредил Ганзель, захваченный, однако, тем, как спокойно и небрежно геноведьма ведет свою роль.

- Что за поле?

- Обычное поле за городом. Говорят, несколько веков назад под ним располагался атомный реактор. Или генетическая лаборатория, сейчас уже никто не может сказать. Во время войны там произошел взрыв. Подземный, на многокилометровой глубине. С тех пор Мираклово поле стало не совсем обычным полем.

- Излучение? – отрывисто спросил Бруттино.

- Да. Особенного, даже уникального, спектра. На поверхности его почти невозможно обнаружить. Обычное поле. Но оно обладает особенностью излучать определенный порядок нейтронов на то, что в нем закопано.

- И вы предлагаете…

- Да.

- Закопать пробирки с генозельями в землю, точно какую-нибудь морковку?

- Ровно на двенадцать часов.

- Впервые слышу о подобном методе.

- Вы и обо мне впервые услышали лишь этим вечером, - накладная морда помешала Греттель изобразить достаточно саркастичную усмешку, но вышло все равно неплохо.

- Значит, если продержать эти пробирки сутки в земле на Миракловом поле, их стоимость в ваших глазах увеличится?

- Десятикратно.

- И вы примете контракт?

- Несомненно.

- Но вы можете сделать это и сами. Я расплачусь с вами зельями, а дальше можете закопать их хоть на грядке.

Резонно, согласился мысленно Ганзель, не так уж и глупа эта деревяшка.

- Не торгуйтесь с геноведьмой, - резко ответила Греттель, - Или у вас есть то, что мне надо, и тогда мы заключаем контракт. Или у вас этого нет – и тогда я ухожу.

- Жадность – мать жестокости, - произнес Бруттино задумчиво, скрип его голоса стал едва слышен и мягок, как скрип покачивающейся деревянной колыбели, - Вам ли не знать этого?

- Цена, установленная геноведьмой, не обсуждается.

Бруттино вновь сел. Янтарные глаза горели стылыми болотными огоньками, пока сучковатые пальцы бережно собирали пробирки.

- Возвращайтесь завтра вечером, - наконец сказал он, не глядя на них, - И захватите свое волшебное зелье.

* * *

Ганзель чихнул в ладонь. С рассветом выпала роса, и овраг, в котором он сидел, прикрывшись зарослями травы, мгновенно отсырел, превратившись в грязную канаву. На нем был теплый, подбитый мехом плащ, и он помог ему продержаться в овраге всю ночь, но и он не мог вечно защищать своего хозяина от холода.

«Надо было оставаться в шкуре кота, - подумал Ганзель, заботливо смахивая ледяную влагу с приклада мушкета. Укутанный промасленными тряпицами ствол не боялся ржавчины, но все остальное постоянно покрывалось свежей капелью, - А хвостом можно было бы неплохо гонять мух…»

Мухам ни холод ни влага не служили помехой. Они поднялись с рассветом и со свойственным им любопытством принялись изучать Ганзеля и его мушкет. Толстые, неторопливые, они важно ходили по прикладу, выискивая на нем следы пота и жадно их облизывали. Одна муха, самая наглая, норовила атаковать нос Ганзеля и обиженно жужжала всякий раз, когда бывала им отвергнута. У нее было штук двадцать крыльев, вдобавок от жадности она стучала полной пастью вполне человеческих зубов. Ганзель с удовольствием бы раздавил ее, но предпочитал лишний раз не шевелиться, чтобы не выдать своей позиции.

Греттель спала неподалеку, с головой спрятавшись в том же овраге, где посуше, и завернувшись в плащ. Ганзель не собирался ее будить – геноведьме требовался отдых. Освобожденное от фальшивой рыжей шерсти лицо казалось по-детски беззащитным и осунувшимся, опустошенным.

«Не разбудить бы ее выстрелом, - подумал Ганзель, поправляя на геноведьме плащ, - Пожалуй, шикну ей заблаговременно, чтоб не испугалась…»

Но будить ее не потребовалось, потому что глаза Греттель вдруг распахнулись сами собой, мгновенно, точно включились два сложных индикатора. От сна в них не было и следа.

- Который час, братец?

Ему потребовалось повозиться, чтоб достать из кармана хронометр и открыть крышку.

- Десять минут до полудня.

- А когда он закопал пробирки?

- Ровно в полночь.

- А ты…

- Нет. Не вижу. Не шуми.

Овраг Ганзель подобрал с таким расчетом, чтоб открывался хороший вид на поле. На ту его часть, где еще можно было угадать участок рыхлой земли с холмиком. Овраг порос ржавой густой травой, вдобавок он прикрыл его дерном, так что даже обладатель орлиного зрения едва ли разглядел его позицию с пятидесяти метров. Мушкет же был пристрелян на сотню.

Ганзель знал, откуда должен был появиться Бруттино, но на всякий случай постоянно оглядывал окрестности. Мушкет терпеливо ждал на импровизированном бруствере, глядя в небо своими тремя глазами. В этот раз он был снаряжен не картечью, а зажигательными пулями. И Ганзель готов был поклясться, что всадит как минимум две из трех прямо в центр бочкообразной деревянной груди прежде, чем Бруттино сообразит, что происходит.

Но Бруттино не было. И, хотя до полудня еще оставалось время, Ганзель отчего-то ощутил беспокойство. Странно, что Бруттино не пришел заранее за своими пробирками. Теперь, когда его желание могло стать явью, эти пробирки должны были представлять для него еще большую ценность. Ганзель не удивился бы, если б Бруттино и вовсе решил остаться на Миракловом поле, караулить их всю ночь. Но он не остался. Пришел к полуночи, едва видимый безлунной ночью, некоторое время возился на поле, копая углубление, потом засыпал яму и растворился в ночи.

Ганзель, видя его смутный, копошащий в земле, силуэт, испытывал огромное желание выстрелить прямо сейчас, но приобретенная с годами осторожность заставляла голодную акулу проявлять терпение. В темноте можно запросто промахнуться с такого расстояния, а Ганзель собирался стрелять наверняка. Другого шанса никто ему не даст.

- Здесь и верно был подземный реактор? – спросил он шепотом, боковым зрением наблюдая за тем, как Греттель кутается в плащ.

- Здесь было овечье пастбище, - негромко ответила она, приглаживая отсыревшие за ночь волосы, - В те времена, когда овцы были съедобны и от них еще не отбивались огнеметами. Но реактора здесь никогда не было.

- Какой циничный обман!

- Цель оправдывает средства, - безразличным тоном произнесла Греттель.

Сейчас она казалась такой же холодной и твердой, как обмотанный тряпками мушкет. И Ганзель знал, что в ее словах - не фигура речи. Это был ее истинный подход к миру – бестолковому, страшному и неизведанному миру, населенному всякими букашками, вроде мух, овец и людей. Цель должна быть достигнута. Средства – лишь инструмент. Инструмент можно вытереть после грязной работы и вновь пустить в дело. Или швырнуть в мусорную корзину.

Сейчас ее целью был америциевый ключ. Если для достижения этой цели требовалось обмануть или превратить деревянное существо в корчащийся пылающий факел, Греттель не собиралась переживать на этот счет. Цель должна быть достигнута наиболее коротким путем – безжалостная рациональность. Все остальное не играет роли.

«А кто я сам для нее? – внезапно подумал Ганзель, делая вид, что возится с мушкой прицела, - Цель или тоже средство? Много лет я был уверен, что она любит меня. Любовь геноведьмы – странная штука, ну да черт с ней… Но что я, в сущности, знаю об этой любви? Как она проявляется? Как говорит сама Греттель, у каждой реакции должны быть свои признаки. Где признаки того, что я ей не безразличен? Что я в ее глазах не бездушный инструмент, который защищает ее жизнь и облегчает быт? Что, если она вовсе не способна испытывать какие-либо чувства, и этими чувствами я наделил ее в своем воображении?»

Чтобы отвлечься от этой мысли, он бросил взгляд на хронометр – семь минут до полудня – но мысль вернулась назад с настойчивостью голодной мухи.

«Она позволила тебе мучиться от жажды в доме на крыше. Она позволила Антропосу почти задушить тебя. Все это ради того, чтоб сберечь собственную жизнь. Стать еще на шаг ближе к цели. Предельно рационально, что сказать. Что, если в ее прозрачных холодных глазах ты сам – просто инструмент? Удобный, привычный, даже ценный. Но все-таки – инструмент. Который рано или поздно придется бросить в корзину ради достижения цели… Просто до сих пор у нее не встречалось достаточно серьезной цели, чтоб пожертвовать инструментом. Теперь есть».

- Греттель.

- Ммм.

- Греттель.

- Что?

- Почему мы остались в Вальтербурге?

Вопрос был неожиданным и неуместным, но ее бесцветные глаза взглянули на него совершенно без удивления.

- Потому что мы с тобой так решили, братец.

- Перестань. Мы оба знаем, что так решила ты. Мое желание не играло никакой роли. Это ты хотела здесь остаться. Я лишь согласился.

- Разве тебе не надо следить за полем?

- Еще шесть минут, и никого нет. Видимо, Бруттино пунктуален. Так почему?

Она погладила пальцем узкий бледный лоб. У любого человека этот жест выражал бы задумчивость. Но Греттель не использовала жестов – ей они были не нужны. Скорее всего, это было расчетливое механическое движение, призванное показать, будто она задумалась. И выглядело это даже естественно. Все-таки она научилась многому за эти годы. Прекрасная мимикрия.

- Вальтербург не хуже других городов. Здесь мало геноведьм и много работы.

- Тебя никогда не интересовали деньги.

- У меня есть исследования.

- Ты могла бы заниматься ими где угодно. Оборудовать лабораторию где-нибудь в Пацифиде и точно так же смотреть в окуляры. Или вообще поселиться где-нибудь в пустыне или дремучем лесу. Геноведьмы любят уединение, разве нет?

Две белые брови, дрогнув, сблизились на миллиметр – Греттель нахмурилась.

- Тебе обязательно нужна причина, отчего именно Вальтербург?

- Да.

- Именно сейчас?

- Да.

- Я уже привела их. Но они тебе не подходят. Раз так, придумай свою.

- Уже придумал.

Он взглянул на хронометр. Все еще шесть минут.

- И какая же она?

- Мне кажется, ты нарочно выбрала Вальтербург. Старый город, заселенный неисчислимым множеством генетически-увечных мулов. Средоточие боли и уродства.

- Глупо упрекать геноведьму в садизме. Я не испытываю удовольствия от чужих мучений.

- Я знаю, ты к ним безразлична. Но я говорил не о садизме. Мне кажется, этот город - твой… личный тест. Твой инструмент, с помощью которого ты исследуешь саму себя.

- И что я ищу?

- Не знаю. Себя? Свою человечность?

Греттель немного наклонила голову, словно оценивая его слова на слух, как музыку.

- Интересно, - признала она, - Поясни.

- Возможно, ты давно запуталась в себе. Потеряла водораздел между человеком, которым когда-то была, и геноведьмой. Если он был, этот водораздел. Слишком далеко ушла в своих исследованиях. И в какой-то момент обнаружила что сама уже не помнишь, кто ты. Что окружающий мир в какой-то момент стал настолько чужд и непонятен, что нет уже репперных точек или маркеров для привязки. Ты как ученый, что двинулся по тропинке Железного леса, исследуя его, но зашел так далеко, что безнадежно заблудился в чаще. И теперь отчаянно пытается вспомнить хотя бы направление.

- Не понимаю твоих метафор, братец. Но изящно. Только причем здесь город?

- Ты специально поселилась среди генетически-изувеченных мулов. Чтоб видеть их каждый день. Чтобы что-то постоянно напоминало тебе о том, что клетки, которые ты изучаешь под микроскопом, живут не сами по себе. Они – чья-то боль, чье-то тело, чей-то разум. Ты хочешь понять, отзывается ли в тебе на это твоя человеческая часть. Стимулируешь ее, как стимулируют омертвевшую мышцу разрядами тока.

- Ну и как, по-твоему? Мне удалось чего-то добиться?

- Я не знаю, - честно сказал Ганзель, - Твое исследование длится уже семь лет. Но его результаты известны только тебе. И иногда мне даже кажется, что лучше пусть так и будет.

Греттель улыбнулась. Впервые за всю свою жизнь – без причины. Ганзель ожидал, что она что-то скажет, но геноведьма ничего не сказала. Стала смотреть в поле, дыша в сложенные ладони.

Ганзель рефлекторно бросил взгляд на хронометр – четыре минуты.

Стрелка почти успела отсчитать еще одну, когда Греттель нарушила установившееся молчание.

- Вопрос за вопрос, братец.

- Давай, - он пожал плечами, - Отчего бы нет?

- Почему ты так боишься принять мою помощь?

- Глупый вопрос, - пробормотал он, с удивлением обнаружив, что этот неожиданный вопрос сумел зацепить его.

- Мою помощь как геноведьмы. Ты ведь знаешь, что твое тело несовершенно. Оно изнашивается, становится слабее и ненадежнее. Ты чувствуешь это. Но не принимаешь моей помощи. А ведь я предлагала ее тебе бессчетное количество раз. Я могу обновить старые клетки твоего тела. Сделать кости прочнее, мышцы сильнее, кровь – горячее. Я могу сделать так, чтоб ты снова ощущал себя двадцатилетним. Но ты всегда отказываешься. Почему?

Он передернул плечами – проклятая влага пробиралась даже под плащ. А может, это еще отчего-то его пронизало сыростью по спине.

- Ты же знаешь, я терпеть не могу все эти магические штучки. Не хочу, чтоб кто-то лез внутрь моего тела и что-то там подкручивал и подпиливал.

- Но ты шел к цирюльнику, когда нужно было вырвать зуб.

- Это другое. Поверхностное. Мне тошно при мысли о том, что кто-то будет копошиться руками в моем фенотипе. Даже если это будешь ты. Малейшая ошибка и… Не хочу очнуться с ушами летучей мыши или двухсотметровым кишечником.

- Ганзель, - она серьезно взглянула ему в глаза, - Я лучшая геноведьма в этом королевстве. Возможно, я лучшая геноведьма на всем континенте. Я не допускаю ошибок.

- Ну… - пробормотал он, отчего-то чувствуя себя неуютно даже на привычном месте у бруствера, - Человеческая природа. Умом я это понимаю, но страх сильнее.

- Человеческой природе свойственен инстинкт самосохранения, - безжалостно сказала Греттель, - Ты же противоречишь ему. Отказываясь от помощи геномагии, сознательно сокращаешь свою жизнь. Зачем?

- Едва ли я могу что-то еще добавить.

Ганзель рассеяно вырвал травинку и думал уже направить ее в рот, когда заметил, что сок, капающий из нее – ядовито-синего цвета. Он бросил травинку в сторону.

- Давай тогда я попытаюсь ответить за тебя, братец.

- Слушай…

- Ты боишься, но боишься не моей ошибки. Ты боишься пустить меня в святая святых – к тому, что составляет твою человечность. Ты боишься, что я изменю там что-то без твоего ведома. Отщипну несколько хромосом от твоих генетических цепочек. Из лучших побуждений или просто из любопытства. Я же геноведьма, верно? Для меня все вы – просто нагромождение клеток, за которыми ничего нет. Предмет для исследования. Материал. Кто по доброй воле пустит себе в душу геноведьму с ледяными пальцами?..

- А говорила, что не понимаешь метафор, - слабо улыбнулся он.

Ответная улыбка Греттель была бледной, едва заметной.

- Не понимаю, братец. Но я учусь.

Чтоб не сказать ничего лишнего, он вновь бросил взгляд на хронометр:

- Полдень.

- Я не вижу его. А ты?

- Нет. На поле Бруттино нет. И даже на подходах. Из этого оврага мы увидим его, даже если он попытается зайти со стороны.

- Он мог послать кого-то из своих подручных за пробирками.

- Нет, - убежденно сказал Ганзель, - Только не он. Бруттино слишком жаден и недоверчив. Я не удивлюсь, если его компаньоны даже не подозревают об америциевом ключе. Именно поэтому он говорил с тобой наедине. И поэтому сам отправился на Мираклово поле, чтоб посадить пробирки в землю. Нет, он никого не пошлет. Будь уверена, сейчас он не находит места от беспокойства.

- Тогда почему его нет?

- Не представляю. Возможно, какие-то задержки в пути. Будем ждать. Кстати… - Ганзель надеялся, что его голос звучит достаточно непринужденно, - Что мы будем делать дальше? Я имею в виду отдаленную перспективу. Я превращу Бруттино в кучу свежих углей, но это не решит проблемы ключа. Нам придется придумать, что делать с ним дальше. Папаша Арло – не слишком надежный хранитель.

Греттель тоже сорвала травинку, но не выбросила ее, а стала задумчиво наблюдать, как льется из нее синий сок.

- Понимаю, к чему ты ведешь. Не захочу ли я, когда америциевый ключ окажется у нас, завладеть им?

Ганзель поморщился. Греттель никогда не стесняла себя лишними маневрами, как и тактом. Била точно в цель. Шла по кратчайшему пути.

- Ну, вроде того. Я подумал…

- Конечно. Я ведь геноведьма. И перспектива заполучить огромный склад генозелий, даже самых смертоносных на свете, должна парализовать мою волю. Это ведь настоящее сокровище, верно? Какая геноведьма откажется захватить его?..

- Какая? – спросил он.

Греттель разорвала стебель на две части и бросила под ноги.

- Не такая, как я. Возможно, я провела в Вальтербурге больше времени, чем требовалось. Я не буду претендовать на америциевый ключ, братец. Но и папаше Арло его не отдам. Когда все кончится, я выкину его в самое глубокое и ядовитое болото Гунналанда. И убежусь, что он оказался на самом дне.

Ганзель потянулся и взъерошил ей волосы. Сырые и совершенно белые, они походили на липкий густой пух.

- Неужели тебе надоел Вальтербург, сестрица?

- Возможно, - сказала она, помедлив, - Возможно, мои исследования здесь и в самом деле затянулись. К тому же, я не привыкла находиться столько времени на одном месте. Что ты скажешь, если мы заколотим дом и отправимся куда-нибудь?

- Куда?

- Не знаю, - искренне ответила она, - Куда-нибудь, как в старые добрые времена. В Руританию. В Офир. Или дальше.

- Снова спать под открытым небом? Питаться черт знает чем? Перебиваться случайными контрактами?

- Мне казалось, тебе этого не хватает.

- Возможно, - сказал он, стараясь оставаться серьезным, - Но не исключено, что мне понадобится твоя помощь. Мои старые кости не выдержат долгого пути.

- Я что-нибудь придумаю, братец.

Он уже собирался отпустить какую-нибудь шутку, когда лицо Греттель внезапно окаменело. С него словно сдуло слабый румянец, обратив снова в мертвый холодный мрамор.

- Что такое? – встрепенулся он.

Его встретил взгляд пустых, как потухшие лампы накаливания, взгляд.

- Бруттино!

Он бросился к мушкету, проклиная все на свете и сдергивая со ствола тряпки. Торопливо повел стволом, отыскивая знакомую метку в земле, одновременно стараясь замедлить участившийся пульс, мягко и нежно коснулся бронзового спускового крючка… И ничего не заметил. Поле было пусто. Ганзель повернулся к Греттель, ничего не понимая.

- Его все еще нет. Хотя уже четверть первого. Наверно, заблудился или…

- Нет, ты не понял. Бруттино. Помнишь, что ты сказал о нем?

- Э-э-э…

- Ты сказал, он жаден и недоверчив, - Греттель даже воспроизвела его интонацию, как механический фонограф.

- Да, кажется, так я и сказал. А что?

- Жаден. Жадность. Жадность – мать жестокости. Ты понял?

Он уставился на нее, ожидая какой-то подсказки, намека, объяснения.

- Ни единого слова, сестрица.

- «Жадность – мать жестокости». Это он сказал нам вчера, в трактире.

- Да, я помню. И что?

- То же самое я когда-то сказала ему. Точнее, не ему, но он при этом присутствовал. И хорошо запомнил.

Ганзель хотел было поинтересоваться, что это за белиберда, но вдруг сам обмер.

- Театр Варравы, - враз окаменевшими губами пробормотал он, - Ты сказала это Варраве. Когда он хвастался своим новым приобретением.

Ганзель вспомнил кабинет Варравы и закованного в цепи Бруттино. Мертвенный блеклый взгляд его янтарных глаз.

«Благодарю вас обоих за столь ценный дар».

Бруттино слышал все это. Он знал, кто продал его Варраве в обмен на америциевый ключ. Ганзель ощутил, как враз похолодело в груди, точно кто-то закачал в легкие вместо воздуха чистый фреон. Это означало, что…

- Ганзель! Куда ты?

Забыв про мушкет, он перескочил через бруствер и побежал к площадке взрыхленной земли с холмиком. При каждом шаге отдавалось болью в правом бедре, а сердце колыхалось, будто расшаталось за долгие годы в своих креплениях и в любой момент могло ухнуть куда-то в желудок. Но Ганзель не остановился, пока не добежал. И принялся горстями раскидывать холодную рыхлую землю. Он копал судорожно, срывая ногти и не замечая этого. Может даже, слишком поспешно. Ганзель представил себе, что будет, если под пальцами вдруг хрустнет тонкое стекло, и прямо ему в ладони хлынет смертоносное генозелье…

- Стой, - оказывается, Греттель все это время была возле него. Она протянула бледные руки и стала ворошить землю, пока что-то не нащупала, - Есть.

В ее пальцах были пробирки. Пустые пробирки. Пять пустых пробирок.

Впрочем, пятая не была пуста. В ней, аккуратно свернутая, лежала бумажная полоска, напоминая заспиртованного плоского червя в колбе. Греттель ловко выхватила ее тонкими пальцами и развернула.

Послание оказалось коротким, а буквы – неровными и неуклюжими, точно их выводила неумелая рука. Или недостаточно подвижная, с деревянными суставами.

«Не беспокойтесь. Я передам от вас привет папаше Арло».

- Мы обманули сами себя, - упавшим голосом сказал Ганзель, роняя пустые пробирки в мерзлую землю, - Дьявольская деревянная кукла!

- Последовательность и осторожность, - пробормотала Греттель, все еще комкая в пальцах бесполезную бумажную ленточку, - Извини меня, братец.

- Брось. Мы с тобой оба оказались в дураках. Он с самого начала знал, что это мы! Наш маскарад его не провел! Так отчего... Ради Анемии Фанкони, отчего он не убил нас еще там, в таверне? Ведь он мог растерзать нас на месте!

Греттель поджала губы.

- Хотел нас унизить. Мне кажется, он был обижен на нас. Из-за того, что мы чужими руками попытались с ним разделаться, чтоб завладеть ключом.

- И что с того?

- Растения не обижаются, Ганзель. Растения могут защищать себя, растения могут уничтожать других, чтоб защитить свое жизненное пространство, растения могут даже лгать, мимикрируя под другие виды. Но обижаться и мстить… Это не очень характерно для растений.

Ганзель ощутил желание впиться в деревянную голову зубами – так, чтоб аж стружка полетела…

- Забудь уже про свои научные изыскания! – крикнул он, топча сапогом пробирки. Те отозвались из-под подошвы жемчужным звоном стекла, - Его природа давно уже не имеет значения! Дерево или человек, да какая, к черту, разница? У него ключ! И камин остался без защиты. Мы сами оставили его без защиты. Двенадцать часов, целую вечность, назад. Все кончено, ты понимаешь? Он уже добрался до него, твой чертов Бруттино! Мы обманули сами себя! В его лапах – арсенал, по сравнению которым последняя генетическая война покажется эпидемией гриппа! А тебя заботит только то, что может испытывать разумное дерево?

- Это важно. Мне кажется, я стала лучше понимать, что он такое. И чего хочет. Но я хотела бы ошибаться.

- Хватит, - Ганзель резко махнул рукой и, повернувшись, зашагал к брошенному мушкету, - План «последовательность и осторожность» можно бросить. Мы возвращаемся к моей тактике.

Греттель едва за ним поспевала. Судя по тому, как поникли ее плечи и спотыкались ноги, вся усталость последних дней мгновенно навалилась на нее, а спина геноведьмы была недостаточно прочна, чтоб выдерживать подобную нагрузку.

- Что толку? – вяло спросила она, - Камин уже разграблен и пуст. Мы опоздали. В этот раз, боюсь, опоздали слишком сильно, братец.

- Я знаю, - ответил он, - Но, может, мы найдем хоть что-то. Следы, намеки… Четыре «куклы» и груда склянок не могут раствориться в городе без следа. Если они захотят сбыть награбленное на черном рынке, это тоже можно будет отследить. Нам надо в Вальтербург, сестрица, и чем быстрее, тем лучше! Вдруг еще не все потеряно?

- Или же потеряно гораздо больше, чем мы думаем, - произнесла она за его спиной.

* * *

Хибара старого «шарманщика» не изменилась, гниль, жившая в ее щелях и перекрытиях, была бессильна уничтожить стены за столь короткое время их отлучки. Но все же Ганзелю показалось, что обиталище папаши Арло выглядит не так, как прежде. Более заброшенным и зловещим. Игра воображения, не более того, но Ганзель всегда доверял своей интуиции, своему акульему чутью. Акулы не очень сведущи в геномагии, но вот неприятности они чуют за милю. От хибары старого шарманщика с самого начала пахло серьезными неприятностями. Как и от всей этой истории.

- Держись сзади, - коротко приказал он Греттель, не оборачиваясь. Руки крутанули мушкет, висевший стволами вниз, и тот вскинулся, уставившись на входную дверь.

Греттель не собиралась спорить – она тоже понимала, что геномагия кончилась.

В этот раз Ганзель не церемонился с дверью, от удара плечом она с хрустом переломилась пополам и беспомощно повисла на петлях. Ганзель готов был всадить пулю в того, кто окажется за ней, даже палец приятно заныл, но почти тут же был вынужден расслабиться на спусковой скобе.

В каморке папаши Арло никого не было.

Ни самого «шарманщика», ни кого бы то ни было еще. Лишь ветхая, обильно украшенная плесенью, мебель, ржавый синтезатор в углу да слепые, заросшие паутиной, окна. Фальшивый камин остался на своем месте. Масляная краска, которой его когда-то старательно выписали, поплыла от влажности и жара, отчего камин давно утратил какое либо сходство с настоящим, да и натянутый холост необратимо потемнел.

- Их нет, - констатировала Греттель от порога, - Но… почему?

- Может, они не очень-то спешат? – усмехнулся Ганзель, все еще не выпуская мушкета и озираясь, - Хотел бы я знать, куда подевался папаша Арло? Разве ты не наказала ему присматривать за камином?

Греттель нахмурилась.

- Да. И он пообещал, что будет караулить его, пока мы не вернемся.

- Видимо, он решил досрочно сдать свою вахту.

Ганзель, сам не понимая, отчего, уставился на фальшивый камин. Ужасная безвкусица, не имеющая ничего общего с хорошим гобеленом. Надо быть человеком удивительной выдержки, чтоб прожить всю жизнь, созерцая подобную мазню.

- Я не понимаю, братец, - Греттель тоже обводила комнату удивленным взглядом, - Почему здесь никого нет? Ни старика, ни Бруттино…

- Не знаю, - признался он, - У деревяшки была в распоряжении вся ночь. Но холст даже не порван… Что же до Арло, вполне вероятно, что он предпочел взять ноги в руки и смыться подальше, лишь только представилась возможность.

- Он мог сбежать гораздо раньше. В тот же день, как пропал ключ.

- Он любил своего Бруттино.

- Угу, - отозвался Ганзель, все еще изучая натянутый холст, - Больше жизни. Возможно, именно это и стало его главной проблемой.

- Что ты имеешь в виду, братец?

- Ты ведь знаешь, что у акул превосходное чутье, особенно по части крови?

- Я знаю твою гено-карту наизусть. К чему ты ведешь?

Ганзель улыбнулся, повернувшись к холсту спиной. Мушкет вновь оказался на плече, но в этот раз три его ствола равнодушно изучали осевший трухлявый потолок.

- В данный момент я явственно чувствую два запаха. Первый – запах крови Арло. Ее совсем немного, но она свежая. Возможно, именно тут его ударили, чтоб лишить чувств и унести с собой.

Греттель насторожилась.

- Значит, он не сбежал. А второй?

Ганзель вздохнул.

- А еще здесь чертовски несет псиной…

Все еще стоя спиной к фальшивому камину, Ганзель быстро рванул мушкет за ремень, поднимая ствол. Оружие лежало в его руках задом наперед, ствол смотрел за спину, так что на спусковой крючок пришлось нажимать большим пальцем.

Отдачей мушкет едва не вырвало у него из рук – слишком уж непривычная позиция для стрельбы. Но Ганзель знал, что не промахнулся.

Холст с фальшивым камином лопнул, из-за него, вереща и завывая, в облаке тлеющей шерсти вывалилось огромное существо с непомерно большой головой, более похожей на деформированную собачью морду. Лоскуты, еще недавно бывшие целым холстом, тоже тлели, распространяя по всей хижине тягучий запах, похожий на вонь горелого тряпья. В сочетании с запахом паленого мяса и шерсти он был особенно невыносим.

Существо скрежетало зубами и шаталось, прижимая гипертрофированные лапы к груди, там, где светилась, подобно углю из самого настоящего камина, глубокая дыра в обрамлении вздувшейся багровой кожи. Зажигательная пуля легко пробила грудину и даже застряв во внутренностях человеко-пса, продолжала гореть, причиняя, должно быть, невыносимую боль.

Антропос даже не помышлял о нападении. Его шерсть трещала и тлела, к ней прилипли горящие лохмотья холста, из оскаленной пасти, способной запросто откусить Ганзелю голову, доносился лишь истошный, совсем не человеческий, вой.

Ганзель поднял мушкет, удерживая его одной рукой, и всадил пулю прямо в нее, аккурат между зубов.

Антропос захлебнулся своим воем. Тяжелая пуля с термической смесью лопнула у него в пасти, выбив неровный кусок затылочной кости и мгновенно превратив содержимое черепа в прилипшую изнутри сажу. Человеко-пес выгнулся всем телом и умудрился сделать еще два или три шага, прежде чем мягко повалился на пол, раскинув лапы. Шерсть его все еще продолжала тлеть, отчего тесная каморка папаши Арло наполнялась удушливым смрадом. Все еще горящий огонь поедал его потроха с жадным шипением.

- Только очень недалекие люди прячут ценные вещи за нарисованным камином, - пояснил Ганзель, вставляя в опустошенные стволы пули и засыпая на полку порох, - Но только круглые идиоты прячутся за ними сами.

Теперь, когда от фальшивого камина остались лишь лоскуты ткани, стало видно, что он скрывал – зловещий темный проем, из которого веяло ощутимым даже рядом с догорающим Антропосом холодным сквозняком.

- Эффектно, - нехотя обронила Греттель, косясь на брата, - Но слишком театрально. Не обязательно было пытаться произвести на меня впечатление. Это твое «несет псиной»…

Она поморщилась. Так невозмутимо, точно речь шла о неудавшемся карточном фокусе. Ганзель не удержался, ухмыльнувшись.

- Что плохого в театре? К тому же, это не меня сгубила любовь к паршивым декорациям!

На то, чтоб засыпать порох и забить пыжи у него ушло полминуты. Очень долгие полминуты, тянущиеся бесконечно, несмотря на подгоняющие их быстрые удары сердца. Наконец мушкет был вновь заряжен. Ганзель поправил его, проверил, легко ли выходит из ножен кинжал, и шагнул в сторону темного проема. Греттель устремилась было за ним, но вынуждена была остановиться, когда остановился он.

- Извини, сестрица, но тебе туда вход заказан.

Прозрачные глаза полыхнули прозрачным же огнем, по сравнению с которым пламя, унесшее жизнь незадачливого Антропоса, могло показаться едва теплым. А вот голос, напротив, был ледяным.

- Позволь напомнить тебе, братец, там, за дверью, склад, битком набитый генетическими зельями. А я, если ты помнишь, геноведьма.

- Со своей стороны могу напомнить, что там – три опытных убийцы, - сказал Ганзель, - Каждый из которых, подозреваю, может дать мне изрядную фору. Или ты хочешь, чтоб мне пришлось следить еще и за твоей собственной головой?

Плечи Греттель поникли.

- Там тысячи пробирок, - все еще упрямо сказала она, - А ты ни черта не понимаешь в них.

- Мне и не надо, - легко ответил он, - Я обещаю, что постараюсь ничего не разбить. А если и разобью… Едва ли ты отругаешь меня, как в детстве, когда я случайно разбивал твои колбы.

- Если ты что-то разобьешь, никто уже не будет никого ругать, - обронила Греттель.

- Ты будешь самым ворчливым головастиком на свете, - пробормотал он, - Единственное, что мне надо знать, сестрица, так это что располагается дальше? Не хотелось бы принимать бой на незнакомой территории.

- Длинный тоннель, метров в пятьдесят. А дальше старая заброшенная лаборатория. И в ней саркофаг.

- Никогда не видел саркофагов. На что он похож?

- На стеклянный купол. Он полностью герметичен, все образцы хранятся там. А еще там бронированная многотонная дверь, которая закрывается лишь снаружи. Если тебе удастся запереть их всех внутри саркофага…

- Не уверен, что они предоставят мне такой шанс. Только не Бруттино. Будут какие-нибудь рекомендации, кроме как стараться не бить посуду?

- Кажется, ты недостаточно серьезно относишься к этому, братец. Не страшно, если пробирка разобьется внутри запечатанного саркофага. Но если снаружи…

- Да понял я.

Ганзель ступил в темный проем. Холодный сквозняк нес запах потревоженной пыли. И еще крови. Свежий, будоражащий, пьянящий запах. Акула внутри Ганзеля беспокойно заворочалась.

Остановился он лишь раз, когда услышал голос Греттель

- Братец…

- Чего?

- Пожалуйста, не стань головастиком.

* * *

Тоннель закончился на удивление быстро. Это были самые короткие пятьдесят метров в жизни Ганзеля. И самые тревожные. Беспокойные мысли обжигали его, то и дело прикасаясь к сознанию ядовитыми медузами.

«Они все еще там, Бруттино, Синяя Мальва и Перо. Они не ушли, хотя времени у них было в избытке. Почему? Уж не потому ли, что еще не сочли свое представление законченным? Может, он сам, Ганзель, является необходимым действующим лицом для последнего акта?»

От последней мысли нехорошо похолодело в животе, будто подземный сквозняк, не встречая сопротивления, проник прямиком в полость тела.

Бруттино, без сомнения, хитер и ловок. И времени у него было более чем достаточно. Он мог успеть обчистить коллекцию папаши Арло, оставив лишь пустые полки, и раствориться в Вальтербурге со своими подручными. Однако не сделал этого. Словно насмехаясь, остался на месте преступления, замаскировав следы вторжения и похитив папашу Арло. Что это, холодная нечеловеческая логика? Или простое желание мести?

Ганзель сплюнул на каменный пол. Уже скоро он это узнает. Главное, чтоб не подвело тело. Постаревшее, давно утратившее юношескую силу, оно едва ли годилось для того, чтоб столкнуться с тремя опытными головорезами одновременно. Оно может дать слабину – как раз в тот момент, когда это непозволительно. Глупо на него пенять, это тело помогало Ганзелю три десятка лет, но при всех своих достоинствах у него был существенный изъян – оно было человеческим. Любые человеческие ткани стареют и утрачивают эффективность. Снижается выносливость, понижается темп метаболизма, падает скорость нейронной реакции. По меркам Гунналанда, он, тридцатипятилетний, давно был стариком. Что он противопоставит трем юным, знающим себе цену, хищникам, прямиком сошедшим с забрызганной кровью арены? Кроме своего акульего упрямства да порядком поредевших зубов?..

Когда Греттель говорила о старой лаборатории, Ганзель представлял подобие ее собственного вальтербургского рабочего кабинета. Небольшое помещение, уставленное сложной и зловещей геномагической техникой. Блестящие ртутью змеевики, пыхтящие автоклавы, тонкие прозрачные жилы гибких шлангов, равномерный рокот вытяжных шкафов…

Лаборатория, обнаружившаяся за фальшивым камином, едва ли выдерживала подобное сравнение. Она давно пребывала в запустении, но не в обычном для забытых вещей запустении, от которого все покрывается налетом пыли, а в ином, навевающем мысли об окоченевшем, позабытом всеми, трупе.

Лаборатория была давно мертва. Сушильные шкафы выглядели гигантскими надгробиями, занесенными тысячелетним слоем праха. Резиновые кожухи электропечей и термостатов полопались от времени, превратившись в лохмотья. Высокие, как колокольни, смесители покосились и во многих местах потрескались. Даже пузатые чаны центрифуг выглядели проржавевшими касками, внутри которых не осталось ничего кроме мелкой трухи. Стенды с неизвестной Ганзелю аппаратурой слепо смотрели на него навеки погасшими индикаторами. На полу валялись брошенные грудой ржавые баллоны вперемешку с опустошенными контейнерами и пробирками.

Кладбище геномагического оборудования. Настоящий некрополь. Неудивительно, что папаша Арло предпочитал свою ржавую «шарманку» - у него не хватило бы жизни, чтоб привести в порядок здешний инструментарий.

Тем диковиннее на фоне этого запустения выглядел саркофаг.

Он походил на перевернутую хрустальную чашу, причем такого размера, что ею без труда можно было вычерпать небольшое озеро. Только кто-то вместо этого положил ее вверх дном прямо посреди лаборатории. Ее прозрачные своды казались обманчиво-хрупкими, но Ганзель чувствовал, что даже если разрядит в стену саркофага все три ствола, едва ли добьется хотя бы маленькой отметины. Тот, кто строил этот саркофаг, знал, что его своды должны выдержать любой штурм.

Внутри стеклянной полусферы видны были тускло блестящие стойки, стоящие ровными рядами, что-то вроде непомерно-хитрых вешалок с металлическими зажимами. Некоторые из них, как сразу разглядел Ганзель, были пусты, в других виднелись головки пробирок. И вновь вернулся неприятный холод в животе – пустых гнезд было на удивление много. Больше, чем должно было быть.

Ганзель стал медленно приближаться к распахнутой пасти саркофага, обходя покосившиеся лабораторные столы и выключенные агрегаты, о чьем назначении не имел ни малейшего представления. Бронированная дверь даже на вид казалась неподъемной, но могучие сервомоторы откатили ее по специальным направляющим в сторону. Мгновением спустя Ганзель увидел и ключ.

Америциевый ключ торчал из специального шкафа на внешней стороне саркофага. Обычный ключ тусклого металла, ничем не примечательный, разве что с необычной головкой. Чья-то рука уже повернула его, распечатав вход, да так и оставила торчать. Приближаясь и держа наизготовку мушкет, Ганзель машинально оценил устройство стеклянного купола. Может, внутри него и было царство геномагии, но запирающие устройства относились к куда более прозаической сфере простой механики.

Судя по всему, строители саркофага не хуже своих потомков понимали, что именно заточено за хрупким на вид стеклом. Понимали они и то, как иной раз бывает важно вовремя захлопнуть дверь. Поэтому саркофаг снаружи был оборудован тревожной кнопкой, хорошо выделяющейся на матовой поверхности управляющего пульта. Ганзель не сомневался, что стоит нажать на нее, и бронированная дверь встанет на свое место, герметично запечатав саркофаг до тех времен, пока кто-то вновь не повернет ключ в замке.

Ганзель кисло улыбнулся. Похвальная дальновидность.

А еще сквозь преломляющее и причудливо искажающее внутренности саркофага стекло он увидел нечто, приковавшее его внимание. Что-то, очертаниями напоминающее человеческую фигуру. И мгновенно подобрался, перестав дышать. Шаг, еще шаг, еще полшага…

Теперь, с расстояния в несколько метров он отчетливо видел стоящего в саркофаге человека. Или чего-то, что могло быть человеком на первый взгляд. Бесшумно ступая, Ганзель медленно обходил стеклянный купол, пока не заглянул краем глаза в приоткрытую дверь.

Человек стоял полуметром левее и не был виден, зато сделалось видно другое. То, от чего Ганзель ощутил тревожное покалывание под ребрами.

Разгадка пустующих гнезд оказалась проста. На полу саркофага стояло несколько невзрачных на вид дорожных котомок, доверху наполненных мерцающими продолговатыми пробирками. Кто-то не один час доставал из гнезд пробирки и складывал их в котомки, так запросто, будто эти хрупчайшие на вид сосульки были не опаснее, чем обычные леденцы. Ганзель ощутил, как немеют легкие при одной лишь мысли о том, сколько гено-демонов спит в этих крошечных хрустальных гробах.

Человек, стоявший внутри саркофага, не спешил выходить с украденным. Возможно, он считал, что в котомки уместится еще немного, и неспешно собирал урожай, уверенный в том, что времени в запасе еще полно. Ганзель все еще видел его преломленный стеклом неподвижный силуэт. И чувствовал, как улыбка из винно-кислой делается по-акульему торжествующей.

Очень опрометчиво с вашей стороны, господин Бруттино, очень недальновидно, мысленно усмехнулся Ганзель. Вы, как и прежде, видимо, не доверяете своим подручным в важных делах, предпочитая полагаться лишь на себя. Не решились впустить их в святая святых, отпираемую америциевым ключом. Решили самолично наполнить котомки генозельями, оставив на страже верного пса.

Все-таки кукла. Коварная, расчетливая, кровожадная, но все-таки деревянная кукла.

Ганзель сделал еще один бесшумный шаг, оказавшись в полуметре от бронированной двери. Нет, он не станет стрелять. Только безумец разрядит мушкет, находясь во вместилище всех человеческих кошмаров. Уцелевшие пробирки разнесет в куски, их содержимое мгновенно окажется в воздухе и… Это не входило в планы Ганзеля. Он попросту хлопнет по тревожной кнопке на панели, и сервомоторы запечатают вход в саркофаг, навеки замуровав Бруттино внутри, наедине со своим богатством, ну а ключ так и останется торчать снаружи.

Сколько может прожить существо, сотворенное из дерева? Кажется, Греттель говорила, что жизненный цикл Бруттино неведом даже ей. Как знать, быть может, впереди у Бруттино еще сотни лет жизни. Его ткани, лишенные слабого и недолговечного человеческого геноматериала, стареют куда медленнее. А деревья живут очень долго.

«Только едва ли обрадуешься своему долголетию, оказавшись запертым в стеклянной ловушке, вместе с несметным богатством, которое так и не успел вынести, - подумал Ганзель, готовясь сделать последний рывок к кнопке, - Придется тебе смириться с тем, что ты так и останешься единственным актером в лишенном зрителей театре. А уж о том, чтоб его никто и никогда не нашел, как и сам ключ, я позабочусь…»

Последний шаг Ганзель сделал почти мгновенно. Протянул руку к кнопке, одновременно пытаясь найти взглядом глаза Бруттино. Безотчетная глупость, конечно. Но ему в этот последний миг хотелось знать, появится ли в тусклых янтарных кругляшках его глаз что-то человеческое? Злость? Отчаянье?..

Пальцы коснулись кнопки, но так ее и не нажали. Лишь бессильно скользнули по ее рифленой поверхности.

Бруттино не было в саркофаге. Человеческая фигура, обнаружившаяся там, по всем признаком не была деревянной. В деревянном теле могут течь древесные соки, но там не течет человеческая кровь. А крови здесь было достаточно – и на самом человеке, и на полу под ним.

Человек висел на зажиме для пробирок, точно уставшее и измочаленное огородное пугало. Он был мертв, кровь давно запеклась на многочисленных порезах и ранах, которыми его тело было усеяно почти всплошную, и этого не скрывали клочья одежды. Даже вместо глаз на лице располагались два симметричных алых провала. Ганзель узнал мертвеца лишь по остаткам седых волос на голове.

- Папаша Арло… - прошептал он, все еще безотчетно гладя пальцами кнопку.

- Между прочим, очень неприятный и невежливый господин, - громко произнес женский голос у него за спиной.

Ганзель мгновенно обернулся. Мушкет слепо дернул стволами, рыская из стороны в сторону и пытаясь нащупать цель. Но цель даже не пытался скрыться. Она демонстрировала себя со всей возможной откровенностью. Даже настойчиво, учитывая, что разделяло их едва ли более десяти метров.

- Очень, очень невежливый господин, - повторила Синяя Мальва с обворожительной улыбкой, покусывая кончик своей легкой полупрозрачной перчатки, - Совершенно не способен развлечь даму разговором. И еще ужасный грубиян. Вы не поверите, милый Ганзель, как долго мне пришлось учить его хорошим манерам. Между прочим, без кошачьих усов вы выглядите симпатичнее.

Синяя Мальва сидела на лабораторном столе, заложив ногу за ногу, совершенно не боясь запачкать своего небесно-голубого платья. Удивительно, в любой обстановке она выглядела чистой и свежей, возникало ощущение, что грязь попросту не может к ней пристать, это Ганзель заметил еще в кабинете «Трех трилобитов». Недавнюю актрису словно обтекало прозрачное силовое поле, не пропускавшее ни малейшей соринки. И Ганзелю отчего-то очень не хотелось в этом поле оказаться.

Угловатый силуэт печального паяца, господина Перо, возвышался неподалеку, своей мертвой неподвижностью напоминая скорее предмет обстановки, чем живое существо. Глаза его были так блеклы, а лицо столь невыразительно, что сложно было даже понять, видит ли он Ганзеля. И, если видит, испытывает ли при его виде хоть какие-нибудь чувства, кроме смертной скуки.

Но Ганзеля интересовал не господин Перо и не Синяя Мальва. А тот, кто непринужденно расположился за ними.

Тусклые желтые глаза Бруттино смотрели на него из темноты. Не глаза, а кусочки застывшего янтаря, холодного и твердого, несмотря на свое солнечное свечение. Деревянный мальчишка спокойно созерцал Ганзеля, подперев рукой подбородок – очень человеческая поза. Но человеком он не был. Дерево. Хищное, смертоносное, злое дерево, как деревья из Железного леса, полные коварных ловушек и яда. Спокойное, хитрое, уверенное в себе дерево, которое научилось у людей всему необходимому. Теперь оно наблюдало за тем, как Ганзель беспомощно водит мушкетом из стороны в сторону.

- Вы пришли одни, господин Ганзель? – с искренней теплотой спросила Синяя Мальва, - Я просила Антропоса проводить вас, но, видимо, он совсем забыл про мое поручение. Как и все мальчишки, он совершенно безответственный! Я обязательно накажу его, когда он вернется.

- Не думаю, что он вернется, - негромко сказал Ганзель, раздвигая для устойчивости ноги – на тот случай, если придется стрелять из трех стволов сразу, - Разве что если вы захотите набить из него чучело. Впрочем, я бы не стал этого делать. По-моему, от него будет ощутимо попахивать…

Огромные синие глаза Мальвы широко распахнулись.

- О нет! Вы же не хотите сказать, что обидели бедного Антропоса? Неужели вы способны на такое, сударь Ганзель? Я-то думала, вы воспитанный юноша! Неужели у вас нет сердца? Как вам не стыдно! Вы, оказывается, обладаете дурным и злым характером!

Синяя Мальва была обворожительна даже в гневе. И Ганзель, взглянув на нее, обнаружил, как тяжело вновь вернуть взгляд к Бруттино. То самое силовое поле, что окружало девушку, обладало, казалось, способностью примораживать к себе взгляд. Она была слишком прекрасна и невинна для убийцы. Она выглядела цветком, который кто-то, то ли по ошибке, то ли из злого умысла, воткнул в букет с уродливыми выродившимися соцветиями. Но даже в их окружении она оставалась прекрасной – юный и свежий цветок, разливающий вокруг себя удивительно тонкий, но явственный аромат. Который, казалось, будет ощутим даже посреди поле боя, заваленного разлагающимися телами.

Ганзель отчего-то не мог перестать смотреть на Синюю Мальву. Она и прежде, во времена их короткой предыдущей встречи, казалась ему крайне привлекательной и эффектной, несмотря на свое пристрастие к странным, нарочито детским, нарядам и лентам. Но сейчас ее бездонные синие глаза сделались невероятно притягательны. Их хотелось рассмотреть. И Ганзель непременно это сделал бы, если бы не приходилось держать на прицеле Бруттино и Перо.

Синяя Мальва вдруг соскочила со стола, на котором сидела. Так легко и изящно, что в воздух не поднялось ни единой пылинки. Она сделала шаг по направлению к Ганзелю. Затем еще один, ноги в туфлях с большими бантами беззвучно ступали по грязному полу. Ганзель готов был спустить курок, стоило лишь кому-то из этой троицы пошевелиться, но в этот момент палец отчего-то прирос к спусковому крючку, потеряв чувствительность.

Он представил, как мушкет выбрасывает из себя грязно-серый пороховой язык, как крошечная фигура в воздушном платье превращается в ворох смятых и тлеющих лент, как огромные синие глаза закатываются, делаясь быстро высыхающими и теряющими прозрачность сферами, в которых не осталось уже ни капли волшебства…

- Стой на месте, - процедил Ганзель сквозь зубы, ощущая, до чего неудобно становится удерживать привычный мушкет. Ложе налилось тяжестью, стволы клонило к земле, прицел вдруг безобразно начал прыгать – так, что не попасть в силуэт и с трех шагов…

Синяя Мальва улыбнулась, глядя ему в глаза. И Ганзель ощутил, как все его естество устремилось навстречу этому взгляду, а тело вдруг скрутило в спазме страсти, горячем и липком, как тяжелый приступ лихорадки. Она была прекрасна. Он ощутил ее запах – необычайно тонкий, необычайно мягкий – и ощутил, что теряет дыхание. Она была не просто прекрасна, она была притягательна, как глубокое синее озеро, полное холодной свежей воды, посреди пустыни. Озеро, не имеющее дна. В воду которого достаточно лишь раз окунуться, чтобы отринуть все прочие мысли, суетные, глупые, злые…

- Не подходи.

«Да меня же трясет, - осознал он, на миг вернув ясность сознания, но не в силах отвести взгляда от приближающейся девушки, - Святой Вавилов, я точно мальчишка, впервые увидевший юбку… Почему я раньше не замечал, до чего она удивительна?»

Синяя Мальва смотрела на него, улыбаясь уголком губ. Губы у нее были тонкие, но удивительно красиво очерченные. Даже на вид они казались необычайно мягкими, податливыми, и тоже приятно прохладными. Когда эти губы размыкались, чтоб обронить слово, Ганзель смотрел на них, как завороженный.

- В чем дело, сударь Ганзель? – осведомилась Синяя Мальва с подобием насмешливой укоризны, - Отчего это вы так застыли? Плохо себя чувствуете? Мне кажется, урок вежливости пойдет вам на пользу!

Ее туфельки оставляли за собой симметричные аккуратные отпечатки. Только с трудом переведя на них взгляд, Ганзель ощутил, что овладевший им морок, сделавший тело ватным и непослушным, на миг отступил.

- Эй, Бруттино! Лучше убери свою куклу! Иначе тебе может не хватить пустых пробирок, чтобы собрать ее мозги!

Синяя Мальва надула губы, словно обиженная девочка. Несмотря на то, что обида ее казалась по-детски искренней и даже недоумевающей, аура сексуальности, захватившая в свое магнитное поле и Ганзеля, от этого не ослабела. Напротив, сделалась еще сильнее. Настолько, что зубы Ганзеля заскрипели сами собой. Это было противоестественно, это было странно, но он ничего не мог с собой сделать – его сердце делалось мягким, как тающий медовый леденец при одном лишь взгляде на девушку в кружевном.

- Мальва, стой.

Скрипучий голос был тих, едва расслышать, но Синяя Мальва мгновенно остановилась.

- В чем дело, Брутти? Разве ты не хочешь, чтоб я поучила господина Ганзеля хорошим манерам?

Деревянная кукла медленно кивнула.

- Поучишь. Чуть позже. Кажется, он хочет что-то спросить.

- Но ты отдаешь его мне? – ее тон стал просительным, - Ты обещал!

- Отдам. Уже скоро. Что ты хочешь спросить, Ганзель?

Ганзелю пришлось сосредоточиться, чтобы вспомнить, как он здесь оказался и кто напротив него. И приложить излишне много сил, чтобы задать простой и, в сущности, совершенно бесполезный вопрос:

- Зачем ты убил старика?

Бруттино не шевельнулся. Его скрипучий голос разносился по лаборатории так легко, что Ганзель мог бы расслышать его и на другом конце. Сейчас он казался вкрадчивым, приглушенным – так скрипит старая дверь на ветру.

- Папашу Арло? Удивительно не то, что я убил его, а то, что я терпел его целых семь лет. Даже не представляешь, как меня подмывало разбить его пустую голову…

- Он ухаживал за тобой, как за сыном!

- Как за комнатным цветком, - Бруттино медленно провел узловатым пальцем по своему острому носу. Показалось Ганзелю или нет, но нос выглядел испачканным в чем-то темно-красном, - Вот кем я был для него. Комнатным цветком для уставшего старика. Ходячим парадоксом. Генетической аномалией. Уродцем в пробирке. Но сыном… Я никогда не был для него сыном.

- Он любил тебя, ты, рассохшийся чурбан!

Бруттино улыбнулся, обнажив свои темные неровные зубы, похожие на тупые деревянные шипы.

- Любовь. Конечно. Для вас, людей, любовь – это что-то осязаемое, зримое, существующее. Хотя вы давно должны были понять, что любовь ваша – всего лишь выжимка гормонов, впрыснутая в кровеносную систему. Простая и бесхитростная химическая реакция. Едва ли тебе известно все о любви папаши Арло. О той любви, что доставалась его деревянному сыну, а не о той, что вы знаете с его слов. Могу лишь сказать, что у нее было много форм. Некоторые из них были оскорбительными, некоторые неудобными, а некоторые, если бы я обладал нервной системой, можно было бы назвать весьма… нелицеприятными. Впрочем, как может деревянная кукла судить о такой вещи, как человеческая любовь? Слишком загадочна для деревянного чурбана, слишком сложна. Ведь так?

- Я не тот человек, которому стоит рассказывать о плохом детстве.

- Рассказать тебе, какие опыты ставил надо мной папаша Арло? Знаешь, у него была богатая фантазия, как для старика. Между прочим, не все его опыты можно было отнести к геномагии, - деревянная кукла едко усмехнулась, - Отнюдь не все. Но я терпел. Семь лет, Ганзель. Семь лет. Это очень большой срок даже для того, кто не чувствует боли. Но все должно было измениться. И все изменилось.

Синяя Мальва, все еще надув очаровательные губы, вернулась к своему месту. Слушая Бруттино, она стала заплетать бант в косу, время от времени бросая на Ганзеля взгляд, и от каждого такого взгляда его пронзало молнией через колени и живот, то ли мягкой, как тополиный пух, то ли острой, как зубья цепной пилы.

- Мне плевать, даже если старый болван выстругивал из тебя зубочистки, - резко сказал Ганзель, стараясь дышать ровно и размеренно, глядя только на Бруттино, - Это ваше частное дело. Но вот нарисованный камин…

Бруттино улыбнулся, на человеческий манер, отчего его деревянное лицо стало выглядеть еще неестественнее.

- Мое наследство. Не переживай, я распоряжусь им мудро. Я знаю цену хорошим генозельям, особенно такой коллекции. Это ведь не просто жалкие бактерии, разносчики нейро-гриппа. Это настоящие произведения искусства.

- Что ты с ними сделаешь?

- У меня есть обширные планы, Ганзель, касательно этих стеклянных малышек. Ты ведь представляешь, сколько они могут сейчас стоить? Изысканные, уникальные генетические зелья, каждое со своим неповторимым эффектом, выращенные в незапамятные времена геномагами прошлых поколений…

- Золото?

- Тонны золота. Эти зелья всегда найдется, кому продать. Ушлым дельцам, геномастерам-самоучкам, завистливым аристократам, неудавшимся революционерам, старым генералам и просто психопатам. Это ведь прорва золота, а цену золоту знает даже последнее дерево. Думаю обзавестись графским титулом, построить замок, завести карету и слуг-квартеронов в ливреях… Все деревья в лесу будут мне завидовать. А на гербе у меня будет, наверно, дубовый лист… Не слишком откровенно, как ты думаешь? Может, лучше что-то нейтральное?..

Он смеялся, хотя его скрипучий голос оставался предельно серьезен. Дерево насмехалось над человеком, разглядывая его своими невыразительными, цвета загустевшей древесной крови, глазами. Ствол мушкета, направленный прямо в деревянное лицо, ничуть его не смущал.

- Ты хочешь не этого, - только и сказал Ганзель.

- Что ж, допустим, - неожиданно легко согласился Бруттино. От его скрипучего голоса Ганзеля уже начало мутить, - Возможно, это лишь моя фантазия. Когда живешь в человеческом обществе, немудрено нахвататься человеческих же фантазий, они липнут, как кишечные паразиты… Нет, я не стану ничего продавать. На самом деле я поступлю иначе. Догадываешься, как?

- Нет.

- Завтра в полдень я вывезу все эти склянки на рыночную площадь Вальтербурга. Полные котомки склянок. Настоящий невидимый зоопарк в стеклянных клетках. И разобью их вдребезги, - голос Бруттино треснул, сухо, как сломанная ветвь, - Эти невидимые звери, должно быть, ужасно устали находиться в стеклянном плену столько лет. Как я устал под бдительной отцовской опекой папаши Арло. Я окажу им услугу. Выпущу их на свободу.

Ганзель никак не мог спустить курок. Расстояние до Бруттино было невелико, мушкет был исправен, порох на полке оставался сухим, но его собственное тело под невинным и одновременно развратным взглядом Синей Мальвы стало вдруг непослушным, ненадежным. Кроме того, он знал, насколько проворно это уродливое деревянное существо. Двадцать шагов – слишком большое расстояние для верного выстрела. Стоило Синей Мальве взглянуть на него из-под пушистых синих ресниц, сердце нарушало привычный размеренный ритм, на лбу высыпала ледяная испарина, прицел начинал отвратительно прыгать.

Как чертов мальчишка… Ганзель кусал губы, но ничего не мог с собой поделать. Синяя Мальва являла собой какое-то оружие, против которого у его тела не было никакой защиты. Способность трезво мыслить возвращалась к нему лишь на несколько секунд, и этого было явно недостаточно. Должно быть, в ее теле есть какие-то железы, способные выбрасывать в окружающий воздух особые секреции… Как их называла Греттель… Форо… Феро… Ему никогда не давались эти геномагические словечки.

Бруттино, казалось, откровенно забавлялся, наблюдая за ним. Не переменив за все время разговора позы, он лениво взирал на Ганзеля, то поглаживая заточенный нос, то бессмысленно щелкая деревянными суставами.

- Ты ведь хочешь спросить меня, Ганзель? Хочешь?

- Д-да…

- Ты хочешь спросить, зачем мне это.

- Да.

- Звери хорошо попируют завтра в полдень. Ты представляешь, как они набросятся на эту толпу уродцев, мнящих себя людьми? Тысячи голодных и свирепых генетических тварей, способных мгновенно встроиться в чужой хромосомный набор или за минуту растерзать чужие клетки? Это будет похоже на гигантскую генетическую мясорубку, которая пропустит через тысячи зубов весь ваш генофонд. Мучительная смерть и стремительные необратимые мутации, новые уродства и даже жизненные формы…

Бруттино на секунду мечтательно прикрыл глаза. Он был искренен, Ганзель почувствовал это с ужасом, настолько искренен, насколько это возможно для нечеловеческого существа.

- Тысячи генетических хищников растерзают весь город за несколько минут. От них не спасут ни крепкие двери, ни оружие. Великолепная картина. Настоящий генетический армагеддон. А может, напротив, новое Сотворение! – голос Бруттино теперь скрипел размеренно, как ритмично двигающаяся старая прялка, - Ваш генофонд превратится в хлюпающую кашу, из которой слепые мутации вылепят что-то новое. Быть может, настолько отвратительное, что вы позавидуете вчерашним мулам. А может, что-то столь извращенное в биологическом отношении, что оно попросту не сможет существовать. Разве это не прекрасно, Ганзель? Настоящий гено-взрыв. Гено-хаос. Гено-чума. Как знать, может уже завтра весь Гунналанд будут населять не люди, а полуразумные грибы?..

- Или головастики… - пробормотал Ганзель себе под нос.

- Что?

Ганзель ощутил себя немного увереннее. Не настолько, чтоб спустить курок, но достаточно, чтоб выдержать тяжелый янтарный взгляд.

- Неважно. А о себе ты подумал, деревянный мальчик? Или думаешь, что уцелеешь в этом гено-водовороте?

- Общество геноведьмы, кажется, мало что тебе дало, - в скрипучем голосе Бруттино прорезались покровительственные нотки, - Во мне нет человеческих генов, забыл? Я растительная форма жизни. Жидкость из этих пробирок для тебя смертельный яд, но для меня не опаснее родниковой воды. Я могу пить из них, провозглашая тост за новое будущее человечества! Или того, что будет называть себя человечеством с завтрашнего дня…

- И что дальше? Станешь королем полуразумных грибов? К этому ты идешь, Бруттино?

Синяя Мальва ходила по лаборатории, делая вид, что не замечает его. Разгуливала меж пыльных лабораторных агрегатов, с любопытством рассматривая их и изредка трогая изящным пальчиком, затянутым в небесно-голубой шелк. Ее движения были мягки и грациозны, как у порхающей над свежим цветочным полем бабочки. Но при мысли о том, что она вдруг окажется возле него, Ганзель испытывал одновременно и пьянящий восторг и смертный ужас.

Бруттино не обращал на нее ни малейшего внимания. И уж подавно никак не реагировал на разговор господин Перо, замерший на своем месте.

- С точки зрения геномагии, грибы мне более близкие родственники, чем люди. Думаю, я найду с ними общий язык. По крайней мере, они точно не смогут смотреть на меня свысока, свято полагая себя вершиной генетической эволюции.

Ганзель облизнул губы, которые, оказывается, давно пересохли, но он только сейчас это заметил.

- Так вот, что это такое, - выдавил он, - Теперь я понял. Я думал, это месть высокоразвитого и сложного существа. А это всего лишь обида капризного и злого ребенка.

У Бруттино не было мимических мышц, а лицо его своей выразительностью могло поспорить с деревянным чурбаном, но Ганзель каким-то образом почувствовал его напряжение.

- Что ты знаешь о мести, ты, сытый квартерон? Даже несмотря на свои зубы, ты чертовски человекообразен. Счастливый обладатель почти человеческого фенотипа, редкость для Гунналанда. У тебя две руки и две ноги, у тебя хорошая мягкая кожа… Тебя когда-нибудь называли поленом? Тебя пытались смеху ради распилить пилой? Может, соседские дети, заливаясь смехом, тащили тебя на костер?..

- Всего лишь смертельная обида, - повторил Ганзель в голос, - Ты ведь всегда хотел быть человеком. Хотел стать настоящим мальчиком, верно? Именно потому, что презирал свою истинную природу и понимал, насколько чужд всему окружающему. Поэтому ты искал геноведьму, надеясь на чудо, которое превратит дерево в живую человеческую плоть. Но это невозможно. Дереву не стать человеком, таковы безжалостные законы геномагии. И тогда ты решил отомстить тому, сходства с кем так и не смог добиться. Решил отомстить человечеству.

Бруттино поднялся на ноги, его суставы негромко хрустнули. Как и прежде, он выглядел немного грузным, но не тяжелым. Крупным, но не массивным. Но даже в этом коротком движении сквозило столько силы, что палец Ганзеля едва прежде времени не спустил курок. Он знал, как выглядит настоящая сила, даже в неказистом обрамлении. Бруттино и был такой силой. Грозной, сокрушительной, безжалостной.

- Впечатляющая прозорливость для человека, который уже дважды угодил в ловушку. Мальва!

- Да, Брутти?

Синеволосая красавица встрепенулась.

Ганзель ощутил, что у него мало времени. Возможно, что времени и вовсе нет.

- Слушай, Бруттино… Моя сестра не лгала, когда говорила, что это зелье можно создать. Зелье, способное превратить тебя в живого мальчика… Это долгий и сложный процесс, но…

Презрительный смех Бруттино прошелся по нервам Ганзеля, как тупая ржавая пила по древесной ветке.

- Прекрати. Этот прием выглядел наивно и в прошлый раз, глупо уповать на него в такую минуту, Ганзель. Я сделал вид, будто поверил, только лишь для того, чтоб выманить вас из каморки Арло. Но использовать ту же ложь вторично… Мне кажется, ты совсем меня не уважаешь, Ганзель.

- Это не ложь. Я не знаю деталей, но…

Перебить деревянного человека оказалось невозможно. Его скрипучий голос мгновенно набрал силу и звучность, заскрежетал:

- Я давно убедился в том, что ни одна геноведьма не в силах создать что-то подобное. Это было всего лишь… мечтой, слабостью. Когда я был юн, я мог позволить себе хвататься за то, что мерещилось мне спасительной соломинкой. Тогда я еще верил в сказочные истории о том, как какое-нибудь чудовище превращается в человека. Но это все была ложь, точно такая же, как и в прочих ваших сказках. Завтра в полдень сказка кончится. И начнется новая, которую напишу я сам. Сказка про то, как люди превращаются в бородавчатых тварей, страшную пародию на самих себя, в кисель, в тлен, в микроскопические организмы. Может, это будет не очень красивая сказка, но одного у нее не отнять – она будет правдива.

- Моя сестра – самая могущественная геноведьма в Гунналанде!

- Охотно верю. Именно поэтому я навещу ее этим же вечером. Мне кажется, у нас с ней получится хороший разговор, - улыбку на деревянном лице Бруттино можно было назвать мечтательной, - Мальва, думаю, тебе интересно будет в нем поучаствовать. Ведь Греттель была очень плохой девочкой. А ты любишь учить манерам плохих девочек.

Синяя Мальва улыбнулась и провела пальчиком по своим розовым, изящно очерченным, губам. Очень мягким, если судить по внешнему виду.

- И плохих мальчиков, и плохих девочек, милый. Но мальчиков интереснее.

Ганзель прицелился точно меж тускло горящих янтарных глаз на деревянном лице.

- А вот об этом и не думай, проклятая кукла. Иначе я быстро пущу тебя на стружку.

Синяя Мальва погрозила ему пальцем, отпустив еще одну лукавую и обворожительную улыбку, одновременно и мягкую и бритвенно-острую:

- Ай-яй-яй, Ганзель. Совершенно недопустимо говорить подобные слова. Это очень грубо. Очень гадко. Если ты будешь вести себя невежливо, мне придется тебя наказать. А я умею это делать. Лучше, чем ты можешь себе представить.

Ганзелю пришлось напрячь всю волю, чтобы заставить себя вновь открыть рот.

- А ты заткнись, шлюха Варравы. Пока я не отправил тебя вслед за твоим блохастым псом.

Ему показалось, что лопнули невидимые медные струны, обвивавшие его грудь и медленно душившие. Не все, но многие из них. Он частично вернул себе контроль над телом, пусть уставшим и слабым.

Бездонные глаза Синей Мальвы потемнели. Они больше не смеялись, не улыбались ему, теперь они лучились энергией другого рода, гибельной, тяжелой, отравляющей. Но даже злость не могла испортить красоты идеального лица, лишь выгодно оттенила и заострила его черты.

Шелестя бесчисленными лентами, Синяя Мальва повернулась к деревянной кукле.

- Брутти, теперь я могу позаниматься с этим упрямым мальчишкой? Или ты хочешь, чтоб это сделал Перо?

Бруттино молчал недолго, несколько секунд. Когда он заговорил, его глаза, как и прежде, горели ровным янтарным огнем.

- Он твой. Но обращайся с ним аккуратно. Я хочу сохранить хотя бы голову.

- Как скажешь, милый, - улыбнулась Синяя Мальва, грациозно потягиваясь, ее огромные глаза пылали синим ледяным огнем, от которого Ганзеля пробрало до самого позвоночника, - Ты даже не представляешь себе, до чего я могу быть аккуратной…

* * *

В этот раз Синяя Мальва не остановится, понял Ганзель.

Она приближалась к нему своей летящей бесшумной походкой, за спиной трепетали синие ленты, а на лице сверкала улыбка, которая в одно мгновение казалась скромной и застенчивой, но уже в следующее – торжествующей и похотливой. Руки Синей Мальвы были опущены вдоль тела и пусты, но Ганзель отчего-то знал, что оружие ей и не понадобится. Она сама была оружием. Самым страшным видом оружия, в котором рефлексы жертвы бессильны распознать опасность.

Ганзель вспомнил цветы Железного леса, о которых когда-то давно им с Греттель рассказывал отец. Эти цветы выглядели отталкивающе и уродливо – огромные шипастые бутоны, скрученные в жгуты листья, зловонный запах, разносящийся далеко вокруг, похожий на смрад разлагающегося мяса. Однако именно в этом запахе крылось коварство цветов. Какая-то его нотка, незаметная в общем смраде, обладала способностью привлекать людей, притягивать их, отключая все мысли и чувства. Едва ощутив этот запах, люди не думали ни о чем другом, кроме как о том, чтоб прикоснуться к этому волшебному и прекрасному цветку, попробовать его нектар. И брели, слепо переставляя ноги, забывшие обо всем, кроме этого манящего аромата. Иногда их находили позже, в раздувшихся, как старые винные бочки, бутонах, булькающих и дрожащих. Эти люди заползали в цветок и, отведав нектара, оставались там навсегда, не обращая внимания на то, что растение тем временем медленно переваривает их, поглощая все соки человеческого тела. Им важен был лишь запах этого цветка, и даже боль они едва ли ощущали в полном ее воплощении.

И сейчас, глядя за тем, как приближается Синяя Мальва, Ганзель ощутил себя во внутренностях такого же цветка. Безумно душистого и смертоносного. Который уже постепенно начал переваривать его, хотя оглушенное тело еще не чувствует этого.

- Какие у тебя ужасные зубы, - прошептала Синяя Мальва, складывая изящные руки на груди, - Наверно, их очень тяжело чистить каждый день?

Ганзель попытался что-то сказать, но губы слиплись, язык одеревенел. И, что еще хуже, сознание мягко поплыло, мгновенно лишив тело привычного контроля. Это было паршиво, это было очень паршиво, но мысль эта, беспокойно зудящая, оказалась запертой где-то в самой глубине мозга. Сознание отказывалось паниковать, напротив, оно ликовало, ощущая кипящие во всем теле страстные соки, бурлящие и бьющие фонтанами. Оно смеялось, ощущая запах свежего юного цветка, оно вычеркнуло все, что не было связано с Синей Мальвой – и деревянную куклу, внимательно глядящую на Ганзеля из полумрака, и стеклянный купол саркофага, и все прочее. Ничего из этого более не имело значения и не существовало.

- Иди сюда… - он даже не мог понять, мысль это была или слова.

Содрогающийся в пароксизме накатившей эйфории и одновременно парализованный, Ганзель даже не заметил, как мушкет упал на пол – пальцы разжались сами собой, перестав получать сигналы от мозга.

Синяя Мальва.

Он влюбился в нее еще в тот миг, когда впервые увидел, в смрадном зале «Трех трилобитов». Просто отказывался признать это в своем слепом акульем упрямстве. Она – удивительное творение, вылепленное миллионами причудливых хромосомных сочетаний. Творение, которое просто не могло оказаться в омерзительном, пропахшем всеми человеческими пороками, Вальтербурге. Но оказалась – в нарушение всех мыслимых законов геномагии и логики.

Флюиды их тел соприкоснулись, вступив в реакцию прямо в воздухе. Они были предназначены друг другу. Любовь к ней была заточена в его клетках, в его генетическом материале. И все мучения, вся неуверенность, вся боль последних лет происходили оттого, что он не мог ее найти. И нашел – на окраине мира, сам сперва не осознав произошедшего чуда.

- Ты милый, - сказала Синяя Мальва, поводя плечами. У нее были удивительно грациозные плечи, хоть и скрытые синим шелком, тонкие, как у подростка, трепетные, как тело юной стрекозы. И от мысли, что он может их сжать своими грубыми руками, у Ганзеля весь мир покачивался перед глазами, - Ты ведь чувствуешь то же, что и я, наглый мальчишка?

- Да, - сказал Ганзель, безотчетно улыбаясь и делая шаг ей навстречу.

Он видел лишь ее улыбку, и губы, тоже, казалось, созданные из мягчайшего шелка. Бездонную синеву глаз. Озера, в которых величайшим счастьем было бы утонуть.

Это сказка, звенела, захлебываясь от восторга, мысль где-то в подкорке. Они нашли друг друга, и встретились. Теперь все будет хорошо, как в настоящей сказке. Они уедут отсюда. Вместе, он и она. Люди, которые не должны были встретиться, но встретились в самый неподходящий момент. И они будут счастливы вместе, где бы отныне ни оказались. Им больше не будет дела до геноведьм, деревянных кукол и никчемных пробирок.

Что-то было неправильно, обрубленный остаток мысли, не додуманный им до конца, трепетал на дне сознания, как отсеченная рука, чьи пальцы все еще рефлекторно дрожат. Что-то было не так. Что-то изменилось. Но обрубок этой мысли смяло слоями страсти и нежности, которые заполнили его в мгновение ока, когда Синяя Мальва протянула к нему свои руки.

Ганзель качнулся ей навстречу, готовясь заключить ее в объятья. Он видел, как приоткрылись лепестки роз - нежные тонкие губы, как мягко блестел за ними язык. Удивительно, на миг он показался Ганзелю не мягким и розовым, а острым и серым, беспокойно елозящим за жемчужными зубами в провале рта подобно тому, как елозит в своей норе насекомое. Впрочем, мгновением позже это перестало вызывать беспокойство. Это не играло никакой роли. От Синей Мальвы пахло настолько бесподобно, что у Ганзеля на глазах выступили слезы. Он ощущал себя самым счастливым человеком на свете, и счастье это перло из него наружу, не в силах уместиться в теле.

Что-то было не так.

Эта мысль зудела мучительно, как завязшая в тканях тела заноза. Крошечная, но пропитанная ядом. Она была не в силах отравить охватившего его счастья, но в то же время делало это счастье не полностью завершенным. С маленьким, но досадным изъяном. Надо было отыскать ее причину, но это казалось невозможным – мысли были ватными, как и тело, липли друг к другу и отказывались рассредоточиваться. Под их толщей невозможно было ничего обнаружить. Он чувствовал себя смертельно-пьяным, не способным разобраться даже в том, что происходит. Счастье, окрылившее его и подталкивающее навстречу Синей Мальве, на миг показалось ему неестественным. Слишком приторным, как испортившееся варенье.

Был лишь один способ очистить мысли и сообразить, что происходит.

- Я люблю тебя, Ганзель, - прошептала Синяя Мальва, приникая к нему. Он ощутил шелест прохладного шелка под пальцами. Невыносимо-свежий и прекрасный запах заполнил носоглотку и легкие.

- Я тоже, - сказал он хрипло, бессмысленно улыбаясь,- Я тоже тебя люблю…

И изо всех сил ударил себя кулаком в лицо.

Удар был короткий и сильный, без замаха. Хороший удар, отлично подходящий для драки в трактире, хлесткий и злой. Таким ударом можно опрокинуть с ног. Но он устоял, лишь мотнулась на шее голова.

Мгновением позже мир переменился. Нет, понял Ганзель, это был какой-то другой мир. В котором он стоял, пошатываясь, безоружный, с хлещущей из носа кровью, а в шаге от него стояла жестокая кукла в оболочке из синего шелка. Запах собственной крови мгновенно, хоть и болезненно, отрезвил его.

Учуяв кровь, акула мгновенно напряглась, повела носом, оскалила острые треугольные зубы. Существо слишком древнее, чтобы сравнивать с человеком, она мгновенно ощущала этот запах, как бы слаб он ни был, и шла на его зов, заблокировав все второстепенные центры мозга. Акула холодна и вечно спокойна, ей неизвестны чувства, она не знает эмоций. Но она хорошо знает этот особенный запах, пробуждающий всю ее суть…

Синяя Мальва недоуменно смотрела на то, как Ганзель прижимает руку к хлюпающему кровью носу. Отчего-то она уже не казалась столь прекрасной, как секундой раньше. Лицо ее было скроено не совсем симметрично, под глазами наметилась тонкая сеточка лопнувших сосудов. А во рту ее, между очаровательных губ, за жемчужными зубами, извивалось что-то острое, узкое и изогнутое, сродни шипастому древесному корню.

- Фиброзная алькаптонурия, - выдохнул Ганзель, отстраняясь, - Что это за…

Его спасло мгновенье. Акулий инстинкт заставил Ганзеля резко отдернуть голову вправо. Этот инстинкт пришел к нему из вечной темноты, он был слишком холоден и древен, чтобы позволить чему-либо сбить себя с толку. Рефлекс примитивного подводного автоматического устройства, предназначенного для уничтожения всего живого.

Изо рта Синей Мальвы, разорвав прекрасные розовые губы, вырвался заостренный и зазубренный хитиновый нарост, похожий на наконечник копья. Он метнулся вперед, раскрыв десятки крохотных членистых ложноножек, похожих на зазубрины и шевелящихся подобно конечностям сороконожки. Если бы этот удар пришелся ему в лицо, последним, что он услышал, был бы хруст собственного черепа. Но этой твари, живущей в самом прекрасном на свете рту, как в подземном гроте, не хватило одного-единственного мгновенья, того самого, что нашлось у Ганзеля.

Тварь злобно заскрипела, повиснув на толстом жилистом жгуте, тянущемся изо рта Синей Мальвы. Промахнувшись, она встопорщила свои хитиновые покровы и стала дергать множеством крохотных ножек. На ее конце виднелось короткое кривое жало с отверстием – отвратительная пародия на хоботок бабочки. Только этот хоботок выглядел так, словно им можно было проломить прочную стену. Или кости черепа.

Ганзель отпрыгнул в сторону, не дожидаясь нового выпада. Он никогда прежде не видел подобной твари, но отчего-то ощущал, что она способна действовать быстро. Очень быстро.

И не ошибся – жало Синей Мальвы мгновенно нанесло еще один удар, стремительный и шипящий, как фехтовальный выпад. Ганзель ускользнул от него, заплатив клочком куртки, мгновенно вырванным из предплечья. Жало двигалось удивительно подвижно на своем жгуте, танцевало, вытягивалось, делало короткие обманные рывки. Оно скрипело, как сердитое насекомое, топорщило зазубренные хитиновые наросты, негромко свистело и покачивалось.

- Что такое, милый Ганзель? – осведомилась Синяя Мальва, лукаво глядя на него, - Я –то думала, ты джентльмен. Неужели ты из тех противных мальчишек, что забывают про слова любви, едва лишь узнав девушку поближе?..

Удивительно, как ей удавалось говорить, учитывая, что между ее зубов торчал, извиваясь, толстый жилистый хлыст с жалом на конце. Теперь он уже не казался ее языком, напротив, сама Синяя Мальва выглядела его придатком.

- Извини, но у нашей любви нет будущего, - пробормотал Ганзель, кружа вокруг нее и пытаясь не пропустить следующий момент атаки, - Кроме того, я холостяк.

Пропустил. Жало скользнуло вниз, к самому полу, крутанулось, выписав короткую петлю, и, извернувшись змеей, ударило снизу вверх. Удар пришелся Ганзелю в живот и отбросил на три метра в сторону, распластав на полу. Не острием, плашмя, но хватило и этого.

Воздух выбило из груди, внутренности слились в одну огромную, пульсирующую кровью, язву. Синяя Мальва не собиралась тратиться зря времени – жало тут же устремилось к нему, со свистом рассекая воздух. Ганзель откатился в сторону, прижимая руки к животу, и хитин ударил о сталь, смяв и отбросив в сторону какой-то лабораторный бак.

Он поднялся на ноги, кашляя и сплевывая с губ мелкую кровавую капель. Пальцы шарили по животу, ожидая наткнуться на рассеченную брюшину и теплые комья внутренностей, вываливающиеся из нее. Но нашли лишь лохмотья рубашки и пару глубоких борозд выше пупка. Удар пришелся вскользь. Повезло, в противном случае он едва ли поднялся бы. Скорее всего, превратился в бесформенные обрубки, в которых сладострастно копошилась хитиновая тварь…