Альтист Данилов

39

Впрочем, ему стоило идти домой. «Главное – домой!» – усмехнулся Данилов. А что там? Сидеть у платяного шкафа в тоске и рефлексиях? «Вот именно там и сидеть! – сказал себе Данилов. – И думать о том, кто ты есть и зачем существуешь. И есть ли смысл в твоем дальнейшем существовании».

– Данилов… – Кто-то положил ему руку на плечо.

Данилов оглянулся. Над ним стоял Кармадон. В буфете было тихо и пустынно.

– Да? – нахмурился Данилов.

– Мне нужно поговорить.

– Я вас слушаю.

– Не здесь, – сказал Кармадон.

– Где же?

– Я знаю одно место. Если ты… Если вы согласитесь отправиться туда, я буду вам признателен.

– Хорошо, – сказал Данилов.

Он встал. Кармадон повернулся и быстро пошел, не проявляя никакого интереса к тому – идет ли за ним Данилов или нет. Он был в синей накидке, хлеставшей по полу, накидка развевалась, слева под ней угадывалась шпага. Данилов шел за Кармадоном в волнении, они свернули в темный переулок, и какой там возник век, Данилов не понял, и какой архитектуры стояли здания, не мог определить, но они стояли. Здесь хозяин был Кармадон, и условия его прогулки Данилов не счел нужным разгадывать. Заскрипела дверь. Кармадон толкнул ее плечом и пригласил за собой Данилова. В руке у него оказалась тонкая свеча, бледный, нервный свет ее освещал узкую лестницу со смелыми изломами, такие лестницы устраивали в крепостных башнях и в стенах замков или каменных палат, по одной из них Данилов поднимался как-то в Соликамске в воеводском доме. Здесь он шел за Кармадоном вниз. Ступени были сухие, из камня, но стертые и оттого как бы наклонные. Ничем не пахло, тени были хотя и живые, но зловещие, летучие мыши с песьими мордами будто бы таились в них. «Да что мне летучие мыши-то!» – думал Данилов. А сам пугался. Наконец стало чуть светлее, будто бы обнаружился некий погреб или подвал. Кармадон указал Данилову на скамью, стоявшую возле длинного дубового стола. Данилов, помедлив, на скамью сел, но нерешительно, на краешек. Кармадон властно предложил ему подвинуться к центру стола. Данилов повиновался. Кармадон разжал серебряную застежку у горла, сбросил накидку и сел возле Данилова.

– Данилов… – положил вдруг Кармадон руку Данилову на плечо. – Данилов…

И заплакал.

До того как Кармадон заплакал, Данилов хотел сбросить его руку с плеча. Он даже дернулся, но тут же и замер в смущении. Он поглядел по сторонам: не смотрит ли кто на них. Похоже, в погребе никого не было. А смотрел ли кто и откуда на них с Кармадоном, об этом можно было только гадать.

Кармадон опустил руку, положил ее на дубовую доску стола, а потом и голову уронил на руку. «Что он плачет? – думал Данилов. – Играет комедию? Или на самом деле?» Сейчас он испытывал и жалость, и сочувствие к Кармадону.

На всякий случай он осмотрел уединенное место. Три свечи в аугсбургских шандалах, толстые, с ярким пламенем, стояли на столе, единственном в погребе. Два столба держали своды с распалубкой. Погребок был ранней готики, причем скромной, деревенской. Стены, своды и столбы его были побелены, естество кирпича проявлялось лишь в ровных шнурах нервюров. Пламя свечей не дрожало, будто электрическое, нервюры казались непоколебимыми и неизбежными. В углу, за дальним столбом, Данилов углядел бочки. С вином, с порохом, или еще с каким зельем, или с пиратской добычей, кто знает.

Кармадон поднял голову. Глаза его были сухие.

– Данилов, – сказал Кармадон, – сыграй мне.

– Что? – удивился Данилов.

– Сыграй мне что-нибудь печальное.

– У меня и инструмента нет…

– Возьми вон там, – сказал Кармадон.

Он указал на бочки, там что-то появилось. Данилов обмер: неужели Альбани? Он быстро подошел к бочкам и увидел лютню. Лютня была знакомая. Данилов играл на ней в пору лицейской юности и позже, в Седьмом Слое Удовольствий. Лютню он держал с нежностью, чуть ли не умиление испытывал к вечному инструменту.

– Я боюсь, у меня сейчас не выйдет, – сказал Данилов.

– Я прошу тебя, – тихо произнес Кармадон.

– Я попробую, – сказал Данилов. – Но я привык к земному. Тебе же надо что-то из тех, юношеских вещей?

– Да, из тех, – кивнул Кармадон.

Данилов, естественно, мог бы сейчас исполнить любое произведение на лютне, даже если бы он взял лютню в руки впервые. Но такими же возможностями располагал и Кармадон. Кармадон желал сейчас не исполнения музыки, а самой музыки и еще чего-то большего, и Данилов стал играть. И в юности у них были минуты высокие и печальные, и тогда звучали элегии. Данилов вспомнил былое, искренне желал своей музыкой облегчить участь давнего знакомца, застывшего рядом, жалел его и себя жалел…

– Спасибо, Данилов, – сказал Кармадон.

– За что же?

– Давай выпьем!

– Давай!.. – неуверенно сказал Данилов, пить он не желал, а главное, с неохотой опускал на скамью лютню, с печалью отпускал ее от себя, он стосковался по музыке.

Данилов с опаской поглядел на кубки, возникшие на столе, ожидал появления бутылей ликера «Северное сияние», закусок железнодорожных буфетов, уложенных в нетленные тарелочки из гофрированной фольги, но нет, страхи его были напрасными. Выпили, Кармадон пил угрюмо, махом, и Данилов удивился – до того хорош и благороден оказался крепкий напиток. «Что же на Земле Кармадон мучил нас „Северным сиянием“ и почему мне суют железнодорожную еду?» – чуть ли не обиделся Данилов.

Кармадон снова наполнил кубок и опрокинул его. Данилов сделал один глоток.

– Тошно, Данилов! – сказал Кармадон. – Тошно!

– Отчего? – скорее из вежливости спросил Данилов.

Кармадон то ли издевку ощутил в его словах, то ли простое непонимание – и этого было достаточно. Он взглянул на Данилова свирепо, но в глазах его была и слабость израненного зверя, однако Данилов заробел. И Кармадон, похоже, смутился. Не для ссор, видно, он привел сюда собеседника. Данилов же не знал, как ему сейчас себя вести, они опять перешли на «ты», однако ничего, что между ними произошло, отменить было нельзя.

– Я на самом деле не знаю причин твоего нынешнего состояния, – сухо сказал Данилов.

Кармадон снова взглянул на него.

– Неужели ты ничего не слышал?

– Слышал, – сказал Данилов. – Случайно и совсем недавно. Но это были сведения невнятные и, возможно, отдаленные от истины… Может, это просто сплетня…

– Разжалован, разбит и сослан, – сказал Кармадон.

Данилов полагал, что Кармадон, коли у него возникла потребность в нем как в собеседнике, сейчас выговорится, все расскажет, драматизируя подробности, ища сострадания, но Кармадон, произнеся три слова, ударил кулаком по столу, как бы ставя точку, и с ревом опрокинул кубок.

– Но и в микрокосмосе, – осторожно сказал Данилов, – своя жизнь.

– Да, – кивнул Кармадон. – И в микрокосмосе.

– Что же отчаиваться, – сказал Данилов. – Мы не юнцы. А в наши зрелые годы знаешь, что не в пребывании на вершине дело…

– Данилов, не надо, – сказал Кармадон. – Ты хорошо играешь на лютне, а мыслитель из тебя никакой.

– Наверное, – согласился Данилов.

– Да и не в том дело, что меня посадили на элементарную частицу! – чуть ли не выкрикнул Кармадон. – Не в том! Слабость моя – вот что меня приводит в уныние!

Данилов молчал.

– Имя твое упомянуто не было, – сказал Кармадон. – Можешь быть спокоен.

– Что же, и о дуэли они не знают?

– О дуэли знают.

– Коли знают о дуэли, знают и обо мне.

– Я твоего имени не называл, – сердито прокричал Кармадон, – я!

– И на том спасибо, – сказал Данилов.

– И слово «дуэль» не было произнесено. Все его держали в уме.

«А я заявил о Беке Леоновиче в буфете!» – расстроился Данилов.

– Я ни о чем не жалею, – сказал Кармадон. – И не жалею о том, что нарушил правила и выстрелил, упредив тебя. Ты должен это понять.

Данилов хотел было возразить Кармадону, но подумал, что действительно, понять Кармадона он может.

– Но надо было стрелять наверняка! – сказал Кармадон. – Тогда бы мне все простили. И никаких разжалований. Все уважали бы меня! И я бы уважал себя. А выстрел вышел жалкий.

– Ничего себе жалкий! – сказал Данилов. – Ты выпалил в меня тысячью солнц, сжатыми в пушечное ядро!

– Жалкий, – сказал Кармадон. – Раз ты существуешь, значит, жалкий. А на большее у меня не хватило сил.

– Тебе виднее, – вежливо согласился Данилов. Потом спросил: – А где секунданты?

– Они были свидетели! – резко сказал Кармадон.

– Это я понимаю, – сказал Данилов. – Однако, прости меня за назойливость, меня волнует судьба Бека Леоновича, за Синезуда не я в ответе, но Бека Леоновича я вовлек в дело, обещал ему, что с ним ничего не случится.

– Я привел тебя сюда вовсе не для того, чтобы заниматься судьбой домового!

– Это ничего не меняет, – твердо сказал Данилов.

– Ну ладно! Сгинули они. И возможно, они улетели в черную дыру, о которой ты умалчиваешь. Теперь, скорее всего, они в иной вселенной, с нами никак не связанной. Но если у тебя есть возможности, попробуй вернуть их оттуда.

– Попробую, – сказал Данилов, будто бы не заметив издевку Кармадона.

– Но вдруг им там теперь приятнее, чем здесь?

– Может быть, – кивнул Данилов.

– И кончим о них! – сказал Кармадон.

Кубок его опять был полный. Пил Кармадон жадно, жидкость лилась на серый замшевый камзол. Данилов старался не смотреть на Кармадона. Видеть его изуродованное лицо было ему неприятно.

– А та женщина… Как она? – спросил Кармадон.

Данилов был уверен: Кармадон говорил о Наташе. Он все время опасался, что их слова кому-то слышны, хотя и полагал, что Кармадону нет резона иметь свидетелей их беседы и, наверное, он выбрал место действительно укромное и потайное. Но тут Данилов поневоле ощупал глазами все углы готического подвала.

– Не бойся, – громко сказал Кармадон. – Нас не слушают. Я знал, куда тебя привести.

«Может, оно и так, – подумал Данилов, – а может, и нет…»

– Я ведь тогда не шутил, – сказал Кармадон. – И тебя я не испытывал. Я думал, у тебя к ней легкое отношение. А мне она была на самом деле необходима.

– Оставим эту тему, – хмуро сказал Данилов.

– Я и теперь думаю о ней, – произнес Кармадон.

– Полагаю, что дальше вести беседу бессмысленно, – сказал Данилов.

Кармадон опять опрокинул кубок.

– Да, я понимаю, – выкрикнул он, – это не по-мужски! Да, я жалок, я слаб! Моим девизом было: «Ничто не слишком!», но где уж теперь – «Ничто не слишком!». Помнишь наш разговор в Останкине?

Данилов сидел напряженный, он думал сейчас лишь о том, не повредит ли их беседа Наташе, слова Кармадона слушал рассеянно, он понял только, что Кармадон спросил его о чем-то, и кивнул на всякий случай.

– Я говорил тогда, – сказал Кармадон, – от познания – бессилие. От познания! Ты спорил со мной.

– Ты просил забыть о том разговоре.

– И я не забыл, – сказал Кармадон. – И ты вряд ли мог забыть.

– Да, я помню, – согласился Данилов. – Но у меня пока не было случая убедиться в твоей правоте. Теории же меня волнуют мало.

– Ты молод!

– Я твой ровесник!

– Ты молод! Асы стареют раньше. Ты тихо сидишь на своей планете. А со сколькими цивилизациями и неживыми системами пришлось столкнуться мне! Чего мне это стоило! Сколько я узнал!

– Но ведь ты и при выпуске из лицея был одарен Большим Откровением, – осторожно вставил Данилов.

– В том-то и дело, – выпалил Кармадон, – что многое из того, что я узнал, вовсе не совпадает с Большим Откровением!

Кармадон тут же замолчал, и теперь он, как раньше Данилов, огляделся по сторонам, нет ли кого.

– И забыл я подробности Большого Откровения, – добавил Кармадон уже не столь решительно, как бы даже смирно.

Но очень скоро он опять стал нервен и громок.

– Я устал от знаний, но ничего не могу с собой поделать. Я жаден по-прежнему. Даже если я перейду в увечные воины и буду разводить мандрагору, то и тогда, наверное, я не успокоюсь. Вот и сейчас я попал в цивилизацию элементарной частицы – по вашим, земным понятиям элементарной – и там кручусь, как заведенный. Я должен вернуться в асы со спецзаданием. И кривое лицо мне без нужды! Но мне следует доказать, что я все тот же. Что я тверже прежнего и злее прежнего. Однако попробуй смути цивилизацию этой мелкоты! Поверни ее ход! Да они, эти невидимые вам крошки, тоньше и педантичнее многих существ, с которыми мне приходилось связываться. Надо понять их суть и все их оттенки. А они ни на кого не похожие. И стало быть, опять входит в меня знание, знание, знание! И порой такое знание, от какого дрожь во внутренностях! Я отравляюсь знанием и слабею! Ничто не слишком! Куда там!.. И очень может быть, что я опозорюсь в микрокосмосе и не вернусь в асы. Я и теперь опозорен: ты существуешь и не смят мною, а у меня кривая рожа!

Он опять уронил голову на руку и затих.

Секундами раньше Данилов вспомнил о Большом Синем Быке, вспомнил о том, как он, Данилов, просовывал кость в трещину в хрустальном своде и как почесывал ею животному спину, он хотел было узнать, ради чего Кармадон собирался побыть на Земле синим быком, но спросить об этом теперь не решился.

Кармадон почувствовал его мысли, голову поднял.

– Да! Да! Я хотел там влезть в шкуру самого Синего Быка, ощутить себя супердемоном, чтобы знать, как двигаться дальше, но что из этого вышло! – Он замолчал, потом заговорил уже о другом. – Каждая стихия – первооснова для чего-то другого, с ней связанного, но иного, непохожего, – сказал Кармадон. – Земля, в смысле почва, – для деревьев и растений, вода – для минералов и камней, эфир – для ветров, снега, дождей. Одно преобразуется в другое. И я – стихия. Но для чего первооснова я?

Слова Кармадон произносил Данилову знакомые. Похоже, Данилов когда-то читал их в лицейских научных пособиях. Наверно, тогда. Они казались ему наивными и от его интересов далекими. Но Кармадон имел свои взгляды на мир, и что же было относиться к ним с пренебрежением?

– Для чего первооснова я? – говорил Кармадон. – Выходит, что и я должен рано или поздно преобразоваться в нечто. Но во что?

– Почему вдруг преобразоваться? Это вовсе не обязательно…

– А-а-а! Что ты знаешь! – сказал Кармадон. – И потом, у тебя – свой случай. У меня – свой. Я чувствую, что когда-нибудь преобразуюсь. Но во что? Неужели моя буйная стихия станет чистым бессилием? Или вишневой косточкой? Или оскопленным бараном? Или винтом водяного насоса? Или оплавленным куском молибдена?

«Однако… – подумал Данилов. – Прежде он так никогда не отчаивался…»

– Это нервы, – сказал Данилов. – Житейские и случайные неприятности, отсюда и нервы.

– Какие у нас нервы, ты что? – поморщился Кармадон. – Это у вас, на Земле, нервы… Или вот… Порой какой-нибудь цивилизации из-за нетерпения или еще по иной причине устроишь такую встряску, что ужас, с потопами и извержениями, с моровыми поветриями, со взрывами губительных веществ, с кровью, с сожжением столиц, с ненавистью братьев друг к другу, со страданием мысли, но оставишь жизнь – и потом все, не сразу, постепенно, но обязательно расцветает мощно и пышно, как злак на перегное… Будто бы я дал толчок развитию, какое хотел замедлить… Так нужны ли эти встряски? И кому? Мне? Им? Сейчас – встряска, огонь и кровь, а потом противные нам плоды, противное нам развитие, цветы и краски, музыка…

– Не преувеличиваешь ли ты возможности Девяти Слоев, – сказал Данилов, – не сами ли цивилизации обязаны себе встрясками?

– Даже если и преувеличиваю… Зачем мы со своими стараниями и соблазнами! И кто мы? Мы все эти существа и неживые системы – при нас? Или мы – при них? Мы что-то утверждаем или чему-то вредим! Необходимо ли наше присутствие в мире и в чем она, необходимость? Или это все игра и пустая суета? Я запутался…

– А ты считаешь, что располагаешь знанием.

– Да, я располагаю слишком многими знаниями. А то, что я пока не понимаю, я желаю, пусть и помимо своей воли, понять… Стало быть, и опять приходит знание… Это мучительно… Я слабею! Я становлюсь равнодушнее к идеалам, которые вели меня по моей дороге! Или я уже вступил на чужую дорогу? Нет, я просто обессилеваю… Ты сидишь тут живой, а я перекошен.

– Ты повторяешься, – сказал Данилов. – Что же касается твоих сомнений, то я не смогу стать тебе советчиком или оппонентом. У меня свой взгляд на вещи. Ты же в своих мнениях сейчас вряд ли поколеблешься.

– А мне и не нужен ни советчик, ни оппонент, – сказал Кармадон.

– Зачем ты привел меня сюда?

– Я сам не знаю зачем. Может быть, для того, чтобы было перед кем выговориться. Я одинок. Родственники мои и мои влиятельные приятели, хотя и сделали все, чтобы слово «дуэль» не было произнесено, холодны теперь ко мне, если не брезгливы. Это деловые демоны. Мой ученый брат Новый Маргарит считает, что меня нет. А ты хоть по сути дела и никто, так, демон на договоре, и для меня сейчас личность посторонняя, а может быть, именно и потому, что посторонняя, тут вполне уместен. Я пустил слезу, я был жалок, но мне стало легче. Может быть, я скоро забуду об этой слезе. И никто мне о ней не напомнит. Сейчас ты при мне. А скоро сгинешь.

– Ты в этом уверен? – спросил Данилов.

– Уж раз тебя вызвали такой повесткой…

Данилов хотел было возразить Кармадону, сказать, что вызвали-то его вызвали, но держат не в карцере, а в приятной комнате с платяным шкафом и часами-ходиками, и гулять дают, может, все обойдется и без крайнего исхода… Потом он вспомнил, как Кармадон обещал устроить его при своей канцелярии и тем спасти от разборов и расправ. Но что было сейчас вспоминать об этом.

– Ты знаешь о моем деле что-либо новое?

– Знаю… И вряд ли бы я смог тебе помочь.

– Я не стал бы утруждать тебя, – холодно сказал Данилов.

– Твое дело… Твое…

Кармадон поднял кубок, но теперь уже как бы нехотя, как бы неволя себя. Потом сказал:

– Ну все. Прощай. Не будь слишком откровенным с Уграэлем. Его смотрят на твое место. Все. Иди. Прощай.

– Прощай, – сказал Данилов.

Он встал, несколько мгновений стоял в нерешительности, не зная, куда идти. Брать свечу и взбираться по лестнице?

– Данилов, – сказал вдруг Кармадон, – ты хотел бы иметь детей?

– Детей? – удивился Данилов. – Хотел бы…

– А я не хочу.

– Отчего же?

– Я не могу передать им никаких нравственных ценностей!

«Вот тебе и раз!» – только и мог подумать Данилов.

– Да и не будут, видно, уже у меня дети-то, – горестно и тихо произнес Кармадон. Но тут же как бы спохватился и сказал грозно: – Все! Прощай!

Сразу же словно бы взорвалась бочка с порохом, готические своды исчезли в огне и дыму, и Данилов понял, что находится в двух шагах от входа в буфет.