АКОНИТ 2019. Цикл 2, Оборот 1

ДМИТРИЙ ТИХОНОВ МУЗА ДЛЯ ГОЛЛАНДЦА МИХЕЛЯ

Холод стоял собачий. Костя Мартынов, когда-то известный под сценическим псевдонимом «Кощей», переминался с ноги на ногу и жалел о том, что не надел второй свитер. Жалел вслух, поминая на чем свет стоит и погоду, и синоптиков, успевших пообещать потепление, и календарь, на котором заканчивался март, И своего давнего товарища, Антона Краснова, тоже. Это Краснов вызвонил его, вытащил сюда, а теперь заставлял ждать на пронизывающем, вполне зимнем ветру. В группе «Hollandermichel» Антон выступал под именем «Выродок», и это слово было самым мягким из всех, что срывались сейчас с Костиного языка.

Начинало темнеть. По окружной дороге, находившейся в сотне метров, за полосой голых, измученных прошедшей зимой берез, тянулись вереницей машины. Люди возвращались домой. Костя в очередной раз взглянул на экран мобильника и пообещал себе двинуть на остановку, если Выродок не появится через десять минут. Тогда и Ане врать не придётся.

Ей Костя сказал, что задержится на работе: клиент попросил внести изменения в проект, как можно быстрее, желательно сегодня, перед выходными — обычное дело, такое случается пару раз в месяц. От лжи где-то в горле появлялась мерзкая, липкая горечь. Да и получалось плохо — попробуй Костя сказать всё то же самое жене в глаза, не справился бы, покраснел, забыл бы слова, как мальчишка на детском утреннике перед Дедом Морозом. По телефону вышло лучше.

Но она на дух не переносила Краснова. Задолго до свадьбы, когда группа ещё существовала, и они тусовались вместе, стоило Выродку начать говорить, как Аня пренебрежительно закатывала глаза, отворачивалась или попросту отход ила в сторону. Она утверждала, что ее воротит от его пафосной самоуверенности, от постоянной нервной жестикуляции, от длинных и тощих пальцев с тщательно крашенными в чёрный, но обкусанными ногтями. Выродок не обращал внимания. Его в те времена ничто не могло задеть и ничто не интересовало, кроме группы, новых песен и новых концертов.

Позже, уже после того, как всё закончилось и развалилось, если речь заходила о Краснове, Аня фыркала и принималась язвить — это она умела, за словом в карман не лезла никогда. Всерьёз раздосадованный подобным отношением, Костя однажды вспылил и потребовал объяснить, какого чёрта она постоянно третирует его друга.

— Не терплю инфантилов, — спокойно ответила Аня, словно только и ждала, когда же, наконец, супруг вызовет ее на серьёзный разговор. — Твой Антоша застрял в подростковом возрасте. Ему вроде как до сих пор шестнадцать лет. Со стороны это выглядит смешно, но если присмотреться — смеяться сразу расхочется. Что может быть отвратительнее взрослого мужика, который не в состоянии расстаться с игрушечками?!

— С игрушечками, значит? — мрачно пробормотал Костя. Ему захотелось размахнуться как следует и ударить — не жену, конечно, но хотя бы по столу. Или по двери, проломив тонкую фанерку, разбив в кровь костяшки пальцев. Или грохнуть об пол фарфоровый чайник, недавно купленный через Интернет.

— Да. Одни солдатиков собирают и раскрашивают, другие в микрофон рычат стишки про смерть и Сатану.

— У нас не было песен про Сатану.

— Неважно, — Аня пожала плечами. — Ты меня понял. Антон реально выродок, у него ничего нет и ничего никогда не будет. Конечно, я сержусь: он падает в яму и тянет за собой моего мужа.

— Я, между прочим, занимался тем же самым, — угрюмо сказал Костя. — Если ты забыла, я на барабанах играл, пока Выродок рычал… стишки про Сатану.

— Играл, — Аня подошла к нему вплотную, обвила руками шею, заглянула в глаза. — Вот именно. В прошедшем времени. Вы были мальчишками, когда собрали группу. Для мальчишек эго нормально. Протест, желание шокировать и всё такое прочее. Ты отлично смотрелся на сцене, за ударной установкой. Но мальчишки вырастают, родной.

— Мы были не так уж и плохи, — мрачно усмехнулся Костя. — На нас ходили.

— Сам прекрасно знаешь, сколько на вас ходило народу, — Аня била в больное место: «Hollandermichel» не раз и не два выступал перед пустым залом. — Правильно сделали, что завязали. Вы выросли, определились с целями в жизни и начали к этим целям двигаться. Все, кроме Антона. Где он работает сейчас?

— Кажется, нигде. Полгода назад, вроде бы, устроился ночным сторожем в магазин, но там не срослось что-то.

— Ну и неужели это нормально? Ночным сторожем! Ему же скоро тридцать, Господи!

— Он творчеством занимается, — пожал плечами Костя. — Его выбор.

— Разумеется, его. Кто бы ещё до такого додумался? Но только отдачи от подобного творчества никакой, а жертвовать приходится слишком многим Вот ты разве смог бы пожертвовать мной?

— Нет.

— Потому что ты нормальный и понимаешь, что в жизни важно. Нам с тобой уже стоит беспокоиться о том, чтобы увеличить семью — и незачем тосковать по временам, когда можно было беспрерывно бухать, курить траву и играть дэт-метал.

— Блэк, — сказал Костя.

— Что?

— Мы играли блэк-метал, а не дэт.

Аня только рукой махнула.

С тех пор они больше не разговаривали ни о Выродке, ни о музыке. II сегодня Костя не нашёл сил вновь поднимать эту тему.

Краснов позвонил ему утром, с незнакомого номера, долго молчал в трубку, потом проскрипел:

— Алло? Кощей? Слышно меня?

Костя ни за что не узнал бы его по голосу. Но уже несколько лет, с момента распада группы, Кощеем его называл только один человек на всем свете.

— Здорово, Выродок, — буркнул он, ещё не зная, что чувствует.

— Приходи вечером на Белое кладбище. Часам к семи.

— На кладбище? Нахрена?

— Там увидишь. «Голландцу» пора вернуться, дружище. А без тебя ему и шагу не сделать, сам знаешь. Собьётся с ритма, споткнётся и разобьёт рожу в кровь, — речь Антона звучала неестественно, натужно, будто старый, проржавевший насквозь механизм. — Придёшь?

Он пришёл. И ждал уже добрую четверть часа, изо всех сил стараясь не думать о тёплой квартире, горячем чае или, боже упаси, глинтвейне и обжигающих объятиях жены. Старое кладбище, которое в городе по неизвестной причине прозвали Белым, лежало чуть в стороне от дорога, среди высоченных корабельных сосен, густым подлеском из надгробных памятников и сваренных из стальной арматуры крестов. В последние годы здесь почти никого не хоронили, и пустота, совершенная недвижность этого скорбного места, схваченного суровым морозом, действовала Косте на нервы. Он предпочитал стоять к кладбищу спиной и смотреть на дорогу.

Лет двенадцать назад, когда «Hollandermichel» только начинался, они часто тусили здесь в тёплую половину года. Никаких осквернений могил или зарезанных кошек, никакой дешёвой ерунды. Просто сидели на лавочках, пили прогорклое пиво из полутора литровых пластиковых бутылок, закусывали чипсами или сухарями, сочиняли что-то, бродили среди могил, читая надписи и впитывая отрешённость, тишину, бесконечность. Белое кладбище стало идеальным источником атмосферы для чёрного метала.

К чёрту воспоминания. Костя вынул руку с телефоном из кармана, уже зная, что десять минут прошли — и в этот момент у автобусной остановки притормозил бесцветный ПАЗик. Из задней двери вывалилась знакомая долговязая фигура, обременённая внушительным и явно тяжёлым брезентовым свёртком длиной метра в полтора. Взвалив ношу на плечо, Антон Краснов зашагал навстречу.

— Зигулюшки! — поприветствовал его Костя. — Ты один?

— Один, — выдохнул Выродок, пожимая протянутую руку. Он сутулился и выглядел крайне уставшим: бледное лицо, круги под глазами, редкая щетина. Чёрные волосы падали на грудь сальными прядями, и Костя с изумлением разглядел среди них несколько серебряных нитей.

— Думал, ты остальных тоже позвал.

— Позвал. Но не сюда. Мы завтра собираемся на старой репетиционной точке в полном составе. Я уже обо всем договорился. Забил на целый день.

— Круто, — Костя улыбнулся как можно шире. — Все согласились?

— Конечно, — Выродок не улыбнулся в ответ. — А как иначе? От «Голландца» не убежишь, дружище.

— Да не вопрос, — Костя не мог решить, что делать с улыбкой на своём лице и продолжал скалиться, хотя щеки уже начинали ныть. — Но сюда-то зачем тогда?

Выродок пожал плечами:

— Здесь мы с тобой всё начали много лет назад. Здесь же начнём заново. Попы и.

Обойдя Мартынова, он направился к кладбищу. Тропка, проложенная в снегу редкими путниками, была узкой, и Косте пришлось топать позади, да ещё и на расстоянии пяти шагов, чтобы случайно не получить по лбу краем брезентового свёртка.

— Что ты тащишь такое? — спросил он спустя пару минут тягостного молчания. — Может, помочь?

— Справлюсь, — тяжело дыша, откликнулся Выродок. — Скоро всё увидишь.

Сквозь никогда не запиравшиеся ворота они вошли на территорию кладбища, и шум дороги за спиной сразу стал едва различим. Вечер здесь был гуще и темнее, снег казался серым. Утонувшие в этой серости могилы, надгробия, кресты, оградки, пластиковые цветы и остатки венков медленно проплывали мимо. С памятников смотрели казённые черно-белые фотографии, и нельзя было с уверенностью сказать, существовали ли когда-то на земле люди, на них изображённые, или все эти бесхитростные конструкции из камня и железа с налепленными на них лицами с самого начала времён торчали тут, подобно любому другому природному явлению. Их инаковость, их человечность стёрлась — ветер и безмолвие обточили ее, как вода обтачивает камень, обнажив твёрдую, гладкую сердцевину. Люди с фотографий на памятниках не боялись смерти, потому что больше не имели значения.

Несмотря на сгущающиеся сумерки, Выродок шагал широко и уверенно. Ему явно доводилось ходить этим путём прежде.

— Задолбался, — пробормотал успевший запыхаться Костя. — Куда мы прёмся-то?

— К моей… — Антон задумался. — А вот чёрт знает, кто она мне. К двоюродной сестре моей бабушки, короче. Ещё немного, дружище. Почти на месте.

Но они добирались ещё добрых десять минут. На дальней окраине кладбища, над заросшим оврагом, за которым до самого горизонта тянулись поля, Выродок наконец остановился. Здесь не было слышно дорогу, не было видно городских огней. Здесь уже наступила ночь.

С явным облегчением сбросив груз на землю, Выродок принялся разворачивать брезент. Внутри оказались две сапёрные лопаты, лом, топор на железном древке, рабочие рукавицы, ножницы по металлу, электрический фонарь, связка поленьев, пакет с опилками и небольшая алюминиевая фляжка.

— Ни хрена себе! — присвистнул Костя, глядя на всё это богатство. — Ты что задумал?

— Сейчас, — отмахнулся Антон. — Ещё успеем поболтать.

С лопатой в руках он подошёл к старой могиле, ржавый крест на которой погнулся и накренился, упёршись перекладиной в ствол росшей рядом сосны. От оградки, если она и стояла здесь когда-либо, не осталось и следа. На овальной фотографии на кресте можно было различить только смутный силуэт.

— Это она и есть, — сказал Антон, начав очищать могилу от снега. — Сестра бабушки. Нам надо ее выкопать.

Костя дёрнулся, как от удара. Внутри вдруг стало гораздо, гораздо холоднее, чем снаружи.

— Чего? — спросил он, хотя прекрасно расслышал сказанное. — Ты что вообще несёшь? Поехавший совсем?

— Ну, нам не она сама нужна, а одна вещица, с ней похороненная. Момент. Я объясню.

Антон не шутил. Костя замер, хотя и понимал, что нужно уходить. С каждым шагом будет легче. Он не должен участвовать в подобном безумии. Домой, к Ане, прижать ее к себе, поцеловать в макушку, спросить, выбрала ли она уже кино на вечер. Однако ноги не слушались. Костя с ужасом наблюдал, как Выродок, очистив от снега просевший могильный холмик, складывает сверху костёр из принесённых поленьев и опилок, а затем поливает неуклюжую конструкцию бензином из фляжки.

— Земля мёрзлая, — пропыхтел Антон, закончив приготовления и доставая из-за пазухи коробок. — Надо сначала прогреть.

Чиркнула спичка. Костёр занялся мгновенно, пламя жадно обхватило сдобренные бензином деревяшки, разогнало насупившуюся тьму. Выродок отошёл, встал рядом с Костей.

— У меня бабушка умерла, — сказал он, пристально глядя на огонь. — Неделю назад. Ее на новом кладбище похоронили… не важно. Суть в том, что пока она умирала, всю зиму, я за ней ухаживал. Больше некому было. И она мне кое-что рассказала. Показывала старые фотографии и про каждого родственника говорила. Я, если честно, слушал вполуха, но вот это… — он указал на пылающую могилу. — Вот эго я не пропустил.

Выродок замолчал, втянул носом морозный воздух, пропитанный дымом и запахом бензина. Собирался с мыслями. Костя бросил на него осторожный взгляд, до сих пор не в силах поверить в происходящее. Что, если это такой прикол? Сейчас выскочат из-за сосен остальные участники «Hollandernuchel»: басист Илюха, гитаристы Цеп и Дыба — заорут, засвистят, захохочут.

— Ну у тебя и рожа! — скажут ему, хлопнут по плечу, сунут в руку бутылку пива. Закидают снегом пламя, поправят крест и пойдут все вместе к припаркованному где-нибудь неподалёку Илюхиному джипу.

— Короче, — продолжил Выродок, разбивая хрупкую, не успевшую оформиться надежду на благополучный исход. — Сестра у неё была двоюродная, на религии основательно повёрнутая. Причём, на нестандартной религии — бросила семью, умотала куда-то на Алтай, к сектантам. Искали ее, искали, не нашли. А через год она обратно приехала. В железном гробу. Только кроме тела в том гробу было ещё что-то. Секрет сектантский. С ним ее и похоронили.

— Какой секрет? — хрипло спросил Костя.

— Вот выроем и узнаем.

Сплюнув, Выродок подхватил с земли лом и направился к могиле, костёр на которой уже догорал. Костя остался на месте. Антон обернулся к нему, с минуту молча смотрел в глаза, потом сказал:

— Я всё беру на себя, если что. Тебя здесь вообще не было. Просто помоги копать, один я до утра провожусь.

Костя кивнул и потянулся к рукавицам.

Они разбивали окоченевшую землю ломом и топором, хватали сапёрные лопаты и выбрасывали комья в сторону, потом цикл повторялся заново. Когда на месте холмика образовалась продолговатая впадина глубиной по колено, на ее дне вновь разложили костёр из оставшихся веток и опилок. Наблюдая за языками пламени, пытающимися вырваться из могилы, Костя думал о словах жены.

Он падает в яму и тянет за собой моего мужа.

Всё верно. Падает. И в этой яме горит огонь.

Выгребли угли, снова взялись за лом и топор. Работали торопливо, не жалея себя, подбадривая друг друга матерками. Костя скинул куртку, повесил на задранную к небу перекладину креста, но и без куртки спина вскоре стала мокрой от пота. В плечах и пояснице поселилась тупая, тяжёлая боль, вспыхивающая при каждом взмахе инструментом. В горле пересохло. Свет фонаря, тоже пристроенного между прутьями креста, резал глаза.

На глубине около метра грунт стал мягче, но быстрее дело не пошло, так как оба давно выбились из сил. Костя потерял счёт времени и боялся смотреть на телефон, подозревая, что уже далеко за полночь. Казалось, спина вот-вот треснет и расколется пополам. Им придётся копать вечно, двум переломанным, изуродованным чудовищам, обречённым на нескончаемую ночь, землю и бензиновую вонь в наказание за дерзость.

Острие лопаты звякнуло о металл.

— Сделано! — воскликнул Выродок торжествующе воздев руки над головой. — Вот она! Вот она, старушка! Ну-ка, дружище, принеси мне ножницы и посвети.

Накинув куртку, Костя послушно выполнил указания. Положив рядом инструмент, уселся на краю ямы, направил луч фонаря туда, где Антон счищал последние комья земли с темного прямоугольника крышки гроба. Это же ведь была крышка, правильно?

— Столько ржавчины, — пробормотал Костя.

— Вроде оцинкованный не должен ржаветь.

— Так он и не оцинкованный, — сказал Выродок, довольно оглядывая плоды своих трудов. — Ее лет шестьдесят назад хоронили. Какой цинк? Просто железный ящик.

Он взял топор, примерился и с размаху ударил по крышке на противоположной от креста стороне гроба. Лезвие без труда пробило рыжую поверхность, ушло глубоко внутрь. Выродок хмыкнул, нанёс ещё пару ударов, потом взялся за ножницы. Пока он кряхтел и сопел внизу, Костя поднял лицо к небу, где за чёрными пятнами сосновых крон висели созвездия. Несмотря на всю жуть происходящего, его захлестнул вдруг детский, почти священный восторг. Он живёт! Вот прямо сейчас, под звёздами, по-настоящему живёт. Творит какую-то невообразимую, возмутительную хрень, о которой уже завтра придётся жалеть, нарушает границы и совершает ошибки. Жизнь, мать вашу за ногу!

— Нужен свет! — раздалось снизу, и Костя протянул товарищу фонарь. Из могилы пахло плесенью и подвалом. Смертью не пахло. Смерти там давно уже не осталось.

Минуту спустя Антон выпрямился, прижимая к груди что-то тёмное — то ли толстое полено, то ли глиняный горшок.

— Готово, — усмехнулся он. — Кажется, нашёл.

Осторожно поставив находку на отвал рядом с товарищем, он направил на неё луч фонаря. Это была внушительных размеров банка из толстого стекла, вроде стандартной трёхлитровой, только с куда более широким горлышком, плотно закупоренным резиновой крышкой. Внутри в прозрачной жидкости покоилось существо, которое Костя в первое мгновение принял за грубо сделанную тряпичную куклу: смятое туловище, странно изогнутые конечности без единого намёка на кисти или ступни, бугрящийся шов на груди — чем ещё это могло быть? Но затем он увидел лицо, искажённое гримасой боли, увидел зажмуренные глаза и кривой оскаленный рот, полный крошечных зубов.

— Ёкарный бабай, — ошеломлённо пробормотал Костя. — Ребёнок. Настоящий.

На лбу существа, над едва намеченными бровями, росли рога, напоминающие рожки маленьких козлят — в половину Костиного мизинца длиной, тупые, слегка загнутые назад.

— Настоящий, — подтвердил Антон, выбираясь из ямы. — Мой троюродный дядя. Или тётя.

— Ты… — Костя не мог отвести взгляда от рогов, почти касавшихся стекла изнутри. — Ты думаешь…?

— Ну да. Ее ребёнок. Иначе зачем бы его положили к ней в гроб?

Костя кивнул. Наклонился к банке, пытаясь понять, действительно ли выражение, застывшее на лице чудовища, являлось следствием боли. Могло ли столь невероятное создание смеяться?

— Ты слышишь? — спросил Выродок за спиной. — Слышишь, как он шепчет? Нет?

— Слышу, — одними губами ответил Костя.

Больше всего это было похоже на воспоминания. Внезапные и яркие воспоминания, затмевающие всё остальное, заполняющие сознание целиком, заставляющие застывать на месте и хвататься за голову. Голос в этих воспоминаниях звучал негромко, но отчётливо, требуя немедленно, немедленно, немедленно обернуться.

Костя успел отпрянуть в последний момент. Топор на стальной рукояти, разрубив воздух там, где всего секунду назад находилась его шея, с хрустом вонзился в землю.

— Чёрт, — сказал Выродок и, выдернув топор, замахнулся ещё раз. Костя откатился в сторону, ослеплённый бьющим в глаза светом фонаря, инстинктивно мотнулся вправо, стараясь отделиться от нападающего разрытой могилой. Пальцы скользнули по ручке брошенной сапёрной лопатки, и он рывком поднялся, выставив ее перед собой.

— Ну же, Кощей, — прошипел Выродок. — II тут всё испортишь. Завязывай.

— Какого хрена?! Ты что творишь?

— Возрождаю банду, — луч фонаря скользнул к жуткой банке. — У нас теперь новый ударник.

— Тебе совсем кукушку сорвало! — завопил Костя. — Не подходи!

— Ну, сам посуди, дружище: ты не играл два года, оброс домашним уютом, от бабы своей рук оторвать не можешь. Разве так живут? А?

— Это же я! Мы дружим пятнадцать лет! Антоха, очнись!

— Те, кто заключил сделку с Голландцем Михелем, не способны дружить. Помнишь?

— Да нет никакого Голландца! — взвизгнул Костя, чувствуя во рту тяжёлый медный привкус. — Заткнись, сука! Это просто старая сказка! Нет никакого Михеля, и не было никогда!

— Разве? — спросил Выродок и бросился на него через могилу.

Костя отшатнулся, интуитивно вскинув для защиты левую руку. Древко топора врезалось в неё чуть ниже локтя. Вскрикнув от боли, он ударил лопаткой наотмашь, наугад — куда-то в непроглядную черноту вокруг слепящего фонаря. Удар достиг цели, и фонарь, взметнув луч к небу, отлетел в сторону — а Выродок, потеряв равновесие, с жалобным всхлипом упал навзничь, прямо в широко распахнутую яму.

Костя спрыгнул следом, и там, внизу, среди ржавых обломков гроба, среди хрупких, будто веточки, древних костей, среди ледяного, скользкого мрака, он бил лопаткой снова и снова, рыча как древний богатырь, как Георгий Победоносец, одолевающий змия, пока тощее длинное тело под ним не перестало извиваться, пока всё не стихло, пока в этой тишине не зазвучал опять негромкий, полный спокойной мудрости голос.

Домой он вернулся под утро. Некоторое время стоял в прихожей, прислушиваясь. Внимательно изучал отражающееся в зеркале бледное, испачканное засохшей кровью лицо, пытаясь отыскать в нем знакомые черты. Потом, не сняв куртку, и не разувшись, прошёл в кухню, поставил банку на стол, щёлкнул выключателем.

Показалось, что существо за стеклом вздрогнуло. Отвыкло от света, проторчав столько десятилетий в полной темноте. Здесь, под мощной люстрой, ему нечем было скрыть свою неестественность.

— Чего ты хочешь от меня? — прошептал Костя, склонившись над банкой. — Что тебе нужно?

Существо больше не шевелилось, но ответ не заставил себя ждать. Мысль — чуждая, словно лезвие, вонзившееся в плоть, — мгновенно превратилась в уверенность. Тяжело, пьяно ступая, он прошёл в большую комнату, встал перед стенкой. Взгляд заскользил по полкам, по корешкам книг и упаковок DVD.

Образы, один за другим наполнявшие сознание, мешали сосредоточиться. Дом, построенный из костей. Гадюки, покрывающие пол шевелящимся ковром. Сводящее сума шипение, складывающееся в бессмысленные слова. Тусклые масляные светильники, которых едва хватает, чтобы раздвинуть тени. Бесчисленные запылённые склянки, в каждой из которых пульсирует багровый комок размером с кулак.

Костя затряс головой. Его мутило.

— Я больше не подведу, — простонал он. — Честное слово, я больше не брошу тебя. Ни за что.

Видения отступили, дышать стало легче. Костя отыскал нужную полку, где между подарочными изданиями культовых фэнтезийных романов и самоучителем английского притаились несколько дисков и аудиокассет — альбомы, выпущенные группой «Hollandermichel» за двенадцать лет существования. Он вытащил всю стопку, стал перебирать, глядя на мрачные, безыскусно оформленные обложки, стараясь вспомнить, что скрыто под каждой из них. «Речи Павшего», «Пожарища», «Веселье висельников», ЕР «Вброд через Совиный ручей», сплит с московской командой «Козлоголовые», в самом низу — дебютный альбом «Воронограй», с черно-белым а ртом и пафосной фотографией на заднике, на которой все они позировали в корпспэйнте.

Да, пожалуй, «Воронограй» подойдёт. С чего ещё начинать знакомство с творчеством группы, как не с первой работы? Костя вытащил из коробочки диск, скорм ил его стереосистеме, располагавшейся рядом, в предназначенной для телевизора нише. Нажал «Рlау». Отступил на шаг.

Из динамиков полился медленный, меланхоличный гитарный перебор. Звук был грязен, полон песка — неудивительно, учитывая, что записывался заглавный трек альбома в актовом зале техникума — но для такой музыки любой технический недостаток мог оказаться достоинством, работающим на атмосферу. Мягкие и в то же время тревожные звуки затопили комнату. Они тянулись длинной вереницей, неспешной траурной процессией, появлялись из ниоткуда и таяли в пустоте. Струна за струной, словно лопасти неспешно вращающегося мельничного колеса, нота за нотой, словно одинокие путники, цепляющиеся друг за друга, чтобы не отстать, не потеряться в ночи.

Сознание вспыхнуло яркими образами: обрывистая гора, поросшая густым сосновым лесом, чёрный силуэт совы, скользящий над озёрной гладью, едва различимая луна посреди вечерней синевы.

— Всё верно, — шептал Костя, глотая слезы. — Это мы сделали. Мы.

— Родной? — голос Ани, встревоженный, но ещё полный прерванным сном, спугнул видение. — Что такое?

Он обернулся. Жена стояла в дверях спальни, одетая в его футболку с логотипом «Behemoth». В ней она казалась особенно хрупкой. Заспанные глаза влажно блестели.

Костя шагнул к девушке, думая о том, что если бы ему когда-то хватило духу грохнуть об пол фарфоровый чайник, всего этого, возможно, удалось бы избежать. Позади взвыли электрогитары, сопровождаемые чётким, техничным бластбитом — сплошная стена агрессивного, стылого звука, в которой, как ни удивительно, выразительность акустического вступления не потерялась, но развилась во что-то большее, усилив безысходную тоску яростью и гневом.

— Костик, эго кровь? — спросила Аня.

К полудню распогодилось. Мартынов брёл сквозь пахнущий весной город стараясь почувствовать хоть что-то, кроме боли. Его трясло, всё тело было напряжено, мучительно ныла шея и левая рука. Банка покоилась за спиной, в рюкзаке вместе с барабанными палочками, и шёпот ее обитателя непрерывно шелестел в Костиных ушах.

До репетиционной точки «Hollandermichel» он мог дойти напрямую за пятнадцать минут. Вместо этого Костя выбрал окольный путь, через частный сектор и гаражные массивы. Там меньше людей. Там нет прохожих, спешащих мимо. Там можно остановиться на мгновение — например, на мосту через Волчью речку — и избавиться от жуткой ноши. Просто разжать руки. Нет, конечно, он этого не сделает. Никогда не нарушит данного слова. Не посмеет избавиться от вдохновения, от внезапно проснувшегося дара.

— Я знаю, кто ты, — цедил сквозь зубы Костя, потому что только произнесённые вслух слова могли тягаться по громкости со словами, звучащими в его голове. — Ты дьявол. Маленький мёртвый дьявол. Ты лишил меня всего, чтобы осталась только музыка. Жаль огорчать, но наш жанр не особенно популярен. Во всём городе едва ли наберётся сотня любителей. В Москве больше, но и там это андерграунд. Хотя чего тебе ещё желать?

На мосту через Волчью речку Костя всё же остановился. Он вдруг понял, что никто не помешает ему вынуть из рюкзака банку и бросить ее вниз. Овраг, на дне которого тёк по камням тёплый от сточных вод ручей, носивший столь громкое имя, был достаточно глубок. Никакое стекло не выдержит. Но что дальше?

Ему конец. Это неоспоримо. Он слабак, потому демон и выбрал его прошлой ночью. Он обречён, как обречён каждый, заключивший сделку с великаном в сердце леса. Сколько времени пройдёт, прежде чем обнаружат Аню или Выродка, прежде чем люди в форме возьмут его след? День, максимум — два. Родители жены наверняка начнут беспокоиться уже этим вечером.

Костя с радостью бы зарыдал сейчас, сдался на волю чудовищной вины, которая следовала за ним по пятам, готовая наброситься и сожрать с потрохами, но не мог. Не имел права. Он неистово хотел играть, очутиться за ударной установкой ещё хотя бы раз. Ступня на педали, хлёсткий удар от плеча по «ведущему» — а потом хоть потоп.

Оставшиеся кварталы Костя преодолел едва ли не бегом. Репетиционная база располагалась в ветхом двухэтажном доме, над давно закрывшимся магазином автозапчастей. Под окном росла величественная старая ель. Отделённое от шумной улицы обширным и вечно пустым двором, это место верой и правдой служило группе в последние годы ее существования. Помещение принадлежало родственнику Илюхи, басиста «Голландца», и арендная плата всегда была крошечной. Здесь играли, сочиняли, пили, взрывали косяки, уединялись с девчонками, устраивали импровизированные концерты для своих. Здесь жили. До тех пор, пока окружающий мир не забросил удочку через двор и не выдернул их одного за другим, подобрав для каждого особую наживку.

Костя поднялся на второй этаж, распахнул заветную дверь. Его встретили восторженным рёвом трое оставшихся участников группы. Басист Илюха, не способный определиться с устрашающим псевдонимом и потому числившийся на каждом альбоме под новым, порядочно располнел за прошедшее с их последней встречи время. Гитарист Цеп — сокращение от пафосного «Цепеш» — напротив, успел подкачаться, отпустить аккуратную бородку и теперь, со своей гривой длинных светлых волос, походил на модного скандинавского бога. Второй гитарист, Дыба, самый отвязный из всех, побрился наголо и избавился от пирсинга на лице — по протекции отца он работал в юридической фирме и не мог себе позволить отпугивать клиентов.

А в остальном они остались прежними.

— Паршиво выглядишь, бро, — заявил Дыба, протягивая новоприбывшему бутылку пива, едва тот успел снять рюкзак и куртку. — Болеешь?

— Всю ночь не спал, — честно ответил Костя и тут же соврал. — Триоли отрабатывал.

— Оно и видно, — хмыкнул Дыба, опускаясь на продавленный диван, помнящий ещё первые репетиции группы. — А Выродок где, не знаешь?

Костя неопределённо повёл плечами:

— Появится, куда он денется.

— Как всегда! — усмехнулся Цеп. — Как в старые добрые времена: сидим, глушим пивас и ждём, когда наш долбанный лидер притащиться соизволит. Здорово, что он нас собрал, да, чуваки? Давайте, за него!

Они чокнулись бутылками, выпили. База тоже не изменилась: те же шторы, те же постеры на стенах, тот же ковролин. Комбики, мониторы, микрофоны, пульт, гитары на стойках — всё было готово к работе, всё ждало человеческих рук и голосов. Ударная установка с двумя бочками громоздилась в дальнем углу, на небольшом возвышении, сооружённом для дополнительной звукоизоляции.

— Вы уже отстроились, что ли, ребят? — спросил Костя, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Типа того. Мы тут, считай, с утра.

— Так какой смысл тянуть? Начнём?

Обойдя установку, он осторожно поставил рюкзак у стены, вынул палочки. Их внешний вид, разумеется, сразу обратил на себя внимание.

— Эх, ни фига! — восхищённо протянул Илюха.

— Крутой дизайн. На заказ?

Костя взвесил палочки в руке. Неужели они действительно потяжелели? Кровь, впитавшаяся в древесину, высохла и стала темно-багровой, почти коричневой.

— Нет, сам сделал, — ответил он и сел за установку. Старые, потрёпанные барабаны, блестящие ободы, видавшие виды мембраны. От нетерпения сводило зубы. Словно раздеваешь женщину после долгого воздержания.

— Давайте и в самом деле сыграем что-нибудь, — сказал Цеп, поднимаясь с дивана. — Нехрен время зря переводить.

— «Боронограй», — сразу предложил Костя. — Табы помните? Правда, я вступление переработал, теперь оно на ударных основано. Типа, новая версия.

— Ну… — гитаристы неуверенно переглянулись. — Почему нет?

— Отлично. Включайтесь по ходу дела.

— Эй, Кощей, метроном нужен? — встрепенулся Илюха, но барабанщик уже не слушал.

Ритм рождался внутри. Он возникал где-то в глубине тела, вырывался наружу разъярённым потоком, и Косте оставалось лишь следовать ему. Палочки, деревянные продолжения рук, поднимались и опускались в соответствии с этим ритмом, били по «ведущему», томам и хэту, ступни давили на педали — и гулко, тяжело громыхали оба бас-барабана.

Костя ощущал полную свободу в себе и вокруг себя, исчез смутный страх ошибки, сбоя, мучивший его в прежние времена — и потому исчезли и сами ошибки. Он знал, что сможет каждый промах обратить в преимущество, каждый удар сможет сделать частью паттерна, и не боялся экспериментировать — не сомневался, что любой, даже самый смелый, эксперимент окажется удачным.

Первым врубился Дыба. Он не стал играть положенный рифф, а вместо него выдал новый, похожий по рисунку, но с использованием тритона — уменьшенной квинты, проклятого, запретного интервала. В комнате сразу стало темнее и холодней. В голове Кости демон завизжал от восхищения.

Затем присоединился Цеп — подхватив заданную Дыбой тему, наполнил ее первобытной силой с помощью скоростных тремоло. Рёв гитар слился в единый гул, в могучий северный ветер, обрывающий с мёртвых деревьев последние листья, несущий отголоски криков и погребальных плачей.

Костя закрыл глаза. В лицо пахнуло льдом и хвоей. Репетиционная база провалилась в бездну, увлекая за собой прошедшие двенадцать часов. Он снова был в темноте, на кладбище, один на один с разрытой могилой, с убитым другом, с хихикающим существом в банке. Выкарабкавшись из ямы, отбросив перепачканную горячим сапёрную лопатку, Костя бросился бежать. Натыкаясь во мраке на оградки и кресты, спотыкаясь о трухлявые скамеечки и корни сосен, поскальзываясь на рымом снегу, он пытался добраться до центральной аллеи — по ней будет проще достичь ворог, которые всегда, всегда открыты. Кусая губы, бормоча молитвы и проклятия, он ковылял к избавлению, вопреки всему надеясь, что кошмар вот-вот закончится.

Но безжалостный ветер, порождённый дьявольскими гитарами, настиг его, обрушился на кладбище, сорвал с ветвей белую пудру, взметнул в небо, закружил вьюгой. Закрыв лицо рукавом, задыхаясь, Костя вслепую брёл в снежной круговерти, невозможной в марте, каким бы холодным тот ни выдался. Буря выдирала волосы, хлестала сталью по открытой коже, отрывала от земли.

Потом она стихла — столь же внезапно, как и началась. Открыв глаза, он увидел разрытую могилу. Мертвеца. Демона. И огромную чёрную фигуру, нависающую над местом преступления. Великан, чья голова касалась верхушек сосен, не двигался, словно выжидая, когда крошечный человечек сделает последний, роковой шаг.

Голландец явился за ним.

Пары секунд хватило Косте, чтобы понять: это был его собственный силуэт, его собственная гигантская тень, возникшая на стволах деревьев из-за ещё включённого фонаря, лежащего в снегу за спиной. Но он всё же опустился на колени и, боясь поднимать взгляд, на четвереньках подполз к банке с ухмыляющимся рогатым созданием. Он притянул ее к себе, стёр со стёкла багровые капли, стал баюкать как ребёнка, стал шептать лихорадочную, слёзную бессмыслицу. Он слаба*; потому демон и выбрал его. Да, да, но разве был другой выход? Неужели стоило дать убить себя? Неужели еле девало лечь под топор? Следовало, дружище. Выродок куда сильнее, Выродок совладал бы с демоном, с сектантским секретом, поставил бы его себе на службу. Ты опять облажался, Кощей.

Костя прижимал банку к груди и просил прощения: у Выродка — за то, что сделал с ним, у Ани — за то, что сделает с ней, у друзей-музыкантов — за то, во что втянет их. Но никто не отвечал. Только скрипели высоко над головой сосны, и протяжно рычали среди крон перегруженные, низко настроенные гитары.

Наваждение отступило. Костя вернулся в настоящее — он всё ещё играл, ни разу не сбившись, не слетев с гребня волны. Басист тоже включился и, стоя чуть в стороне, вплетал в задаваемый ударником ритм тяжёлое, мрачное дыхание своего инструмента. Илюха хмурился. Поза его выдавала крайнее напряжение, волосы на лбу слиплись от пота. Тебе-то какое дело, Кощей? Стучи! И он стучал, давая жизнь рвущемуся изнутри драйву. Стучал, не глядя по сторонам, стремясь отгородиться стеной звука от окружающего мира.

А потом в голове зазвучал вокал. Костя, ушедший в себя, не сразу осознал, что происходит, но когда понял, расплылся в широкой, безумной улыбке. Демон пел. Он выучил текст, раз за разом слушая трек утром, и теперь, идеально попадая и в ритм, и в тональность, исполнял партию вокалиста хриплым, надрывным шрайком, похожим на воронье карканье и оттого прекрасно подходящим для песни от лица чёрных стервятников, кружащих над полем брани:

Неуклюжие, простенькие стихи, написанные Выродком почти четырнадцать лет назад, между парами в техникуме, сейчас впервые зазвучали по-настоящему искренне и зловеще. Демон знал, каково это — кружить, выбирая жертву, над усеянной трупами землёй, опуститься на бескровное, посиневшее лицо и погрузить клюв в ещё полную солёной мякоти глазницу. Он пел о прожитом и прочувствованном, превращая «Воронограй» в омерзительный, но неоспоримый шедевр. Так, как сейчас, «Hollandermichel» не играл никогда.

Цеп с Дыбой остервенело терзали инструменты и трясли головами, полностью отдавшись потоку, утонув в музыке. Для них время остановилось. Илюха же, едва справлявшийся с партией, был бледен и напуган Стиснув зубы, он смотрел в одну точку, словно пытаясь вытерпеть мучительную боль. Или заглушить чужой голос внутри.

Песня заканчивалась. Резко оборвалась басовая линия, замолкли гитары, оставив после себя звучное вибрирующее эхо. Костя выдал короткую дробь на «ведущем», пустил палочки сплясать финальный танец на томах и на прощанье дважды ударил по крэшам. Их гулкий звон на несколько томительно длинных мгновений заполнил собой всё вокруг, а когда он стих, наступила полная тишина.

Опустив ноющие от усталости руки, Костя услышал тяжёлое дыхание — своё и Дыбы, стоящего ближе всех.

— О-хре-нительно! — гаркнул Цеп, вновь запустив время.

— В жопу засунь своё «охренительно», — тут же огрызнулся Илюха. — Я остановиться не мог. Жесть. Полная жесть! Смотрите!

Он поднял ладони, демонстрируя разбитые в кровь пальцы:

— Чем сильнее я пытался перестать играть, тем настойчивее меня заставляли. Сука, это ужасно! Как будто… как будто тело перестало подчиняться.

— А голос вы слышали? — не обращая внимания на жалобы басиста, спросил Дыба. — Не снаружи, а внутри? Кто-то пел, и в разы лучше, чем Выродок.

— Ещё бы! — энергично закивал Цеп. — Не знаю, что это было такое, но, чуваки, мы сейчас с вами слабали лучший блэк в истории, отвечаю.

— Я знаю, кто пел, — сказал Костя прежде, чем Илюха успел вновь подать голос. — Сейчас покажу.

Встав из-за установки, он бережно вытащил из рюкзака банку. Несколько мгновений разглядывал существо — в тусклом свете оно больше походило на человека — а затем поставил ее на край возвышения, на всеобщее обозрение. Сказал:

— Это моя муза, — и отступил в сторону.

Музыканты сгрудились перед банкой. На лице Илюхи читалось неприкрытое отвращение.

— Что за хреновина вообще? — покачал головой басист. — Корень какой-то?

— Иди на хрен, корень, — одёрнул его Цеп. — Ты ее не слышишь, что ли?

Илюха ничего не ответил, отвернулся, отошёл на пару шагов, снял бас-гитару. Бедняга же перепуган до смерти, понял Костя. Неужели и вправду не слышит?

— Она обещает нам новые песни, — с улыбкой, широкой и радостной, как у ребёнка, Дыба прикоснулся пальцами к стеклу, в которое упирались изнутри загнутые рога. — Она успела сочинить много песен, пока ждала в темноте.

— Это будет бомба, — сказал Цеп. — Мы порвём всех, чу в…

С отчаянным воплем Илюха оттолкнул его в сторону и, подскочив к банке, попытался ударить ее ногой — с размаха, как футболист бьёт по мячу, намереваясь послать его на другой конец поля. Ему не хватило доли секунды: правый кулак Дыбы метнулся навстречу и врезался басисту в челюсть, опрокинув того на спину.

— Охренел? — зашипел Цеп. — Ты охренел, сука?!

Илюха тяжело встал, прижимая ладонь к щеке. Ошеломлённые глаза его наливались ненавистью.

— Это вы охренели, ублюдки, — глухо сказал он, пятясь к двери. — Совсем с башкой раздружились. Спросите вашу долбанную музу, где Антоха. Ну, спросите, спросите же ее! Я не собираюсь в этом участвовать.

Басист схватил со спинки дивана свою куртку. Его била крупная дрожь, взгляд перескакивал с одного лица на другое в поисках то ли помощи, то ли прощения.

— Я ухожу. II вас чтобы к вечеру здесь не было. Забирайте всё и валите к чёрту. Мы с дядей подъедем и запрём помещение. Поняли, утырки?!

Он повернулся к двери, и в этот момент Цеп, успевший снять гитару, кинулся через всю комнату, схватил Илюху за шиворот и одним рывком уронил на пол. Тарелки отозвались на падение нежным звоном. Басист, закрывая затылок руками от посыпавшихся сверху ударов, попытался подняться, но тут на помощь Цепу подоспел Дыба, вдвоём они без труда повалили бывшего друга и принялись охаживать его ногами.

Костя вернулся за установку, тряхнул волосами, и, воздев палочки над головой, с силой опустил их на мембрану напольного тома. Низкий гул раскатился по помещению. Ещё, ещё — похоже на колокол ьный звон, монотонно и торжественно. Бился в потолок размеренный неспешный ритм, языческий, страшный ритм обтянутых человеческой кожей барабанов, жестокий ритм таинств и кровавых жертвоприношений, под который рождались, воевали и умирали далёкие предки. Он превратил комнату в пещеру, а тусклую лампочку под потолком — в чадящий факел. Застыли на стенах тени, и дрожал пропитанный хвойным ароматом воздух.

Басист всё ещё сопротивлялся. Дыба, устав махать руками, достал из кармана упаковку с запасной струной, порвал зубами бумажный конвертик, вытащил струну и, изловчившись, накинул ее Илюхе на шею. Меньше чем через минуту борьба прекратилась. Скорчившееся грузное тело осталось лежать у входа, а Дыба и Цеп вернулись к гитарам, накинули ремни, пачкая деки и грифы окровавленными ладонями. История группы «Hollandermichel» началась заново.

— Играем, парни, — сказал им Костя между двумя ударами по напольному тому. Между двумя ударами холодного, каменного сердца.