АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 3

ДАРЬЯ ТОЦКАЯ СТЕФАН ГРАБИНСКИЙ: ГАЛЛИЦКИЙ ТВОРЕЦ ХИМЕР

Так вышло, что в течение большей части XX-XXI веков российская культура получала лишь точечную связь с культурой Восточной Европы. Возьмём, к примеру, Польшу. На слуху в массе, пожалуй, только Здислав Бексиньский, а старшее поколение вспомнит разве что Барбару Брыльску. Схожая тенденция наблюдается при соприкосновении с культурой Венгрии, Словакии, Чехии, а также стран Балканского полуострова. Немногие русскоязычные читатели слышали о венгерском классике Миксате Кальмане, мэтре литературы конца XIX века. Мало кто вспомнит виднейшую фигуру живописи XX века, украино-словацкого художника Адальберта Борецкого. Эта же участь в культурологическом плане постигла Западную Украину. Складывается ощущение, что после выхода в свет в 1964 году фильма о карпатских гуцулах «Тени забытых предков» Сергея Параджанова, российская культура в принципе прекратила непосредственный и полноценный взаимообмен с культурным пространством от Днепра до Дуная.

Но в настоящее время существует вероятность, что положение дел изменится в лучшую сторону. И причина тому, конечно же, интернет. Искусство других стран постепенно становится ближе и доступнее. Появляется возможность глубже изучить многие аспекты, более полно систематизировать культурные явления. Все это касается и жанра weird fiction (химерной прозы).

Сегодня уже ни для кого ни секрет, что восточная Европа внесла свой весомый вклад в зарождение и развитие weird fiction. Пока Говард Лавкрафт выписывал Иннсмут, а Уильям Ходжсон выводил строки «Ночной земли», в Царстве Польском творил мастер мирового уровня Стефан Грабинский.

Евгений Головин в статье «Стефан Грабинский и мировоззрение мага» отмечает малую степень включенности «странного» автора во всеобщий польский литературный процесс того времени, указывая на современную популярность Грабинского в Западной Европе и США. Также Головин отмечает для себя сходство прозы Грабинского с работами Эдгара По, Анри Бергсона, Рудольфа Эйкена и Зигмунда Фрейда. Вторит ему и Мирослав Липинский в работе «Стефан Грабинский — «Польский Эдгар По». И на этом, пожалуй, заканчивается список статей о польском авторе, доступных русскоязычному читателю.

Его жизненный путь начался в 1887 году в семье окружного судьи в городке Каменка-Струмилова, ближайшим крупным центром к которому остаётся Львов. Что способствовало развитию «тёмного» мировоззрения мальчика? Возможно, такое заболевание, как костный туберкулёз. Первый сборник Грабинского назывался «Из необычного. В сумерках веры» и практически не был замечен современниками. Отзывы последовали после выхода в свет «На взгорье роз». Примечательно, что в это время Грабинский работал школьным учителем в Галиции.

Польскому мэтру химерной прозы не удалось добиться прижизненной благосклонности критиков и всеобщего признания (уже в те времена жанровая литература подвергалась дискриминации). В 1919 году последовал цикл «железнодорожных» рассказов — «Демон движения». Затем увидели свет «Безумный странник», «Невероятная история» и «Книга огня». Последней его антологией рассказов стала «Страсть», вышедшая в 1930 году. В период с 1924 по 1936 им были написаны повести: «Саламандра», «Тень Бафомета», «Монастырь и море», а также «Остров Итонго». На счету польского автора есть и одна пьеса — «Вилла над морем (Тёмные силы)». Причиной прекращения работы стало заболевание, преследовавшее его с детства.

Уже после смерти Грабинского, в 1950 году миру была явлена диссертация Артура Хутникевича о его творческих изысканиях. Лучшие произведения были переизданы и включены в сборники польской фантастики. Среди ярых поклонников польского автора оказались писатель Станислав Лем и режиссёр Роман Полански. И сегодня его творчество живёт и набирает силу, обрастает профессиональными и любительскими переводами на множество языков мира. Новыми переводами Грабинского становится принято и приятно делиться в литературной среде. Его рассказы достают из пыльного мешка небытия такие крупнейшие жанровые издания, как Darker и «Аконит».

…Мне довелось побывать во Львове в самый разгар Оранжевой революции 2004–2005, — не лучшее время для литературно-исторических экскурсов, честное слово. Меня и до этого увлекали путешествия по украинской, польской, словацкой, венгерской и румынской части Карпат. Тем интереснее сегодня открывать томики автора, писавшего об этих землях веком раньше. Причём начать хотелось бы с книги «Демон движения» и рассказа «Ложная тревога».

С первых же строчек рождается недоверие — действительно ли перед нами произведение жанра weird fiction? Если да, то почему пан Грабинский не уводит нас в чащобу странностей постепенно и шаг за шагом, почему резко и бескомпромиссно сажает текст на рельсы реализма?

«Из-под искорёженных вагонов были извлечены последние жертвы — двое тяжелораненых мужчин и женщина, насмерть раздавленная в мощных тисках буферов. Санитары из местной больницы положили окровавленные тела на носилки и понесли их в зал ожидания, временно превращённый в перевязочный пункт. Оттуда уже доносились стоны, пронзительные крики боли, долгие судорожные всхлипы. От первой стрелки можно было в открытое окно разглядеть халаты хирурга и ассистентов, снующих по залу среди составленных на пол носилок. Кровавая жатва была богатой: пятьдесят жертв».

И лишь последняя строка возвещает: загадки, тайны ещё впереди — устраивайтесь поудобнее и ни о чем не беспокойтесь: перед вами не только превосходный визионер, но и стилист.

«Несколько средних вагонов, с выбитыми стёклами, без пола, без колёс, вздыбились и упёрлись друг в друга, подобно разогнавшимся осатанелым коням, на скаку остановленным руками безрассудных наездников».

Поразительный уровень детализации не даёт зрителю повода сомневаться в достоверности происходящего. Глубокая проработка объяснения происходящего — даже бегло вчитываясь в представленные выше строки, сложно этого не заметить. Насколько все это коррелирует с химерной прозой? Насколько не мешает наслаждаться странным, мрачным, таинственным?

«Сопоставив на железнодорожной карте своего района пункты случившихся за последние одиннадцать лет катастроф, он заметил, что все они расположены на геометрической кривой, называемой парабола, вершина которой, как ни странно, приходится на Тренчин, ту самую станцию, что уже пять лет пребывает под его управлением. Координаты каждого из этих фатальных пунктов легко входили в уравнение х2-2-ру, поддающееся решению»[3].

Персонаж Бытомский уверен, что разгадал тайну. Выделил закономерность, укладывающуюся в стройную математическую формулу. И, уж конечно, знает о том, что скрыто за завесой будущего — когда, где и почему могут столкнуться поезда. Его теория ложных сигналов сначала вызывает насмешки и недоверие, а после заставляет прочих работников включиться в процесс — никому не хочется стать причиной ещё одной катастрофы. Даже читатель в какой-то момент убеждается в стройности доводов железнодорожного работника, верит ему и тому факту, что некоему демону движения, кроющемуся в человеческом факторе, в ошибках, — что ему можно противостоять.

Развязка неожиданна и скоротечна. Расчёты ложны, попытки предотвратить столкновение двух составов имеют противоположный эффект. Случаю, как проявлению истинного зла, невозможно противостоять… Не в силах вынести груз ответственности за случившееся, Батомский кончает жизнь самоубийством в момент крушения поездов.

Поражают, безусловно, две вещи. Первая — способность Грабинского терпеливо и достаточно беспристрастно вести повествование как противостояние реалистичного прагматизма с, цитирую, «химерами чокнутого из Тренчина». Играя целиком на ниве реализма как жанра, написать произведение с пометкой weird — литературная задача, которая мало кому из писателей по силам. Грабинский справляется с ней с блеском.

И ещё удивляет другое — поразительный эффект столкновения не столько поездов, сколько статики и неукротимой динамики. Предопределённости и внезапности, бесконтрольной и неминуемой. Случая и расчёта.

В конце концов, можно обратить внимание на концовку и начало произведения — и отметить их идентичность. Круговая композиция — ещё один плюс в копилку технического арсенала польского мастера.

Психотриллер, реалистичный weird fiction… Как ещё можно было бы обозначить «Ложную тревогу»? Победа страхов над рациональностью. Бесконтрольность проявлений бытия. Отсутствие контроля человека над жизнью и даже — своим разумом…

Несмотря на небольшую форму, читая, — понимаешь, насколько это, без преувеличения, большая проза. Не хочется лишать читателя удовольствия соприкоснуться лично с другими рассказами Грабинского, разбирать их по косточкам — переведённых на русский язык вещиц у него пока ещё не так много. Хотелось бы, чтобы польский гений химерной прозы был оценен, получил новых поклонников и, возможно, новое бумажное издание в России. Настоящая, высокая литература, интеллектуальная, выверенная, сложная, при этом странная, пугающе-химерная, — заслуживает этого всегда.

ЭРИК ШЕЛЛЕР ОТ МЕЙЧЕНА ДО ВАНДЕРМЕЕРА: ХИМЕРИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ КАК ВОПЛОЩЕНИЕ ЗЛА

Окончание; начало см. в 1–2 (май)

Данную цитату я поместил в свой ежегодник в средней школе. Она взята из получившего премию Хьюго рассказа Харлана Эллисона «У меня нет рта, чтобы кричать», и, хотя эта история давно была в числе моих любимиц, только при написании данного эссе я понял, что она воплощает в себе все ключевые элементы химерного пейзажа. Несомненно, в этой цитате подчёркивается кристалличность, но, как и в случае с Лавкрафтом и Баллардом, в этом пейзаже проявляются некоторые из самобытных, прекрасных и западающих в память черт языка Эллисона.

Религиозные аллюзии в данной цитате неслучайны. Подобно Мейчену, Ходжсону и Лавкрафту, Эллисон призывает в текст произведения языческое божество, поскольку выписывает химерный пейзажа. Но Эллисон полностью помещает этого «бога» в рамки научной фантастики, представляя его злобным компьютером. Компьютер, получивший способность чувствовать, и восставший против своих смертных создателей, зовётся ЯМ, что значит «Ядерный Манипулятор», но также это перекликается с декартовским «я мыслю, следовательно, существую». Эллисон не скрывает связи между компьютером и богом, протагонист истории даже заявляет: «Если Иисус когда-то существовал, и если есть Бог, то Бог — это ЯМ».

Рассказ Эллисона с лёгкостью может быть отнесён к научной фантастике, потому что в качестве антагониста в нём действует неуправляемый компьютер. В текст рассказа даже вклинивается изображение компьютерной перфоленты, на данный момент представляющей собой анахронизм. Но научные аспекты рассказа на самом деле довольно несущественны, и можно утверждать, что рассказы Лавкрафта о космическом ужасе в большей степени опираются на научные соображения, чем история Эллисона. Смысл ЯМа не столько в том, что это компьютер, сколько в том, что такой всемогущий компьютер позволяет Эллисону исследовать взаимоотношения между богами и людьми. «У меня нет рта, чтобы кричать» — химерная история в лучших традициях химерных историй с их химерными богами. Также это прекрасная иллюстрация зла, проявляющего себя через химерический пейзаж.

ЯМ подчинил себе всю Землю, и теперь ничто на ней не может считаться отдельным от ЯМа. Пять протагонистов-людей существуют в ЯМе, и все события рассказа происходят в недрах компьютера. В отличие от языческих богов, вводимых Мейченом, богов-зверолюдей Ходжсона и чудовищ с щупальцами Лавкрафта, ЯМ Эллисона является богом, который не имеет определённой формы; бог всеобъемлющий (и, следовательно, незримый), подобно Богу христианства. И, подобно ветхозаветному Богу, ЯМ говорит непосредственно с человечеством, которое сводится к горстке людей, избранных для продолжения жизни… и пыток.

Уильям Блейк призывает нас обретать Бога через свидетельства творения Его («Небо синее — в цветке, в горстке праха — бесконечность»[5]). ЯМ Эллисона — мир, но этот мир и пейзажи его, с которыми сталкиваются главные герои, хотя и чудесен, и удивителен, также противоестественен. Тесный союз машины и природы — пощёлкивающие компьютерные ячейки, замороженный слон, птица, подобная размерами птице Fyx, порождающая крыльями ураганный ветер — машина контролирует все проявления природы. Приведённая мною в начале цитата предполагает искажаемость физического пейзажа. Время также искажено в ЯМе, что утверждается почти в самом начале рассказа, когда рассказчик, как бы между прочим, сообщает: «Шёл сто девятый год нашей жизни в компьютере»; одно это уже характеризует компьютер как пейзаж, в котором есть что-то противоестественное относительно жизни рассказчика и его понимания времени. Позже он говорит: «С тех пор, кажется, прошла не одна сотня лет, впрочем, не знаю. ЯМ частенько развлекается с моим чувством времени».

ЯМ также может манипулировать телесной формой людей. Это также ясно показывается с самого начала рассказа. Конечно, существует бессмертие. Но также мы узнаём, что один из героев был преобразован в подобие шимпанзе. Позже можно наблюдать, как в его глазах сияет полусвет-полузвук Наконец, месть ЯМа рассказчику заключается в превращении его формы во что-то, что уже нельзя назвать человеческим, при этом подвергая его пыткам, которые оставшийся человеческим неповреждённый разум, лишённый тела, способен осознавать. Такая ситуация неимоверно ужасна — ведь рассказчик не впадает в лавкрафтианское спасительное безумие, но сохраняет рассудок, дабы вечно осознавать происходящий с ним ужас.

Ключевым автором, открытым мною в пору зрелости, тем, кто вдохновил меня своим косоватым видением, своим переосмыслением и деконструкцией научно-фантастических и фэнтезийных тропов, стал Джефф Вандермеер. Впервые я открыл его стиль в отдельной новелле «Дарден влюблённый». Эта история, имеющая место во вторичном мире Амбре, позже была вплетена в его мозаичный роман «Город Святых и Безумцев». Амбра имеет касательное отношение к нашему миру. Этот мир вобрал в себя имена и технологии, в нём подняты вопросы колониализма и подчинения, и в нём также затронута заинтересованность автора в химерической флоре и фауне, выраженный через грибные и головоногие экстазы. Пока вы движетесь через «Город святых и безумцев», то обнаруживаете элементы, указывающие на то, что мембрана, отделяющая Амбру от нашей земли, очень даже проницаема, наводя на мысли об губительных взаимоотношениях окружающей среды и человека в прозе Мейчена. Но Амбра, раскрывающаяся сквозь вандермееровский «Город святых и безумцев» и последующие романы «Шрию Послесловие» и «Финч», вполне комфортно вписан в исторический сеттинг вторичного мира, чтобы соответствовать популярному концепту жанра фэнтези.

Это положение дел изменилось с трилогией «Зона Икс». Опубликованная в 2014 году, эта триада романов — «Аннигиляция», «Консолидация» и «Ассимиляция» — позже собранных в одном издании в твёрдой обложке «Зона Икс», явно базируется на земле и не укладывается в традиционные жанровые рамки. Время действия близко к современности, а сам сеттинг вдохновлён походами автора в заповедник св. Марка во Флориде. В пределах этой территории возникает окружённая силовым полем чужеродная среда, названная Зоной Икс, и это то самое вторжение химерного в нормальность, в наш с вами мир.

Подобное вторжение химерического пейзажа — дело исследования длиной в роман. У нас есть новый, доступный к изучению мир, в котором, однако, наши классические законы подвергаются сомнению, из разряда тех нарративов для читательских ожиданий, которые находимы в детективах и саспенсе. Персонажи романа и сам читатель поставлены в позицию детективного расследования тех законов, которые действуют в этой беспрецедентной окружающей среде. Саспенс возникает тогда, когда оказывается, что наш с таким трудом заслуженный жизненный опыт, годы, что мы потратили на преодоление и изучение законов, управляющих нашим миром, здесь не стоят и выеденного яйца, и могут по факту вызвать катастрофу. Эта трилогия имеет сходство с классическими романами викторинаских/эдвардианских беллетристов, в которых герои исследуют странные земли, обычно доисторические, внутри полой земли или на уединённых горных массивах (например, «В центре Земли» Э. F. Берроуза или «Затерянный Мир» А. К. Дойла). Но в наши дни идея таких земель, существующих в неизвестности целые тысячелетия, выглядит несколько наивно. По контрасту, подобное вторжение химерного враждебного пейзажа выглядит более правдоподобно, и куда как лучше согласуется с приводящими в конфуз реалиями нашего всё более непостижимого мироздания.

Я намеренно не использовал в широком смысле слово «исследование» в предыдущих параграфах. В трилогии Вандермеера команда исследователей направляется в Зону Икс, как только туда был найден вход, чтобы изучать окружающую среду. Это контрастирует с пассивной деятельностью протагониста «Дома в Порубежье», что переносится от одной космической сцены к другой, от видения к видению. «Просветлённый» Балларда также использует команду исследователей для облегчения читательского входа в химерный пейзаж, однако, когда актор расширяет свою короткую историю до полновесного романа «Хрустальный Мир», наше понимание пейзажа вовсе не увеличивается пропорционально этому; вместо этого в романе делается акцент на взаимоотношения персонажей. Вандермеер создаёт более разнообразный химерный пейзаж, чем у Балларда, что позволяет ему находить более привлекательный баланс между взаимодействием персонажей с окружающей средой и их взаимоотношениями.

Создание мира, столь привычное в НФ и столь боготворимое армиями фэнов за способности авторов в этом деле, в трилогии Вандермеера фокусируется на Зоне Икс. Элементы искажённой природы включают флору и фауну, но без учёта людей. Эти существа Зоны Икс не похожи ни на что из известного на земле-матушке: дельфины с человечьими глазами, люминесцентные грибы, пишущие сценарий, наконец, Ползущий. Эти существа по ошибке принимаются за обитателей нашего мира, но они не таковы, а их мимикрия столь правдоподобна, что не вызывает сомнений у научной группы. Тут есть и странная геометрия, инверсия верха и низа, так что команда первопроходцев не может понять, взбираются ли они на башню, или же спускаются в туннель. Более того, на картах предыдущих экспедиций отсутствует пометка о башне/туннеле, что позволяет предположить, что Зона Икс не поддаётся картографированию, что она подвижна или что она открывает себя разным командам по-разному, исходя из своих предпочтений. Тут есть ещё и временные завихрения, известное нам применение квантовой запутанности…

…но, что наиболее знаменательно, при сравнении Зоны Икс с предыдущими химерическими пейзажами, мы находим ясные упоминания в тексте, что Зона Икс по сравнению со всем нашим миром самая неиспорченная. Например, биолог описывает Зону Икс как «изначальную дикость, избавленную от проказы человека»[6]. Подтекст таков: наш мир, наша техногенная порча окружающей среды — это истинное Зло. Команда исследователей признаёт собственные ограничения, как людей, в подобной местности. «Наши инструменты бесполезны, наша методология сбоит, наши мотивы эгоистичны». Данная т. з. делается ещё более очевидной в дальнейшем развитии трилогии, чёрный юмор второй книги («Консолидация») эмфазирует способности и провинности Трёх Пройдох из правительственного агентства, назначенных для раскрытия тайн Зоны Икс.

Внутри такой структуры Зона Икс напоминает Эдем, из которого были навсегда изгнаны Адам и Ева. Это сад Божий, что существовал прежде пришествия рода человеческого: день и ночь, своды неба и воды, растительная жизнь, солнце и звёзды, существа моря, воздуха и земли — всё закончено перед сумерками пятого дня, перед созданием человечества по образу Божьему из первобытной грязи. Наш модерновый мир — это испорченная, осквернённая версия, но одновременно — и странная мимикрия всего того, что было утеряно в этом изначальном Эдеме. Или же этот ядовитый Эдем Зоны Икс мимикрирует под наши ожидания, наши желания к возвращению в райский сад, к гармоничному взаимодействию между человеком и окружающей средой?

Однако следует заметить, что по контрасту со многими историями, рассмотренными ранее, здесь нет никакого явного религиозного сношения Зоны Икс с нашим миром. Моё предположение о библейском Рае — это то, что я лично привнёс в роман из моего собственного воспитания, привитого христианским мифосом, превалирующим в западной культуре. Отношения Зоны Икс к нашему миру могут в не меньшей мере быть описаны в терминах философии Руссо о естественном человеке, агностической, но экологической перспективы, заключающейся в том, что чем более люди отступают от природы, тем хуже становятся и они сами, и их мир. Руссо писал так, «нет ничего более кроткого, чем человек в его примитивном состоянии, когда он помещён природой на равную дистанцию от тупости животных и от фатального просветления цивилизованного создания». Зона Икс точечно напоминает нам о тех дуростях, что возникают, когда природа и человечество диссонируют между собой.

Безотносительно того, какого мировоззрения вы придерживаетесь, экспедиции из нашего мира в Зону Икс ясно намекают на тот уровень несовместимости, что имеется между двумя мирами. Вы не можете принять оба этих мира, быть гармоничным сразу с двумя в одно и то же время. Чтобы стать частью Зоны Икс, необходим полный отказ от нашего мира, и этому будет сопутствовать химерное искажение того, к чему мы пришли, чтобы гордо именоваться человечеством. Может ли один протагонист поистине стать приливной волной из глаз, или же это единственный способ понять данную перспективу с нашего искажённого и неустойчивого насеста?

Джеффри Вандермеер вслед за трилогией «Зона Икс» публикует в 2017 году роман «Борн». События «Борна» происходят в недалёком будущем, довольно-таки антиутопическом, где протагонисгка Рахиль и её родители — беженцы, брошенные на произвол судьбы подобно обломкам, дрейфующим на вспененных волнах войн и политической суматохи. Этот пессимистический и вместе с тем реалистический прогноз к моменту завязки романа уже находится в прошлом. Непосредственное место обитания Рахиль — совершеннейшая химерия, результат глобальной антиутопии, совокупившейся с последствиями деятельности Компании, которая через биотехнологии сотворила целый бестиарий странных существ, наркотиков и артефактов. Тут вам и нейропауки в качестве оружия, и банды детей-мутантов с крыльями, когтями и клыками, и ещё гигантский летающий медведь, Морд, терроризирующий город. Вот такое местечко теперь у Рахиль в качестве дома. Она была заброшена в этот город и должна обучиться новым навыкам, постичь новые знания, если она собирается здесь выжить.

Пожалуй, наиболее интересный аспект этой окружающей среды — гигантский летающий медведь Морд, утверждающий химерный пейзаж через самоё себя. Действительно, концепт Морда как пейзажа выражен ещё в начале романа. Морд воистину огромен, способен играючи ровнять здания плечами, по существу непознаваем — но также и лакомый объект для исследования, и роман начинается с того, что Рахиль предпринимает помойную экспедицию на Морда. Такие экспедиции очень даже достойны риска, потому как логово Морда находится в выпотрошенном здании Компании; потому в спутанном мехе чудища накапливаются всевозможные странные вещи — еда, мёртвые существа, биотех — каждый день приносит новые награды для тех храбрецов, кто не боится обойти его бока. Существование Морда напоминает нам знаменитый афоризм Артура Кларка, гласящий, что достаточно продвинутая наука будет неотличима от магии. Многое из биотеха в романе, прочие твари без разбора по шкале странности выглядят вполне правдоподобно с точки зрения продвинутой науки. Морд швыряет нас прямо об стену невозможного — как может кто-либо создать существо столь громадное, что оно будет крошиться под своим собственным весом, и, более того, сможет летать без каких-либо видимых средств — тем самым перебрасывая нас между магией сюрреального фэнтези и наукой за гранью постижения. Это напряжение между возможными интерпретациями возрастает, когда мы встречаемся с одним персонажем, которого, пусть и погрязшего в биотехе, почему-то кличут Волшебником. Это напряжение также выбивает нас из комфорта НФ, с этим его рациональным миропониманием, в мир, который нас полностью обескураживает.

Налицо чёткое ощущение путешествия по воспоминаниям Рахиль, мы видим, как она пришла в этот мир, видим пространственно-временной разрыв. Она вошла в город словно бы через волшебную дверь, оставив позади сотворённый человеком ад из войны, болезней, голода, лагерей беженцев и предательства — чтобы попасть в химерию. «Мои последние воспоминания перед тем, как на город обрушился потоп, и он наводнился импровизированными плотами и покрылся расширяющейся тишиной мёртвых и тонущих в водах — и проблеск земли на горизонте. Мои последние воспоминания состоят из погружений под воду во второй, в третий раз, мои лёгкие заполнены грязью. Но когда я пришла в себя, я уже была в городе, идя по нему. Я шла через город как если бы всегда была здесь». Рахиль потеряла своих родителей и временное жильё, за которое они цеплялись. Она была заново рождена в химеризованном городе, зловещем месте, в котором антиутопичность, пережитая ею в юности, получает оттенок ностальгии. Делая это, она также теряет крупный фрагмент времени из памяти; теперь она уже юная леди, но в город она пришла девочкой.

Рахиль совмещает в себе осведомлённость и невинность, характеристики, резонирующие с химерической окружающей средой и позволяющие глубже проникнуть в её суть. У неё имеются закалённые способности того, кто научился жёстким урокам в брутальных обстоятельствах, одновременно в мире, оставленном ею позади, и в химернутом городе её нынешнего обитания. Она — продвинутая падальщица городских руин и недр медведя Морда, а также она знает опасности, что хранят эти руины, включая опасность доверять кому-либо, даже своему любовнику Вику. Несмотря ни на что, её циничное животное чутьё уравновешивается желанием любви, заботы о других, и в этот конфликт воли и желания проникает странное существо Борн.

Борн химеризирует химерное, будучи ещё страннее и непредсказуемее, чем что-либо, с чем Рахиль ранее контактировала в городе. Совершенно не похоже на совпадение, что Борн отыскивается в хищнической экспедиции в химерные веси Морда. Отношения между Рахиль и Борном напоминают нам другие встречи детей с «чужими», как в фильме Спилберга Инопланетянин (Е.Т. the ExtraTerrestrial) с его внеземным гостем; как в романе Э. Несбит «Пятеро Детей и Чудище» с улиткоглазым Саммиэдом; как в романах Барбары Юфан Тодд с участием живого пугала Уэрзела Гаммиджа, чьи действия втягивают его юных друзей в неприятности. Во всех этих случаях протагонист сталкивается с чем-то извне этого подлунного мира, и чьи силы не вполне ясны, но определённо разрушительны для него. Но, в разрез с этими примерами, здесь у нас протагонистка будет постарше и в достаточной степени сексуально просвещённой. Такие элементы никогда не были частью традиционной литературы, в которой, если уж протагонисты достигают пубертата, то их истории обязательно должны быть целомудренными. Далее, отношения Рахиль с Борном драматически меняются на протяжении всего романа, ибо сам Борн меняется и физически, и ментально, так что Рахиль воспринимает его поочерёдно как домашнее растение, как рыбу, как собаку/кошку и, наконец, как ребёнка. Но точно так же мы понимаем, что существование Борна способно подорвать мир, в который забросило Рахиль, что двойное отрицание — химеризация химерного — может быть действенным противоядием.

Особенно интересно то, что химерный мир Борна не происходит от древних богов или внеземных цивилизаций. Оба мира, находимые в романе, созданы людьми: один, состоящий из чисто земных ужасов, проистекающих из худших человеческих поступков, и другой, созданный по недомыслию учёных, синтезировавших нечто несовместимое и губительное для них же самих. Это самое лучшее выражение поражения Будущим Настоящего: «…мучительная дислокация, произошедшая из попытки склеить два разных мира — тот, который был нормальным, и тот, который был гротескным, старое и новое — борьбы за то, чтобы земное и невероятное могли сосуществовать…» Кто-то может также увидеть здесь странное эхо максимы У. Гибсона относительно того, что будущее уже тут, просто оно ещё не распределено равномерно.

Однако, как и трилогия «Зона Икс», «Борн» не утверждает эти два мира как частный случай противостояния добра и зла, не говорит, что химерное изначально зло и должно быть уничтожено. Опасность, зло заключается в использовании власти/силы/энергии, не просто в злоупотреблении ими, а именно в использовании их вкупе со способностью и желанием применять эти средства как оружие. Как Рахиль говорит в романе, «всё, чего я хотела, это чтобы в Городе вообще не было никакой громадной мощи». В самом деле, роман намекает на возможность синтеза, при котором два мира могут сосуществовать без смертоносного эффекта. В этом отношении мы можем вернуться к метафоре химерности как болезни, что поражает или отравляет нашу реальность. Только малоприспособленные вирусы выказывают высокую летальность; такая летальность ущербна как для носителя, так и для самого вируса. В этом кроется причина того, почему высоколетальные эпидемии часто сжигают сами себя, не успев распространиться как следует. Сосуществование, редуцированная летальность, может способствовать процветанию как носителя, так и инфекционного агента, как нашего мира, так и химерного.

Написание эссе, — а эссе о химерических пейзажах, возможно, даже больше, чем обычно, — напоминает путешествие; вы начинаете с прокладывания маршрута и определения пункта назначения, но подлинная радость обретается в опыте, деталях, обнаруженных на этом пути. Здесь я обозрел произведения, воплощающие концепцию Мейчена о том, что Зло можно считать отравлением, инфекцией, проявляющей в изменениях в пейзаже; его история вековой давности «Белые люди», определяющая некоторые из выделенных нами особенностей, находит отражение в более поздних историях. Но, конечно, художественная литература не является статичной, и каждый автор привносит своё собственное видение и участие в это предприятие; это отражает культуры, в которых они живут, и в результате возникают постоянно меняющиеся среды, которые мы, как читатели, воспринимаем.

Размышляя над этими историями, в этом путешествии я обнаружил, что наиболее основательные изменения связаны с природой Зла, которую авторы облекают в пейзаж. Я назвал это эссе «От Мейчена до Вандермеера: химерический пейзаж как воплощение Зла», используя термин «воплощение» в самом широком смысле, в котором он просто ссылается на проявление концепции в чём-либо. Однако в своём первоначальном использовании, «воплощение» («аватар») подразумевает в индуизме бога, нисшедшего в материальный мир. Эта концепция близка к тому, как Мейчен и другие ранние практики химерного использовали пейзаж, связывая зло в нём с нехристианскими божествами. Мейчен недвусмысленно исследовал конфликт между ранним язычеством и современным христианством. Ходжсон и Мур также использовали сверхъестественных божеств, хотя они и включали элементы их собственных наработок, а не ограничивались богами официальных религий.

Значительный вклад Лавкрафта в химерный пейзаж состоял в перенесении концепции Зла от богов и в сферу научной фантастики. Инопланетные чудовища его мифов Ктулху — лишь малый шаг в этом направлении, они являются языческими богами во всем, кроме имени. В отличие от Пана в «Великом Боге Пане» Мейчена, создания Лавкрафта — химерные амальгамы частей животных, обладают сверхчеловеческими способностями, способны оплодотворять людей и даруют безумие тем, кто сумел постичь их природу. Более значительным с современной точки зрения является его рассказ «Цвет из иных миров», в котором пришелец из неведомых миров поистине чужд, и одно лишь его существование губительно для людей. Сияющий инопланетянин Лавкрафта, как и в более позднем рассказе Сент-Клэр «Дитя Пустоты», напоминает басню Эзопа, в которой лягушка плывёт по реке, переправляя скорпиона на спине; скорпион жалит лягушку, хотя это и означает гибель для обоих, просто так, «потому что такова его природа». Лягушки и скорпионы, люди и пришельцы: это естественные пары, но вторые могут погубить первых.

Прежде всего, научная фантастика подразумевает рационалистическую точку зрения на мир, в которой даже самые странные явления имеют объяснение. Изменчивость современного мира предполагает, что такая точка зрения чрезмерно оптимистична, что удовлетворительные ответы никогда не могут быть получены. Хотя «Хрустальный мир» Балларда может иметь в себе отголоски пейзажей Лавкрафта, причинно-следственная связь за процессом кристаллизации никогда не выясняется полностью. Аналогичным образом предлагаются научные объяснения того, как появилась Зона Икс Вандермеера, но они не выделяются таким же образом, как это можно было бы ожидать в традиционном романе НФ. Его же «Борн» также содержит элементы, которые противоречат нынешнему научному представлению, что является частью того, что придаёт пейзажу его неуловимую химерность.

Более того, когда дело доходит до дешифрования конечного источника зла, такие ответы в настоящее время столь же вероятны, что и люди в роли злонамеренных инопланетян. Уолт Келли популяризировал лозунг Дня Земли «Мы встретили врага, и он — это мы» в своём комиксе «Пого» более сорока пяти лет назад; мощное экологическое напоминание о том, что мы, люди, не нуждаемся во внешнем влиянии, чтобы погубить себя. Сейчас это более актуально, чем когда-либо. Эллисон в «У меня нет рта, чтобы кричать», исследовал представление о том, что наши компьютеры могут обресть губительный разум. Вандермеер в полной мере охватывает экологические проблемы. Его «Зона Икс» служит острой памяткой о том, как из-за нашего разорения Земли появление нетронутого Эдема теперь губительно для нас. Совсем недавно Вандермеер рассматривал опасности безудержной биотехнологии на примере опустошённого мира «Борна». Во всяком случае, ценности эпохи различно влияют на химерную окружающую среду, указывая на различные цели, в которых она может быть задействована; её недавнее использование в докладах на экологические и природоохранные темы кажется естественным, но все ещё недоиспользуемым проспектом

В любом путешествии есть проблески других мест, альтернативных маршрутов, которые соблазняют вас свернуть с выбранного вами пути, несмотря на то, что такое неведанное путешествие может стать лабиринтом без выхода. Итак, несколько последних мыслей о тех дорогах, которые не были пройдены; я надеюсь, что они смогут вдохновить исследователей на путешествия. Во-первых, хотя я начал исследование с химерного пейзажа, основанного на мотивах, предложенных Мейченовскими «Белыми людьми», я был удивлён некоторыми непредвиденными механизмами, с помощью которых мир мог быть химеричен. Особо следует отметить странные, казалось бы, невозможные отражения, которые лучше всего описываются фразой Эйнштейна «жуткие действия на расстоянии». Это относится к понятию, что объекты, хотя расположены далеко друг от друга в пространстве, и, возможно, отделены друг от друга вселенными, могут влиять друг на друга посредством квантовой запутанности. Кристаллизация Земли в «Хрустальном мире» Балларда, по-видимому, обусловлена некоторыми процессами, происходящим в спирали Андромеды. Зона Икс трилогии Вандермеера имеет свойства, которые предполагают сходный механизм её проявления. Уильям Хоуп Ходжсон описал дезорганизующий эффект от гигантского зеркального отражения дома своего героя в пространстве и времени в «Доме в Порубежье», делая так задолго до того, как физики предложили возможный механизм, с помощью которого это могло произойти.

Во-вторых, несмотря на то, что тропы истории о доме с привидениями стали настолько укоренившимися, что превратились в клише, многие возвращаются к заповедям, изложенным Мейченом, гласящим о том, как пейзаж может явить зло. В данном случае пейзаж — это сам дом, разграничивающий нормальный мир за пределами стен и поражённый злом — внутри. Болезненная история дома, его бессердечные призраки являются угрозой из глубин времени, готовой поразить и уничтожить тех, кто поселился внутри. В рассказах, столь же разнообразных и сильных, как «Призрак дома на холме» Ширли Джексона, «Дом листьев» Марка Данилевского и «Шляпа специалиста» Келли Линк, мы находим странную геометрии, разрывы между ожидаемой и фактической структурой, все более запутанное чувство места, времени, которое набирает обороты вслед за историей…

Но, в-третьих, зачем останавливаться лишь на одном доме, ибо что есть дом, если не крошечная часть города или Города? Мысли Мейчена о странном пейзаже были сосредоточены на том, что естественный мир, его флора и фауна оказываются неестественными, исторгая зло. Но это имеет лишь минимальное отношение к человеческим искажениям природных аберрантных конструкций, которые мы называем дома, и, в их совокупности, города и Городах. Да, а как насчёт химерических городов? Сразу же приходят на ум Аркхем Лавкрафта, а также Беллона из «Далгрена» Сэмюэла Дилэни. Озеро Вобегон Гаррисона Кейллора, Под Лондон Нила Геймана, Бригадун — все они удивительны и химерны. Как и Твин Пикс, Вашингтон и Эйри, Индиана, знакомые нам по телесериалам.

В-четвёртых, и последних: всем тем, кто следовал за мной в этом путешествии, и тем, кто теперь, оставляя в стороне любые предупреждения о возможных опасностях, взял себе в спутники пытливость и доверху набил рюкзак книгами, следуя своим собственным желаниям и интересам; всем тем, кто сейчас приступает к собственным исследованиям химерического пейзажа — Bon voyage!

Рекомендую к прочтению:

• Мишель Бернанос «La Montagne morte de la vie», в которой французская любовь к сюрреализму повенчана с пейзажем.

• Элджерон Блэквуд «Ивы», в которой ветер, песок и ивы служат проводниками в переходе от естественного к противоестественному.

• Леонора Каррингтон «Белые кролики», в которой химерное избирает своей резиденцией улицы Нью-Йорка.

• Анджела Картер «Хозяин», в которой охотник сталкивается со старыми богами Нового Света.

• Ральф Адамс Крэм «Мёртвая долина», в которой метеорология столь же показательна, как Бездна.

• Томас Диш «Геноцид», в которой человечество вынуждено скрываться в саду.

• Харлан Эллисон «Джеффти пять лет», в которой Настоящее губит Прошлое.

• Уильям Хоуп Ходжсон «Голос в ночи» и «Брошенное судно», в которых морские путешествия приводят к столкновению с грибоподобными химерами.

• Томас Лиготти «Странный замысел мастера Риньоло», в которой в котором пугающее действие на расстоянии создаёт произведение натуралистического искусства, которое имеет смертельные последствия.

• Келли Линк «Хорталк», в которой Бездна располагается рядом с магазином.

• Янн Мартел «Жизнь Пи», в которой плавающий остров в Тихом океане превращает океанскую историю приключений в нечто большее.

• Мэри Рикерт «The Mothers of Voorhisville», в которой химерная фауна — суть дети наши.

• Кларк Эштон Смит «Genius Loci», в которой значимость пейзажа подчёркивается заглавием; его же «Девятый скелет», в которой Боулдер Ридж родной Смиту Калифорнии претерпевает трансформацию.