Агами

Глава 18. Арагорн

Когда увели шестерых бывших блатных, Паша встал у окна своей обжитой каптёрки. Задумался. Думал недолго.

— А чего бы и нет, — пробормотал он и вышел в коридор.

Обречённых уже заводили в умывальную комнату. Там просторно, Паша сам перестраивал, не любил, когда людям тесно мыться. Оттуда же и вход в туалет, где жизни этих бывших блатных резко и бесповоротно поменяются. Сейчас братва слегка приложится к ним. Мешать не надо, заработали крысы, можно бы и поломать, но такого тоже не нужно. Крысы тоже бывают полезны. И судьбу этих шестерых вор в законе Паша Старый решил поменять.

Зашёл в умывальную, встал у двери, прислонился к стене широким худым плечом. Витос стоял напротив выстроившихся в неровную шеренгу мужчин. С остатками бесполезной и даже вредной теперь для них дерзости они ещё поднимали головы и отвечали на взгляды Витоса. Но это ненадолго, Паша видел такое: через полчаса они будут жаться у стен, когда мимо будет проходить обычный мужик с лесоповала. Заискивать будут.

— Чё, суки! — прокричал Витос. — Власть почуяли?! На воровское глаз положили?..

Прошёл мимо главного, который ждал первого удара, но ударил самого большого и толстого, который стоял рядом со своим паханом. Людям от него досталось за вчерашний день, лютовал, нравилось ему снести мужика одним ударом и сесть своей тушей ему на грудь, давить, пока тот сознание не терял. Оттого сейчас мужики, что стояли рядом, одобрительно загудели. Витос, несмотря на свою худобу, бил правильно, по-учёному, тренировал его мастер спорта по боксу, когда-то чемпион Европы, а ныне прекрасный резчик по дереву, которого все звали Полторашка из-за его низкого — чуть выше полутора метров — роста. На погоняло он не обижался, нрава был доброго, но сейчас тоже злобно рычал:

— Дай мне, братан, дай мне тоже разок печень проверить!

Витос справлялся и сам. Печени пугавшего всех вчера блатного хватило и чёткого левого апперкота. Толстый согнулся, не дыша от боли и спазмов, встретил челюстью влетевшее в него колено. И упал, скрючившись, без сознания.

После этого включились остальные мужики. Через минуту все, кому полагалось быть избитыми, таковыми стали.

— Братва! — заговорил Паша. — Есть вопрос на общее.

Все замолчали и стали прислушиваться.

— Давить не буду, вы меня знаете. Но вопрос хочу поставить. Опустить этих чертей всегда успеем. Пусть сначала ходу воровскому послужат. Есть для них маза. Исполнят — забудем грехи. Не исполнят — вовек прокляты будут честным людом.

— Всё сделаем, слово только скажи, — прохрипел с пола старший.

Мужики молчали. Паша понимал — давить нельзя. Чёрт с ними, других найдёт для своего замысла, но давить на людей нельзя, раз уж сам испросил общего решения. Вздохнул.

— Узурпаторы! — вдруг закричал безобидный шахматист, который в споре до этого был замечен лишь раз, да и то в политическом, да и то с Димой-Чумой, а с тем кто только не спорил.

Крикнув, шахматист подбежал к одному из поднимавшихся блатных и ударил его ладонью по щеке. Получилось несильно, смазано, бить шахматист не умел, но блатной испугался и смешно прикрыл ладонями лысую голову. Громкий хохот придавил избитых к полу.

— Забирай для дела падаль, может, сгодятся, — сказал кто-то из мужиков.

Остальные поддержали:

— Забирай!

Какое дело, спрашивать не стали. Незачем.

Арсений Иванович смотрел в окно кабинета на барак, где сидел Павел Огородников. Занималось утро, подъём только что объявили. Шеф подкластера обязан быть хорошим опером, именно такие «хозяева» умели руководить зонами долго и без шума. Главное, чтобы не было шума, это вечное правило сохранялось всегда, при любых правителях. Нет из тюрьмы жалоб, не слышно о ней — значит, хороший там начальник и надо ему звания вовремя, а иногда досрочно, и всякие поощрения и награды. Есть шум — не справляется с поставленными задачами, доверия не оправдал и следует рассмотреть вопрос о его дальнейшем пребывании на должности.

Потому знал Арсений Иванович, хорошо знал, что сейчас происходит в бараке. Мужики одеваются, наскоро пьют чай, у кого есть чем перекусить, едят. Многие просто кипяток тянут, ждут столовского завтрака с баландой. Паша Старый уже побрился и помылся, прошёлся по бараку, проверил, как шконки застелены. Кто плохо заправил, того окрикнул и вернул. Это опыт — зачем ему лишние поводы для зацепок ментам давать?

Проверяющий мент должен плавно по бараку течь, как баржа по Каме, не цепляясь взглядом ни за что ненужное, а то, за что зацепится — должен же за что-то, — надо положить на какое-то не самое видное место, но куда он обязательно заглянет. Ложку железную, которая под запретом, но как-то всё равно проникает в зону, или бутыль с самогоном — из чего только не умудряются гнать. Хороший иногда получается, не отнять.

Вековые игры. Вертухай найдёт, составит акт, пойдёт довольный, день прожит, результат работы есть. Завтра в другой барак пойдёт. Всем хорошо. Люди сейчас уйдут на завтрак, а оттуда сразу на работу, до вечера их не будет. Паша раздаст задания уборщикам, чтобы было чисто. Зайдёт к себе в каптёрку. Тогда и надо к нему заглянуть.

Так было три дня назад, когда заходил к нему заместитель Арсения Ивановича по оперативной работе — кум, так надо сделать и сегодня, но самому. Тогда было дело кума, а сейчас дело хозяина зоны — восстановить уклад. А потом зайти к Берману. К таким птицам разные прилетают сородичи, бывает, что и уносят с собой, потому лучше подчеркнуть — всё, что было, это не он. Не Арсений Иванович.

Получилось не совсем так. Осуждённый Огородников встретил его в своей каптёрке готовым. С двумя кружками на столе. Встал, пригласил за стол. Арсений Иванович сел. Ему подспудно переставала нравиться ситуация, он не понимал, почему, но это ощущение возникло контрастом к облегчению после отбытия товарищей из Нового центра. Возникло и не хотело уходить.

Огородников был спокоен, налил чаю в кружки, поставил одну перед начальником, другую себе. Спохватился, достал мёд. Сел.

— Угощайся, начальник.

Арсений Иванович задумчиво отпил из кружки.

— Травяной?

— Ну а какой ещё, — широко улыбнулся Паша, — других у нас нет.

— Вкусный сбор, — так же широко улыбнулся Арсений Иванович.

Он уже овладел собой.

— Благодарю тебя, Арсений Иванович, — серьёзно проговорил Паша, — не дал ты меня поломать своим бойцам. Поработали крепко, но кости целы, так что поживу ещё.

— В этот раз смог не дать поломать, правда. В другой не знаю, как получится, — кратко бросал рубленые фразы Арсений Иванович.

— Нам бы день простоять. Знаю, начальник, что другой раз уже сегодня может случиться. Живу так, уж не помню сколько лет. Свыкся. Да ты и сам свыкся, небось, что на зоне всё вмиг меняется. Только с утра ты хозяин и про всех на зоне всё знаешь. Знаешь, кто из твоих оперов анаши занёс или гашику. Сколько взял за это. Знаешь, сколько кубов леса вчера заготовили всветлую, а сколько для тебя приберегли на дальней делянке. Лучшего приберегли, делового, за ним к тебе через неделю лесовоз придёт. Знаешь, что я тут делаю. Когда зайти ко мне. Так видишь, и я готов. Тоже знаю, кто чем тут дышит. Жду вот тебя, чая северного заварил. Пахучего, на шишке, — Паша остановился, будто хотел сказать ещё что-то, но решил до того помолчать, послушать.

Арсений Иванович возражать не стал. Не за тем пришёл.

— Что у Бермана выспрашивали, значит, тоже знаешь? — спросил он прямо.

— Знаю, как не знать, — так же ответил Паша.

— Не видел его ещё?

— Видел. Как же поломанного не навестить? Да и ты, знаю, заботу о нём учинил, в тепле лежит и под присмотром.

— Учинил, — подтвердил Арсений Иванович.

Разговор всё больше бередил ту смутную тревогу, которая появилась, когда он зашёл сюда. Не надо играть. Бессмысленно это всё, вдруг подумалось Арсению Ивановичу. Он постарался придать себе уверенный и по-хозяйски беспечный вид. Обычный для себя, выработанный. Зэк должен видеть хозяина только таким. Но всё равно вопрос задал почти шёпотом, получилось несолидно, и Паша ухмыльнулся.

— Скажи, что такого важного Берман передал Иванову? — спросил Арсений Иванович. — Чего вы тут сумели наделать у меня под носом?..

Паша помолчал. Тяжело вздохнул. Наклонился над столом и поманил к себе Арсения Ивановича. Недопустимое панибратство, конечно, невозможно такое себе представить, но хозяин, при виде которого зона пустела и умолкала, тоже вздохнул и наклонился над столом к вору в законе.

— Не могу на добро даже менту добром не ответить, начальник, — едва слышно проговорил Паша. — Совет тебе дам. Уезжай сегодня с зоны. Заболел ты. Срочно тебе в госпиталь нужно. Сам думай куда. Но уезжай. Прямо сейчас лучше.

Арсений Иванович выслушал молча. Спрашивать ничего не стал.

— Благодарю за чай, за мёд. Смотри тут за бараком, — сказал он своим привычным тоном.

И ушёл, оставив недопитый чай.

— Присмотрю, кому ж ещё, — проворчал Паша.

К Берману Арсений Иванович не пошёл. У Огородникова сведения верные, что и говорить. Лечат профессора исправно, скоро на ноги встанет. Крепче будет, арестант страдать должен, это каждый тут знает. Лето хорошее, тёплое выдалось. Солнце светит. Птицы разные поют, жить хотят. Вот и он, Берман, очухается и тоже жить захочет.

Старый, Старый… До чего ж ты хитрый. И ведь не врал, когда предупреждал, не врал. И благодарность проявил. Что ж задумал он такого, старый вор, что вот так в лицо не побоялся хозяину зоны, который его в бараний рог может, да что в бараний, в какой угодно рог скрутить, вот такое сказать? Уезжай. Совет дал! Кому, ему совет? Всесильному начальнику самого опасного подкластера?

Но внутри что-то шептало: «Да, тебе совет, начальничку мелкому, удельному. Ты кто вообще есть, Сеня? Дали тебе капельку власти, ходишь ты по зоне, пузо отращиваешь, скоро оно из-за угла раньше тебя появляться будет, а щёки на погоны лягут. Хорошо ты тут устроился, спокойно и сытно. Лес приворовываешь, домик на Клязьме прикупил. А кто за тобой? Остатки той самой системы, которая добивает сейчас остатки тех самых людей. Но ты сам к ним можешь попасть одним щелчком пальцев. И уже другой Сеня будет тебя втаптывать рифлёной подошвой казённого ботинка в печорскую землю, как ты сейчас втаптываешь тех, кто мог бы жить по-другому — как те, кто по ту сторону забора, за ним.

Мы родились в этой одной шестой уже огороженные забором, а потом пространство внутри забора сужалось, сужалось и сузилось до кластера „Печора“. Сюда уместились все, кто умеет жить только так: ты или выдаёшь пайку, или ждёшь её и жрёшь. Когда „Печоры“ не останется, не останется и живущих за пайку. И что скажут новые власти? А скажут про нас, что мы сами и вычистили себя. Нужно было просто убрать от нас тех, кто умеет жить на свободе, впустить их на новые территории, а нас огородить и дать нам возможность додушить друг друга. Можно и свой шлак сюда скидывать. Зона съест всех».

Арсений Иванович редко давал себе свободу вот так размышлять, хотя неглуп был. Ни к чему такие размышления. Они тянут за собой разговоры, что суть вещь опасная. Но сейчас остановиться он не мог.

«Уезжай»… Непросто было сказать это Паше Старому.

— Хромова ко мне. Срочно, — потребовал он у секретаря, нажав кнопку телефона на столе.

Хромов зашёл через минуту — был в своём кабинете напротив. Сел на привычное место. Достал блокнот, приготовился записывать поручения.

— Григорий Игнатьич, дело такое… Прими дела, отъеду я на недельку. Срочно надо, — стараясь казаться измождённым и видя удивление заместителя, проговорил Арсений Иванович.

— Что случилось-то, Арсений Иванович? — участливо, но с сомнением спросил Хромов.

— Сердце шалит. Подлечиться надо. Нервы, Игнатьич, нервы. Ну, записывай.

И принялся раздавать указания на время отсутствия.

Зайцев поленился, а Паша Старый к Берману сходил. Ещё накануне вечером, ещё до разборок с бандой узурпаторов бумажных. Тело ныло, ходить не хотело совсем, а хотело лежать и пить тёплый отвар из целебных трав, что приготовили мужики, довольные наказанием зарвавшихся блатных.

Лагерный люд немудрящий, любит простое и понятное. Вот лютует козёл или урка, а вот он лежит поломанный. От первого страшно, и люди делают, что скажут, пока перебора не случится в страхе, тогда люди сами лютовать начинают. А от второго весело и хорошо, тогда люди тоже делают, что скажут, но недолго — доброе в памяти не держится и человек берега теряет. Страх надёжней. Он долго душу держит.

Отвара Паша выпил, и легче стало. Взял и для профессора, налил в термос, который берёг для особых случаев. Не жаль термоса. Есть важнее вещи.

Берман лежал на кровати, устланной белыми простынями, укрытый тоже белой простыней. Не пожалел хозяин. Из предплечья торчала игла капельницы, что-то лилось по прозрачной трубке в вену старого профессора. Обе кисти рук в гипсе. Губы разбиты, один глаз заплыл лиловым отёком, но второй вполне бодро сверлил Пашу.

— Что происходит? — хрипло спросил Берман.

— Ты про это? — Паша повёл головой, показывая на чистую и прибранную палату.

— И это. Но я про тебя. Ты-то как на своих ногах ещё ходишь?

Паша рассмеялся.

— Не знаю, что ты им скормил, Берман, но меня решили не добивать. Так, помяли слегка. Помолчал и серьёзно, жёстко, но с уважением, спросил: — А что ты им такого скормил, профессор?..

Потом долго говорили. Сначала про допрос, а потом о жизни. Больничный шнырь из молодых арестантов пару раз заглядывал. Один раз не выдержал:

— Старый, со всей уважухой к тебе, заканчивал бы ты. Ночь уже. Зайдут менты.

— Не зайдут, — ответил Паша, — ступай, братец.

Оба хотели поговорить о главном, и оба не могли приступить, но время шло, и Паша спросил:

— Так что же они теперь знают, профессор?

— Правду, — чуть помолчав, ответил Берман. — Я не мог им соврать, они бы поняли. И я сказал правду.

Паша тяжело вздохнул.

— Я им рассказал то, за чем они пришли. Правду, такую, чтобы они захотели уйти, — поморщился одной стороной лица профессор. — Чтобы они очень поспешили, но на помощь никого не звали.

Очень хотелось начать трясти Бермана, но было нельзя, потому Паша просто поскрипел зубами и стал качался на стуле.

— Они теперь знают, — продолжил Берман, — что некий беглый каторжанин несёт очень важный компромат на всё руководство и всех сотрудников центрального аппарата УПБ. Обо всех их связях и недвижимости. Я рассказал, как смог это добыть здесь, и они обязательно вернутся, чтобы такого больше не повторилось. Но пока уважаемые офицеры очень взволнованы и очень хотят поймать этих людей. А нас отложили на потом.

— Почему ты думаешь, что они не поднимут всех своих бойцов свободных? Дело-то важное для них. Погоны на кону и свобода.

— Нет. Молодой, который зверствовал на допросе, захочет сам отличиться. Группу возьмёт малую, чтобы внимания не привлекать, и пойдёт. Этот младший научный сотрудник очень хочет стать доктором наук.

Паша подумал.

— Если у этого младшего не получится взять беглых сразу, если потеряет кого из группы, если шухер у них начнётся, тогда надо же будет ему вызывать большую подмогу?

— Тогда придётся, конечно. Такой вариант не исключён. Но есть хотя бы шанс.

Долго ещё Паша сидел на стуле у кровати. Поил страдальца отваром. Даже угостил сигаретой, поддался на просьбу. Молчали.

— Читал Толкиена? Жертвенность как подвиг… — начал было Берман и замялся, увидел, как Паша сморщился. — Хорошо, помнишь фильм «Властелин колец», Старый? — спросил он, затянувшись.

— Смотрел, — медленно протянул Паша, соображая, к чему это.

Фильм он смотрел и старый, ещё начала века, и последний, уже в голограмм-версии. И пересматривал раз двадцать с другими арестантами. Чем дольше сидит зэк, тем больше он смотрит фильмов. Или читает и перечитывает книг. Откусить час у вечности на зоне — бесценно.

— Помнишь бой армии Арагорна перед воротами Мордора? Как думаешь, зачем это было нужно? Безумное сражение без шансов на победу, вызов на бой непобедимого врага, огромные потери, с риском для собственной жизни. Зачем?

— Чтобы хоббитам помочь. Чтобы Саурон отвлёкся.

Берман одобрительно кивнул и поморщился от резкой боли.

— Вот, — проговорил он.

Паша посмотрел на него отсутствующим взглядом.

— Спи профессор, — сказал он.

Встал, поправил Берману простыню и медленно вышел.