Аэлита

ТУМАННЫЙ ШАРИК

За утренней едой Гусев сказал:

— Мстислав Сергеевич, ведь это выходит не дело. Летели Чёрт её знает какую даль, и, пожалуйте, — сиди в захолустье. В город они небось нас не пустили, — видели, как бородатый-то, чёрный, насупился. Ох, Мстислав Сергеевич, опасайтесь его. У меня в спальней его портрет висит. Пока нас поят, кормят, а потом что? Пить, есть, в ванных прохлаждаться — за этим, ведь, и лететь не стоило.

— А вы не торопитесь, Алексей Иванович, — сказал Лось, поглядывая на лазоревые цветы, пахнущие горьковато и сладко, — поживём, обсмотримся, увидят, что мы не опасны, пустят и в город.

— Не знаю, как вы, Мстислав Сергеевич, а я сюда не прохлаждаться приехал.

— Что же, по-вашему, мы должны предпринимать?

— Странно от вас это слышать, Мстислав Сергеевич, уж не нанюхались ли вы чего-нибудь сладкого.

— Ссориться хотите?

— Нет, не ссориться. А сидеть — цветы нюхать: этого и у нас на земле сколько в душу влезет. А я думаю, — если мы первые сюда заявились, то Марс теперь наш, русский. Это дело надо закрепить.

— Чудак вы, Алексей Иванович.

— А вот посмотрим, кто из нас чудак. — Гусев одёрнул ремённый пояс, повёл плечами, глаза его хитро прищурились. — Это дело трудное, я сам понимаю: нас только двое. А вот надо, чтобы они бумагу нам выдали о желании вступить в состав Российской Федеративной Республики. Спокойно эту бумагу нам не дадут, конечно, но вы сами видели: на Марсе, у них не всё в порядке. Глаз у меня на это намётанный.

— Революцию, что ли, хотите устроить?

— Как сказать, Мстислав Сергеевич, там посмотрим.

— Нет, уж, пожалуйста, обойдитесь без революции, Алексей Иванович.

— Мне что революция, мне бумага нужна, Мстислав Сергеевич. С чем мы в Петербург-то вернёмся? Паука, что ли, сушёного привезём? Нет, вернуться и предъявить: пожалуйте документик о присоединении Марса. Это не то, что губернию, какую-нибудь, оттяпать у Польши, — целиком планету. Вот, в Европе тогда взовьются. Одного золота здесь, сами видите, кораблями вози. Так-то, Мстислав Сергеевич.

Лось задумчиво поглядывал на него: нельзя было понять — шутит Гусев, или говорит серьёзно, — хитрые, простоватые глазки его посмеивались, но где-то пряталась в них сумасшедшинка. Лось покачал головой, и, трогая прозрачные, восковые, лазоревые лепестки больших цветов, сказал задумчиво:

— Мне не приходило в голову, — для чего я лечу на Марс. Лечу, чтобы прилететь. Были времена, когда мечтатели-конквистадоры снаряжали корабль и плыли искать новые земли. Из-за моря показывался неведомый берег, корабль входил в устье реки, капитан снимал широкополую шляпу и называл землю своим именем: великолепная минута. Затем, он грабил берега. Да, вы, пожалуй, правы: приплыть к берегу ещё мало, — нужно нагрузить корабль сокровищами. Нам предстоит заглянуть в новый мир. Какие сокровища. Мудрость, мудрость, — вот что, Алексей Иванович, нужно вывезти на нашем корабле. А у вас всё время руки чешутся, — это не хорошо.

— Трудно нам будет с вами сговориться, Мстислав Сергеевич. Не лёгкий вы человек.

Лось засмеялся:

— Нет, я тяжёлый только для самого себя, — сговоримся, милый друг.

В дверь поскреблись. Слегка садясь на ноги от страха и почтения, появился управляющий и знаками попросил за собою следовать. Лось поспешно поднялся, провёл ладонью по белым волосам. Гусев решительно закрутил усы — торчком. Гости пошли по коридорам и лесенкам в дальнюю часть дома.

Управляющий постучал в низенькую дверь. За ней раздался торопливый, точно детский, голос. Лось и Гусев вошли в длинную, белую комнату. Лучи света с танцующей в них пылью, падали сквозь потолочные окна на мозаичный пол, в котором отражались ровные ряды книг, бронзовые статуи, стоящие между плоскими шкафами, столики на тоненьких, острых ножках, облачные зеркала экранов.

Недалеко от двери, прислонившись к книжным полкам, стояла пепельно-волосая, молодая женщина, в чёрном платье, закрытом от шеи до пола, до кистей рук. Над высоко поднятыми её волосами танцовали пылинки в луче, упавшем, как меч, в золочёные переплёты книг. Это была та, кого вчера на озере марсианин назвал Аэлита.

Лось низко поклонился ей. Аэлита, не шевелясь, глядела на него огромными зрачками пепельных глаз. Её бело-голубоватое, удлинённое лицо чуть-чуть всё дрожало. Слегка приподнятый нос, слегка неправильный рот были по-детски нежны. Точно от подъёма на крутизну дышала её грудь под чёрными и мягкими складками.

— Эллио утара гео, — лёгким, как музыка, нежным голосом, почти шопотом, проговорила она, и наклонила голову так низко, что стал виден её затылок.

В ответ Лось только хрустнул пальцами. Сделав усилие, сказал, непонятно почему, напыщенно:

— Пришельцы с земли приветствуют тебя, Аэлита.

Сказал и покраснел. Гусев проговорил с достоинством:

— Позвольте познакомиться, — полковник Гусев, инженер — Мстислав Сергеевич Лось. Пришли поблагодарить вас за хлеб, за соль.

Выслушав человеческую речь, Аэлита подняла голову, — её лицо стало спокойнее, зрачки — меньше. Она молча вытянула руку, обернула узенькую кисть руки ладонью кверху, и так держала её некоторое время. Лосю и Гусеву стало казаться, что на ладони её появился бледно-зелёный, беловатый шар. Аэлита быстро перевернула ладонь и пошла вдоль книжных полок в глубину библиотеки. Гости последовали за ней.

Теперь Лось рассмотрел, что Аэлита была ему по плечо, тонкая и лёгкая, как девочка. Подол её широкого платья летел по зеркальной мозаике. Оборачиваясь, она улыбалась, — но глаза оставались взволнованными, холодноватыми.

Она указала на кожаную скамью, стоявшую в полукруглом расширении комнаты. Лось и Гусев сели. Сейчас же Аэлита присела напротив них у читального столика, положила на него локти и стала мягко и пристально глядеть на гостей.

Так они молчали небольшое время. Понемногу Лось начал чувствовать покой и сладость, — сидеть вот так и созерцать эту чудесную, странную девушку. Гусев вздохнул, сказал в полголоса:

— Хорошая барышня, очень приятная барышня.

Тогда Аэлита заговорила, точно дотронулась до музыкального инструмента, — так чудесен был её голос. Строка за строкою повторяла она какие-то слова. Вздрагивала, поднималась у неё верхняя губа, смыкались пепельные ресницы. Лицо озарялось прелестью и радостью.

Она снова протянула перед собою руку, ладонью вверх. Почти тотчас же Лось и Гусев увидели в углублении её ладони бело-зеленоватый, туманный шарик, с большое яблоко величиной. Внутри своей сферы он весь двигался и переливался.

Теперь оба гостя и Аэлита внимательно глядели на это облачное, опаловое яблоко. Вдруг, струи в нём остановились, проступили тёмные пятна. Вглядевшись, Лось вскрикнул: на ладони Аэлиты лежал земной шар.

— Талцетл, — сказала она, указывая на него пальцем.

Шар медленно начал крутиться. Проплыли очертания Америки, Тихоокеанский берег Азии. Гусев заволновался:

— Это — мы, мы — русские, это — наше, — сказал он, тыча ногтем в Сибирь. Извилистой тенью проплыла гряда Урала, ниточка нижнего течения Волги. Очертились берега Белого моря.

— Здесь, — сказал Лось и указал на Финский залив. Аэлита удивлённо подняла на него глаза. Вращение шара остановилось. Лось сосредоточился, в памяти возник кусок географической карты, — и сейчас же, словно отпечаток его воображения, появились на поверхности туманного шара — чёрная клякса, расходящиеся от неё ниточки железных дорог, надпись на зеленоватом поле — «Петербург» и с боку — большая красная буква начала слова «Россия».

Аэлита всмотрелась и заслонила шар, — он теперь просвечивал сквозь её пальцы. Взглянув на Лося, она покачала головой:

— Оцео хо суа, — сказала она, и он понял: — «Сосредоточьтесь и вспоминайте».

Тогда он стал вспоминать очертание Петербурга, — гранитную набережную, студёные, синие волны Невы, ныряющую в них лодочку с каким-то чахоточным чиновником, повиснувшие в тумане длинные арки Николаевского моста,[6] густые дымы заводов, дымы и тучи тусклого заката, мокрую улицу, вывеску мелочной лавочки — «чай, сахар, кофе», старенького извозчика на углу.

Аэлита, подперев подбородок, тихо глядела на шар. В нём проплывали воспоминания Лося, то отчётливые, то, словно, сдвинутые, стёртые. Выдвинулась колонада и тусклый купол Исаакиевского собора, и уже на месте его поступала гранитная лестница у воды, полукруг скамьи, печально сидящая какая-то барышня с зонтиком, а над нею — два сфинкса в тиарах.[7] Поплыли колонки цифр, рисунок чертежа, появился пылающий горн, угрюмый Хохлов, раздувающий угли.

Долго глядела Аэлита на странную жизнь, проходящую перед ней в туманных струях шара. Но вот, изображения начали путаться: в них настойчиво вторгались какие-то, совсем иного очертания, картины, — полосы дыма, зарево, скачущие лошади, какие-то бегущие, падающие люди. Вот, заслоняя всё, выплыло бородатое, залитое кровью, страшное лицо. Гусев шумно вздохнул. Аэлита с тревогой обернулась к нему, и сейчас же перевернула ладонь. Шар исчез.

Аэлита сидела несколько минут, облокотившись, закрыв рукою глаза. Встала, взяла с полки один из цилиндров, вынула из него костяной валик и вложила в читальный, с экраном, столик. Затем, она потянула за шнур, и верхние окна в библиотеке задёрнулись синими шторами. Она придвинула столик к скамье и повернула включатель.

Зеркало экрана осветилось, сверху вниз поплыли по нему фигурки марсиан, животных, дома, деревья, утварь. Аэлита называла каждую фигурку именем. Когда фигурки двигались и совмещались — она называла глагол. Иногда изображения перемежались цветными, как в поющей книге, знаками и раздавалась, едва уловимая, музыкальная фраза, — Аэлита называла понятие.

Она говорила тихим голосом. Не спеша плыли изображения предметов этой странной азбуки. В тишине, в голубоватом сумраке библиотеки, глядели на Лося пепельные глаза, голос Аэлиты сильными и мягкими чарами проникал в сознание. Кружилась голова.

Лось чувствовал, — мозг его яснеет, будто поднимается туманная пелена, и новые слова и понятия отпечатлеваются в памяти. Так продолжалось долго. Аэлита провела рукой по лбу, вздохнула и погасила экран. Лось и Гусев сидели, как в тумане.

— Идите и лягте спать, — сказала Аэлита гостям на том языке, звуки которого были ещё странными, но смысл уже сквозил во мгле сознания.