1941. Друид. Второй шанс

Глава 11

Москва, Кремль

Вздохнул, тяжело опустившись на стул. Давно уже потухшую трубку отложил в сторону. Одна только мысль о табаке сразу же вызывала позыв к тошноте. Достаточно накурился, называется.

Откинулся на спинку стула и закрыл воспаленные глаза, скривившись при этом. Больно, словно кто-то в лицо горсть песка сыпанул.

— Нужно хоть немного поспать, — пробормотал Сталин, с силой растирая ладонями лицо. — Голова совсем чугунная.

Он уже забыл, когда в последний раз ложился в нормальную постель с простыней, подушкой и одеялом. Последние трое суток, как немец собрался с силами и начал новое наступление, вообще, толком не спал. Между бесконечными совещаниями с генералами, встречами с наркомами удавалось, дай Бог, пару часов подремать. Причем спал прямо здесь на узкой неудобной кушетке, на которой и ноги-то нормально вытянуть нельзя. Одно мучение, а не сон.

Но хуже всего было другое. Отсутствие сна еще можно было терпеть. Страшнее было ожидание, которое буквально с ума сводило.

— Черт… Что же там происходит? — пробормотал он, сквозь зубы. — Приказал же, докладывать каждый час…

Где-то там, всего лишь в неполной сотне километров от Кремля уже третьи сутки продолжались ожесточенные бои. Немецкое командование, уверившись в близком падении «красной» столицы, бросали в бой все новые и новые части — пехотные, моторизованные, танковые. Под их яростным натиском все сильнее и сильнее прогибалась оборона советских войск, катастрофически измотанных, несущих огромные потери. Ценой своей жизни они, недавние курсанты, рабочие заводов, крестьяне, учителя, и многие другие, давали стране так нужную отсрочку. Но сколько они еще выдержат? Час, пол дня, сутки? Хватит ли этого для организации полноценного контрудара, на который возлагается такая надежда?

— Ненавижу ждать…

С жгучей ненавистью мужчина уставился на телефон, стоявший на самой середине стола. Жутко захотелось расколотить его вдребезги, разбросать куски по всему кабинету.

И в этот самый момент раздалась звонкая трель. Не успела она утихнуть, а трубка была уже у него в руке.

— Сталин у аппарата, — твердо произнес он, хотя в душе бурлил самый противоречивый клубок эмоций — от отчаяния, страха и до надежды. — Слушаю вас, товарищ Жуков… Выдержали, говорите? Это хорошая новость, товарищ Жуков.

Внутри него все едва не взорвалось. Оборона Москвы устояла! Бойцы смогли сдержать последний удар врага!

— … Считаете, что враг переходит к обороне? Почему вы так решили? Серьезные потери в живой силе и танках…

С той стороны телефонного провода звучали просто невероятные цифры немецких потерь в танках и самоходных орудий. По словам генерала Жукова, только в районе Волоколамска сегодня немцы потеряли 121 танк. Причем 2-ая танковая дивизия Вермахта лишилась не только всех своих броневых машин, но и командира — генерал-лейтенанта Рудольфа Файеля.

— … Всех отличившихся немедленно представить к высшим правительственным наградам, — выпрямился Сталин, чувствуя невероятное облегчение. — В преддверии нашего контрнаступления это станет…

Москва, 2-ой Горнозаводской переулок

Толкнул тихо скрипнувшую дверь и, шагнув через порог, оказался в прихожей. Из квартиры дохнуло холодом, словно он до сих пор стоял на улице.

— Вот я и дома… — выдохнул облако пара.

Как был в тулупе, теплой шапке и валенках, так Симонов[1] опустился на стул. Раздеваться не было сил, да и смысла. В давно нетопленной квартире было жутко холодно, а дров для буржуйки все равно не было.

— Дома… — в пустой квартире шепот звучал немного жутковато, отчего говорить совсем не хотелось. Собственно, поэтому он и замолчал.

С 12 сентября Симонов не был в своей московской квартире. По заданию редакции газеты «Известия» сначала участвовал в боевом походе подводной лодки «Гарибальдиец» к берегам Румынии, после — в боях за Крым. А когда враг оказался у столицы, срочно вернулся обратно.

Третьи сутки репортер не вылезал с передовой. Ожесточенные бои развернулись по всему фронту. Немец непрерывно атаковал, не считаясь ни с какими потерями. Накал боев был таким, что рукопашные схватки считались уже обыденным явлением.

— Ну, Костя, дома ты побывал, а теперь пора назад. Светает уже, — усмехнулся мужчина, заметив светлеющее небо за окном. — Ничего, брат, ничего. Вот разгребем немного, и тогда…

Правда, уверенности в его голосе было мало. Была, горечь, жуткая усталость и отчаяние.

— Это еще кто?

Из-за входной двери вдруг послышался громкий топот. Кто-то явно спешил, поднимаясь по лестнице.

— Костя, слава Богу, ты здесь! — обрадовано вскрикнул ворвавшийся в квартиру бородач в сером полушубке и нахлобученной на голове шапке. Похоже, товарищ Симонова из редакции был невероятно чем-то обрадован. — Думал, ты опять умчался на передовую в какую-нибудь Тмутаракань! Быстрее собирайся!

Симонов вскочил, с ожиданием глядя на нежданного гостя. Какие новости он принес? Что случилось?

— Костя, немец, похоже, выдохся! Прекратил атаки, окапываться начал, сволочь, — не сдержав чувств, сорвал с головы шапку и кинул ее в товарища. После подскочил к нему и крепко обнял, с силой хлопая по спине. — Костя, дорогой ты мой человек, ты понимаешь, что мы выдержали⁈ Ведь, им каких-то два десятка верст до Красной площади осталось! Понимаешь, Костя, два десятка…

Симонов тоже улыбнулся. Хотел было что-то сказать, но не смог из-за вставшего в горле кома. Просто обнимал друга, тоже стуча его по спине.

— Пошли. Машина уже у подъезда, — товарищ потянул Симонова за собой к выходу. — Срочное задание от редакции. Номер уже «горит»… И блокнот не забудь.

— Постой! Куда едем-то? — Симонов вырвал из блокнота листок, чтобы для жены оставить записку. Та работала в госпитале и тоже лишь изредка появлялась дома. — Что за место?

— А-а, — протянул товарищ, махнул рукой. — Ты же ничего не знаешь. На Волоколамское шоссе к генералу Панфилова едем. Это ведь его бойцы за сегодняшнее утро больше сотни танков наколотили. 121 танк, если быть точным. Срочно нужна статья. Прямо алюр два креста.

От удивления Симонов едва карандаш не сломал, оставив на записке жирную галку. И как бы не хотелось верить, но прозвучавшая цифра казалась совершенно невероятной. В сводках Информбюро регулярно звучали немецкие потери в пять, семь или десять танков и бронетранспортеров, но чтобы сразу столько. Теперь-то ему был понятен случившийся переполох.

— Дела-а, — протянул он, не скрывая своего удивления. — Дали панфиловцы стране угля… И как? Артиллерию из резервов фронта подтянули?

Будучи настоящим фронтовым корреспондентом, Симонов прекрасно представлял, что такое подбить даже один танк. Когда на тебе надвигается эта грозная боевая машина весом под два десятка тонн, не только колени, но под жилки трястись начинаются. Кое-кто, вообще, под себя ходит от страха. Ведь, не случайно молодых бойцов обкатывали танками, специально заставляя сидеть в окопе на пути танка.

— Так как?

Когда же Симонов узнал первые подробности, то у него сразу же появилось настойчивое желание присесть. Получалось, что панфиловцы сделали это всего лишь неполным взводом. Но такого просто не могло было быть. Наверное, этот какая-то ошибка или даже глупая шутка.

— … 28 человек⁈ Это шутка что ли такая? — товарищ в ответ с улыбкой развел руками. Мол, за что купил, за то и продаю. — Это почти по пять штук на брата? Только за одно это героя полагается давать…

Только правда оказалась ещё удивительнее, что выяснилось лишь на месте боя.

…Их репортерская группа прибыла на Волоколамку только поздним вечером, когда на поле боя опустилась полная темень. Поэтому о фотографиях до утра можно было и не мечтать. Оставалось лишь опрашивать участников того боя. Вот тогда-то и начали вылезать первые странности.

— … Подожди, товарищ Каверин, значит, и ты не видел этого? Кто же тогда все эти танки намолотил? — Симонов застыл в недоумении возле кровати с перевязанным, как мумия, бойцом. У того из под повязки лишь глаза сверкали. — С кем ещё можно поговорить?

В этом-то и была самая главная странность: ни он, ни его товарищи никак не могли найти хотя бы одного свидетеля этого самого боя. Все, кто мог говорить, к тому времени были либо в медсанбате, либо на другом участке. Никто из них не мог ничего толком про этот бой рассказать. Возникало такое чувство, что все это самое собой произошло.

— Вот тебе и 28 героев-панфиловцев… Стоп, мы же только 27 человек из этой роты нашли. А говорили про 28 выживших.

Симонов тут же сделал стойку, словно охотничий пёс на дичь. Репортерское чутье почему-то было уверено, что именно этот последний боец ему и нужен.

— … И где же этот боец?

Сопровождавший его старший лейтенант долго копался в своих бумагах, прежде чем ответить:

— Его в госпиталь должны были эвакуировать с тяжёлым ранением. Имеется соответствующая запись… Боец из соседней части. Их 324 полк сейчас оборону южнее держит. Смотрите, у меня, как в аптеке. Вот, боец Гвен Найденов.

Симонов наклонился к длинному списку фамилий, рядом с которыми стояли отметки. Действительно, рядовой со странным именем и не менее странной фамилией был отправлен в дивизионный госпиталь с одной из машин. Значит, искать героя нужно там, а не здесь.

— Тогда не будем терять время, товарищи. Я только несколько кадров для газеты сделаю. Как раз только начинает расцветать, кадры получатся особенно чёткими и контрастными.

Поднявшись на бруствер окопа, Симонов полез за фотоаппаратом. Нужно было сделать несколько самых главных кадров.

— Вашу мать… — только репортёр и смог из себя выдавить, когда поднял голову на залитое восходящими лучами солнца поле. — Один, два, три, четыре,… Тринадцать… Двадцать восемь… Пятьдесят шесть… Все здесь…

Забитое вражеской техникой поле рождало в нём совершенно невероятные эмоции, которые сами собой облекались в слова и тут же просились на бумагу. Поэт внутри него пришёл в невероятное воодушевление, уже предчувствуя рождение очередного стихотворения. В голове царило совершенное буйство образов и чувств.

— Настоящее кладбище танков… Остовы грозных боевых машин… Предвестники кровавой жатвы…

Это был момент того самого чудесного вдохновения, рождающее гениальные творения. Симонов словно оказался в гуще того самого боя. Вокруг него расцветали яркие цветки разрывов снарядов, свистели смертоносные осколки металла, по-звериному рычали танковые движки.

Сортировочный госпиталь.

2 км. от передовой.

Когда-то это был класс русского языка и литературы. Со стен до сих пор сурово смотрели бородатые классики, и безмолвно вопрошали, как же вы это все допустили. Вместо парт и стульев все было заставлено кроватями, на которых еще не были убраны окровавленные бинты и смятые простыни. Еще утром до эвакуации здесь было полно раненных. Сейчас же остались лишь самые безнадежные, на которых просто махнули рукой. Ничего не поделаешь: нужно было дать шанс другим, которых еще можно было спасти.

— А-а-а-а, — еле слышно стонал боец у окна, ворочаясь в постели. От боли его то скручивало в узел, то, наоборот, выворачивало. — А-а…

Замученная, с черными кругами под глазами, сестричка несколько раз подходила к нему. Смачивала тканную повязку на горячем лбу и пыталась поить. Бесполезно, вода все равно выливалась обратно из искусанных в кровь губ.

— Потерпи, родненький, потерпи, — сухим, безжизненным голосом пробормотала она, понимая, что помочь все равно ничем не сможет. Началась агония. — Потерпи, еще немного осталось…

Бросила последний взгляд на восковое лицо и пошла к выходу. Все равно до утра боец уже не дотянет, а ей еще соседнюю палату проверить нужно. Завтра новых раненных привезут.

Едва она исчезла за порогом, как у бойца открылись глаза. Красные, словно раскаленные угольки в потухающем костре, они уставились в потолок.

— Пи…ть, — едва слышно прошептали губы. В горле была такая суш, что дышать приходилось с трудом.

Дрожащей рукой дотянулся до оставленного на тумбочке ковша. Часть расплескал, но оставшуюся воду выпил залпом. И сразу же полегчало.

— Кхе… Жив, выходит еще, — Гвен стрельнул глазами по сторонам. Про место, где лечат раненных воинов, догадался сразу. Зоя в таком служила. — А думал, что все…

Недавний бой еще стоял перед глазами. Жуткие взрывы вокруг него, сопровождавшиеся яркими вспышками и оглушающим громом. Свист железа в воздухе. Он даже представить не мог, что такой ужас может сотворить человек. Даже самое страшное природное бедствие — наводнение, ураган или лесной пожар — невозможно поставить рядом.

— Страшный мир…

Друид давно уже понял, что это место воплощает в себе самые жуткие кошмары, которые только могут присниться. Человек этого мира, перешагнув все мыслимые и немыслимые преграды, давно уже возомнил себя Богом. И самое ужасное в этом было то, что он стал Страшным Богом, творящим поистине жуткие вещи.

— Плохой путь, ведущий в никуда…

В его мире тоже появлялись такие люди, что считали себя равными Богам. Они всю свою жизнь клали на алтарь этого ненасытного желания возвыситься над остальными. Одни, добившись этого, создавали прекрасные города-сады, другие — заливали земли кровью людей. Учитель вторых не считал за людей, называя темными демонами в человеческом обличии и призывая нещадно истреблять. И вот, похоже, этим придется заниматься Гвену.

— … Только прежде бы на ноги встать, — невесело усмехнулся парень, с трудом поворачиваясь на бок. Деревянное тело едва слушалось его. И на каждое движение или даже его попытку тут же отзывалось резкой болью. Где уж тут спасать мир. — Снадобий бы моих…

Без целительных зелий ему было точно не встать на ноги. Слишком уж сильно ему досталось вчера. Даже не видя под намокшей от крови рубахой, он чувствовал, как убывают его силы. Времени оставалось все меньше и меньше.

— Проклятье, — от попытки встать с постели, его снова скрутило. От сменяющих друг друга слабости и боли вновь рухнул в постель. — Не дойду…

Ясно, что самому даже с кровати не встать. Чего уж тут мечтать о походе за корешками в лес или в поле. Без помощи никак не обойтись.

— Да неужели… — вздрогнул Гвен в этот самый момент. Мелькнувшая за окном тень заставила его повернуть голову. — Великий Лес, благодарю тебя.

На расстоянии вытянутой руки прямо за окном торчала лохматая кабанья морда, деловито тыкавшая темным пятачком в стекло. Отчетливо слышалось недовольное хрюканье зверя, явно не понимавшего, что это за преграда такая его не пускает внутрь. Кабаний патриарх снова и снова тыкался в стекло, которое уже начало подозрительно поскрипывать в раме.

— Великий Лес, ты опять протягиваешь мне руку, — Гвен почувствовал, как к горлу подступает ком. Великий Лес не забыл о своем скромном служителе и снова пришел к нему на помощь. Разве это не знамение, что он на верном пути? — Значит, я еще поживу… Подожди, кабанья морда, не так сильно! Разбудишь всех!

Собрав последние силы, парень дотянулся до оконной ручки и рванул ее на себя. Многократно крашенное дерево дрогнуло и с жутким хрустом отворилось. Тут же на подоконник вскочила мохнатая туша и с радостным хрюканьем начала его обнюхивать.

— Да, хватит! Хватит сказал, блохастый! — со стоном Гвен отталкивал кабана, который все норовил облизать его лицо. Правда, здоровенные клыки секача при этом довольно больно царапали щеку. — Успокойся! Черт, кровь пошла…

От слишком резких движений у него, похоже, кровотечение открылось. На боку на серой рубахе появилось темное пятно.

— Кров… Слушай, кабаняра, чертополох нужен… Красные цветы, колючий… Корень…

Мутным взглядом он смотрел прямо в кабаньи глазки, моля, чтобы тот все понял. Ведь, ему нужен был совсем крошечный корешок самого обычного чертополоха. Его как раз бы хватило, чтобы остановить кровь и чуть-чуть встряхнуться.

— Давай, давай, клыкастый… Корешок нужен… Его везде полно. С твоим нюхом-то даже под снегом почуешь.

Неподвижно стоявший кабан утвердительно хрюкнул в ответ, боднул пятачком его в плечо и вдруг со всей дури рванул в оконный проем. Здоровая харя, едва раму не вынес.

Сортировочный госпиталь.

2 км. от передовой.

По коридору быстро шли четверо — высокий лысый генерал в распахнутой бурке, полноватый доктор с воспаленными от хронического недосыпа глазами и пара испуганных медсестер.

— Ты что такое бормочешь, больничная твоя душенка? Как так, ничего нельзя сделать? — гремел гневный голос военного. Лицо у него раскраснелось, глаза едва из глазниц не лезли. — Это же герой! Понимаешь, твою мать⁈ Настоящий герой!

Вдруг резко остановился и навис над низеньким врачом. Казалось, ещё мгновение и ударит своим кулачищем. Высокий, крупный, такой места мокрого не оставит.

— Поймите же меня! Я ведь не волшебник, не могу чудеса творить! — а врач не уступал. Снизу вверх, прямо в лицо генералу смотрел. — У этого бойца весь живот осколками располосован, всё внутренности наружу. Мы с девочками сделали, что могли… Понимаете? Нельзя было его спасти.

Генерал несколько секунд пристально смотрел на врача с каким-то жутким выражением на лице. В дрожь от такого взгляда бросает.

— Эх, ты, медицина… — вдруг военный машет рукой и отворачивается. — Это же герой… Его взвод самого Гудериана стреножил. Больше сотни танков… Настоящий панфиловец… Ладно, доктор, пошли. Покажешь.

Сестричка, совсем юная девчушка с рыжими волосами, выбивавшимися из под косынки, всхлипнула. До ужаса жалко было того парнишку-героя.

— Поплачь, дочка, поплачь, — вздохнул генерал, и сам чувствуя, как запершило в горле. Ведь, был уверен, что панфиловец жив. Лично хотел сообщить о представлении к высокому званию Героя Советского Союза. — А сюда ведь сам Симонов из Известий едет. Статью про него написать хотел. Эх…

Генерал дернул на себя ручку двери и первым вошел в палату. Прошел несколько шагов и остановился, глядя в сторону кровати у окна. А там, энергично почесывая живот, сидел тот самый боец, которого в госпитале все уже похоронили.

— Вот тебе и покойник, вашу мать! — не сдержавшись, выругался генерал. — Вы чего совсем тут охренели⁈ Живого в мертвого записываете⁉ Я вам, б…ь, пришел шутки что ли шутить?

Врач, вылезший из-за его спины, тоже встал как вкопанный. Тот, у кого всю брюхо осколки разворотили, сидел, как ни в чем не бывало. И выглядел при этом ничуть не похожим на умирающего. Поневоле тут в Бога верить начнешь.

— Ой! — позади него вскрикнула рыженькая сестричка, тут же словно клещ, вцепившаяся в рукав доктора. — Живой, миленький! Живой! — закричала и сразу же заревела в полный голос. — Живой!

[1] Симонов Константин Михайлович — советский поэт, прозаик, драматург, киносценарист и военный корреспондент. Герой Социалистического Труда (1974), лауреат Ленинской премии (1974) и шести Сталинских премий (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950). Участник боёв на Халхин-Голе (1939) и Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.