153 самоубийцы (сборник)

Из опыта стихийных бедствии

Угроза надвигалась с фронта озеленения города Новороссийска. И тов. Хачатурьян не мог дремать. Ни как гражданин упомянутого города, ни как секретарь парткома горжилсоюза.

Мы лишены возможности, по причине отсутствия соответствующей информации, описать его безусловно примечательную наружность. Одно ясно: он весь как божия гроза. И как таковая, обладает всеми присущими ей качествами: а) быстротой, б) решительностью, в) неожиданностью действий, г) непреклонностью и д) беспощадностью.

Смешно требовать от грозы воспитательной работы среди поражаемого ею населения. Гроза настигает зазевавшегося поселянина или горожанина и убивает его молнией на месте.

Исключительно в целях подтверждения этих грозовых свойств характера бравого товарища Хачатурьяна приводим полностью леденящий душу документ, полученный членами вверенной ему первичной парторганизации в первых числах февраля с. г.

«Профорганизации системы жилсоюза.

Тов. МУРКИС

Партийный комитет горжилсоюза предлагает:

Ежедневно созывать заседания групкома для заслушивания в отдельности каждого председателя жакта по проведению боевой кампании по озеленению города.

О преджактах, которые не являются или не выполняют и не проводят в жизнь кампанию по озеленению города, ставить вопрос об исключении их из членов союза, считая действие как саботаж и срыв кампании.

Групком должен заседать ежедневно с 6 до 12 часов ночи без перерыва, начиная со 2/II с. г. до конца работы по озеленению города.

В случае срыва заседания групкома и непредставления сводок в партком горжилсоюза сейчас же ставится вопрос об исключении вас из рядов ВКП(б)».

На подлинном собственной секретаря парткома рукой подписано

ХАЧАТУРЬЯН.

Тов. Хачатурьян сделал все, что мог. На полутора десятках строк своего произведения он сумел мастерски уложить основные образцовые проявления всех наиболее примелькавшихся непартийных методов партработы, как-то: 1) подмену парткомом хозяйственного руководства; 2) возложение на профорганизацию несвойственных ей задач; 3) рекомендацию неслыханного администрирования как в отношении председателей жактов, так и регламента работы групкома: 4) угрозу исключить из партии в случае неакуратного созыва групкома и непредставления парткому хозяйственных сводок.

Партийная организация г. Новороссийска не раз показала высокие образцы примеров борьбы со стихийными бедствиями: с нордостами, со штормами, с наводнениями и т. д. Надо полагать, что и такое безусловно стихийное бедствие, как тов. Хачатурьян, она сможет вовремя локализовать и обезвредить. Тем более…

Тем более, что нордост с работы снять нельзя, а Хачатурьяна – можно.

Попугай

Сонную тишину обширной базарной площади прорезал заливчатый милицейский свисток. Затем из-за ларьков, где колхозники торговали редиской и вялым щавелем, вынырнул и помчался сломя голову молодой гражданин, лет тринадцати, с клеткой, которую он обнимал обеими руками. Парнишка бежал так быстро, что трудно было различить, что за существо невероятно яркой окраски верещало внутри клетки. За мальчишкой, с трудом переводя дыхание, бежали милиционер, продавец из мануфактурного магазина и масса добровольцев из публики. Милиционер беспрерывно свистел. Наперерез мальчишке из магазинов выбегали озабоченные люди и пытались ударить на него с флангов. При этом все деловито кричали: «Держи вора!»

Был жаркий летний день. Солнце жгло вовсю. Бессильное против вековых луж базарной площади, оно отыгрывалось на многотысячном населении города.

Жара расслабляла волю и энергию преследователей, лужи заставляли их делать сложные петли и крюки, в то время как преследуемый, которому все уже было нипочем, шпарил напрямик.

И все-таки его нагнали бы, если бы на одном особенно значительной ухабе милиционер не поскользнулся и, не шлепнулся оземь. Его бросились поднимать. И этой ничтожной доли минуты оказалось достаточно для того, чтобы юный злоумышленник, бросив мешавшую ему клетку, вспрыгнул на высокий забор и немедленно скрылся в неизвестном направлении.

– Это птица попугай, – сказал продавец из мануфактурного магазина. – Они водятся в жарких местах, например в Индии.

– А ну, давайте клетку, – сурово прервал его милиционер и направился в милицию.

В отделении было прохладно и скучно. Какой-то пьяный гражданин в ожидании протокола порывался шлепнуть кепкой по горшку с геранью, поставленному на окне в рассуждении уюта. Дворник, приведший пьянчужку, придерживал его за руки и зловеще шептал:

– А ну, тронь только. Это герань милицейская – будешь платить в тройном размере…

Дежурный по отделению, вяло взглянув на вошедшего милиционера и на зеленую клетку с попугаем, заметно оживился:

– А ну давай сюда! Это птица попугай.

Попугай лежал на дне клетки, полумертвый от страха и грязи, которая залепила его голову, глаза и запачкала его удивительное цветистое оперение.

– Чей попугай? – заинтересовался дежурный.

– Отбили у неизвестного вора, товарищ дежурный. На толчке. Один гражданин приценивался к попугаю, а тот самый мальчишка-вор был довольно подозрительный, и который приценивался спросил: «Откуда достал такую важную птицу и в такой, тем более, клетке?», – а тот наутек. Ну мы, конечно, его не поймали, но птицу, конечно, отобрали.

В городе было не так уж много попугае-единиц, чтобы нельзя было разыскать хозяина украденной птицы, и дежурный, призвав на помощь милиционера, начал составлять список известных ему владельцев этих экзотических птиц.

– Во-первых, – сказал он, – запишем Федосеева, который водокачкой заведует…

В списке набралось уже девять человек, когда попугай, которого за это время успели уже отмыть от грязи, встряхнул крылышками и бодрым голосом произнес:

– Это безобразие!

– Ишь ты, – обрадовались присутствовавшие, – разговаривает.

– Кто здесь хозяин?! Кто здесь хозяин?! Я хозяин! – верещал попугай, вызывающе поворачивая во все стороны свою горбоносую головку с франтовским ярко-зелёным хохолком.

В комнате стало весело.

– Вот это здорово! С такой птицей не пропадешь. Чистый патефон! Сурьезная птичка.

– Хорошо бы ее накормить, пока суть да дело, – задумчиво проговорил дежурный, благожелательно посмотрев на входившую в раж птицу.

– Может быть, может быть, – орал между тем попугай, хлопая крыльями. – Как хотите. Не знаю. Представьте проект… Впрочем, пожалуй… Впрочем, нет… Впрочем, посмотрим…

– Постойте-ка, товарищ дежурный, – придержал милиционер руку дежурного, собиравшегося продолжать список возможных владельцев попугая. – Может быть, так обойдется.

И, обратившись к попугаю, он, ко всеобщему удивлению присутствовавших, произнес просящим голосом:

– Товарищ председатель, тут насчет ремонта мостовых пришли.

– Некогда, некогда, – немедленно отвечал попугай.

– Опять-таки насчет парка культуры, – продолжал как ни в чем не бывало милиционер.

– В будущем бюджетном, – начал было отвечать попугай, но милиционер уже не слушал его, а, обратившись к дежурному, удовлетворенно сказал:

– Все в порядке. А то я раньше сомневался. Думал, может быть, участкового врача. А теперь ясно. Позвоните, пожалуйста, товарищ дежурный, на квартиру председателя городского совета товарища Кишнарева.

Через несколько минут дежурный положил телефонную трубку на рычажок и тихо сказал милиционеру:

– Сказали, чтобы немедленно принесли птицу. А то очень весь день волновались.

Барабан

Для верности предупреждаю: Петр Сергеевич Карабанов – отнюдь не сантиментальный человек. Если хотите знать, он был даже в свое время неплохим членом Ревтрибунала, я кое-кто заграницей по сей день не может вспомнить без зубовного скрежета об этой его деятельности.

Просто, Петру Сергеевичу перевалило уже за сорок. Детей у него пока не было. Заработки его как начальника цеха росли. И кроме того было чудесное июльское утро.

Карабанов шел по залитой солнцем нарядной улице и увидел у большой витрины игрушечного магазина мальчика лет десяти, которого мы условимся называть Вася. Вася смотрел на витрину, приплюснув свой веснушчатый нос к толстому прохладному стеклу. Это было совершенно бескорыстное восторженное созерцание прекрасных, но недосягаемых вещей. Грузовики, пароходы, волейбольные мячи, скакалки, барабаны, комплекты мекано и масса других превосходных вещем светилась в витрине, как чудесное видение.

Решение пришло к Карабанову мгновенно.

– Пойдем, – сказал он мальчику и взял его за руку.

Петр Сергеевич ввел сопротивлявшегося мальчика в магазин. Вася был осторожен, недоверчив. Он пытался удрать, но Карабанов удерживал его за руку к, даже не узнав его имени, спросил:

– А ну, говори, герой, чего б тебе такого хотелось?

– Брось, дядя, – сказал искушенный в жизни Вася, – брось трепаться.

Но Карабанов не трепался. Крепко держа за руку своего юного незнакомца, он вместе с ним подошел к кассе, уплатил сколько полагается, и через минуту в руках ошалевшего от неожиданно привалившего счастья Васи был превосходный, расписанный самыми изысканными красками барабан с двумя чудными палочками.

По желанию Васи, барабан не запаковали, и он вышел на солнечную улицу пылающий от счастья, с барабаном, висящим на шее, согласно самым лучшим пионерским традициям, и с палочками в руке.

На улице Вася наспех поблагодарил загадочного дядю и бросился улепетывать во все лопатки: как бы дядя не передумал.

Скажем прямо, он прибежал не в школу, а домой и добрых четыре часа практиковался в высоком и трудном искусстве барабанного боя. Он достиг уже в нем немалых успехов, когда домой вернулся его отец и полюбопытствовал, откуда у Васи барабан.

– Дядя подарил, – ответил Вася без отрыва от барабанного боя.

– Подарил? Какой дядя? Незнакомый дядя? Так просто взял незнакомый дядя и подарил тебе за здорово живешь совершенно новый барабан? Фу ты, прости господи! Признавайся прямо: спер барабан? Сознавайся, пока не поздно.

Вася не имел никаких оснований сознаваться, но он сам понимал шаткость своих показаний. Он сам сначала не понял, с чего это вдруг человек даже в самую лучшую погоду, даже в самом лучшем настроении будет незнакомому мальчишке дарить игрушки. Вася понял тщету своих усилий и горестно зарыдал, а отец его, не чуждый современным педагогическим веяниям, потащил мальчика в школу, чтобы там с помощью лучших квалифицированных педагогических сил узнать тайну барабана и вернуть Васю на стезю добра и справедливости.

Они шли оба по яркой солнечной улице: хороший, честный, работящий папа, который никак не мог понять того, что у нас обычные люди – не миллионеры – могут подарить незнакомому ребенку игрушку, и маленький сын Вася, который уже понимал это, но никак еще не мог объяснить, почему это у нас возможно. Они шли по улице оба – отец и сын, – каждый со своими невеселыми думами. По дороге они встретили пионервожатого васиного отряда, который со своей стороны также с прискорбием вынужден был констатировать, что всегда честный и порядочный Вася поддался нездоровому чувству алчности и украл в неизвестном месте и при неизвестных обстоятельствах чей-то барабан. Они уже собирались войти в просторные прохладные двери новой, недавно выстроенной школы, когда Васька, с опустошенной душой взиравший на покоившийся подмышкой отца барабан, случайно заметил на другом тротуаре шедшего Петра Сергеевича Карабанова.

– Папка! – закричал он и потянул за собой отца. – Вот тот дядя. Это он подарил мне барабан.

Петр Сергеевич подтвердил недоверчиво слушавшему отцу законное происхождение барабана и полную васину беспорочность.

Они разошлись в разные стороны, и Карабанов твердо решил впредь дарить детям конфекты, мороженое и прочие вещи, употребляемые на месте и не оставляющие никаких поводов для подозрения в воровство.

Уходя, он услышал, как взволнованный отец сказал пионервожатому:

– Иди подумай, что найдутся чудаки, которые так, за милую душу, будут дарить незнакомым детишкам барабаны.

Дело о выеденном яйце

Это очень грустно, но гражданина Довганя, по его собственному выражению, «…вот уже больше года подобно спруту опутывает горе, стискивает, отчего он буквально задыхается и не в силах освободиться…»

Это тем более прискорбно, что гр. Довгань не кто-нибудь, не какая-нибудь незаметная сошка, а солист оркестра Эриванскон оперы по деревянным инструментам, работник Эриванского радиовещания, преподаватель Государственной консерватории, в свое время внес свою лепту в фонд строительства агитэскадрильи им. Максима Горького и начиная с 1928 но 1936 год пожертвовал в пользу МОПР немалые суммы.

Мы ничего не говорим здесь, что не было бы подтверждено документами. И о консерватории, и о радио, и о своих пожертвованиях гр. Довгань прислал нам документы, заверенные Эриванской нотариальной конторой.

И вот такого ценного гражданина «подобно спруту опутывает и стискивает горе, отчего он буквально задыхается» и т. д. Дотронемся же своими трепетными перстами до вот уже больше года отверстых ран гр. Довганя. Поинтересуемся происхождением спрута.

Коротко. 7 февраля прошлого, 1935 года гр. Довгань пришел к директору Эриванского государственного цирка на предмет получения контрамарки. Контрамарка требовалась гр. Довганю не для наслаждения высоким искусством тамошних циркачей. Ему нужно было срочно по важному делу поговорить с находившимся там своим учеником, который как раз сидел в цирке, чтобы наслаждаться упомянутым искусством. Переговоры с директором не привели ни к чему, и гр. Довгань вынужден был приобрести в кассе за наличный расчет билет. Это уже само по себе было чрезвычайно прискорбно. Но самое трагическое было впереди. Когда Довгань, поговорив со своим учеником, немедленно обратил свои стопы к выходу, ом увидел, как директор, недавно отказавший ему в контрамарке, другим трем работникам оперы таковые выдал.

– Видя это, я заметил Мальскому (директор цирка), что он был «весьма любезен» к моей персоне я что я в свою очередь постараюсь ему отплатить «не меньшей любезностью», когда он или его близкие соблаговолят попасть к нам в оперу, на что со стороны Мальского получил ответ: не пугайте и убирайтесь отсюда вон!

Вот тут-то я начинается то самое горе, которое «подобно спруту больше года» и т. д. Вот уже больше года Довгань не устает писать жалобы. Он доводит о приключившемся прискорбном факте до сведения поочереди дирекции и месткомов госоперы, консерватории, председателя союза Рабис, председателя горсовета, он стал частым посетителем бюро жалоб, городской прокуратуры, редакции газеты и т. д.

И всюду оскорбленный гр. Довгань наталкивается на непонимание. Люди никак не могут понять, почему нужно директора цирка, который ответил грубостью на грубость, обязательно привлекать к уголовной ответственности.

Президиум эриванского союза Рабис констатирует, что оба участника этого печального инцидента «являются нервными людьми, вследствие чего и произошел недопустимый случай. Предупредить в будущем иметь корректное отношение».

Постановление не совсем грамотное по форме, но правильное по существу.

– Ах, так, – вскричал тогда гр. Довгань. Зловеще улыбаясь, он ставит перед своими «кучерами и погонщиками», как он элегантно называет директоров советских предприятий, в которых он работает, вопрос о том, что он хочет уехать из Эривани, «поскольку не могут защитить его чести».

«…Так как приближались сроки перезаключения моих договоров на будущий год, то я и объявил моим кучерам… извиняюсь, директорам, дабы, так как они проявили необыкновенную заботу обо мне, не рассчитывали в будущем на меня. Само собой разумеется, что все мои погонщики (опять-таки вынужден извиняться) не на шутку всполошились, когда убедились, что решение мое непреклонно, и тогда все наперебой Стали за иной ухаживать, вернее, охаживать, глядишь, один хозяин тащит ордер на костюм (тогда еще существовала ордерная система), другой – на ботинки, третий – на пальто и т. д…»

Директор оперы был вынужден кроме того выдать гр. Довгань специальное письменное, скрепленное печатями и штампом обязательство «добиться пересмотра решения правления Рабис по поводу инцидента… и добиться морального удовлетворения тов. Довгань».

А ввиду того, что полного морального удовлетворения в желательном для него объеме гр. Довгань до сих лор не получил, он и обратился в редакцию журнала «Крокодил» с просьбой довести до сведения советской общественности об этой возмутительном деле, что мы и делаем.

Мы выражаем свое глубокое сочувствие всем лицам и организациям, которых гр. Довгань успел ошельмовать начиная с мрачного дня 7 февраля 1935 года. Нам очень жаль, что он отрывал неоднократно работников, занимающихся полезным трудом, для рассмотрения своего дела, которое в лучшем случае стоит выеденного яйца.

Но будем справедливы. Мы вынуждены выразить свое огорчение по поводу упущений, которые совершили все эти лица и организации. Они должны были своевременно и резко поставить гр. Довганя в известность, что он есть законченный в своей пакостности и хамстве представитель вымирающего племени сутяг. Они должны были это сказать резко, чтобы гр. Довгань перестал раз и навсегда спекулировать лозунгом о внимании к человеку.

Проклятая неврастения

Попробуем свои скромные силы в ответственном, мало изученном я трудном деле – в заочной медицинской диагностике.

Чтобы не было недоразумений, предупреждаем. Нижеподписавшийся – не врач. Даже не фельдшер. Нижеподписавшийся – журналист. И если он все-таки пускается в заочное определение болезни, то только потому, что на месте никто интересующим нас медицинским случаем как следует не занялся. Жаль, жаль.

Речь идет, на наш взгляд, о чрезвычайно характерной форме функционального расстройства нервной системы. Кстати, это просто удивительно, как у нас распространены расстройства нервной системы. На нервной почве гражданин ударил другого гражданина в трамвае. Человек лодыря гоняет – нервы не в порядке. Человек не отдает одолженную книгу – и то на нервной почве. Скоро и часы будут воровать на нервной почве. И вообще, товарищи, не слишком ли большую ответственность начали у нас возлагать на нервы?

Но вернемся к интересующему нас случаю. Он имел место с месяц назад в г. Чернигове.

16-то числа прошлого месяца заместитель председателя Черниговского облисполкома тов. Идин по представившейся необходимости позвонил на междугородную телефонную станцию. Ему нужно было в гараж, но его городской телефон не работал, и он попросил междугородную соединить его с гаражом. Наверно, тов. Идину надо было куда-нибудь поехать.

Ответственную просьбу товарища Идина выпало на долю выполнить телефонистке тов. Самовской. Самовская вызвала гараж и, как полагается, соединила обе «высокие» разговаривающие стороны транзитными шнурами и, как полагается же, через две минуты включилась, чтобы проверить, идет ли разговор.

Товарища Идина это ужасно огорчило. Как человек откровенный, он ей тут же прохрипел в трубку, что она хулиганка и что ну ее к чёртовой матери, если она не умеет работать. Как ей надо работать, тов. Идин не разъяснил, но ясно было, что не так.

Что нас больше всего огорчает в этой истории, это то, что тов. Самовская, не понимая, очевидно, с каким ответственным работником она разговаривает, решила защищать свое достоинство гражданки Советского союза. Она попросила не ругать ее при исполнении служебных обязанностей, а если она плохой работник, то пусть он распорядится снять ее с работы.

В ответ на этот недисциплинированный выпад тов. Идин горько расхохотался, после чего «обложил» тов. Самовскую трехэтажным матом и тщательно обругал ее всякими дополнительными выражениями.

Вот тут-то и начинается наше дилетантское медицинское исследование. Нет спору, у тов. Идина налицо функциональное расстройство нервной системы, так называемая Неврастения. Это видно по повышенному тону его разговора и по его незаурядной раздражительности. Нам кажется, что эта неврастения все же того специфического вида, которую мы осмелились бы назвать помпадурской, бюрократической неврастенией.

Страдающий этим видом неврастении раздражительность свою проявляет обыкновенно в отношении лиц ниже его стоящих и, по его мнению, смиренно переносящих хулу из уст высшего начальства. Мы считаем, что необходимо на месте, в г. Чернигове, проверить, были ли со стороны больного, тов. Идина, случаи, когда он набрасывался с матерной бранью на лиц, выше его стоящих, как то: на председателя областного исполкома, инструкторов ЦИК и тому подобное. Если да, то тов. Идин страдает хроническим хамством в тяжелой форме и нуждается в соответствующем лечении. Но скорее всего тов. Идин, хоть и нервный человек, но и беседе со своим начальством проявляет редкую выдержку и позволяет себе матерщинничать только в отношении так называемых рядовых работников.

И тогда мы можем с прискорбием констатировать, что налицо у тов. Идина та самая форма неврастении, которую мы осмелились уже выше назвать бюрократической и которая ведет свое происхождение с тех незапамятных времен, как появились на Руси первые чиновники.

Нам известно, что оскорбленная тов. Самовская доложила о безобразном поведении тов. Идина директору Центрального телеграфа тов. Михайленко. А тов. Мяхайленко в свою очередь доложил об этом начальнику областного управления связи тов. Кушнареву. Нам известно, что 16 июля тов. Кушнарев имел по этому поводу беседу с пострадавшей телефонисткой. И вот нам сейчас интересно знать, в каком положении находится сейчас рапорт тов. Самовской. Нам хочется верить, что начальники тов. Самовской с большевистской твердостью, с напористостью и убежденностью подлинно советских руководителей приняли все меры для того, чтобы защитить оскорбленную честь их сотрудницы-стахановки. Ибо это их обязанность, их святой долг.

Нам хочется верить, что отвратительное поведение тов. Идина, недопустимое для каждого советского гражданина и трижды недопустимое для человека, возглавляющего облисполком, нашло свою судебную и партийную оценку.

Мы будем с интересом ждать, что предпримут по данному факту областные, партийные и советские организации, какую позицию займут прокурор и областной суд.

К сожалению, тов. Самовская не спросила у нас, как ей вести себя в случае, если кто-либо выставит кандидатуру тов. Идина на исторический съезд Советов, который будет принимать великую сталинскую Конституцию. Это очень жаль, потому что мы в таком случае порекомендовали бы ей заявить против этой кандидатуры самый решительный и безоговорочный отвод.

Армавирские ночи

Снится товарищу Лифшицу сон. Ему снится, будто в его кабинет входят трое приезжих из Ростова на Дону. Они садятся за его обширный письменный; стол, раскрывают портфели, вытаскивают оттуда бумаги и приступают к опросу.

Товарищ Лифшиц видит, что это из Партийного контроля. Только не та комиссия, которая приезжала летом, а другая.

– Товарищ Лифшиц, – спрашивает председатель комиссии, – вы секретарь Армавирского районного комитета партии?

– Да, – отвечает товарищ Лифшиц в чувствует, что у него зуб на зуб не попадает.

– Скажите, товарищ Лифшиц, что вы можете сказать по существу дела члена ВКП(б) вашей организации Петра Петровича Киселева?..

Товарищ Лифшац чувствует, что у него подкашиваются ноги, он тяжело опускается на стул, вытирает носовым платком мгновенно вспотевшая лоб и… просыпается. Он с удовольствием констатирует, что находится в своей постели, что никакой комиссия нет, что все ему приснилось.

– Привидится же этакая чертовщина! – огорчается товарищ Лифшиц.

Он надевает шлепанцы на босу ногу, подходит к столу, наливает стакан воды, выпивает его, успокоенный ложится снова под теплое одеяло и быстро засыпает.

В это самое время к доме № 144 по Комсомольской улице, в том самом доме, где еще недавно помещалась аптека, тяжело ворочается на постели инспектор пожарной охраны Мартыненко. Он скрипит зубами, что-то мычит, как будто его душит кошмар. И действительно, Мартыненко видит – который уже раз за этот год – неприятный сон. Будто его кто-то допрашивает. Судя по лицу – не армавирец.

– Скажите, гражданин Мартыненко, – спрашивает его незнакомый товарищ, – что вы можете сказать по делу Петра Петровича Киселева?

Мартыненко молчит.

– Это вы ходили к секретарю райкома товарищу Лифшицу с доносом на Киселева?

Мартыненко молчит.

– Вы не можете объяснить, что это за секретные причины, по которым вы предлагали Киселеву освободить квартиру, в которой он провживал?

Мартыненко скрежещет зубами и молчит.

– Скажите, гражданин Мартыненко, по каким причинам конспиративного характера вы перерезали электрические провода в квартире Киселева и запретили электрической станции снова включить туда свет?

Мартыненко пытается придумать какой-либо вразумительный ответ, но ответа не получается. Он пытается что-то сказать и с ужасом чувствует, что из его рта раздаются звуки собачьего лая. Он громко лает, пока не просыпается и констатирует с удовлетворением, что никто его ни о чем не спрашивал.

– То-то же, – говорит он и, вновь обретя спокойствие, поворачивается на другой бок и засыпает.

Как раз в это время я соседней квартира, в той самой, в которой не так давно проживал П. П. Киселев, снится сон заместителю председателя Армавирского горсовета, заведующему городским коммунальным отделом, гражданину Мастерову. Страстный любитель чужой жилплощади, он со сладострастием переживает во сне мельчайшие подробности своего вселения в эту квартиру. Перед ним, как в кино, проносятся отдельные, наиболее драматические кадры киселевской эпопеи.

Вот инструктор районного комитета партии Федотов вызывает к себе Киселева и предлагает ему беспрекословно оставить свою квартиру на Комсомольской улице и переехать на другую. Строптивый Киселев не соглашается. Федотов обращает внимание Киселева на то, что это – директива товарища Лифшица и что, не выполняв этой директивы, Киселев нарушает устав партии.

Вот товарищ Лифшиц 21 февраля вызывает к себе в кабинет Киселева, отбирает у него партийный билет, объявляет его арестованным, вызывает конвоиров и отправляет Киселёва в дом предварительного заключения. Конечно, а этот же день в квартире Киселева производится обыск. Конечно, ничего не находят. Но зато арестовывают жену Киселева. Через два дня бюро районного комитета партии исключает Киселева из партии. Конечно, заочно.

Дальше все идет как по маслу. Раз Киселев и его жена в доме заключения, то стариков – родителей жены Киселёва – просто грех держать в такой хорошей квартире.

Тут Мастеров с удовлетворением вспоминает об изобретенном его сотрудниками новом сильнодействующем средстве в борьбе за освобождение приглянувшейся квартиры это специальная квартирная ставка «для контрреволюционеров». Вместо обычных тринадцати рублей тридцати восьми копеек со стариков потребовали сто восемь рублей восемьдесят девять копеек.

Наивный Киселев из дома заключении два раза обращался с просьбой прекратить безобразия, творимые домтрестом, как вы думаете к кому? К прокурору Яковенко, тому самому, который санкционировал арест Киселева и его жены, и который, конечно, не такой человек, чтобы ссориться с начальством!

– Молодец Яковенко, хороший парень! Не выдаст!

И действительно, Яковенко не выдал. Заявление Киселёва было аккуратно положено в самый дальний уголок письменного стола. А через несколько дней прибыли подводы и дружные ребята из армавирского коммунтреста с воинственным криком; «Скорей, не задерживай, работать надо!» – вытащили вещи Киселевых из квартиры и перевезли их на окраину, на улицу Розы Люксембург, N6 217, где семье Киселева и была предоставлена вполне достаточная для пяти человек площадь в девять квадратных метров. Развесёлый управдом 6-го участка Боер пресек вкорне упадочные настроения матери Киселевой и дал четкий, брызжущий юмором и безудержным оптимизмом рецепт, как им устраиваться в новом помещении:

«Старика на кровать, сама под кровать, вещи в кучку, а завтра их на толкучку. Вот тебе и все».

Нет, гражданин Мастеров определенно доволен своим аппаратом и своим районным начальством. Его сон плавно переходит на другую тематику. Ему снится, как он уезжает на курорт, не то в Сочи, не то в Гагры и отдыхает там на фоне роскошной субтропической флоры…

В то время как гражданину Мастерову снятся сны про Сочи, про морские купанья и тому подобные приятности, на другом конце города, на улице Розы Люксембург, тяжело ворочается на своей кровати и никак не может уснуть Петр Петрович Киселев. Вот уже несколько месяцев, как его вместе с женой выпустили из дома заключения ввиду полного превращении дела. С тех пор он много раз ходил к прокурору Яковенко, в домовый трест, в горкомхоз, не говоря уже конечно, о районном комитете партии. Пять месяцев он не может добиться работы. Пять месяцев не принимают на работу его жену. До сих пор гражданин Мастеров занимает квартиру и не собирается ее возвращать Киселеву. Киселев как-то намекнул Мастерову, что придется писать обо всех этих армавирских художествах в центр, но Мастеров уверенно ответил: «Опишемся!»

В конце лета приезжали товарищи из аппарата уполномоченного Комиссии партийного контроля по Азово-Черноморскому краю. Они восстановили Киселева в партии и вы разили пожелание, чтобы Киселеву предоставили более приличную квартиру. Но о возвращении Киселеву отобранной у него квартиры не заикнулись, точно так же, как не сочли нужным заинтересоваться, что это за странные причины повлекли за собой исключение честного коммуниста из рядов партии, арест его и его жены, издевательство над ее старыми родителями. Очевидно, они не сочли нужных заинтересоваться ролью некоторых руководящих партийных работников города Армавира во всей этой гнусной истории. Прав да, кое-кто из армавирцев ожидал, что товарищи из края соберут собрание актива и выступят на нем с докладом на тему о том, как под носом армавирской партийной организации вот уже год нарушаются неприкосновенность личности и жилища незапятнанных граждан Советского союза. Ничего этого Комиссия не сделала…

Киселев ворочается с боку на бок. Невеселые думы не дают ему уснуть. Ночь подходит к концу. Сереет. Потом становится светло. Часы показывают восемь. Киселев выпивает стакан чаю и в который уже раз уходит в город искать справедливости.

Путешествие на край логики

Нижеподписавшемуся вспоминается граммофон. Под красное дерево. С большой голубой трубой. Отец нижеподписавшегося приобрел это орудие музыкального наслаждения за восемьдесят рублей в рассрочку на два года. Весь нищий и шумный наш околодок собрался у нас на квартире и под ее окнами, чтобы выслушать небогатые остроты клоунов Бим-Бом, повздыхать под душераздирающие романсы Вяльцевой и разойтись под разухабистую музыку марша лейбгвардии Преображенского полка. Нижеподписавшейся играл во время этих довоенных музыкальных фестивалей немалую роль. Он вертел ручку завода пружины. И по малолетству его раз случилось, что нижеподписавшийся переусердствовал и пружина с трагическим треском поломалась.

– Ради бога, – сказал хозяин музыкального магазина, когда к нему пришли насчет пружины, – ради бога никому не говорите. Мы вам сегодня же, вечером пришлем механика и он бесплатно приладит вам новую.

После этого знаменательного дня прошло еще долгих восемь лет, пока в 1919 году граммофон был обменен на два пуда десять фунтов гнилой картошки. Пригородный кулачок вынес из нашей квартиры еще совершенно новенький граммофон. Голубая его труба грустно блестела под темным осевшим небом, и в квартире стало тоскливо, как будто вынесли дорогого покойника.

Вторым механизированным предметом домашнего обихода была в нашей квартире швейная машина. Больше года ходи к нам испитой, чахоточный господин Рубинчик, агент акционерного общества Зингер.

– Поверьте мне, – Говорил господин Рубинчик, – будь у меня чуть-чуть поменьше детей или чуть-чуть побольше денег, я сам с удовольствием завел бы у себя такую прелестную вещь. И притом, – добавлял он: –Такая рассрочка шанс, если вам вдруг не понравится, то мы в любой момент машину обменяем.

– Дорогой Рубинчик, – отвечала ему обычно мать нижеподписавшегося, – будь и у меня чуть-чуть поменьше детей или чуть-чуть побольше денег, я бы тоже с удовольствием взяла эту машину.

И вот в один прекрасный день к нашим дверям все же подъехала подвода и под руководством Рубинчика торжественно внесли и поставили около самого обеденного стола блестевшую никелем и полированным деревом швейную машину. Рубинчик был смущен и суматошно размахивал руками:

– Ничего, ничего, пусть она у вас постоит месяц. Если она вам не понравится или в ней, упаси боже, что-нибудь сломается, вы можете ее немедленно вернуть. Но я уверен, что вы этого не будете делать.

Машина была все же возвращена. Не потому, что она сломалась или вообще не годилась, а по причинам, уже приведенным выше. Но за промежуток времени, прошедший до того, как господин Рубинчик, сокрушенно вздыхая, помогал извозчику втаскивать машину на подводу, прошло около двух недель, в течение которых на ней успели пошить немалое количество штанишек и бельишка для многочисленных отпрысков родителей нижеподписавшегося.

Говорят, что за двадцать – двадцать пять лет, прошедших со времени завершения этой неудачной операция компании Зингер, капиталистическая торговая техника пошла еще дальше. Говорят, что сейчас, например, в Америке почём зря предлагают равные чудесные электрические холодильники, стиральные машины, пылесосы и тому подобные вещи, не освоенные еще до сих пор нашей ширпотребовской промышленностью. Их приносят на квартиру и потребителю и деликатно всучивают всячески сопротивляющемуся потребителю.

Тщетно потребители со слезами валяются в ноги беспощадных торговых агентов, те неумолимы. Они говорят:

– Если вещь вам не понравится, вы можете ее возвратить обратно, и вы от этого нисколько не пострадаете. Попробуйте наши вещи.

И что же? Эта вещь остается у потребителя, и, как правило, ее обратно не возвращают, потому что она отменно действует, действительно экономна, действительно сберегает массу времени и расходов.

Мы только в смутном, чрезвычайно густом тумане представляем себе неясные контуры аналогичных коммерческих агентов, предположим, Союзкожобувьсбыта. Мы, по совести говоря, даже и не настаиваем на том, чтобы представитель этой организации, как и многих десятков других сбытовых наших гигантов, врывался в нашу квартиру с предложением немедленно приобрести превосходную, чрезвычайно практичную пару обуви или, предположим, изящную, не громоздкую и экономическую электрическую печку. Мы знаем, что это было бы уже слишком.

Мы негордые и сами с удовольствием сходим в магазин. Мы на данной ступени развития, вернее, недоразвития торговой техники наркомвнуторговских организаций, пойдем даже на то, чтобы потолкаться в небольшой очереди и без всякого навязывания со стороны продавца купить себе нужную вещь. Но, зараженные растлевающим веянием капиталистического Запада, мы, закупив предмет наших стремлений, хотели бы иметь хоть небольшую гарантию того, что деньги не выброшены на ветер.

И вот в отдельных случаях вашему покупателю идут навстречу и выдают красиво напечатанные в две краски гарантии. Совсем недавно один инженер за двести с лишним рублей купил пару черных туфель. Он приобрел их в самом роскошном магазине Союз кожобувь сбыта. Красные мраморные колонны подпирали высокие потолки этого храма кожевенно-обувной торговли. Продавцы вели с покупателями изысканные разговоры. Они запаковали туфли в коробку, а чтобы коробка не порвалась, упася боже, при переноске, ее завернули в свою очередь в плотную фирменную бумагу и крепко завязали бечёвкой. Этот взысканный пакет выдали покупателю одновременно с гарантийной запиской.

Покупатель в полном соответствии со своими первоначальными замыслами на другой же день надел туфли и пошёл в них на работу. Через два дня подкрой подошвы отстал и печально свернулся как осенний лист. Тогда покупатель снял туфли а помчался в своих старых, и стоптанных ботинках в колонный храм Союзкожобувьсбыта. Жрецы этого храма не отказались любезно осмотреть принесенные туфли и с сарказмом спросили:

– Это вы считаете браком? Да ведь подметка еще пока цела. А что края малость завернулись, так на это не стоит обращать внимания. Это сверху для красоты наклеена тонкая кожа.

– Но ведь это некрасиво, – пытался было возразить счастливый обладатель изящной фасонной обуви.

– Это уж как вам угодно. Старайтесь держать ноги так, чтобы подошва никому не была видна.

Гарантийная квитанция не помогла. И пока ее обладатель ходит по разным инстанциям, пытаясь добиться элементарной справедливости, мы позволим себе заглянуть в утвержденную 8 августа прошлого года Наркомвнуторгом инструкцию о порядке обмена обуви.

Итак, гражданину, затратившему свыше двухсот рублей на покупку пары туфель, теоретически представляется возможным в случае порчи их в течении сорокадневного срока со дня покупки, обменять их на другую пару. Это означает, что если подошва туфель порвется на сорок первый день после носки, то Союзкожобувьсбыт с благословения Наркомвнуторга спокойно умывает свои руки. Нам хотелось бы посмотреть, как выглядела бы фирма, все равно какая: американская ли, французская ли или английская, – которая производит обувь с гарантией на сорок дней. Не надо быть пророком, чтобы утверждать, что такая фирма не просуществовала бы и полугода и с треском лопнула бы. И это было бы совершенно справедливым возмездием, ибо давать гарантию только на сорок дней – это значит расписываться заранее в полной недоброкачественности проданного фабриката.

Что же касается тканей, то на этом участке Наркомвнуторг готовит советскому покупателю неслыханный по своей щедрости подарочек. Еще в июне закончила работать комиссия, устанавливающая гарантийные сроки и порядок обмена изделий из тканей. Наркомом эта инструкция еще не утверждена. Комиссия собирается делать далеко идущие жертвы. Еще неизвестно, согласится ли нарком на такие огромные сроки, но комиссия считает необходимым установить целых семь дней, в течение которых маркая или рвущаяся от малейшего прикосновения ткань может быть обменена.

И вот мы, люди, не чуткие и черствые в своих требованиях, не можем удовлетвориться этими жертвами со стороны Наркомвнуторга. Нам хочется, чтобы этот достойный всяческого уважения наркомат копировал не только удобные и красивые прилавки, которыми изобилуют капиталистические магазины, но и перенял еще кое-что из заграничного торгового опыта. Нам хочется, чтобы работники торгующих организаций привозили из своих заграничных командировок не только образцы прилавков, но и гарантийных, сроков и гарантийных квитанций, выдаваемых заграницей самой заурядной торговой фирмой. Об этом говорит элементарная советская логика. Об этом говорят и в очередях, вытягивающихся у изысканных прилавков различных магазинов ведомства Наркомнуторга.

Джентльмены предпочитают покер

Сэр Роберт Шэккер священнодействовал за карточный столом. Его три партнера относились к покеру не менее серьезно. Они испытывали чисто эстетическое наслаждение от этой увлекательной, построенной на тонкой психологии игры, в которой блеф и мистификация доведены до степени высокого искусства.

Покер любит тишину. Поэтому в комнате разговаривали вполголоса. Умиротворяющий полумрак смягчал контуры предметов и людей. На стенах тускло блестела богатая коллекция оружия. Это были бесчисленные сувениры, собранные Шэккером за многие годы войн и колониальных экспедиций.

Его младший сын, капитан королевской службы, объяснял скучавшим гостям, почему для Англии не так уж страшно, если Средиземное море станет внутренним итальянским озером. По мнению бравого капитана, выходило даже, что куда приятнее ездить в Индию не Суэцким каналом, а вокруг Африки, огибая добрый старый мыс Доброй надежды.

И вот как раз в тот момент, когда сэру Роберту начала идти особо плохая карта, с улицы донесся глухой шум. Где-то, совсем рядом, громко и упорно стучались в чей-то дом. Потом послышался зловещий треск изламываемых дверей, после чего несколько мгновений было совершенно тихо. И вдруг душераздирающий крик разорвал мирную ночную тишину.

– Куда вы, Джемс? – остановил сэр Роберт своего сына, бросившегося было к дверям.

– Судя по крикам, сэр, недалеко от нас кто-то кого-то режет. Я бегу на помощь, сэр.

– Вы совсем ребенок, капитан, – улыбнулся снисходительно сэр Роберт, снова возвращаясь к картам. – Не собираетесь ли вы обежать весь квартал, вламываться в чужие дома, будить их обитателей и участливо осведомляться: не режут ли их? Учтите, мой дорогой: если кого-нибудь режут, то этому есть освященная традициями примета. В таком случае обыкновенно кричат: «На помощь!»

– Помогите! – донеслось через открытые окна.

– Куда вы, Джемс? – снова остановил сэр Роберт капитана. – Джентльмену не к лицу поспешные действия. С вашего позволения, я пошлю камердинера, и он справится, в чем дело.

Камердинер вернулся через несколько минут бледный, с дрожащей челюстью.

– Осмелюсь доложить, сэр, это кричат из дома мистера Гопкинса. Туда ворвались бандиты из шайки Адольфа-потрошителя. Их там семь человек, и они говорят, что им плевать на все полиции всего мира. Судя по моим подсчетам, они как раз сейчас душат мистера Гопкинса.

Сэр Роберт быстро прикинул в уме число присутствовавших в комнате. Оказалось налицо пятнадцать джентльменов, не считая, конечно, камердинера.

– Немедленно заприте дверь, ведущую на улицу, – приказал он слуге, который все еще никак не мог совладать со своей челюстью. – Вот вам револьвер. Садитесь около дверей и никого не пропускайте. Это очень опасная шайка, и нам не следует вмешиваться в ее взаимоотношении с несчастным мистером Гопкинсом. Как-никак, в этой банде целых семь человек, а мы одни. Ваш ход, – обратился он невозмутимо к своему партнеру слева, и игра игр одолжалась.

– И вообще говоря, – счел сэр Роберт необходимым добавить, – я сильно сомневаюсь, чтобы в центре самого фешенебельного квартала Лондона возможны были такие вульгарные истории. Скорее всего мой камердинер с перепугу преувеличивает. Вообще у него, нужно сказать, слишком деликатные нервы для камердинера. Впрочем, утром, на свежую голову, во всем разберемся.

– У меня стрит! – торжественно воскликнул он, бросая на стол карты.

– К сожалению, я должен огорчить вас, – деликатно улыбнулся его партнер. – У меня, к сожалению, карре.

– Начинаем новую, – сказал с досадой сэр Роберт и начал раздавать карты.

– Прошу прощения, джентльмены, – внезапно прервала наступившую тишину молодая женщина, только что появившаяся в гостиной. Она проникла в дом, очевидно, со двора, – Я бы ни в коем случае не посмела просить вашего внимания, если бы не крайняя необходимость. Я пришла… я прибежала просить вашей великодушной помощи… На мой дом напали бандиты.

– Сударыня, я не имею чести знать вас, но, когда дама приходит без провожатых к незнакомым джентльменам, желательно прежде всего узнать, кто она такая. Во-вторых, мы всячески приветствовала бы, если бы она потрудилась соблюсти самые необходимые процедуры. Как то: постучаться предварительно в дверь и, войдя, приветствовать присутствующих, опять-таки согласно установившимся уже традициям.

– Боже мой! – сказала женщина и, к огорчению сэра Роберта, который не приглашал ее сесть, тяжело опустилась в первое попавшееся кресло. – Моя фамилия Гопкинс. Моего мужа, мистера Гопкинса, только что вытащили из постели и Душат четверо молодцов из банды Адольфа-потрошителя. Оба моих брата и деверь отбиваются от них стульями… Но вы сами понимаете, какое это оружие… Если бы вы одолжили нам хотя бы пару револьверов.

– Хорошо, – сказал сэр Роберт. – Я очень рад был случаю познакомиться с вами. Возвращайтесь домой. Мы постараемся тут что-нибудь придумать.

– Я не могу идти домой. Всю дорогу до вашего дома за мной гнались два бандита. Они меня подстерегают у ваших дверей.

– Ну, это уже слишком! – возмутился сэр Роберт. – Я никогда не соглашался, чтобы они орудовали около моих дверей. Пойдемте со мной.

Он проводил женщину на крыльцо. Около дома по тротуару невозмутимо гуляли два подозрительных джентльмена, искоса поглядывая на вышедших.

– Вот они! – вскрикнула женщина и побледнела.

– Господа! – обратился сэр Роберт к прогуливавшимся джентльменам. – Эта леди жалуется на вас, что вы якобы ворвались в ее дом и якобы, не удовлетворившись тем, что ваши коллеги якобы душат ее мужа, якобы гоняетесь за нею, чтобы якобы ее убить.

– Что вы, что вы, сэр! – замахали руками подозрительные джентльмены. – Мы никогда и не думали о таких ужасных вещах. Тем более, что святая римско-католическая церковь, к которой принадлежит один из нас, и евангельско-протестантская церковь, к которой принадлежит другой из нас, категорически запрещают пролитие человеческой крови. Мы просто гуляем и наслаждаемся чудным вечером.

– Сударыня, я считаю ответ господ разбойников совершенно удовлетворительным, если не считать отдельных мелких деталей. Можете идти спокойно домой. Они вас не тронут.

Сэр Роберт уже входил в двери, когда один из подозрительных молодчиков почтительно остановил его, в то время как другой быстро нагонял бежавшую женщину.

– Сэр, я должен вас поблагодарить за ваше истинно джентльменское, лояльное отношение к мам.

Сэр Роберт вернулся за карточный стол, и, хоть у него была на редкость плохая карта, он сделал чрезвычайно значительное, почти торжествующее лицо и объявил крупную ставку. Это ему не помогло. Он еще раз попробовал счастье, и опять ничего не получилось. Несколько придушенных криков, донесшихся из дома Гопкинса, не могли отлечь его от сосредоточенной игры. Когда он увидел, что карта ему сегодня определенно не идет, он подозвал камердинера и сказал:

– Там уже, вероятно, все кончено. Попросите мистера Адольфа-потрошителя ко мне. Меня давно уже привлекает кое-какие предметы из домашней обстановки покойного уже, наверное, сейчас мистера Гопкинса. Я думаю, что мистер Адольф в них не особенно нуждается… Только пусть он, перед тем как прийти сюда, вымоет руки.

Но в это время затихший было шум возобновился с новой силой. На этот раз уже не слышно было криков о помощи. Вместо их до благородных ушей сэра Роберта доносились громкая брань и проклятия бандитов. Очевидно, Гопкинсы не сдавались и, не ожидая больше помощи со стороны своих благородных соседей, начали сопротивляться более или менее увесистыми домашними средствами.

Сэру Роберту определенно не везло.