Свободная

4 Лабиринт

Ночью мне снится, как мы с Такером едем верхом на Мидасе по лесной тропе. Я мерно покачиваюсь позади него, прижав свои ноги к его ногам и обхватив руками его грудь. Нос наполняют запахи сосны, лошадиного пота и Такера. И я в полнейшей неге наслаждаюсь солнечными лучами, согревающими плечи, ветром в волосах и ощущением Такера рядом со мной. Он такой теплый, большой, сильный. И мой. Я наклоняюсь вперед и целую его плечо сквозь клетчатую голубую рубашку.

Он поворачивается, чтобы что-то сказать мне, но случайно ударяет шляпой по лицу. Я отшатываюсь назад и едва не соскальзываю с лошади. Но Такеру удается подхватить меня. Он снимает шляпу, демонстрируя золотисто-каштановые волосы, и смотрит на меня своими невероятными голубыми глазами, а с его губ срывается хриплый смех, от которого по рукам бегут мурашки.

– Прости, – говорит он, с улыбкой надевая шляпу мне на голову. – Вот. Теперь намного лучше.

А затем наклоняется, чтобы поцеловать меня. Его губы обветрились, но все такие же нежные и мягкие, а разум так и кричит о его любви.

И тогда я понимаю, что это сон. Что все это не по-настоящему. Что я скоро проснусь. И мне не хочется этого. Пожалуйста, еще чуть-чуть.

Но я просыпаюсь. За окном все еще темно, и лишь серебристый свет от фонаря проникает в нашу комнату сквозь открытое окно да под дверью виднеется золотистая полоса, подсвечивающая стоящую рядом мебель. Меня охватывает странное чувство сродни дежавю. В здании зловеще тихо, поэтому можно понять, что сейчас очень поздно, ну, либо еще очень рано. Смотря с какой стороны посмотреть. Я кошусь на Вань Чэнь, но она лишь вздыхает во сне и поворачивается на другой бок.

«Ну почему мне приснился Такер?» – мысленно возмущаюсь я. Ведь я так хорошо провела время с Кристианом. И даже вновь почувствовала связь с ним, словно наконец оказалась там, где мне предначертано находиться. Ощутила, насколько все правильно. А теперь этот сон. Видимо, мое глупое подсознание отказывается принимать, что между мной и Такером все кончено. Мы расстались. Глупый мозг. И глупое сердце.

И тут раздается тихий, еле слышный стук в дверь. Я сажусь и прислушиваюсь, чтобы убедиться, что мне не показалось. Стук раздается снова. И внезапно я понимаю, что именно он меня и разбудил.

Накинув толстовку на плечи, я на цыпочках подхожу к двери. Отперев замок, я слегка приоткрываю ее и, прищурившись от ярких ламп, стараюсь разглядеть ночного гостя. И обнаруживаю, что смотрю на собственного брата.

– Джеффри! – тихо восклицаю я.

Наверное, мне бы не следовало так реагировать, но я не сдерживаюсь и стискиваю его в объятиях. Он застывает от удивления, а мышцы на его плечах напрягаются, но через мгновение он расслабляется и кладет руки мне на спину. От осознания, что он цел, невредим и в безопасности, мне хочется рассмеяться.

– Что ты здесь делаешь? – через минуту спрашиваю я. – Как ты меня нашел?

– Думаешь, я не в состоянии выследить тебя? – отвечает он. – Мне показалось, что я сегодня увидел тебя, и вдруг понял, как сильно соскучился.

Я отстраняюсь и смотрю на него. Он, кажется, стал больше. Выше, но стройнее. И старше.

Схватив его за руку, я веду Джеффри в прачечную, где мы сможем спокойно поговорить и никого при этом не разбудить.

– Где ты пропадал? – спрашиваю я, когда за нами закрывается дверь.

– То тут, то там, – отвечает он, словно ждал этого вопроса. – Ой! – тут же восклицает брат, когда я ударяю его по плечу.

– Вот тебе и ой! Ты мелкий засранец! – кричу я, вновь ударяя его кулаком, но уже гораздо сильнее. – Как ты мог улететь? Ты хоть представляешь, как мы волновались?

Но стоит мне замахнуться в очередной раз, как Джеффри ловит мой кулак и стискивает в руке. Меня удивляет, насколько сильным он стал и с какой легкостью остановил мой удар.

– Кто «мы»? – интересуется он, но, заметив, что я не поняла его вопроса, уточняет: – Кто волновался?

– Я, тупица! И Билли, и папа…

– Папа не стал бы беспокоиться обо мне, – покачав головой, возражает он, и я вижу, как вспыхивает злость в его глазах.

Я уже и позабыла, что брат злится на папу за то, что тот бросил нас, когда мы еще были детьми. За то, что отсутствовал в нашей жизни. И обманывал нас. Разве это справедливо?

Я кладу руку на плечо Джеффри. Его кожа холодная и влажная, будто он гулял под дождем или летал по небу в облаках.

– Где ты пропадал? – в этот раз спокойнее спрашиваю я.

– Занимался своими делами, – отвечает он, клацая по кнопкам на одной из стиральных машин.

– Ты мог бы хотя бы сказать, куда отправляешься. Или позвонить.

– Зачем, чтобы ты убедила меня поступить как хороший маленький обладатель ангельской крови, даже если бы меня арестовали? – Он отворачивается и, засунув руки в карманы, ковыряет ковер ботинком. – А здесь хорошо пахнет, – вдруг выпаливает он.

И это настолько нелепая попытка сменить тему, что у меня на лице расплывается улыбка.

– Не хочешь постирать одежду? Это бесплатно. Ты вообще умеешь стирать?

– Да, – бурчит он.

Я представляю, как он стоит посреди прачечной и с хмурым видом сортирует одежду, чтобы впервые в жизни что-то постирать самостоятельно. Но почему-то мне становится грустно от этой картины.

Забавно, но все это время, все эти месяцы мне так хотелось поговорить с ним. И я не раз воображала, что скажу ему при встрече. Как отругаю и накажу его. Стану убеждать вернуться домой. Посочувствую его переживаниям. Попытаюсь уговорить его рассказать о том, чего до сих пор не поняла в его истории. Скажу ему, что люблю его. А теперь брат стоит передо мной, а в голове пустота.

– Ты собираешься вернуться в школу? – спрашиваю я.

– А что мне там делать? – усмехается он.

– То есть ты не планируешь заканчивать учебу?

Его серебристые глаза превращаются в осколки льда.

– Чтобы я мог поступить в престижный университет типа Стэнфорда? Окончить его и найти работу в офисе с девяти до пяти, а потом жениться, купить дом, завести собаку и парочку детей? Достичь ангельско-американской мечты и жить долго и счастливо? Кстати, как будут называть моих детей, если у них окажется тридцать семь с половиной процентов ангельской крови? Думаешь, для этого есть какое-нибудь латинское название?

– Ты можешь достичь этого, если захочешь.

– Но я этого не хочу, – возражает он. – Так поступают люди, Клара. А я не отношусь к ним.

– Это не так, – выпаливаю я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Я человек лишь на четверть. – Он осматривает меня с ног до головы, словно пытаясь определить, где проявляется моя человечность. – И этого очень мало. Так почему это должно влиять на меня?

Я скрещиваю руки на груди, чтобы сдержать дрожь, которая вызвана отнюдь не холодом.

– Джеффри, – спокойно говорю я. – Мы не можем убежать от собственных проблем.

Он вздрагивает, а затем протискивается мимо меня к двери.

– Не стоило мне приходить сюда, – бормочет он.

И я тут же задаюсь вопросами: «Зачем тогда он это сделал? Почему захотел меня увидеть?»

– Подожди. – Я тянусь к нему и хватаю за руку.

– Отпусти меня, Клара. Я больше не играю в эти игры. Я покончил со всем этим и отныне не позволю кому-либо указывать мне, что делать. А стану делать то, что хочу сам.

– Прости! – Я замолкаю и делаю глубокий вдох. – Прости! – более спокойно продолжаю я. – Ты совершенно прав. Мне не стоило командовать тобой. Я не…

«Мама», – хочется продолжить мне, но слова застревают в горле. Я отпускаю его и отхожу на пару шагов назад.

– Прости, – повторяю я.

С минуту он пристально смотрит на меня, словно решая, стоит ли продолжить разговор.

– Мама знала, – наконец признается он. – Знала, что я решу сбежать.

Я пристально смотрю на брата.

– Откуда?

Он усмехается:

– Она сказала, что ей птица на хвосте принесла.

Да, не сомневаюсь, что она именно так и сказала.

– Это всегда немного раздражало в ней. Верно?

– Да. Настоящая всезнайка. – Губы брата искривляются в болезненной улыбке.

И это разбивает мне сердце.

– Джеффри… – начинаю я, желая рассказать о рае и том, как я видела маму, но он перебивает меня.

– Главное, что она знала, – говорит он. – И даже подготовила кое-что для меня.

– Но, может, я…

– Нет. Мне не хочется, чтобы ты сейчас портила мне жизнь. – Он слегка хмурится, словно только что осознал, как это прозвучало. – Я хочу сказать, что должен во всем разобраться сам, Клара. Хорошо? У меня все в порядке. И именно поэтому я и пришел сегодня. Тебе не о чем беспокоиться.

– Хорошо, – бормочу я внезапно осипшим голосом. А затем прочищаю горло и начинаю: – Джеффри…

– Мне пора идти, – перебивает он.

Я киваю, будто нет ничего странного в том, что он куда-то торопится в пять утра.

– Тебе нужны деньги?

– Нет.

Но все же соглашается подождать, пока я сбегаю в свою комнату за бумажником, а потом берет у меня немного наличных.

– Если тебе что-то понадобится, обязательно звони мне. Я не шучу.

– Чтобы ты могла начать мной командовать? – интересуется Джеффри, но в этот раз слова звучат добродушно.

Я провожаю его до входных дверей в общежитие. На улице прохладно, и меня охватывает беспокойство, что у него нет пальто. Что сорока двух долларов, которые он взял у меня, будет недостаточно, чтобы заполучить еду и ночлег. Что мы никогда больше не увидимся.

– Отпусти уже меня, – просит он.

И я заставляю себя разжать пальцы.

– Джеффри, подожди, – зову я, когда он начинает удаляться.

Но он не останавливается и не оборачивается.

– Я позвоню тебе, Клара.

– Только попробуй этого не сделать, – кричу ему вслед.

Он заворачивает за угол здания, и мне удается продержаться на месте лишь три секунды, прежде чем я бросаюсь ему вслед. Но когда я добегаю до угла, Джеффри уже нет.

Дурацкий ворон объявляется вновь, когда я прихожу на урок счастья. Усевшись на ветку прямо за окном, он смотрит на меня. Сейчас время медитации, а значит, мне следовало бы, как и всем остальным шестидесяти студентам, выбрать позу поудобнее и отпустить все мирские мысли и прочие тревоги. Но это невозможно, потому что я тут же начну светиться, словно солнце. Еще мне полагается держать глаза закрытыми, но я то и дело открываю их, чтобы посмотреть, улетела ли птица. Но каждый раз она все так же сидит на ветке и смотрит на меня, как бы спрашивая: «Ой, какая досада, и что ты теперь будешь делать?»

«Это совпадение», – думаю я. Птицы наверняка разные. Не верится, что одна и та же птица следит за мной. Да, они похожи, но, как по мне, все вороны одинаковые. Чего бы ей от меня понадобилось?

И эти мысли, конечно же, мешают мне обрести внутренний покой.

– Отличная работа, ребята, – потягиваясь, говорит доктор Уэлч. – А теперь я дам вам несколько минут, чтобы вы могли сделать записи в дневнике благодарности, после чего мы приступим к обсуждениям.

«Улетай, – глядя на птицу, думаю я. – Не вздумай оказаться Чернокрылым. Ты – обычная птица. Мне не хочется сейчас разбираться еще и с ними».

Ворон склоняет голову в сторону и, каркнув, улетает прочь.

Я делаю глубокий вдох, а затем медленно выдыхаю. «Я просто схожу с ума, – говорю себе я. – Это всего лишь птица. Дурацкая птица. Хватит себя изводить».

Успокоившись, я достаю свой дневник и, чтобы выпустить пар, пишу: «Я благодарна, что медитация закончилась».

Сидящий рядом парень косится в мою тетрадь, а затем ухмыляется мне.

– У меня тоже не особо получается медитировать, – признается он.

Эх, если бы он только знал почему. Но я, кивнув, улыбаюсь ему в ответ.

– Ты ведь Клара, верно? – шепчет он. – Я запомнил тебя по дурацкой игре-знакомству, в которую мы играли в первый день в общежитии.

Доктор Уэлч прочищает горло и многозначительно смотрит на нас, намекая, что нам следует писать благодарности, а не болтать.

Парень ухмыляется и слегка поворачивает ко мне дневник, чтобы я могла прочитать его запись: «Я Томас, и я благодарен, что по этому предмету ставят зачет, а не оценку».

Улыбнувшись, я вновь киваю ему. Я тоже знала его имя. Про себя я называю парня Неверующим Фомой[2], потому у него всегда найдутся уточняющие вопросы на любое из утверждений преподавателя. Например, на прошлой неделе доктор Уэлч сказал, что мы должны перестать гоняться за материальными вещами и больше радоваться тому, что имеем. И Томас тут же поднял руку, а затем сказал: «Но если мы будем довольствоваться тем, что имеем, то перестанем стремиться к чему-то большему. Конечно, мне хочется быть счастливым, но я поступил в Стэнфорд не для того, чтобы обрести счастье. А чтобы стать лучшим из лучших».

Прям настоящий скромняжка.

Мой телефон начинает вибрировать, и доктор Уэлч вновь косится на меня. Подождав, пока он отвернется, я достаю сотовый из кармана. На экране высвечивается сообщение от Анджелы, в котором она просит меня встретиться с ней в Мемориальной церкви.

Дождавшись окончания урока, я спускаюсь по главной лестнице библиотеки Майера, где проводятся уроки счастья, когда слышу за спиной голос Томаса:

– Клара, подожди!

Я тороплюсь, но все же решаю остановиться. И, пока он приближается ко мне, нервно оглядываюсь по сторонам в поисках таинственного ворона. Но не вижу ничего необычного.

– Эм… ты… – Томас замолкает, словно забыл, что собирался мне сказать. – Не хочешь сходить перекусить? За магазином «Тресиддер» есть кафе, где готовят вкуснейшие куриные буррито. Они кладут в них рис, бобы и pico de gallo …[3]

– Я не могу. Мне нужно кое с кем встретиться, – перебиваю я, пока он не начал озвучивать все меню.

Конечно, судя по описанию, буррито должны быть вкусными… Но я действительно встречаюсь с подругой, к тому же мне не хочется обедать с Неверующим Фомой. Совершенно не хочется.

Его лицо вытягивается.

– Ну, тогда в другой раз, – говорит он и пожимает плечами, словно мой отказ никак его не задел.

Но я ощущаю, что невольно уязвила его гордость, и слышу его внутренний протест: «Да кто она такая?» И от этого мое чувство вины стихает.

Я разворачиваюсь и ускоряюсь, помня о сообщении Анджелы: «Клара, встретимся в МемЦер. в 5.30. Это важно». Мои шаги гулко разносятся под сводчатыми арками галереи. В своих видениях подруга находится в Стэнфорде – именно это оказалось главной причиной нашего поступления сюда, – поэтому «важно» может означать нечто грандиозное. Взглянув на часы, я понимаю, что опаздываю уже на пять минут, поэтому несусь на всех парах через двор, не обращая внимания на окружающую меня красоту церкви, ее сверкающей мозаики и кельтского креста на вершине купола, которыми привыкла любоваться. Толкнув плечом тяжелую деревянную дверь, я захожу внутрь и на мгновение замираю посреди передней, чтобы глаза успели привыкнуть к полумраку.

Мне не сразу удается разглядеть Анджелу среди немногочисленных студентов. Большинство из них медленно шагают перед алтарем в определенной последовательности. Я направляюсь к ним по проходу, застеленному красной дорожкой, мимо выстроившихся в два ряда скамеек из красного дерева, пока по коже расползаются мурашки от множества изображений ангелов. Они повсюду – на витражах, на настенных мозаиках, на фресках в сводах потолка – с распростертыми крыльями взирают на прихожан. Уверена, среди них есть и Михаил. Так что все, что мне нужно, чтобы оказаться поближе к отцу, – это прийти в церковь.

Наконец я замечаю Анджелу. Она вместе с остальными студентами шагает по огромному ковру, расстеленному на ступенях перед алтарем. Он темно-синего цвета с белым, петляющим узором, наподобие лабиринта. Она не видит меня, устремив взгляд в пол, а ее губы еле заметно двигаются, словно она что-то шепчет, но трудно расслышать, что именно, из-за шарканья ног и шороха одежды студентов. Она останавливается в центре ковра и на мгновение склоняет голову, отчего волосы закрывают ее лицо. А затем снова медленно идет вперед, покачивая руками.

Эмпатия вновь просыпается во мне. И я вдруг ощущаю чувства всех окружающих меня людей. Девушка слева от меня тоскует по дому, по маленьким сестрам, по большому городу и семейным прогулкам в Бруклин. Парень в центре ковра отчаянно хочет сдать первую контрольную по высшей математике. Другой парень думает о блондинке с урока киноведения, мечтая узнать, считает ли она, что у него хороший вкус в кино, и нравится ли он ей. Но тут же одергивает себя из-за того, что вообще думает о подобном в церкви. Их эмоции переплетаются с мыслями и, словно дуновения ветра, овевают меня то жаром, то холодом, то страхом, то одиночеством, то надеждой, то счастьем… Но затем я замечаю, что все они стихают, будто чувства, завладевшие их разумом, медленно затягиваются в центр нарисованного лабиринта, как вода в сток канализации.

И над всеми ними поднимаются чувства Анджелы. Сосредоточенность. Нацеленность на предназначение. Решимость. Яростное желание отыскать истину.

Я опускаюсь на скамью в первом ряду и, наклонившись вперед, закрываю глаза, пока жду подругу. В голове вдруг вспыхивает воспоминание, как мы в детстве ходили с церковь с мамой и Джеффри. И как он заснул во время проповеди. Мы с мамой с трудом удержались от смеха, когда он завалился на спинку и едва не захрапел. Маме пришлось ткнуть его в ребра, отчего он резко выпрямился.

– Что? – прошептал он. – Я вообще-то молился.

На губах появляется улыбка от этого воспоминания. «Я молился». Какая блестящая отмазка.

Я открываю глаза и вижу, как кто-то, сидя рядом со мной на скамье, надевает пару потертых черных ботинок с потрепанными шнурками. Это же обувь Анджелы. Я поднимаю взгляд и смотрю на подругу. Она надела черный свитер и фиолетовые легинсы. Но мое удивление вызывает то, что на ней нет и капли косметики. Она даже не обвела подводкой глаза. А на ее лице застыло выражение, которое я не раз видела в прошлом году, пока она решала, куда поступить: смесь тревоги и воодушевления.

– Привет, – здороваюсь я, но Анджела шикает на меня и указывает на дверь.

Я выхожу вслед за ней из церкви навстречу свежему воздуху и радуюсь внезапно появившемуся солнцу и ветру, который играет с листьями пальм на окраине двора.

– Долго же ты сюда добиралась, – бурчит Анджела.

– А что это за ковер посреди церкви?

– Это лабиринт. Ну, или его имитация, потому что они могут в любой момент свернуть ковер и перенести его. Но рисунок на нем сделан по образцу огромных напольных каменных лабиринтов, которые часто изображали в церквях в Европе. Его смысл в том, что пока ищешь путь, ты освобождаешься от лишних мыслей и настраиваешься на молитву.

Я выгибаю бровь.

– Но я думала о своем предназначении, – говорит она.

– И как? Сработало? Освободилась от лишних мыслей?

Она пожимает плечами:

– Сначала мне показалось это бредом, но в последнее время мне трудно сосредоточиться. – Анджела прочищает горло. – Так что я решила попробовать и, к своему удивлению, ощутила невероятную ясность ума. Это так странно. Словно нужные мысли сами подкрадываются к тебе. И в какой-то момент я поняла, что могу таким образом вызывать видения.

– Вызывать видения? Специально?

Подруга усмехается:

– Ну конечно, специально.

От осознания этого мне тут же хочется вернуться в церковь и попробовать самой. Может, мне удастся увидеть что-то, кроме тьмы. Удастся разобраться в своем видении. Но в глубине души просыпается страх при мысли о том, чтобы добровольно шагнуть в ту темную комнату.

– Но я написала тебе не поэтому, – переводит тему Анджела, и ее плечи напрягаются. – Я наконец-то узнала необходимые слова.

Я пристально смотрю на нее, и она раздраженно всплескивает руками.

– Слова! Ну же, слова! Все это время – в течение многих лет, Клара, – я видела это место в своих видениях и понимала, что должна сказать что-то парню. Но никогда не слышала, что именно. И это бесило меня все сильнее, особенно после того, как мы переехали сюда. К тому же я понимаю, что это произойдет довольно скоро – думаю, в ближайшие года четыре. Я всегда считала, что стану посыльным, но никогда не слышала, что именно мне требуется передать. А теперь услышала. – Она делает глубокий вдох и, закрыв глаза, медленно выдыхает. – Услышала эти слова.

– И что же это?

Анджела открывает глаза, и ее радужки вспыхивают золотом.

– Наш – это седьмой, – говорит она.

Ладно.

– И что же это означает?

Ее лицо вытягивается, будто она ожидала, что я расскажу это ей.

– Ну, я знаю лишь, что число семь самое весомое из всех чисел.

– Потому что в неделе семь дней?

– Да, – с невозмутимым видом отвечает она. – В неделе семь дней. В музыке – семь нот. В спектре – семь цветов.

Она явно одержима этим числом. Что неудивительно, это же Анджела.

– Ха. И в твоем видении тоже оказалось число семь, – шучу я, потому что не могу престать думать об «Улице Сезам», где в каждом эпизоде рассказывали о новой букве или цифре.

– Клара! Я серьезно, – возмущается она. – Семь – число совершенствования и божественного завершения. Это число Бога.

– Число Бога, – повторяю я. – Но что тогда означает: «Наш – это седьмой»?

– Не знаю, – нахмурившись, признается она. – Я подумала, что это может указывать на какой-то предмет. Или, возможно, встречу. Но… – Она хватает меня за руку. – Пойдем.

Анджела тащит меня через двор по тому же маршруту, по которому я бежала сюда, вплоть до галереи арок с несколькими статуями из темного камня – копиями скульптурной группы Родена «Граждане Кале». Она изображает шесть мужчин с веревками на шеях. Я не дружу с историей и уж точно не знаю, куда они идут, но впереди их явно ждет смерть, поэтому у меня всегда вызывало беспокойство и тревогу, что они стоят посреди шумного кампуса Стэнфорда. На мой взгляд, слишком депрессивно.

– Они есть в моем видении, – говорит Анджела, уводя меня от «Граждан», пока мы не оказываемся наверху лестницы, лицом к парку Стэнфорд-Овал, окруженному Палм-драйв – длинной улицей, засаженной гигантскими пальмами, которая ведет к воротам в университет.

Солнце клонится к горизонту. Студенты в шортах, футболках, солнцезащитных очках и шлепанцах кидают друг другу фрисби в парке. А кто-то разлегся под деревьями и наблюдает за происходящим. Воздух наполняют пение птиц и скрип велосипедов. По дороге едет машина, к крыше которой привязана доска для серфинга.

«Вот такой октябрь в Калифорнии», – думаю я.

– Это происходит здесь. – Анджела останавливается и топает ногой. – Именно здесь.

Я опускаю глаза.

– Прямо на этом месте?

Она кивает.

– Я прихожу с той стороны. – Она машет рукой влево. – А затем поднимаюсь по этим пяти маленьким ступеням. И кто-то ждет меня прямо здесь.

– Человек в сером костюме, – вспоминаю я ее рассказы о видениях.

– Да, а я скажу ему: «Наш – это седьмой».

– Ты знаешь, кто это?

Анджела раздраженно вздыхает, словно я своим вопросом, на который она не знает ответа, разрушила ее образ всезнайки.

– Он выглядит знакомым, но сложно что-то сказать, потому что в видениях он всегда стоит ко мне спиной. И я никогда не видела его лица.

– Как знакомо.

Я вспоминаю те дни, когда получала свои первые видения с лесным пожаром и мальчиком, наблюдающим за ним. Их содержание и тот факт, что мне не удавалось разглядеть, как он выглядит, ужасно давили на меня. И лишь через несколько месяцев я видела лицо Кристиана.

– Уверена, я скоро это выясню, – говорит она, словно это не так уж и важно. – Но это происходит прямо здесь. На этом самом месте.

– Невероятно, – бормочу я, зная, что Анджела ждет от меня именно этих слов.

Она кивает, на ее лице мелькает беспокойство, отчего подруга прикусывает губу и вздыхает.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Прямо здесь, – вздрогнув, продолжает она, словно это место обладает какими-то магическими свойствами.

– Прямо здесь, – послушно повторяю я.

– Наш – это седьмой, – шепчет она.

На обратном пути в «Робл» мы срезаем путь через сад скульптур «Папуа – Новая Гвинея». Среди высоких деревьев размещены десятки деревянных столбов и больших каменных глыб с искусной резьбой, характерной для этой страны. Мой взгляд падает на деревянную скульптуру «Мыслителя» – с задумчивым видом сидящего на корточках человека, который обхватывает голову руками. А на его макушку уселся большой черный ворон. Когда мы приближаемся, он поворачивает голову в мою сторону и каркает.

Я останавливаюсь.

– Что случилось? – спрашивает Анджела.

– Эта птица, – смутившись, говорю я, потому что понимаю, как глупо это прозвучит. – Я вижу ее уже в четвертый раз с тех пор, как попала сюда. Кажется, она меня преследует.

Подруга оглядывается через плечо на ворона.

– С чего ты взяла, что это та же самая птица? – спрашивает она. – В кампусе много птиц, Клара. И они все ведут себя странно при нашем приближении. Пора бы уже привыкнуть к этому.

– Не знаю. Наверное, просто ощущаю это.

Ее глаза расширяются.

«Ты думаешь, Семъйяза отыскал тебя здесь?» – мысленно спрашивает она, невольно пугая меня.

Я уже и забыла, что она тоже умеет мысленно общаться.

«Ты чувствуешь скорбь?» – добавляет она.

И теперь я ощущаю себя еще более глупой, потому что даже не подумала о том, что не испытываю скорби. А ведь она – неотъемлемая спутница Семъйязы. Уставившись на птицу, я открываю двери своего разума и жду, когда меня затопит печаль с привкусом отчаяния. Но еще до того, как мне удается что-то уловить, птица издает насмешливый крик и улетает прочь.

Мы с Анджелой провожаем ее взглядами.

– Думаю, это просто птица, – объявляю я.

Но по телу все равно проносится дрожь.

– Согласна, – говорит подруга, вот только в ее голосе нет и капли уверенности в своих словах. – Ну, а что ты можешь сделать? Если это Чернокрылый, ты вскоре об этом узнаешь.

Так и есть.

– Ты должна рассказать обо всем Билли, – продолжает Анджела. – Может, у нее найдется какой-нибудь, ну, не знаю, дельный совет. Или отпугиватель птиц.

Мне хочется посмеяться над ее словами, вот только они не кажутся уж такими смешными.

– Да, надо позвонить ей, – кивнув, говорю я. – Мы уже давно не разговаривали.

Как же я это ненавижу.

Я сижу на кровати с мобильником в руке и гадаю, как Билли отреагирует на новость о том, что рядом объявился Чернокрылый. Не удивлюсь, если она скажет мне убежать подальше, ведь именно это меня учили делать снова и снова, когда в поле зрения оказывается Чернокрылый. Убегай. Отправляйся в какое-нибудь освященное место. Спрячься. И ни в коем случае не пытайся сразиться с ними. Они слишком сильны. Непобедимы. И я уже делала это. Когда в прошлом году Семъйяза объявился возле школы, взрослые стали полностью контролировать все наши передвижения. Они испугались.

Так что, вполне возможно, мне придется уехать из Стэнфорда.

Челюсти непроизвольно сжимаются. Мне надоело всего бояться. Чернокрылых, пугающих видений и возможных провалов. Я вспоминаю, как в детстве, лет в шесть или семь, боялась темноты. Я лежала, натянув одеяло до подбородка, веря, что в каждой тени скрывается чудовище: инопланетянин, желающий похитить меня, вампир, призрак, поджидающий удобного момента, чтобы положить свою мертвенно-холодную руку мне на голову. Я уговаривала маму не выключать в комнате свет. И она шла у меня на поводу или и вовсе позволяла мне свернуться калачиком в ее постели, погрузиться в ванильный аромат ее теплого тела, пока страх не проходил. Но через какое-то время она сказала:

– Пора побороть свои страхи, Клара.

– Я не могу.

– Можешь, – возразила она и протянула мне пульверизатор. – Это святая вода, – объяснила мама. – Если в комнате объявится какое-нибудь чудовище, скажи ему, чтобы оно ушло. А если не послушается, обрызгай водой.

Я с сомнением посмотрела на нее, не веря, что святая вода хоть как-то отпугнет инопланетян.

– Попробуй, – настаивала мама. – Кто знает, вдруг это сработает.

Всю следующую ночь я не спала, бормоча: «Уходи» – и разбрызгивая воду по углам. И чудовища исчезли. Я заставила их уйти, отказавшись их бояться. Смогла обуздать свой страх. Победила его.

Именно это я чувствую и сейчас. Что стоит мне перестать бояться птицы, как она улетит.

Жаль, я не могу позвонить маме вместо Билли. Интересно, что бы она мне посоветовала, если каким-то волшебным образом я смогла бы зайти в ее комнату в Джексоне и все рассказать ей? И, мне кажется, я знаю ответ. Она бы, как и всегда, поцеловала меня в висок и убрала волосы с лица. Затем накинула бы мне одеяло на плечи и увела на кухню, где заварила бы мне чашку чая. А после мы бы уселись за кухонный стол, и я бы рассказала ей все о вороне, своем пугающем видении и чувствах, которые оно вызывает.

И, надеюсь, она бы сказала мне:

– Пора побороть свой страх, Клара. Опасность всегда окружает нас. Но ты должна научиться жить с этим.

Я блокирую телефон и кладу его на стол.

«Я не стану идти у тебя на поводу, – мысленно обращаюсь я к птице, хоть ее и нет рядом. – Не стану тебя бояться. Тебе не прогнать меня отсюда».