Семья Рэдли

Мистер Полицейская энциклопедия

Йорк. Главное полицейское управление Северного Йоркшира. Старший суперинтендант, детектив Джефф Ходж сидит у себя в кабинете и сокрушается о том, что так скудно позавтракал. Разумеется, он понимает, что ему не помешало бы сбросить килограммов десять. И знает, что Дениз беспокоится о его уровне холестерина и прочем, но нельзя же начинать рабочую неделю с хлопьев с фруктами и обезжиренным молоком и маленького гаденького мандарина, или что там это было. Она запретила ему есть арахисовое масло.

Арахисовое масло!

«Оно слишком соленое, и в нем содержится пальмовое масло», — аргументировала жена.

Дениз выучила все о пальмовом масле на занятиях программы «Следим за весом». Ее послушаешь, так можно подумать, будто пальмовое масло хуже кокаина.

А теперь он смотрит на двух бестолковок в униформах и жалеет, что послушался Дениз. Хотя, конечно, попробуй ее не послушайся.

— Так, значит, вы утверждаете, что беседовали с Кларой Рэдли, но ничего не записали?

— Мы зашли к ним, и она… удовлетворила наш запрос, — отвечает констебль Лэнгфорд.

«Теперь все молодые так выражаются, — думает Джефф. — Приходят после обучения в Уайлдфелл-Холле и разговаривают, как компьютеры».

— Удовлетворила ваш запрос? — фыркает Джефф. — Черт тебя дери, дорогуша. Она ваша главная зацепка в этом деле!

Оба полицейских съеживаются от его голоса. «Может, — признает он про себя, — если б я поел на завтрак долбаного пальмового масла, то хоть держал бы себя в руках худо-бедно. Ну ладно, три пирога с луком и сыром на обед — и дело в шляпе».

— Так, — говорит он, поворачиваясь ко второму полицейскому, констеблю Хеншо. Никчемный кастрированный спаниель, а не мужик, по оценке Джеффа. — Давай, Труляля. Твоя очередь.

— Просто нечего было записать. Думаю, мы не допрашивали ее с пристрастием, потому как это была рутинная процедура. Вы же знаете, два человека пропадают каждый…

— Уймись, мистер Полицейская энциклопедия. Про статистику я не спрашивал. И, скажу я вам, на рутинную процедуру, растак ее, это уже совсем не похоже.

— Почему? — интересуется констебль Лэнгфорд. — Что-то всплыло?

— Тело парня. Вот что всплыло. В Северном море, будь оно проклято. Мне только что звонили из Восточного Йоркшира. Нашли на скалах в Скипси. Это он. Стюарт Харпер. Хорошо над ним поработали.

— О боже, — хором говорят бестолковки.

— Да, — соглашается Джефф. — Черт его дери.

Самообладание

Почти всю ночь Роуэн дописывал стихотворение о Еве, над которым бился уже несколько недель. «Ева. Ода чудесам жизни и красоте» превратилась чуть ли не в эпическую поэму, семнадцать строф, на которые ушел весь блокнот формата А4.

При этом, несмотря на то что ночью он не сомкнул глаз, за завтраком Роуэн чувствует себя бодрее, чем обычно. Он ест ветчину и слушает радио.

Пока родители снова пререкаются в прихожей, он шепчет Кларе:

— Я попробовал.

— Что?

— Кровь.

У Клары глаза на лоб лезут.

— И?..

— У меня прошел творческий кризис.

— Чувствуешь себя по-другому?

— Сто раз отжался. Обычно и десяти не могу. И сыпь прошла. И голова. Ощущения обострились до предела, как будто я супергерой или вроде того.

— Сама знаю. Здорово, правда?

В комнату входит Хелен:

— Что здорово?

— Ничего.

— Ничего.

Роуэн берет бутылку с собой в школу, а в автобусе садится с Кларой. Они видят, как Ева обгоняет их на такси. Сидя на заднем сиденье, она пожимает плечами и беззвучно произносит: «Отец».

— Думаешь, он ей сказал? — спрашивает Роуэн у сестры.

— Что сказал?

— Ну, что мы…

Клара беспокоится, что их услышат. Она оборачивается назад:

— Что там Тоби затеял?

Роуэн тоже оглядывается и видит, что тот сидит на заднем сиденье в окружении одиннадцатиклассников и что-то им вещает.

Иногда кто-нибудь из них косится на Рэдли.

— Да какая разница?

Клара хмурится:

— Это кровь в тебе говорит.

— Возможно, и тебе стоит подкрепиться. Ты что-то раскисла.

Он показывает на свой рюкзак, лежащий под сиденьем.

Клара смотрит вниз, ей и хочется, и страшно. Автобус замедляет ход. Мимо окна проплывает красивенький кремовый паб «Лиса и корона». Они доезжают до остановки в Фарли. Это остановка Харпера. Вошедшие на ней школьники, похоже, крайне взбудоражены тем фактом, что кто-то пропал.

Это явление Роуэн заметил еще два года назад, когда от приступа астмы на школьном дворе умер Лео Фосетт. Ужасные события как-то возбуждают людей, никто этого возбуждения не признает, но оно светится в их глазах, когда они говорят, насколько опечалены случившимся.

— Нет, — говорит Клара, — не хочу, конечно. Черт, не могу поверить, что ты взял ее с собой. Надо быть осторожнее.

— Ого, что это сегодня с Рэдли? — спрашивает Лора Купер, проходя мимо. — Они так изменились.

Роуэн пожимает плечами в ответ на слова сестры и смотрит в окно на висящий над полем тонкий утренний туман, похожий на неподвижный дождь, — кажется, будто пейзаж покрыт вуалью. Он счастлив, несмотря ни на что. Несмотря на сомнения сестры, несмотря на Тоби и остальных. Он счастлив оттого, что меньше чем через час увидит Еву.

Однако, когда он наконец ее видит — на утреннем собрании она стоит в ряду перед ним, — ощущения почти невыносимы. Обостренный нюх Роуэна улавливает аромат ее крови с его умопомрачительно сложным букетом. Вот она, совсем близко, кусай не хочу.

Может, это из-за того, что Ева сегодня забрала волосы наверх, открыв шею, но Роуэн понимает, что сильно переоценил свое самообладание.

— …наша надежда, — гундит миссис Стоукс на весь зал с кафедры. — Я уверена, каждый из присутствующих в этом зале надеется, что Стюарт Харпер благополучно вернется домой…

Он чувствует запах крови Евы. И окружающий мир исчезает. Есть только ее кровь, обещание вкуса, который, без сомнения, превзойдет все на свете.

— …но пока мы должны молиться о том, чтобы с ним все было в порядке, а также проявлять крайнюю осторожность, гуляя после школы…

Роуэн едва замечает, что подается вперед, наклоняясь все ближе и ближе к Еве, он словно грезит наяву. Но тут сбоку доносится резкий кашель. Негодующий взгляд сестры моментально приводит его в чувство.

Три пробирки

Что Питеру нравилось, когда они жили в городе, так это почти полное отсутствие сплетен среди соседей.

В Лондоне можно было спокойно спать весь день, а ночами пить свежий гемоглобин, и никто не подсматривал за тобой из-за занавески, никто не шептался неодобрительно на почте. На их улице в Клэпхеме его, по большому счету, никто не знал, всем было решительно плевать, как он проводит свое свободное время.

Но в Бишопторпе дело всегда обстояло несколько иначе. Он быстро понял, что досужие языки здесь работают беспрестанно, хоть и умолкают, как чирикание птиц, стоит ему приблизиться.

Когда они только переехали на Орчард-лейн, у Хелен еще не начал расти живот и всем было любопытно, с чего вдруг такая гламурная лондонская молодая пара без детей задумала перебраться в никому не известную тихую деревеньку.

Разумеется, у них были наготове ответы, большинство которых хотя бы отчасти соответствовало истине. Они хотели переехать поближе к родителям Хелен, поскольку ее отец серьезно болен — целый ряд проблем с сердцем. Дороговизна в Лондоне совершенно невообразимая. И, самое главное, они намерены воспитать будущих детей в тихой деревенской обстановке.

Труднее оказалось выдерживать расспросы о прошлом, особенно Питеру.

Где проживают его родственники?

— Родители погибли в автокатастрофе, когда я был маленьким.

Есть ли у него братья или сестры?

— Нет.

Почему он решил заняться медициной?

— Сам не знаю. Как-то постепенно вошел во вкус.

Значит, они с Хелен познакомились в восьмидесятых, когда были студентами. Развлекались на полную катушку, надо полагать?

— Не особо. Если честно, мы были порядочными занудами. По пятницам иногда ходили поесть карри или брали видеокассеты напрокат — вот, собственно, и все. На нашей улице был милый индийский ресторанчик.

Как правило, они с Хелен отбивались от любознательных соседей весьма успешно. Когда родился Роуэн, а Питер доказал, что он — ценный кадр в клинике Бишопторпа, их радушно приняли в деревенское сообщество.

Но он прекрасно понимал: раз обитатели Бишопторпа сплетничают о других (а они судачили непрерывно — на ужинах, на крикетных площадках, на автобусных остановках), значит, наверняка не обходят вниманием и семью Рэдли.

Конечно, они приложили все усилия, чтобы по возможности слиться с окружающей средой. Питер с Хелен всегда одевались соответственно своему статусу. Всегда покупали машины, которые ничем не выделялись из ряда соседских автомобилей на Орчард-лейн. Благоразумно придерживались умеренных политических взглядов. Когда дети были помладше, они каждый год ходили в церковь на детскую рождественскую службу, и на Пасхальное воскресенье, как правило, тоже.

Через несколько дней после переезда в новый дом Питер даже согласился с предложением Хелен пройтись по библиотеке и коллекциям видео- и аудиозаписей, с тем чтобы убрать все произведения, созданные вампирами, независимо от того, являлись ли они таковыми с рождения или были обращены, практиковали или воздерживались.

Питер неохотно попрощался со своими любимыми фильмами Симеона и Брукхаймера (в последний раз полюбовавшись на роскошные кровавые закаты «Полицейского из Беверли-Хиллс 2»). Пришлось скрепя сердце расстаться с Нормой Бенгелл в «Планете вампиров», с Вивьен Ли в «Унесенных ветром», с Катрин Денев в «Дневной красавице», с Келли Ле-Брок в «Женщине в красном». Почила в бозе его трогательная заначка из послевоенной классики Пауэлла и Прессбургера (всякий уважающий себя кровосос в курсе, что это вовсе не о балеринах и монашках), а также бессмертные великие вамп-вестерны («Красная река», «Рио-Браво», «Молодые стрелки 2»). Стоит ли упоминать о том, что за ними последовала и вся его коллекция вампирского порно, включая самопальные ремейки знаменитых картин: «Полицейский и вампир», «Как только гложешь», — Питер благоговейно хранил их, хоть и не смотрел давным-давно.

В тот же печальный день в 1992 году отправились на помойку сотни дисков и аудиокассет, столько раз обеспечивавших музыкальный фон их полуночным пиршествам. Как часто он внимал восхитительным воплям и стонам под пиратские версии «Летать» и «Не в шею ли это укус?» Дина Мартина! Особенно переживал Питер утрату виртуозов кровавого соула Грейс Джонс и Марвина Гея, а также беспринципного негодяя Билли Оушена — на его долгоиграющей пластинке «Океаны крови» был помимо прочего записан окончательный вариант песни «Убирайся из моих снов, залезай в мою тачку» («А то я сатанею от жажды…»).

Что касается книг, были выброшены неофициальные исследования о Караваджо и Гойе, купленные на черном рынке, несколько томов поэзии эпохи романтизма, «Государь» Макиавелли, «Грозовой перевал», «По ту сторону добра и зла» Ницше и, самое обидное, «Жажда странствий» Даниэлы Стил. Короче, все, что свято для кровопийцы. Разумеется, «Руководство воздерживающегося» они, наоборот, приобрели и берегли, но надежно упрятали его у себя под кроватью.

Чтобы пополнить свою обескровленную музыкальную коллекцию, они пошли по магазинам. Купили Фила Коллинза, альбом «Грейсленд» Пола Саймона, «Четыре времени года» Вивальди — «Весну» потом ставили каждый раз, когда кто-нибудь приходил на ужин. Обзавелись и книгами, такими, как «Год в Провансе», набрали кучу солидных исторических романов, в которые не собирались даже заглядывать. На их полках больше не появлялось ничего откровенно примитивного, или, наоборот, чересчур высокохудожественного, или маргинального. И во всем остальном они по мере возможностей придерживались исконных вкусов деревенских жителей среднего класса, не пьющих крови.

Но, несмотря на все превентивные меры, неизбежные проколы так или иначе случались. Например, Питер упорно отказывался вступить в крикетный клуб, как его ни уламывали другие обитатели Орчард-лейн.

А однажды к ним зашла Маргарет с почты, и ей чуть дурно не сделалось при виде картины Хелен — обнаженной женщины, лежащей на шезлонге с раздвинутыми ногами. (После чего Хелен убрала старые холсты на чердак и начала рисовать акварели с яблонями.)

Но чаще всего привлекали лишнее внимание их ничего не подозревающие дети. Бедняжка Клара обожала животных, а они ее к себе не подпускали. Роуэн в начальной школе огорошивал учителей своими попытками к сочинительству (кровосмесители и детоубийцы Гензель и Гретель в бегах; приключения Колина, любопытного каннибала; вымышленная автобиография, по сюжету которой он всю жизнь прожил в гробу).

Больно было смотреть, как дети тщетно пытаются завести настоящих друзей, а когда над Роуэном начали издеваться, родители всерьез задумались над вариантом домашнего обучения. Это позволило бы ему постоянно находиться в тени и спасло бы от придирок одноклассников. В конце концов Хелен неохотно, но твердо отвергла подобный выход из положения, напомнив Питеру главную заповедь «Руководства»: адаптируйтесь, адаптируйтесь, адаптируйтесь.

Такой подход более или менее работал, однако не мог гарантировать полного избавления от слухов, как не мог обещать и того, что кто-нибудь из детей, с которыми общаются Клара и Роуэн, не доведет их, соблазнив или запугав, до приступа ОЖК.

И вот сейчас, в понедельник утром, сплетни лезут из всех щелей, подбираются в ним все ближе, грозят реальной опасностью. Питер находится в приемной, просматривает свою почту и лист предварительной записи. Краем уха он слушает Элейн, у которой, наверное, все биологические процессы в организме прервутся, если она пропустит понедельничный утренний ритуал обсасывания прискорбных происшествий. Трагическим театральным шепотом она сообщает одной из пациенток Джереми Ханта:

— То, что случилось с мальчиком из Фарли, просто ужасно.

— Да, я знаю. О боже, это просто чудовищно. Я видела сегодня репортаж по местному телевидению.

— Он просто исчез.

— Я в курсе.

— Знаете, они думают, что это было убийство.

— Правда? В новостях сказали, что его считают пропавшим…

Элейн поспешно перебивает:

— Нет. Как я поняла, у него не было совершенно никаких причин сбегать из дома. Понимаете, он же пользовался таким успехом. Спортом занимался. Играл в регби и так далее. Моя подруга знает его мать, та говорит, парень был само очарование.

— Ой. Жуть какая. Кошмар.

Наступает зловещая тишина. Питер ясно слышит скрип стула Элейн, когда она поворачивается к нему.

— Доктор Рэдли, ваши дети, конечно, его знали, не так ли?

Доктор Рэдли.

Он работает с Элейн уже более десяти лет, а она все называет его доктором Рэдли, хотя он постоянно твердит ей, что можно и даже желательно обращаться к нему по имени.

— Не знаю, — отвечает он, может быть, чуть поспешнее, чем следовало бы. — Мне кажется, вряд ли.

— Доктор, ну разве не ужасно? Подумать только, это же соседняя деревня.

— Да. Но я уверен, что он найдется.

Элейн этого как будто бы и не слышала.

— Мир полон всякого зла, не так ли? Всякого зла.

— Да, полагаю, вы правы.

Элейн смотрит на него как-то странно. И пациентка тоже. Чем-то ему знакома эта женщина с длинными сухими волосами, в пестрой вязаной кофте, похожая на постаревшую и ужасно растолстевшую Мону Лизу. Ах да, Дженни Краузер, вела детские занятия по рукоделию, проходившие по субботам в деревенском клубе. Семь лет назад она позвонила им домой и сообщила Хелен, что сделанная Роуэном кукла римского бога пугает остальных детей. С тех пор она ни разу не здоровалась ни с кем из них на улице, лишь невыразительно улыбалась, так же, как и сейчас.

— Всякого зла, — повторяет Элейн с нажимом.

Питер внезапно испытывает приступ клаустрофобии и почему-то вспоминает заборы, которые Хелен рисовала все эти годы. Они в ловушке. Вот почему она их рисует. В ловушке пустых улыбающихся лиц и далеких от истины слухов.

Он отворачивается от женщин и замечает в стопке исходящих больничных писем конверт с мягкой подложкой. Это кровь на анализ.

— Как подумаешь, прямо хочется посадить своих детей под замок, правда, доктор Рэдли?

— Ох, — отвечает Питер, почти не слушая Элейн, — тут уж всего начинаешь бояться…

Звонит телефон, Элейн берет трубку. Дженни Краузер отходит подальше и садится на оранжевый пластиковый стул в приемной, спиной к Питеру.

— Нет, — отвечает Элейн позвонившему пациенту. — Мне очень жаль, но если вам срочно требуется записаться на прием, надо звонить с полдевятого до девяти… Извините, но нет, на часах уже почти пять минут десятого, так что, боюсь, вам придется подождать до завтра.

Пока Элейн разглагольствует, Питер как-то незаметно для себя наклоняется к коричневому конверту, чтобы понюхать его, и пульс его учащается, но сердце бьется не тяжело — под воздействием адреналина оно разгоняется мягко и стремительно, как сверхскоростной пассажирский экспресс.

Удостоверившись, что Элейн занята и не обращает на него ни малейшего внимания, он берет конверт, стараясь сделать это как можно незаметнее, и вместе с остальной почтой уносит к себе в кабинет.

В кабинете он смотрит на часы.

Пять минут до прихода пациента.

Питер быстро открывает конверт и достает пластиковые пробирки с бледно-голубым формуляром. В формуляре написано то, что ему уже сообщило обоняние, — это действительно кровь Лорны Фелт.

Его словно мощным магнитом тянет к этой крови.

Нет. Я не такой, как брат.

Я сильный.

Я не поддамся.

Питер напоминает себе о том, к чему напрасно стремится вот уже без малого двадцать лет. Относиться к крови как врач, видя в ней лишь смесь плазмы, протеинов, красных и белых телец.

Он думает о сыне и дочери, и ему каким-то образом удается положить все три пробирки обратно. Он пытается заново заклеить конверт. Но как только Питер садится на стул, конверт открывается снова. Узкая темная щель — как вход в пещеру, где таится то ли невыразимый ужас, то ли безграничное блаженство.

А возможно, и то и другое.

Литературный кружок

В первый понедельник каждого месяца Хелен встречается со своими подругами-домохозяйками у кого-нибудь из них дома, где подаются легкие утренние закуски и обсуждаются прочитанные книги с целью задать хорошее начало неделе.

Хелен посещает эти собрания уже около года и за все это время пропустила только одно, когда они всей семьей ездили на отдых во Францию — снимали домик в Дордони. Если она ни с того ни с сего вдруг не явится на сегодняшнюю встречу, это внесет ноту недоумения или даже подозрения, чего допускать не следует. Зловещего си-бемоля — то бишь торчащего на Орчард-лейн фургона — более чем достаточно.

Так что Хелен все же собирается и идет к Николе Бакстер, которая живет на южной окраине деревни. Дом Бакстеров переделан из хлева, к нему ведет широкая подъездная дорожка. Полный азалий сад как будто бы принадлежит другой эпохе, нежели внутреннее убранство первого этажа: необозримое объединенное пространство с кухней в духе провинциального футуризма и продолговатыми диванами без ручек.

Когда приезжает Хелен, все уже собрались и едят оладьи с кофе, у всех на коленях лежат книжки. Разговор идет оживленнее обычного, и вскоре выясняется, что «Последняя песнь воробья» тут, увы, вовсе ни при чем.

— Ах, Хелен, разве это не ужасно? — восклицает Никола, протягивая единственную оставшуюся оладью на огромном блюде.

— Да-да, конечно. Ужас.

Никола с самого начала нравилась Хелен, и у них нередко совпадало мнение по поводу прочитанных книг. Она единственная согласилась с Хелен, что Анна Каренина ничего не могла поделать со своими чувствами к графу Вронскому и что мадам Бовари в целом симпатичный персонаж.

Хелен чувствовала, между ними есть что-то общее, словно Николе ради своей нынешней жизни тоже пришлось отказаться от какой-то части самой себя.

Глядя на ее бледную кожу, дрожащую улыбку и грустные глаза, Хелен иногда настолько узнавала в ней себя, что задавалась вопросом, не общие ли у них секреты. Может быть, Бакстеры тоже воздерживающиеся вампиры?

Разумеется, прямого вопроса Хелен никогда себе не позволяла. (Никола, а тебе доводилось впиваться кому-нибудь в глотку и сосать кровь, пока у него не остановится сердце? Кстати, отличные оладьи.) И она еще не видела детей Николы — двух девочек, которые учатся в пансионе в Йорке, как и ее мужа, архитектора, который якобы постоянно занят какими-то крупными городскими проектами и поэтому все время пропадает в командировках — то в Ливерпуле, то в Лондоне, то где-то еще. Но в душе Хелен долгое время теплилась смутная надежда, что однажды Никола и впрямь сядет рядом и поведает, как она уже двадцать лет борется с жаждой крови и каждый божий день терпит адские муки.

Конечно, Хелен понимала, что это, скорее всего, лишь утешительные фантазии. Ведь даже среди городского населения процент вампиров крайне мал, а уж вероятность встретить воздерживающегося собрата в деревенском литературном кружке и вовсе стремится к нулю. Но все равно приятно верить в такую возможность, и Хелен берегла в себе эту веру как лотерейный билет.

Сейчас же, видя, что Никола не менее остальных шокирована исчезновением подростка, Хелен чувствует себя совсем одинокой.

— Да, — подхватывает Элис Гаммер, сидящая на одном из футуристических диванов. — В новостях передавали, видела?

— Нет, — отвечает Хелен.

— Сегодня утром показывали. По Би-би-си. Я за завтраком застала кусочек.

— Да? — переспрашивает Хелен. За завтраком Рэдли, как обычно, слушали вполуха программу «Сегодня», и в ней ничего такого не упоминалось.

Следом что-то говорит Люси Брайант, но поскольку она не дожевала оладью, поначалу Хелен не может разобрать слова. Что-то про мыло? Или про дело?

— Что-что?

Никола переводит мычание Люси, и теперь все яснее некуда.

— Они нашли тело.

Хелен перепугана настолько, что не может этого скрыть. Ужас надвигается на нее со всех сторон, окончательно вытесняя всякую надежду.

— Что?

Кто-то ей отвечает. Она даже не понимает, чей это голос. Он просто кружит в ее голове, как полиэтиленовый пакет на ветру.

Да, кажется, его вынесло волнами на берег или как-то так. Около Уитби.

— Нет, — произносит Хелен.

— Ты в порядке? — Этот вопрос задают хором по меньшей мере двое.

— Да-да. Просто позавтракать не успела.

И голоса продолжают кружить, накладываясь друг на друга и отражаясь от стен огромного хлева, в котором некогда, наверное, блеяли овцы.

— Ну, ну. Присядь. Съешь оладушек.

— Водички принести?

— Что-то ты совсем бледненькая.

Хелен тем временем пытается трезво обдумать новые сведения. Труп, изгрызенный ее дочерью, на котором наверняка остались следы ее ДНК, теперь в руках полиции. Почему Питер такой бездарный? Когда он топил трупы в былые годы, они назад не выплывали. Он уносил их так далеко от суши, что беспокоиться было не о чем.

Хелен воображает, как прямо сейчас идет вскрытие, на котором присутствует множество судмедэкспертов и высших чинов полиции. Теперь даже способности Уилла заговаривать кровь не помогут им выпутаться.

— Все в порядке. Просто иногда дурнота накатывает, со мной бывает. Но уже прошло, правда.

Она сидит на диване, уставившись на прозрачный кофейный столик и стоящую на нем большую пустую тарелку, которая как будто бы парит в воздухе.

Глядя на нее, Хелен понимает, что сейчас бы уже не отказалась от крови Уилла. Она дала бы ей сил выдержать следующие несколько минут. Но от мыслей об этом становится только хуже.

Она сама себе тюрьма.

Тело, в котором смешана ее и его кровь.

Но как-то у нее все же получается собраться, хотя самым красным, что ей удалось съесть, была сладкая липкая овсяная оладья.

Хелен задумывается, не уйти ли ей под предлогом скверного самочувствия. Но, так и не успев принять никакого решения, она уже участвует в обсуждении книги, которую у нее даже не хватило времени дочитать до конца.

«Последняя песнь воробья» в прошлом году вошла в короткий список претендентов на Букеровскую премию. Действие романа разворачивается в середине двадцатого века в Китае: дочь фермера, обожающая птиц, влюбляется в безграмотного батрака, выполняющего приказ Мао по уничтожению воробьев. Джессика Газеридж, чьи самодельные открытки Хелен всегда покупает на Рождество и ко дням рождения, в прошлом году видела автора на литературном фестивале в городке Хэй-он-Уай и сейчас увлеченно рассказывает об этом невероятном событии: «Ой, это было просто чудесно, ни за что не догадаетесь, кто сидел с нами в одном ряду», — пока Хелен силится придать лицу будничное выражение.

— Ну, Хелен, а ты что думаешь? — интересуется кто-то. — Как тебе Ли-Хом?

Она пытается сделать вид, будто ей не все равно:

— Мне его жалко.

Никола подается вперед, удивленная тем, что Хелен на сей раз не разделяет ее мнения.

— Как, после всего, что он сделал?

— Я не… Я думаю… — Вся группа смотрит на Хелен, ожидая, что та объяснит свою точку зрения. Она гонит прочь мысли о вскрытии и арбалетах. — Извините. Просто, по-моему, он не… — Хелен забывает продолжение заготовленной фразы. — Ой, мне, кажется, надо в туалет.

Она неловко встает, задевает ногой столик и, скрывая боль и все остальное, направляется в уборную. Глядя на свое призрачное отражение в стеклянной стенке душевой кабины, она старается выровнять дыхание и утихомирить пронзающие мозг мысли: ТРУП! НОВОСТИ! ПОЛИЦИЯ! КЛАРА! УИЛЛ!

Хелен достает телефон и набирает рабочий номер Питера. Пока в трубке раздаются негромкие гудки, она осматривает аккуратный ряд органической растительной косметики для тела и волос, и на долю секунды воображение рисует ей обнаженные тела людей, использующих все это, чтобы перебить свой естественный запах. Хелен закрывает глаза и велит себе выкинуть из головы эти мрачные кровавые фантазии, вызванные отчаянием.

Примерно через десять гудков Питер снимает трубку.

— Питер?

— Хелен, у меня пациент.

Она сообщает ему шепотом, прикрыв рукой рот:

— Питер, они нашли труп.

— Что?

— Все кончено. Они нашли труп.

Тишина. Потом он говорит:

— Твою мать. — И продолжает: — Твою мать, твою же мать, твою мать. — И через секунду пациентке: — Извините, миссис Томас. Просто плохие новости.

— Что будем делать? Я думала, ты далеко его унес.

Она слышит тяжелый вздох в трубке.

— Далеко.

— Значит, недостаточно.

— Так и знал, что опять окажусь виноватым, — ворчит он. — Миссис Томас, прошу прощения. Минуточку.

— Ты действительно виноват.

— Господи. Они найдут ее. Как-нибудь они до нее доберутся.

Хелен качает головой, словно Питер может ее видеть:

— Нет. Не доберутся.

И тотчас про себя клянется сделать ради этого все, что угодно. Что угодно.

Для понедельника мысль необычная

Питер смотрит на старушку с больными ногами, медленно ковыляющую к выходу, но думает лишь о телефонном разговоре. То, что только что сообщила Хелен, просто невероятно. Полицейские нашли труп. Его вынесло на берег. Он летел очень быстро и, выпуская свою ношу, был уверен, что находится уже далеко от берега.

Но, признает он про себя, столько лет прошло. Может, он просто не помнит, как далеко залетал раньше. Подрастерял навыки. Это вам не на велосипеде кататься. После семнадцатилетнего перерыва жать на педали не так-то легко.

— Что ж, до свидания, миссис Томас, — машинально прощается он с выходящей из кабинета старушкой.

— До свидания, голубчик.

Мгновение спустя он уже вытаскивает конверт из ящика.

Достает пробирки.

Откручивает крышечки.

Это не плазма с протеином и красными и белыми тельцами.

Это выход.

Питер нюхает чарующую, буйную кровь Лорны и представляет себе, как они вдвоем стоят на пшеничном поле в лунном свете. Он растворяется в ее аромате, изнемогая от желания попробовать ее на вкус. Жажда распаляется, пока не исчезают все препятствия между ними — между человеком и вожделенной усладой.

Я не пью кровь своих пациентов.

Теперь это уже бесполезно.

Искушение слишком велико.

Питер знал, что в конце концов сдастся, и не ошибся. Он абсолютно ничего не может с собой поделать и опрокидывает все три пробирки подряд, как стопки текилы, выставленные в ряд на барной стойке.

Допив, он не сразу опускает голову. Похлопывает по животу. Похоже, нараставшая годами жировая прослойка резко пошла на убыль.

— Да, — с томной хрипотцой произносит он, словно радиодиджей, собирающийся объявить Дюка Эллингтона в ночном эфире. — Обожаю живой джаз.

Когда входит Элейн со списком пациентов, ожидаемых сегодня на срочный прием, он все еще похлопывает себя по животу.

— Вы в порядке? — интересуется она.

— Да, Элейн, прекрасно себя чувствую. Мне сорок шесть лет, но я все еще жив. А жизнь — это бесценный дар, не так ли? Надо вкушать ее, понимаете, вкушать жизнь и смаковать каждую секунду.

Элейн не прониклась.

— Ну, — отвечает она, — должна сказать, для понедельника мысль необычная.

— Это потому что понедельник нынче весьма необычный, Элейн.

— Ясно. Кофе хотите?

— Нет. Нет, спасибо. Я только что попил.

Она смотрит на конверт, но пустых пробирок вроде бы не замечает. Впрочем, Питеру все равно.

— Да-да, — кивает она, пятясь к двери. — Конечно.

Место преступления: Трансильвания

В полицейском управлении Йорка старший суперинтендант Джефф Ходж хохочет так, что ему приходится прилагать все усилия, чтобы уже наполовину прожеванный последний кусок пирога с луком и сыром не вывалился изо рта.

— Извините, дорогуша, повторите-ка еще разок.

И она повторяет. Она — это заместитель комиссара полиции Большого Манчестера Элисон Гленни, женщина, которую Джефф впервые видит. Вообще-то раньше он ни разу лично не контактировал ни с кем из полиции Манчестера, потому что тот находится в добрых восьмидесяти километрах от их территории.

Да, иногда информация из других регионов бывает нужна, но для этого существуют базы данных. Как правило, никто не врывается в чужое управление без предупреждения, да еще и с таким видом, будто он посланец божий. Даже если ты заместитель комиссара, черт тебя дери. Она заместитель комиссара в другом регионе, а ему она никто.

— Оставьте это дело, — повторяет она. — Оно переходит к нам.

— К вам? А кто вы такие, черт вас дери? Полиция Большого Манчестера? Не понимаю, какое отношение имеет парень из Северного Йоркшира, чей труп вынесло на Восточное побережье, к вашей манчестерской тусовке. Или у вас на свободе разгуливает серийный убийца, которого вы ото всех скрываете?

Заместитель комиссара холодно разглядывает его, сжав губы в тонкую полосочку:

— Я работаю в отделе национального значения, координирую действия спецподразделений во всем Соединенном Королевстве.

— Знаете, дорогуша, мне очень жаль, но я и близко не представляю, о чем вы толкуете.

Она подает ему ярко-зеленый бланк с эмблемой Министерства внутренних дел наверху, на котором мелким шрифтом напечатан длинный текст.

Бумажки. Вечно эти чертовы бумажки.

— Подпишите внизу. Тогда я смогу рассказать вам все.

Он изучает документ. Читает прямо над местом для подписи: «Настоящим гарантирую неразглашение какой бы то ни было информации, касающейся Отдела по борьбе с безымянным хищником».

— Отдел по борьбе с безымянным хищником? Слушайте, дорогуша, я совсем запутался. Спецподразделения вовсе не по моей части, правда. Для меня это все как вилами по воде. Вы с Дереком говорили?

— Да, с Дереком я говорила.

— Ну, вы же понимаете, что мне придется позвонить ему и уточнить.

— Давайте.

Джефф поднимает трубку и звонит по внутренней связи Дереку Лекки, своему комиссару, чтобы поинтересоваться насчет странной гостьи.

— Да, делай, как она скажет, — отвечает Дерек, и в его голосе, кажется, слышится страх. — Во всем.

Подписывая бумагу, Джефф любопытствует:

— Так, ну а если у вас особое подразделение, то на кой вам сдался этот труп? При чем тут борьба с терроризмом?

— Вы правы. Борьба с терроризмом ни при чем. Это борьба с вампиризмом.

Джефф смотрит на женщину, ожидая, что на ее каменном лице появится улыбка. Но нет.

— Да, дорогуша, хорошая шутка. Замечательная. Чья идея? Спорим, что Добсона, а? Да, ну точно, он мстит мне за бумер.

Она и бровью не ведет.

— Представления не имею, кто такой Добсон, но уверяю вас, старший суперинтендант, что это не розыгрыш.

Джефф качает головой и трет глаза. На миг у него мелькает надежда, что, может быть, ее тут вообще нет. Может быть, это галлюцинация от пирогов. Или может, он слишком много работает. Но, сколько он ни моргает, гранитная физиономия гостьи никуда не девается.

— Хорошо, а то мне показалось, вы сейчас сказали про борьбу с вампиризмом.

— Именно. — Она без спроса пристраивает свой ноутбук у него на столе. — Я так понимаю, вы не видели фотографий трупа и не читали отчета по результатам вскрытия? — спрашивает женщина, пока экран загорается голубым светом.

Джефф отходит и наблюдает за ее манипуляциями, чувствуя некоторое недомогание, внезапный приступ слабости. Во рту остался привкус жира, лука и плавленого сыра. Наверное, Дениз права. Возможно, иногда стоит брать салат или картошку в мундире.

— Нет.

— Хорошо. Сегодня утром в новостях на сей счет была краткая сводка, но теперь полиции Восточного Йоркшира придется держать это дело в секрете. Соответственно, и вам тоже.

В Джеффе просыпается первобытный медвежий гнев.

— Извините, дорогуша, но страсти тут весьма накалены, черт их дери. Дело затрагивает интересы общественности, и мы не перестанем общаться с прессой только потому, что какая-то…

Он умолкает, когда на экране компьютера появляется картинка — крупное мускулистое обнаженное тело юноши, точнее, то, что от него осталось, покрыто ранами, каких он еще нигде не видал. На горле, груди и животе как будто выедены большие дыры, которые из-за соленой морской воды теперь выглядят бледно-розовыми.

Эти ранения не могли быть нанесены ни одним из известных ему способов. Никаких признаков, что убийца орудовал ножом, бейсбольной битой или стрелял.

— Собак они, что ли, на него натравили…

— Нет. Это были не собаки. И там не было никаких «их». Это сделал один человек.

Не похоже на правду. Такого просто не может быть.

— Что за человек?

— Это укус вампира, суперинтендант. Как я и сказала, ОББХ — это подразделение по борьбе с вампиризмом. Работа ведется по всей стране, и у нас есть связь с их сообществом.

Она оповещает его об этом все тем же невозмутимым тоном, какого придерживалась с самого начала встречи.

— Сообществом? — с недоверием переспрашивает Джефф.

Элисон кивает:

— По самым точным расчетам, их в стране семь тысяч. В целом об их количестве сложно судить, потому что они очень мобильны и постоянно перемещаются между европейскими городами. В Соединенном Королевстве в пересчете на душу населения их больше всего в Лондоне, Манчестере и Эдинбурге.

Смех Джеффа становится неестественным и резким.

— Не знаю, что они вам там в чай в Манчестере подсыпают, но мы по эту сторону Пеннинских гор на вурдалаков и гоблинов не охотимся.

— Мы тоже, уверяю вас. Мы боремся только с тем, что представляет реальную угрозу.

— Вроде вампиров, черт их дери?

— Вы, конечно, понимаете, что это крайне деликатный вопрос и мы не можем разглашать сведения о работе нашего подразделения.

Она останавливает просмотр на изображении обнаженной женщины. На ее окровавленных ногах и груди — добрая сотня ран от укусов, точно глубоко прорезанные красные улыбки.

— Господи боже, черт тебя дери, — произносит Джефф.

— Я и моя команда поддерживаем связь и ведем переговоры с главными членами сообщества кровососов, в основном в пределах Манчестера и его пригородов. Видите ли, в прошлом вампиров уничтожали. В манчестерской полиции и Скотленд-Ярде существовали специально обученные отряды арбалетчиков.

Джеффу становится совсем нехорошо, и он отводит взгляд от покусанной девушки на экране. Ему срочно надо избавиться от жирного привкуса во рту. Он хватает банку апельсиновой газировки, купленную вместе с пирогами, открывает и жадно пьет, пока Элисон Гленни продолжает свое повествование.

— Теперь мы общаемся с сообществом напрямую. — Она делает небольшую паузу, видимо проверяя, доходят ли до собеседника ее слова. — Разговариваем с ними. Устанавливаем доверительные отношения и получаем информацию.

Джефф замечает в окошке голову Дерека и кидается к двери с банкой в руках.

— Дерек? Дерек?

Но комиссар едва останавливается. В его обычно спокойных синих глазах безошибочно угадывается страх, когда он быстро оборачивается, чтобы повторить сказанное по телефону:

— Делай, как она говорит, Джефф.

И вот уже седые волосы и черная спина Дерека удаляются прочь по коридору и исчезают за углом.

— Ну и чего вы от нас хотите? — спрашивает Джефф, возвращаясь в кабинет. — Зарядить пистолеты святой водой?

— Нет, — отвечает Элисон, закрывая ноутбук и убирая его в сумку. — Понимаете, нам удалось сократить число подобных инцидентов почти вдвое. Достигли мы этого благодаря взаимному уважению и обоюдному соблюдению ряда правил.

Элисон рассказывает ему об Обществе Шеридана и списке неприкосновенных.

— Так, дорогуша, давайте разберемся. Вы заявляетесь сюда со сценарием типа «Место преступления: Трансильвания» и рассчитываете, что я поверю, будто нас окружают целые стаи Дракул, черт их дери, а потом добавляете: дескать, мы ничего не можем сделать, чтобы их остановить?

Элисон Гленни вздыхает:

— Суперинтендант, мы много чего делаем, чтобы их остановить. В настоящее время у вампиров куда меньше шансов избежать наказания за убийство, чем когда-либо ранее. Просто мы предпочитаем косвенные решения. Вампиры против вампиров. Нужно же в первую очередь заботиться о благополучии населения. Наша главная цель — не предавать эту борьбу огласке.

— Ага. А если я решу предать это огласке?

— Вас уволят и объявят душевнобольным. Вы никогда больше не сможете работать в полиции.

Джефф набирает полный рот газировки, какое-то время держит шипучую жидкость во рту и только потом глотает. Эта женщина отнюдь не расположена к шуткам.

— Так чего вы от меня хотите?

— Мне нужны все материалы по делу Стюарта Харпера, какие у вас есть на данный момент. Все. Понимаете?

Обдумывая этот вопрос, Джефф смотрит на чешуйки слоеного теста и небольшой кружок жира, оставшийся на бумажном пакете, в котором лежал третий пирог.

— Да. Я понимаю.

День преображения Рэдли

Во время большой перемены ученики старших классов в Розвуде неосознанно разделяются по половому признаку. Мальчишки более активны, они играют в футбол или чеканят мяч, дерутся в шутку или по-настоящему, больно лупят друг друга по рукам или крутят за рюкзаки. Девочки сидят и разговаривают группками по три-четыре человека на скамейках или на траве. Если они и смотрят на мальчиков, то скорее с недоумением или жалостью, нежели с телячьим восторгом. Можно подумать, они принадлежат не к противоположному полу, а к иному виду. Мудрые, гордые кошки вылизывают лапки, с презрением глядя на неряшливых экзальтированных спаниелей и агрессивных питбулей, пытающихся отвоевать территорию, которая им никогда не достанется.

Объединяет их в этот ясный день одно: все они, как девочки, так и мальчики, спешат выбраться из старого викторианского здания школы на солнышко. Как правило, в такие дни Клара Рэдли выходила с подругами под золотые лучи, скрывая мигрень и тошноту.

Но сегодня все по-другому. Сегодня, несмотря на то что с ней Ева и Лорелея Эндрюс, девочка, которая никому не нравится, но в то же время умудряется доминировать в любой ситуации, именно Клара ведет их на скамейку, стоящую в тени.

Она садится. Ева садится рядом, а Лорелея пристраивается с другой стороны и проводит рукой по ее волосам.

— Невероятно, — говорит Лорелея. — Как бы это… что случилось?

Клара смотрит на запястье Лорелеи, на толстые голубые вены, вдыхает аромат ее дурманяще густой крови, и ей становится страшно от того, насколько все может быть просто — закрыть прямо сейчас глаза и поддаться инстинктам.

— Не знаю, — выдавливает она. — Диету сменила. Папа какие-то пищевые добавки принес.

— Ты вдруг стала прямо сексапильная. Какую основу используешь? МАК? Или даже Шанель? Явно ведь что-то дорогущее.

— Да никакую.

— Ой, ну не вешай мне лапшу.

— Честно.

— Но ты на линзы перешла, да?

— Нет.

— Нет?

— А еще ее больше не тошнит, — добавляет Ева. Клара отмечает, что внезапный интерес Лорелеи к подруге ей неприятен. — Это самое главное.

— По всей видимости, мне не хватало витамина А. Так мой папа сказал. И я понемножку начала есть мясо.

Ева выглядит озадаченной, и Клара вспоминает почему. Ей же она соврала что-то насчет вируса. Уж не рассказал ли ей отец правду о семье Рэдли? Если и рассказал, она ему, очевидно, не поверила, но, возможно, как раз сейчас у нее зарождается подозрение.

Есть у Клары и другие поводы для беспокойства.

Например, торжественная речь о Стюарте Харпере, которую миссис Стоукс произнесла сегодня утром на собрании.

Разговоры ребят из Фарли в автобусе.

Вчерашняя ссора родителей.

То, что и Роуэн начал пить кровь.

А также простая неопровержимая истина: она убила человека. Что бы она ни делала и ни говорила дальше, это останется фактом до конца ее жизни.

Она убийца.

А тут еще эта несносная пустышка Лорелея. Она гладит Клару по волосам и без умолку изливает свой восторг, она бы и к Гитлеру так же липла, если бы тот сбрил усы, стильно подстригся и надел джинсы в обтяжку. Эта девчонка несколько недель отказывалась от еды после того, как ей не удалось пройти отбор на телешоу на канале VIVA под названием «Королева красоты среди молодежи — Часть 2: Модницы против ботаничек».

— Ой, ну ты просто шикарно выглядишь, — повторяет она.

Лорелея все никак не оставит в покое ее волосы, а Клара между тем чувствует, что к ним кто-то приближается. Обернувшись, она видит высокого парня с чистой кожей и даже не сразу осознает, что это ее брат.

— О господи, у нас сегодня что, день преображения Рэдли? — вопрошает Лорелея.

Клара вжимается в спинку скамейки, когда новая, улучшенная версия ее брата останавливается перед ними, глядя на Еву с пугающей самоуверенностью.

— Ева, я хочу тебе кое-что сказать, — произносит он без запинки.

— Мне? — обеспокоенно переспрашивает Ева. — Что?

И Клара слышит, как ее брат говорит то, что она сто раз советовала ему сказать. Теперь же она взглядом умоляет его замолчать. А он не слушается.

— Ева, помнишь, ты вчера на скамейке просила меня не стесняться, если мне есть что тебе сказать?

Ева кивает.

— Так вот, я просто хочу, чтоб ты знала: для меня ты самая прекрасная девушка на земле. Во всех отношениях.

Лорелея сдавленно хихикает, но Роуэн даже не краснеет.

— До того, как ты сюда переехала, — продолжает он, — я и не знал, что такое истинная красота… что такое совершенство. И если я не сделаю этого сейчас, то так и буду до конца моих дней идти на поводу у обстоятельств. И буду лет через двадцать вкалывать на нелюбимой работе, жить с другой женщиной, не с тобой, выплачивать ипотеку и вечерами торчать на диване перед теликом, без конца переключая каналы, лишь бы не думать о том, в какое убожество превратилась моя жизнь. А все потому, что в семнадцать лет я не набрался смелости пересечь школьный двор и спросить чудесную, обворожительную, потрясающую девушку, не хочет ли она сходить со мной в кино. Сегодня.

Девочки сидят как громом пораженные. Даже Лорелея утратила дар речи. Клара гадает про себя, сколько же крови выхлестал братец. А Ева никак не поймет, что это за щекочущее тепло разливается у нее внутри под дерзким обжигающим взглядом Роуэна.

— Сегодня? — наконец выговаривает она после минуты молчания.

— Давай сходим в кино.

— Но… но… сегодня же понедельник.

Роуэна и это не смущает.

— Какое нам дело до условностей.

Ева обдумывает его предложение. Она вдруг понимает, что действительно хочет пойти с ним в кино, но тут вмешивается здравый смысл и кое о чем ей напоминает.

— М-м-м, дело в том… мой отец… он…

Ее прерывает крик. Резкий и агрессивный, он доносится с поля:

— Эй, гаденыш!

К ним бежит Тоби, лицо его перекошено от злобы.

— Слышь, упырь, отойди от моей девчонки!

Ева сердито смотрит на него:

— Я не твоя девчонка.

Но Тоби не унимается:

— Лети отсюда, дрозд красногрудый. Лети на хер.

Сердце у Клары начинает бешено колотиться.

Сейчас что-то произойдет.

Тоби переводит полный ненависти взгляд на нее:

— А ты, хитренькая шлюшка, что ты, мать твою, с Харпером сделала?

— Она Харпера не трогала, — вступается за подругу Ева. — Оставь ее в покое.

— Ей что-то известно! Вам, упырям Рэдли, что-то известно!

— Отстань от моей сестры.

Роуэн стоит напротив Тоби, и остальные ребята замечают, что начинается заваруха.

— Роуэн… — Клара не знает, как выразить свою мысль при посторонних.

Но успокаивать их поздно. Тоби уже толкает ее брата через двор. Он пихает Роуэна в грудь, пытаясь спровоцировать его на ответные действия.

— Давай, тупило. Давай, призрак. Что ты умеешь? Давай, удиви свою новую подружку. Ага! Да я шучу! Она и не дотронется до такого упыря, как ты!

— Ого, — говорит Лорелея. — Щас подерутся.

Все это время Клара не сводит глаз с лица брата, понимая, что он может преобразиться в любой момент — и тогда все пропало.

Тоби толкает его последний раз, и Роуэн падает спиной на бетон.

— Тоби, прекрати, — кричит Ева. Она встает со скамейки, но Клара опережает ее.

Она подбегает к брату и садится рядом с ним на колени. Он все еще лежит с закрытыми глазами, но зубы во рту уже поменялись. Слегка подергивается кожа. Она знает, что это предвещает.

— Нет, — шепчет она, пока Тоби продолжает насмехаться. — Роуэн, слышишь. Нет. Нет. Прошу тебя. Он не стоит того, правда. — Она сжимает руку брата. — Не надо, Роуэн.

Ребята смотрят на брата с сестрой и смеются над ними обоими. Но Кларе наплевать, она-то знает, что стоит брату открыть рот, и всему конец.

— Нет, Роуэн, нет. Соберись, соберись…

И он вроде бы слушается — открывает глаза и кивает. Кажется, осознал, что обязан защитить сестру, ничем не выдав себя.

— Я в порядке, — говорит он ей, — в порядке.

Они возвращаются на уроки, и, к облегчению Клары, Ева в самой мягкой и деликатной форме отказывает Роуэну.

— Так что, пойдем сегодня?

— Я подумаю, — отвечает она, когда они идут по старому викторианскому коридору. — Хорошо?

Он кивает, и Кларе становится его жаль; она и не догадывается, что час спустя, в то время как Роуэн будет без запинок читать роль Отелло на уроке литературы, Ева передаст ему записку с вопросом.

А вопрос следующий: «Ну и на какой фильм пойдем?»

Стиль

— Вы беседовали с Кларой Рэдли?

С этим вопросом Элисон Гленни врывается в кабинет, в то время как Джефф курит послеобеденную сигарету, высовываясь из окна. Он выбрасывает окурок, и тот летит по большой дуге на дорогу. Джефф закрывает окно.

— К ней ездили два констебля.

— И?.. В свидетельских показаниях ничего нет. Пусто. Что произошло, когда они у нее были? Видите ли, Рэдли — это старая вампирская фамилия, один из самых отъявленных вампиров в Манчестере как раз Рэдли, так что я хочу понять, есть ли между ними какая-либо связь.

— Они навестили ее, поговорили, но не выяснили ничего интересного.

— Ничего?

— Да. — Джефф вздыхает. — То есть они задавали ей вопросы, и она сказала, что ничего не знает, вот и все.

Элисон на мгновение задумывается:

— Они ведь ничего не помнят из разговора, да?

— Что? Не знаю. Это только вчера было. Кажется…

Она качает головой:

— Суперинтендант, не надо защищать их. Я никого не критикую. Вполне вероятно, что им заговорили кровь.

— Что-что?

— У некоторых кровососущих есть особые таланты. Как правило, речь идет о самых разнузданных и опасных вампирах, которые пьют столько крови, что это расширяет их психические и физические возможности.

Джефф недоуменно смеется:

— Извините, милочка. У меня все это еще в голове не укладывается.

В ее взгляде мелькает нечто вроде теплоты.

— Я понимаю. Мир вовсе не таков, каким мы привыкли его считать.

— Да уж, черт его дери.

Элисон расхаживает туда-сюда по кабинету. Когда она поворачивается к Джеффу спиной, он оценивает ее фигуру. Худая, слишком худая на его вкус, но спину держит ровно, точно преподавательница балета. У нее есть стиль, это ключевая характеристика, которая первой приходит в голову. Когда они сталкиваются с подобными женщинами на свадьбах или в дорогих круизах, Дениз всегда меркнет и блекнет на их фоне.

— В любом случае, — продолжает она, — у меня есть идея. Вы не могли бы предоставить мне список всех жителей Бишопторпа?

— Да. Разумеется. Но зачем? Кого вы ищете?

— Человека по имени Коупленд. — В голосе Элисон внезапно сквозит какая-то застарелая печаль. — Джеред Коупленд.

«Плуг»

Уилл снова плывет на лодке по знакомому красному озеру. Но на этот раз с ним Хелен, она держит на руках темноволосого мальчика и поет ему колыбельную:

Сейчас у Уилла есть весла, и он гребет к скалистому берегу, глядя на любимую женщину, которая продолжает нежно напевать. Она улыбается ему простой и полной любви улыбкой. Он не знает, что именно произойдет, когда они доберутся до берега, но знает, что они будут вместе и будут счастливы.

Хотя его гложет недоброе предчувствие. Все как-то слишком прекрасно. Он знает, что на скале кто-то есть и что этот кто-то наблюдает за ним. Кто-то помимо Элисон Гленни. Это мужчина, пытавшийся напасть на него вчера. Он держит что-то в вытянутой вверх руке, показывая Уиллу.

Это голова. Из разрубленной шеи в озеро стекает кровь.

Уилл перестает грести, но лодка продолжает плыть к берегу, пока не становится ясно, что голова его собственная.

Она свирепо таращится на него, словно маска из фильма ужасов. От страха у головы отвисла челюсть.

Б приступе паники Уилл ощупывает собственную шею и обнаруживает, что она невредима.

— Кто я такой? — спрашивает он, прерывая колыбельную Хелен.

Она изумленно смотрит на него, словно ей никогда не задавали вопроса глупее.

— Ты и сам знаешь, кто ты, — ласково говорит она. — Ты — очень хороший и добрый человек.

— Но кто именно?

— Ты тот, кем был всегда. Мужчина, за которого я вышла замуж. Питер.

Тут она замечает мужчину с отрубленной головой в руке и начинает кричать. Маленький Роуэн тоже заходится криком. Душераздирающий, безутешный младенческий вопль.

Уилл резко подскакивает и слышит какой-то странный негромкий свистяще-повизгивающий звук. Это его кассетник зажевал пленку, которую он поставил себе «на ночь». «Психокэнди» Иисуса и Марии Чейн. Менее крутой вампир увидел бы в этом дурное предзнаменование.

Уилл осторожно выглядывает на улицу — солнце палит вовсю. Прочь от фургона удаляется мужчина.

Это он.

— Идет палач, — бормочет Уилл и решает проследить за ним.

Он хватает темные очки, выходит на солнце и преследует мужчину до скромного на вид паба на главной улице. На вывеске под названием изображен пасторальный пейзаж Англии минувших дней. А называется заведение «Плуг».

Однажды Уилл написал глупый стишок, накропал его в одном из своих дневников вскоре после того, как перестал встречаться с Хелен. Он назывался «Красный луг», в честь его фамилии.

В обычных обстоятельствах Уиллу и в голову не пришло бы зайти в паб вроде «Плуга». Уютное, спокойное местечко для широкой публики, клиенты которого едва осознают, что живы.

К тому моменту, как Уилл входит в паб, мужчина уже заказал себе виски и засел в самый дальний угол. Уилл направляется к нему и садится напротив.

— Говорят, пабы вымирают как класс, — начинает он, на миг вообразив себя некровопьющим ныряльщиком, созерцающим бескрайнее море со скалы. — В двадцать первом веке им уже не место. Чувство общности у людей атрофировалось, живут себе в своих невидимых коконах. И это так печально… тем не менее еще бывают случаи, когда двум незнакомцам удается сесть друг напротив друга и побеседовать с глазу на глаз. — Уилл замолкает, рассматривая осунувшееся измученное лицо своего визави. — Мы-то, впрочем, уже знакомы.

— И кто я такой? — эхом повторяет мужчина слова из его сна.

Уилл косится на стакан с виски.

— Кто мы все такие? Люди, не умеющие забывать.

— Что?

Уилл вздыхает:

— Прошлое. Разговоры с глазу на глаз. Эдемский сад.

Мужчина молча смотрит на Уилла, и пространство между ними пропитывается его ненавистью. Напряжение не ослабевает, даже когда к столику подходит официантка.

— Принести вам меню? — спрашивает она.

Уилл восхищается про себя ее приятной пухлостью. Праздник, который всегда с тобой.

— Нет, — отвечает мужчина, не поворачивая головы.

Уилл встречается глазами с девушкой и удерживает ее взгляд.

— Я, понимаете ли, слежу за своим питанием.

И официантка оставляет их в натянутом безмолвии, которое тем не менее как-то их объединяет.

— Можно кое о чем спросить? — через какое-то время начинает Уилл.

Мужчина потягивает виски, не отвечая. Уилл все равно задает свой вопрос:

— Ты когда-нибудь был влюблен?

Мужчина ставит стакан на стол и сверлит Уилла стальным взглядом. Ожидаемая реакция.

— Однажды, — отвечает он. Слово хрипом вырывается из его горла.

Уилл кивает.

— Это всегда бывает только однажды, да? Остальное… лишь отголоски первого раза.

Мужчина качает головой.

— Отголоски, — повторяет он с тихой злобой в голосе.

— Знаешь, а я влюблен. Но она не может быть моей. Она играет роль добродетельной жены в Браке-с-Другим. Ни дать ни взять бесконечный сериал. — Уилл наклоняется к собеседнику, глаза его светятся нездоровым весельем. Продолжает он шепотом: — Она жена моего брата. Но в свое время мы с ней славно погуляли. — Он извиняющимся жестом поднимает руку. — Прошу прощения, наверное, не следовало на тебя это вываливать. Просто с тобой так легко говорить. Тебе бы в священники податься. Вернемся к твоей истории. Кого любил ты?

Мужчина подается вперед, его лицо чуть подергивается от сдерживаемого гнева. Раздается звон монет в игральном автомате.

— Мою жену, — отвечает он. — Мать моего ребенка. Ее звали Тесс. Тесс Коупленд.

Уилл внезапно оказывается выбит из колеи. На миг он возвращается обратно в лодку. Имя Тесс Коупленд звучит острым уколом из прошлого. Он помнит ту ночь, когда они пили в студенческом баре, шутливо обсуждая французского философа Мишеля Фуко, чьи теории о сексе и безумии странным образом проглядывали почти на каждой странице ее диссертации. (И в каком же смысле Вордсворт являлся, как вы там выразились, «обезличенным эмпирико-трансцендентальным педагогом неясного происхождения»?) Тесс хотелось вернуться домой к мужу, она и сама не понимала, почему засиделась допоздна со своим научным руководителем.

— А… Я… — Уилл и впрямь не находит слов.

Действие.

Последствие.

В итоге все уравновешивается.

— Для тебя это, наверное, не более чем очередной отголосок. А я, между прочим, видел, как ты это сделал. Видел, как ты улетел с ней.

Уилл вспоминает, что было дальше. Как он убил ее на кампусе. Он слышал, как кто-то подбежал довольно близко.

Крик.

Это был он.

Уилл старается взять себя в руки.

Я убил сотни людей. Это всего лишь песчинка в пустыне. Этот человек уделял жене мало внимания. Он не смог уберечь ее. Он ненавидит меня из-за собственного чувства вины.

Если бы не Уилл, он бы сейчас уже ненавидел жену. Получив ученую степень, она бы без умолку тарахтела о Фуко, о Леонарде Коэне, о стихах, которых он никогда не читал, и пилила бы его за то, что он смотрит футбол.

Таковы дурацкие отношения между некровососущими. Они основываются на том, что оба должны застыть во времени, оставаться такими же, какими были десять лет назад, когда только познакомились. А реальность, несомненно, заключается в том, что связи между людьми не постоянны, а случайны и преходящи, они больше похожи на солнечное затмение или встречу облаков в небесах. Люди существуют в непрерывно движущейся вселенной, полной непрерывно движущихся объектов. И вскоре бы этот мужик понял, что его жена думает то же, что и многие другие, кого кусал Уилл. А именно: «Я достойна большего».

Выглядит он просто ужасно — потасканный, измочаленный, опустившийся. Но по кисловатому запаху его крови Уилл определяет, что так было не всегда. Когда-то он был другим, но испортился, скис.

— Джеред, верно? Ты работал в полиции, — вспоминает Уилл.

— Да.

— Но до той ночи… ты не знал. О том, что существуют такие, как я.

— Да.

— Ты же понимаешь, что вчера я спокойно мог тебя прикончить?

Джеред пожимает плечами, словно говоря «невелика потеря», после чего Уилл толкает речь, которая слышна доброй половине сидящих в пабе.

— Топор? Чтобы меня обезглавить?! — вопрошает он, как раз когда мимо проходит официантка, несущая на террасу «обед пахаря». — Согласно традиции, лучше было бы попытаться как-то пронзить мне сердце. Колом или чем-то вроде того. Иные педанты настаивают, что это непременно должен быть боярышник, но на самом деле сойдет любая палка, лишь бы она была достаточно прочной и длинной. Конечно, придется ого-го как разбежаться. Только вот в чем штука: ни черта у тебя не выйдет. Вампиры убивают вампиров. А люди — нет. Так не бывает. — Лицо Уилла становится серьезным. — И если ты сейчас же не уберешься с глаз моих долой, я снизойду и напьюсь твоей горькой перебродившей кровушки.

У Джереда звонит телефон. Он не отвечает. Звонок вообще едва доходит до его сознания. Он думает о Еве. О том, что само его присутствие здесь и этот разговор, возможно, ставят ее жизнь под угрозу. Страх обрушивается на него ледяным водопадом, пока он поднимается со скамьи. Сердце больно, суматошно колотится в груди, точно так же, как в ту ночь два года назад. Неуклюжей походкой он направляется к выходу, на свежий воздух, поначалу даже не замечая, что мобильник снова надрывается.

Уилл позволяет ему уйти. Через некоторое время он встает и подходит к унылому коричневому музыкальному автомату, висящему на стене. Лучшее, что он может предложить, — «Роллинг Стоунс», песня «В моей власти». Уилл запускает ее, идет обратно за стол и растягивается на скамейке.

Люди оборачиваются на него, но никто не делает замечаний.

Музыка играет, а он лежит, думая, что теперь все встало на свои места.

«Лишь от меня зависит тон, каким она тебе ответит…»

В гробу он видал Манчестер.

Плевать ему на Изобель, на «Черный нарцисс», на Общество Шеридана и на все прочие тусовки кровопийц.

Он останется в Бишопторпе, с Хелен, и будет надеяться на второе солнечное затмение.

Тротуар

Джереда трясет при одной мысли о том, что, возможно, теперь из-за него все пойдет прахом.

Номер скрыт.

Он берет трубку.

— Джеред, это Элисон Гленни.

Он не ожидал когда-либо еще услышать этот голос. Последний раз, помнится, слышал в ее кабинете, когда она выносила ему окончательный приговор. «Я сочувствую вашему горю, но если вы не остановитесь, если раздуете публичный конфликт, то подвергнете риску сотни жизней». И ничуть ее не трогала злая ирония в такой постановке вопроса: ведь его жена погибла как раз из-за того, что об этом никому не было известно. «Инспектор, у меня нет другого выбора, кроме как уволить вас ввиду душевного нездоровья и надежно изолировать вас от общества».

Потом — два месяца в психиатрической больнице, вдали от Евы, которая была вынуждена жить с его неизлечимо больной капризной матерью. А врачи, под завязку накачивавшие его транквилизаторами, получали уму непостижимые премии от государства, поощрявшего их усердный труд «на благо населения».

— Откуда у вас этот номер? — спрашивает он, догадываясь, что между появлением в деревне Уилла и этим телефонным звонком должна быть какая-то связь.

— Вы не изменили имя. Найти вас было не так сложно.

— Мне нечего скрывать. Я ничего плохого не сделал.

Элисон вздыхает.

— Не трудитесь огрызаться, Джеред. У меня хорошие новости. Хочу вам кое-что сказать. Насчет Уилла Рэдли.

Джеред молчит. Что она может сообщить ему такого, чего он еще не знает?

После долгой паузы она выкладывает свои новости:

— Теперь мы имеем право с ним разобраться.

— Что?

— Мы надавили на нужные рычаги. Общество Шеридана хочет от него избавиться не меньше, чем мы. В последнее время он вел себя чересчур опрометчиво.

Джеред приходит в ярость.

— Опрометчивее, чем когда убил жену инспектора криминальной полиции на университетском кампусе?

— Я просто думала, вам интересно будет это знать. Мы прилагаем все усилия, чтобы поймать его. Именно потому я вам и звоню. Он там? То есть вы из-за него переехали в Бишопторп? — Элисон делает паузу, чувствуя его нежелание делиться информацией. — Если вы скажете, что он там, мы займемся им вплотную. Даю слово. Вы сможете жить спокойно. Вы ведь этого хотите, не так ли?

Джеред идет дальше по тротуару. Он оборачивается на оставшийся далеко позади паб, вывеска которого теперь кажется маленьким коричневым квадратиком, и вспоминает, что несколько минут назад сказал ему Уилл.

Только вот в чем штука: ни черта у тебя не выйдет.

— Да, — натянуто говорит Джеред в трубку. — Он здесь.

— Ага. Хорошо. И еще вопрос. Вы не знаете, в каких он отношениях с другими Рэдли? Есть какие-нибудь полезные сведения на этот счет? Хоть что-нибудь?

На ум ему тотчас приходит признание Уилла.

Она жена моего брата.

— Да. Кое-что есть.

О пиявках

Уилл вспоминает тот вечер, когда Питер впервые привел Хелен в их квартиру в Клэпхеме. До ее прихода он успел выслушать кучу инструкций. Вести себя исключительно прилично, ни в коем случае их не выдать и т. д.

Не шутить на тему Дракулы, не пялиться похотливо на ее шею, не заикаться без необходимости о вреде солнца или чеснока. Питер заявил, что к Хелен, своей сокурснице на медицинском факультете, он испытывает серьезные чувства и рассчитывает на нечто большее, чем банальное «укусил и выпил». По крайней мере пока что. Питер даже упомянул заветное слово на букву «о» — дескать, он подумывает о том, чтобы рассказать ей правду, всю правду целиком, и ничего, кроме правды, и (как он надеется) уговорить ее на добровольное обращение.

— Ты шутишь, — опешил Уилл.

— Вовсе нет. Кажется, я влюбился.

— Но обращать? Пити, это чересчур.

— Понимаю. Но я правда чувствую, что она — та самая.

— Zut alors.[14] To есть ты это всерьез?

— Угу.

Уилл медленно, с присвистом, выдохнул.

— Ну все, крышка тебе.

Для Уилла обращение всегда было умозрительной конструкцией. Он, конечно, знал, что такое физически возможно и что происходит это довольно часто, судя по тому, как быстро растет популяция вампиров, но как вообще можно хотеть кого-то обратить, оставалось для него полной тайной.

Ведь этот процесс имел для обращающего не менее ощутимые последствия, чем для обращенного. Большая потеря крови сразу после того, как выпьешь человека, делает тебя уязвимым в эмоциональном плане, из-за чего ты привязываешься к обращенному почти так же сильно, как и он к тебе.

— Дурак я, что ли, так над собой измываться? — говорил Уилл всякий раз, когда кто-нибудь интересовался его мнением по этому вопросу.

Но в данном случае речь шла о решении Питера, а Уилл слишком уважал свободу выбора, чтобы вмешиваться или осуждать его. Однако ему было любопытно посмотреть, кто же завоевал сердце пылкого кровососа Рэдли.

И он очень хорошо помнит, что почувствовал, когда увидел ее.

Ровным счетом ничего.

Поначалу.

Она была просто привлекательной некровососущей, каких полно. Но постепенно, уже во время первой встречи, он понял, как невероятно она сексуальна — ее глаза, плавная линия носа, беспристрастные высказывания об анатомии человека и различных хирургических манипуляциях («…а потом перерезаешь правую легочную артерию…»). Хелен обожала живопись. По вторникам она ходила на уроки рисования с натуры, а вкус у нее был эклектичный. Она любила Матисса, Эдварда Хоппера, а также старых художников эпохи Возрождения. Она восхищалась Веронезе, даже не подозревая, что он был одним из самых распутных вампиров, когда-либо пятнавших кровью венецианские гондолы.

А еще они поговорили о пиявках. Хелен знала о них очень много.

— Пиявок все серьезно недооценивают, — сообщила она.

— Согласен.

— А ведь они просто удивительны.

— Не сомневаюсь.

— Формально они относятся к кольчатым червям. Как земляные черви. Но они куда более развиты. У пиявок потрясающий мозг, они предчувствуют грозы, и их используют в медицине со времен ацтеков.

— Вы очень хорошо осведомлены на этот счет.

— Я исследую их в своей диссертации. Их применение для облегчения симптомов остеоартрита. Теория пока еще довольно противоречива.

— Знаете ли, от ломоты в костях есть еще одно средство, — заметил Уилл, прежде чем Питер успел предостерегающе кашлянуть.

В тот вечер она выиграла все партии в блек-джек, потому что понимала, когда стоит притормозить. К тому же ее не тревожил собственный запах, который так сильно отвлекал Уилла и Питера. В нем улавливалось бесконечное разнообразие вкусовых оттенков — они могли бы часами сидеть молча, пытаясь расшифровать формулу этого аромата.

Как потом утверждала Хелен, Уилл захотел ее только потому, что она была с его братом. Но Уилл помнит, как отчаянно пытался не западать на нее. Он вообще никогда не стремился испытывать к женщине какие-либо чувства, кроме простого и понятного желания удовлетворить жажду. «Для меня эмоции — это бурные пороги, ведущие прямиком к водопаду обращения, — записал он в своем дневнике. — А я предпочитал плавать в бассейне легких удовольствий».

Уилл хотел, чтобы брат ее бросил и чтобы они оба могли забыть о ней. Но Питер и Хелен были совершенно без ума друг от друга. Они были очень счастливы, и Уилл просто не мог выносить такого счастья рядом с собой. По крайней мере, без того, чтобы строить планы, как его разрушить.

— Я люблю ее, — говорил Питер брату. — Я собираюсь все ей рассказать и обратить ее.

— Нет. Не надо.

— Что? Ты же вроде сказал, что это мне крышка. И что мне решать.

— Говорю тебе, подожди немного. Пару лет. Ты, может, лет двести проживешь. Подумай об этом. Два года — всего лишь один процент твоей жизни.

— Но…

— И если через два года твои чувства останутся прежними, тогда и признаешься, кто ты и чем занимаешься, пока она спит. И если ты ей после этого не разонравишься, то женись и обратишь ее в брачную ночь.

— Не уверен, смогу ли так долго продержаться и не укусить ее.

— Если ты ее и правда любишь, то подождешь.

Давая советы брату, Уилл рассчитывал, что у Питера не хватит терпения. Хелен ему наскучит, и он снова вернется к разгульным вечеринкам с Уиллом, ведь регулярное бескровное спаривание его рано или поздно достанет до печенок. Он либо сорвется и укусит ее прямо в процессе, либо просто бросит.

Но нет.

Питер не сдался и после двух лет походов в кино и прогулок по парку. А Уилл тем временем номинально преподавал в Лондоне, хотя на самом деле почти не появлялся на работе. Он старался держаться подальше от их квартиры в Клэпхеме и постоянно был в разъездах. Путешествовал по миру. Однажды он попросил Питера прилететь в Прагу, чтобы вместе сходить в «Некрополь», один из вампирских клубов, открытых у Вацлавской площади после «бархатной революции».

— Ну как, не завяли помидоры? — спросил он, перекрикивая ритмичный механический пульс техномузыки.

— Нет, — ответил Питер. — Я счастлив, как никогда. Честно. С ней так весело. Она постоянно меня смешит. На днях, когда я вернулся домой, она…

— Ну, ты, главное, не спеши.

В те редкие моменты, когда Уилл все же встречался с Хелен, он испытывал какое-то странное ощущение в животе, которое пытался списать на то, что выпил мало крови или вышел на улицу, когда еще толком не стемнело. А повидав ее, всякий раз мучился жаждой и отправлялся кутить. Обычно он мчался в Манчестер, где вампирская тусовка как раз расцветала пышным цветом, и до одури напивался из какой-нибудь шейки, зацепившей его внимание, независимо от согласия ее обладательницы.

А потом это случилось.

Тринадцатого марта 1992 года Питер сообщил брату, что рассказал Хелен все.

— Все?

Питер кивнул и отпил еще крови прямо из кувшина.

— Она знает правду обо мне и принимает меня таким, какой я есть.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну… мы поженимся. В июне. Мы уже назначили дату регистрации. Она хочет, чтобы я обратил ее во время медового месяца.

Уилл с трудом поборол желание ткнуть брата вилкой в глаз.

— Ясно, — ответил он. — Искренне рад за вас.

— Я знал, что ты порадуешься. Я ведь поступил, как ты советовал.

— Да. Это верно, Пит. Ты долго сдерживался, а потом рассказал ей все.

У Уилла почва ушла из-под ног.

Он фальшиво улыбался, чего до этого не делал ни разу в жизни. Окидывая взглядом кухню, он повсюду натыкался на следы ее присутствия — кулинарную книгу, эскиз обнаженной женщины в раме на стене, не вымытый со вчерашнего вечера бокал — и понимал, что надо поскорее убраться отсюда. Он вылетел из квартиры, задев ее пальто, висящее в прихожей.

Только на следующий день, когда она явилась к нему — во сне, похожем на картину Веронезе, — Уилл осознал правду. Дело происходило в шестнадцатом веке, на каком-то венецианском свадебном пиру. Карлик-виночерпий наполнял ее золотой кубок. Великолепные дамы, сидящие за столом, были разряжены в пурпурные шелка, в пышные сказочные платья, и только Хелен выглядела точно так же, как в день их знакомства: простая синтетическая водолазка, едва заметный макияж, волосы просто расчесаны, без укладки. И все же никто в этой ожившей во сне фреске не мог сравниться с ней, никто другой не интересовал Уилла.

Он летел к ней вдоль бесконечно широкого праздничного стола и вдруг заметил сидящего рядом с ней мужчину, одетого как принц эпохи Ренессанса, с лавровым венком на голове. Он что-то неслышно шептал Хелен на ухо, и она улыбалась. Только когда он встал, Уилл узнал в нем Питера.

Он постучал золотой вилкой по своему кубку. Все, даже обезьяны, замерли, чтобы выслушать его.

— Благодарю, благодарю вас, лорды, герцоги, пигмеи, карлики, однорукие жонглеры, малые приматы, дамы и господа. Я очень рад, что в этот особенный для нас день вы собрались здесь. Теперь, когда Хелен стала моей невестой, мне больше нечего желать… — Хелен опустила взгляд на тарелку с мясом фламинго и скромно улыбнулась. — Мне остается лишь оформить наши особые отношения. — Уилл с ужасом наблюдал, как Питер опускает воротник ее водолазки и кусает ее в шею. Хелен вздрогнула от удовольствия, усугубляя мучения Уилла.

Свадьбы ему вообще никогда не нравились, но ни одна не производила на него столь жуткого впечатления. Глядя, как Питер льет жидкость из кубка Хелен в рану на ее горле, он понял, что она пила не вино, а кровь Питера. Уилл рванулся вперед с криком «Нет!!!», но на него накинулась сотня обезьян, они принялись душить его, и он провалился во тьму. Проснувшись в холодном поту, он вынужден был признать, что случилось невозможное.

Уилл Рэдли столкнулся с чувством, до ужаса и отвращения похожим на любовь.

За две недели до их настоящей свадьбы он снова вернулся в Лондон и спал в фургоне, украденном у белого растафари в Кэмдене. Однажды вечером Уилл зашел в квартиру — он знал, что брата нет, и не мог удержаться.

— Хелен, я тебя люблю.

Она оторвалась от телевизора — там опять рассказывали про бои в Югославии — и перевела взгляд на него, откинувшись на спинку подержанного кресла-качалки:

— Что-что?

Уилл смотрел ей в глаза без тени улыбки, сосредоточившись на ее крови.

— Я понимаю, что не должен этого говорить, Питер все же мой брат, но я тебя обожаю.

— Уилл, не смеши.

— Можешь смеяться надо мной, сколько хочешь, но это чистая правда. Когда я смотрю на тебя, слышу твой голос, вдыхаю твой аромат, мне хочется схватить тебя и улететь далеко-далеко.

— Уилл, прошу тебя. — Очевидно, он ее нисколько не интересовал как мужчина. — Питер твой брат.

Уилл не кивнул, не покачал головой. Он старался вообще не шевелиться, лишь бы не упустить ее взгляд. За окнами выла сирена полицейской машины, несущейся по Клэпхем-Хай-стрит.

— Хелен, ты права. Самые сокровенные тайны почти всегда неприличны. Но какой в них, на хрен, смысл, если правду не говорить? Объясни мне, пожалуйста.

— Питер вернется с минуты на минуту. Перестань.

— Я бы перестал. Конечно, я бы перестал. Если бы не был уверен, что ты испытываешь то же самое.

Она закрыла глаза руками, прервав зрительный контакт.

— Уилл…

— Хелен, ты же знаешь, что хочешь, чтобы тебя обратил я.

— Как ты можешь так поступать? По отношению к родному брату?

— О, элементарно.

Она встала и вышла из комнаты. Уилл последовал за ней в прихожую; там висела верхняя одежда, словно ряд отвернувшихся от них спин. Всеми силами он заговаривал ей кровь.

— Ты же не хочешь, чтобы это сделал Питер. Ты прекрасно это знаешь. Ну же, Хелен, не будь трусихой. У тебя всего одна жизнь. Так почему не позволить себе вкусить то, чего хочешь? Хелен, если ты протянешь еще две недели, все будет кончено, ты станешь принадлежать ему, и у нас с тобой не останется шансов. Ты их уничтожишь. И я возненавижу тебя почти так же сильно, как ты сама себя возненавидишь.

Хелен совсем растерялась. Она даже не подозревала, что говорит он вовсе не с ней, а с ее кровью.

— Но я люблю Питера…

— У него завтра ночное дежурство. Мы могли бы вместе слетать в Париж. Мы отлично проведем время. Будем парить высоко над Эйфелевой башней, только ты и я.

— Уилл, прошу тебя…

Она уже стояла у двери. У него оставалась одна последняя попытка. Он закрыл глаза и почувствовал всю Вселенную в запахе ее крови. Вспомнил старого мудрого французского кровопийцу Жана Жене и процитировал его:

— Человек, не познавший экстаза предательства, не знает об экстазе вообще ничего.

И продолжал говорить и говорить, не умолкая, все, что угодно, только бы подавить ее истинное «я».

Он протянул руку. И в роковой момент слабости она приняла ее.

— Пойдем, — сказал Уилл, испытывая тот неземной восторг, который всегда охватывал его, когда он разрушал чужое счастье. — Идем на улицу.

Предложение

Почти два десятка лет спустя после того разговора с Уиллом Хелен проводит в свою гостиную женщину-полицейского. Голова и шея у нее гудят от нервного напряжения.

— Элисон, хотите кофе? — предлагает она. — Вас Элисон зовут, верно?

— Да. Но кофе мне не требуется.

Элисон говорит холодно и официально, и Хелен гложет предчувствие, что это будет не просто стандартная беседа.

— Клара сейчас в школе, — объясняет она.

— Я пришла не к вашей дочери.

— Вы же, кажется, говорили, что дело касается Клары.

Элисон кивает:

— Миссис Рэдли, я хочу поговорить не с ней, а о ней.

Хелен вернулась домой пару часов назад и посмотрела новости, но там ни словом не упоминалось об обнаружении трупа. Она успокоилась. Может быть, подружки из литературного кружка что-то не так поняли. Но все спокойствие испаряется после следующей реплики Элисон.

— Было найдено тело Стюарта Харпера, — сообщает она. — Нам известно, что его убила ваша дочь.

Хелен открывает рот и закрывает, так и не издав ни звука. Во рту у нее пересохло, а ладони вдруг взмокли.

— Что? Клара? Кого-то убила? Что вы себе… это же…

— Невероятно?

— Ну да.

— Миссис Рэдли, нам известно, что она сделала и как. Труп мальчика — очевидное тому доказательство.

Хелен пытается утешить себя мыслью, что Элисон блефует. В конце концов, какие там могут быть улики? Они еще не делали Кларе мазок на ДНК. Нам известно, что она сделала и как. Нет, это вряд ли серьезно. Эта женщина не похожа на человека, способного поверить в вампиров или в то, что хрупкая пятнадцатилетняя школьница может загрызть здоровенного парня.

— Извините, — говорит Хелен, — но я совершенно уверена, что тут какая-то ошибка.

Элисон поднимает брови, словно и не ждала другого ответа.

— Нет, миссис Рэдли. Все, без сомнения, указывает на вашу дочь. Ей грозят крупные неприятности.

В панике утратив способность мыслить ясно, Хелен встает, чтобы повторить вчерашний маневр.

— Прошу прощения, я отойду на минутку. Мне надо кое-что сделать.

Прежде чем Хелен успевает выйти из комнаты, ее останавливает вопрос Элисон:

— Вы куда?

Хелен замирает на месте, уставившись на свою еле заметную тень на ковре.

— Выключить стиральную машину. Она пищит.

— Ничего подобного, миссис Рэдли. Пожалуйста, вернитесь и сядьте. Поверьте, это в ваших же интересах. У меня к вам деловое предложение.

Хелен идет дальше, не слушая заместителя комиссара. Ей срочно нужен Уилл. Он заговорит гостье кровь, и все кончится.

— Миссис Рэдли? Вернитесь, будьте добры.

Но она уже вышла из дома и направляется к фургону.

Уже второй раз за выходные она радуется тому, что Уилл тут. Возможно, угроза, которую он собой представляет для нее лично, меньше тех опасностей, которые он может предотвратить. Он сумеет уберечь ее дочь, ее семью — остальное не важно.

Она стучит в дверь фургона:

— Уилл?

Нет ответа.

Хелен слышит шаги на гравиевой дорожке и оборачивается. Элисон Гленни приближается к ней, она спокойна и не жмурится от яркого света. Она, наверное, могла бы и прямо на солнце взирать не моргая.

— Уилл? Прошу тебя. Ты мне нужен. Пожалуйста.

Хелен стучит еще раз. Но ее настойчивое «тук-тук-тук» отзывается лишь тишиной. Она уже готова рвануть на себя дверь — Уилл ведь обычно не дает себе труда запираться, — но не успевает.

— Да уж, миссис Рэдли, странное место вы выбрали для стиральной машинки.

Хелен выдавливает из себя улыбку.

— Нет, просто… мой деверь адвокат. Он мог бы мне посоветовать, что делать в данной ситуации. — Она смотрит на фургон и понимает, что трудно себе представить менее подходящую машину для юриста. — В смысле, он учился на юридическом. А сейчас он… ммм… путешествует.

Хелен замечает, что Элисон едва сдерживает улыбку.

— Адвокат. Как интересно.

— Да. Мне было бы удобнее разговаривать с вами в его присутствии.

— Не сомневаюсь. Но он в пабе.

Это заявление окончательно обескураживает Хелен.

— В пабе? Откуда вы…

— Я знакома с вашим деверем, — объясняет Элисон. — И, насколько мне известно, он не адвокат.

— Слушайте… — говорит Хелен, глядя в даль Орчард-лейн. Тени от деревьев рисуют на асфальте бесконечную зебру. — Видите ли… дело в том…

— Мы прекрасно осведомлены о его способности заговаривать кровь, миссис Рэдли.

— Что? — У Хелен кружится голова.

Элисон подходит к ней и продолжает, понизив голос:

— Миссис Рэдли, я знаю, что вы пытаетесь вести добропорядочную жизнь. И знаю, что вы очень давно держите себя в руках. Вы любите свою семью, и я это понимаю. Но ваша дочь убила человека.

Страх сменяется гневом. На миг Хелен забывает, где находится и с кем разговаривает.

— Она не виновата. Не виновата. Мальчишка к ней приставал. Он накинулся на нее, а она не осознавала, что делает.

— Мне очень жаль, Хелен, но вы ведь слышали, что происходит с выявленными вампирами.

Хелен содрогается, представляя, как сердце ее дочери пронзает арбалетная стрела.

— Однако со времен восьмидесятых и девяностых положение дел несколько изменилось. Теперь мы используем более разумный подход. Вы можете спасти дочери жизнь, если захотите. Я возглавляю Отдел по борьбе с безымянным хищником. А это значит, что я уполномочена находить приемлемые решения, вести переговоры с сообществом.

С сообществом. Хелен понимает, что в глазах Элисон она ничем не лучше любого другого кровососа.

— Переговоры?

— Я отнюдь не склонна преуменьшать серьезность преступления вашей дочери. Но буду с вами откровенна: в нашей работе не последнюю роль играет статистика. Вампиры, убившие одного человека за всю свою жизнь, не так опасны, как убивающие по два раза в неделю. Я понимаю, что вампиру такой подход кажется утилитарным и прозаичным, но с этической точки зрения ситуация непростая, так что смотреть на нее с позиции чистой арифметики куда проще. И существует способ сделать так, чтобы единственное убийство вашей дочери превратилось в ноль. Я имею в виду, в полицейских архивах.

Хелен чувствует, что ей бросают спасательный круг, но еще не понимает толком, чего добивается Элисон.

— Послушайте, меня волнует только судьба Клары. Я готова на что угодно, чтобы защитить ее. Моя семья для меня — все.

Элисон внимательно изучает ее лицо, видимо что-то просчитывая.

— Так вот, если смотреть с точки зрения цифр, есть один вампир, которого мы очень хотим убрать с улиц Манчестера. Да и с любых улиц, если честно. Он чудовище, серийный убийца, чьи жертвы исчисляются сотнями, если не тысячами.

Хелен начинает понимать, куда она клонит.

— И что же вам надо от меня?

— Если вы хотите, чтобы Стюарт Харпер и впредь оставался пропавшим без вести, у вас есть только один выход.

— Какой же?

— Вы должны убить Уилла Рэдли. — Хелен закрывает глаза и погружается в красноватую тьму, пока Элисон шепотом завершает свою мысль: — Если ваша дочь будет воздерживаться и дальше, никто ее не тронет. Но нам понадобится неопровержимое материальное подтверждение тому, что ваш деверь мертв.

Хелен пытается собраться с мыслями.

— Но почему я? В смысле, неужели больше некому?.. Нельзя, чтобы Питер мне помог?

Элисон качает головой:

— Нет. И не вздумайте его привлечь. Мы требуем полной конфиденциальности. Миссис Рэдли, мы опять возвращаемся к арифметике. Один надежнее двоих. Если вы расскажете мужу, возможны серьезные последствия. Мы не имеем права просить о братоубийстве.

— Вы не понимаете. Это…

Элисон кивает:

— Да, и еще кое-что. Нам известно о ваших отношениях с Уиллом Рэдли.

— Что?

— Мы знаем, что вы с ним в свое время «славно погуляли». Если вы не примете наше предложение, об этом узнает и ваш муж.

Хелен сквозь землю готова провалиться от стыда.

— Нет.

— Миссис Рэдли, таковы условия сделки. И за вами постоянно будут наблюдать. Любые попытки обойти правила или найти какой-либо другой выход обречены на провал, я вас уверяю.

— Когда? В смысле, когда я…

Элисон медленно вдыхает:

— У вас есть время до полуночи.

До полуночи.

— Сегодня?

Но когда Хелен открывает глаза, Элисон Гленни уже идет вверх по Орчард-лейн, то заходя в тень, то выходя из нее. Хелен видит, как она садится в машину, на пассажирском сиденье которой сидит очень толстый мужчина.

Хелен оглядывается на фургон, где столько лет назад переменилась вся ее жизнь. Такое ощущение, что она смотрит на могилу, хотя пока Хелен и сама не понимает, по кому — или по чему — скорбит.

Подавление своих желаний у нас в крови

Клара не знает, что и сказать, когда по пути домой в автобусе Ева признается, что согласилась на свидание с Роуэном. Ее необъяснимое молчание, очевидно, смущает подружку, ведь Клара нахваливала брата с тех пор, как Ева сюда приехала.

— Ну же, мисс Рэдли, мне казалось, ты хотела, чтобы я дала ему шанс, — говорит Ева, пристально глядя на нее.

Шанс.

Шанс на что?

— Ага, — бормочет Клара, глядя в окно на зеленые поля. — Хотела. Просто…

— Что просто?

Клара улавливает сладостный аромат Евиной крови. Ей удается сдержаться — может, Роуэну тоже удастся.

— Да ничего. Забудь.

— Ладно, — отвечает Ева, уже привыкшая к странному поведению подруги. — Забыла.

Позже, когда они идут к дому с остановки, Клара уговаривает брата одуматься.

— Все будет нормально. Перед выходом попрошу у Уилла еще крови. Возьму ее с собой. В рюкзаке. Глотну, если сильно приспичит. Все будет нормально. Честно.

«Мир фантазий».

И ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ…

Безликие манекены в париках.

«Обжора». Мясные закуски в витрине.

У Клары урчит в желудке.

— Ты что, ту бутылку уже всю допил?

— Она была не полная. И вообще, к чему это ты?

— К тому, что Уилл сегодня уезжает. Уезжает. Типа навсегда. И он заберет с собой всю кровь. Так что мы останемся наедине со своей жаждой, но без крови. И что тогда будем делать?

— Воздерживаться, как раньше.

— Все уже изменилось. У нас появился новый опыт. Его не отменишь. Это все равно что пытаться отменить изобретение огня или вроде того.

Пока они проходят мимо клиники отца, Роуэн обдумывает доводы сестры.

— Мы могли бы пить только кровь вампиров. Должен же быть способ как-то приобрести ее. С этической точки зрения это, наверное, лучше, чем есть свинину. В смысле, никто не умирает.

— А если этого окажется мало? Что, если нам кого-то сильно захочется и… например, если сегодня, когда ты с Евой…

Роуэн начинает сердиться.

— Я могу держать себя в руках. Черт, да ты вокруг оглянись, все сплошь и рядом себя ограничивают. Думаешь, все эти нормальные люди постоянно делают то, чего хотят? Разумеется, нет. Все то же самое. Мы — англичане среднего класса. Подавление своих желаний у нас в крови.

— Ну не знаю, справлюсь ли я с этим, — говорит Клара, вспоминая инцидент в «Топ-Шопе».

Какое-то время они идут молча. Сворачивают на Орчард-лейн. Когда они ныряют под цветущие ветви ракитника, Клара чувствует, что брат хочет сказать что-то еще. Он говорит тихо, так, чтобы его слова не просочились сквозь стены окружающих домов.

— То, что случилось с Харпером… это была чрезвычайная ситуация. Не суди себя строго. Любая девчонка с клыками поступила бы точно так же.

— Но я все выходные была жуткой стервой, — возражает Клара.

— Ну, ты ведь в жизни ни капли в рот не брала, а тут вдруг нахлесталась до одури. А должна быть какая-то золотая середина. Сейчас ты переживаешь, потому что воздействие уже проходит… И вообще, это же была кровь Харпера. Надо хорошими людьми питаться. Работниками благотворительных организаций, например. Вон та тетенька вполне бы подошла.

Он кивает на женщину, собирающую по домам взносы в фонд помощи сиротам. Кларе не смешно. Еще сутки назад Роуэн ни за что не сказал бы подобного. С другой стороны, сутки назад ее бы это, скорее всего, и не задело.

— Шутка, — говорит Роуэн.

— Тебе бы поработать над своим чувством юмора, — отвечает Клара. И тотчас вспоминает, как Харпер зажимал ей рот рукой и как ей было страшно за миг до того, как все изменилось и она обрела силу.

Нет, Роуэн прав. Она не может раскаиваться в содеянном, как ни старается.

Лукаво улыбается

Питер идет домой довольный и полный сил.

Он так счастлив, что даже напевает себе под нос первую попавшуюся мелодию и только через какое-то время осознает, что это единственная авторская песня «Гемо-Гоблинов». Он вспоминает и единственный их концерт в молодежном клубе в Кроули. Им удалось растянуть сет на три песни, добавив пару каверов — «Анархия в Соединенном Королевстве» и «Окрась все в черный», которую они по такому случаю переименовали в «Окрась все в красный». В тот вечер они впервые встретились с Шанталь Фейяд — она танцевала пого перед толпой двенадцатилеток в майке с «Джой Дивижн», и кожа у нее была свежая, как воздух в Альпах.

«Славные были времена, — невольно думает Питер. — Да, славные были времена».

Конечно, он в то время был эгоистичен, но, возможно, доля эгоизма необходима, чтобы мир был таким, какой он есть. Однажды ему довелось прочесть книгу некровососущего ученого, который утверждал, что эгоизм от природы свойственен каждому живому существу и что у любого, даже самого бескорыстного на свете поступка при тщательном анализе обнаруживается глубинный эгоистический мотив.

Красота эгоистична. Любовь эгоистична. Кровь эгоистична.

И с этой мыслью он заходит под желтые ветви ракитника, не нагибая голову, как делал обычно. Он видит пышущую энергией эгоистичную Лорну, которая направляется на прогулку со своей надоедливой эгоистичной собакой.

— Лорна! — приветствует ее Питер громко и радостно.

Она со смущенным видом останавливается:

— Привет.

— Лорна, я тут подумал, — начинает он с отчаянной самоуверенностью, какой сам от себя не ожидал, — мне ведь нравится джаз. Очень даже нравится. Ну, Майлз Дэвис, например. Чарли Птичник и так далее. Это же просто супер. Джаз такой раскованный, правда? Музыканты не следуют теме нота в ноту, они отступают от нее, пускаются в импровизацию, когда им заблагорассудится… ну разве не так?

Пес рычит.

Чарли Птичник?

— Так… наверное, — соглашается Лорна.

Питер кивает и, к собственному удивлению, жестами изображает играющего на пианино человека.

— Именно! Да! Так что… если ты не передумала наведаться в «Лису и корону» послушать джаз, то я с удовольствием составлю тебе компанию. Да! Правда.

Лорна колеблется.

— Ну, даже не знаю, — говорит она. — У меня все… стало лучше.

— Ясно.

— У меня с Марком.

— Ага.

— А у Тоби сейчас трудный период.

— Да?

— Мне кажется, он беспокоится за друга.

— А… — Питер разочарован.

Но тут выражение лица Лорны меняется. Она что-то обдумывает. Затем лукаво улыбается:

— Ну ладно. Живешь всего один раз. Давай сходим.

И почти сразу же счастье Питера начинает испаряться, уступая место чувству вины и леденящему ужасу соблазна.

Обувная коробка

Роуэн готов выходить.

Он вымылся, переоделся, взял Евино стихотворение. Не хватает только бутылки крови. Он берет рюкзак, кладет в карман кошелек, смотрится в зеркало, проверяя прическу, и выходит в коридор. В душе наверху шумит вода, что в такое раннее время в понедельник вечером довольно странно. Проходя мимо ванной, мальчик слышит голос отца, перекрикивающего шум воды. Он поет какую-то неизвестную Роуэну песню совершенно кошмарным голосом. «Тебе очень к лицу это алое платье…» — это все, что успевает разобрать Роуэн, прежде чем из своей комнаты выходит Клара.

— Куда собрался? — спрашивает она у брата.

— В кино.

— Рановато, нет?

Роуэн говорит тише, чтобы его не услышал отец, который, впрочем, уже дошел до припева и принялся ужасно завывать.

— Мне надо сначала крови раздобыть. Ну, на всякий случай.

Она кивает. Роуэн думал, что сестра на него дуется, но, похоже, это не так.

— Ладно, — отвечает Клара, — будь осторожен…

Роуэн спускается вниз по лестнице. Он замечает, что мама на кухне, но не задумывается, почему она стоит неподвижно, уставившись на ящик с ножами.

У него голова другим занята.

Роуэн стучится в фургон Уилла, но его там нет. Зная, что его нет и дома, он дергает на себя дверь. Залезает в фургон в поисках вампирской крови, но ничего не находит. Только одна бутылка, и та пустая. Роуэн поднимает матрас. Под ним нет ничего, кроме нескольких тетрадей в кожаном переплете — ими жажду не утолишь. Затем взгляд его падает на спальный мешок, в который завернута непочатая бутылка. Потянувшись за мешком, Роуэн нечаянно сталкивает крышку с обувной коробки. Крышка переворачивается. С обратной стороны на ней записан телефонный номер. Их номер.

Роуэн заглядывает в коробку и обнаруживает там стопку фотографий, стянутых резинкой. Первый снимок довольно старый, на нем изображен младенец, сладко спящий на коврике из овечьей шкуры.

Роуэну знаком этот младенец.

Это он сам.

Он снимает резинку и просматривает фотографии. На снимках первые годы его жизни. Вот он только начинает ходить, а вот уже школьник.

Что это значит? Фотографии кончаются в возрасте пяти-шести лет.

Вот его день рождения.

Лицо у него покрыто сыпью, мама еще говорила, что это краснуха. Ему до смерти любопытно, что эти фотографии тут делают. Может, письма подскажут. Роуэн начинает читать верхнее в стопке письмо узнает почерк своей матери.

Это выше его сил. Роуэн хочет лишь одного — стереть, прогнать из головы то, о чем только что узнал. Он выпускает письмо из рук, не обращая внимания, куда оно падает, вытаскивает бутылку с кровью из спального мешка и кладет к себе в рюкзак. На заплетающихся ногах он выбирается из фургона и шагает прочь от дома по Орчард-лейн.

Навстречу ему кто-то идет. Ветви ракитника, низко свисающие через ограду дома номер три, поначалу скрывают лицо мужчины. Видны только плащ, джинсы и ботинки. Роуэн и так точно знает, кто это, но вскоре различает и лицо — лицо его отца. Сердце у него уже не бьется, а бешено колотится, словно кто-то выбивает в груди ковер.

— Привет, лорд Б., — говорит Уилл, и губы его кривятся в улыбке. — Как твои дьявольские делишки?

Роуэн не отвечает.

— Правда? Отлично, — продолжает Уилл, но мальчик даже не оборачивается.

Он не смог бы вымолвить ни слова, даже если бы захотел. Он зажимает свою ненависть внутри, словно монетку в кулаке, и идет дальше, к автобусной остановке.

Он надеется увидеть Еву и все забыть.

Консервированный чеснок

Ева собирается сообщить отцу, что пойдет сегодня гулять.

Ну что он ей сделает? Затащит в комнату и забаррикадирует дверь?

Нет, она собирается вести себя так, как будто у него никогда и не было этого срыва и как будто она взрослая семнадцатилетняя девушка, живущая в свободном обществе. Ева заходит на кухню, чтобы сообщить ему эту информацию, и видит, как отец наворачивает что-то ложкой из банки. Подойдя поближе, она читает этикетку. Это консервированный чеснок, и он съел уже три четверти. Может быть, ему снова нужно в больницу.

— Пап, это отвратительно.

Он кривится, но кладет в рот еще одну ложку.

— Я ухожу, — произносит он, прежде чем дочь успевает сказать то же самое.

— Куда? В смысле, если на свидание, я бы тебе рекомендовала почистить зубы.

Он пропускает шутку мимо ушей.

— Ева, я должен тебе кое-что сказать.

Ей это не особо нравится, она гадает, в чем же он собирается признаться.

— Что?

Он набирает полные легкие воздуха.

— Твоя мама не пропала.

Поначалу Ева не вникает в его слова. Она уже так привыкла игнорировать чепуху, которую он мелет. Но через секунду до нее доходит.

— Пап, ты о чем?

— Ева, она не пропала. — Он берет дочь за руки. — Она умерла.

Ева закрывает глаза, пытаясь отключиться. Ужасно воняет чесноком. Девушка вырывает руки, она слышала все это и раньше.

— Пап, ну хватит.

— Я должен сказать тебе правду, Ева. Я видел ее. Я был там.

Ева невольно втягивается в разговор.

— Ты видел ее?

Джеред кладет ложку, голос его звучит вполне вменяемо.

— Ее убили на университетском кампусе, — рассказывает он, — на лужайке рядом с кафедрой английского языка. Ее убили. Я все видел. Я бежал и кричал, но там никого не было. Я поехал за ней. Понимаешь, она задержалась допоздна в библиотеке. То есть это она мне так сказала, поэтому я поехал в библиотеку за ней, но ее там не было, я искал повсюду, а потом увидел их — по ту сторону огромного уродливого водоема, будь он неладен. Я побежал к ним и видел, как он укусил ее, убил, а потом поднял и…

— Укусил?

— Ева, он не был обычным человеком. Он был другим.

Девочка качает головой. Снова этот уже знакомый кошмар.

— Пап, ну зачем ты так. Прошу тебя, пей таблетки.

Он рассказывал про вампиров и раньше, но только когда лежал в больнице. Впоследствии вскользь упоминал их, если был пьян, но потом неизменно подрывал к себе доверие, категорически все отрицая. Думал защитить Еву таким образом.

— Это был ее преподаватель, — продолжает Джеред. — Он чудовище. Вампир. Он укусил ее, напился ее крови и улетел с ней куда-то. Ева, он сейчас здесь. Он приехал сюда. В Бишопторп. Может быть, он уже мертв, но мне надо это проверить.

Несколько секунд назад дочь чуть было не поверила ему. Но теперь она всерьез обижена — как ему не стыдно морочить ей голову!

Джеред кладет руку ей на плечо:

— Никуда не выходи, пока я не вернусь. Слышишь? Сиди дома.

Ева пристально смотрит на отца, ее красноречивый яростный взгляд заставляет его объясниться.

— Полицейские. Они собираются его схватить. Я разговаривал с женщиной, уволившей меня за то, что я говорил правду. Элисон Гленни. Она тоже здесь. Я ей все рассказал. Понимаешь, я видел его сегодня в пабе. Того самого человека, который…

— В пабе? Ты сегодня был в пабе? Пап, у нас же вроде нет денег.

Она не лицемерит. Роуэн настоял, что за билеты в кино заплатит он.

— Слушай, у меня нет на это времени. — Он кладет в рот последнюю ложку чеснока и берет куртку. Взгляд у него совершенно безумный. — Помни, ты должна оставаться дома. Прошу тебя, Ева. Не выходи.

И он выходит за дверь прежде, чем дочь успевает ответить.

Она заходит в гостиную и садится. По телевизору идет реклама косметики «Лореаль», показывают лицо одной и той же женщины в разном возрасте.

Двадцать пять. Тридцать пять. Сорок пять. Пятьдесят пять.

Ева смотрит на стоящую на телевизоре фотографию. На ней ее мама в возрасте тридцати девяти лет во время их последнего семейного отпуска на Майорке три года назад. Еве так хотелось бы, чтобы мама была рядом, старела, как и положено, а не застыла навсегда во времени, запечатленная на снимках.

— Мам, можно мне сегодня пойти погулять? — шепотом спрашивает она, воображая, как бы они сейчас поговорили.

Куда ты собралась?

— В кино. С мальчиком из школы. Он меня пригласил.

Ева, сегодня же понедельник.

— Знаю. Но он мне по-настоящему нравится. И я вернусь к десяти. Мы поедем на автобусе.

И что это за мальчик?

— Ну, он не похож на тех, с кем я встречалась раньше. Он хороший. Пишет стихи. Тебе бы понравился.

Ну ладно, дорогая. Надеюсь, ты хорошо проведешь время.

— Обязательно, мам.

Если что, звони.

— Да, конечно.

Пока, милая.

— Я тебя люблю.

Я тоже тебя люблю.

Соус карри

Джефф поглощает картошку фри, обильно политую соусом карри, а сидящая рядом Элисон Гленни просто изнывает от этого запаха.

— Отличная тут у них картошечка, — сообщает Джефф. И протягивает ей пластиковую тарелку с жирной и дряблой картошкой, плавающей в глютамате натрия.

— Спасибо, не надо. Я уже поела.

Джефф бросает пренебрежительный взгляд на приборную панель, где лежит смятый бумажный пакетик, в который был упакован не содержащий глютена киш — Элисон купила его в гастрономе на главной улице с час назад.

— Значит, сидим на месте и высматриваем вампирчиков? — желает уточнить Джефф. — Такой план?

— Да, — отвечает она. — Сидим здесь.

Джефф уныло взирает на фургон, припаркованный напротив дома номер семнадцать.

— Но имейте в виду, я все еще думаю, что это розыгрыш.

— Я не заставляю вас тут оставаться. Хотя я популярно объяснила, что будет, если вы уйдете и расскажете об этом кому-нибудь.

Джефф насаживает последний кусочек картошки фри на деревянную вилку.

— Честно говоря, дорогуша, я еще ничего не видел, о чем можно было бы рассказать, согласны? — Он отправляет в рот картошку, которая по пути разламывается пополам, так что ему приходится подбирать упавший кусочек с коленей. — Если фургон пуст, почему мы его не обыскиваем, не собираем улики?

— Мы сделаем это позже.

— Когда?

Элисон вздыхает, она уже устала, от его бесконечных вопросов.

— Когда Рэдли будет уничтожен.

— Уничтожен! — фыркает Джефф, качая головой. — Уничтожен!

Через несколько минут он достает телефон и начинает писать сообщение жене. «Буду поздно, — читает Элисон, следя, чтобы он не разболтал слишком много. — Куча бум. раб. Чмок-чмок».

Двойной «чмок» смущает Элисон. Как-то не вяжутся с Джеффом телячьи нежности в ее представлении. Она думает о Крисе, мужчине, за которого десять лет назад чуть не вышла замуж и который все же не решился на этот шаг из-за того, что она задерживалась допоздна, работала по выходным и к тому же никогда не рассказывала, что творится у нее на службе.

Крис был хорошим парнем. Скромный тихий учитель истории из Мидлсбро, он любил прогулки по холмистой местности и довольно часто смешил ее, так что Элисон казалось, будто у них что-то серьезное. В конце концов, рассмешить ее не так-то просто.

Но это не было любовью. Головокружительной безумной любви, воспеваемой поэтами и заезженной в попсовых песенках, Элисон никогда не понимала, даже в юные годы. Но у нее часто возникало желание быть с кем-то, хотелось, чтобы рядом находился человек, благодаря которому ее большой дом стал бы уютнее.

Элисон возвращается к реальности, когда подъезжает грузовичок подкрепления, замаскированный под машину цветочного интернет-магазина.

«Уже скоро», — думает она, радуясь тому, что в грузовичке сидят пятеро стрелков из ее подразделения в защитных костюмах и с арбалетами на случай, если Уилл попытается напасть на нее.

Джефф не удостаивает грузовичок вниманием.

— Милая улочка, да?

— Да, — отвечает Элисон, уловив нотку зависти в его голосе.

— Спорим, домики тут не из дешевеньких.

Он доедает картошку и, к отвращению Элисон, ставит тарелку с остатками соуса под ноги, вместо того чтобы попробовать найти мусорку. Какое-то время они сидят в тишине, пока наконец не замечают кое-что интересное. Роуэн Рэдли выходит из дома номер семнадцать и направляется к фургону.

— И этот парнишка — вампир?

— С биологической точки зрения, бесспорно.

Джефф смеется:

— Да, немного загореть ему бы не помешало.

Они наблюдают за Роуэном, который лезет в фургон, но вскоре выбирается наружу.

— Что-то пасмурный у него видок, — комментирует Джефф.

Элисон наблюдает за мальчиком в боковое зеркало. Он направляется вверх по улице, и ему навстречу кто-то идет, кто — не разглядеть за ветвями ракитника. Но вот уже и лицо его на виду.

— Так, это он, — говорит Элисон.

— А?

— Это Уилл Рэдли.

Она видела его лишь однажды, да и то издалека, когда он шел в «Черный нарцисс», но все равно узнаёт с первого взгляда, и чем ближе он подходит к машине, тем сильнее учащается ее пульс.

Странно. Элисон так привыкла к встречам с отъявленными вампирами, что они уже почти не вызывают у нее выбросов адреналина, но на этот раз то ли страх, то ли какое-то другое чувство, которого она не может распознать, заставляет ее сердце неистово колотиться в груди.

— Ну и ну, — шепчет Джефф, когда Уилл проходит мимо.

Он целенаправленно идет к дому, не обращая внимания ни на их машину, ни на что-либо еще.

— И вы полагаете, женщина с ним справится?

Элисон задерживает дыхание, не удосуживаясь даже сообщить Джеффу, что физическая сила вампира мало зависит от пола. Пожалуй, собственная затея начинает вызывать у нее сомнения. Борьба воздерживающегося вампира с практикующим — дело рискованное, даже с учетом того, что воздерживающийся будет нападать внезапно и продуманно, под наблюдением полиции. Но на самом деле беспокоит Элисон другое. Она помнит взгляд Хелен, полный беспросветного отчаяния, словно она вообще не в состоянии контролировать свои поступки и желания.

Они видят, как Уилл входит в дом, и ждут; тишину нарушает лишь свистящее дыхание Джеффа.

Имитируешь жизнь

Хелен энергично нарезает буханку цельнозернового хлеба, чтобы сделать бутерброды мужу на завтра на обед. Ей просто необходимо чем-то заняться. Чтобы держать себя в руках — а то невыполнимое задание чересчур действует ей на нервы. Хелен глубоко погружена в собственные мысли, она мучается, снова и снова прокручивая в голове холодные бесстрастные слова Элисон Гленни, и только сейчас замечает, что Уилл стоит на кухне и смотрит на нее.

Сможет ли она? Сможет ли сделать то, о чем ее просили?

— Хлеб наш цельнозерновой даждь нам днесь, — говорит он, когда Хелен кладет на горку еще один кусочек. — И остави нам бутерброды наши, яко же и мы оставляем нахлебникам нашим…

Хелен слишком нервничает, чтобы сдерживаться. Ей не нравится, что он пришел сюда, предоставив ей возможность выполнить приказание Элисон. Но может быть, все же есть другой выход. Может, Элисон лгала.

— Уилл, сегодня понедельник. Понедельник.

— Правда? — переспрашивает он с деланым удивлением. — Ого. Тут у вас за временем не уследишь. Понедельник!

— А ты обещал в понедельник уехать.

— Ах, ты об этом…

— И ты уедешь, — говорит она рассеянно. И крепче сжимает ручку ножа. — Ты должен уехать. Сегодня понедельник. Ты обещал.

— Ах, я обещал. Какая прелесть.

Хелен пытается смотреть ему прямо в глаза, но это оказывается труднее, чем она думала.

— Прошу тебя, Клара наверху.

— О, только Клара? Значит, твои мужчины тебя покинули?

Хелен пристально разглядывает свое искаженное отражение в лезвии ножа. Сможет ли она это сделать? Имеет ли право рисковать, учитывая, что дочь дома? Должен быть другой выход.

— Роуэн пошел в кино. А Питер на встрече.

— Я и не знал, что в Бишопторпе есть кинотеатр. Да тут просто Лас-Вегас в миниатюре.

— Кинотеатр в Тёрске.

Уилл издает смешок.

— Тёрск, — повторяет он, растягивая слог. — Прекрасное название.

— Тебе пора уезжать. У людей возникают подозрения. О тебе поползли слухи. Ты подвергаешь нас риску.

Хелен продолжает резать хлеб, хотя его уже и так слишком много.

— Ах да, конечно. — Уилл прикидывается озабоченным. — Я уеду. Не волнуйся. Уеду, как только ты все прояснишь.

— Что? Проясню что?

— Ты знаешь что. С родственниками.

— Что именно?

Уилл подходит ближе.

Он опирается на стол, не спуская глаз с ее лица.

— Сермяжную правду, — выговаривает он аккуратно, будто эти слова фарфоровые. — Ты расскажешь Питеру и Роуэну, как на самом деле обстоят дела. А потом я исчезну. С тобой или без тебя. Решать тебе. Чем будешь выбирать?

Уилл касается кончиком пальца ее лба.

— Или?..

Он показывает на сердце.

Хелен слабеет от отчаяния. Одно его прикосновение, незначительный контакт кожи, и все возвращается обратно. Она вспоминает, каково это — быть с ним, быть венцом его желаний. Но собственная слабость лишь злит ее еще больше.

— Что ты делаешь? — возмущается она.

— Спасаю тебе жизнь.

— Что?!

Уилл как будто удивлен вопросом.

— Питер был прав. Это похоже на постановку. Ты как в пьесе. Играешь. Имитируешь жизнь. Неужели ты не хочешь снова ощутить истинный вкус жизни, Хелен? Неужели не хочешь, чтобы этот роскошный красный занавес упал?

Слова кружатся в сознании Хелен, она уже и сама не понимает, что делает. Как одержимая она режет хлеб. Вдруг нож соскальзывает, задевает палец. Уилл хватает ее за запястье, крепко сжимая руку. Она оказывает лишь слабое сопротивление, он кладет ее палец в рот и сосет его. Хелен закрывает глаза.

Он ее хочет.

Тот, кто ее обратил.

Восхитительное, ужасное чувство.

Хелен на мгновение сдается, забывает Клару, забывает все, кроме него. Человека, которого никогда не переставала желать.

Но глаза открываются, и она возвращается к действительности. На кухню, к понедельнику, ко всем окружающим ее вещам. К фильтру, тостеру, кофеварке. Ничего особенного в этих вещах нет, но они составляют часть только ее мира, а не его. Часть того мира, который она может потерять или спасти до полуночи. Она отталкивает Уилла, и тогда он перестает шутить, становится серьезным.

— Хелен, ты же хочешь меня. Ты будешь меня хотеть, пока я жив. — Она слышит, как он набирает полные легкие воздуха. — Ты что, не понимаешь?

— Чего не понимаю? — спрашивает она, уставившись на разделочную доску. Крошки напоминают звездную карту неведомой галактики. И они расплываются на деревянной доске.

На глазах у нее слезы.

— Ты и я, — говорит он. — Мы создали друг друга. — Он тычет пальцем себе в грудь. — Ты думаешь, я хочу быть таким? Ты не оставила мне выбора.

— Пожалуйста, — просит Хелен.

Но Уилл не слушает.

— Та ночь в Париже не отпускала меня семнадцать лет, — продолжает он. — Я бы вернулся, но приглашения не поступало. Да и все равно не смог бы я жить с серебряной медалью. Больше нет. Но, как ты понимаешь, чтобы держаться в стороне, потребовалось много жертв. Много крови. Много тонких юных шеек. Но я никак не мог напиться. И никак не мог забыть тебя. Я — это ты. Ты лоза, я вино.

Хелен пытается выровнять дыхание и собраться с силами.

— Я понимаю, — говорит она, крепче сжимая нож. — Извини. Все верно. Я правда… Я хочу твоей крови. Серьезно. Я хочу снова вкусить тебя. Ты прав. Я хочу тебя.

Уилл ошеломлен, он выглядит неожиданно уязвимым. Как бешеный пес, не подозревающий, что его сейчас усыпят.

— Ты уверена? — спрашивает он.

Хелен не уверена. Но если она собирается сделать это, откладывать больше нельзя. Момент настал.

— Уверена.

Поцелуй

Кровь стекает с запястья Уилла по руке, капая на кремовые плитки пола. Хелен в жизни не видела ничего красивее. Она бы с радостью опустилась на четвереньки и слизала капли прямо с пола, но в этом нет необходимости, потому что кровоточащее запястье находится перед ней. Уилл держит руку над ее ртом, она пьет его кровь, и это прекраснее, чем чистая родниковая вода в знойный день.

Она сосет лихорадочно, торопливо, так как знает, что рана, которую он нанес себе сам, уже потихоньку заживает. Глотая кровь, Хелен испытывает огромное облегчение, словно плотина, которую она выстраивала все эти годы, чтобы защититься от собственных чувств, разверзлась, и наслаждение потоком хлынуло сквозь нее. Уступив своему желанию, она вспоминает то, что знала всегда. Она хочет его. Она жаждет того экстаза, который дать ей может только он, она жаждет видеть, что ему так же хорошо, как и ей сейчас, и она страстно целует Уилла, раздирая клыками его язык, а он кусает ее язык, их кровь, смешиваясь, струится по подбородкам. Хелен понимает, что в любой момент может войти Клара и увидеть их вместе, но она хочет продлить удовольствие и продолжает целовать этого сладкого монстра, который был частью ее все эти годы, который тек по венам в ее теле.

Рука Уилла проникает ей под рубашку. Он прав. Она знает, что он прав.

Она — это он, а он — это она.

Касание кожи.

Слияние крови.

Прервав поцелуй, Уилл наклоняется к ее шее, вонзает клыки, блаженство переполняет Хелен, словно пустой сосуд, каким она была все это время, и она чувствует, что уже всё. Лучше уже не станет. А удовольствие несет в себе привкус смертельной удушающей тоски. Это тоска увядающих воспоминаний. Тоска смятой фотографии. Она открывает глаза и протягивает руку к хлебному ножу, направляет его горизонтально к шее Уилла.

Хелен подносит лезвие все ближе, словно смычок к скрипке, но не может заставить себя сделать это. Ей проще миллион раз убить себя, чем один раз — его, кажется, будто каждая капля ненависти, которую она испытывает к Уиллу, лишь питает любовь, озеро раскаленной лавы в недрах ее существа.

Но я должна…

Я должна…

Я…

Рука сдается и обмякает, отказываясь подчиняться велению разума. Нож падает на пол.

Уилл поднимает голову, следы ее крови на его лице напоминают боевую раскраску. Он смотрит вниз, на нож, а у Хелен сердце рвется из груди — от злости и страха: неужели она предала не только его, но и себя тоже?

Только бы Уилл заговорил.

Пусть оскорбляет ее.

Ей это необходимо. Этого требует ее кровь.

Уилл выглядит уязвленным. Взгляд у него внезапно становится как у потерянного и брошенного пятилетнего ребенка. Он прекрасно знает, что она пыталась сделать.

— Меня шантажировали. Полиция… — объясняет Хелен, надеясь услышать хоть что-нибудь в ответ.

Но он, не проронив ни слова, выходит из дома.

Хелен хочется догнать его, но ей нужно вытереть кровавые лужи на кухне, пока никто их не увидел.

Она берет бумажные полотенца из-под раковины и отматывает чуть ли не половину рулона. Когда она начинает вытирать пол, кровь окрашивает и размягчает бумагу. Хелен содрогается от рыданий, по щекам ее ручьями льются слезы.

Уилл в это время на четвереньках ползает по фургону, отчаянно пытаясь найти самое ценное, что у него есть.

Абсолютное совершенство, мечту о той ночи из далекого прошлого.

Сейчас ему крайне необходимо испить Хелен, какой она была раньше. До того, как семнадцать лет лжи и лицемерия изменили ее вкус.

Он с облегчением замечает спальный мешок и протягивает к нему руку. Но облегчение длится недолго — он залезает внутрь мешка, но нащупывает лишь мягкую ткань.

Он в ярости оглядывается.

Обувная коробка открыта. Рядом на полу валяется письмо, словно кем-то оброненное. И фотография. На ней четырехлетний Роуэн.

Уилл поднимает карточку и смотрит малышу в глаза. Любой другой увидел бы в них невинность, но Уилл Рэдли и не знает, что это такое.

Нет, когда в глаза Роуэна смотрит Уилл Рэдли, он видит избалованного мальчишку, маменькиного сыночка, вооружившегося, помимо прочего, своей трогательной улыбочкой, чтобы отвоевать любовь матери.

Да, ты у нас точно маменькин сынок.

Уилл дико хохочет и все не умолкает, хотя ему уже не смешно.

Возможно, Роуэн прямо сейчас вкушает мечту, которая ему не принадлежит.

Уилл выползает из фургона на четвереньках, как пес. Он бежит вверх по Орчард-лейн, мимо фонаря, даже не обращая внимания на запах крови Джереда Коупленда, доносящийся откуда-то из кустов на обочине. Он подпрыгивает, поднимается в воздух, следя за своей тенью, скользящей по крыше дома, а потом стремглав уносится в Тёрск.

«Лиса и корона»

Питер заперся в своей машине и наблюдает за парочками, заходящими в «Лису и корону». Кажется, что все они очень довольны своей жизнью. Они посвящают досуг культурным мероприятиям, загородным прогулкам и джазовым вечерам. Если бы он только был нормальным человеком и мог перестать желать большего.

Он знает, что она там, сидит одна за столиком, качает головой в такт мелодии, которую играют лысеющие джазмены-любители, и наверняка уже начинает подозревать, что он ее продинамил.

Питер слышит трубачей, и ему из-за этого становится как-то не по себе.

Я женат. Я люблю свою жену. Я женат. Я люблю свою жену…

— Хелен, — сказал ей Питер перед выходом. — Я ухожу.

Она как будто и не услышала. Стояла к нему спиной и смотрела в ящик с ножами. И он обрадовался, что жена не обернулась и не поинтересовалась, зачем это он надел свою лучшую рубашку.

— А, хорошо, — равнодушно ответила Хелен.

— Приезжает врачебная комиссия, я тебе рассказывал.

— Да-да, — встрепенулась она после затянувшейся паузы. — Конечно.

— Надеюсь, около десяти буду дома.

Хелен промолчала, и Питер был даже несколько разочарован, что она ничего не заподозрила.

— Люблю тебя, — виновато сказал он.

— Да. Пока.

На «люблю тебя» она, как всегда, не отреагировала.

Но когда-то она была от него без ума. Они так любили друг друга, что превратили Клэпхем, каким он был еще до джентрификации, в самое романтичное место на свете. Серые дождливые улицы южного Лондона тихонько пели от любви. Ни Венеция, ни Париж не были им нужны. Но что-то произошло. Она что-то утратила. Питер это осознавал, но не понимал, как восполнить ее потерю.

На стоянку заворачивает очередная машина, в которой приехала еще одна парочка. В женщине он узнает знакомую Хелен. Это Джессика Газеридж, она делает открытки. Точно, и литературный кружок еще посещает. Но лично знакомы они не были. Просто Хелен однажды указала ему на нее в толпе на рождественском рынке в Йорке. Очень маловероятно, что она тоже узнает Питера, но все же это дополнительный повод для беспокойства, увеличивающий риск. Он слегка сползает по сиденью, когда чета Газеридж выходит из машины. Но они направляются к пабу, даже не глянув в его сторону.

Фарли слишком близко, думает Питер. Надо было выбрать место подальше.

Его уже мутит от всего этого. Головокружительный восторг от трех пробирок Лорны уже совсем испарился. Остался лишь сам соблазн, без блестящей упаковки.

Проблема в том, что он действительно любит Хелен. Всегда ее любил. И если бы он чувствовал взаимность с ее стороны, его бы здесь не было, независимо от кровопития.

Но она-то его не любит. Поэтому он сейчас войдет в паб, подсядет к Лорне, и они будут смеяться, слушая убогую музыку, и после пары бокалов задумаются о продолжении. Есть даже вполне реальный шанс, что оно воспоследует и как-нибудь вечером, скоро, возможно, прямо сегодня, они станут обжиматься, точно подростки, у него в машине или в задрипанном мотеле, а то и вовсе в доме номер девятнадцать. И неизбежно она предстанет перед ним обнаженной.

Вот тут его охватывает паника. Питер тянется к бардачку за «Руководством воздерживающегося», которое без спросу забрал из комнаты Роуэна.

Находит нужную главу — «Секс без крови: не смотрите внутрь». Читает о дыхательных упражнениях, о том, как сосредоточиться на тактильных ощущениях, о методах подавления запаха крови.

Он снова смотрит на дорогу. Подъезжает еще одна машина, а потом, минуту-другую спустя, мимо катит автобус. Питер уверен, что в окне мелькнуло одинокое лицо сына. Заметил ли его Роуэн? Выглядел он ужасно. Неужели ему что-то известно? Эта мысль пугает Питера еще сильнее, и что-то внутри у него переключается. Волны удовольствия отступают, остается кремень долга. Он заводит машину и едет домой.

— Я, Питер Рэдли, — устало бормочет он, — контролирую свои инстинкты.

Тёрск

Роуэн и Ева в кинотеатре в Тёрске, в десяти километрах от дома. У Роуэна в рюкзаке бутылка с кровью. Но он из нее еще не пил. Он хотел сделать это на остановке, после того как увидел еще одну надпись «РОУЭН РЭДЛИ — УПЫРЬ» (как и аналогичное высказывание на заколоченном почтовом отделении, она была сделана рукой Тоби, но на сей раз художник потрудился вывести трехмерные буквы). Но пришла Ева, а там и автобус подоспел. Теперь он вынужден сидеть неподвижно с мыслями о своем настоящем отце, о том, что мать и в этом лгала ему всю жизнь.

На фильме он сосредоточиться не может. Он не сводит глаз с Евы — на экране что-то взрывается, и ее лицо окрашивается в желтый, оранжевый и красный.

Любуясь ею, Роуэн потихоньку забывает о письме, раскрывшем ему мамину тайну, для него остается только Ева и ее запах. Он смотрит на темную тень, пролегающую вдоль сухожилия на ее шее, и представляет, какова на вкус ее кровь.

Роэун наклоняется все ближе и ближе к девушке. Его зубы видоизменяются, когда он закрывает глаза, готовый впиться в ее плоть. Ева видит его совсем рядом и улыбается. Протягивает ему ведерко с попкорном.

— Нет, спасибо, — говорит он, прикрывая рот.

Он встает и направляется к выходу.

— Роуэн?

— Мне надо в туалет, — бросает он через плечо, поспешно проходя мимо пустых кресел в их ряду.

Он только что был на грани и чуть не сорвался.

Я чудовище. Чудовище, сын чудовища.

Мучительная жажда требует своего.

Добравшись до мужского туалета, он вытаскивает бутылку из рюкзака и ловко откупоривает ее. Запах застарелой мочи тут же пропадает, и Роуэн растворяется в неописуемом блаженстве.

Аромат кажется чарующе экзотичным и в то же время почему-то удивительно близким. Зажмурившись, он жадно пьет, отдавая должное изысканности букета. Это вкус всех чудес света, но такой подозрительно знакомый — Роуэн словно возвращается в родной дом, о существовании которого давно позабыл.

Только оторвавшись от бутылки, чтобы вдохнуть и вытереть губы, Роуэн наконец обращает внимание на этикетку. Вместо имени Уилл написал: «ВЕЧНАЯ — 1992».

И его осеняет.

Вечная.

И год его рождения.

Он чувствует ее на языке и в горле.

Рука с бутылкой дрожит, это отголоски внутреннего землетрясения, вызванного ужасом и яростью.

Он швыряет бутылку об стену, кровь стекает по керамической плитке, и на полу образуется лужа. Красная лужа, которая подползает к нему, словно медленно высовывающийся язык.

Но Роуэн успевает обойти ее, раздавив кусок стекла. Он выходит в фойе — там никого нет, только кассир сидит на своем рабочем месте, жует жвачку и читает «Рейсинг пост».

Он бросает на Роуэна неодобрительный взгляд — должно быть, слышал, как разбилась бутылка, — но тут же возвращается к газете или просто делает вид. Уж больно жуткое выражение лица у мальчишки.

Остановившись на ступеньках кинотеатра, Роуэн дышит ровно и глубоко. На улице прохладно. Воздух какой-то сухой. Надо срочно нарушить эту абсолютную невыносимую тишину — и он что есть мочи кричит в ночное небо.

Луна на три четверти скрыта тонким облачком.

Звезды шлют сигналы из минувших тысячелетий.

Выдохшись, Роуэн умолкает, сбегает по ступенькам и несется по улице.

Он бежит все быстрее и быстрее, пока бег не переходит в нечто другое. Он больше не чувствует твердой земли под ногами — только пустоту.

Атом

«Перерождение III: Ледяные мутанты» — не лучший фильм, который видела Ева. По сюжету зародыши внеземной жизни, вмерзшие в полярный лед во времена последнего ледникового периода, из-за глобального потепления начинают оттаивать, вылупляются и превращаются в живущих под водой смертоносных пришельцев, уничтожающих подводные лодки, рыболовные траулеры, глубоководных дайверов и эко-воинов, но потом их разносит на куски американский флот.

Но примерно через двадцать минут сюжет перестал прослеживаться, фильм превратился в набор кадров: все более и более навороченные взрывы да идиотские осьминоги-пришельцы — чудеса компьютерной графики. Впрочем, это не имело особого значения, потому что рядом сидел Роуэн, и Ева потихоньку признавалась себе, что быть рядом с ним ей нравится чуть ли не больше всего на свете. Даже если ради этого приходится смотреть подобную чепуху. Хотя, в оправдание Роуэна, надо отметить, что других фильмов сегодня и не показывали. Все же кинотеатр в Тёрске, прямо скажем, не мультиплекс. Но Роуэн ушел, Ева сидит одна — она смотрит на циферблат часов, освещенный очередным взрывом целой лодки, полной пришельцев, — уже почти полчаса и начинает беспокоиться, куда же он запропастился.

Она ставит ведерко с попкорном на пол и отправляется искать его. Чувствуя себя неловко, она поспешно проходит мимо нескольких молодых пар и придурковатых любителей катастроф со взрывами и выходит в старенькое фойе.

Роуэна там нет, да и вообще никого нет, кроме кассира в маленькой будке, который, похоже, ничего, кроме своей газеты, не замечает. Она направляется к туалетам, расположенным в небольшом закутке поблизости.

Ева подходит к двери мужского туалета.

— Роуэн?

Молчание. Но она слышит, что там кто-то есть.

— Роуэн?

Ева вздыхает. Она думает, что, наверное, чем-то его оттолкнула. К ней возвращается привычная неуверенность. Может, она слишком много болтала об отце. Может быть, это из-за набранного килограмма, о котором ей сегодня утром сообщили весы. Может, у нее неприятно пахнет изо рта. (Ева лижет ладонь и принюхивается, но чувствует лишь едва различимый сладковатый запах слюны, как у младенца.)

Может, ему не понравилась ее майка с «Эйрборн Токсик Ивент». Мальчишки иногда ужасно придираются к таким вещам. Она вспоминает, как однажды в Сейле Тристан Вудс, правда уже изрядно набравшийся, заплакал — заплакал, — когда она призналась, что не разделяет его музыкальных пристрастий.

Может, она перестаралась с косметикой. Может быть, яблочно-зеленые тени чересчур броские для понедельника. А может, все дело в том, что она нищая дочь психованного параноика, который работает мусорщиком и не в состоянии даже заплатить за квартиру, — ну ни дать ни взять роман Диккенса. Или может быть, всего лишь может быть, Ева раскрылась перед ним настолько, что он почувствовал скорбь, засевшую в самой глубине ее души и тщательно упрятанную под маской бесшабашного сарказма.

А может быть, это из-за того, что она, кажется, стала отвечать ему взаимностью.

Третья попытка.

— Роуэн?

Ева опускает глаза на ковер, заканчивающийся у порога туалета.

Ужасный ковер, старый и истоптанный, а этот вычурный рисунок больше подходит для зала с игровыми автоматами — если смотреть на него слишком долго, начинает кружиться голова. Однако сейчас ее беспокоит не рисунок. А темное мокрое пятно, медленно выползающее из-под двери. Которое, соображает она, очень даже может быть кровью.

Ева осторожно открывает дверь, готовясь к самому худшему — увидеть Роуэна распростертым на полу в луже крови.

— Роуэн? Ты там?

Лужа крови бросается в глаза даже раньше, чем дверь открывается полностью, но все не так, как Ева себе представляла. На полу валяются осколки, как будто бы разбилась бутылка вина, но жидкость для вина слишком густая.

И такое ощущение, что тут кто-то есть.

Тень.

Движение. Кто-то, кто двигается слишком быстро, чтобы его заметить, и прежде чем Ева успевает понять, что к чему, чья-то нечеловечески сильная рука хватает ее и затаскивает в туалет.

Из-за резкого рывка в легких не остается воздуха, способность кричать возвращается к ней только через пару секунд. Она успевает увидеть мужское лицо, но внимание ее приковано к его зубам — то есть и не зубам вовсе, а…

За то мгновение, пока он тащит ее к себе, на фоне общей паники лишь одна ясная мысль вспыхивает в ее сознании. Папа был прав.

Крик наконец срывается с губ, но уже слишком поздно.

Он крепко обхватил ее рукой, и она чувствует, что эти неправдоподобные зубы уже совсем близко. Ева сопротивляется изо всех своих жалких сил, лупит его по голеням, пытается на ощупь вцепиться в лицо, извивается всем телом, как рыба на крючке.

— А ты дерзкая. — Он дышит ей в ухо. — Прямо как мамочка.

Ева снова кричит, в отчаянии глядя на открытые двери пустых кабинок. Он касается ее кожи, пронзает шею. Каждый атом ее существа неистово борется за жизнь, не желая разделить судьбу матери.

Жалость

На полет от Бишопторпа до Тёрска Уилл потратил меньше минуты, а уж найти кинотеатр в маленьком безжизненном городке тем более ничего не стоило.

Он приземлился на крыльце и зашел внутрь, собираясь направиться прямо в зал, но в фойе уловил запах крови Хелен, который привел его в туалет.

А там он столкнулся наяву с самым страшным из своих кошмаров. Абсолютная и безупречная мечта той ночи в 1992-м, самое сладкое и чистое, что было у него в этой жизни, разбито и расплескано по грязному полу. Это было выше его сил. Какое-то время он просто стоял и смотрел, не веря собственным глазам, на плавнички разбитого стекла, вздымающиеся из крови Хелен.

А потом появилась девчонка. Дочка Коупленда. Наверное, ее мамочка в этом возрасте выглядела так же. И тот же страх в глазах.

Уилл схватил ее, потому что не осталось никаких причин не делать этого. Сейчас, сию секунду, впиваясь в нее зубами, он не отрывает взгляда от кровавой лужи на полу. Но потом закрывает глаза.

И снова оказывается в озере крови, на сей раз даже без лодки. Он просто плывет под водой.

Под кровью.

Но пока он высасывает из девочки жизнь, его вновь посещает страшное озарение. Как позапрошлой ночью в «Черном нарциссе», с Изобель.

Этого мало.

Этого совсем не достаточно.

Этого не достаточно, потому что это не Хелен.

Хуже того, Ева на вкус почти такая же, как ее мать, а когда он пил Тесс, наслаждение полностью вытеснило память о той, кто неотступно занимает его мысли сейчас.

Нет.

Ее вкус мне не нравится.

Никто мне не нравится, кроме Хелен.

И как только эта истина четко проступает в его мозгу, кровь, которую он глотает, становится ему отвратительна. Воображение рисует Уиллу, как он выныривает на поверхность озера и жадно хватает ртом воздух.

Он вдруг осознает, что уже выпустил Еву. Еще живую.

Ну и наплевать, думает он с непоколебимым детским упрямством.

Он не хочет пить эту кровь.

Он хочет крови Хелен.

Ева пока еще жива, но она умрет. Глядя, как она хватается за горло и кровь ручейками течет сквозь пальцы на майку с неизвестной ему группой, Уилл чувствует себя как никогда опустошенным. Разбитая бутылка на полу, утратившая свое ценное содержимое, — это он сам.

Девочка в изнеможении прижимается к кафельной стене и испуганно смотрит на него.

Лица некровопьющих всегда такие выразительные! На них читается столько бессмысленных нюансов, призывающих тебя… к чему? К раскаянию? Стыду? Жалости?

Жалость.

С тех пор как он с тремя другими паломниками навещал лорда Байрона, когда тот умирал в одиночестве в своей пещере на Ибице, Уилл ни разу не испытывал жалости. Древний поэт, проживший несколько веков, был изможден и бледен, точно призрак самого себя, он лежал в лодке со свечой в руках. Но и тогда — была ли это и впрямь жалость или же просто страх перед собственной судьбой?

Нет, думает он.

Жалость лишь делает тебя слабее. Как и сила притяжения. То и другое нужно, чтобы удерживать некровопьющих и воздерживающихся на земле, на своих убогих местах.

Записка

Джеред прятался в кустах на Орчард-лейн больше часа, ожидая увидеть какое-нибудь подтверждение тому, что Элисон Гленни сказала ему правду. То есть тому, что Уилла Рэдли убьет его невестка. Какое-то время ничего не происходило, но незнакомая машина, припаркованная в начале улицы, несколько обнадеживала. Машина Гленни, надо полагать. Однако все его надежды разбились, когда он увидел, что кто-то вышел из дома.

Это был Уилл Рэдли. Живой.

Сначала он скрылся в своем фургоне, потом и вовсе улетел. Наблюдая за ним, Джеред ощутил болезненный спазм в желудке. В какой-то момент он думал, что его и в самом деле вырвет (было бы неудивительно после целой банки чеснока), но резкий порыв холодного ветра помог справиться с тошнотой.

— Нет, — сказал Джеред окружавшей его зелени. — Нет, нет и нет.

Затем он вылез из кустов и медленно направился в сторону дома. Проходя мимо машины Элисон Гленни, он постучал в окно.

— Накрылась ваша затея.

Она была в машине не одна. Рядом с ней восседал пузатый неуклюжий гладко выбритый детектив, которого Джеред видел впервые, и потрясенно таращился в небо через лобовое стекло.

— Мы дали ей срок до полуночи, — отрезала Элисон тем же ледяным тоном, каким уведомляла его об увольнении. — Время у нее еще есть.

Окно с тихим жужжанием закрылось, и Джереду ничего не оставалось, кроме как пойти домой.

«Доказательство существования вампиров — это не что иное, как доказательство вашего безумия», — как-то сказала ему Элисон. Она же пригрозила, что если он хоть кому-нибудь, хотя бы дочери, изложит свою версию гибели жены, его снова запрут в дурдоме, уже до конца жизни.

Джеред вздохнул, зная, что в полночь Уилл Рэдли будет жив.

Все бесполезно.

Он находился в той же деревне, что и Уилл, однако ровным счетом ничего не мог поделать. И он шел дальше, мимо паба, мимо почты, мимо гастронома, где продавались праздничные закуски, которые он не мог бы себе позволить, даже если бы хотел. В освещенной витрине красовалась доска в деревянной раме, рекламирующая пармскую ветчину, оливки «мансанилья», жаренные на гриле артишоки и марокканский кускус.

Мне тут не место.

Эта мысль рождает другую.

Я был несправедлив по отношению к дочери.

Джеред принял решение. Дома он извинится перед Евой. Ей наверняка было тяжело выносить все его закидоны и строгие правила. Если она захочет, они уедут куда-нибудь подальше отсюда, и он даст ей всю свободу, какой заслуживает разумная семнадцатилетняя девушка.

Он вспоминает, как они с Евой выходили по воскресеньям на утренние пробежки, когда ему хватало на это времени и сил. Лет в тринадцать дочка на год или около того страстно увлеклась фитнесом. Джереду нравилось проводить время с ней вдвоем, без матери, бегать вдоль канала или старой заброшенной железной дороги в Сейле. Тогда они были очень близки, и его забота не душила ее.

Все, хватит.

Пора положить этому конец.

Стало бы ему легче, если бы он сам или кто-то другой убил Уилла Рэдли? Трудно сказать. Возможно. Но единственное, в чем уверен Джеред, так это в том, что история слишком затянулась, Еве слишком многое пришлось из-за него вытерпеть. Пора остановиться.

С этой мыслью он поворачивает ключ в замке входной двери пятнадцатого дома по Лоуфилд-клоуз и устало поднимается по лестнице. Но еще прежде, чем войти в квартиру, он чувствует, что что-то не так. Там слишком тихо.

— Ева? — зовет Джеред, бросая ключ на полочку рядом с красным конвертом из «Водоснабжения Йоркшира».

Ответа нет.

— Ева?

Джеред идет в ее комнату, но дочери там нет. Он окидывает взглядом постеры с разными группами, узкую кровать и открытый шкаф. Знакомая одежда висит на вешалках, точно стайка призраков.

На туалетном столике разбросана косметика, в воздухе стоит сладковатый химический запах лака для волос.

Она ушла гулять. В понедельник вечером.

Где она, черт возьми?

Джеред летит к телефону. Звонит ей на мобильник. Ева не отвечает. Тут он замечает записку на столике в гостиной.

«Черт!» — мысленно стонет Джеред.

Его охватывает паника. Он роняет записку, и не успевает она долететь до пола, как в одной руке у него уже зажаты ключи от машины, а другая шарит за пазухой, проверяя, на месте ли маленький золотой крестик на цепочке.

Прочь из дома, под дождь.

У машины разбито окно. Говорила же Ева, надо починить, а он не слушал.

Но сейчас у него нет ни выбора, ни времени.

Он рывком распахивает дверцу, залезает в машину, даже не стряхнув осколки с сиденья, и мчится в направлении Тёрска.

Потерянный мир

Она чувствует не столько боль, сколько какое-то растворение. Как будто она постепенно из твердой формы переходит в жидкую. Ева оглядывается, смотрит на раковины и зеркала. На открытые двери кабинок. На разбитую бутылку и лужу чьей-то крови. Веки ее стали тяжелыми, и хочется спать, но она слышит какой-то шум. Это автоматический смыв в туалетах, он снова будит ее, и она вспоминает, кто она и где и что произошло.

Ее мучитель уже исчез, и Ева понимает, что надо выбираться и звать на помощь.

Она заставляет себя подняться, но это невероятно трудно — сила притяжения никогда еще так на нее не давила.

Она — водолаз, пробирающийся через руины затонувшей цивилизации, потерянного мира, который когда-то принадлежал ей. Она доходит до двери. Тянет ее изо всех сил и наступает на ковер. Его узор кружится под ногами, точно сотни маленьких водоворотов. Вот фойе, напротив нее — будка кассира. На какой-то момент Ева даже удивляется, отчего на его лице написан такой ужас.

Рука соскальзывает с раны на шее.

А потом надвигается странная темнота, как будто бы над ней проплывает корабль, и Ева точно знает, что это очень, очень плохо. Знает, что через пару секунд ничего уже знать не будет.

Она сливается с темнотой.

Растворяется, как соль в воде.

Каждая крупица жизни медленно превращается во что-то иное.

Помогите.

Она пытается произнести эту отчаянную мольбу вслух, но не уверена, получилось ли. Ева слабеет с каждым шагом.

Помогите, пожалуйста.

В ответ ее кто-то называет по имени.

Она узнает голос отца, но темнота уже не только на краю поля зрения, а повсюду, захлестывает ее гигантской волной. И Ева поддается ее тяжести. Падая на ковер, она едва ощущает собственное тело.

Малышка

Джеред Коупленд несся на машине в кинотеатр. Через разбитое окно в салон захлестывали дождь и ветер, на пассажирском сиденье ездила туда-сюда кучка битого стекла. На полпути, неподалеку от паба «Лиса и корона» в Фарли, ему встретился семейный автомобиль Рэдли. Питер ехал домой один.

Предположив, что он, наверное, подвозил сына, Джеред еще сильнее нажал педаль газа. Добравшись до места, он заехал боком на тротуар, выскочил из машины, взбежал по лестнице и ворвался в здание.

И вот он в фойе. Человек в белой рубашке, видимо, сотрудник кинотеатра, сбивчиво тараторит в телефонную трубку:

— Алло… срочно «скорую помощь»… да… на девочку напали или что-то вроде… она истекает кровью…

Увидев рану на шее дочери, Джеред сразу все понимает. Ее укусил этот мальчишка Рэдли. Подгоняемый ужасом, он на миг становится прежним. Пока он опускается на колени рядом с дочерью и нащупывает пульс, бешеная паника сменяется непоколебимым спокойствием. Последние два года он только и думал о том, что это может произойти, и теперь, когда это действительно случилось, он намерен сделать все возможное, чтобы спасти ей жизнь. Два года назад Джеред впал в панику, закричал, и Уилл Рэдли, услышав вопль, утащил его жену в небо. Так что теперь надо действовать стремительно и эффективно. Нельзя облажаться.

Ощущая слабое биение пульса под пальцами, он слышит голос кассира:

— Кинотеатр в Тёрске. Девочка без сознания. Приезжайте немедленно.

Джеред осматривает непрерывно кровоточащую рану. Он знает, что ее никак не вылечить. Ни в одной больнице страны не найдут способа ей помочь.

Кассир закончил разговор.

— Кто вы такой? — спрашивает он Джереда.

Тот, не отвечая, поднимает дочь с пола. Он вспоминает, как держал ее на руках, когда она была совсем еще малышкой и весила два с половиной килограмма, как кормил по ночам из бутылочки, когда у матери совсем не было сил, как вечерами убаюкивал ее, напевая «Американский пирог».

На миг дочь открывает глаза. Она оживает, чтобы шепнуть ему «прости», и снова теряет сознание.

Кассир пытается остановить Джереда:

— Что вы с ней делаете?

— Это моя дочь. Подержите дверь, пожалуйста.

Кассир смотрит на него, потом на кровь, которая так и капает на ковер. Он преграждает Джереду путь:

— Приятель, я не могу позволить тебе забрать ее. Извини.

— Прочь с дороги, — приказывает Джеред, яростно сверкнув глазами. — Прочь с дороги, твою мать.

И кассир отходит, пропуская на улицу Джереда, который без умолку повторяет и себе и дочери:

— Держись, держись, все будет хорошо…

Вверх, вверх, вверх

Тоби выходит из закусочной Миллера с порцией картошки фри с рыбой, упакованной в белую бумагу, садится на велосипед и едет домой. Он улыбается, думая о денежках, греющих ему карман, и о том, какой все-таки Роуэн придурок: это ж надо было — сунуть конверт в почтовый ящик. Занятый приятными размышлениями, он и не подозревает, что сверху за ним следят.

Тоби поворачивает налево, на тропинку через поле, где пасутся лошади, чтобы срезать путь до Орчард-лейн.

Перепуганные лошади бросаются врассыпную, но не от мальчика на велосипеде, а от того, кто летит над ним, опускаясь все ниже и ниже.

Снижаясь, Роуэн понимает, что все кончено.

Ева никогда не будет принадлежать ему.

Потому что он упырь.

Один-одинешенек в мире, полном лжецов.

Сын своего отца.

Он — Роуэн Рэдли. Летящее в ночи чудовище.

Тоби оглядывается, потом смотрит вверх, не в состоянии поверить своим глазам. Сверток выскальзывает у него из-под мышки, картошка с рыбой рассыпаются.

Лицо его искажает страх.

— Нет, — выдыхает он. — Что за…

Он изо всех сил жмет на педали, мчась по дорожке, проложенной для старичков, которые неспешно ковыляют по ней во время воскресных прогулок.

Роуэн тоже несется вперед, он уже не так зол, мысли его поразительно ясны и спокойны; потом он пикирует вниз и смотрит на перепуганное лицо Тоби, который пытается затормозить и развернуться. Но не успевает. Роуэн хватает его спереди за куртку и с легкостью поднимает в воздух, даже несмотря на то, что Тоби все еще держится за ручки велосипеда, таща его за собой.

— Ты прав, — говорит Роуэн, обнажая клыки, когда лошади на поле уже кажутся маленькими движущимися точками. — Я упырь.

Ничто не мешает Тоби закричать, но от ужаса у него пропадает дар речи. Пальцы разжимаются, и велосипед падает на дорожку.

Роуэн собирается убить его. Чтобы доказать самому себе, что он чудовище. Если это так, боли он не почувствует. Ничего не почувствует. Он будет убивать, кого захочет, перемещаясь с места на место, как отец.

Он поднимается еще выше.

Вверх, вверх, вверх.

Тоби принуждает себя заговорить, чувствуя, как по ноге стекает теплая струйка.

— Извини, — скулит он.

Взлетая все выше и выше, Роуэн вглядывается в лицо своего соседа.

Умоляющее, беспомощное.

Лицо жертвы.

Нет.

Он не сможет этого сделать. Если он и чудовище, то не совсем такое, как отец.

Ему приходится перекрикивать нисходящий ветер.

— Если скажешь еще хоть что-нибудь о моей семье или о Еве, я тебя убью. Хоть что-нибудь. Ясно?

Тоби с трудом кивает, борясь с силой притяжения.

— А о том, что сейчас происходит, даже вспоминать не смей, иначе тебе конец. Ясно?

— Да, — воет Тоби. — Пожалуйста…

В любом случае это риск — что убить его, что не убивать. Но Роуэн не готов уничтожить все хорошее, что в нем осталось, ради горькой крови Тоби.

Он опускает его вниз и бросает за пару метров до земли.

— Проваливай, — говорит Роуэн, пока Тоби неуклюже поднимается на ноги. — Убирайся и оставь меня в покое.

Роуэн приземляется и наблюдает за улепетывающим Тоби. Сзади кто-то хлопает в ладоши.

Уилл.

Рот его в крови, словно он нарисовал на лице трагическую маску.

— Браво, Пиноккио. — Уилл продолжает аплодировать. — У тебя душа настоящего человеческого мальчишки.

В воздухе Роуэн его не видел. Получается, Уилл наблюдал за ним все это время? И что это за кровь размазана по его физиономии?

Уилл делает шаг вперед.

— Хотя, должен признать, в фургоне ты на совесть наплевал, и это правильно.

Уилл стоит так близко, что Роуэн ощущает запах его дыхания, хотя не сразу определяет, кем именно пахнет.

— Воровство, — продолжает Уилл, — это уже прогресс. Но не волнуйся, я восстановил справедливость. Ты украл мою кровь, я украл твою. Инь-янь, сынок. — Взгляд у Уилла совершенно безумный. В нем нет ничего человеческого. — Я не такой, как ты. Я давным-давно перестал слушать свою совесть. Она — всего лишь шум. Назойливый стрекот сверчка в ухе.

Роуэн пытается уловить смысл его речей. Наконец до него доходит, чьей кровью пахнет от Уилла, и это как удар под дых.

— Я всего-навсего сделал то, что хотел сделать ты, — говорит Уилл, читая мысли сына. — Схватил ее, укусил, отведал ее крови. А потом… — Уилл улыбается, он готов соврать что угодно, лишь бы привести Роуэна в бешенство. — Я ее убил. Я убил Еву.

У Роуэна кружится голова. Он вспоминает, как несколько часов назад в школе Ева передала ему записку. Вспоминает, как она улыбалась ему украдкой, и силы покидают его, он на грани обморока. Это он виноват. Если б он не бросил Еву одну, ничего бы и не случилось.

Прохладный бриз ласкает его лицо, точно дыхание призраков.

— Где… где она…

Уилл равнодушно пожимает плечами, словно его спросили, сколько времени.

— Да кто ее знает. Километрах в тринадцати от берега, — лжет он. — Думаю, уже где-нибудь на дне, распугивает морскую живность. Впрочем, красный цвет первым исчезает под водой. Ты знал? Занятно, правда? Бедные унылые рыбки. У них там все синее.

Роуэн не в состоянии ясно мыслить. Мир рушится вокруг него так стремительно и неотвратимо, что ему ничего не остается, кроме как свернуться калачиком на земле. Ева мертва.

Уилла же вопросы нравственности никогда не заботили так мало, как сейчас, при виде собственного сына, скрючившегося на земле, словно марионетка, у которой обрезали ниточки. Отвратительное, жалкое зрелище.

Он наклоняется к мальчику и выдает ему чистую правду:

— Роуэн, это была не просто кровь твоей матери. Это была мечта о том, как все могло бы сложиться, если бы не появился ты. Видишь ли, если говорить начистоту, ты мне был совершенно не нужен. У меня аллергия на ответственность. Сама идея отдает гнилью. Как чеснок. У меня от нее сыпь и чесотка, а тебе ли не знать, каково это. Хоть кожу сбрасывай. — Уилл замолкает, делает глубокий вдох и четко выговаривает самое главное: — Мне нужна была Хелен, но только не с таким довеском.

Роуэн что-то неслышно бормочет. Эта слабость у него от матери, заключает про себя Уилл. Она его таким сделала. Своей постоянной ложью. Как у мальчика могла сформироваться нормальная система ценностей, когда ему втирали такую чушь?

— Она забыла, кто она такая, — говорит ему Уилл. — Забыла, как сильно она меня хочет. Но я не такой, как она, и не такой, как ты. Я борюсь за то, чего хочу. И если мне этого не дают, я беру сам.

Уилл кивает, поддакивая самому себе. Ему сейчас все ясно, он знает: нет больше никаких моральных барьеров, никакой слабости, ничего, что могло бы его остановить. Я чистокровный. Я принадлежу к высшей расе. Я выше всех некровопьющих, воздерживающихся, всех этих жалких лживых душонок, вместе взятых.

Да, думает он со смехом.

Я — лорд Байрон.

Я — Караваджо.

Я — Джимми Хендрикс.

Я — каждый кровососущий потомок Каина, живший на этой земле.

Я — Истина.

— Да, я беру это сам.

И он оставляет сына на земле, сломленного силой притяжения и прочими сопутствующими ей силами. Сам быстро и низко летит через поле; земля проносится под ним с той же скоростью, с какой перемещается по орбите.

Вздох — и он уже у двери дома номер семнадцать по Орчард-лейн. Из внутреннего кармана плаща он достает нож. Указательный палец другой руки описывает в воздухе небольшой круг, нависая над звонком, как шпага фехтовальщика, готовая ринуться вперед. Затем опускается на кнопку, нажимая четыре раза подряд.

Я.

Беру.

Это.

Сам.

Из дождливой темноты

Клара уже несколько часов сидит в интернете. Сначала она пыталась выудить из Википедии какие-нибудь факты о культуре вампиров, но почти ничего не нашла, потому что сетевые энциклопедии составляются в основном некровопьющими.

Зато где-то на задворках Гугла обнаружился любопытный клон Фейсбука под названием Некбук. Там умные, творчески одаренные и симпатичные, несмотря на неестественную бледность, подростки общались между собой на языке, состоящем сплошь из непонятного сленга, акронимов и смайликов, которых она раньше не встречала ни в чатах, ни в эсэмэсках.

Особенно ей понравился один красавчик с озорной улыбкой, как у эльфа, и настолько темными волосами, что они почти светились. На его странице под фотографией было написано:

«Полуночник, полноцен. Пам Рив, ищет обр./насл. м/ж, не сёрк., д. любви взасос, к-охоты и мегалит. ВК».

Клара расстроилась. Хоть она и вампир, но общество себе подобных для нее как другая планета. Она решила бросить Некбук и переползти на Ютьюб, посмотреть отрывки из фильмов, о которых говорил ей Уилл. «Вампиры», «Дракула» (версия 1931 года — «единственный фильм, снятый настоящим вампиром», как сказал Уилл), «Сумрак», «Голод» и «Пропащие ребята» — этот явно самый лучший. И вдруг, прямо в тот момент, когда на экране лапша превращается в червяков, у Клары возникает ощущение, что что-то не так. Она чувствует это кожей и желудком, словно тело реагирует быстрее мозгов.

А потом начинается.

Звонят в дверь, мама открывает.

Клара слышит голос дяди, но не может разобрать слов.

Хелен кричит.

Клара бежит вниз и видит, что Уилл стоит в прихожей, прижимая к горлу ее матери нож.

— Что ты делаешь?

Он небрежно кивает на висящую на стене акварель:

— Оказывается, у яблоньки отравленные корни. Пора ее срубить.

Клара даже не испытывает страха. Совсем. Она ни о чем не думает, кроме ножа.

— Отойди от нее.

Она делает шаг вперед.

Уилл качает головой и прижимает лезвие к коже Хелен.

— Не могу.

Хелен выразительно глядит на дочь:

— Клара, не надо. Уходи.

Уилл кивает:

— Мама права. Иди. — Исступленное безумие, горящее в его глазах, не оставляет сомнений: он способен на что угодно, готов зайти как угодно далеко.

— Ничего не понимаю.

— Клара, ты ничто. Наивная маленькая девочка. Неужели ты думаешь, я прилетел, чтобы выручить тебя? Не будь дурочкой. Мне на тебя плевать. Открой. Глаза.

— Уилл, прошу тебя, — говорит Хелен, и лезвие щекочет ей подбородок. — Это полицейские. Они меня заставили…

Не слушая ее, Уилл снова обращается к Кларе тем же ядовитым тоном:

— Ты — ошибка. Жалкий плод двух людишек, у которых не хватило духу признать, что им не стоит быть вместе. Плод подавленных инстинктов твоих родителей, их ненависти к себе… Иди, девочка. Иди спасай своих китов.

Он пятится через порог на улицу, увлекая за собой Хелен. Сумасшедшим вихрем они взмывают ввысь и тотчас исчезают из виду. Клара хватает ртом воздух, осмысливая случившееся. Он улетел и унес ее маму.

Она бежит наверх, открывает окно в своей комнате и высовывается под дождь. Они летят, прямо над ее головой, все дальше и дальше, постепенно растворяясь в ночи. Клара напрягает мозги в поисках выхода. Ухватив за хвост единственную дельную мысль, она извлекает из-под кровати пустую бутылку ВК и, прижав горлышко к губам, переворачивает вверх дном. На язык падает лишь одна капля, но ей некогда гадать, хватит ли этого.

Понимая, что это последний шанс спасти маму, Клара залезает на подоконник, приседает и ныряет во тьму, под струи дождя.

— Полетели в Париж, Хелен, вернемся в сказку… или тогда уж сразу на луну.

Уилл тащит ее вверх, почти по вертикали. Она с ужасом смотрит вниз, на уменьшающийся дом. И прижимается горлом к ножу, ровно настолько, чтобы потекла кровь.

Дотрагивается до нее пальцами.

Слизывает ее. Это их общий вкус.

И она начинает сопротивляться.

Хелен борется со вкусом и с воспоминаниями, но в первую очередь она борется с самим Уиллом, отводя нож и отталкивая его.

В разгаре драки, она видит, что к ним под дождем летит ее дочь.

— Хватай нож! — кричит ей Хелен.

Долетев до них, Клара выкручивает нож из дядиной руки. Но он отталкивает ее локтем, и нож падает на крышу дома номер девятнадцать.

«Все, — думает Хелен, сражаясь с неослабевающим Уиллом. — Он снова победит».

Их дом уже превратился в один из черных квадратиков на Орчард-лейн, а сама улица стала узкой полоской в темноте.

— Уилл, отпусти меня, прошу, — умоляет она. — Я хочу остаться со своей семьей.

— Нет, Хелен. Извини. Это не ты.

— Пожалуйста…

Не видна уже и деревня. Теперь она лишь отражение неба, уносящиеся вниз белые точки на черном фоне.

«Я люблю Питера, — понимает Хелен. — Я всегда любила Питера. Вот что правда». Она вспоминает серый день, когда они с будущим мужем, по уши влюбленные, шли, держась за руки, по Клэпхем-Хайстрит — он сопровождал ее в магазин художественных принадлежностей.

— Если тебе хочется куда-нибудь еще, — вопит Уилл ей в ухо, перекрикивая шум воздуха, — ты кричи. Валенсия, Дубровник, Рим, Нью-Йорк… В Сиэтле нашим сейчас недурно живется. Я не прочь махнуть подальше… Слушай, мы же никогда в Венеции не были, да? Могли бы слетать, посмотреть Веронезе…

— Уилл, мы не можем быть вместе.

— Ты права. Не можем. Но мы можем вместе провести ночь. А утром я с великим сожалением буду вынужден перерезать тебе…

Прежде чем Уилл успевает закончить свою угрозу, Хелен слышит какой-то шум. Кто-то, чей голос ей знаком, с ревом несется к ним. Внезапно она чувствует рывок в противоположном направлении. После этого наступает тишина, и Хелен осознает, что падает. Она с ужасом смотрит на быстро приближающуюся к ней деревню, улицу, их дом, но тут до нее доносится крик дочери:

— Мам, лети! Ты же умеешь летать!

«Да, — думает она. — Действительно, умею».

Хелен сбавляет скорость и парит, позабыв о силе притяжения. К ней подлетает дочь.

— Это Роуэн, — говорит Клара, указывая на схватившиеся высоко над ними силуэты. — Он сражается с Уиллом.

Лицо его отца

Роуэн услышал мамин крик.

Этот звук пробудил его от отчаяния, он рассмотрел в небе смутный силуэт и понял, что там его мама с Уиллом. Отчаяние превратилось в ярость, и он полетел ей на помощь. А теперь, толкая Уилла обратно к земле, он чувствует, что способен на что угодно.

— Зачем тебе понадобилась Ева? — кричит он, и толкать становится все легче. — Зачем?

Уилл не отвечает. В глазах у него печальная гордость.

Вниз, вниз, вниз.

— Послушай, Роуэн, — говорит Уилл. Его плащ трепещет перед ними на ветру, как ненатянутый парус. — Ты такой же, как я. Неужели не видишь? Ты мой сын. Моя кровь. Мы могли бы путешествовать вместе. Я бы показал тебе весь мир. Я научил бы тебя, твою мать, жить.

Роуэн, не слушая его, перелетает через крышу, Уилл задевает спиной верхние черепицы и расшатывает их. Через миг они уже над садом Рэдли, Роуэн продолжает толкать Уилла вниз, и они быстро опускаются к пруду.

Снизившись, Роуэн швыряет его в холодную воду, давя обеими руками, одной на лицо, другой — на шею. Роуэну требуется вся его злость и сила, чтобы справиться с нечеловеческой мощью Уилла, который бешено рвется со дна на волю.

Роуэн понимает, что долго не продержится. Его отец всю жизнь пил кровь в неограниченных количествах, так что уж не Роуэну состязаться с ним в силе и выносливости. Его единственное оружие — гнев, но этого недостаточно.

Роуэн закрывает глаза. Старается разжечь в себе ненависть. Тем временем железные руки из-под воды отталкивают его все настойчивее, все жестче, пока наконец Уилл не вырывается на поверхность, точно лава из жерла вулкана, отбрасывая Роуэна спиной в пруд. Тот опирается рукой на дно, чтобы подняться. Натыкается на что-то.

Это не рыба. Не растение.

Металл.

Уилл нависает над ним, готовый отплатить сыну той же монетой.

Роуэн судорожно хватается за металлический предмет.

Больно.

Порезался, только дотронувшись до лезвия.

— Вампира быстро не утопишь, — смеется Уилл, оскалив клыки и толкая Роуэна под воду. — Ну так еще и не вечер.

— Руки прочь от него!

Это Клара с матерью, со свистом рассекая воздух, снижаются над садом. Уилл на секунду отвлекается на них, и тут же пальцы Роуэна нащупывают что-то под лезвием. Что-то деревянное. Рукоятку.

Уилл хохочет. Это смех маньяка, исчадия ада. Его внимание переключается обратно на Роуэна, но слишком поздно, чтобы заметить, как мокрый топор дельфиньим хвостом взлетает над водой и молниеносно вонзается в его шею. Дикое, первобытное рычание Роуэна едва доносится до его слуха, когда весы судьбы последний раз склоняются в сторону сына. Хватаясь за обух топора, засевшего в горле и полузатопленного хлещущей кровью, Уилл падает в пруд. Роуэн прижимает его ко дну, перерезая сухожилия и ткани. Вода подергивается черной дымкой.

Хелен с Кларой опускаются на траву, и в тот же миг энергия возвращается к Уиллу, с новыми силами он рвется наверх, пытаясь поднять голову, но Роуэн, не дрогнув, давит на топор обеими руками, так что, когда ему это удается, лезвие перерезает шею до конца. Жизнь наконец покидает его тело. Роуэн едва различает в мутной воде обращенное к нему лицо — лицо его отца. Спокойное. Даже благодарное. Как будто это и есть для него единственный путь к покою — навеки разлучить мыслящий разум с жадным телом, погруженным в жидкий кровавый туман.

Роуэн еще какое-то время стоит неподвижно, наблюдая за падающими в воду каплями дождя. Он не сразу вспоминает о молчаливых свидетелях в нескольких метрах от пруда — о матери и сестре.

— Вы в порядке? — спрашивает он.

Хелен не сводит глаз с поверхности воды.

— Да, — отвечает она. Ее голос звучит спокойнее и как-то естественнее, чем обычно. — В порядке.

Обостренный слух Роуэна улавливает шаги со стороны дома. Его отец — точнее, человек, которого он всегда считал отцом, — выходит в патио. Он в плаще, в руках держит ключи от машины — только что вернулся. Он смотрит на Роуэна, потом на жену с дочерью. В конце концов его взгляд падает на пруд. Питер подходит ближе. Роуэн видит, как застывает его лицо, когда он соображает, что здесь произошло.

— Господи, — едва слышно шепчет Питер, наклоняясь к воде. — Господи, господи, господи…

— Он хотел убить маму, — объясняет Клара. — Роуэн ее спас.

Питер наконец умолкает и просто всматривается в темную, окрашенную кровью воду, где лежит его брат. Роуэн выбирается из пруда; при воспоминании о Еве его вновь охватывает острый приступ паники.

— Где Ева? — спрашивает он у Клары с мамой. — Что он с ней сделал?

Те не знают, что ответить.

У Роуэна все сжимается внутри. Перед его мысленным взором встает картина: безжизненное тело Евы опускается на морское дно.

Все изменится

По пути в Бишопторп Джеред постоянно разговаривает с дочерью, глядя на нее в зеркало заднего вида. Она лежит на заднем сиденье, плотно закутанная в отцовский свитер. Он гонит со скоростью сто тридцать пять километров в час, ветер раздувает Еве волосы, на лицо падают капли дождя, смешиваясь с кровью.

— Ева, — почти кричит он, чтобы его голос мог пробиться сквозь дождь и ветер. — Ева, пожалуйста, не спи. — Джеред вспоминает, с каким презрением она смотрела на него несколько часов назад, сколько обиды и раздражения читалось в ее глазах все эти два года. — Все будет хорошо. Я изменюсь. Все изменится. Даю слово.

Ева так и не открывает глаза, и Джеред боится, что уже слишком поздно. Мимо окна пролетают деревья и дорожные знаки, которые он не успевает разглядеть. Всего за несколько минут он из Тёрска домчался в Бишопторп и теперь несется по главной улице. Справа мелькает их дом на Лоуфилд-клоуз, но он едет дальше. Из «Плута» выходит мужчина и видит, как мимо него проносится «королла» Джереда на скорости, больше чем вдвое превышающей допустимую. Мелькают закусочная, аптека, гастроном — только сворачивая на Орчард-лейн, он притормаживает.

Но, добравшись до дома Рэдли, он несколько секунд ждет в машине, дабы убедиться в разумности своих действий. Он снова пытается заговорить с Евой:

— Ева? Ева, ты меня слышишь?

Она истекает кровью, его свитер насквозь промок и потемнел. Джеред понимает, что времени у него совсем мало. Минута, если не меньше. Помпезные дома вокруг застыли в спокойном неведении, Джеред почти физически ощущает их сухое безразличие к жизни его дочери.

Бремя безжалостно идет, решение надо принимать немедленно. Превратить Еву в нечто иное, в живое, но страшное существо, способное убивать, или отпустить, позволив ей стать безобидной, как все мертвые?

— Ева?

Сомкнутые веки слегка дергаются.

Джеред выходит из машины, открывает заднюю дверь. Бережно, как хрустальную, он поднимает дочь с заднего сиденья и несет через улицу.

«Нет, — говорит он себе. — Нет. Одумайся! Нельзя же…»

Он представляет себе, как жена сурово взирает на него сверху. И осуждает, как вправе осуждать только призраки.

— Мне очень жаль, Тесс. Прости.

Он идет по подъездной дорожке, Ева безжизненно висит у него на руках. Добравшись до двери, стучит в нее ногой, твердо, но не слишком сильно.

— Помогите, — четко выговаривает он. Потом повторяет громче: — Помогите!

Дверь открывает Питер. Он смотрит на Джереда, на девочку в его руках. Замечает, что они оба в крови.

Сглотнув, Джеред произносит то, что велит ему долг:

— Спасите ее. Пожалуйста. Я знаю, кто вы такие, но прошу вас, спасите ее.

Во тьму

Все собрались вокруг, словно пастухи в жуткой рождественской драме. Роуэн еще не успел снять мокрую одежду, но дрожит он не от холода, а от того, что происходит у него на глазах: Ева лежит у них на диване, истекая кровью, а Питер проверяет ее пульс.

— Все нормально, — успокаивает брата Клара, сжимая его руку. — Папа знает, что делать.

Джеред стоит на коленях перед диваном, гладя дочь по голове, а она то приходит в себя, то снова теряет сознание. В очередной раз открыв глаза, Ева смотрит на Роуэна.

— Помоги, — просит она.

Роуэн проклинает свою беспомощность.

— Пап, дай ей крови. Спаси ее.

Хелен тем временем поспешно объясняет Джереду то, что ему уже известно:

— Вы понимаете, что, если мы дадим ей крови, она станет вампиром? И скорее всего, у нее возникнет очень сильная привязанность к тому, чью кровь мы используем для обращения.

Ева все не спускает глаз с Роуэна. Она вполне понимает, что к чему. Понимает, что за ее спасение он отдал бы все на свете. Понимает, что он чувствует: если б только он мог спасти ее, то спас бы и самого себя. А еще Ева понимает, что любит его, и под его беззащитным взглядом находит в себе мужество принять свою дальнейшую судьбу.

Она пытается заговорить. Слова точно якорем зацепились в горле, не выталкиваются наружу, но Ева не сдается.

— Твою, — выдыхает она почти неслышно.

В мгновение ока он оказывается рядом, наклоняется к ней, напрягая слух. Ее веки безвольно смыкаются. Собрав все оставшиеся силы, до последней капли, она выговаривает:

— Твою кровь.

И проваливается в забытье.

Глубже и глубже во тьму.

Утроба

Она ощущает вкус.

Вкус настолько совершенный, что распространяется на все чувства: об него можно греться, его можно увидеть — как будто черный океан, на дне которого она лежит, окрашивается великолепным сияющим багрянцем.

И она плывет вверх, возвращаясь к жизни.

Открывает глаза и видит Роуэна. У него течет кровь. Его ладонь порезана под большим пальцем, кровь льется прямо ей в горло. Вид у Роуэна озабоченный, но постепенно тревога сменяется облегчением. В глазах у него стоят слезы, и Ева понимает, что он ее спасает, вот прямо сейчас.

Кровь все течет и течет, и Ева вдруг обнаруживает, что знает о нем абсолютно все. Не обыденные подробности его жизни, не бессмысленные факты, которые известны другим людям, а нечто более глубинное. Так знает свою мать младенец, лежащий в теплой красной утробе.

Всеобъемлющее, пульсирующее, жизнетворное знание.

А зная его так хорошо, она не может его не любить и понимает, что и он любит ее точно так же: любовь, текущая у него в крови и впитанная ею, отражается на него через нее, словно они — два зеркала, поставленные друг напротив друга.

Я тебя люблю.

Ты — это я, а я — это ты.

Я буду защищать тебя, как и ты будешь защищать меня.

Всегда.

Вечно.

Ева улыбается, и Роуэн улыбается в ответ.

Она переродилась.

Она влюблена.

И, прожив два года во тьме, она готова принять истинное великолепие жизни.

— Все хорошо, — говорит ей Роуэн. — Ты здесь. Все кончено. Его больше нет.

— Да.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что выжила.

Ева наконец замечает, что в комнате есть и другие люди. Клара. Папа и мама Роуэна. Ее папа.

На лице его написана борьба противоречивых чувств — облегчения и страха.

— Прости, — шепчет она.

Он качает головой, улыбается, но от волнения не может вымолвить ни слова.