Песни с темной стороны

Птицы для жертвоприношений

Грохот ружейного выстрела и ещё одна ворона шлёпается на асфальт. Стрелявший — Родька, мужик лет под сорок, вечно пьяный, перезаряжает видавшую виды «ижевку». Двустволка раздолбана основательно, но для выполнения первой части Родышных обязанностей вполне годится.

Родька затягивает очередную похабную частушку, которых он знает великое множество.

— Мужчина, как не стыдно! — мимо проходящая девушка пытается одёрнуть наглеца. — Вы хоть и при исполнении, однако, такое…

— Стыдно у кого видно, вали отсюда, пока при памяти!..

Про таких, как он, уже давно сказано «Не тронь говно — вонять не будет». Да такого попробуй и тронь… После того, как в нашей стране религиозный культ Молоха признан главенствующим и церковь Молоха стала почти государственным институтом, с его служителями лучше не связываться. А Родька, как ни крути…

Выстрел, и пролетавший мимо дрозд падает на асфальт, рядом со своими пернатыми собратьями: воронами, галками, воробьями. Асфальт забрызган птичьей кровью, и тёплый летний ветер несёт по нему пух и перья. Родька вытягивает из кармана чекушку водки «Золото Гелиогабала», от души к ней прикладывается, прихлопывает на щеке жирную муху. И выдаёт очередной песенный шедевр:

Да, Родька, как ни крути, помощник жреца Храма Молоха. Не носит вычурные одежды, не положено, лишь шеврон Храма, нашитый на рукаве грязной камуфляжной куртки, отличает его от простых смертных. И одна из его обязанностей, как записано и в трудовом договоре: «Отстрел птиц у монумента божества для последующего принесения их в жертву».

Упомянутый монумент поневоле внушает уважение одним своим видом: пять метров в высоту, чугунная рогатая фигура с полым брюхом и двумя отверстиями в нём в человеческий рост, для входа и выхода, и с обеих сторон лесенки. Мальчик лет семи с пакетом сока в руках смотрит на убитого дрозда, и вдруг начинает всхлипывать. А Родьке, тому лишь бы покуражиться. Он подхватывает птицу, та почти утопает в огромной грязной лапище, и сдавливает так, что из полуоткрытого клюва течёт сукровица. Другой рукой хватает мальчонку за шиворот:

— Жалко стало, сопляк? На, поцелуй, может, оживёт, — и смеётся оглушительно, тыча ребёнку в лицо мёртвой птицей. — А то и на его месте будешь!

Мальчик вырывается и убегает с перемазанной сукровицей рубашкой, а служитель Молоха вновь прикладывается к чекушке из кармана. И перезаряжает ружьё.

Вечереет, заходящее солнце уже просвечивает сквозь полое брюхо статуи. Родька вместе с двумя подоспевшими уборщиками сгребают тушки птиц с асфальта, матерясь, волокут к монументу. Двое затаскивают их в брюхо монумента, где за несколько дней уже собралась горка птичьих трупов. Грубые рабочие ботинки давят полусгнившую плоть, кишащую белыми личинками, потревоженные мухи, расположившиеся на ночлег, поднимаются жужжащим облаком…

Наконец работа закончена, и Родька с подручными перекуривают, передавая друг другу «полторашку» пива. Валька-бичиха подгребает.

— Чего надо, шалавая? — Родька скалится, — принесло тебя…

Но у Вальки вид сегодня особенно значителен, она протягивает Родьке бумагу с двумя позолоченными печатями, у того аж брови поднимаются, и Родька смахивает с одной из них жирную трупную муху. Бумага — мандат от Верховного жреца, и в ней чёрным по белому значится: «Валентина Корзунова назначается на исполнение в течение часа обязанностей Мелькет». Там, на жреческом «верху», видимо понадобился соответствующий ритуал.

Родька аж сплёвывает:

— Ты хоть не болеешь чем?.. Хы-ы-ы, а я теперь значит… того… вместо Него тебя пялить-то…

Внезапный порыв ветра вдруг колеблет полобрюхую статую. Напарники Родьки обмирают, ибо знают, что это их Божество выказывает первые признаки недовольства. Родька машет им: «уходите, мол!», и те не заставляют себя упрашивать.

— Ну, Мелькет, ложись уж! — Валька моментально скидывает свои видавшие виды спортивные штаны, и Родька пристраивается к ней, бормоча заученное и уже почти забытое:

— Я ныне Молох, я ныне Баал-Зафон, и я восхожу к жене своей Мелькет, дабы…

Валька смеётся, хмельная, и ойкает, пока Родька, воплощение Молоха, делает то, ради чего она здесь, потому что опарыши скользят по её обнажённому телу, и ей это неприятно. Родька старается, он это дело обычно любит, но в душе побаивается именно обрядовых сексуальных действ. Он не ощущает всяких там приливов энергии, просто в темени странно покалывает.

И после кульминации вдруг по всей фигуре медного истукана словно пробегает дрожь: божество, видимо, удовлетворено последней жертвой окончательно… на сегодня. А завтра… Будет день — будет и пища… Пища…

Скоро, когда чрево истукана наполнится трупами птиц, состоится Торжественное Всесожжение: вначале содержимое чрева будет облито бензином и подожжено, и первый дым уйдёт во славу Молоха. Затем по пылающим углям пройдут жрецы, потом по затухающим — члены городской администрации, и, в конце, по холодной золе — простой народ. И все верят, что после этого станут подобны птицам, ибо получат духовные крылья от Божества, которому они сейчас поклоняются.

А время приносить в жертву детей ещё не настало — так говорят жрецы.