Оазис Джудекка

7 ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

По понятным причинам Лоун протрезвел и тридцатиметровку от края тротуара до входной двери проделал самостоятельно. С таксистом он рассчитался из своего кармана. Хотелось повторить небрежный жест Дезире, но до рожи водителя Лоун к сожалению не дотянулся.

В замочную скважину он попал ключом с первого раза. Открыл дверь и сразу же устремился к холодильнику, где стояла бутылка с чистой ледяной водой. К счастью, бутылка оказалась полной. Он почти залпом вылакал пол-литра, и только потом его охватила дрожь.

Сон как рукой сняло. Лоун чувствовал себя черным кристаллом – цельным куском чего-то непрозрачного и звенящего от вибрации. Атомная решетка вместо мозга и внутренностей, полированные грани вместо кожи. Ни желаний, ни страха. Абсолютная замкнутость. Он был отделен от внешнего мира границей, на которой преломлялся свет. Свет блуждал внутри, как бессмысленное послание, случайно полученное с давно погасших звезд.

Он включил ящик, лишь бы отвлечься ненадолго. Дезире пробежала пальчиками по его шее, затем нажала кнопку на пульте дистанционного управления, словно хотела оградить клиента от липкого дерьма рекламы, замелькавшей на экране. Она заботилась о том, чтобы он не стал копрофилом, и этим, возможно, обрекала его на изоляцию и страдания. Он прожил сорок лет, а потреблять как положено еще не научился.

– Я пойду приму душ, – решил Лоун.

– Не так уж ты и грязен, дружок, как тебе кажется, – сказала она. – У меня были и похуже.

– Какого черта, Дез?! – Он начинал злиться. – Что это на тебя нашло сегодня?

– Со мной-то все в порядке.

О да. В этом он не сомневался.

– Ну и вали в свою спальню, – раздраженно бросил он, отлично зная, что ей не нужно спать.

– У тебя мало времени, – напомнила она, не обращая внимания на его добрый совет.

Лоун хмыкнул, уставившись на дно опустевшей перевернутой бутылки. Отражение было искаженным и уменьшенным, словно внутри стеклянной тюрьмы кривлялся злобный карлик-трезвенник.

– Ну и что? А у кого его много?

– Не хочешь поработать сегодня ночью?

– Я?!!

– Ну не я же, милый. Не прикидывайся. Давай-ка, Лоун, не ленись. Будь паинькой и получишь утром свою конфету.

Он знал, что она имела в виду. Колоду. Новый пасьянс его судьбы. И опять Лоуна охватила та же отвратительная слабость – как тогда, когда у затылка щелкал курок. Не кристалл он, совсем нет. Аморфная смола, которая течет слишком медленно и потому незаметно.

– Я ни черта не могу. Ты же знаешь.

– Соберись, малыш. Для начала хотя бы включи компьютер.

– А пошла ты!.. Я устал. Мне все осточертело. Приму «прозак» и постараюсь заснуть.

Он и сам понимал, что все это звучит неубедительно.

– Тебе помочь успокоиться? – спросила Дез вкрадчиво.

Лоун встрепенулся:

– Свари кофе.

– Зачем тебе кофе, дорогой? У тебя же есть я, – прошептала Дезире, приблизилась спереди, что случалось нечасто, и взяла его лицо в свои ледяные ладони.

Лоун мгновенно почувствовал себя так, словно в него снова вставили скелет. Ему пригрезилась вечная ночь и запахи сырой земли. Где-то очень далеко звонил колокол. Его погребальная песня длилась, и длилась, и длилась. Ветер носился в темном пространстве, наполняя паруса, сотканные из звездного сияния…

Наваждение прошло так же быстро, как возникло.

– Тебе лучше? – спросила она. – Все еще хочешь кофе?

– Нет.

– Освежает, правда? – Она нежно улыбалась ему. Он всякий раз вздрагивал, видя эту улыбку. И черные, всепонимающие глаза старухи на неправдоподобно юном и красивом лице…

Ладони разжались. Упала железная маска. Под нею уже было другое существо – беззащитное, уязвимое и робкое. Существо, которое давно утратило силу творить. Что дальше? Импотенция? Кто сказал, что секс – не созидание?

– Все это бесполезно, – почти простонал Лоун. – Кому нужны твои дешевые приемчики! Я не могу больше писать.

– Я понимаю, – шепнула Дез. – Я пытаюсь помочь.

Ох эта ее ласковая настойчивость! Порой ему казалось, что таким мягким, но неотвратимым нажимом можно разрушить любую стену и сдвинуть с места Эверест.

– Да, ты поможешь! – Сарказм давался с трудом. Лоун собрал во рту скопившуюся слюну и поискал взглядом, куда бы сплюнуть.

– А кто же еще, дурачок? Не сопротивляйся. Расслабься. Разреши мне вести тебя. Начнем…

Он покорно отставил бутылку и включил компьютер. В конце концов, это ничего не значило. Очередная мелкая уступка, непрерывный компромисс, в который превратилась его жизнь. Он и раньше по многу часов просиживал впустую, уставившись в экран, на котором было только меню редактора, и не мог выдавить из себя ни строчки. Источник иссяк. По пересохшему руслу катились только безжизненные камни. И хоронили под собой писателя Лоуна.

Вот и сейчас молчание длилось сорок минут. Сорок незаметных минут. Он слушал только свое дыхание. Все это время Дез сидела неподвижно, ничем не выдавая своего присутствия. Ни запаха, ни флюидов, ни звука. Но он знал: стоит ему дернуться – и…

Прилив бодрости закономерно сменился отливом. Его снова клонило в сон.

…И ее рука легла сзади на его левое плечо.

– Не получается, – сочувственно констатировала Дез. – А ведь ты вправду был хорош. Даже в «Кодексе бесчестия» еще чувствуется прежний Лоун. Сколько целебного яда! Сколько беспощадной силы! А эта предельная обнаженность, которая и не снилась эксгибиционистам прошлой «волны»! Эта декадентская червивость в сочетании с животной грубостью!..

Издеваясь, она цитировала критические статейки. Если без дураков, она была его самым тонким критиком. Тонким, как скальпель, препарирующий монстров, которых плодила извращенная матка. Она была единственной, кого он не мог обмануть. Да и не хотел. Она была тенью его подлинного «я».

Между тем Дез продолжала:

– Лиза как-то призналась мне, что от некоторых твоих страниц у нее пробегали мурашки по спине… По-моему, в какой-то момент она испугалась того, кого скрывает эта маска. – Указательный палец «выстрелил» в лицо Лоуну. – Все равно что, живя с садовником, вдруг обнаружить, что на самом деле спишь с палачом.

«Мурашки по спине»? Смешно. Что она могла знать об отвращении к себе и страхе, настоящем страхе? Кроме того, Лиза – не вполне удачный пример. Одна из его последних пассий. Не самая умная. Но чутье у нее было. Она чуяла сладкий запашок распада за километр… И сколько времени прошло после того, как он закончил «Кодекс»? Три с половиной года. С тех пор он пожинал плоды с денежного дерева, посаженного в стране дураков. И каждый новый день, каждую новую ночь ему становилось все больше не по себе.

Эта сучка Дез прекрасно понимала, что по-настоящему хорош он был в «Девяти кругах рая», неплох в «Солнце полуночи», а «Кодекс» – лишь эхо призыва, заставляющее неискушенных блуждать в потемках. С искушенными как раз проще – те привыкли дурачить сами себя.

Сплетения фраз, сплетения кишок. Все заканчивается либо облегчением, либо неизлечимым запором.

– …Я буду рассказывать тебе о прошлом, настоящем, немножко о будущем, – мурлыкала Дез. – О тех, кто был у меня раньше. А ты печатай. На клавиши еще не разучился нажимать?

– Это твое прошлое, – сказал он, тупо сопротивляясь, предугадывая ловушку, сделку с совестью (резиновой писательской совестью, не имеющей ничего общего с человеческой, – эдаким дырявым кондомом, который пропускает все что угодно, кроме плагиата, и отфильтровывает чужое, каким бы мелкодисперсным ни был раствор).

– Ошибаешься. Это и твое прошлое. Те люди, которые прошли через мои руки… они ведь не напрасные жертвы, правда? Если ты думаешь иначе, значит, еще не повзрослел. Мы с тобой двигались навстречу друг другу сквозь столетия и расстояния, которые ты себе представить не можешь. Поверь мне, милый, твоя частная история писалась спермой и кровью за сотни поколений до того, как твое существование стало необходимым, до того, как проявилось твое изображение. И не преувеличивай трагизм, ты же знаешь, я этого не люблю. Ты должен написать об этом, болван, иначе кое-кто начнет сердиться. А теперь посмей сказать, что ты ни о чем таком не подозревал!

Дез умела увещевать. Она также являлась его психоаналитиком. Бесплатные сеансы в любое время дня и ночи, если не считать, что он расплачивался всей своей жизнью. Цивилизованно и комфортабельно, разве не так?

Лоун решил попробовать. Собственно говоря, он ничего не терял. Ничего, кроме времени. Вдруг его осенило: а что, если он – не первый и даже не тысячный в списке тех, кто согласился от бессилия сплясать под их дудку? Что, если все давно превратились в статистов непонятной игры, затеянной гардами? Значит, «клиенты» – только пешки, прикрытие, муляжи. И что, если все вокруг создано не нами, людьми? Когда, в какой момент произошла подмена? Или гарды подменяли нас постепенно и повсюду, вытесняя из тех областей деятельности, которые мы наивно считали исключительно своими, сугубо человеческими? Взять, например, искусство. Кто будет оспаривать существование разрыва в восприятии? Или ставшее очевидным разделение на две касты со всеми вытекающими болезненными противоречиями?.. Эти подозрения могли завести очень далеко.

Странное дело: церковники тысячелетиями твердили о Боге и дьяволе – и никого не удивляло, что обе силы являлись как бы внешними по отношению к маленькому растерянному человечку, носящему в себе безымянную высоту души. Даже тогда, когда ее, изрядно отутюженную тяжелой артиллерией грехов, сожгли напалмом, доставленным прямиком из преисподней, и не осталось ничего живого, она продолжала считаться полем битвы добра и зла.

Но вот начинаешь говорить о подмене реального мира виртуальным, о всеобщей катастрофической слепоте, о некоей сознательной силе, которая стремится проявиться, подстерегая у грани человеческого и нечеловеческого, чтобы в удобный момент подтолкнуть эволюцию вида homo sapiens к совершению качественного скачка, – и тебя называют паникером, параноиком, ретроградом, маразматиком или просто недоумком.

Лоун не находил себе места в этом бешено вращающемся колесе истории, среди очень интеллектуальных, но все же отупевших белок, которым оставалось только одно: бежать быстрее и быстрее. И что вообще означает «место»? Может, это смахивает на номер, проставленный в билете, который выдан в кассе театра? На более или менее удобное кресло, в котором положено просидеть до тех пор, пока не упадет занавес? Лоун заранее ненавидел силу, распределяющую места, независимо от того, окажется она слепой или зрячей.

Но цель была. Поборники «прогресса» обещали появление существа будущего. Продолжительность жизни – двести лет; компьютерный контроль на клеточном и генном уровнях; полная заменяемость органов.

«Какого черта я встаю у этого на пути? – думал Лоун. – Кто я такой? Песчинка в жерновах тупиковой цивилизации. Что я возомнил о себе? Жалкий писателишка, потерявший самого себя на дороге в ад. Не потому ли я вяло пытаюсь сопротивляться, подергивая усыхающим членом, надвигающейся лавине сверхчеловеков, что осознаю собственную несостоятельность, да и никчемность всех этих людишек прошлого, не сумевших распорядиться обрушившимся на них технологическим валом, всем этим добром из ящика Пандоры, которое превратило нас в заложников самоубийц? Это похоже на жизнь внутри бомбы, которую все мы непрерывно доделываем и совершенствуем. Бомба не обязательно взорвется и разнесет на куски этот чертов мир. Совсем не обязательно. Сколько деталей в ее часовом механизме? Шесть, семь, восемь миллиардов. Их может быть и гораздо больше – десять, пятнадцать, двадцать миллиардов. Идеальный термитник с виртуальной королевой, которую никто никогда не видел, но она плодила иллюзии столь убедительные, что они удерживали рабов в плену в течение сотен лет…»

И существовал только один доступный способ проверить свои подозрения. Руки Лоуна потянулись к клавиатуре. Дезире начала диктовать. Ее слова звучали в тишине, как шорох свежего дождя.

Под утро Лоун закончил главу. И хотя большую часть времени он просто стучал по клавишам под диктовку Дез, тем не менее чувствовал себя выжатым досуха. Оказалось, что совместное «творчество» отнимает много сил. Приходилось на ходу править стиль, которым Дезире пренебрегала. И все же он испытывал удовлетворение. Совсем как в старые добрые времена. А ведь набрано было не так уж много – Дез диктовала медленно…

Или не Дез? Его подсознание могло сыграть с ним дурную шутку. Неужели он приобрел комплекс неполноценности и теперь сваливает все свои неудачи на гарда? «Оставь меня в покое, зараза, – произнес он вслух. – Я пошел спать». После этих слов он свалился без сил на потертую кушетку и заснул почти мгновенно.

И тогда ему приснился сон. Самый четкий и правдоподобный сон в его жизни. Может быть, даже более реальный, чем сама жизнь. Может, и не сон вовсе.

Замок. Образ пронизывал зыбкие ландшафты сновидений и застывал, превращаясь в реальность. Замок. Короткое слово было бы неплохим названием для новой книги. К тому же ударение можно ставить по-разному. В любом случае неизбежны символы. Символы были как взломанные печати. Что-то выглядывало из-за них – что-то нездешнее или хорошенько забытое… Обособленность, изоляция, осада, взлом, опасность внутри или снаружи, похищение, побег, освобождение, заточение, агорафобия, скрежет ключа или наоборот – навеки потерянный ключ. Столько неиспользуемых возможностей. Столько разветвляющихся временных потоков…

Лоун давно чувствовал, что живет под колпаком. И вот теперь, кажется, начал искать выход – когда другой Лоун, в иной реальности, убедился, что выхода нет.