Он вбежал в подземный ход и, выставив вперед клинок, очень осторожно начал продвигаться вперед, готовый к любым неприятностям. Они, конечно, не заставили себя ждать.
Сначала пришел запах мокрой земли и чего-то отвратительно приторного. Так может пахнуть, если заставить, например, жида-ростовщика за большую деньгу копать большую яму. Жадные, они потеют, и от этого неприятно пахнут. Или испугать опять же того же жида. В общем, пробивает жидов-ростовщиков на запах при любом удобном случае. Потому-то и говорили, что они смердят. Смерды, одним словом, от слова - "mrad" (терять, умирать, на руническом санскрите, примечание автора), потому что это ее запах - запах тлена и разложения. Orjamaa - аромат, что и говорить (orja - невольник, maa - земля, в переводе с финского, примечание автора). Вот поэтому и придумали ростовщики благовония (от black - черный, примечание автора), чтоб скрыть свой естественный аромат.
Мысли имеют свойства проноситься в голове с такой скоростью, что их потом приходится выражать полдня. Если, конечно, вспомнятся. Когда все тело напряжено, в ожидании нападения, то голова легко освобождается от навязчивых соображений и думает сама по себе, что ей, голове, в голову взбредет.
Добрыша прокрался до самой пещеры, типа грота, не понимая природу доносившихся до него звуков и запахов. То, что он увидел в неверном свете гнилушек и колеблющемся пламени лучин, не вызвало у него удивления. Да вообще: ни страха, ни омерзения, ни опасений за себя - ничего не было. Был только долг, который в данный момент заключался в помощи отчаянно размахивающему мечом Василию.
На его плече сидела прекрасная округлая женская задница и дрыгала ногами, верхняя же женская часть скрывалась где-то в своде клети. "Наверно, это Маришка" - догадался Добрыша. - "Вытягивает себя за веревку". Он был недалек от истины, при условии, что в узилище не просочилась еще одна женщина.
Но то, что пыталось проникнуть в огороженное решеткой малое помещение, вряд ли можно было спутать с дамой. Да и с недамой - тоже. Это был гигантский червь, который, к тому же, имел рот, усаженный чем-то, напоминающим острые когти. Скорее, даже - клыки, только тонкие, несоразмерные с его пастью. Василий со всей возможной частотой ударов отбивался, не позволяя вломившемуся из земляной стены в зарешеченную келью безглазому отростку, дотянуться до себя и почти скрывшейся в ходе панночки.
Добрыша не стал тратить время на пустые разговоры, полагая, что непрошеный гость все равно глух к человеческому голосу. Поэтому он принялся также ожесточенно, как и его товарищ, колоть голову червя мечом. Тому это явно не понравилось: он замотал своим отростком из стороны в сторону и повернулся "лицом" к новой угрозе.
- Кто сказал, что это голова? - звеня клинком о прутья решетки, говорил Никитич. - По мне так, как раз наоборот.
Клыки червя скрежетали о железное ограждение, делая на нем заусеницы и вмятины. Некоторые даже ломались и теперь болтались в зеве монстра, как сломанные зубья у расчески. Решетка была сделана с запасом прочности, но и этого запаса могло не хватить: некоторые прутья начали прогибаться, уступая чудовищному напору червя.
Добрыша понимал, что его шанс только лишь в том, чтобы эта тварь не смогла высунуться еще больше из проделанной ею дыры в стене. Иначе возрастала свобода ее движений, а, следовательно, и сила. Он орудовал мечом, сколько хватало мощи, чередуя удары с колющими движениями.
Не было у червя ни глаз, ни носа, один лишь круглый зубастый рот, поэтому все выпады мечом, ограниченные решеткой, ощущались так, словно бьешься с тестом. На месте глубоких порезов выступала белое вещество сродни со студнем, да ломались иной раз тонкие клыки. Никитич в очередной раз подумал про себя, что это, может быть, и не голова вовсе. Но даже если вся битва протекала через зад, легче от этого не становилось.
Он совсем выпустил из своего внимания Васю, также орудующего мечом в клетке, но тот скоро напомнил о себе. Оказывается, пришедший на помощь Добрыша принял на себя всю ярость монстра, что позволило Казимировичу протиснуться по ходу наверх. Даже Маришка подала ему руку, помогая выбраться. Хотя могла сбить секретер и оставить ливонца погибать. Что-то, видать, изменилось в порядке вещей. То, что дрогнуло девичье сердце - пожалуй, не факт. Может быть, клин в виде тумбы оказался слишком тяжел?
Василий не стал терять время на галантные поклоны перед нагой красавицей, одеваться тоже решил повременить, он побежал на улицу, размахивая мечом. Около их повозки какое-то неприятное существо пыталось терзать пленного атамана, Вася поддел его - не шляхтича - на меч и тут же сбросил к воротам. Выхватил готовый для использования факел из обоза и грозно спросил у разбойника, пускающего из носа розовые пузыри.
- Куда мой друг подевался?
- Туда, - хнычущим голосом сказал атаман и подбородком указал на сарайку. Голый Вася с мечом в руке и факелом под мышкой показался шляхтичу удачным предлогом, чтоб упасть в обморок. Но он решил перетерпеть, опасаясь за свою жизнь - мало ли кто еще позарится на нее.
Василий вбежал в грот, где пыхтела тварь, и ругался увлеченный боем Добрыша. Вдвоем тыкать мечами в червя показалось Казимировичу не с руки, поэтому он подпалил от догорающих лучин факел, дождался, когда огонь наберет силу, и ткнул им через плечо Никитича в раззявленную пасть.
Червь резко отпрянул, издал звук, похожий на "газы в Смоленских грязях", и замотал, насколько это у него получалось, своим отростком из стороны в сторону. Но Вася, слегка отступив от клети, чтоб нечаянно не выронить факел при недовольных движениях твари, снова ткнул его огнем.
- Добрыша, а ты руби его, целясь в одно и то же место, - воодушевил товарища Василий.
- А ты не прижимайся ко мне одним и тем же местом, - не разнимая зубов, процедил Никитич. Попасть всегда в один и тот же удар иногда и при колке дров тяжело, хотя полено, вроде, никуда не шевелится. А тут совсем другие условия. Но Добрыша старался, и у него иногда получалось.
Червь, конечно, соображает туго, но и у него имеются какие-то инстинкты самосохранения. Утолщившись возле стены в гармошку, он принялся выдавливать себя обратно, что ему удалось проделать достаточно ловко. Совсем скоро дотянуться до него мечом и факелом сделалось решительно невозможно. А последним аккордом в противостоянии людей и монстра было то, что червь начал изрыгать из себя мокрую и какую-то клейкую землю, которая в считанные мгновения заделала дыру, где только что извивался отросток.
- Надрали ему задницу, - сплюнул, поморщившись Добрыша.
- Но не убили, - вздохнул Вася. - Но, с другой стороны, и он нас не убил.
- Ничья, - согласился лив.
Они вышли из сарайки перед самим восходом солнца. Пленного опять трепала какая-то неприятная тварь. Ливонцы, не очень ускоряя шаг, подошли поближе: Василий ткнул факелом в бок существа, а Добрыша смахнул окровавленную морду с плеч одним ударом меча.
- Ууу, - плакал атаман. - Вы бы хоть развязали меня! Закусали меня насмерть подлые волколаки! А вы тут без портков ходите!
Сразу же красным глазом взошло солнце, и пришла Маришка. Она протянула Васе его одежду. Сама же, к великому огорчению обоих мужчин, была уже одета строго и торжественно, отчего сделалась еще красивее. Атаман не огорчался - весь изорванный, он плакал, слабо всхлипывая.
- А чего вы его не развяжете? - спросила панночка, внимательным взглядом проследив, как Василий облачается.
- А кто это его грыз тут все время? - спросил вместо ответа Добрыша и сосчитал мертвые нелюдские тела. - Четыре штуки. Целая стая. Не набегут?
- Рассвело уже, - пожала плечами Маришка. - "Заклятые" (см также мою книгу "Не от мира сего 2", примечание автора) только ночами нападают, но они редко собираются в стаи. Я, честно говоря, удивлена, что их тут столько оказалось. Несчастные люди.
- Люди? - удивился Добрыша.
- Когда-то были людьми, - вздохнула Маришка.
Никитич пожал плечами: уж больно мало человеческого оставалось в этих "заклятых" - с вытянутыми мордами они больше напоминали каких-то лесных хищников, неведомым образом вставших на задние ноги. Да и появление их здесь, не являющееся такой неожиданностью, как для панночки, так и для атамана, тоже побуждало к вопросам. Например, не является ли оно связанным с приходом этого загадочного гигантского червя?
- Ну, а монстр этот в клетке - зачем? - спросил Добрыша и сам, вдруг, догадался.
Издревле о гигантских червях, отличающихся неразборчивостью в еде, народ помнил, но не слишком часто говорил о них вслух. Появилась внезапно круглая дыра в земле - водой промыло. А ближайшая река метров десять ниже уровня этой промоины. И колодцы поблизости, хоть окопай все вокруг - сухие. Откуда вода взялась? Дождевые стоки вряд ли однажды соберутся в поток, а потом также разберутся, оставляя после себя отличный сухой ход. Люди с лопатами постарались? Ну, да, каждый, кто берет в руки лопату, сразу же в укромном месте нору копает вглубь Земли.
Эти ходы-норы существовали всегда, только в одних землях их больше, в других меньше. В одной далекой стране, что за Индией (имеется ввиду, конечно же, Вьетнам, примечание автора), народ даже приспособился по ним ползать по своим делам. Утром уползет, а через месяц вернется, сытый, довольный и нос в земле. Где был? Да мало-мало бандитствовал, а прятался под землей - поди, излови. Вся страна в ходах.
Загадочный червь редко кому попадается на глаза, а уж если попался, то некому об этой встрече потом рассказывать. Разве что мифическому Гераклу, схватившемуся однажды с таким не на жизнь, а насмерть. Его поединок с Лернейской Гидрой, где древнему герою удалось порубить ее в капусту - хороший повод, чтобы восхититься Геракловой силой и отвагой. Добрыша раньше в глубине души полагал, что Змей Горыныч и Гидра - это одно и то же, теперь же он в этом усомнился.
Хоть, зачастую и называют их одинаково - käärme (змей, в переводе с финского, примечание автора) - но суть у них разная. Рожденный ползать - летать не может. Змей Горыныч - и на земле удалец, и в воде пловец и даже в небе молодец, а Гидра - в небо подняться не в состоянии, зато прекрасно чувствует себя под землей. С такими-то жвалами на своих отростках, любую почву прогрызть сумеет! Но ничто змеево ей не чуждо: плавает, падла, как угорь. Поди разбери, что за Морской Змей обрушился на какое-нибудь беззащитное суденышко с грузом голых женщин на борту - Горыныч, либо Гидра? Merihirviö (морское чудовище, в переводе с финского, общее название для обоих Змеев, примечание автора). Еще один хитрый парень с ним сражался, уравнивая, так сказать, в правах Змея и Человека (Tasaja - уравнитель, в переводе с финского, примечание автора). Он еще в лабиринтах бегал, мотая нить, словно собираясь что-то штопать (Parsija - штопальщик, в переводе с финского, примечание автора). Или это разные люди? Добрыша слегка утомился после этой веселенькой ночки (на самом деле, конечно, Персей - победитель Гидры в Йоппе, а Тесей - Минотавра на Крите, примечание автора).
Об одном он догадался, даже не пытая Маришку лишними вопросами. Червь, с которым им пришлось сражаться, забился когда-то под Смоленские грязи, и начал своим традиционным промыслом заниматься: ему голых красавиц подавай. Кушает их и звереет.
А Маришка - не просто колдовщица-поляница. Каким образом она вступила в преступную связь с Гидрой - одному Богу известно. Скорее всего, не по собственной воле, подставил ее кто-то. Причем этот кто-то был мужского пола и большой любитель барышень: заманит новую - и под кровать. А там уже червь копытом землю роет, деликатес ему надобен. Но Маришке удалось перехитрить этого мужчину с явной патологией в психике, он сам угодил в "лапы" своего земного друга. И оказывается, что в голом виде, да с общим набором плотских запахов - червь разницы не чувствует, лопает и не морщится. Разве что мужчины слегка козлом отдают, но только чуть-чуть, Гидра на это "глаза закрывает".
- Ну, а что взамен давал Змей? - спросил все-таки Добрыша. - Неужели всего лишь золото и бриллианты? Или еще чего?
- Ничего, - вздохнула Маришка в ответ. - Только камни.
- Рубины и алмазы? - деловито поинтересовался Вася и получил утвердительный кивок головой.
Добрыша с Василием отошли к своей повозке, якобы, чтобы проверить ее целостность.
- И чего теперь делать? - спросил Казимирович.
- "Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое - братья друг другу. Их нельзя отделить друг от друга. Поэтому и хорошие - не хороши, и плохие - не плохи, и жизнь - не жизнь, и смерть - не смерть. Поэтому каждый будет разорван в своей основе от начала. Но те, кто выше мира, - неразорванные, вечные" - ответил Добрыша. И пояснил. - Евангелие от Филиппа, десятый стих.
- Так это же апокриф! - сбившись на укоризненный шепот, заметил Василий.
- Но слова - не хуже, чем в евангелиях, - пожал плечами лив. - Мы не вправе судить Маришку. Предлагаю нам просто уехать. Пусть все будет так, ка должно быть.
- Да, ситуация! - Вася даже поджал губы. - И девка-то она правильная, оставлять жалко, но и с собою брать - никак. Гидру эту поганую сдерживала, не позволила ей самой поиском пропитания заниматься. А то, представь, сколько лишних жертв могло бы образоваться! Ведь не всякого-якого она кушать может, ей только с феромонами подавай! Задавила бы десяток, а съела только одну.
- Не каждая ведьма - сука, - согласился Добрыша.
Они вернулись к Маришке, которая стояла, развернув плечи, и глядела на подымающееся солнце.
- И что с Гидрой теперь? - без обиняков спросил Василий. Он хотел приобнять женщину за плечи, но отчего-то не решился.
- Так ушел червь. Больше сюда не вернется, - не отрывая взгляд от пока еще красного светила, ответила она. И добавила, предваряя следующий вопрос. - В зеркале увидела.
- Вий сказал? - чуть ли не с ехидцей в голосе поинтересовался Вася.
- Вий никому ничего не говорит. Я сама увидела.
- Так как же ты теперь жить будешь? Может, с нами?
Маришка повернулась к ливонцу и внимательно посмотрела на него. Добрыша попытался отойти, но споткнулся об атамана.
- Развяжите меня! - жалобным голосом сказал тот. - Мне в туалет надо.
Он рывком поставил шляхтича на ноги, которые у того сразу же подогнулись в коленях, перерезал ножом путы и погрозил перед носом пальцем:
- Смотри у меня! В третий раз не пощажу. А если узнаю, что Маришке что-то дурное сделал - приду и кожу сдеру с живого. Понял? Кстати, сдается мне, что в туалет тебе уже не надо.
- Третьего раза не будет, - растирая запястья, проблеял атаман. - Уж не извольте беспокоиться, Илейко Нурманин и кожемяка! Ноги моей в этих местах больше не будет.
- А руки? - спросил Добрыша, которому очень не понравилось, что его величали другим именем. - Руки в этих местах будут?
Шляхтич окинул лива странным взглядом и пошел со двора прочь, стараясь убраться побыстрее, отчего отчаянно семенил ногами.
6. Дипломатия.
Дальнейший поход к Риму прошел без эксцессов. Казалось, потрясения и испытания, выдержанные в Смоленских грязях, исчерпали меру приключений, выделенные им. Лихие люди им больше по пути не попадались, нелюди держались от них подальше, разве что ступица колеса телеги однажды потребовала ремонта - вот и вся незадача.
- А я, честно говоря, полагал, что эта самая Маришка - и есть настоящая ведьма, - сказал однажды Добрыша.
- Разве бывают ненастоящие? - вздохнул Василий. Встреча с панночкой здорово потрясла его. Можно даже сказать, сначала возвысила над всем этим суетным миром, а потом прибила, как муравья внезапно рухнувшим на него деревом: жить можно, но куда ни дернись - везде тяжесть. Затосковал он, чего раньше с ним не случалось.
То ли склад характера, то ли специфическая профессия - быть всегда в разъездах - привели к тому, что семейная жизнь у него не задалась. Никто не хотел связывать себя с ним, как и с его тезкой Васькой Буслаевым.
Но Буслай был человеком с распахнутой душой, даже, чересчур распахнутой, что делало его присутствие несколько неуместным среди людей подверженных эгоизму, в большей или меньшей степени. Вот Буслаев и метался по жизни, как пес на привязи: то в одну сторону, то в другую, но убежать совсем - цепь не позволяет. Привязью для него были честность и доброта.
А Василий Казимирович редко испытывал терзания от каких-то моральных травм: ну, надул кого-то - эка беда, издержки профессии. Главное - довести дело до конца. А потом - забыл, и хоть трава не расти.
Но Маришку забыть не удавалось.
- Ну, будет она красивой еще десять лет, двадцать лет, может, тридцать, - пробормотал вслух Вася, словно что-то кому-то доказывая. - Потом все равно постареет.
- А ты останешься вечно молодым, - хмыкнул Добрыша.
- Да не в этом дело, - махнул рукой Казимирович.
- А в чем?
- Да ни в чем. За другого она меня принимает, понимаешь ты?
- Конечно, понимаю, - пожал плечами лив.
- Эх, что ты понимаешь! - вздохнул Вася. - Для нее я - Илейко Нурманин.
- С чего это, вдруг? - удивился Никитич.
- Так уж вышло: представлял тебя, как тогда - с шляхтичами. А получилось, что - себя.
Добрыша ничего на это не сказал. Маришка, конечно, была великолепна. Но в этом великолепии было для него что-то чужеродное, с чем бы ему ни хотелось мириться. Вот Настенька Миколы Селяниновича - это другое дело, она, пожалуй, даже гораздо желаннее, чем гордая поляница.
- Знаешь, Вася, - Добрыше захотелось сменить тему разговора. - Те твари, что грызли атамана - он их еще волколаками обозвал - вероятно, пришли вслед за червем. Никакие они не оборотни, ни, тем более, "заклятые". Землей они пахли, будто сами норы копали.
- А кто же они тогда?
- Говорят, есть такие "дивьи люди", - охотно заговорил Добрыша. - На Валааме их видят, порой, вблизи Ловозера, словом, где древность.
- И норы, - добавил Вася.
- Точно. Где живут все великие Змеи - доподлинно неизвестно. Наверно, в Нави. Так не одни они там обитают-то, наверно. Вырвется, положим, Гидра на свободу, то есть, к нам - а за ней еще кто-нибудь устремится. Побаловаться в другой жизни, сожрать кого-нибудь, или помучить. Норы-то черви, либо змии за собой не заделывают, разве что в особых случаях. Нет препятствий для перемещения.
Ливонец вспомнил о Тугарине-змее, как называли на Латынской дороге то ли Гидру, то ли еще кого. Скорее всего, шляхтичей. Они и шипят, и вредят, но к настоящим Гадам отношение не имеют. Зато Маришкино зеркало - имеет.
Свойство у него такое - не показывать то, что ожидаешь увидеть. Иногда оно выпуклое, иногда - вогнутое, в зависимости от погодных условий. Да и сделано оно без всяких стекол и амальгамы - тонкий полированный лист неизвестного сплава железа. Маришка обмолвилась, что именно лицезрение зеркала позволяет предугадывать, когда появится Гидра. Тогда надо выходить на банду шляхтичей, потому что, в основном, они занимались поставкой упитанных, живых и невредимых внешне привлекательных мужчин.
Насмотрится панночка в зеркало, налюбуется собой, и ну, голову терять. Муж-то сгинул, подлец этакий. Ходил с синей бородой и беззащитных девушек манерами и содержанием их семей охмурял. Доохмурялся: в пылу межполовой полемики перевернулся вместе с кроватью, только его и видели. Зато вместо себя оставил в тайном подвале в специальной клети некоторое количество алых, как кровь, рубинов.
С той поры и завелся порядок: сраженный чарами чуть помятый шляхтичами кавалер, внезапно вспыхивающая любовь, кровать, переворачивающаяся в некоторый момент, время для того, чтобы прийти в себя, а не болтаться в голом виде по ночному дому, утренний поход в подвал, где в огороженной нише лежит, посверкивая, горка алмазов, или иных драгоценных камней, а иногда и кусок золота величиной с кулак.
Шляхтичи от денег никогда не отказывались, но также никогда они не отказывали себе в удовольствии распускать в родных имениях слухи о ведьминой усадьбе. Того и гляди, прибежит воинственная голытьба, подстрекаемая жадными смердами, запалит запалку - и поминай, как звали. Ничего не останется, только смрад и разрушение.
Нечасто приползала Гидра, но за сутки до этого обязательно разносился по дому глухой удар, сопровождающий выход твари в наш мир. И звук этот, с каждым посещением все отчетливей и ясней, пугал слуг. Оно и понятно: нора становилась все ровней, есть, где эху родиться. А слуги, конечно же, разбежались. Остались только самые ущербные, озверевшие, готовые на любой поступок. Но прирезал их добрый Добрыша. А потом совместно с голым Васей прищучили и Гидру. Закрылся подземный ход, иссяк источник драгоценностей, потускнело зеркало. Только кошки теперь в нем отражаются.
- Вернусь я, пожалуй, к Маришке! - сказал Василий. - Управимся с этим делом, и завяжу с поездками. Она обещала ждать.
- Сколько ждать-то? - поинтересовался Добрыша.
- Ну, полгода, может, чуть побольше.
- Вот тебе на! - удивился Никитич. - Это что же: нам полгода вашу взятку Бате-хану придется втюхивать? У меня, честно говоря, другие планы.
Вася успокоил товарища, что дело-то, в сущности, пустяковое. Батя, конечно, любит покривляться - первый после бога, как же без кривляния? Но и мзду он любит. У него как раз время оргий подходит (было такое развлекалово в Батиханстве, примечание автора), а это, знаешь ли, затратное занятие. Может быть, месяц уйдет, но никак не больше. Просто Василий решил немного подстраховаться, проверить себя, так сказать, на реальность чувств. Все-таки не домашних животных в хозяйство берешь - сам к жене с поклоном просишься.
Следует отметить, что ни через месяц, ни через полгода, ни, даже, через пару лет не вернется Василий к своей полянице. Погибнет он по возвращению в Новгород, не сможет выжить, обороняясь от восставшей черни, бьющей земляков за Веру. За новую Веру, за новых богов! Опоздает Добрыша на выручку, не сможет прийти на помощь, как когда-то с Гидрой.
И Маришку он никак не известит. Останется она ждать своего "лыцаря", но так и не дождется. Ни она, ни ее родившийся сынишка.
Но пока они добрались до гигантских зарослей колючих кустов, обрамляющих "вечный город", пробились через тучи мошки, сорвавшейся с листьев этих растений и еще больше с заболоченных берегов Тибра. К Бате-хану попасть, конечно же, сразу было невозможно. Существовал регламент: запись к секретарю, подача заявки, потом запись к Бате-хану, подача ему челобитной и только затем, при условии полного согласования - встреча и решение всех дел.
Добрыша поскучнел, но Вася обнадежил:
- Если имеются средства, то любой чиновник повернется к тебе лицом. Смотря, конечно, какую часть тела он так привык называть.
- Все-то ты знал, везде побывал, - попытался сострить лив, но шутка явно не удалась. Василий не улыбнулся, он придумывал, как записаться к секретарю, так называемому camerlingo (управляющий светскими административными делами, собственностью и доходами, примечание автора), чтоб он тотчас же обратил внимание на заявку, воодушевился и поскакал ретивым жеребцом к самому Бате-хану. Еще нужно было раздобыть лошадей, обещанных в дар, так что забот хватало. Это Добрыша привык, что дипломатия хороша в очень умеренных количествах, которые, безусловно, определял он сам.
Взятка, которую от имени князя Владимира и по поручению князя Александра они привезли в Батиханство, должна была сыграть роль буфера между этим самым Батиханством и Ливонией. Не очень у них пока складывались отношения на всех уровнях, даже несмотря на то, что попы новой веры активно и красноречиво проповедовали, учили жить в покорности и смирении, предлагая посмертное блаженство. Но ни Владимиру, который был всего лишь слэйвинским князем средней руки, ни Александру, наследнику великого Ярицслэйва, не хотелось, чтобы Батя-хан взял под контроль столь впечатляющие по древнему наследию знаний территории. Пусть батиханство приручает тевтонов, как до этого другие Ордена, а они сами справятся. Или не справятся.
Дача взятки - всегда очень унизительное занятие. Тут специальное умение нужно, навык, которого у Добрыши не было. Василий не воспринимал это, как нечто неестественное. Установились у князей такие правила отношений - да, пожалуйста. Батиханство эти правила поддерживает - два раза, пожалуйста. Пытаются они между собой какие-то отношения, обозванные "взаимовыгодными", выстроить - да и пес с ними. И те обманывают, и другие. А что взамен? Кто пойдет в новые церкви, даже несмотря на то, что выстраивают их на чудесных местах? Подумаешь, золотом купола облили, на каждой ступе (фрагмент архитектуры, примечание автора) по кресту установили, а глаз замазали, старинные иконы перерисовывают - весь народ прекрасно знает, что это всего лишь баловство. Господь-то один, он-то все видит, хоть и одно у него всевидящее око. Попы песни поют, слух радуют - так какой же от этого вред?
Василий искренне считал, что так навсегда и останется: извечная Вера и безобидные поповские штучки, предлагающие на эту Веру взглянуть, как через кривое зеркало. Поэтому привезенная дань - всего лишь работа, а не попытка что-то менять.
Первым делом он отправился к чиганам, стоявшим за семи холмами целым лагерем, а, точнее - табором. У князей в последнее время было модно приглашать к себе на попойки чумазых парней с бубнами, которые гнусавыми голосами выводят рулады-здравницы, а несчастный медведь, не достигший взрослого возраста, прыгает на задних лапах, устремив взгляд куда-то в небеса. Вася это увлечение не разделял. Чигане ему нужны были по чисто коммерческим делам.
Коммерция всегда замешена на надувательстве, а большая коммерция - на большом надувательстве. Чигане - все коммерсанты. Им можно заказать лошадей, причем, в любом количестве, причем, даже если у них нет ни одной кобылы поблизости. Но так не бывает: где конь - там обязательно появится чиган. Такая уж у них манера, они за версту чувствуют четвероногих скакунов. А двуногих скакунов не бывает - разве, что зайцы. Но мчаться в упряжке из зайцев - как-то не прижилось.
- Чего надо? - спросили чигане, окружая и протягивая вперед жадные грязные руки.
- Мне зайцы нужны, - отмахиваясь от рук, сказал Василий.
- Сколько? - спросили без всякого удивления жители табора.
- Сорок, - ответил Вася. - Чтоб гарцевать могли и хорошо подкованные.
- Денег сколько дашь? - замотали головами чигане.
- Не обижу, - ответил ливонец, брезгливо вытаскивая из кармана заползшего туда чиганенка. - Задаток сейчас. Остальное - по факту. Сорок - и не меньше.
- Куда доставить?
Василий задумался: сорок голов - это целый табун. Пригнать к ним на постоялый двор - создать неудобства и себе, и прочим жильцам. Он знал, где располагались батиханские конюшни, но хотелось бы, чтобы это не было просто передачей скакунов из одних рук в другие. Нужно было, чтоб принимающая сторона оценила масштабность подарка.
Судя по полученным разведданным, у этого camerlingo в помощниках ходил один тип, ранее занимавший в войске немалый пост, да вот решивший на старости лет удариться в религию. Атавизмом прошлой жизни была скромная усадьба и конюшня с ней. Вася решил, что это наиболее подходящее место, поэтому выдал наседающим чиганам адрес и тут же ретировался.
Ливонец понимал, что в лучшем случае придется ждать дня три, никак не меньше. Конечно, что-то в стойле у чиганов было, но вот остальное количество голов, по всей видимости, придется воровать у несчастных римлян. Впрочем, чигане не такие уж безголовые, чтобы заниматься кражами поблизости. Найдут животных без особых опознавательных примет.
Каково же было его удивление, что уже на следующий день посыльный чиганенок прибежал к Василию и потребовал всех денег за заказ. Ливонец, конечно, дал мальчишке волшебного пендаля, а сам под охраной Добрыши отправился в конюшни экс-военно начальника.
Уже на подходе он заподозрил что-то неладное: из двора этого столпа батиханской веры доносился многоголосый хохот, к нему спешили люди, радостно блестя глазами предвкушением веселья. Тут же стояли чигане и потирали свои носы.
- Дэньги давай, дэньги, - сказали они Василию.
Казимирович несколько смутился и остановился в замешательстве. А Добрыша вошел в ворота и сразу же принялся хохотать. Так над взяткой в виде лошадей не смеются. Он сам осторожно высунул голову во двор и замер в полном недоумении: везде, куда ни брось взгляд, сидели и стригли ушами, запряженные грязными веревками попарно и по тройкам зайцы. К ногам каждого из них были привязаны подковы, от которых те тщетно пытались избавиться, дрыгая ногами. Отчего казалось, что все зайцы танцуют под слышимую только им музыку.
- Почему зайцы? - спросил Вася у Добрыши.
- Почему зайцы? - эхом отозвался веселящийся Никитич.
- Сам заказал сорок человек зайцев в упряжках. Подкованных, - чигане решили, что вопрос адресован именно им. - Дэньги давай!
Подошел хозяин имения, вытирая с глаз слезы, проступившие от смеха. Давно уже у него в конюшне не слышалось конского ржания, запустело все, заросло. А тут - получите: целое стадо зайцев. Ржать, конечно, и они не могут, зато танцуют очень даже душевно. И от нервного стресса, наверно, подъедают все вокруг себя - и бурьян, и мусор, и прочие окаменелости.
- Просто уборка Авгиевых конюшен какая-то, - сказал он Василию.
Тот, все еще слегка ошеломленный, не совсем правильно расслышал, поэтому отреагировал весьма своеобразно.
- Да, - сказал он. - Убрать aukio (площадь, поляна, в переводе с финского, примечание автора) у конюшни только зайцам по силу.
- Э, - опять подали голос чигане. - Дэньги где?
- Сколько с меня? - поинтересовался хозяин, старательно скрывая свое чрезвычайное удовлетворение от того, что и потеха случилась, и порядок образовался, и пироги с зайчатиной.
- Я с этим разберусь, - сказал Василий и отвел чиган в сторону.
- Что же вы, разлюбезнейшие конокрады, денег с меня ждете, как за лошадей? Но, сколько зайца не корми, а грива у него не вырастет, - сказал он.
- Зачем такое говоришь? - возмутились чигане. - Сам заказал, сам цену назвал, сам плати. Грива - у львов, при чем здесь зайцы?
- У меня тоже грива, - хлопнул себя по шее Вася (griva - шея, затылок, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). - Мы - ливонцы, стало быть - львы. Так что не надо нас злить, договоримся по-хорошему, разойдемся мирно, останемся довольны сотрудничеством.
- А, - заметили чигане. - Ливы. Понятно. Ливия, Ливан - хорошие места. Тогда мы согласны на половину от той половины, что ты обещал.
- Ну, когда это было - Ливия и Ливан? Так давно, что и памяти никакой не осталось, - вздохнул Вася. - Мы - это с финнами рядом, которые колдуны и моряки. Понятно?
- Пираты, - согласились упорные чигане. - Финикийцы. Треть от обещанного.
Сошлись на четверти. Василий уплатил, поставщики зайцев мигом испарились, продолжая теребить свои носы. Обычай у них такой, либо опасались получить "по сопатке"?
Хозяин конюшни с зайцами остался доволен. Может быть, если бы он был помоложе, да пришел в лоно церкви не по зову души на старости лет, а по профессиональному набору в юношестве, табуном лошадей можно было распорядиться не менее корыстно, чем "живыми" деньгами. Но не нужны ему сейчас были ни деньги, ни лошади. Покой - вот и все, чего жаждала душа старого солдата. А зайцы для этого - самое то.
При его содействии Васино заявление без задержек миновало недра стола camerlingo и попало к самому Бате-хану.
- Ого! - сказал главный поп. - Тут-то мы и развлечемся. Кардиналы и епископы, легаты и постулаты, сейчас вы увидите, как могут низко пасть те, кто желает высоко взлететь.
- Непонятно, - ответили все вышеперечисленные хором.
- "Как сослужите вы службу, я приму казну,
Не сослужите службы - головы срублю (слова из беломорской былины, примечание автора)". Так и передайте этим ливонцам, - сказал Батя-хан и хлопнул ладонями о столешницу.
Передали, конечно, очень быстро. После удачной шутки с зайцами ливонцы обрели некоторую популярность. Видимо поэтому и взбеленился Батя-хан, обостренное чувство юмора которого состояло полностью из "чувств" и вообще не состояло из "юмора". На тот момент он полнился негодованием: как они, дикари, могут шутки шутить и зайцев за коней выдавать? Дары, конечно, дело хорошее, но смиренность - еще лучше.
Ему хотелось топать ногами и кричать: "Где мои кони?" Лошадей у него в хозяйстве хватало, но разве могут быть лишними средства для передвижения? К тому же древней северной породы?
Впрочем, не кони, так что-нибудь иное могла вызвать гнев у столпа новой веры. А холуи бы заметили, что гнев - справедливый. Так принято во все времена и у всех народов, лишь бы царь был, а услужливо им восторгаться найдется не одна дюжина прикормленных к власти людей.
Сначала и Вася, и Добрыша порадовались, что так быстро удалось пробиться на аудиенцию. Оба сразу же воспряли духом, представив, как один поедет жить к ненаглядной Маришке, а другой отправится в Сельгу, чтоб просить руки Настеньки. Обрадованные такими перспективами, они сразу и не заметили, что возле них образовалась стража из иноземных наймитов (швейцарцы в этом деле преуспели и навсегда закрепились в таком качестве, примечание автора), и возможности свободного передвижения свелись к нолю.
- Это как понимать, господин податель взятки? - поинтересовался Добрыша, когда получил очередной запрет на выход из опостылевшего постоялого двора.
- Пока думаю: никак, - ответил Василий. - Может их Батиханство не с той ноги встало, а, может, охраняют нас таким вот образом.
Их обоз с драгоценным грузом оставался на прежнем месте, причем, за охрану его Вася продолжал рассчитываться из своего кармана. То, что к подносителям мзды относятся с долей неуважения, он принимал, но вот не хотелось мириться с открытым пренебрежением, хоть тресни! Может быть, следовало послать к чертям собачьим всякие дипломатии! Это настроение он от себя гнал, понимая, что такие мысли - всего лишь влияние независимого от чьего бы то ни было расположение духа Добрыши Никитича.
Обретя союзника в виде помощника camerlingo, Вася попытался разузнать, к чему все эти телодвижения могут привести, но прояснить ситуацию толком не сумел. Тот мямлил что-то о развлечениях, соревнованиях и прочую чепуху. Какие, в пень соревнования, если они прибыли с дипломатической миссией!
- Знаешь, друг Бартоломео, - сказал он старому солдату в рясе. - В писании Иисус провозглашается Логосом, что есть Слово. Будь нашим Словом к Бате-хану, стань, как Иисус проводником мысли.
- Чьей мысли? - вздохнул Бартоломео.
- Мысли своей, конечно, - ответил Вася. - А Слово тебе Иисус в уста вложит. Сам решай, что думать и как говорить, но хотелось бы нам определиться, не дожидаясь первого воскресенья после первого полнолуния после весеннего равноденствия (в этот день в Риме празднуется Пасха, примечание автора).
Тот снова вздохнул, и ушел. Но не успел день догореть, как он вернулся с известиями.
- В общем, так, братцы, - сказал Бартоломео. - Завтра вы попадете к Бате-хану со своим прошением. Но тут такое дело, будут у вас испытания в количестве три штуки.
- Что еще за испытания? - удивился Василий.
- Тайна сия великая есть, - поднял палец к небу старый солдат в рясе. - Сначала в кости будете резаться, потом - стрельба из лука, и, наконец, вольные упражнения - борьба. Победите - возьмут ваши подаяния.
- Ну, а, положим, проиграем?
- Тогда вам секир башка, а дань все равно возьмут. Лихо, правда? - Бартоломео рассмеялся каким-то прерывистым лающим смехом.
Василий и Добрыша засмеялись в ответ, но постепенно, словно смысл слов начал до них доходить, замолкли.
- Ну, ты подумай! - возмутился Вася.
- Вот тебе и дипломатия с политикой! - ответил Добрыша.
7. Олимпийские игры при дворе.
Вооружен - значит, предупрежден. То есть, конечно, наоборот: коли знаешь о схватке, так и оружие загодя готовишь.
У ливонцев было достаточно времени, чтобы подумать, решить и приготовиться. Вася кликнул знакомых по заячьему делу чиган, те, как-то водится, обещали за деньги посодействовать в случае чего. Ну, а Добрыша, пообщавшись с Бартоломео, составил для себя схемы путей, ведущих из вечного города, узнал, где сидят в своих засадах стражники, и какова у них манера поведения.
- Ох, ты и собака, Батя-хан, - сказал перед сном Никитич.
- Какая-такая собака? - закричал главный поп, когда ему донесли эти слова, полученные от уха владельца постоялого двора. - А что еще говорят?
- Ничего больше не говорят, - сообщило то же ухо. Оно, ухо, конечно, поздно опомнилось, поэтому прозевало много событий предваряющих эту фразу. Как-то не было прямых указаний, а к косвенным не было нужды прислушиваться.
- Ухо отрезать, - сказал Батя-хан. - В воспитательных целях, так сказать. Установить наблюдение за ливонцами. В целях профилактики.
Но те уже спали и никакие шпионские разговоры не вели. По крайней мере, один из новгородцев спал, другой же, оставив вместо себя в постели свернутую в валик прикроватную циновку, всю ночь трудился, не покладая рук и не разгибая спины. Но это никто не заметил.
Поутру хозяин двора с перебинтованной головой явился к своим северным постояльцам.
- За вами там пришли, господа хорошие, - сказал он и поморщился от боли в отрезанном ухе. - Много людей, все вооружены и требуют вас немедля.
В сопровождении целого отряда наймитов, одетых легкомысленно и помпезно: перья в беретах, широкие, словно надутые на бедрах штаны, они пошли в резиденцию к Бате-хану. Добрыша чувствовал себя бодро и весело, от него самого теперь мало что зависело, так что волноваться было необязательно. Василий же выглядел несколько подавленным и вялым, будто не выспался.
Батя-хан сидел на высоком резном троне из сарайларского мрамора и хмурил брови. Тонкие усы у него от этого топорщились в стороны, а жидкая борода колыхалась, как павлинье перо на сквозняке. На голове красовался высокий белый колпак с заостренной верхушкой, натянутый по самые уши, крючковатый нос будто бы сам по себе шевелил ноздрями.
Василий произнес заранее приготовленную речь, все более упирая на ценность привезенных даров, на их полезность и крайнюю важность. Он просил не побрезговать, принять подарки в обмен на маленькую услугу, которую, без всякого сомнения, Батя-хан может оказать слэйвинским князьям, не испытывая при этом особого напряжения. Василий ожидал, что сейчас должен последовать вопрос об этой услуге, но наступила пауза.
Пауза не только наступила, но и затянулась. Стало слышно, как где-то поблизости булькают голуби.
- На что ты надеешься? - внезапно через переводчиков спросил Батя-хан.
Вася сразу же решил, что тут какой-то подвох, либо неправильное истолкование его слов.
- Я надеюсь на мать пресвятую богородицу,
Да надеюсь на родимого на брателка,
На того на братца названого,
На того Добрыню Никитича (тоже былина, примечание автора).
Добрыша с удивлением взглянул на коллегу, потом перевел взгляд на человека на троне. Что-то они все заговорили, каждый о своем. Может, и ему песню какую спеть?
- There's something right with the world today
And everybody knows it's wrong
But we can tell 'em no or we could let it go
But I would rather be a hanging on (Aerosmith - Living On The Edge - примечание автора).
"С этим миром сегодня всё так, как надо,
И все знают, что именно это неправильно.
Но мы можем сказать им "нет", а можем просто забить.
Но я бы лучше продолжал настаивать" (перевод).
Добрыша промурлыкал куплет еле внятно даже для самого себя, но все, находившиеся в зале почему-то прекрасно расслышали каждое промурлыканное слово. Откуда-то, чуть ли не из-под трона выбрался camerlingo, встрепенулся весь, приосанился и, сложив руки на пузике величиной с арбуз, подошел к ливонцам. Он обошел их вокруг, словно принюхиваясь, а потом неожиданно густым басом сказал, практически, на ухо Никитичу.
- Ну, что же, давайте посмотрим, насколько ты хорош в настольных играх.
Добрыша от неожиданности чуть не подпрыгнул на месте на полторы сажени, и с трудом удержался, чтобы не встать в какую-нибудь защитную позу.
- Мы сюда прибыли всего лишь, как посланники, никто более. Князья отправили нас с поручением, мы его выполнили, - с легким поклоном попытался ответить Василий, но пузатый Батин поверенный поднял руки в прекращающем все дальнейшие разговоры жесте.
Из толпы суровых попов вывернулся один, хлопнул в ладоши и указал пальцем прибежавшим служкам на место под витражным окном. Те во мгновение ока приволокли расчерченный квадратами низенький стол и торжественно высыпали на его середину камушки, часть из которых была окрашена в золотой цвет. Сюда же распорядитель присовокупил плетеное кресло и высокий столик с фруктами и кувшином.
Дождавшись, когда сам Батя-хан сойдет со своего трона и присядет над столом, Добрыша сказал, обращаясь к своему товарищу:
- Так это же тавлеи, это мы можем.
- Только учти, что все это не просто так, - ответил Вася и обратился к священному собранию. - На что играть будем? Что на кону?
- Жизнь ваша, - проскрипел сделавшийся чем-то недовольным Батя-хан и откинулся на спинку кресла.
Вперед опять выступил поп-организатор.
- Мы предлагаем вам показать, насколько вы разумны, - сказал он. - Коли не докажете, что нам тогда с вами время тратить? Отрубим вам головы и закроем этот вопрос. Понятно?
- А что же тогда мне князьям слэйвинским передать? - изобразил удивление Вася.
- А ничего, - пробасил со своего места camerlingo. - Мертвые ничего передавать не могут, они другим делом заняты.
Все попы дружно рассмеялись, даже Батя-хан в одобрении покачал головой.
- Ну, спасибо, друг сердечный, - заметил Добрыша, обращаясь к Василию. - Стало быть, ты меня отряжаешь нашу с тобой судьбу решать?
- Извини, так уж получилось, - пожал плечами Вася. - Я как-то подзабыл все эти детские игры. Так что на тебя надежда.
Добрышу слегка задело, что его отправили состязаться, не спросив на то его же разрешения. Впрочем, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Прощай, молодость!
Батя-хан изрядно набил себе руку в швырянии камешков, поэтому он не очень сомневался в исходе их игры. Специально выделенный для этого события хронист с готовностью взял перо и описал игру, как сумел, во всех, можно сказать, красках:
"Кликнули Добрыню Никитича,
Подернули столы белодубовые,
Выдернули тавлеи вальящаты.
Первую тавлеюшку царь ступил,
Другую тавлеюшку Добрыня Никитич млад,
Третью тавлеюшку царь ступил,
Четвертую Добрыня Никитич млад:
Больше царю ступить некуда" (былина, примечание автора).
Батя-хан был означен "царем", потому что с таким куколем на голове только цари в древности и ходили. Хронист решил передать игре образность. Когда же Батя-хан, свирепея, выбросил в окно свои золотые игральные камни, он решил от греха подальше уйти, а рукопись уничтожить. Но позднее, заливая себя по макушку вином в трактире, не сумел поднять руку на шедевр своего творчества.
Добрыша и Батя-хан сыграли еще раз, а потом еще, а затем Никитич возмутился:
- Сколько же раз ты проигрывать можешь, твое святейшество?
- Ы, - сказал тот в ответ. Вся его свита смотрела, кто куда, лишь бы не возникло подозрения, что кто-то из них был свидетелем полного триумфа лива.
- Вызвать сюда лучников, - сказал поп-распорядитель, но потом поправил себя. - Не в палаты, а во двор. Там и стреляться начнем.
Добрыша, отходя от стола, пожал плечами, а Василий ободряюще пожал ему руку. Меряться силой и меткостью с бати-ханскими стрелками решил он сам - не отвык еще от воинского ремесла. Решил соблюсти очередность, укрепляя товарищеский дух. Но к нему подошел организатор всех этих игрищ:
- Стрелять будет твой товарищ. Так соизволил Батя-хан.
Видать, не очень понравилось светлейшему проигрывать неизвестному, а стало быть, совсем обыкновенному человеку. Гордыня его заголосила, затребовала реванша.
- А от вас кто? Тоже он? - довольно язвительно отозвался Вася.
- Ну, зачем же ему самому напрягаться? - непритворно глядя в глаза ливонца, проговорил поп-организатор. - Батя-хан выбрал триста стрельцов, потом из них выбрал тридцать и уже из тридцати отобрал трех самых лучших. Они и есть наши представители. Что-то не так?
- Все так, - ответил Добрыша. - Только нам выбирать не из кого, тем более что выбор за нас уже сделан. Постреляем в белый свет, как в копеечку. Или для верности вы мне еще и глаза завяжете?
- Но-но, - не меняя интонации, ответил поп. - Не забывайтесь - ни к чему это. Все-таки вы у нас в гостях, так что соблюдайте приличия. Что Батя-хан скажет, то и будете делать.
Новгородцы отошли в сторону, якобы посовещаться. Впрочем, о чем можно было говорить? Они исподволь приглядывались к ландшафту, отмечая про себя нюансы, без которых путь к свободе может оказаться затруднительным. И козлу понятно, что не собираются их отпускать подобру-поздорову, вероятно приглянулись головы для каких-то, вполне возможно - таксидермистских, целей. А козлов-то поблизости как раз и не было.
Если бы Добрыша или Вася принесли с собою луки - это было бы подозрительно. Поэтому они заранее приготовились, что оружие выделят им на месте. Так и вышло.
Лук, предложенный Никитичу, сначала прошел через руки Василия: он взял его за рога и легко сломал, как хворостинку.
- Это что же такое? - сокрушился он. - Может, вы предложите еще и руками стрелы бросать?
Принесли другой лук, но и тот не выдержал испытания, которое устроил, на сей раз, сам Добрыша.
- Такое богатое Бати-ханство у тебя, Батя-хан, а оружие какое-то поганенькое, - вздохнул он. - Враг придет, с чем против него пойдете?
Попы и наймиты из гвардии посовещались: действительно, чепуха получается. Чтоб уж наверняка гонцы ливонские проиграли, им подсовывали порченые луки, которые с большим трудом отыскались где-то в арсенальных помойках. С одной стороны действительно, выходит, что вооружение у войска Бати хилое, поэтому, уважать его, как сильного противника не стоит. С другой стороны: дать ему нормальное, пристрелянное оружие - победит еще, не ровен час.
Вроде бы имелась уверенность в силах тройки отборных стрелков, но почему-то крепла неуверенность в слабости Добрыши. Проигрывать нельзя ни в коем случае - это означает смерть в политическом смысле, а, может быть, и в реальном. Никто не хотел на себя брать ответственность, страшно за последствия. А голосистый camerlingo вообще скрылся в неизвестном направлении, пережидает, чем дело кончится.
Ситуация вырисовывалась патовой.
- Так я схожу сейчас за своим луком, - предложил Добрыша. - Мне с ним сподручнее.
Этот вариант казался наименее опасным, поэтому организатор указал пальцем на Василия:
- Он пойдет. Только одна нога здесь - и чтоб единым духом. То есть, другая нога - там.
Он слегка запутался, даже вспотел от волнения. Такая ответственность! Проще бы было отравить этих гонцов - и дело с концом. Либо ножом ткнуть из-за угла. Либо получить взятку, наобещать с три короба, а там - трава не расти. Чего Бате удумалось корчить из себя владыку Мира? Подумал так и даже по сторонам огляделся: никто не догадался о мыслях его дерзких и крамольных?
- Почему не начинаются состязания? - тем временем поинтересовался Батя-хан. Он уже оправился от поражения, да и вообще забыл, что выигрыш сегодня не на его стороне. Очень ему не нравилась та земля, откуда прибыли гонцы, много в ней опасной ереси. Однако Орденство это ливонское, как кость в горле, тлетворно влияет на других рыцарей. Стравить их нельзя, отправиться в крестовый поход на Ливонию - тоже. И слэйвины еще голову подымают, затеивают свои игрища! Не желают ни с кем делиться, желают сами Ливонию под себя подмять.
Он вообще-то тоже думал о будущем, полагал, что мир можно перевернуть с ног на голову, ненужную память стереть, новую - возвысить. Викингскую вольницу смешать с землей, города переименовать, обряды переиначить, праздники объединить. Был город с одним названием - переименовать его в Христианию (Ojas - сила, мощь, Loka - простор, население, в переводе с рунического санскрита, Ojasloka - примерно Осло, примечание автора), был другой - разрушить до основания. Все возможно, если объединить людишек под собой, нет предела переделу. Дело времени!
Задумавшись, даже не понял, что ему сообщили верные слуги в рясах. Что-то отрывочное донеслось до сознания: "лук", "сломал", "заменить".
- Так дайте ему тот старинный, что у раки с ризами, - сказал он.
- Это, что считают усыпальницей Петра? - осторожно поинтересовался возникший из ниоткуда camerlingo.
- Почему Петра? - не сразу дошло до Бати-хана. - Ах, ну да, где внутри одеяния лежат.
В народе бытовало мнение, что апостола Петра похоронили в золотом гробу под алтарем, но там, в позолоченном ящике хранились ризы, которые Батя-хан выдавал новообразованным кардиналам.
Проблема, вроде бы решилась сама по себе. Принесли хорошо сохранившийся мощный дальнобойный лук и передали его Добрыше. Тот только присвистнул: с таким, вероятно, еще сам Уллис бегал.
- Тетиву-то тоже дайте, - потребовал он.
Посмотреть, как ливонец вооружает старинное оружие, собрались все наймиты, что были поблизости. Им казалось, что согнуть лук, чтоб одеть на него скрученные бычьи жилы, под силу, разве что, Василию с его могучими плечами и не менее впечатляющими руками. На его фоне Добрыша выглядел субтильным юношей.
Но он упер оружие одним рогом в землю, пропустил под коленом и слегка присел, так что своим весом помог правой руке, пригнувшей второй рог под петлю для тетивы. Все это произошло столь быстро, что никто и глазом моргнуть не успел.
Никитич проверил натяг, отчего лук с готовностью заскрипел, и остался им доволен.
- Хорош, - сказал он, а наймиты в полном разочаровании почесали затылки. Вот, оказывается, как оружие снаряжается. Каждый сразу же выказал желание из этого дальнобойного лука пульнуть. Среди них, конечно, затесались и трое лучших стрелков.
- Дай стрельнуть, - спросил один из них.
- Пожалуйста, - ответил Добрыша, полагая, что отказывать в этом деле бессмысленно - все равно, как они решат, так и будет.
Кто-то воткнул нож в колоду на ста шагах. Пока не начались официальные состязания, отчего же не побаловаться?
Первый стрелок, встав на рубеж, послал стрелу, но та не долетела до "мишени", упав в траву.
Второй выстрелил, но допустил перелет.
Третий, старательно выверив обслюнявленным пальцем направление ветра, сделал какую-то поправку, на взгляд лива - чересчур по-пижонски, чтобы все видели его мастерство, дернул тетиву, но попал в самый краешек лезвия. Зрители, они же батиханские подданные, усердно захлопали в ладоши. Тут же прискакал распорядитель турнира.
- Стреляем в трех дисциплинах: на меткость, на силу и на движение.
- На движение - это как? - удивился Добрыша.
- Выпустят утку, либо голубя, либо дятла какого-нибудь - и стреляй в него пока не посинеешь, - быстро проговорил третий стрелок, тот, что пижон.
А Василия все не было. Он никак не мог сыскать ни свой, ни коллеги дорожный лук. Надеясь, что провожатые не будут столь щепетильны и у него появится возможность раздобыть у кого-нибудь на постоялом дворе подходящий инструмент, Вася облажался. Его вели чуть ли не под уздцы, то есть, конечно же, под локти. В повозке ничего не было, но обвинять одноухого хозяина в недосмотре за имуществом постояльцев было никак нельзя. Вообще нельзя было подымать шум.
Но тут прибежал юный гонец и сообщил, что с луком все улажено, и вот-вот парни начнут стреляться. Василия сразу же поволокли обратно, но к первой стрельбе они все же не успели.
Добрышу поставили к барьеру в последнюю очередь. Успешные выстрелы батиханских стрелков должны были оказать психологическое воздействие на ливонца и заставить того пульнуть в "молоко". Стреляли все по тому же ножу, воткнутому в колоду, только для пущей важности лезвие развернули вдоль. Стрелы тоже по такому случаю выделили особые - без стального наконечника, с утолщенным деревянным оголовком.
Местные стрелки отстрелялись удачно, у каждого из них стрела чиркнула по ножу и срезала со своих древков по щепке. Это очень впечатляло. Батя-хан удовлетворенно кивнул головой. Все холуи в рясах сразу же принялись мотать своими головами, как лошади, и прищелкивать при этом языками, как птицы-щеглы.
Настало очередь Добрыши. Он проверил, как сбалансирована стрела, удовлетворившись испытанием, встал наизготовку. Насколько он успел заметить, стрелки, пробуя его лук, вели себя по-разному. Первый натянул тетиву до носа, второй - до уха, а третий чуть отклонил стрелу с поправкой на ветер. Поэтому Никитич довел натяг до щеки и прицелился аккуратно в нож, не отклоняя положение ни на йоту. Сделал глубокий вдох и отпустил тетиву. На всякий случай выждал некоторое время и только после этого наклонил лук. Бывает, что торопливость в опускании оружия ненароком меняет направление полета стрелы. Сейчас это было крайне нежелательно.
Он угодил точно в лезвие, древко аккуратно располовинилось, и обе половинки обвалились тут же, как на выставке.
Зрители замерли. Выстрел был хорош, что и говорить. Но как выявить победителя?
- А вы взвесьте куски стрел, у кого ровнее всего по весам - тот и есть самый меткий, - сказал подошедший Вася. Он был несказанно рад, что Добрыша нашел выход из ситуации с луком.
Впрочем, и на выпуклый стрелковый глаз было очевидно: выстрел Никитича превратил одну стрелу в две. Знай наших!
Принесли весы, и те выявили верный глаз и твердую руку у пижонистого стрелка. Василий растолкал весовщиков и сам занялся промерами. Он указал на победителя: Добрыша. Попы разгорячились, уперлись и накинулись на Казимировича с обличающими словами, по которым предмет дискуссии очень далеко удалился от стрелкового искусства.
- Сам дурак, - кричали попы.
- Ух, я вас, - отвечал им Вася.
Склока нарастала, как морской прилив в полнолуние. Под этот мирный звук Батя-хан даже задремал, но вовремя спохватился:
- Итак, - сказал он, качнувшись всем туловищем. - Кто вышел победителем?
- Соревнования продолжаются, - ответил, поскольку можно елейно, распорядитель. - Наши, конечно, опережают ливонцев, но впереди еще две стрелковых дисциплины.
- Давай, давай, побыстрее управляйтесь - не до вечера ж нам томиться! - сказал Батя-хан и опять нахмурился.
Стреляли на силу. Мишенью служила какая-то жердь из твердых пород деревьев, вероятно - дубовая. Стрелы были с тупыми свинцовыми наконечниками. Василий тут же их всех взвесил, обнаружил подлог и показал кулак распорядителю. Тот спрятался за camerlingo.
Жердь установили на двести шагов, перед ней подвесили кольцо, свободно вращающееся из-за движения воздуха и магнитного поля Земли. Размер подвески был с кулак, который с такой дистанции очень плохо просматривался.
После каждого выстрела мишень приходилось менять, так как никто не мазал, а она, следовательно, расщеплялась. Кто круче ее повредил - тот и чемпион. В центр кольца умудрился попасть только пижон. Его выстрел наделал много опилок и щепок.
Добрыша опять решил стрелять без поправки на ветер: лук был столь резок, что скорость полета стрелы превращала отклонение от линии выстрела в мизер, которым легко можно было пренебречь. Но натягивать тетиву пришлось всерьез, до уха, даже - за ухо.
Выстрел практически совпал со звоном кольца и треском жерди. Никитич угодил стрелой прямо в обод, когда подвеска повернулась вдоль мишени, и они совместно преломили дубовый ствол, как сухой камыш.
- Ну, и кто ж теперь победитель? - свирепо обратился к распорядителю Вася.
- У нас еще один вид, - попытался оправдаться тот.
- А ну, дай сюда! - Казимирович выхватил у первого стрелка лук и колчан и принялся выпускать стрелы, одну за другой, в пролетающую в туалет стаю голубей. - Мочи козлов!
Подбитые голуби падали, но в туалет сходить успевали. Попы и воины-наймиты бросились врассыпную.
- Ну, теперь довольно? - Вася бросил чужой лук оземь.
- Теперь - борьба, - пробасил camerlingo. - Задайте-ка ему, хлопци!
На Добрышу, почему-то полностью игнорируя разухарившегося Василия, полезли с разных сторон семь человек, один, краше другого.
- Уж ты как мне прикажешь нонь боротися,
Со всема ле мне вдруг, ле по единому? (слова из Былины, примечание автора) - прокричал Никитич, обращаясь напрямик к Бате-хану.
Тот с ответом отчего-то замешкался, но выдал все-таки свое решение:
- А боритесь-ка вы нонь как нонь знаете (тоже оттуда, примечание автора).
Лив еще успел подумать, что хорошо, что все эти "олимпийские" игры проходят не на строящемся, на манер Византийского, Колизее. Там выигрыш в свободном пространстве тут же оборачивается выигрышем в количественном составе. Здесь же можно было организовать некую суматоху, отчего слегка терялось преимущество численного перевеса.
Добрыша ринулся в толпу, которая не имела особых навыков в рукопашных схватках и состояла из попов самого разного жанра, преимущественно историко-социального. Они все больше историю трактовали, как им хотелось, да народ учили, как жить дальше. Драться им по должности не разрешалось, их орудие - слово.
Вот они и произнесли его: "Бей язычника!"
Хоть Добрыша никого из них и не бил, но покалечить мог. Нечаянно толкнув, например, либо придавив к земле, если случилось кому-нибудь оказаться между ним и одним из батиханских борцов. Тут уж не до особых церемоний.
Со всеми семерыми справиться в единоборстве, конечно, невозможно. Все дело в том, что не кроткие агнцы эти борцы, каждый имеет, как навыки, так и желание побеждать. Да и долго бороться на пределе сил - значит, этот предел достичь. А потом, хоть тресни, но не справляется организм с велением души, опускаются руки и ноги. Лучший способ выжить - удрать.
Добрыша для порядка придавил самого резвого из борцов, прыгнувшего к нему. Вместе с ним под горячую руку в объятья попалась парочка попиков, но церемониться ни с кем лив не стал. Зрители, невольно сделавшиеся участниками, с готовностью выпучили глаза и впали в беспамятство. Вот борцу, все хватавшему воздух широко открытым ртом, пришлось ногой добавить прямо по голове - это подействовало.
Сразу же наступил на ступню идущего на него, как мамонта, большого и бритого наголо соперника. Да не только наступил, но еще и толкнул его двумя руками в грудь. Тот упал, а нога осталась стоять, так как Никитич с нее не сошел. Мамонт заголосил, как при вызове мамонтихи с соседнего материка, и его настроение бороться сразу же угасло.
Тут же кто-то сунул Добрыше в ухо так крепко, что он услышал громкий звон, несвойственный для этих епархий, а сам оказался на земле.
"Это уже не борьба, это драка какая-то", - подумал он и ощутил некую неловкость от лежания. Ему мешал старинный лук, все еще заброшенный через плечо на спину. В тот же момент Никитич бездумно вывернулся из оружия и использовал его, как биту при игре в "попа", либо в "грюхи". Одним махом он сбил с ног и своего обидчика, и двух некстати подвернувшихся попов.
"Все-таки, как при игре в "попа", - мелькнула мысль, одновременно вместе с кувырком куда-то вбок. Кто-то опять угрожал ему неприятными ударами по корпусу, но промахнулся - лив вскочил на ноги, а с луком пришлось расстаться: в тетиве запутался чей-то кушак, привязанный к чужеродному пузатому телу.
Зрители наконец-то разбежались, бросив Добрышу одного, окруженного со всех сторон насупившимися борцами. Их опять сделалось семь, хотя трое оставались поверженными.
"Как у Ясона - их бьешь, а они из-под земли вылезают", - подумалось ему. - "Действительно при луке я чувствовал себя лучше (Jousin - при луке, в переводе с финского, примечание автора)".
Как ни странно о Ясоне с аргонавтами подумал и Батя-хан. Те отчаянно сопротивлялись, чтобы добыть золотое руно, а эти - чтобы дать. Могучему вседержителю становилось не по себе от мысли, что упорство ливонцев - не просто упрямство. Если они что-то знают, помнят, пусть даже подсознательно, о Господней сути, сладкими словами и посулами райской жизни их не купишь. А купить надо. Потому что только так можно обеспечить новой силе действительную власть над всем сущим. Пусть власть Самозванца, но людям-то какая разница? Люди - стадо, а Батя-хан - один из пастухов. Может, отдать севера на откуп слэйвинам? Не хотелось бы, конечно, больно уж беспардонный народ, ничего святого, только страсть к власти. "Эх, как сказал один мудрый человек: есть хочется, худеть хочется - всего хочется" (Калягин в "Рабе любви", примечание автора).
Добрыша, оглядевшись по сторонам, неожиданно затянул боевую песнь йомсвиков:
"As a break of dawn came closer
All my hopes seemed so forlorn
The misty signs of laughter
And the light eluded all
My despair was caught in motion" (Secret Service "Flash in the Night", примечание автора)
"Чем ближе рассвет
Все мои надежды кажутся такими жалкими
От Неясных звуков смеха.
Однако свет спас все,
А мое уныние было развеяно" (Перевод, примечание автора).
Борцы переглянулись, но, исполненные решимости, имея за плечами трех поверженных товарищей и нескольких попов, готовы были броситься на Добрышу, чтобы задавить его со всех сторон, скрутить ему руки, переломать ему ноги. Словом, решимость надругаться над соперником была пропорциональна численному перевесу. Они совсем упустили из виду второго ливонца, будто бы он в страхе бежал и теперь плакал где-нибудь в кустах чертополоха, обильно произрастающих в окрестностях батиханской резиденции.
Но Василий и не думал убегать. Не имея под руками оружия, он схватил попавшуюся ему на глаза тележную ось, уже проросшую травой в ожидании ремонта, и начал ею размахивать, словно пробуя на вес. Он поддержал песнь Добрыши:
"A face just barely true
Shadows in blue
A flash in the night" (та же песня, примечание автора)
"Едва различимое лицо,
Тени в синих тонах.
Вспышка в ночи" (перевод, примечание автора).
Размахивая осью, как булавой, Вася смел первым же ударом половину борцов, сразу же замахнувшись на другую, но та решила отчего-то ретироваться. Они побежали прочь, но тут же прибежали к Добрыше.
Клич йомсвиков, подкрепленный поддержкой товарища, придал новый смысл противостоянию. И смысл этот был в боевом безумии берсеркера. Время для Никитича перестало существовать, он метался от одного врага к другому, от одного наймита в надутых штанах к другому, а те ничего не могли сделать в ответ. Только валились, как кули.
Мощь и натиск Добрыши поразил и Василия. Он сразу прикинул, что надо валить отсюда подобру-поздорову. Все батиханское воинство все равно не перебить, а кто-то из них опомнится, принесет луки со стрелами, станет где-нибудь в уголочке и будет себе постреливать.
Вася бросил взгляд к внешним воротам, внезапно показал два вытянутых указательных пальца, а потом изобразил руками движение, как показывают бегущих собак, крыс и прочих зверей. Он не сошел с ума, не впал в детство - он увидел заячьего владыку Бартоломео. И тот ответил ливонцу кивком головы.
А Батя-хан удрученно и несколько отрешенно глядел, как мечется среди его войска непокорный новгородец и думал, что его идея создания великого "Золотого Ордена" вряд ли сумеет воплотиться в реальность. Да так, наверно, всегда: чужая воля, чужие ценности, сколь бы заманчивы они ни были - будут держаться только благодаря силе, пока она есть. Но какая сила сможет побороть это природное неистовство? Только предательство.
Во двор бешеным галопом въехал на коне Василий, держа второго коня пода уздцы. Не сразу, но и Добрыша вскочил в седло, и они умчались сквозь шарахнувшись в разные стороны лучников.
- Дань взять, - сказал Батя-хан. - Этих гонцов-новгородцев убить.
- Яволь, - ответил camerlingo, и пошел отдавать распоряжения.
8. Возвращение из Батиханства.
Отсутствие в Новгороде Василия и Добрыши было недолгим, но по возвращению каждый из них заметил, что в городе что-то не так. Осенью всегда очевидней становятся перемены, происходящие в жизни. Вероятно, стылость и, порой, утренняя хрустальность воздуха делают мир прозрачней. Наваливающаяся потом дождливая серость добавляет в эти ощущения тоску, а неизбежная обреченность всей природы перед зимней спячкой эту тоску только усиливает. "Нам бы только дожить, нам бы только допеть до весны" (Ю. Шевчук, примечание автора).
Мир изменился, но это, скорее, относилось к духовному миру. Так бывает с маленькими детьми: играя во дворе, они постоянно чувствуют присутствие матери, либо отца, либо деда с бабкой, или сестер с братьями, которые за ними приглядывают, чтобы не допустить поступков, ведущих к совсем нежелательным последствиям. Но, вдруг, куда-то потерялся родительский, либо родственный взгляд: ушла мама в дом суп перемешивать, отец в сарай за инструментом скрылся, заснул дед, а бабка убежала за новостями к соседке, братья и сестры отлучились к друзьям-товарищам. Дети волнуются - за ними никто не наблюдает, о них никто не заботится. Что делать-то? И хорошо, если ничего страшного после этого не происходит.
Точно так чувствовали себя оба княжеских гонца. Пропал догляд. Живи, как хочешь.
Василий и Добрыша, пустившись вскачь от Батиханской резиденции, двинулись по заранее продуманному маршруту, старательно минуя всякие пикеты стражников. Чигане, за предоплату подогнавшие двух коней, если и обманули, то не смертельно - лошади могли скакать, а не падали на колени от старости или болезней после сотни-другой шагов.
Когда же они вооружились загодя перепрятанным из своей повозки оружием, то настроение у обоих улучшилось. На постоялый двор путь им был заказан. Зато теперь можно было биться не только голыми руками и всякими сомнительными осями, но и с соблюдением всех воинских приличий: стрелой с острым наконечником пульнуть в грудь, кистенем хлопнуть по голове, а мечом провести по неприятельской вые. Теперь - не забалуешь!
Их путь лежал на север, но сначала они прискакали к чистым конюшням Бартоломео. Старый солдат, даже упав в веру, сохранил в себе способность мыслить рационально. Не видел он ничего добропорядочного в поведении Бати-хана и его окружения. Никак не осуждал их, но сам поступил, как ему казалось правильным. Конечно, все это было не совсем безвозмездно. И, безусловно, акт признательности за содействие отражался не в подкованных зайцах.
Когда они подъезжали ко двору своего неожиданного союзника, у ворот уже кучковалась группа облезлых чиган с единственно верной для их сознания мольбой: "Дэньги давай, дэньги!"
- Сначала коней проверим, - строго сказал им Василий, а Добрыша сделал зверскую морду.
Чигане отступили, но тут же расселись в пыли, всем своим видом демонстрируя, что никуда без своих кровных денег не уйдут.
Войдя во двор дома, ливонцы старательно осмотрели коней, которых слуга и денщик в одном лице держал за уздечки. Тот, помня о недавнем событии с другими "конями", позволил себе высказать предположение:
- Для скачек эти жеребцы, конечно, не подойдут, но они в состоянии доставить вас вместе с поклажей до самой Англии без отдыха.
Новгородцы переглянулись: о том, что они поедут в Англию, не знал никто. Но лошади действительно выглядели замечательно. Вероятно, прежние хозяева соблюдали их со всем усердием. Да и цена была хороша.
- Жаль, что обоз наш достанется этим иродам, - сквозь зубы заметил Добрыша. - Но кто же знал, что так все выйдет?
Василий посмотрел на него веселым и слегка удивленным взглядом, но промолчал.
С чиганами рассчитались сполна, но те все равно остались недовольны. Такая уж у них порода: пока у кого-то еще, кроме них, имеются деньги, они чувствуют себя оскорбленными и готовы идти на все, чтобы эти деньги добыть. Но Добрыша опять скорчил злодейскую морду, и чигане моментально растворились в зарослях кустарника.
Когда приехал Бартоломео, ливонцы вместе с ним поспешно отобедали и принялись собираться в путь. От предложения переночевать они твердо отказались. Их, поди, уже ищут по всему городу, а после визита на постоялый двор будут искать и по всему Латинскому тракту. Василий кивнул своему спутнику, и они пошли грузить поклажу.
- Как нам с хозяином-то расплатиться за его доброту? - спросил Никитич.
- Уже расплатился, - успокоил его Вася и добавил, предваряя следующий вопрос. - Соболей отдал и жемчуга. Вполне по совести.
Добрыша в согласии кивнул головой, и вздохнул, помня, сколько всего осталось в сгинувшем обозе. Он не был жадным, но не хотелось отдавать добро, которое они столько защищали, без всякой пользы и смысла. Однако когда они начали грузить на лошадей некие тяжелые мешки, он с удивлением посмотрел на Васю.
- А ты думал, что я вот так просто со всем имуществом расстанусь? - усмехнулся тот. - Они нас без всякого уважения пытались в грязь втоптать, а мы им за это - золото-брильянты?
- А я думал, мы еду с собой возьмем, - протянул Добрыша, не находя иных слов.
- Еду мы купим, - твердо сказал Василий. - Пока ты вчера спал, я всю ночь трудился. Зато результат налицо.
Он похлопал по одному из мешков.
- А с князьями как?
- Да никак, - ответил Казимирович. - Думаю, Батя-хан войной на нас сразу же не побежит после наших показательных выступлений. Слабоваты они пока, чтобы с нами тягаться.
- А с этим потом что будем делать? - Добрыша указал на мешки, все еще не совсем овладев ситуацией.
- Много будешь знать - быстро состаришься, - хмыкнул в ответ Вася. - Для начала надо выбраться отсюда.
У Бати-хана соглядатаев везде великое множество. И явных, и тайных. Чтобы владеть миром, как ему казалось, надо владеть информацией. Поэтому все попы на местах озадачились приучить своих прихожан к тайному деянию - тайной исповеди. За символическое наказание в виде прочтения "Отче наш", либо другой молитвы десять или двадцать раз, отпускались грехи, о которых нужно было исповедоваться. Духовник, конечно, страшной клятвой обязывал себя хранить тайну, но он всегда - лишь человек, которого можно убедить поделиться информацией "благими помыслами" (выделено мной, примечание автора), принуждением, либо иной формой давления социального института, чем являлась и всегда будет являться любая церковь.
Василий с Добрышей уехали со двора Бартоломео в сторону от Латинского тракта, чтоб запутать следы. Старый солдат нарисовал им все пути, по которым можно было бы пройти целую страну и не встретить при этом ни одного серьезного войска. Словно Ксенофонт, который с десятью тысячами солдат без потерь прошел все вражеские тылы, тоже прибегал к помощи батиханского служителя.
- Да набрехал этот Ксенофонт, - скривился Бартоломео, когда Добрыша поделился с ним сравнением, внезапно пришедшем в голову. - Его марш - чистая фантазия по фантастическим странам. Нет, конечно, земли-то такие имеют место быть, только не в той последовательности и не в таких границах. Вас же всего двое, да и то я не уверен, выберетесь вы к морю, либо нет. А там - десять тысяч в полной боевой выкладке. Чепуха, да и только.
Но ливонцы выбрались. Может, конечно, им повезло, но, скорее всего, так было угодно кому-то еще свыше. Они не встретили ни разбойника Перифета с его медной палицей, ни разбойника Синиса, разрывающего прохожих с помощью наклона сосен, ни разбойника Скирона, толкающего незнакомых путников в пропасть после того, как те помоют ему ноги, ни разбойника Керкиона, предлагающего всем встречным бороться насмерть, ни даже разбойника Дамаста, который был ничем не знаменит. Пусто было на старых дорогах, бандиты большею частью разбежались, кто куда, меньшею - предпочитали не связываться с незнакомцами.
В горах лежал снег и выл ветер, в лесах с дубов падали желуди, в кустах хрюкали какие-то свиньи. Добрыша с Василием почему-то почти перестали разговаривать, хотя тем для обсуждения, вроде бы было все еще предостаточно. Устали они друг от друга.
Не один раз подмывало Никитича предложить разъехаться им по разным дорогам, хотя бы на время - но не мог придумать, как бы все это дело словесно оформить. Уж лучше бы эти подлые разбойники появились, да ноги себе омыть заставили!
Так, наверно, богатство на человека воздействует. Когда они ехали в Батиханство, то все золото в повозке было чужое, к ним никакого отношения не имеющее. Теперь же получалось, что все, что лежит в седельных мешках - их совместная добыча. А что с ней делать - ума не приложить.
Добрыша не испытывал никакого недоверия по отношению к Василию, но сама мысль, отгоняемая и запрещаемая, что трудно совладать с соблазном, отравляла, будто ржа железо. О себе-то он был мнения, что вполне может и без богатств обойтись, но решать за Васю не мог.
Нет, все-таки в боевой обстановке легче.
- Знаешь, Добрыша, - сказал однажды Василий. - Нельзя нам с грузом в Новгород явиться. Упрятать поблизости от города мы, конечно, сумеем. Но вот только дальше жить, зная, что золото лежит где-то поблизости - трудно. Мы же не будем теперь друг за другом постоянно ходить и делать вид, что так и надо.
- Что ты предлагаешь? - спросил лив, испытывая некоторое облегчение от того, что затеялся у них все-таки такой вот разговор.
- А ты? - ответил вопросом на вопрос Вася. - Ты ученый, премудростям обучен, ты и предлагай.
- Полагаю, что проще бы нам было, коли нас в дороге всякий люд разбойный донимал, - усмехнулся Добрыша. - Голова бы не была чем попало занята. Но тут появилась у меня мысль, что наше богатство останется в сохранности, если мы его укроем в земле, да оставим там отлеживаться до поры до времени.
- А ну, как пропадет?
- Знать такова его участь. Но в тягость оно мне. Не могу я про дележку думать, не могу не думать. Не хочется мне искать дело, куда бы можно было его приложить, но не могу не искать. Хоть мы и не воры, но досталось оно нам неправедно.
- Так нельзя было по-другому, - очень убежденно заявил Василий, даже чересчур убежденно.
- Нельзя, ты прав, - со вздохом ответил Добрыша.
- Люди - единственные живые существа на Земле, нуждающиеся в помощи Господа, но ведущие себя так, будто Господа нет (фраза Джонни Деппа из фильма "Ромовый дневник", примечание автора), - сказал, вдруг, Василий. - Такая вот коллизия.
Ни у одного, ни у другого гонца почему-то даже в мыслях не было, чтобы вернуть обратно слэйвинским князьям все богатство. Словно, помутнение какое-то. Либо, наоборот - озарение. Князь Владимир будет неприятно обрадован, что Батя-хан повел себя так вероломно, но, как и всякий хитрый политикан, быстренько сориентируется в ситуации. Руки у него, впрочем, как и у прочих князей, развязаны, никаких обязательств перед "Золотым орденом" больше нет. Силу они свою через гонцов своих выказали, пусть Батя-хан задумается: стоит ли вмешиваться в ливонские дела? А то, что Ливония пока ливонская - так это дело времени. Придет момент, когда о ней никто и не вспомнит, зато будут знать, что север испокон веку был слэйвинским. Ну, может быть, чуть-чуть скифским и даже сарматским.
(Маленькое отступление: конечно, ботва все это, обывательские разговоры о слэйвинах и ливонцах. Кто во что хочет, в то и верит. У кого, предположим, душа всецело с учебником истории - тому и гласное слово. У прочих - только фантазии. Например, Татищев Василий Никитич, 1686 - 1750, составил словарь сарматских наречий, приняв за основу финский и "эстляндский" говор, славяне по его исследованиям - пришлые, причем с юга пришлые, почти с Израиля. Сарматский словарь, конечно же, исчез, канул. Примечание автора.)
До самого Руана Василий и Добрыша не испытали никаких превратностей дороги, как то: покушения на жизнь, попытки кражи, просто хулиганские действия местного и примкнувшего к нему населения. Далее можно было ждать оказии и поплыть в сторону дома, но также можно было нисколько не ждать и поплыть в Англию, откуда каждый день уходили парусники в Скандинавию.
Коротко посовещавшись, они уже на следующий день бодро шествовали по земле Короля Артура. И тут задержаться не удалось - торговый когг, отправлявшийся к Удевалле, в обмен на эксплуатацию их силы, принял их на борт. Поработать, конечно, довелось изрядно, но так было даже лучше: морские превратности, будь то страхи перед пучиной, болезнь всего организма от валяния из стороны в сторону - позабылись сами собой. Некогда было отвлекаться по мелочам, когда большую часть времени нужно было помогать кормчему и таскать с борта на борт неподатливый румпель. Коням было плохо, они-то только стояли и качались вместе с волнами.
Северное море осенью редко бывает спокойным. Тем дороже и долгожданней ощущается твердая земля под ногами, когда, наконец-то удалось встать возле причальной стенки. Новгородцы не бросились, конечно, ниц, лобызая в экстазе разбуженную дождями грязь. Они еще помогли при выгрузке товара, и только потом, распростившись с хозяевами когга, нетвердыми походками удалились прочь от моря. Их лошади тоже ковыляли, старательно расставляя копыта по сторонам после каждого шага.
Вид у путешественников был, вероятно, достаточно комичный, поэтому опять никто не позарился на их свободу и передвижение. Через Ботнический залив они не поплыли - они его обошли стороной, двигаясь теперь все больше к югу.
Суомская земля богата своими суоми. А самый известный в то время суоми - Сампса Колыбанович - медлительный, с роскошной гривой волос, богатырь. Он предпочитал оседлому образу жизни в родной приладожской деревне Саримяги постоянное движение, поэтому мог быть обнаружен в самых неожиданных местах, где, казалось бы, и человеку-то быть не положено. Василий с Добрышей обнаружили его возле крепости Саво (до того, как она сделалась Олавинлинна, примечание автора). Здесь как раз народ обретался солидный и уважаемый. Выстроенная крепость грозила всем, кому ни попадя: и свеям, и ливонцам, и слэйвинам. Поднявшаяся на острове, расположенном на перепутье самых оживленных внутренних водных путей, она воплощала собой твердость духа, несгибаемость воли и природную мощь, какие свойственны строениям из дикого камня.
Говорят, что воздвигли ее те же йомсвики, не чуравшиеся общения с финскими колдунами и колдуньями. Место, конечно, было дивное. Церковь не имела ничего против, чтобы приспособить этот замок под свои нужды. Но не имела ничего и "за". Не приживались там отчего-то попы. То призраки по коридорам подземелий бродить начинали, то воздух в башнях рождал сам по себе звуки неведомых языков, то ли уже утраченных, то ли еще не родившихся.
Хозяев замка никто в Европах не признавал за королей, либо царей, да они в этом и не нуждались. Очень ограниченные в своих контактах вне пределов стен, потомки строителей Саво жили какой-то своей жизнью, загадочной и непостижимой. Где-то на островах Белого моря стояла подобная крепость, Соловецкая, на латинском тракте - Тракай, да мало ли где, символами ушедших знаний высились каменные башни, окруженные каменными стенами.
Добрыша с Василием, конечно, Саво посетили, пообщавшись с одним из управляющих людей - флегматичным дядькой, привыкшему ничему не удивляться. Пряжанского богатыря он, как ни странно, признал. Точнее, был наслышан о его Сигтунских заслугах. Василия он не знал, но был также сдержанно вежлив и с ним.
- Что же вас привело сюда? - спросил он.
- Домой направляемся, - ответил Вася.
- Мимо святых мест пройти, не заглянув, неправильно, - добавил Добрыша.
Управляющий согласно кивнул головой, но больше ничего не сказал.
- Я бы, как это лучше сказать, - начал Никитич. - Хотел кое-что сделать для Саво.
Василий с удивлением взглянул на своего товарища и тоже проговорил:
- И я.
Их собеседник пригладил бороду, скрывая, вероятно, улыбку, и ответил:
- Если вы имеете в виду пожертвования, то прошу меня не понять превратно. То, что вы везете в своих мешках, никак не сможет нам помочь. Не потому, что оно неценно, а потому что для нас оно не совсем приемлемо. Да вы уже и сами понимаете, что не все богатство приносит уверенность. Оно, само по себе неправедное, может принести только разочарование.
- И что же нам с ним делать? - вопросил Добрыша, почему-то нисколько не удивившись тому, что управляющий догадался обо всем сам, без всяких объяснений.
- Закопать в землю, - пожал плечами тот. - Так всегда делали.
- Как это? - в свою очередь, чуть ли не возмутился Василий.
- Не навсегда, конечно, - поспешил успокоить его человек из Саво. - До следующего Юхануса (День Ивана Купалы, примечание автора) пусть пролежит в укромном месте. Так оно очистится от скверны, что собрало на себя. Так и вам будет в дальнейшем легче.
Конечно, Добрыша знал, что в ночь на Юханус земля отдает свои сокровища в чистом, так сказать, виде. Для этого, всего лишь, нужно было выполнить несколько условий. Во-первых, не выпасть в осадок после потребления в неимоверных количествах всякого алкоголя, что тоже являлось одной из устоявшихся традиций. Во-вторых, найти не просто папоротник, но его аленький цветочек. А это - дар земной (saniainen - папоротник на финском языке, sani - выигрыш, подарок, в переводе с рунического санскрита, примечание автора). Ну, и в-третьих, взять сокровище себе. Охотников на него в эту ночь предостаточно. Ведь недаром одно из самых древних названий этого праздника, когда происходят второй этап людского крещения - огнем, назывался Perkele-paiva (perkele - черт, в переводе с финского, paiva - день, примечание автора). Если в земле есть сокровища, значит, их кто-то туда положил. Сами по себе они не образуются. Не тот случай.
Теперь и Добрыша понял, откуда берутся все эти клады. Что же, быть участником древнейших обычаев - это вполне по нему. Он посмотрел на Василия, тот, судя по печати мысленной работы на лице, тоже заинтересовался.
- Ну, что же, - сказал управляющий. - Если вы приняли для себя какое-то решение, то и мне остается всего лишь напутствовать вас, как это делали до меня, как это будут делать после меня.
Он жестом попросил у Добрыши его меч, достаточно критично осмотрел клинок, но, видимо, удовлетворился этим.
- На колено! - твердо и торжественно сказал он.
Никитич склонился перед ним на одно колено, про себя думая: "Вот бы по шее мне моим же оружием не саданул! Без головы я потеряю свое лицо".
Но человек из Саво, три раза коснулся мечом Добрышиного плеча, повторяя условные слова про "отца, и сына, и святого духа". Потом протянул клинок эфесом к ливу, коснувшись перекрестием его лба, и добавил, не менее торжественно:
- Ну, вот, теперь ты крещен, как муж. Теперь - ты рыцарь.
То же самое он проделал с изумленным Василием. А потом ушел, не сказав больше ни слова.
Новгородцы для приличия еще немного посидели в келье, где произошел этот обряд, но, поняв, что дело сделано, и ждать больше нечего, отправились к коням.
- Ну, рыцарь Вася, что дальше-то делать будем? - спросил Никитич по выходу.
- Пойдем ямы рыть, рыцарь Добрыша, - в тон ему ответил Казимирович.
Лив понял, что именно сегодня у них и произойдет тот процесс, которого он искренне опасался: дележка. Но почему-то испытывал теперь не некоторую боязнь и нежелание этого, а даже облегчение.
Рыть надо всегда под деревом, а не где-нибудь в чистом поле. Они достаточно отъехали от любого жилья, выбрали огромную липу в три человеческих охвата (видимо, потому что такая же произрастала во внутреннем дворе крепости Саво) и принялись, каждый со своей стороны, рыхлить землю мечами, выбрасывать щитами.
- Господь в помощь! - раздался поблизости голос, показавшийся новгородцам знакомым.
Они обернулись: возле дерева, словно спустившись с его кроны, стоял Сампса Колыбанович и поправлял сбившиеся из-под стягивающего берестяного обруча волосы.
Человек в Ливонии он был известный, не самый последний, даже, скорее, один из первых. Занимался он не очень почитаемым делом - сбором долгов. Но в отличие от обычных сборщиков дани новгородское вече (veto - спор, пари, в переводе с финского, примечание автора) нанимало его для изысканий: хитрит тот или иной человек, либо попал в беду. Как правило, в поле его зрения оказывались люди с высоким достатком, и, как следствие, не вполне ограниченные моральными нормами.
Сампсу люто ненавидели слэйвинские князья, ливонские купцы и духовное руководство новой веры. А еще лютее - коллеги по работе. С ними он не общался и открыто презирал, потому что считал, что только полная человеческая дрянь может оправдывать себя, отбирая последнее добро у сирых и неимущих. Так и получалось, что он принадлежал системе по насильственному возвращению долгов, но, с другой стороны, был над этой системой. Как ему это удавалось, не понимал никто. Даже, наверно, и он сам.
Сампса был суоми, он никогда никуда не спешил, ничего в этой жизни не боялся, и никакой корысти для себя не искал, довольствуясь тем, что имел. Он был крестным отцом Илейки Нурманина, изловил вместе с ним Соловья-разбойника (см мою книгу "Не от Мира сего 1", примечание автора), даже отвозил лиходея на Новгородскую Правду, где заправляли князья Александр совместно с Владимиром Мстислэйвовичем. Там произошел странный эпизод, потому что его по какому-то случаю нарекли Илейкой Нурманиным, бросили клич изловить, как беглого казака (kasakku - батрак, в переводе с ливвиковского, примечание автора), но никого не поймали.
Сампса был неуязвим, и в народе поговаривали, что сила его - в волосах, точнее - в космах, или гриве. Ну да, вероятно так оно и было: суоми всегда предугадывал поступки, направленные против него. Столько волос - такая связь с космосом, такие откровения, именуемые "предчувствиями", от этого и защита.
- Здорово, Сампса! - в один голос ответствовали новгородцы. - А мы тут ямы копаем.
- Достойное занятие, - ответил тот, пожав руки каждому поочередно.
Больше он вопросов не задавал, присел, опершись могучей спиной о ствол дерева, и принялся разглядывать сваленные в кучу мешки.
Ни у Василия, ни у Добрыши это не вызвало беспокойства - равнодушие к богатствам у Сампсы было известным фактом. Они продолжили копать ямы, а суоми также сидел под липой.
- Слушай, Колыбанович, - сказал, вдруг, Добрыша. - Нас тут в Саво вроде бы в рыцари приняли, но как-то без подготовки. Честно говоря, даже не особо верится.
- Так бывает? - добавил Василий.
- Коль заслужили - то бывает, - пожал плечами суоми.
- А откуда они знают, заслужили мы, либо - нет? - поинтересовался лив.
- Они как раз все знают, - для убедительности кивнул головой Сампса. - Вас крестили в меченосцев - знать, так надо. Быть ливонским рыцарем - это достойно.
- Ну, тогда по праву старшего, рассуди наши трофеи, - весьма польщенный услышанным, сказал рыцарь Вася.
Сампса не стал возражать: он выложил на холстину из мешков все богатства, собранные некогда князем Володей и его друзьями, ловко разложил на две примерно одинаковые по содержимому кучки, замешкался только с двумя маленькими предметами - кольцом и кельтским крестом из белого металла. Колечко было маленького размера, явно - женское, а крест в круге не походил на украшение, скорее - амулет.
- Белое золото, - заметил Василий. - Прими от нас в дар.
Сампса не стал возражать, упрятал вещицы (см также мою книгу "Радуга 1", примечание автора) в кожаный кошель и помог новгородцам уложить причитающиеся им доли в дорожные сумы, а потом схоронить их под землю.
- Ну, вот, - заметил Добрыша. - Новый клад.
- И новое дерево, - добавил Сампса (aarni означает "клад" и "гигантское дерево" в переводе с финского, примечание автора).
Дальше к Новгороду они поехали втроем, но через некоторое время суоми свернул к родной деревне, невзначай проверив сохранность дарованного ему колечка и креста.
"Уж не решился ли Сампса жениться?" - подумалось на прощание Добрыше.
Это был последний раз, когда он виделся с легендарным суомским богатырем Сампсой Колыбановичем. В этой жизни встретиться снова им больше не довелось.
9. Исход волхвов.
Задерживаться в Новгороде Добрыша не стал. Вокруг стояла осень, каждый день был дорог, чтобы успеть решить свои дела до долгой и студеной зимы. А у Никитича было душевное обстоятельство, откладывать которое он не мог ни на сутки.
Предоставив Василию разбираться с князьями, он поспешно отбыл в Сельгу, где жила дочка Микулы Селяниновича Настенька. Можно все на свете превозмочь: страсть к алкоголю, обжорство, клептоманию, страх высоты, чрезмерную потливость - только против любви человек бессилен. С несчастной любовью можно жить и даже временами чувствовать себя счастливым, но противиться возникшему в душе чувству - нет таких сил в природе. Рано или поздно это чувство выплеснется вон из человека, превратив его или в созидателя, или в разрушителя.
Добрыша подгонял своего жеребца, надеясь и страшась предстоящей встречи. Изменение мира осталось им непознанным, потому как другим он в то время жил, на другое он уповал. Но в этом, вероятно, и была его удача, иначе быть бы ему битым смертным боем, чего, к несчастью, не сумел избежать его былой товарищ по путешествию.
Настенька выбежала навстречу к Никитичу, будто все эти долгие недели разлуки только о нем и думала. Да так, вероятно и было. Хотя нет, не так - в первую очередь все думы были об урожае, во вторую - о всеобщем людском счастье, а в третью - об окружающей среде. Да гори оно все синим пламенем - без Добрыши и жизнь ей была не мила.
Те подарки, что пряжанец приготовил для своего сватовства, оказались дороги и уместны. Микуле он подарил дудку, на которой, случалось, играли в далекой батиханской стороне важные и помпезные дворовые музыканты. Тот не бросился сей же момент раздувать щеки и своими пальцами перекрывать маленькие дырочки вдоль инструмента - решил отложить удовольствие до иных времен.
Матери Настеньки он дал дорогущий каменный нож, которого не надо точить никогда. Был он тяжел и годился, пожалуй, для охоты на медведя. Конечно, дарить колющее-режущее не совсем уместно, но если в ответ преподнесут самую маленькую монетку, то уместнее подарка не бывает.
Всем сестрам, не особо напрягая фантазию - по серьгам. Братьям - настольную игру "тавлеи".
Пока парни бы резались в игрушку, поставив на кон сестрины украшения, Микула мог бы выманить из леса под свою новую дуду какого-нибудь упитанного медведя, а Микулина жена сразу же зарезала бы зверя своим подарочным дорогим ножом. Все довольны и все счастливы.
Привезли на смотрины и матушку Добрыши, та поплакала для приличия, но приняла выбор сына с пониманием и даже одобрением. Ну, а дальше нужно было соблюсти все пристойности и обычаи, а Никитич поскакал в Новгород. И так изрядно задержался в Сельге, следовало службу свою проверить, да распоряжения сделать.
Уже в Ладоге он понял, что в столице творится невесть что. По отрывочным слухам, передаваемым из уст в уста прохожим народом, случился там бунт-не бунт, а что-то скверное. И народ побили, и дома пожгли. А началось все, якобы со смерти волхва.
Волхвы издревле жили по берегам реки Волхов, впрочем, жили-то они, конечно, везде, вот только на берегах этой реки у них были созданы свои пажити, куда мог прийти любой человек, задать любой вопрос и получить на это ответ. Волхвы, как правило, скитались по миру, созерцали бытие и помогали в меру своих сил встречным людям. Ну, и те, в свою очередь, помогали им в свою очередь. Кто, чем мог. То есть, были волхвы люди не самые бедные, это - если они настоящие. А ненастоящих практически и не было.
С попами новых религий они уживались вполне мирно, потому как не воспринимали их всерьез. Нет, конечно, сила у попов была изрядная, вот только духа было не так уж и много, и истинно духовные лица встречались среди них совсем нечасто. Однако и у тех, и у других Господь был Один, Творец и Создатель, может быть имен у него было много, но сути это не меняло. До поры, до времени.
Волхвы не считали рождение Иисуса Христа символом Истины. Еще Вяйнямёйнен говорил по этому поводу, излишне жестко, правда:
"Так как сын в болоте найден
И от ягоды явился,
То он должен быть оставлен
На лугу, где много ягод,
Или пусть ему в болоте
Разобьют головку палкой!" (см "Калевала", руна 50, Марьятта рождает сына от брусники, примечание автора). Это не отражало никакого маниакального садистского отношения к детям, как, положим, обстояло дело у некого царя Ирода, это было всего лишь предостережением против дальнейших событий, которые повлеклись этим рождением.
Если кто-то начинает искать выгоду, то он пытается подчинить своей цели и прочих людей, чтоб ему удалось достичь успеха с меньшими затратами своих личных сил и энергии. Объединившиеся люди, одержимые идеей, своей - меркантильной, либо чужой - корыстной, начинают действовать, забыв истинные цели, подменяя их "благими". А благими помыслами выложена дорога в Ад. Потому что благо произошло от слова black(выделено мной, автором).
Сын Господа не помог людям объединиться вокруг одной идеи, воплощенной в религиозную общность. Как бы то ни было, а случилось с точностью до наоборот. И все это произошло отнюдь не потому, что так должно было быть, а потому, что суть человеческая подчинилась, как это ни странно, ССП (общечеловеческих) - Своду Сволочных Правил.
Корысть новых идейных вдохновителей нашла поддержку в мрачной и бесстрастной личине Самозванца, бога, рвущегося в этот Мир. Чем более извращенной выходила мораль, тем сильнее делался новый Пастырь человеческий. Не общечеловеческий, но уже грозный и беспощадный.
Недаром Добрыша и Василий ощутили пустоту по возвращению домой, она всего лишь отражала сдвиг того внимания, которое было Творцом уделено нам, его созданиям. Люди в Ливонии стали дальше от Истины, они всего лишь сделали первый шаг к тьме, приходящей, как известно, с востока.
Объявившийся в Новгороде очередной князь Глеб со своими людьми, довольно долго общался с маленьким и юрким Владимиром Мстислэйвовичем. Глеб горел жаждой действия, тем более, сейчас, когда влиянием батиханства можно было пренебречь самым законным образом: тот пытался убить и ограбить послов Новгорода.
- Докажи, - сказал ему осторожный князь Вова на прощанье.
- Докажу, - сверкнул черными глазами князь Глеб и отправился к реке.
На берегу Волхова беседовал с людьми волхв, беседовал, скорее, забавы ради. Тут же находились и хмурящиеся попы, всегда возникающие с обличительными речами там, где народ религиозно просвещался, либо религиозно, опять же, заблуждался.
- Хорошо, - сказал волхв, решивший не вступать в полемику с церковнослужителями. - Желаете вы чуда - я его устрою.
- Библейское чудо! - настаивали попы. - Истинное чудо! А не какое-нибудь видение!
Волхв оглянулся на текущую воду: по случаю осени она уже вся была стылой и по поверхности казалась вязкой. От берегов к середине тянулись острова "ледяного сала", как называл замерзающую воду народ. Потом он внимательно осмотрел небо, резко дернув головой в сторону далекого вороньего крика, зачем-то подул на пальцы и также тщательно их исследовал.
- Ну, вот, что, люди! - сказал он негромко. - Перейду завтра эту реку, аки посуху.
- А почему не сегодня? - сразу же подал голос один из людей Глеба.
Но волхв ему не ответил, как-то ссутулился и ушел.
Назавтра к берегам Волхова собрался, почитай, весь город. Пришел и князь Глеб со своими людьми, а также неким "епископом", неизвестно каким образом прибившимся к княжеской дружине. Новгородские попы не прислали никого из своих служителей, даже наоборот - запретили кому бы то ни было нос к реке казать.
Все дело в том, что с вечера грянул крепкий мороз, не спавший и на следующий день. Вода замерзла, через реку ночью собаки начали перебегать по своим собачьим делам, к утру ребятишки устроили катание на заводях и прудах. Так что обещание волхва теперь не казалось столь уж невыполнимым. Смысл спора утрачивался полностью.
Народ потешался, серьезными оставались только княжеские слэйвины. Они и разделились на две неравные группы: люди с волхвом с одной стороны, пришлые - с другой.
- Это обман! - сказал с большим акцентом "епископ". - Надувательство. Фуфло.
- Так любое чудо, если разобраться, обман, - пожал плечами волхв. - Просто одни знают больше о природе вещей, другие - меньше. Вот и весь сказ. Да и чудо чуду рознь.
Вперед вышел Глеб, подошел почти вплотную к "чудотворцу" и пристальным взглядом посмотрел на того снизу вверх.
- Умничаешь! - сказал он, как отрезал. - А скажи нам, что ждет тебя в будущем?
Волхв сделал шаг назад, перекрестился и обратился к народу, возвысив голос:
- Простите меня, люди, Христа ради.
А потом добавил, обращаясь на сей раз к князю:
- Сотворю я великие чудеса.
Он еще что-то хотел добавить, но Глеб выхватил из-под накидки топор и, коротко взмахнув, всадил его по самое топорище в грудь собеседника.
Народ на берегу одновременно ахнул и попятился назад. Волхв опал на колени, а потом завалился навзничь. Из-под него на мерзлую землю начала растекаться багровая лужица парящей крови.
- Он соврал! - тут же закричал "епископ". - Не предвидел своего будущего! Обманщик!
Люди отступали от места гибели волхва все дальше и дальше. Даже мысли, чтобы покарать убийцу, ни у кого не возникло. Убийство по причине убийства еще не было в Новгороде так распространено. Каждый из присутствовавших на месте казни ощутил себя повинным в смерти волхва. Это гораздо позднее для людей сделается своего рода развлечением созерцание публичных насильственных смертей. "Сегодня мы тебя убьем, а затем и нас убьют".
А потом волхвы начали уходить из города, не торопясь и не отвлекаясь на разговоры. Их молчание казалось более жутким, нежели сам факт ухода. Ни одного проклятья не произнеслось, ни одного зловещего предсказания.
Кто-то из жителей высказал предположение, что на Валаам они уходят, кто-то - в каргопольские леса, одним становилось страшно, другие же испытывали какое-то пьянящее возбуждение и нарочито громко смеялись. А совета дать было некому. Мудрый новгородский посадник Добрыша отошел от дел, Олаф - погиб, сын его, Магнус - задавлен до смерти подарочной слэйвинской лошадью.
Изгнанный Александр терзал себя раздумьями: где выгоду искать в таком положении, выгода где?
Если бы волхвы просто ушли, то можно было предположить, что они вернутся: побродят по лесам, омоются в озере-Ладоге, оплачут умершего товарища и придут обратно. Но сейчас был другой случай.
Сразу после убийства, совершенного Глебом, устоявшийся, вроде бы, мороз пошел на убыль, сменившись отчаянной оттепелью. Волхов не преминул вспучиться ледоходом, о чем старики пророчествовали: пошел лед - быть покойникам. Народ верил в приметы, но не хотел верить в плохие приметы. Однако пришлось.
Поплыл по реке рано утром деревянный идол, да под мостом застрял, уткнувшись в ледяную шугу. Пригляделись - так это же рогатая статуя, срубленная еще незапамятными предками и передаваемая из поколения в поколение в наследство.
- Перун плывет! - зашептали на мосту все. Но он не плыл, он уперся рогом и слегка покачивался на речной волне.
Новые попы всегда с долей недоверия относились к старым, как мир, идолам. Они призывали их разрушать, в то же время сами создавая точно таких же, но под другими именами. А был ли это Христос, либо какой-нибудь замученный римлянами святой, да какая разница - все равно через него пытались достучаться до небес. Перун был и наследством (Peru - вещь, передаваемая по наследству, в переводе с финского, примечание автора), и Рогатым (pedrun - олений, в переводе с ливвиковского, примечание автора) символом Господа, и был он всегда.
Кто-то из людей бросился к древнему капищу, прозванному Перынь, полагая, что там бесчинствуют попы, но каково же было удивление, когда их взору предстали последние оставшиеся волхвы. Они были заняты тем, что в вырытые ямы укладывали громоздких каменных истуканов (от istua - сидеть, в переводе с финского, примечание автора).
- Что же вы делаете? - спросил один из горожан.
- То, что и должно делать, - ответил ближайший волхв.
- Нельзя оставить на поругание, - добавил другой.
- Так мы их защитим! - горячо воскликнули сразу же несколько новгородцев.
Волхвы разом прекратили свою работу и почему-то скорбно посмотрели на прибежавших на капище людей.
- Братья! - сказал первый говоривший волхв. - Разве в вас дело? Разве бы мы сами не легли здесь костьми, защищая через этих истуканов нашу Веру?
- Время менять имена! - пропел другой (вообще-то, это слова Кинчева, примечание автора).
Обычай отправлять наиболее уважаемых соплеменников в последний свой путь в ладье, либо в дракаре по большой воде был также древен, как и сама статуя Перуна. Огнем и водой крестились люди, приходя на этот свет, огнем и водой его же и покидали. Горящие деревянные суда с усопшим уплывали на закат, чтобы достичь своего последнего (или - очередного?) пристанища.
- Так под мостом стоит наш Перун! - вспомнил один горожанин. - Не плывет без вас!
Волхвы переглянулись: нехорошее знамение. Мост бы после этого следовало разметать по бревнышку, да народ может не понять. А вообще, надо, конечно, это дело посмотреть. Ведь считается, что мосты - это руки Господни, простертые над водами, ущельями, которые тоже, в свою очередь, некогда были прорезаны реками. Стало быть, не желает Творец, чтоб хоронили статую Перуна. Но с другой стороны под мостами всегда клубилась нечисть. Тоже, безусловно, Господние твари, но уж больно вредные и даже опасные. Может, кто из этой напасти и пытается удержать Перуна?
Один из волхвов пошел к реке для прояснения ситуации. Другие все же продолжили обрядовые похороны идолов.
К рогатой скульптуре под мостом тем временем стали подкрадываться темные личности. Самой темной, безусловно, был "епископ" князя Глеба. Достать до Перуна ему не удавалось никак, чем бы он ни тянулся: и рукой, и ногой, и клюкой и даже кошкой. Руки были коротки, ноги - кривые, клюка суковата, а кошка - да что там кошка! С такими руками и ногами никакая кошка не в жилу! "Епископ" принялся ругаться, и его голос по реке долетал, пожалуй, до самого устья.
- Зачем ты хулой на Святого духа исходишь? - спросил у него свесившийся с моста волхв. - Она может и огорчиться.
- Невежа! - сразу же откликнулся "епископ". - "Дух" по-гречески среднего рода, так что оно и не огорчится.
- Но Ориген учил: "Мать моя, святой дух", - удивился волхв. - И на арамейском тоже - женского рода (ruah - по-арамейски, примечание автора). Я сейчас обращусь к ней, чтоб она снизошла до Перуна и приняла его.
Волхв, конечно же, совершил ошибку. Поспешность обещания только подчеркнула его беспомощность. Здесь можно было уповать только на случай, который и явился в виде пидьблянина - горшечника из села Питьбы - с длинным шестом в руках. Лохматый и злобный, он ткнул Перуна в бок, поднатужился и вывел из ледовой западни, прошипев при этом сквозь зубы: "Ты, Перушице, до сыти еси пил и ял, а нынеча поплови прочь".
- Зачем же так? - выдохнул волхв.
- Спаси его София, святой дух, - прошел в народе ропот.
Даже без слов удалившегося служителя культа нашлись в толпе зевак провидцы:
- Ох и бранным же будет этот мост, немало кровушки прольется на его настил.
Больше волхвов в Новгороде никто и никогда не видел. Может быть, приходили какие-нибудь косматые личности с бешено горящими глазами, начинали стращать народ всевозможными карами, но это непременно всегда были лишь проходимцы, уроды (hurja в переводе с финского, huraj - с ливвиковского, примечание автора). Юродивым всегда проще предсказывать беды, так у них выплескивается своя злость и немочь. Но ведь у каждого человека кроме горести случается и счастье. Пусть мимолетное, пусть даже замеченное позднее, но без него человек и жить-то не может. Если о счастье, вдруг, скажет волосатый-бородатый человек - он волхв, если же он возвещает только о напастях - это юродивый.
Исход из Новгорода старых служителей Перуна не ознаменовался моментальным триумфом новой церковной братии. Для них это событие было тоже из ряда вон выходящее, поэтому в поповской среде наступила некоторая растерянность: а, может, тоже надо было бежать? Вдруг случится очередной Потоп, а они не в курсе? Да и попривыкли попы к волхвам, если и существовало соперничество, то негласное, без фанатизма.
Как ни странно эта самая пауза в духовном руководстве городом пошла на пользу церкви. Зато обернулась во вред Глебову "епископу".
Выбравшись из-под моста, тот первым делом облачился в шитые золотом и перламутром ризы и устроил возле Софийской звонницы в Кремле показательные выступления. Хорошо поставленным голосом он пел песни на латинском языке, время от времени махал кадилом и проповедовал, что в голову взбредало.
- Ты кто? - спросили у него.
- Я епископ Бати-хана Аким, по прозванью Корсиканин.
- Корсунанин?
- Корсиканин! - гордо повторил тот и продолжал дивное представление.
Все по его речам было золотое: Батя-хан - золотой, Орден их - золотой, век грядущий - золотой. Не золотая только Ливония, отсталая и языческая. Стало быть - нет ей спасения, гибель и развал, тьма опустится, кровь прольется, ничего не останется.
Тут, как ни странно, Аким выдал если не всю правду, то полуправду - это точно. Многое вышло по его словам, да иначе и быть не могло. Религия не бывает без культуры, это закон. А культура у всех народов разная, как ни крути. Причем, что характерно, более высокая обязательно угнетается примитивной. Поэтому в религиозных рамках стало легче поклоняться мертвому телу, нежели живому. Если Иисус - то обязательно распятый на кресте, если святой Себастьян - то истыканный стрелами, даже если волхвы - то их мощи, вмурованные в собор в Кельне. Так, вероятно, проще, потому что мертвый уже не сделает ничего, что могло бы навредить его былым догмам. Все рано или поздно к этому состоянию придут. Но живым свойственно развитие, их взгляды могут меняться под воздействием полученных знаний.
А без знаний любая культура упрется в пошлость, любая религия укроется, как саваном, фанатизмом. Фанатикам дай в руки камень, так они не будут его обрабатывать - они им убьют кого-либо. Кстати, Себастьян после расстрела остался живым, но едва он вылечился, то тут же был забит камнями, на сей раз до смерти.
Может быть, ничего из рук вон плохого Аким не предлагал, но его акцент, манера держаться с собеседниками снисходительно, пустые слова, только путавшие слушателей, привели к тому, что народ начал расходиться, пребывая в состоянии, близком к прострации. А попов все не было.
Но свято место пустым не бывает. Уже впиталась в землю пролитая Глебом кровь волхва, уже окончательно осип "епископ", как в город вернулся Александр.
Не любили его ливонцы, но куда деться - власть, хоть и поддерживаемая слэйвинами. Изгнанный из города два раза, он вернулся в третий, чтобы уже наверняка, чтобы уже навсегда, чтобы в Историю. Он принял решение, но дабы его воплотить в жизнь требовалась своя церковь. Батя-хан - это не то, что нужно, он далеко, он высоко, он - вообще, поди знай, что. Гонцов, опять же, попытался грабануть, да слаб, видать. Пес с ней, с данью, пропала, но поделом пропала! Теперь у слэйвинов будет своя церковь, своя Вера, свое будущее! А у не слэйвинов?
Вот этот вопрос Александр сразу же поставил перед спешно собранными верховными попами. Теоретически они все были подчинены Бате-хану, тот даже от уплаты всяких поборов их освободил, но практически влияние батиханства было сильно лишь там, где это влияние принимали.
- Товарищи мои попы! - сказал Александр. - Или сейчас, или мы потеряны для общества навсегда.
- Прошу помедленней, - тут же встрял осипший "епископ". - Их бин не понимайт.
Князь насупился, повел бровью и тотчас же удивленному Акиму дал в зубы чей-то крепкий кулак, его подхватили за сверкающие ризы и поволокли прочь. Тут же, как по мановению волшебной палочки, началось избиение Глебовых людей, случившихся на собрании.
Сам князь Глеб повел носом по ветру, будучи где-то в Судейском городке, в один прыжок махнул на коня и ускакал в Ростов, где затаился и принялся вынашивать планы мести и Александру, и осмеявшим его во время скачки новгородцам, и даже затерявшемуся папскому легату - "епископу".
А поруганный, но несломленный Аким добрался до села Питьбы и там отчаянно запил вместе с угрюмым горшечником.
- Швайн, - говорил он своему собутыльнику. - Ду бист думкопф, вас всех надо пуф-пуф. Дикие и отсталые. Матка, млеко, яйки.
- Партизанен? - сокрушенно кивала головой "матка" - жена, по совместительству, горшечника.
- Партизанен, - плакал Аким, уткнувшись головой в потную подмышку хозяина дома.
- Сусанины мы, - горестно вздыхал горшечник и гладил заскорузлой ладонью "епископа" по голове.
10. Васенька Игнатьевич.
Изгнание из Новгорода князя Глеба некоторые горожане восприняли с одобрением, некоторые даже вслух принялись славить Александра. На фоне этого никто и не заметил, что погибший волхв все-таки совершил чудо, о котором он говорил.
Оставленное соратниками для погребения на Перынь-капище, тело убиенного исчезло. Уходившими волхвами было принято решение, что погибшего товарища следует упокоить здесь же, где они зарыли в землю всех истуканов. Но хоронить оказалось некого: одежды остались, домовина - тоже, а покойник, словно бы растворился. Никто не видел в окрестностях голого бородатого человека с раной в полгруди, разгуливающего в недоумении. Никто также не видел никаких подозрительных тварей, что могли бы покуситься на мертвеца. Исчез - и весь сказ.
Участь у покойного, вообще-то, может быть разной.
Тело может сделаться вовсе нетленным, "каменным", как считали предки. Пращуры, конечно, что-то об этом знали. Например, то, что у человека, хоть единожды прошедшего через каменные "врата" плоть обретает некоторые свойства, ей до этого не присущие. Время перестает быть характеристикой тлена. Оно вообще перестает быть. Зато само тело теперь становится "мощами" и с благословения духовных лиц растаскивается на части.
Также тело может исчезнуть. Словно, стаивает. Такого, конечно, не может быть, но бывает. И причина этого не известна никому, разве что самому телу.
Впрочем, живым, как правило, трудно проследить за уже неживыми, да и ненужно это, пожалуй. Прах к праху. Но волхв насчет чудес не обманул.
Одним из людей, которые узнали об этом чуде, был Василий. Как-то он оказался вблизи Перыни, поэтому не мог проехать мимо, привлеченный удивленными возгласами. Несколько человек причитали возле маленького скита, где готовилось к погребению тело волхва.
Сначала Василию показалось, что здесь кто-то кого-то соборует, но потом не обнаружил ни того, кто это дело делает, ни того, кому это делают, ни елея, вообще - ничего. Только пустой гроб, в который уложили белые одежды.
- Что это вы так убиваетесь? - спросил он всхлипывающую женщину. Она единственная не заламывала руки в отчаянье, и уже не рыдала в голос.
- Так, пропал, - сказала та и всхлипнула еще тяжелее.
- Кто? - удивился Вася.
- Покойник, - ответила женщина, и ее плечи затряслись.
Прелестная ситуация, предположил Казимирович. Волхвы уходят, мертвецы исчезают, пора и ему к своей панночке подаваться. Но изначально требовалось с князем Александром пообщаться. Тот нагрянул в город и, как говорят, изгнал кривоногого безобразника Глеба. Сидит второй день с отцами церкви и что-то решает.
Василий решил получить расчет по своей службе, сдать все свои явки-пароли с рук на руки и отправиться знакомой Латынской дорогой к Смоленским грязям, где надеялся обрести покой и семейное счастье.
Александр к тому времени уже обзавелся фамилией "Невский" по случаю каких-то своих разборок со свейскими бандюганами, этим делом гордился и всячески позиционировал свое новое имя. Василия он принял сразу же, будто только его и ждал. На самом деле он осуществил все договоренности с попами, заручился поддержкой Владимира и его подшефных русов и теперь в возбуждении ходил из угла в угол своей горницы, потирая руки. Натура его требовала деятельности, но следовало переждать до утра, чтобы начать задуманное. Приход Васи был как нельзя кстати - хоть отвлечься от дум ненадолго и скоротать время.
- Все знаю о твоей миссии, - сказал он Казимировичу. - Теперь у меня к тебе другое дело. По взаимному согласию, конечно.