Не от мира сего-4

- Ну, я, собственно говоря, за этим и зашел, - достаточно туманно ответил Василий.

- Скажи мне про Добрышу: наш он человек, либо не очень?

Такого вопроса Вася не ожидал. Авторитет у Добрыши Никитича в народе был, конечно, очень большим. Не потому, что он являл собой неординарную личность. Таких в Новгороде тоже хватало: Садко, Вольга, еще кое-кто, даже тот же Васька Буслай. Но никто из них не состоял на государевой городской службе, были сами по себе. А Добрыша - это власть. Причем, после похода к Сигтуне - крепкая власть.

- Добрыша - наш человек, - уверенно сказал Вася, но Александр уловил в этих словах некий двоякий смысл. "Наши" тоже бывают разные, в зависимости, к кому они относятся по жизни.

- Буду с тобой откровенен, - проговорил князь, чем несказанно удивил Казимировича. Слэйвинская откровенность - это всегда подвох. - Мы решили подвести черту под двоевластием, троевластием и, вообще, многовластием. Будет единая власть над всеми пятинами: и над Водской, и над Обонежской, и над Деревской, и над Шелонской, и над Бежецкой. Пусть и вече собирается, сколько вздумается, но главенствовать станет монарх.

- Это как? - удивился Вася. - И над Ливонией тоже монарх?

- Ну, Ливония - слишком большая земля, - задумчиво промолвил Александр. - Мне ее пока не одолеть. Но начать хотелось бы здесь.

Вопрос о том, кто должен быть тот единый князь всея ливонской земли, решился сам по себе.

- Что же - флаг тебе в руки, - пожал плечами Василий. - Попытка - не пытка. Вот только не привело бы это к бунту. Народ-то нынче нервный, всего опасается. А любые перемены всегда воспринимает с отвращением.

- Вот поэтому ты мне и нужен, - заглядывая в глаза, сказал князь. - Ты и Добрыша. Прочих "героев" в городе нет: Садко в Ладогу укатил, Вольга где-то в неметчине, Буслай, гад, тоже куда-то смылся. Но раз и Никитич отсутствует, твой пример - самый верный.

Вася ничего не ответил. Он внезапно ощутил какую-то свою тоскливую обреченность, все равно, что провалившись под хрупкий лед, пытаться на него выбраться. Но лед ломается, крошится, а вода уже сводит холодом ноги, и становится понятно: не вылезти.

Не дождавшись закономерного вопроса, Александр продолжил:

- Надо, чтобы крестили тебя.

- Так я, вроде, крещенный.

- Наши попы должны крестить, - князь поднял руку ладонью к собеседнику, словно, предупреждая его непонимание. - Чтоб народ видел и за тобою пошел.

- В батиханскую веру? - возмутился, было, Василий.

- В нашу веру, - ответил Александр. - У нас будет своя вера. Истинная. И мы сделаемся сильными, мощными, как русы. Нас нельзя будет сломить.

- А нас - можно? - ливонец не смог сдержать свой нрав. - Я крещен водой, крещен огнем, теперь и мечом крещен. Неужто этого мало? Неужто мне потребно исполнять чужие прихоти, поступаясь своей Верой, принимая чужую?

- А где ваши волхвы? - повысил голос князь. - Почему они бросили вас? Как вы к вашему богу обращаться будете? Или чудо должно свершиться, чтобы вы уразумели?

- Чудо уже свершилось, - успокаиваясь, проговорил Василий. - Убитый Глебом волхв вознесся.

На самом деле он придумал это только сейчас и, произнеся, сам себе удивился. Слишком смелые слова, не подкрепленные ничем, кроме своего внезапного озарения. Вася рассердился на себя: чего это он тут в полемику ударился со слэйвинским князем, раньше, бывало, только головой кивал, уходил от ответов, и никаких проблем не возникало. Так то раньше было! Не знал он тогда Маришки, не ведал, что жизнь князьями не ограничивается.

Василий даже забыл, зачем приходил к Александру, поэтому, что бы хоть что-то сказать, произнес:

- На самом-то деле зовусь я Василием Игнатьевичем. "Казимирович" - прозвище.

- Как это? - отвлеченно удивился князь, тоже, вероятно, погрузившись в свои мысли.

- Ну, считалка такая была в детстве: "Käsi - meri, jalka - jarvi " и дальше (рука - море, нога - озеро, в переводе с финского языка, примечание автора). Так и прозвали. Пошел я, пожалуй.

- Ну, ступай.

Василий ушел, досадуя на себя. Пустой визит! Хотел расчет получить, а вышло, что в неприятность угодил. Но креститься, какими бы выгодами это дело ни прельщало, он не собирался. Пусть, вон, слэйвинов своих крестят! Их теперь в Новгороде можно было найти вполне предостаточно. Завтра перед отъездом решит все вопросы, не дадут расчет - проживет и без него!

Он и не знал, что несколько оброненных фраз обратило его из верного служаки в опасного отступника. Государственное мышление тем и отличается от обычного людского, что оно настолько масштабно, что в нем не остается ничего человеческого. Любая, даже самая призрачная угроза, какая бы она мизерная ни была, влечет за собой принятие соответствующих мер. Крутость этих мер диктуется шкурным принципом: лучше пере.., нежели недо... Василий был обречен.

Поутру слэйвинские дружинники, мягко, но решительно оттеснив случайную ливонскую стражу, пошли по домам горожан. Они сопровождали слащаво улыбающихся церковных служек, которые приглашали всех прийти в ближайшие храмы.

Вроде бы ничего опасного в этих действиях не просматривалось, но все-таки нашлось несколько ливонцев, воспротивившихся, так сказать, из принципа. Не успели они, как следует, выразить свое несогласие, как тут же были обездвижены по рукам и ногам возникшими из ниоткуда русами Владимира.

- Это для их же блага! - успокаивали служки.

В церквах народ встречали празднично одетые попы и радостно приветствовали входивших. Горели свечи, отсвечивали позолотой оклады икон, тонкий запах ладана, словно фимиам, распространялся от кадил.

- Праздник? - задавали вопросы друг другу горожане. - Какой у них праздник?

- У нас у всех праздник! - торжественно отвечали попы. - И князья с нами празднуют!

- А что это там за дым с Неревского конца?

- Так это дом Васеньки Игнатьевича по прозванию "Казимирович" тушат. Занялся он еще с ночи, делал он что-то непотребное, Глебом и Акимом наученный.

Народ удивлялся: вот ведь батиханские происки, даже Василий, княжий гонец, продался. Так ведь он только что из самой Золотой орды вернулся. Изменился он после этой поездки-то, на себя не стал похож.

Тут служки запели, попы и княжьи люди троеперстно принялись креститься, люди последовали их примеру, но по старому обычаю - двуперстно. Никто их не поправлял.

Служба была торжественна и впечатляла тех, кто ни разу в церкви не бывал. Всех мужчин, одного за другим, провели через алтарь, женщин до алтаря не допустили. Попы завели рассказы из Святого писания, а потом начали обрызгивать всех водой из установленных возле алтаря больших серебряных чаш. Кое-кто не понял, что, собственно, происходит. Но нашлись те, кто охотно объяснил:

- Таинство крещения!

В это же самое время Василий Игнатьевич с перебитой ногой пытался отползти от жара горевшего дома.

К нему пришли перед самым рассветом: именно это время почему-то считается наиболее удачным для свершения злобных дел. Как ни странно, Казимирович не удивился, не принялся вопрошать, укоряя "за что?", вообще, повел себя так, будто ждал этого визита всю свою сознательную жизнь.

Когда дверь в его опочивальню осторожно приоткрылась, тем самым нарушая естественный устоявшийся за годы образ жизни - по ночам к нему без его воли никто никогда не входил - Вася, даже не открыв, как следует глаза, сполз с кровати на пол, увлекая за собой верный меч, который всегда находился в состоянии доступности. Единственное неудобство было то, что он покоился в ножнах, а извлечение из них породило бы шум, совсем ненужный в этом случае.

Дом его был пуст, всех работников он распустил в связи со своим грядущим отъездом. Только пара человек должна была следить за невеликим имуществом, да временами протапливать печи, чтоб уж совсем не запустить хозяйство. Да и их этой ночью не было.

Василий с самого детства знал, что однажды ночью к нему в спальню проберутся черные люди, чтобы вершить свое черное дело. Только ему казалось всегда, что это будут яйцеголовые длинноухие парни в юбках, что обитают где-то под землей. Русов он не ожидал.

То, что к нему пожаловали именно русы, он понял сразу же, потому что только они умеют передвигаться абсолютно бесшумно, временами, словно зависая в воздухе. Это его не испугало и не удивило. Вообще, все чувства у него свились в одно: чувство самосохранения. Чтобы остаться живым, нужна самая малость - чтобы пришельцы сделались мертвыми.

Василий резко наотмашь ударил из-под кровати мечом, не вытаскивая его из ножен, и достал им ногу человека, который в этот момент пронзал кинжалом его былое ложе. Тьма стояла полная, и подсознательно ливонский рыцарь Вася отметил, что русы пока в темноте видеть не научились. Ушибленный человек еще только набирал воздух, чтобы закричать, либо сдавленно зашипеть от боли, а ливонец уже рывком перевернул кровать, вскакивая на ноги.

После первого выпада ножны сами собой улетели куда-то, поэтому Василий вслепую рубанул перед собой крест-накрест. Раздался характерный звук разрубаемой плоти, сопровождаемый бульканьем. Вася ушел в сторону, к стене и весь обратился в слух. Его преимуществом было то, что битва происходила на его территории, где он знал каждый угол, каждый поворот.

Под перевернутой кроватью слабо шевелился, пытаясь выбраться, один из убийц, другой лежал недвижно на полу, распространяя вокруг дурящий аромат горячей крови, а третий - где-то затаился. Должен быть третий, его не может не быть.

Василий не двигался и старался дышать бесшумно. Так же тихо сделалось в комнате, даже раненный под опрокинутым тяжелым ложе не шевелился. Враги будто бы что-то выжидали. Не прошло и полночи, как Казимирович понял, что именно.

Сначала потянуло дымком, потом где-то поблизости стало потрескивать, а вся тьма вокруг, вдруг, принялась окрашиваться в багровые полутона. Что же такое получается? Он обрел способность видеть сквозь ночь? Вася изо всех сил сунул мечом в щель между бревнами одной из стен своего дома-пятистенка. Клинок ушел до самого эфеса и застрял.

А тьма трепетала глубоким пурпуром. Ливонец вытащил из-под руин кровати скорченного человека и выдохнул ему в лицо:

- Сколько вас, суки!

- Много, - прошипел тот и попытался маленьким ножом, какой обычно таскают за голенищем, полоснуть по Васиному горлу. И это ему бы удалось, да только теперь Василий мог видеть сквозь тьму, поэтому он просто боднул лбом угрожающую ему руку, перехватил кинжал и вогнал его в открытый в ужасе рот врага.

Он подошел к третьему русу, слабо трепыхающемуся, как бабочка на иголке, насквозь пронзенному мечом сквозь стену. Клинок вышел из середины его груди, и с острия ронялись на пол тягучие капли, одна за другой, без перерыва. В такт этому ритму открывал и закрывал рот несостоявшийся Васин убийца. Казалось, он вел подсчет мгновениям жизни, вытекавшей из него, вместе с этими каплями.

- Много вас? - подошел к умирающему рыцарь.

- Суки, - кривя губы, медленно произнес рус.

Вот беда, подумал Вася, еще и дамочек привлекли. Он не с первого раза выдернул свой меч - пригвожденное тело с обратной стороны стены тотчас же осыпалось.

Пущенный пожар разгорался. Если из дома не вышли русы, значит, те, кто снаружи, будут ждать его. А выход из горящего жилища там же, где вход. Да еще окна имеются. Проконтролировать это дело не составит большого труда. Два лучника перекроют все пути отхода и еще в носах успеют наковыряться.

Василий решил выбираться на крышу: там дым, там труба - там можно сделаться незаметным. Конечно, крыша выгорает в самую первую очередь, как факел, но, похоже, что такой стадии пожар пока не достиг. Пока разгорались стены, подпаленные со всех четырех углов.

Хорошо, что его дом на отшибе, так что угроза того, что пламя перекинется на соседние строения, мала. Также хорошо то, что можно выбраться из города незамеченным, чему способствовали навыки его былой профессии.

Василий, ступая осторожно и тихо, вышел в так и оставшуюся приоткрытой дверь. За добротной печью, стоявшей посредине всего дома, ближе к сеням имелась лестница на чердак, или "вышку", как его еще именовали в ливонских домах. Криков с улицы пока никаких не раздавалось, значит, соседи спят и не заботятся о своем имуществе. Даже собаки не воют и коровы не мычат. Странно.

Василий, поднявшись по ступенькам, одной рукой начал отворять наверх над головой люк, стараясь не произвести лишних скрипов. И это бы ему удалось, да вот только просчитался он в своих самых смелых предположениях. Русов было не трое, а четверо.

Удар по голени был настолько мощным, что бросил Васю на приступок печи, заставив его выпустить из рук меч. Тот, звякнув, улетел куда-то в сторону. Такой удар ломает напополам все на своем пути, будь то дуб в два охвата, будь то щит соперника, не говоря уже о беззащитной ноге подымающегося наверх человека.

Василий обрушился с печи на пол и едва успел выставить перед собой упавший вместе с ним ухват. Именно им он и поймал палицу, уже готовую докончить начатое разрушение со всей своей яростной мощью. С помощью этой нехитрой кухонной утвари рыцарю удалось направить удар в сторону от себя, который, достигнув пола, потряс, казалось, до основания весь умирающий в огне дом.

К палице прилагался заросший клочковатой бородой до глаз, но совершенно лысый головой субъект, оскалившийся так, словно его самого хватил какой-то приступ. Например, отчаянья.

Василий не стал ждать, когда этот припадок у лысого кончится и прыгнул на него, оттолкнувшись спиной. Так обычно прыгать нельзя, так обычно прыгать не получается. Но этим утром некоторые обычные вещи решили измениться. Рыцарь не пытался сбить с ног своего губителя, либо одним движением смахнуть его голову с плеч. Ему важно было всего лишь уцепиться за этого человека. И это ему удалось.

Рус был могучим человеком, жилистым и тертым. Он не стал тратить лишние силы и терять время, чтобы вновь пустить в дело свою палицу. В таком тесном контакте она была не нужна и, скорее, служила помехой. Поэтому он не противился вражеской хватке своего просторного рукава, даже весьма охотно упал, влекомый тяжестью чужого тела. Но упал так, что Василий оказался под ним, что еще больше ограничивало свободу движений ливонца. Лысый уже не стал обращать внимания на то, что обе руки противника вцепились в его правое запястье - левой он нашаривал на своем поясе маленький нож, что называется финский. Нащупал и совсем бы готов был пустить его в дело, да тут случилась пренеприятная вещь: поверженный Казимирович, стиснул его руку, как тисками и начал медленно вращать свои кисти в противоположных направлениях.

Это не было больно, это было очень больно. У лысого даже нога конвульсивно задергалась, горло перехватил спазм, так что ни хрипеть, ни пищать он не мог. Рус забыл про нож, но инстинкт его об этом не забыл и принялся царапать финкой грудь своего мучителя. Получалось несильно, но такова уж природа инстинкта: она управляет, но не действует. В конце концов, Василию это надоело, он перестал своей хваткой обдирать плоть с кости врага, отобрал нож и воткнул его в горло. Горло для этой цели он выбрал, конечно, не свое - чужое.

Вот тут-то даже инстинкт русу не помог, он залил кровью и без того окровавленную грудь рыцаря, откинулся на спину и задергал уже двумя ногами. Василий склонился над ним, полагая задать вопрос, но одумался - все равно ответа не будет.

Огонь разгорался, следовало поспешать, чтобы не сгореть вместе с крышей. Да вот только идти теперь Вася не мог - левая нога оказалась переломана ударом вражеской палицы. Он сломал ручку столь полезного в ближнем бою ухвата, и привязал к увечной ноге на манер шины, использовав для этого располосованные рукава нательной рубахи. Все равно ходоком он быть перестал.

Опираясь на подобранный меч, Василий все-таки забрался на вышку и ощутил подымающийся снизу жар. Не пройдет и полгода, как крытая дранкой крыша вспыхнет и пустит сноп искр в черное безучастное небо. Тогда дом уже не спасти. Да и сейчас не спасти, раз никто не спасает.

Вася мечом расковырял возле самой печной трубы лаз и вытолкнул себя, зависнув на несколько мгновений на стропилах, как облезьян, на оперативный простор. Труба была под самым коньком, так что вид открылся сразу во всех директориях.

Дыму добавилось, треск пламени тоже усилился. Но не настолько, чтобы не услышать голоса со двора. Как он и ожидал, доминирующими двумя были женские, прочие, мужские, только отвечали односложными словами: "слушаюсь" и "будет исполнено".

"Не обманули покойнички", - сказал про себя Казимирович. - "Действительно суки задействованы". Как известно, самые злобные люди - это женщины, лишенные врожденного чувства сострадания. Они или таковыми рождаются, или такими становятся, преимущественно на какой-нибудь государевой службе, отравившись вседозволенностью. Женщина у власти - явление редкое, но вот гуляла молва, что у князя Вовы имеются парочка, утратившая свое природное душевное естество. Для особых, так сказать, поручений. Суки.

С Василием, выходит, случай тоже особый. Вот поэтому и никто из соседей не прибежал на пожар, ни одна собака или корова не прокричала тревогу. Обо всем позаботились дамочки.

Казимирович, сливаясь с коньком, прополз до торца дома, туда, где пустой ныне хлев. Здесь горело сильнее, и языки пламени то и дело выплескивались к начинающему сереть небу, словно язык гадюки. Вася скатился вниз, уповая на удачу, и сквозь дым и огонь обвалился вниз. Он почувствовал, как затрещали опаленные волосы на голове, но не почувствовал, как упал на землю.

Упал, вероятно, удачно, потому что ничего больше себе не сломал, и пополз прочь от жара и копоти. Где-то в городе забили к заутренней колокола. В их перезвоне не было ничего тревожного, значит, пожар на самом деле ничему больше не угрожал. У Васи пузырями пошла кожа на спине, местами изодранная одежда воспламенилась, но он упорно двигался по запекшейся глине к своему сараю.

Только укрывшись за его стеной, он, наконец, вздохнул полной грудью и тут же сморщился от боли: горло оказалось обожжено, а принятый внутрь дым стал грызть легкие, как голодный пес. Может быть, Василий временами терял сознание, потому что он не помнил, как оказался на пятьдесят шагов ближе к лесу, чем был за сараем. Лес манил его одиночеством, в нем можно было умереть, не чувствуя близкого присутствия людей. И к Маришке он становился в лесу ближе.

Рыцаря настигли, когда застывшие в утренней хмари деревья были все так же далеко.

Одна из сук оценила ситуацию после того, как из полностью охваченного огнем дома не вышли ни четверо ее людей, ни сам хозяин дома. Была вероятность, что они все погибли после схватки между собой. Но она также равнялась возможности, что кто-то уцелел. Русы бы не стали скрытничать, вот их противник - как раз наоборот.

Когда прогорела крыша и обвалились стропила, она отправила людей на поиски, указав направление, где следует искать в первую очередь. Обуглившийся и дымящийся сарай вряд ли мог быть убежищем, поэтому русы отправились к лесу.

Обе суки с нескрываемой брезгливостью смотрели на обгорелого, всего в запекшейся крови, человека, упорно продолжавшего ползти прочь от пожарища.

- Вот тебе крещение огнем, Васенька Игнатьевич, - сказала довольная собой дамочка - та, что точно указала вероятность нахождения рыцаря. - Куда ж ты так торопишься?

Василий осознал, что враги все же добрались до него.

- Заначка, - прошелестел он, еле шевеля треснутыми губами. - Серебро.

Он продолжал лежать на животе, подобрав под себя руки.

- Он что-то сказал, - заметила другая дамочка. - Про серебро вроде бы.

- Что, Васенька, голос потерял? - усмехнулась первая. - Говори громче, здесь все свои.

Казимирович с трудом постарался поднять голову, будто силясь что-то сказать.

Прозорливая сука даже склонилась, чтобы лучше слышать, вот только прозорливость ее была ущербной. Василий резко развернулся на спину, махнув при этом рукой так быстро, что никто из врагов ничего не успел предпринять.

Русы отпрянули назад, одна дамочка - тоже. Вот вторая, наоборот, упала на колени и вытянутыми руками начала шарить вокруг себя, словно пытаясь ухватить и вернуть на прежнее место голову, отделившуюся от тела и откатившуюся на несколько шагов в сторону.

Мужчины отреагировали быстрее, нежели оставшаяся в одиночестве сука: не сговариваясь, они пригвоздили руки рыцаря копьями к земле. Василий не выпустил меча. Нельзя лишаться последней поддержки в этом мире перед еще одним путешествием. Word - sword - sworn (слово - меч - клятва, примечание автора). Он посмотрел на небо и увидел склонившегося над ним "вознесшегося" волхва. Тот улыбался и указывал пальцем вдаль, куда взгляд Василия пока не достигал.

"Над землей бушуют травы, облака плывут кудрявы.

И одно, вон то, что справа, это я.

Это я, и нам не надо славы. Мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить - и вся награда. Но нельзя" (В. Егоров, "Выпускникам 41", примечание автора).

Дамочка взвизгнула и ударила своим коротким, будто разделочным, мечом в грудь рыцаря. Тот не вздрогнул, продолжая смотреть широко раскрытыми синими глазами куда-то за нависших над его телом людей. Она вонзила свой клинок в него еще и еще раз, не в состоянии утолить своей звериной ярости, потом сорвала с его шеи нательный крест и, резко развернувшись, зашагала к пожарищу.

- Серебро, крест - пусть все сгинет, пусть ничего не останется, - сказала она и бросила вписанный в круг крестик в тлеющие уголья.

Уголья ответили слабым снопом искр, еле видимых на фоне разгорающегося дня.

11. Крещение огнем и мечом.

Добрыша не знал в точности, что могло произойти за время его отсутствия в Новгороде, но полагал, что что-то скверное. Однако он не мог вообразить себе, насколько.

Собравшийся в церквях народ отнесся к происходящему действу, как к представлению. Многим было любопытно, те же, кто здесь были постоянными посетителями, умиленно вытирали проступавшие на глазах слезы. Значит, не ошиблись они в новой вере, истинна она, потому что вон, сколько народу собралось!

Когда попы одним махом начали крестить всех подряд, кое-кто этому воспротивился.

- Как же так, - начал разрастаться удивленный ропот. - Мы уже крещенные родительской верой, а нас еще какой-то батиханской мажут!

- Не батиханское это крещение, а истинное наше! - торжественно возвестил один поп.

- Стало быть, то с чем жили наши предки - ложное?

Будучи тут же княжеский посадник по кличке "Угоняй" кивнул в сторону шумевших головой, и к ним сразу же устремились несколько слэйвинских стражников.

- Чего шумите? - спросила стража.

Люди посмышленее отвернулись по сторонам, будто не с ними разговор, попроще и посмелее пытались ответствовать:

- Разве нельзя?

- Пройдемте!

- Куда?

- Вам все скажут.

Их подхватили под локотки и выволокли из церкви. Народ присмирел: дурной была известность у любой стражи, а уж у слэйвинской - куда дурнее. Попы опять запели и служки начали разносить подносы с пирожками, чтоб подкрепить тело и поддержать дух. Зреющее, вроде бы, недовольство удалось погасить.

Между тем самых рьяных недовольных приволокли к реке. Тем, кто одумался, на выходе из церкви надавали по шеям и отправили прочь. В самом деле, если стража кого-то зацепила, то просто так отпустить уже не могла. Или денег вымогала, или била, а чаще и то и другое вместе. Не умели они по другому, одна мысль была в голове: "Если власть, значит - бей".

На берегу прохаживался в окружении своих русов князь Вова.

- Против народа пошли? - спросил Угоняй всех недовольных разом, обозначая себя главным распорядителем,.

Те не успели ничего ответить, как на головы им были одеты высокие шапки из бересты. Руки каждому, будь то женщина, будь мужчина или подросток заломили назад и связали.

- Ну что же, тогда давайте заново покрестимся, - сказал посадник. - Как вы привыкли: водой и огнем.

Тотчас же бересту подожгли, не позволяя никому из несчастных мотать головой из стороны в сторону. Крики людей слились в единый вопль, который обрывался бульканьем - каждого человека друг за другом спихивали в студеную волховскую воду.

- Суда! - вскричал изрядно побитый мужчина в порванной дорогой одежде. - Требую суда.

- Я здесь суд, - ответил доселе молчавший князь Вова.

- А вот вам и "живая" вода, - не унимался Угоняй. - Пусть ваш Перун поможет тем, кто неповинен. Коль выплывет - значит оправдан.

Со связанными руками, в намокшей одежде и с обожженной головой никому не удавалось продержаться на плаву, холодные воды Волхова сомкнулись над каждым. Оправдались опасения стариков по поводу ледохода не по сезону.

Привели еще народ, а вместе с ними и поп Богомил пожаловал.

- Благослови, батюшка! - подскочил к нему Угоняй.

- Благословляю! - охотно откликнулся Богомил.

Тотчас вспыхнули новые костры на головах у несчастных.

- Да кто же поможет нам? - заголосили испуганные женщины, тем самым выведя мужчин из состояния стояния. Тупая покорность сменилась характерным для северян бешенством. Они начали лягаться, как строптивые жеребцы, кого сбивали с ног - те кусались. Женщины просто падали под ноги стражникам, чтоб лишить тех равновесия.

Князь Владимир понял, что дело - не уха. Перегнул палку Угоняй. Ну, пусть теперь сам и разбирается, решил он, скрываясь с места экзекуции. За ним поспешил Богомил, мгновенно утратив напускную торжественность, только ряса мелькнула.

А стражники дрались с пленниками. Если бы не запрет на оружие, порвали бы они людей так, что те и опомниться бы не успели. Угоняй, оскалившись, метался внутри свары, как лис, забравшийся в курятник: того ударит, этого толкнет. Преимущественно, конечно, нападал на женщин. Ну, и женщины нападали на него. Пожалуй, за всю свою жизнь он таким успехом у слабого пола не пользовался. Впрочем, это был уже не слабый пол. Они напоминали фурий с выбившимися из-под платков волосами, с порванными в кровь ртами. Кому-то удалось высвободить руки, они тотчас же бросались развязывать коллег по несчастью.

Стражникам пришлось туго. Среди них были и ливы, и слэйвины, и весь, и ингви - все неудачники по жизни прибивались к страже, словно выискивая в этой работе поддержку своей ущербности. Били они задержанных смертным боем, как всегда умели это делать в численном перевесе, да еще при относительной безответности избиваемых. Попадались им знакомые, даже соседи, но с этим они научились справляться: ничего личного, приказ такой. Поэтому никому никаких поблажек.

Но вместе с приобретенным чувством принадлежности к стае, своей избранности и безнаказанности теряли они волю, как таковую. Не могли стражники долго биться с соперниками, равными им по силе. Единственным стимулом для успеха у них был численный перевес, а также преимущество в вооружении. Когда в этих вещах наблюдалось равенство, то интерес к битве у них терялся напрочь. Поэтому некоторые из наиболее опытных стражников начали исчезать с места драки, отправившись следом за Богомилом, чей след уже успел простыть.

Совсем скоро на берегу остались стоять только окровавленные и порванные люди, чьей участью должны были быть холодные воды Волхова. У их ног лежали бездыханные тела товарищей по несчастью и самых глупых и невезучих стражников. Некоторые еще продолжали шевелиться и громко стенать.

Не сговариваясь, горожане отделили раненных и мертвых товарищей от своих палачей. Тех из стражников, кто еще был жив, тут же забили до смерти подручными средствами. Обнаружился и Угоняй. Он представился во всем своем многообразии: голова тут, рука - там, туловище в воде. Послали гонцов по домам с трагическими известиями. Хотели бить в набат, да не нашлось желающих, кто бы мог взять на себя такую ответственность.

Все это произошло так быстро, что закончилось к моменту завершения праздничного богослужения. Народ разошелся по своим делам, но разошелся ненадолго. Запричитали по покойникам в домах, родственники собрались в могучие кучки и отправились "в гости" к стражникам, участвовавшим в избиениях. Те, в свою очередь, попытались искать убежище в своих караульных помещениях, в княжеских конюшнях и своих подполах.

Их жены плакали и умоляли пощадить мужей, ссылаясь на детей малых. Но ответ всегда был один: ты знала, с кем живешь и откуда твой достаток, значит, должна знать, к чему все это приведет.

Тут же появился "сладкоречивый" парень Воробей, воспитанный при дворе Владимира, и потребовал для всех стражников "смерти лютой", а также суда, "скорого и справедливого", чтобы найти виновных в кровавых беспорядках.

- Сегодняшнее событие пускай послужит уроком для всех нас! - кричал Воробей на торжище. - Только наша единение способно усилить нашу безопасность! Погибли одни из лучших людей города, им бы жить да жить! Преступные элементы, пробравшиеся в стражу, устроили безобразную резню, испортив нам всем великий праздник Крещения Новгорода! Так покараем мясников со всей беспощадностью, на которую выведет нас строгий и беспристрастный суд!

Народ кричал в ответ, потрясая кулаками: "Казнить!" И только некоторые удивленно обращались к своим соседям: "Какое крещение?" Но им никто не отвечал, все надували ноздри, исполненные справедливой решимости.

- Где были отцы города, позволившие свершиться этому злодейству? Где Добрыша, которому Магнусом была вменена обязанность оградить нас от любой внешней угрозы? Почему его сотник Путята не помог нам?

"Где?" - возмущались люди, совсем опустив тот факт, что угроза была, вообще-то внутренняя, никоим образом не внешняя.

- Пусть суд состоится скоро и споро! - выдал свою финальную трель Воробей, а в толпе эту мысль подхватили, и все пошли к Судейскому городку.

"При чем здесь Путята?" - опять чисто риторически поинтересовался кто-то у пространства, но то, как и положено, оставило вопрос без ответа. Путята (putka - гауптвахта, в переводе с финского, примечание автора), комендант, узнал о случившемся едва ли не одним из последних, потому что его вотчина отстояла от произошедших событий совсем другим концом города. Кутузка была пуста, те, кто готовился в нее упасть (pudota, в переводе с финского, примечание автора) пребывали в сезонном отпуске, так что бросаться с бердышами наперевес в лихую атаку на стражников было попросту некому.

Кое-кто из собравшихся еще помнил отвратительное судилище над Соловьем Дихмантьевым (см также мою книгу "Не от Мира сего 1", примечание автора), но, повинуясь стадному эффекту, был не в силах противиться.

А суд был действительно скор и спор: часть обезумевших от страха стражников, что были замечены на берегу Волхова, приговорили повесить, как собак, а имущество их раздать убиенным во время Великого Крещения. На этом настаивал и князь Владимир, присутствовавший здесь же почетным гостем и поп Богомил, освещающий связь с церковью. Александр на процессе отсутствовал.

Почему-то одним из аргументов, служивших причиной свершившейся резни, посчитали исход из Новгорода волхвов. Типа, они спровоцировали безумие, оставив горожан на произвол судьбы. Стало быть, нужно срочно бежать на Перынь и надругаться там над всеми истуканами, чтобы трусливым жрецам было неповадно народ в смуту вгонять.

Конечно, нашлось несколько быстрых ног, чтобы доставить наиболее горячие головы к святилищу, но там их ждало полное разочарование: ни одного мало-мальски готового для надругания истукана не было. Вообще, все сделалось пусто и грязно той осенней грязью, по которой ходить невозможно, а можно только ездить.

Когда гонщики приехали на пятках обратно к суду, то дело там шло к завершению. На повестке дня остался только один вопрос: кто будет ответствовать перед народом за происшедшие безобразия?

Воробей снова вышел вперед, поклонился престарелым судьям, помахал рукой не престарелым судьям и попросил всеобщего внимания.

- Годы мы жили во тьме заблуждений! - сказал он. - Но едва только вспыхнул яркий и пока еще одинокий луч Истины, как его залили невинной кровью наших соотечественников, готовых открыть свои души для освящения. Мракобесы думают испугать нас, но мне бы хотелось решительно заявить им: никогда! В светлую память погибших сегодня соотечественников, отдавших свои жизни за торжество Крещения именем Господа, мы объединимся вокруг наших духовных отцов. Мы сплотимся для того, чтобы потом вкусить все прелести райского бытия. Наша добродетель - наше послушание, все мы - рабы Божьи!

Слова оратора показались кое-кому странными и непонятными, но тут же в толпе откликнулись люди, состоящие, в основном, из слэйвинской диаспоры:

- Мы - рабы твои!

Однако их никто не торопился поддержать. Разве что Воробей, снова прокричал, воздев руки к небу:

- Кто ответит перед народом? Кто согласится взять на себя ответственность за наше будущее? Кто поведет нас дальше? Кто?

- Я! - вдруг раздался не очень громкий, но решительный голос. Поп Богомил, вставший, было, со своего места, поспешно опустился назад.

- Кто? - по-дурацки осклабившись, переспросил Воробей.

- Добрыша! - из уст в уста полетело слово в толпе. - Добрыша пришел!

Оратор испуганно повернул голову к судьям, словно ища у них поддержки.

- Мы никому говорить не разрешали! - проблеял со своего места самый юный из арбитров. - Не позволительно во время тяжбы голос повышать.

- Что? - взвился другой голос, звенящий от еле сдерживаемой ярости.

- Гляди - Путята здесь же! - снова пронеслось в народе.

- Я судья! - обиделся все тот же вершитель судеб человеческих. Да не просто обиделся, а даже выдвинулся вперед, потеснив заскучавшего Воробья.

- Я тоже, - ответил комендант, схватил оппонента в охапку и бросил его в прочих судей.

- Кончай балаган, - сказал Путята и отряхнул руки, словно обо что-то испачкавшись.

Наступила такая тишина, что стало слышно, как шумит ветер в кустах, да где-то далеко истошным воем голосит какая-то женщина.

Сначала пришли в себя судьи, закряхтели и запыхтели, поднимаясь с настила, сбитые своим коллегой. Потом со всех сторон судебной площадки к Путяте и ступившему к нему Добрыше начали подходить, беря их в кольцо, мрачные типы, одетые, кто во что горазд: некоторые были в монашеских ризах, некоторые в купеческих сермяжках, некоторые под ливов, некоторые под весь.

- Русы! - ахнули в толпе, а Добрыша недобро усмехнулся.

- Ну что, Микита да Преширокие, не забыл еще выучку? - спросил он Путяту.

- А вот сейчас мы с тобой и проверим! - ответил тот и начал засучивать рукава.

- Посторонись, оторва, - отпихнув одного из русов, к двум ливам вышел Скопин Иванович, былой кузнец, ныне работающий на Садка.

- Прими в дружину, - сказал он и покрутил головой от плеча к плечу, разминая шею. - Садко нет в городе, так я за него.

- Думаю, без меня не обойтись, - к ним присоединился Василий Буслаев.

- А ты откуда? - спросил его Потаня Хроменький, увидев приятеля, и сей же момент ступивший в круг.

- Оттуда, - весело сказал Васька и кивнул куда-то в сторону.

Четверо ливонцев почему-то посмотрели по указанному направлению и увидели двух чудинов, вышедших к ним. Это были два братца-акробатца, Лука и Матвей Петровы.

- Не-не, - поспешил уточнить Буслай. - Эти парни сами по себе, без меня.

- А что - не примете? - братцы разом усмехнулись.

- Тогда и меня примите! - сказал очень жилистый высокий человек, чем-то неуловимо схожий с замершими в ожидании команды княжескими русами. - Здорово, что ли!

- Алеша! - обрадовались Петровы. - Ну, теперь мы им зададим жару!

- Без меня не справитесь, - сбиваясь от частого дыхания, словно после бега, сказал возникший в круге Вольга Сеславич. Только что его не было, в Германии где-то по слухам терся - а вот и появился.

Добрыша, Микита Преширокие, Скопин Иванович, Василий Буслаев, Потаня Хроменький, Лука и Матвей Петровы, Алеша Попович и Вольга Сеславич (о каждом из них в моих книгах "Не от Мира сего 1, 2, 3", примечание автора) повернулись к противникам. Те оставались безучастны, ни тени сомнения, ни намека на страх. Их, русов, было больше, да и выучка у них была, будь здоров! Воспитанные с младых ногтей бить, бить и еще раз бить, они ничего другого не умели.

Народ поспешно покидал судебное поле, но не так, чтобы насовсем: многим было любопытно присутствовать при большой битве, где наши будут рубиться с русами. Такого и на праздник Красной Горки не увидишь.

Но к ливонцам, готовым вступить в рукопашную, подошел князь Владимир. Он ничего не имел против хорошей драки, но, просчитав все, ничего не имел и за. Открытая конфронтация слэйвинов и прочих новгородцев пока была преждевременна, ибо не сулила обязательной победы.

- Ну чего вы расшумелись? - спросил он, стараясь держаться дружелюбно, но и покровительственно при этом.

- Они пошли против власти! - неожиданно подал голос один из судей, смертельно оскорбленный недолжным пиететом в отношении своей неприкасаемой сущности. - Взять их под стражу и приговорить к повешению, как собак!

- Рот закрыл! - рыкнул на него князь.

- Что? - возмутился судья.

- Пошел вон отсюда, урод! - заорал Владимир. - И чтоб никого из вас тут не было через шесть, нет - пять, взмахов ресниц.

Арбитры повторили трюк Вольги: только что они сидели здесь, а вот уже ничего от них не осталось, только пустые скамьи.

- Мы не будем спорить, - снова перешел на спокойный тон князь. - Произошло недоразумение. Праздник все-таки сегодня. Убиенных похороним, церковь отпоет их, бывших стражников повесим до заката. Так что все останутся счастливы.

- Счастливы? - еле слышно переспросил Добрыша. - Нет, князь. Другое у меня мнение.

Он поднялся на пустующие судейские седалища и зычным голосом обратился к толпе, опасливо жмущейся на безопасном расстоянии от поля.

- Стало быть, с праздником вас, горожане!

Ему никто не ответил.

- Хорошо! - продолжил Добрыша, не снижая тона. - Кто считает иначе, сегодня перед заходом солнца будем смывать новое крещение. Вы знаете место.

- Как же так, - опешил князь Вова. - Они же добровольно в нашу веру пришли.

- Теперь добровольно из нее уйдут, - пожал плечами Путята.

- Наша вера - такая же, как и ваша, - торопливо, словно боясь, что его прервут, заговорил Богомил. - У Бати-хана другая, а мы под Ливонию подстраиваемся. Распяли вашего Господа на древе Иггдрасиль, у нас - сына божьего на кресте. У вас - Отец, у нас человек воплотил в себе Большого Отца (Iso - большой, Isä - отец, или "дед", в переводе с финского, примечание автора). Был Йезус, стал Иисус, Иса, как говорят муслимы. Все для удобства, все для народа. Что вам не нравится?

- Это ты меня спрашиваешь? - широко и зловеще улыбнулся Вольга, который всегда и всем был, если не другом, то уж приятелем. - Я тоже тебя спрошу. Мы что - ждем отвращения от нашей Веры? Кто-то иной, нежели сущий Творец, претендует на души людские? Ответь мне, поп.

Богомил невольно скривился: ох, и пройдоха был этот Вольга! С таким умом, да на свободе!

В далеком-предалеком пространстве череп Самозванца в бешенстве заклацал челюстью. Все, что ему необходимо - подмена понятий. Иоанн-креститель обезглавлен, его голова стала кубком. Череп сделался символом Иоанна, где бы и когда бы он на самом деле ни жил. Адам, первый человек, умер, а из его головы, точнее - черепа, произросло древо, на котором распяли Христа. Да и распяли когда? На праздник Головы, праздник разума и знаний - Пасху (Pää - голова, как уже упоминалось, сха - всего лишь отражение санскрита, что есть "большая", примечание автора). Праздник омрачился смертью, "голова" сделалась мертвой.

Люди, конечно, ничего этого не знали, а подавляющее большинство из них - и не хотело знать. Поэтому на заливных лугах, где когда-то в ночь на Ивана Купалу происходило таинство крещения огнем, пришел не весь народ, что принял новый обряд в церквах. Слишком длинный был сегодня день, слишком много было крови и несправедливости, да и волхвов-то нету. Что взамен?

А справедливости - вообще не существует, это все выдумки и обида ущемленного самолюбия. Крови тоже не бывает много, потому что любая пролитая кровь - уже горе, большое ли, малое, но уже горе. Быть волхвом - состояние души, а не профессия. В ту ночь Добрыша и Путята стали волхвами.

Горюющий в Пидьбе "епископ" Аким взялся за составление писания, обозвав его без ложной скромности "Я Аким". Ему и невдомек, что увековечил он свое имя, став автором "Иоакимовской летописи", где выразил свое отношение к происходящему: "того для люди поносят новгородцев - Путята крести мечом, а Добрыня огнем".

Через костер, разожженный Добрышей, прыгал народ, их встречал с мечом Путята, который прикладывал перекрестье эфеса ко лбу каждого и дополнял словами "во имя Отца и Сына и Святаго Духа". Самые отважные бросались в студеный Волхов, словно пытаясь смыть с себя вынужденное утреннее крещение.

Казалось бы, все вернулось на круги своя. Но это только так казалось. План Александра не имел изъяна, потому что главным его сообщником было само время. Разрушать всегда легче, нежели созидать. Если извне не прикладывается энергия, пусть даже самая малая его толика, хаос неизбежен.

Слэйвины были не оригинальны в своем подсознательном стремлении к самоуничтожению. Были люди и до них, павшие под массой и духовной бессодержательностью пришлых народов. Вся Индия, некогда созидательная, поглотилась тупой толпой, ведущей полускотский образ жизни, предел мечтаний для которой - получить в руки бамбуковую палку и неограниченное право этой палкой пользоваться по прямому назначению: бить, бить и еще раз бить. Что осталось от погибшей цивилизации, кроме зарастающих лианами развалин? Гора, откуда можно было созерцать весь Мир, место Господа (Jumalan maa, в переводе с финского, примечание автора), Джомолунгма. Да язык пока остался.

Будут люди и после слэйвинов, потому что хаос - неудержим, если ему не противиться. Это противление возможно лишь при Вере, при оценке своих поступков не с точки зрения получения прощения за совершенную подлость, а в несовершении этой самой подлости.

Не все в этом мире покупается, но если внушается мысль, что - все, только за очень большие деньги, значит, мир имеет червоточину, значит, мир погибает.

12. После Крещения.

Алеша Попович впервые "вышел из тени" на судилище в Новгороде. Он это сделал намеренно, потому что понял, что скитания его закончились, он нашел все ответы на этой древней земле. Правда, каждый ответ породил еще дюжину вопросов, но это было уже диалектика: познание рождает незнание, путь его бесконечен.

Простите, что на этом оборвалось: книга закончена, так что могу выслать завершение.