Контраходцы

V «Эфемерная эскадрилья»

¿’ Шутихи! Шумиха! Шалят вовсю фреолы! Гремят вовсю фанфары, пронзительно вопят духовые, как будто мое скромное представление Орды для них служило лишь подготовкой, шутовским сигналом к тому, чтобы теперь развернуть балаган на всю катушку! Парусный люд! Ничто не поменялось с тех времен! Та же страсть, та же необузданная тяга предков расправить крылья и скайты, раздуть стяги, метнуть бу во все подряд, неважно куда, хоть в небо! Никому не остаться в спокойствии на палубе, в синей круговерти изящных женщин, которые так счастливы — благодаря нам (тоже обрадованным нежданной удаче) — наконец обрести мужчин, которые ими бы заслушивались и с ними смеялись бы! Сущий бедлам из летучей всячины, парящей вокруг бизань-вант — пущенных в полет бутылок или летающих из рук в руки тыкв с пойлом, будто перебрасываются шарами! Даешь! Хвататься за реи, взбираться на фок-мачту, спрыгивать! выбрасываться в небо! Кто поднимется выше всех, кто перекроет канат другому, чтобы тот повернул вниз! Валяй! И, как я, поднести нарванные в степи пучки асфодели краснеющей женщине! И, как я, горланя, окроплять головы водой или вином! Ничто не поменялось. Забава обольщения завладела палубой; попозже она продолжится у центрального костра, на лугу. Те, кто вступил в игру, — самые нерешительные, молодые задиры, которых подзуживают собственные шишки, но они не отваживаются бесстрашно вступить на палубе в пикировку — эту тончайшую из любовных игр. Итак, они упархивают и хвастливо галдят в собственном кругу, постоянно оттуда пялясь, нервируют не оставивших поля действий закаленных соблазнителей, их ноги прикованы к стратегическим точкам корабельного настила... Во многих смыслах фреольская вечеринка всегда уходила в вертикаль и воздушность, не сводясь к этой плоской, как делают убежищные, структуре, сосредоточенной у полюса, вокруг которого вьются спиралями желания.

Какая нежданная серьезность, мой маленький Краки!? Ты перестаешь горлопанить? Ты хочешь судить суть, метить в метод? Ты шушу-тудируешь, ты опана-лизируешь? И что самое замечательное: ты притом-третируешь пипи-рушку? Иди-ка скорей развлекись!!

) Я побывал на каннеольном представлении, которым одарили нас три великолепных танцора-музыканта. Та каннеоль, которую я знал до тех пор, игралась на двухметровом длинном бамбуке с отверстиями, которые музыканты подставляли под ветер, выделывая серии па, так что его дуновения проходили через шест и при этом издавали приятные звуки. В лучшем случае — при хорошем дирижировании, — это напоминало что-то вроде отрывистого флейтового концерта с некоторой более или менее согласующейся с ним жестикуляцией. Но то, что я увидел, меня очаровало. Это самодостаточное искусство, в котором музыка, рожденная движением шеста, а, значит, жестом и, следовательно, танцем, который его вызвал, порождает в свою очередь танец, что следует за ней, а он естественным образом воспроизводит пение ветра и заключен сам в себе — череда звуков и жестов, не имеющая ни начала, ни конца, и спирально замкнутая на себя же. Кроме того, меня удивила быстрота движений, не допускавших пауз молчания сверх необходимых в темпе, и непрерывно звучащий грустный мотив, под который танцоры кружат с обезоруживающей чувственностью. Бамбук, помеха в обычной хореографии, здесь приобретает визуальную силу древка знамени, острия копья, это и дерево, и символ секса, и неторопливый ход пропеллера — в зависимости от музыкальных интонаций. После представления я не мог не пойти поздравить танцовщицу, которая меня больше всех тронула.

Она устремляет на меня глубокую синеву своих глаз, она в восторге, немного впечатлена, она узнала писца, от моих комплиментов ее щеки загорелись, на ее губах блеск, они такие красные на фоне белой кожи. Похожа на Кориолис, но намного живее! Она родом из деревни, расположенной ниже по ветру, Равенны, через которую мы прошли более пяти лет назад. Она присоединилась к «Эфемерной эскадрилье», чтобы жить в ней настоящей жизнью. И вот она танцует и играет каннеоль, у нее милый акцент, который заставляет ее выговаривать «Софф» с оглушенным «ф». Она мне ужасно нравится. Мне хочется поцеловать ее в прохладную шею. Ее волосы с детской грацией скользят по щеке. Они распускаются под игривыми порывами ветра, они очень подвижны, цвета ореха с каштановыми отблесками, а порой они летучей вуалью заслоняют ее рот... Она разговаривает со мной в полный голос, что заставляет меня отбросить скромность и вдохновляет откликаться на все сказанное влет, без запинки, не сдерживаясь. Мы наблюдаем, не сходя с места и облокотившись на планшир, как поднимается первая луна — рыжая. Бриз расталкивает облака вдали, и самшитовые кусты, рощицами разбросанные по равнине, начинают нежно отсвечивать в лунных лучах. Внизу люди Орды вперемежку с командой нагромождают свеженарубленные деревца — в преддверии ночи, которая обещает быть долгой. Разговор перекатывается от темы к теме, мы шутим над коммодором и над Голготом, над Караколем и его выходками, с растущей эйфорией, которая мягко, со спины, подкрадывается ко мне. Я пытался беспечно, вскинув голову, поглядывать в даль перед собой, чтобы отвлечь свой вовсю распираемый рассудок видом проворных волн, бегущих по колышущейся на гребнях траве. Но сейчас я мало что могу поделать. Нежность с дерзостью струятся с кровью по моим жилам, заставляя меня шалеть от радости, я полупьян от нее и ее прохладной кожи. Я неудержимо оборачиваюсь к ней и вновь смотрю на нее, и вновь тону, распадаюсь, впитываю, испаряюсь туманом. Она ведь ничего особенного не говорит и не делает, она — это так наивно, так просто — не задумываясь наклоняется вперед грудью или распутывает пряди, или меняет голос, изображая рассерженного кабана, но мир словно бы озаряется от потока ее жестов, и духовые, волей ветра нестройно доносящиеся до нас, словно бы не играют, а лишь приглушенно вторят ее дыханию.

— Дамы и господа, я прошу вас теперь соизволить покинуть корабль и собраться в поле у костра. Сегодня вечеринка проходит под знаком турнирных единоборств! Вас ожидают жестокие бои на воздушных змеях, метание бумерангов вслепую и эфемерное письмо кайтами! После турниров состоится второй каннеольный балет!

∫ Большинство девчонок выбрало выписывать подожженными воздушными змеями на черном небе всякие крылатые выражения, которые надиктовывают менестрели, все длиннее и длиннее. Так что я пошел туда (самоуверенный Ларко…) Часто слышу — это, мол, игра для детишек! Ну-ну, это довольно мудрено (уж поверьте мне) — контролировать траекторию змея в воздухе, не задув пламени! Я вычертил только первое предложение — «Добро пожаловать в Орду» — и жалким образом осекся на букве О. Эти фреолы необычайно искусны (или натренированы?). Некоторые водят змеем так быстро, что кажется, будто слово написано от руки (огонь — их чернила!). Я хотел бы как следует подучиться, хотя бы для того, чтобы покрасоваться перед Кориолис, написать ей клеткой (ха, а это идея…), чтобы другие не могли понять, что я делаю. Это был бы наш секрет!

π Я выбрал жестокие бои. Выпустить пар. Разгрузиться от этого решительно слишком насыщенного для меня дня. Прижимать аппараты к земле и резать удерживающие их тросы, чтобы остаться в небе одному... Какой радушный прием подготовили для нас эти фреолы! Даже не то что «подготовили», потому что они не больше нас ожидали пересечься с кем-то посреди степи! Непринужденный прием, для них он естественный. Нам с Совом и Голготом придется посовещаться и обдумать, как лучше их отблагодарить. Дело принципа и чести. Сов уже какое-то время неузнаваем. Я редко видел его таким. Он столкнулся с танцовщицей, некоей Нушкóй^[24], и заворожен. Девушка немножко легкомысленная, но без причуд. По словам контр-адмирала. Я у него поинтересовался. Альме и Аой легонько над ним посмеиваются. Не доходя, впрочем, до границы обидного. Намек на ревность? Сегодня вечером за ними обеими очень много ухаживают. Как и за Ороши, которая привлекает скорее высоких чинов. Этот праздник нам на пользу просто неимоверно.

) После турниров мы вернулись к разговору. Стало еще труднее. Я трепыхался, как полощется парус на слабом ветру, я не мог без нее, в ее присутствии у меня кровь вскипала в жилах. У нее глаза грозовой синевы, такой густой, что мне чудится — если она заплачет, в ее носовом платке появятся дырочки, ведущие в небо... Но еще сильнее лишает меня воли ее рот, рот как вино — старинное, бесценное, которое пить лишь стоя, взахлеб. Этот рот, так хотелось поднести к нему руку, обласкать большим пальцем его влажный изгиб и бархатистость, увидеть, как он дрожит, трепещет в ожидании и вожделении, хотелось открыть его дыханием, медленно раздвинуть губы, охватив их своими, тяжело дыша, сорвать быстро плод ее языка, который — я видел — раскраснелся от букв и слогов и облизывания камешков звуков. Ко мне пришло непонятное желание прикусить ее губы, чтобы хлынуло красное, слизывать сок до самого горла и позволить моей руке, которая пробирается ей за пазуху, охватывает... Соски торчат, твердеют, жаждут... Уложить ее на доски палубы, жесткие доски, а она, напротив, податливая, впиться в ее рот, придерживая рукой шею, чтобы не ударилась головой, другой скользя по ее груди. И пустить руку кружить ошалелым котом под ее темно-синим платьем, пока не растает, не повлажнеет... Почувствовать тогда ее всю — выпустить из рук — она распластается, как намокшая снасть, а цвета ее волос поплывут над терракотовыми оттенками досок. Почуять запах женщины, лизать ее, разалевшуюся, раскрыть, яростно лакать ее, как вино на пиршестве, покусывать, как абрикосы, ее груди, ее обнаженную лопатку. Затем войти в нее по верному признаку — улыбке согласия. Проникнуть в нее, решительно. Опробовать, докуда она меня примет, медленное покачивание, дождь крови, слияние.

¿’ Трубу здесь, Трубу там — все воспоминания, которые звенят в колокольном звуке этого имени: «Трубу-Трубадур!»... былое охватывает меня, как прежде. Моя репутация не пошатнулась, она в зените, только подкреплена моим отсутствием, и подпитана легендами. Со мной перекидывается словечком такое множество людей, которые со мной так хорошо знавались шесть лет назад. Просто-таки вчера вечером. И которые до сих пор кажутся мне такими близкими. Ого! И все же, между тем, однако, невзирая... Тем не менее я понимаю, что я больше не один из них, и никогда больше не буду. Неведомо для них, стекло, что мне доступно ощутить, разделяет нас. Я стал настоящим кочевником. Они остались маршрутниками.

Что, и все, Краки? Держишься с ними и скучнеешь? Рикошет о землю, снова в полет, возвращение к верным друзьям? Ты «стал настоящим кочевником», хотя ты все еще новичок в походе? Ты загустеваешь изнутри, даже вернее — уже сбиваешься в комки, ты даже чувствуешь близость с Совом, ты почти сопереживаешь Ларко, когда он говорит тебе, что любит Кориолис! Ты начинаешь чувствовать привязанность, этакую гибкую струнку, которая тебя тянет обратно за все фибры, стоит тебе опять задуматься о том, чтобы покинуть орду, найти свою заветную свободу, свою маленькую потерянную милашку. Потерянную? Ну, нашел? На свободе — ты начинаешь спрашивать себя, не лучше ли вместо этого тебе быть с ними, внутри Стаи, среди Блока — даже с Голготом, ты... Стой, Караколль! Стой, трубадур! Кого-то резко потянуло к людям? Ты что-то напутал? Тебя черт попутал? Ты пугаешь меня, каракаду, со своими каламбурами! Будь собой: скорость — скорость и побег!

— То есть, если я вас правильно понял, у нас почти четыре года контрахода до входа в ущелье Норска?

— По расчетам рулевого и вашего принца Делла Рокка — да.

π Голгот качнул головой. Я улыбаюсь, когда меня называют «Принцем». Никто в орде так уже не говорит. Мы все собрались на юте вместе с обоими капитанами, с рулевыми и картографами. Внимание у всех на пределе, пусть даже у кого-то трещит голова и он не выспался... Корабль слегка покачивается. Непривычно для нас. Деревянный настил, на котором мы сидим, поистине превосходен. Солнце уже высоко. Оно расцвечивает оранжевые тона убранных парусов.

— Как выглядит ущелье? Вы говорите, что местами оно слишком узко для «Физалиса», из-за чего вам пришлось отступить. Но ведь можно было воспользоваться шлюпкой?

— Мы так и сделали, естественно. Насколько мы смогли оценить, мы поднялись до самой середины ущелья. Корпус покрылся снегом и льдом. Пропеллеры от холода с трудом проворачивались. Проход в этом месте делает своего рода изгиб, и как только вы минуете его, буран становится неслыханно свирепым. Метет почти вертикально, и склон приобретает опасную крутизну...

— Главное, он абсолютно гладкий и обледенелый! Снег там отшлифован, как этот паркет!

— Мы совершили ошибку, желая продолжать любой ценой. Шквал швырнул лодку на землю, а удерживающие кошки под корпусом полопались от мороза. Экипаж ничего не мог поделать. Шлюпку оторвало и потащило под уклон, вскользь, как стакан по мраморному столу. Ее расплющило на изгибе о стены ущелья. Ни один моряк не выжил.

На наших лицах отражается боль сопереживания, смешанная с долей стыдного довольства: это когда мы говорим себе, что технология фреолов, какой она ни будь блестящей, тоже способна отказать...

— Что вы думаете о контраходе в пешем строю… возможен ли он?

Коммодор улыбается.

— Мы задавались таким вопросом. Плотно сомкнутая орда, наверное, может достичь изгиба. А дальше, откровенно говоря, я не представляю себе живого человека — даже натренированного, вроде вас,— способного взобраться на этот ледяной склон при ветре такой скорости...

Голгот содрогается, задетый за живое, как будто речь идет о нем лично.

— Как вы можете такое говорить? Вы ни разу не видели, как мы контрим! Мы не гнемся под блаастом! Нужно просто уметь ходить!

Коммодор прячет взгляд. Он немного колеблется, прежде чем продолжить, затем решается:

— Напомню, что сам ваш отец, Голгот-восьмой, с репутацией которого вы знакомы лучше меня, так и не смог преодолеть изгиба. Он потерял половину своей орды за один-единственный шквал.

x Не могу сказать почему, но в этот момент я уверилась, что он с нами неискренен. Может быть, странное напряжение в его настойчивости.

π Голгот вскакивает. Он слетел с нарезки. Он чуть ли не набрасывается на коммодора:

— Мой отец — это мой отец. А я Голгот-девятый! Каждое поколение сильнее предыдущего! У меня лучшая из орд. С Тараном, который не знает, что это такое — «снос под ветром»! Мы пройдем! Что бы вы ни говорили! Вы всего-навсего эоловеды! Что вы знаете о настоящем контраходе, который делаетсяхребтом!

Вежливость коммодора не позволяет ему отвечать в том же ключе.

Он встречает атаку рассудительно, не пытаясь перечить нашему трассёру:

— Я не сомневаюсь в ваших способностях, они общепризнаны. Я просто пытаюсь вас предостеречь, как, вне сомнения, сделали бы ваши собственные родители. Мы замерили своими анемометрами скорость бурана на изгибе. Мы даже технически сможем, запустив наши турбины перехвата, воспроизвести ту же скорость ходовыми пропеллерами. Таким образом вы получите, если вам это любопытно, своего рода имитацию того, что вас ждет в ущелье... Если вас это развлечет, я распоряжусь, чтобы моя команда настроила ветряные турбины. Одновременно они поставят паруса, чтобы уравновесить тягу и удерживать корабль зависшим на месте, пока за кормой работают пропеллеры. Вы встанете за кормой на уровне земли, и мы выясним, выстоите ли вы под таким ветром...

Он предлагает эту идею без злого умысла, не для того, чтобы попытать нас, а для того, чтобы положить конец раздору — путем фактической проверки. Голгот бросает на нас быстрый взгляд.

Мы побаиваемся осрамиться, хоть этого и не признаем, но в то же самое время слишком жаждем внести ясность. А еще — суметь сбить с них спесь.

В конце концов, только фурвенту удалось оторвать нас от земли.

— Настраивайте тогда свои турбины. Мы продемонстрируем вам, что такое Орда!

— С удовольствием!

) Сразу сказано — сразу сделано. Спускаемся по трапу и идем строиться в степи за кормой корабля, лицом к деревянному киля. Три огромных пропеллера диаметром по три метра вделаны в три круглых отверстия, вырезанных в самом корпусе на высоте метра над землей. Для симуляции — высота идеальная. Мы натягиваем шлемы и защиту, пристегиваем кошки — четверть сотни человек под заинтригованными взглядами фреолов, большинство из которых наблюдают за нами с кормовой палубы, опираясь на планшир, в десяти метрах над нашими головами. В тени корабля влажнеет трава, плечи начинает окутывать прохлада... Тут нас начинает настраивать Пьетро:

— Хорошо, сейчас нам главным образом нужно осадить задавак! Техника контрахода как при начале фурвента: тело согнуто, идти бочком. Фиксируем подветренную ногу. Поплотнее. Голова, локти и колени на одной линии...

— Вы усекли регламент? — перебивает его Голгот. — Сначала они раскручивают свой первый винт, по силе это примерно как на входе в ущелье. По идее, для нас ничего страшного. Как раз закрепимся в стойке. Далее, по сигналу трубы они раскручивают второй пропеллер: тут нам придется отвести Таран к опорной группе и прикрывать ее по-настоящему. Строимся ромбом. Плечом к плечу, как черепахи! Стая сзади: вы подпираете парней, которые вас прикрывают. Как долбаные несущие балки! Каждый из них рискует сквозануть в любой момент. Вы сами поменьше тряситесь, лучше соберитесь в массив. Вы фундамент, мерзавцы, не забывайте! Если просрете вы — просрет Таран, чудес не бывает! Я не хочу обнаружить, что за моей задницей хоть кто-то забздел! Ясно?

— Ясно!!

— По второму сигналу трубы запускается третий пропеллер. Вот этого и будут поджидать фанфарольчики! Нам, Тарану, придется сложиться пополам, сгорбить загривки, упереться рылом в башмаки, набирать сил для броска. Значит, прибиваемся к поддержке. Те, кто сзади: вам надо будет упереться башками нам в задницы! Сразу же! Будьте не просто куски мяса: кости как скалы. Нужно три минуты продержаться. Долговато. Думаю, никому из вас неохота обоссаться. Вы не просто бестии — вы из камня. Дышите глубже. Терпите стойче. Держитесь до того момента, как труба не проорет, что у Орды таки есть яйца! По местам!

— По местам!

Мало-помалу я различаю крики матросов и шум проворачивающихся турбин. Корабль мощно урчит. Коммодор стоит на борту над пропеллерами с трубачом. Он в безопасности, но прекрасно нам виден.

— Дорогие друзья, настал час истины! Желаю удачи и, как бы ни повернулось, аперитивы в виде нашего лучшего вина на пирушке — ваши по праву! Внимание… Трубач! Первый пропеллер!

Долгое пение трубы, приправленное ободряющими криками и развеселым свистом... Гот, не дрогнув, занимает свое место впереди. Он сгибается дугой, сердито топает и орет: «Сомкнись!» Первый пропеллер начинает рубить воздух, затем очень скоро принимается мурлыкать, жужжать, яростно храпеть. Масса воздуха, которую мы встречаем всем телом, похожа на добрый стеш^[25]: одежда хлопает, как флаги, резко натягивается на шее, в рукавах и на голенях. Под тягой корабль немного продвигается вперед, отъезжает на пару метров и затем сдает назад. Мое правое плечо касается спины Голгота, правое колено почти в нее втыкается. Моя левая нога как бы слегка отходит, чтобы защитить Эрга и построить треугольник. Пьетро располагается строго так же, как я, сиамски-симметрично. У нас хорошая опора. Пропеллер веет на нас неровно, так, что нас чуть пошатывает под всплесками. Но это ничего.

— Тверже, парни! Продолжаем! Крюки, сохраняйте компактность!

π Второй призыв трубы. Адреналин подскакивает. Сверху нас веселятся женщины. Центральный пропеллер вздрагивает, его лопасти ускоряются. Ветер усиливается так быстро, что мне кажется, будто я падаю, словно кегля. Он хлещет позади по хвосту. Скорость лопастей поражает, а звук почти так же свиреп, как налетающий поток. Я прижимаюсь за Голготом к Сову напротив. Как можно ближе. Эрг, Талвег и Фирост завершают тиски Тарана. Их масса скрепляет наш Блок. Таран не сдвигается с места. Ощущаем поддержку. Однако мои бедра дрожат, как деревянные столбы. Волна такая ощутимая, такая мощная, что вдавливает мне щеки вовнутрь, в рот. Мое предплечье, прикованное к колену, вибрирует от порывов. У меня болит икра, больно до слез. Ни за что не удержаться, я вот-вот сдамся — надо держаться, Делла Рокка, ты ведь принц! Принц! Я держусь. Мои кошки скользят по этой слишком рыхлой почве. Ветер стабилизировался. Скала. Скала. Позади, я знаю — не видя и не слыша, только чуя по обтеканию со спины, — вторую половину ромба унесло. Остается Таран — полностью, — и одна шеренга сзади. И только. Кто-то сквозит с моей стороны, справа. Арваль и сокольник. Оторвались.

Трубят в третий раз. Не знаю, как буду держаться. Голготу еле хватает времени (и упорства), чтобы выкрикнуть: «Блок! Блок!» Я утыкаюсь лбом в его ягодицы. Четвертый ряд разлетается. Остается только Таран: Эрг-Талвег-Фирост, трое опорных столпов позади нас. Почти на корточках, с шеей, прижатой к колену атакующей ноги, Голгот придавлен фурвентом. Его колени хрустят от неимоверных ударов ветра в лоб. Норска. Так там и будет. Норска. Ветер обжигает. Его порывы почти как твердая масса. Я непрестанно подправляю положение головы. Шея задубевает. С каждым порывом потока — по левому бедру как колуном бьет. Так и рубит.

) Не знаю, как это вышло в тот момент. Я только почувствовал, как ветер ослабел, потому что Голгот за номером девять, гнусный отпрыск своей королевской семейки, в ужасной вспышке гордости решил встать — и двинуться дальше! Не понимаю, как ему удалось. Я только помню, что он выбросил вперед руки, опираясь на поток, точь-в-точь, словно собрался катить огромный валун. Он сменил опору на атакующее колено, рывком, чтобы взрезать брюхо ветру и вбить ему кишки в глотку. Я пытался следовать за ним, чтобы остаться в зоне всасывания. Сделать шаг, который вновь спаял бы нас.

— Толчок! — орет Эрг. Я слишком задерживаюсь на корточках, и связка потеряна, воздух расцарапывает мне ключицы, туловище уже слишком распрямилось, угол неподходящий, голова запрокидывается, ее мотает, дуга позвоночника изгибается, я сопротивляюсь... Эрг пытается меня выпрямить толчком шлема со спины. Четыре секунды я опираюсь на стену его твердых мышц: «Сквози!», «Не могу больше, сквози!» Я подчиняюсь, чтобы уберечь Эрга, не утянуть в своем падении его, дать ему шанс продолжать. Я выбрасываюсь прочь из Тарана, волна со всей силой выкашивает меня и отбрасывает на пять метров назад, я кубарем перекатываюсь по траве, прежде чем меня блокируют перегруппировавшиеся крюки. И все те, кто оторвался.

— Фастик! Фастик!

— Шрим, Голгот, шрииим!

Я оконфужен, но никого это не волнует. Эрг по-прежнему оставался в строю, в идеальном каплевидном ордере, цепляясь, как дьявол, за раскиданные по поверхности кошки — он подтянулся к Готу. Столпившаяся вместе орда не отводила глаз от тех, кто все еще защищал нашу честь — этого трио Голгот-Пьетро-Эрг, сросшегося вместе, все еще стоящего на ногах теперь менее чем в двух метрах от ошеломляющей ярости лопастей корабля фреолов! Теперь три воздушных винта ревели на предельном режиме. Таран пока прекратил продвижение, это было не в человеческих силах. Пьетро парил, будто кожаное полотнище. Он готов оторваться. Он оторвался. Пьетро попытался залечь на землю, но ветер подхватил его, словно дощечку, и отправил кружиться в танце, по дороге задев Эрга и фатально выведя того из равновесия.

Остался только Голгот и внушительная толпа фреолов над ним, которые вопили, никем не слышимые, и вздымали кулаки, ободряя его безумство.

Зазвучала — наконец-то — труба, которая объявила, что все закончено, что три минуты истекли и что Голгот, Голгот в одиночку, выиграл! Но, может быть, оттого, что он так близко к пропеллерам и не слышал, оттого, что он не хотел слышать, оттого, что он был уже в ущелье, в сердце ярости Норски, цепляясь за жизнь, за лед, с вбитыми в две мерзлые дыры голенями, только Голгот в предельном жесте полнейшего неистовства ударом выбросил колено, удар кулаком, снова колено, кулак, словно ветер был живым, человеком из плоти, лицом к лицу с ним, только он добрался до деревянной обшивки корпуса, до камеры, в которую на высоте метра от земли был врезан центральный пропеллер! И Голгот ухватился за деревянную окантовку обеими руками. Всю траву позади него выдрало порывами ветра, осталась лишь земля. Кожа щек накрывала уши. Он вопил.

Затем пропеллеры замедлились, их лопасти перешли на воркование и неторопливо остановились. Последовал долгий жалобный звук трубы, за которым наступила оглушительная тишина. Голгот пошатнулся, уткнулся животом в корпус, он чуть не рухнул, но встал, опираясь на закраину, и вскинул забрало своего шлема в сторону палубы, где стояли фреолы. Слышатся аплодисменты, поначалу робкие, потом настоящий поток, головокружительные овации восхищения.

π За обедом чувствовали себя, как на седьмом небе. Гордость от того, что продержались до третьего пропеллера? Да. Но еще более — от внутреннего ощущения, что закалены для Норски. День прошел безмятежно. Наш первый настоящий выходной за много лет. Я получил новости из Аберлааса и от Ордена. Ничего особенного нового не выяснилось: вечно одни и те же трения между тремя фалангами: Хронианами, Верховистами и Прагмой. Прагма полагала, что у орды нет иной цели, кроме как достичь Предельных Верховий любыми средствами, включая транспорт. Естественно, ее безоговорочно поддерживали фреолы, которые предложили перевезти тридцать пятую орду прямо к преддверию Норски! По мне — так извращение. Никакого смысла. У орды нет иной самоценности кроме ее контрахода, кроме противостояния грудь в грудь с ветром и землей. Лишить ее Трассы означало помешать ей взрослеть, учиться и набираться опыта. Это означало привести к Предельным Верховьям, если они и существуют, орду непрофессиональную, незрелую и недоумочную. Которой, соответственно, не понять высоты ставок. Верховисты до сих пор оставались в большинстве. Они верили в нас. Они поддерживали нас и помогали нам двигаться своими опорными пунктами на Контрапути. Что касается Хрониан, то они почти не сменили своего курса. Они искали истоки ветров в летописях, проводили многочисленные осторожные эксперименты... По словам коммодора, их влияние росло. Нашего положения, однако, это не ухудшало, так как Ороши сохраняла поддержку аэромастеров, преобладающих в этой фаланге.

Вечером планировалась большая вечеринка, снова на лугу. Эрг выглядел обеспокоенным. Он опасался этой атмосферы расслабленности, способствующей атакам. Бóльшая часть Стаи провела послеполуденное время в прогулках на парусных колесницах и пилотируя глиссеры на воздушной подушке. Сов влюбился, Альме к этому близка, а Кориолис флиртовала. Голгот провел два часа в трюмной аэродувке с Фиростом. Иногда он меня напрягает.

) Нушка, Нушка, во время подготовки к вечеринке я по сути только и делал, что лихорадочно-возбужденно искал ее и трусил, не зная, как продолжить то, что между нами произошло, где найти способы сдвинуться дальше, постоянно покрикивая на самого себя — держись непринужденнее, держись безыскуснее — и остро чувствуя, что ничего из этого не выходит, все время поглядывая на свое отражение в надраенных медяшках и надеясь пальцами расправить кустарник собственной шевелюры. Когда ее не было передо мной, я с легкостью обретал чувство цельности, слитности конечностей и мускулов, придававшее мне уверенность, ощущение самостоятельной фигуры в этом мире. Но стоило ей появиться, как внутри меня начиналась дрожь, позвоночник мне изменял, подо мной все качалось, словно доски и рейки фреольского корабля медленно и бесшумно срывались со своих мест, чтобы охапкой жердочек подняться и закружиться в воздухе. Обменявшись с ней первыми словами, я обычно становился немного собранней, но затем — ибо она была так рада меня видеть, дарила такой искренностью — затем начиналось затяжное головокружение от ее близости, предельно непосредственное ощущение, от которого расплывается все кругом, настолько редкостное, что ни в каком другом месте, ни в каком другом времени и ни с кем иным я не хотел бы оказаться, кроме как здесь, сейчас и с ней.

Пирушка фреолов втянула нас, Нушку и меня, как только мы вошли в прокошенный аэрокосилкой в траве круг. Нас мгновенно затащило в гущу веселящихся субъектов, протягивавших нам со всех сторон кубки — их наполняли прямо из бочонков, ветрячки на донцах которых, если я правильно понял, поддерживали давление, чтобы вино лилось и пенилось. Спустя какую-то пару бокалов и нескольких широких улыбок я вдруг оказался в гуще вечеринки. Больше не застенчивый наблюдатель, но действующее лицо, в центре внимания и веселья, вопросов то откровенных, то тактичных, всевозможных обольщений, которым я не мог ни поддаться в самом деле, ни полностью отвергнуть, оттаскиваемый в сторонку то бывалыми матросами, жаждущими вкусить от моего престижа, то женщинами (в том числе довольно зрелыми), которые принимали мою застенчивость за молчаливую податливость.

Вскоре я уже не знал, ни где была Нушка, ни где другие, нас разнесло, и я заметил дальше в вельде освещенные пятачки, из которых доносились музыка или крики — наверное, арены или кружки для игр?

π Попытав коммодора, я подтвердил свое впечатление о человеке с треугольным лицом и желтыми глазами, который расспрашивал Фироста. Сам он не из команды эскадрильи. Он представился контр-адмиралу во время остановки в невзрачной деревушке под именем Силена. Ороши приглядывала за ним на вечеринке; она даже заговаривала с ним. По условленному знаку мы незаметно выходим из круга факелов. Разойдясь в разные стороны, мы описываем петлю, чтобы сойтись ниже по ветру. Нас укрывает впадина в степи. Ороши садится, скрестив ноги, держась совершенно прямо, с непроницаемым лицом. Луна, от которой осталась половина, бросает металлический отблеск на стебли травы. Кивнув, Ороши допрашивает меня:

— Коммодор тебя просветил?

— Да. Этот Силен попросился примкнуть к внешнему эскорту «Физалиса».

— Он мне говорил. Что именно это такое?

— Это рой колесниц с кайтами, баркасов на воздушной подушке и прочих контрмер спереди или сзади от корабля, в зависимости от обстоятельств. Он служит, если хочешь, первым рубежом защиты от атак наемников.

— Кто на них нападает?

— Грабители, обычные пираты. «Физалис» уже сам по себе, как судно, был бы очень ценен. К тому же на нем груз. Фреолы, пользуясь своей скоростью, берутся за срочные перевозки...

— Что они перевозят? Слитки?

— Да, большое количество нержавеющей стали болванками, олова, мрамора, твердого камня для укреплений деревень, легкий транспорт...

— Вооружение?

— Немало. Главным образом заготовки метательных пропеллеров, механические арбалеты... Они, кроме того, делают боеприпасы со сжатым воздухом в трюме: у них есть для этого мастерская — и нужная компрессия. Отсюда зависть.

) Оркестр, возникший словно из ночи, заманивал на танцы, и мне тут же пришлось принять несколько приглашений. Но так непросто с этими хитрыми шагами, когда держишься за руки с партнером, и я навлекал на себя насмешки, особенно — Караколя, который, как ревнивый муж, сновал между вальсирующими и разбивал пары, чтобы поволочиться за красавицами фреолками в длинных платьях, чьи серьги и звонкие браслеты так и горели огнем в моих непривычных глазах. Что еще меня поразило, когда спала завеса беспечности — так это отработанная элегантность фреолов. Я восхищался легкостью, с которой они раздвигались, чтобы расширить круг для новоприбывшего, отдавали должное красотке или к ней подступали. По сравнению со столь же воспитанными людьми из оседлых, в них присутствовало что-то сексуальное, что не давало перейти в вульгарность их временами прорывавшейся резкости, их мании к имитации схваток или метанию (в манере Караколя) против ветра раскрашенных дисков или бумерангов, хоть бы даже они затерялись или побили бокалы. Короче говоря, они вбили себе в голову, что мириады непринужденных жестов рождают шик, но шик этот по временам несколько нарочит и отдает, откровенно говоря, показухой.

— Ой, писец-писец! — проносясь мимо меня, бросил Караколь. — Вокруг кого же твоя Венера кружит? — вставил он на обратном проходе, летя стремглав с танцовщицей в объятиях...

А ведь это была она, Нушка... Та, которую я искал с начала вечеринки. Она смеялась в его руках, раскрасневшись, почти жалея, что поддразнивала меня своей близостью, или же ничего подобного, просто веселилась? Я разом ощутил себя разбитым — опустились плечи, сгорбился; я ревниво не сводил с них глаз до конца мелодии — нет, вру. Я не выдержал и вышел из круга, чтобы слегка успокоиться и немножко выпить.

— Как этот парень попал в эскорт?

— Шарав сказал мне, что они остались без пилота после ущелья Норска. Там они потеряли четыре квадриги… Проверяли, конечно, прежде чем принять. Они не разочаровались. Послушать их, так он великолепен. У него есть уникальная парусная колесница, оригинальная модель. Четыре колеса, очень компактная, квадратная рама, с полноповоротным парпеллером, сиденье разворачивается на 360°, гарпунометы – натягиваются осями четырех колес благодаря небольшой ветряной турбинке...

— Парпеллер, ты уверен? Пропеллерный парус? С лопастями, как пластинки, очень плотно смыкаются, стопорятся в форме треугольника и потом ведут себя как парусина?

— Парпеллер, да. Я видел такое только раз, но знаю, что это!

— Ты знаешь, что в этом мире есть только одна мастерская, в которой способны делать парпеллеры? Одна-единственная и...

— …она в Аберлаасе.

— А именно в Кер Дербан.

— Это означает, что этот парень, этот Силен, появился из Крайних Низовий… Сколько, по-твоему, ему лет?

— Нашего возраста: тридцать пять, сорок. Подвижнее нас.

— Как ты его оцениваешь? Осмотрителен, опасен?

— Умен. Он сказал мне именно то, что, по его мнению, могло меня успокоить: радость от вступления в эскадру, новая цель в жизни, встречи, друзья... Красивая, правдоподобная чушь. Говорит убежденно, трезво. Безупречен.

— Может, мы впадаем в паранойю, Ороши. Официальных доказательств существования Гончих никогда не было. Сов сотню раз говорил мне, что ни в каких путевых дневниках нет ни одного упоминания об охоте на орды и их истреблении, или о связанных с этим рисках.

— Все равно остается уйма подозрений, Пьетро! Например, вспомни двадцать восьмую: ловушка в деревне, потом четыре нападения за неделю, следом боец-защитник отравляется из источника. И последняя атака. Мы так и не разыскали походных дневников уничтоженных орд. Так что никак об этом не узнать, по определению.

— Что тебя насторожило в его поведении?

— Пока мы разговаривали, Караколь засыпал нас крыльчатками, дротиками — целой тучей летающих безделушек. Спереди, сзади, сбоку. Я сумела увернуться только от немногих. Он уклонился от всего, не выпуская стакана из руки. Не смогу тебе объяснить, как. У него очень быстрые движения, крохотные смещения: торса, шеи, развороты плеч. Полушаги. Я такого никогда не видела.

— Он те безделушки не ловил?

— Некоторые. И бросал обратно.

π Ороши замолчала. Ее била заметная дрожь. С ее шапочки разбрасывались отблесками два серебряных флюгерка.

— И?

— И мне редко приходилось видеть, чтобы кто-то что-то метал с такой безучастностью. Как хлыстом щелкнул. Ни раздраженности в его жесте, ни сосредоточенности, просто... Просто сухой бросок. Очень-очень бесстрастный.

— Он в кого-то целился?

— В Караколя. И попадал...

— Ветры с неба... Это очень плохой знак. Ты предупредила Эрга?

— Эрг заметил его, как только мы сели на корабль. Он говорит, что ему знакомо лицо. Позже Фирост предложил Силену немного выпить, и продолжил болтать с ним об Эрге. Но на этот раз вовсю фантазируя… И Эрг готовится. Он считает: во-первых, Силен действительно Гончая; во-вторых, он, как и сам Эрг, мог обучаться в Кер Дербан. Но от Прагмы.

— Это был бы самый скверный вариант.

— Это и есть самый скверный вариант, друзья.

x У меня сердце перебой дало на целых четыре секунды, пока я точно не признала голос, поскольку говоривший показался не сразу: конечно, это Эрг. Он остановился в метре от нас, замаскировавшись в высокой траве, и приглядывал за нашим разговором. Эрг оставался невидимым и помалкивал, а затем просто выставил свою прическу гребнем, запавшие глаза и крючковатый нос, чтобы нас успокоить. Потом он скрылся вновь, неразличимый во тьме.

— Что ты посоветуешь делать, Эрг?

— Ничего. Ждать, когда он даст знать о себе.

∂ Бестолковый с самого начала оркестр, пик крикливейшего фреольского модерна, прибыл под пуканье фанфар — можно сказать, в качестве извинений за задержку. Ансамбль явился с гелитромбонами, контрабассинами, аккордеолами и арфами, и все это при поддержке то и дело фальшивящего эолова органа, который водрузили в центре танцпола, с его колоннами пятиметровых труб. При этом амбушюры органа регулярно затыкало тряпками окружающих фреолов, и они норовили от натуги разорваться, что, конечно же, отражалось в получающейся какофонии. Мне предложили, наполовину из любопытства, наполовину из подначки, добавить возможности моей свистелки к шурум-буруму их беспорядочной музычки, и, к огромному собственному удивлению, я согласился. Тогда меня подвесили на плетеном сиденье к воздушному шару в нескольких метрах над органом, где ветер был ровнее. Я с удовольствием царил над вечеринкой, выше буйства танцоров, выше беспрестанно швыряемых бумерангов и вина, льющегося с неба на головы, — короче говоря, выше доброй доли того, что на этих, в сущности, веселых вечерях, несколько раздражает. Добавьте к этому то, что меня снабдили хмельным и что в моменты относительного затишья мне разрешили заводить долгое свистящее соло, которое я разнообразил, манипулируя моим самшитовым конусом, нагоняя на танцпол меланхолию (а сам получая удовольствие). После пяти или шести танцев коммодор потребовал тишины.

— Дамы и господа, монсеньеры Орды, прошу всеобщего внимания! Наконец закончена подготовка к тому, о чем я объявлял вам в начале вечеринки. Мы собираемся начинать знаменитую игру с факелами!

Фреолы громко и нестройно радостно вопят, и стихают.

— Напомню вкратце правила для наших друзей из Орды. Вокруг танцпола расставлено около сорока фонарей, к которым мы незаметно добавим три факела. Вы узнаете их по синему пламени. Сигнал подаст свистком наш почетный музыкант Боскаво Силамфр. По этому сигналу самые быстрые из вас могут схватить факел и передать любому по своему выбору — тому, кому он или она хочет изъявить свою пламенную страсть! У счастливого избранника есть две возможности: либо он передает факел кому-нибудь другому, либо он возвращает его тому, кто его выбрал, а тогда...

Сборище разражается аппетитным «аааааххххх».

— Тогда пара, которая нашла друг друга, подобрана! Ее сопровождают на самый верх, в двадцати метрах над пустотой, в одно из наших трех летающих гнезд, оснащенных по такому случаю пушистым матрасом, новыми свежими простынями и балдахином с бархатными занавесками, который охранит их нежный интим!

) Я вместе с остальными задрал голову и заметил, что команда моряков установила поодаль друг от друга три маленьких розовых воздушных шара, под которыми подвесили кровати с балдахинами, защищенные просторными плетеными люльками. Система крыльев и клапанов стабилизировала ансамбль, и заодно облегчала подъем, вдобавок экономными средствами, что красноречиво говорило о компетентности фреольских аэромастеров. Только что присоединившаяся ко мне Ороши, как эксперт, их оценила.

— Игра заканчивается, когда сформируются три пары! Не выдавайте себя в первый же миг! Будьте терпеливыми и великодушными игроками, пускайте факела по кругу, забавляйтесь, благородные ордынцы! Вы быстро поймете, что этот флирт может оказаться гораздо тоньше, чем выглядит...

¿’ Игра с факелами, черт возьми! Как я мог запамятовать? Трубадур, трубадур, неужели ты забыл вынуть память из кармана? Вот поверьте, главное – взять первый факел, потому что тогда – тогда что? Тогда будет так, словно это сам огонь все вам дает, настолько, что, да? что он вас самого теперь объявляет собственным пламенем, и это — это-это-это — это история любви, да что там, это история души, которая не гаснет — потому что тогда с каждым вновь зажегшимся огнем вы чувствуете себя любимым, и не случайно это, первый факел происходит от самого огня, запомните вы, впрочем, я вам покажу...

∫ Я бы, например, занял местечко вплотную к факелу (на краю танцпола), и с неистовством молодых фреолов-задир... Я бы подталкивал и расталкивал (легонько), карауля первое движение Силамфра... Я бы в нужный момент прыгнул, снеся (взмахом лапы) факел с опоры под изумленные возгласы. И я бы подошел к Кориолис (без смущения, без попыток играть в утонченность, вплотную), чтобы его ей передать. Первым. Тогда она бы покраснела под свист, ожидая реакции кривляк вокруг, она бы смотрела на потрескивающее, трепещущее под порывами пламя, потом она вернула бы его мне (попросту), оборвав длинную цепочку, которой дожидались другие, бесконечный круговорот надежд. И толпа, может быть, нас бы освистала или захлопала (как выйдет). Но все взглянули бы туда, где облакуны, и увидели, как спускается за нами эскорт на белых парапланах, чтобы унести нас...

Ладно. Вышло не совсем так. Караколь сговорился с Силамфром. Он прыгнул прежде (на волосок) сигнала, прямо посреди фреольской толчеи. Он взял первый факел. Матросы ухватили два других.

) Караколь, да будет всем известно, был, будет и остается Караколем, иными словами — он в корне непредсказуем. То, что он выхватил — разумеется, жульнически, — первый факел прямо из-под носа и свежей щетины моряков, что потом он театрально шатался среди толпы, держа факел как саблю, опрокидывал в себя спиртное из склянок и выдувал его обратно облаками пламени — все это не выходило за пределы того, чего я мог бы ожидать; но уж точно не то, что он сделал дальше, я хочу сказать — с факелом. В конце концов я стал втайне развлекаться, пытаясь прикинуть, что он собирается делать, зная, до чего его раздражает угадываемое, претит несложный или предсказуемый фарс, а еще — насколько эта взыскательность, столь редкая даже среди самых гораздых трубадуров, сделала его подлинным творцом, ходячим произведением искусства в движении, то есть не его самого — в смысле его тело и душу, но этот хаотически множащийся ансамбль импровизированных действий, жестов или неожиданных коленец, которые сделали его таким раз и навсегда дорогим моему сердцу, и таким исключительно живым.

Итак, он прошелся сквозь плотную массу окружающей оргии, пролагая проходы длинными языками пламени. Он взвинчивал ставки, протягивая — и тотчас отдергивая — факел кому-нибудь в плеяде красивейших фреолок, из которых некоторые, судя по их лицам, были бы совсем не прочь удвоить, как это зовется на их жаргоне, то есть принять любовь, пусть на одну ночь, что предложил бы им наш трубадур. В тот момент я ожидал, что он передаст факел одному из восхищенных мальцов, которых родители не сумели отправить в постель и которые перевозбужденно, совершенно по-детски следили за этим спектаклем. Или, пришло мне в голову, он может швырнуть его в степь: «Моя любовь — ветер», мол. Или еще воткнет его в пасть какой-нибудь овце из фреольского стада, или еще...

А вот вам: он совсем не то сделал...

И что же он сделал? Он протянул факел мне. Я взял его, опасаясь последующего фарса. Но фарса не было; вернее, доверить его мне ибыло фарсом. Я не знаю, какое у меня сделалось лицо, только водопадом хлынул смех, и Караколь бегал вокруг меня как сумасшедший, а я остался стоять как дурак, с факелом в руке, не зная, что делать, в толпе, горланящей «Верни ему!», «Удваивай, дорогой!», отчего мое замешательство только усиливалось, если такое вообще возможно. Тогда я двинулся, сперва скорее наобум, потом в поспешных поисках девушки, которая не выходила у меня из головы в тот момент — Нушки. Но куда бы меня ни заносило, там дьявольски возникал Караколь, еще сумасброднее, чем когда-либо, он бросался на колени, тянул руки к факелу, чуть не вырывая его из моих рук, и все под неумолкающий смех. В конце концов я заметил ее посреди компании и стал к ней пробираться, когда несносный Караколь вмешался снова. Он встал живым щитом! Почувствовав, как нарастает мой гнев, он наконец отвернулся, изобразив пронзительными криками оскорбленную гордость. Нушка протянула руку, чтобы взять факел.

И что? И ничего. Она небрежно передала его соседке справа. В синих глазах мелькнуло мимолетное «спасибо», а может — даже не мелькнуло. Пирушка продолжалась.

х Ветры, как быстро он кружит! Он кружит и переходит из рук в руки, смех, никто не решается удвоить, Кориолис отдает Караколю, который ее засмеивает и передает Аой, которая отдает фреолу, который дает Каллироэ, которая перебрасывает Силамфру, который передает вингеру, которое роняет его над матросом, который предлагает его оскорбленной Кориолис, которая возвращает его… Нет, она не осмеливается, пока нет. Или не на глазах у Ларко? Я не могла переговорить с Совом о Силене, он не в том состоянии. Он пьет, он сознательно напивается, получает факел от Аой… Он растерянно смотрит на нее. Она со своей такой трогательной застенчивостью мягко улыбается ему и пунцовеет. Кто знает, всерьез ли она, но вот так вот. Сов колеблется, это чувствуется, не отдать ли ей факел — отдай ей, черт возьми, сделай это для нее, для вас обоих. Осмелейте, хоть бы и перед таким скопищем людей. Но он отворачивается, он повторно ищет свою синеглазую брюнетку, свою Нушку, которую окружает все более и более плотная свита; новый отказ, она отдает факел наугад, этакая надменная принцесса. Напряжение нарастает, желания накапливаются, подталкивают игру, все чувствуют, что первое удвоение не за горами, но оно не спешит... В центре Эрг ушел в борьбу. Он осушил несколько стаканов, просто чтобы притвориться расслабленным перед Силеном, относительно которого я начинаю задаваться вопросом — не преувеличила ли я опасность, которую он представляет.

π Факелы, расставленные по периметру, гасли один за другим. Настроение изменилось: более любопытное, менее возбужденное. Тьма наступала пятно за пятном, и заставляла выделяться три факела, распространявших синий ореол. Я не спускал глаз с Эрга и Силена и предупредил Голгота, который договорился с коммодором о веселой девушке на вечер. Тот преподнес ему прелестнейшую красавицу на корабле, по имени Оранж. Однако он к ней не прикасался. Не раньше, чем...

Тем временем факел осел в руках Эрга. Его широкие плечи на мгновение осветились. И он немедленно передал факел. И тут раздались крики. Я сильно испугался, бросился в давку. Эрг вновь держал в руке факел и выглядел ошеломленным. Девушка, которой он передал его, только что удвоила! Я завидел в небе белые парапланы. Эскортники подхватывают Эрга за плечи (не без осторожности, поскольку узнают его). Он не сопротивляется — вести себя иначе было бы немыслимо. К нему прижимается рыжая девушка, лица которой я не вижу. Обоих подняли к первому розовому воздушному шару под звуки взбодрившихся фанфар. Коммодор объявил:

— Только что образовалась первая пара! Это, дорогие неудачники, знаменитый Эрг Макаон, боец-защитник Орды, которого вы вчера видели в деле, и Ифэйн Деш, турбинщица. Пожелаем им сладкой ночи!

Сойдя с эстрады, я отвел коммодора в сторону:

— Простите за бестактность, коммодор, что я беспокою вас посреди вечеринки.

— Пожалуйста. Вы наши гости.

— Мой статус принца подразумевает, что я могу приглядывать за своей ордой и страховать ее безопасность.

— Естественно.

— Могу я спросить, кто такая Ифэйн Деш, помимо упомянутых вами обязанностей?

— Я понимаю. Не волнуйтесь: ваш боец ничем не рискует в ее компании. Она — прелестная холостячка, у которой репутация, конечно, вовсе не дикарки, но человека с вполне здравыми душой и телом.

— Как долго она с «Эфемерной эскадрильей»?

— Она работает у нас около пятнадцати лет. Она превосходная турбинщица, мы ей всегда и во всем довольны. Расслабьтесь, принц, она действительно не представляет опасности! Мы ее хорошо знаем.

— Благодарю вас и вновь приношу свои извинения.

— Это излишне. Мы в вашем распоряжении.

— Я вас оставляю.

— Развлекайтесь!

Не до конца успокоясь, я едва прошел тридцать метров, когда на меня бросилась Ороши и обняла, словно любовница. Она прошептала мне на ухо:

— Что ты узнал?

— Беспокоиться не о чем. А ты?

— Девушка с Эргом — подружка Силена.

) Что бы я ни делал, чтобы увидеть ее или же сбежать от нее, она чудилась в любой компании, мимолетно, словно краткий весенний ливень, принося с собой ее настроение и смеющийся ручеек лица, с краешком неба в глазах и губами, как две заводи, алыми от дождя, ее ртом, затягивающим как омут в воде, в котором я утопил все мои надежды. В вышине четыре фонаря, свисающих с балдахина, подсвечивали заставивший меня размечтаться воздушный шар. В свете этом, хоть и скудном, угадывалось своего рода подвесное гнездышко, где везунчик Эрг будет наслаждаться счастьем любви. Какой-то парень на земле, как ни странно, перерезал швартовый трос, и воздушный шар стало сносить по ветру — тихонько, настолько были хорошо приспособлены для парящего полета оборудованные пропеллерами крылья по обе стороны плетеной клетки.

— Где Силен?

— Он пошел спать.

— Кто тебе это сказал, Фирост?

— Он сам. Пожелал мне спокойной ночи.

— Ко всем Древним Ветрам!

— Вам не кажется, что вы беспокоитесь чуток лишнего? Посмотрите на свои рожи: можно подумать, я вам предсказываю фурвент на завтра! Эрг расслабляется на своем воздушном шаре с девкой, а вы все нервничаете! Успокойтесь!

— Эргу угрожает смерть.

∆ Рыжие волосы. Крашеные. Шатенка — вот настоящий цвет. Я ее оглаживаю. Она безоружна. Ногти: чистые, под ними ничего. На ощупь среди волос ничего. Никаких лишних запахов. Я раздеваю ее, она разговаривает со мной, болтает всякие штучки, чтобы меня завести. Они заводят. Я к ней принюхиваюсь. Следовало бы проверить ее зубы. Полости. Вульву тоже. Сфинктер. В Кер Дербан, на зачете по шлюхам, я видел, как парню отгрызли головку вагиной. Техника амазонки. Она раздвигает бедра, ты проникаешь в нее и щелк! она напрягает все мускулы. Вставное кольцо. Можешь сливать воду. Кто-то внизу перерезал веревку. Я это чувствую по устойчивости полета. Напряжения нет, шар плывет. Она опять мяукает. Я отбрасываю подальше ее одежду. Она голая. Она липнет ко мне, чтобы начать ласки. Я сцепляю руки, она сопротивляется. Она пытается контратаковать. Ловкая. Я ключом^[26] переворачиваю ее, блокируя обе руки и прикрепляя к изголовью балдахина. Был рывок. Вниз. Я мог бы поклясться. Что-то или кто-то тянул за веревку. Кто-то карабкается. Нет. Смена направления. Я отдергиваю занавес и выхожу на плетеную платформу. Отчего-то усилился дрейф вниз по ветру. С высоты танцпол размером с метательный диск. Мы удаляемся.

— Трахни меня!

— Заткнись…

— Отдери меня, я умираю от желания! Натяни меня!

Я исследую ее влагалище и анус до узости. Она здорова. Я привязываю ее повдоль кровати, по руке на стойку, колени согнуты, лодыжки связаны. Я погружаюсь в ее норку. Не такая мокрая, как она уверяет. Она не хочет. Она симулирует. Что-то действительно нечисто.

π Я предупредил Талвега, Леарха, Степа и Барбака. И встряхнул Сова, который вытрезвился, проглотив литр воды и сунув два пальца в рот. Голгот насмешливо выслушал меня. Потом сказал мне:

— Двадцать пять лет прошло, а ты все еще не разобрался в своем товарище Макаоне. Ты провел с ним четыре месяца в Кер Дербан. Ты видел, каков он. Нет никого — что живого, что мертвого, что пацана, что деда, — кто был бы ему рóвней. Притопал ли ваш парень с низовий, сучья ли он Гончая, ас на прицепной колеснице, убийца — какая разница. Эрг его уложит.

— Ему, может, потребуется помощь. Он выпил, он...

— Он не пьян, Пьетро. И ему не придется помогать. И никому не под силу. Просто дай мне знать, когда он закончит, каюта 9. Оранж меня ждет.

) Как ни странно оборачивалось происходящее для нас, но вечеринка только начиналась. Два факела продолжали гонку по кругу, и, сказать правду, судя по всевозрастающему хохоту, встречающему очередные пассажи, большая часть фреольских тонкостей от нас ускользнула. Насколько я понял, они приступили к этапу своего рода «дразнилок», когда факел попадал в руки самых дурнушек, с явно рассчитанным риском удвоения. Духовой оркестр воспрянул с новыми силами, и небольшие группки плясунов разнообразили танцевальные фигуры своими резными ветровыми шестами. На танцполе посвежело, и я встал лицом к ветру, чтобы отрезвиться огромными глотками воздуха.

А розовый воздушный шар пока плавно удалялся. Виднелись лишь три покачивающиеся в ночи маленькие светящиеся точки. Было малопонятно, что должно произойти, ничего не известно ни о стратегии Силена, ни о реальном риске. И еще меньше — о роли, которой осталось сыграть остальным, кроме роли зрителей. Мы с Пьетро решили, что не будем втягивать фреолов; что если произойдет схватка, то без посторонних, один на один; что мы вмешаемся только в случае коллективного нападения — которого мы опасались. Выпив немного воды, я мельком встретил взгляд Нушки, и мне стало тошно. Она порхала между трех фреолов, один из которых со смехом касался ее сосков, и она ему не препятствовала. Она подвыпила и стала томной, выглядя теперь бесстыдно, и притом обворожительно, но на манер, что отдалял меня от сотканной мною же грезы, что взывал единственно к моему члену (я чувствовал, как он, к пущей моей досаде, отвердел у меня между бедер). Я пересек танцпол и покинул его, углубляясь в хлещущую траву, во все более сгущающуюся темноту вельда, решив сделать единственное, что подсказывали мне мои инстинкты: следовать за воздушным шаром.

Пройдя сотню метров, я услышал за спиной доносящийся с ветром шорох движения: позади следовали Степ и Леарх. В руках у них были охотничьи бумеранги. Появился и Барбак с арбалетом на перевязи. Километром дальше, где оркестр слышался лишь урывками, мы оказались под шаром. С него свисал причальный трос; подняв глаза, мы поняли, что погасли все четыре фонаря.

— Эрг, это мы!

— Прочь! Фастик! Дербелен!

Я в панике развернулся. С наветренной стороны с непостижимой скоростью мчалась повозка. Потом посыпался шипящий град (выпущенный с шара, с земли?), гладкого секущего металла — сверхскоростных крыльчаток или полумесяцев —

Я опрокинулся на спину. Между двух облаков проглянула серповидная луна и ненадолго осветила плетеный каркас — то, что от него под конец осталось. Никаких признаков Эрга. Я не отважился встать, да и никто из нас четверых. Барбак лежал на своем арбалете, прижавшись лбом к земле. Затем последовал второй залп, который определенно был пущен с земли, затем ответ с неба — бумерангом по двойной петле, потому что звук нырнул, взмыл, снова нырнул... В нескольких метрах от нас в траву упал плетеный стул. Присевший рядом со мной Леарх пробормотал «Гадство», и я был вынужден сесть в свою очередь на корточки. Примерно в пятидесяти метрах по ветру от нас стояла колесница, судя по лунным отблескам от каркаса — сплошь металлическая. Форма была мне незнакома: что-то вроде тетраэдра, увенчанного ветряной турбиной с черными лопастями, которая настолько быстро вращалась, что выглядела, как диск. Пилота в центре не было, и все же... И все же колесница стреляла, механически, за счет гироскопа, стреляла — но чем? Невозможно сказать, вроде шариками. Я задрал голову и увидел его — пилота. Довольно впечатляющий вид: он управлял атакой с воздуха, из-под укороченного параплана-трапеции с черным крылом (что придавало ему определенную пикантность), двигаясь зигзагами, чуть выше воздушного шара. Обстрел с колесницы прекратился. Настала глухая тишина. Эрга не было видно, в любом случае — с того места, где находились мы; с искромсанной платформы над пустотой вертикально свисала кровать с балдахином, державшаяся только изголовьем. Вышедшая из строя система стабилизации больше не препятствовала сносу шара, что меня успокоило, потому что мы покидали зону непосредственной опасности. Силен, а это мог быть только он, подыскивал угол стрельбы. Он изрешетил балдахин мелкими попаданиями, и вдруг завеса упала. Кровать развернулась вокруг своей вертикальной оси, и я подпрыгнул, когда увидел распятое на матрасе обнаженное тело. Голос Эрга:

— Это ты в нее целился?

Вместо ответа с колесницы зашипел поток выстрелов. Шар, пропоротый в множестве мест, стремглав упал. Он единой массой врезался в прерию. Долгие секунды я всматривался то в небо, то в землю попеременно, пытаясь увидеть там какое-нибудь движение, но это случилось так быстро, Эрг не успел, он не смог вытащить свое крыло, выбраться живым из этого плетеного осиного гнезда! Над остатками воздушного шара, примерно метрах в десяти, описывал нервные восьмерки Силен, готовый выстрелить — и его нервозность, его чрезвычайная бдительность в некотором смысле успокоили меня. Мне это подсознательно подсказывало, что Эрг мог быть еще жив, и что Гончий вполне допускал, что человек с уровнем и опытом Эрга мог выдержать и такое крушение, и даже до определенной степени опасался хитростей нашего бойца, или… Но прошла минута… Потом две. Потом пять, и ничто не шевельнулось. Десять минут.

— Он мертв.

— Невозможно.

— Он наверняка мертв!

Спустя четверть часа Силен спикировал к своей колеснице, встал на нее и взялся за штурвал. Он резко тронулся, преодолел метров двадцать в нашем направлении и остановил свою машину. При его словах я оцепенел:

— Сов Строкнис, Степ Фореис, Леарх Фюнглер и буксир Барбак! Вы лежите в траве в тридцати метрах от моей колесницы, на двенадцать часов от оси стрельбы. Отвечайте или я стреляю!

Глаза Степа расширились от изумления:

— Откуда он знает, черт побери, мы ни на шаг не сдвинулись!

— Ползите, идиоты, уберитесь с оси, — прошептал Барбак.

— Вы ползете на два часа. Ось поправлена! Отвечайте или я через десять секунд включаю ротопушку. Я жду! Десять… Девять… Восемь… Семь…

— МЫ ТУТ! Говорит Сов Строкнис!

— Строкнис! Бросьте ваши два бумеранга и арбалет перед собой. Вы вне схватки! Она подпадает под Боевой кодекс Кер Дербан. Это дуэль. Человек против человека. Она должан проходить без остальной эскадры и без посторонней помощи. Бросьте оружие! Тогда мне не придется вас перестрелять!

Я повернулся к Степу и Леарху, чтобы оценить их реакцию, но они меня не ждали: они почти одновременно изо всех сил запустили оружие в сторону Силена. Два бу по искривленной траектории ринулись к Гончей. Он не пошевелился. Что-то вроде струи газа под высоким давлением, и бумеранги отскочили от колесницы. Тогда Барбак взвел арбалет и один за другим выпустил свои болты — но колесница уже их ожидала, крутнулась вокруг себя и устремилась к нам. Силен остановился, выскочил из машины, подлетел неуловимыми скачками... В семь секунд он накинулся сначала на Барбака, потом на Степа, потом на Леарха. Я не знаю, что он с ними сделал, но они рухнули. Когда он набросился на меня, я даже не попытался бежать. Я ждал смерти. Он протянул мне руку.

— Вы писец.

— Дааа.

— Я Силен. Как я уже говорил, это схватка согласно Кодексу Кер Дербан. Не пытайтесь вмешиваться. Вы заставите меня вас убить.

— О какой схватке вы говорите? Эрг мертв! Вы его расплющили о землю!

— Эрг жив.

— Откуда вы это знаете?

— Я знаю.

— Он мертв!

— Я в нем достаточно разбираюсь, писец. В воздушном бою он может свалиться с тридцати метров, не повредив себе — и, главное, не подавая вида.

— Где он?

— Он под полотном воздушного шара. Он приходит в себя. Итак, вы даете мне слово писца: не вмешиваться?

— Я даю вам слово.

Он странно всмотрелся в меня своими желтыми глазами. Я протянул руку, и он ее пожал. Он собрался уходить, и из моей глотки сама собой вылетела фраза:

— Значит, Гончие существуют...

С улыбкой фавна он снова смерил меня взглядом и сказал:

— Гончих не существует, Строкнис. Существует только Погоня.

— Кто ее отряжает? Кто ей руководит?

— Страх. Ваш собственный страх.

Быть может, потому, что бессознательно я надеялся немного его задержать, но вероятнее — из неистребимого любопытства, я бросил:

— Какая у вас школа боя?

— Подвижность.

— А ранг?

— Молния.

— К вам, значит, не притронешься...

— Теоретически — да.