Контраходцы

IV Отменная крепость костей

— Сов! Вставай, Сов!

) Я ворочаюсь в спальном мешке под звуки эоловой арфы, и даже не пытаюсь раскрыть глаз. Первый всплеск, он долго шуршит, мнет материю, неотступно, бурно, затем смягчается — сплошные ласки, дуновение ровно обволакивает, словно слоем ложится. Оно нарастает, второй всплеск, безудержный, почти трескучий. И спокойствие за ним, тело всасывает вперед. Затем третий всплеск — сильный, затем декрещендо, пока не остаются лишь переливы ноток бриза.

Это сламино, вторая форма ветра, в банальном варианте, известном как Мальвини, частом в дюнах, на пустошах и в холмистой местности. Его контрят между гребнями, в перерывах между всплесками, в три приема и без рывков. Я открыл глаза: день будет прекрасным. Остальные уже сложили навес и запаковали его. На остатках костра греются остатки чая, которые я проглатываю залпом, потому что крюки уже впряглись, Голгот скребет пузо, Караколь уже в строю, и орда, попросту говоря, ждет, пока ее писец займет место в Таране, чтобы выдвигаться.

— Вольный строй! Идем цепочкой!

Надо признать, что ветер не так быстр, и Гот абсолютно прав: нет смысла двигаться блоком и загораживать друг от друга пейзаж. Построившись в линию, мы быстро возвращаемся по долине, которая нас приютила, петляя между обросшими холмами, чтобы максимально использовать защиту от ветра. Мы проходим перевал, затем вторую долину, помельче и не такую занесенную песком, еще один перевальчик, а затем третью долину... Прошло пять недель после фурвента. Мы постепенно выбрались из песков, соляных равнин и барханов с их убийственными подъемами, и перешли в более приветливые края. Необъятная степь течет, спешит навстречу нам, как длинношерстные сурки, проскальзывающие мимо наших бедер...

∫ День хандры под сламино. Кориолис сегодня с самого утра отдалилась (моя прекрасная сука Трассы) — чтобы увиваться за кем? За Караколем. Я контрил вперед по прерии и в какой-то момент задумался о нашей маленькой банде психов. Странно. С каждым сезоном мы все больше перекрашиваемся в цвет того, что пересекаем. Мы собираем на себя обсевки скверно смолотых урожаев, пыль осыпающихся стен, исчезающих тропинок. Мы утираем с лиц влагу дождей, которые сверху больше не валятся, а стекают, словно горизонт обливает слезами наши щеки. Ветер нас будит, нас возбуждает, нас успокаивает, укачивает и умывает. Он кладет нам на лоб свою легкую руку, он дает нам пощечины и расквашивает носы, он к нам подлизывается и нас подлечивает. Никто в орде вам не скажет, что обожает ветер. Никто в орде вам не скажет обратного. Существуют миры (заявлял вчера Караколь), где ветер рождается и умирает. Приходит, исчезает. В свой день, в свой час. Если такой мир есть, там имеет смысл любить (или же не любить) ветер: можно посравнивать. Но здесь? Кто станет жаловаться, что в небе облака, а под ногами у нас земля? Потому что они были там всегда, что они есть и будут там всегда. Ветер есть, он тут. Так что я усек и заткнулся.

∂ Я услышал вдалеке свистящий звук: не посвист бумеранга или брошенного диска — сипение тяжелой массы, несущейся бодрым аллюром… Внезапно прорезывающий его сигнал трубы… А вслед земля равнины с наветренной стороны глухо задрожала.

π Я шел первым, когда это случилось. Передо мной не было даже Голгота, который задержался, чтобы разглядеть горса. Я искал лучшую трассу. Идущая на подъем равнина простиралась насколько хватало глаз – нежно-зеленая, с металлическими отблесками. Слева впереди частый линейный лес кончался мыском из трех деревьев, справа на него смотрела местами прерывающаяся полоса самшита. Контрить ближе к самшиту казалось более удачным выбором: он лучше раздробил бы наземный ветер, чем лес, от которого порой бывает сильная турбулентность. Так что я начал отворачивать к нему.

¿' Они затормозили, как они одни умеют, ши-рек-рам, дерзко, при полном парусном вооружении, не убоявшись поломки мачт, но развернули гребные винты к носу, чтобы работали против хода, и решительно осели корпусом на грунт – ради сцепления и пущего трения.

) Из-за далекого горизонта показался великолепный фреольский корабль — пятимачтовый, весь в парусах. Через восемь секунд он нас настиг. По обе стороны корпуса подвешен рой скоростных колесниц, хлопая по траве, а высоко над мачтами реют крылья парапланов. Я не знаю ни как судно нас углядело, ни как затормозило. Знаю только, что оно прошло в десяти шагах от меня и пробороздило орду посредине, никого не затронув. Когда земля прекратила колыхаться, они подняли бортовые элероны, втянули сошники и дали корпусу плавно остановиться. Дерево заскрежетало по ковру полегших трав. Я услышал стучание колес прицепленных колесниц, хлопанье крыльев при остановке и трепетание на ветру полотна тормозных воздушных змеев. После этого наступило некое подобие тишины. И три отрывистых сигнала трубы. Чтобы нам было ясно, кто именно они такие.

¿’ «Эфемерная эскадрилья», как они любят себя звать, самая лихая и самая страшно верткая из всего фреольского братства! Вечно обожают явиться нежданными, такие непоседы! Давно не швартуются на задах деревень, в этих убогих гаванях со здоровенными опорными стенками, потому что они, канальи, выдерживают ветер где угодно, хоть посреди пустыни, за счет пропеллеров! Эгегей! Парусный люд! С контр-адмиралом Шаравом и его альтер-эго Элькином, подветренным коммодором – он берет на себя командование, когда приходит пора сматываться по ветру, курс вест, ветер в корму! Я, под именем Караколя, знаком с этими ребятами! Лучшие бортовые стрелки во всем флоте! Бродяги, желающие все увидеть, все узнать, все постичь! Пожиратели пространства, ориентирующиеся без карт, берущие азимуты с ветролябией и по звездам, потому что они ходят и по ночам тоже — по прохладе!

) За три последних года мы не встречали ни одного корабля, мчащегося вверх по ветру. Песчаные яхты — да, и часто; малоразмерные суда на воздушной подушке; сильные ветроходы, способные подыматься на стеше с пропеллером, подналегши немного на педали; но не драккайры, не такого размаха. Не встречали до такой степени, что уверились, будто — за исключением нескольких изолированных окраинных городов, приблизительно вытатуированных на позвоночнике Талвега, мы уже не встретим скоплений людей — и уж Фреолов тем более. Нам это придавало некоторое беспокойство, но еще и затаенную гордость, которая приводила к усталости и одиночеству (внутри каждого из нас). Стоило только кораблю остановиться, как оцепенение прошло; в глубине души я осознал три вещи: фреолы за три года куда значительнее продвинулись в ветротехнологиях, чем мы могли предположить; если они появились так высоко, то должны были в совершенстве освоить подъем против ветра; мы были определенно далеко, все еще очень далеко от Крайних Верховий и, несомненно, не доберемся туда раньше них. Я долго стоял ошеломленный, вместе с остальной ордой, рассыпавшейся в высокой траве. Я поискал Голгота. Он стоял ко мне спиной, не отрываясь от корабля фреолов, его туловище согнулось под вихрями кильватерного следа. Я окликнул его. Он медленно повернулся, прочитал выражение моего лица и немного взял себя в руки:

— Достать штандарты! Построиться ромбом контрахода! Приготовиться к парадной встрече с Фреолами.

Он бросил это в пространство, ни к кому в частности не обращаясь, как будто разговаривая сам с собой. Орда механически собралась. Приблизилась обычно статная, благородная фигура Пьетро, я посмотрел на него, он посмотрел на меня. Плечи его опустились: «Мы теперь ничто, Сов. Мы низвергнутая, нелепая, устаревшая каста. Наше время прошло.» Вот что говорил его вид. Затем Пьетро занял место в Таране. И мы затопали в сторону фреольского судна.

— Не бейте зря ноги, пехтура! Послушайтесь Папаколя! Их фланговые развернут корабль... И они аккуратненько подойдут к нам, с помпой скинут сходни и сойдут вниз, чтобы поприветствовать вас, самых шикарных женщин, которых они смогли бы соблазнить в округе на десять месяцев хода!

π Их сотня, половина — женщины, необычайной красоты. Моряки одеты в коричневатых тонах, от темно-пурпурного до желтого, согласно расплывчатой фреольской табели о рангах. Женщины ходят в синем бесконечного множества оттенков. Вблизи пятимачтовик впечатляет еще больше. Все из дерева — от корпуса до мачт. Выбросили трап до земли. На палубе сыгрываются духовые инструменты.

) Фреольские фанфары набирают силу; едва заметные вначале, бьют по корпусу всплески сламино. Играет тональностью кроморн, опираясь на несколько рожков, звуки которых теперь перебивают трубу. Пожилой мужчина в пурпурном камзоле — а за ним другой, одетый в тёмно-фиолетовое, — безо всяких церемоний спускаются с мостика… навстречу нам. Голгот и Пьетро выступают вперед: они уже выправили свою осанку, хотя все еще немного скованы.

— Первый — контр-адмирал Шарав. А сзади Элькин, коммодор. Оба они капитаны. Шарав ведет против ветра, а Элькин — по ветру.

— Ты их всех знаешь, Караки?

— Я знаю на этом корабле с добрую полусотню. Я на нем ходил два года. Перед вами технологический авангард Фреолов. Они могут делать вообще что угодно при любых шквалах. Они способны подыматься под фурвентом.

И Караколь мне тихо-мирно подает такое... Под фурвентом! Подыматься под фурвентом.. Я не могу в это поверить. Он опять бредит!

— Если меня не обманывают собственные глаза, передо мной 34-я Орда, на которую мы совершенно неожиданно натыкаемся прямо посреди степи. Друзья мои, добро пожаловать на борт «Физалиса»! Для нас безмерная честь встретить вас и разделить с вами наши скромные удобства. У вас ослепительная репутация как в верховьях, так и в низовьях. Согласно нашим источникам, вы более чем на три года опережаете предыдущую орду, орду своих отцов, с которой мы тоже повидались у преддверия Норски. Они вас ожидают и приветствуют.

Пьетро, которого я редко видывал настолько растроганным, робко осмеливается, нарушая все протоколы:

— Как… Как поживает мой отец?

— Наилучшим образом. Наслаждается счастливой старостью и в жизни надеется только на одно: снова увидеть вас наяву! Мы везем в трюме подарки для вас и для тех, кого зовут Талвег Арсипе, Сов Севченко Строкнис и Ороши Мелисерт — цитирую по памяти, простите, если я искажаю ваши имена. Их нам передали ваши родители на случай, если мы с вами пересечемся. Так и случилось, чему я рад!

Слезы радости выступают у меня на глазах. Пьетро не может сказать ни слова. У Талвега перехватывает горло. Пятнадцать месяцев, как у нас не было достоверных новостей! И мы сталкиваемся с «Эфемерной эскадрильей», спускающейся по прямой от верховий!

— Но не стойте же на ветру и поднимайтесь на борт!

— Как долго добираться до деревни... до местности, о которой вы говорите?

— Норска?

— Да.

— Кораблем или пешком? Кораблем, под сламино, пожалуй, четыре месяца.

— Пешком.

Контр-адмирал оборачивается к явно смущенному коммодору, который берется отвечать:

— Ну, мы ведь никогда не видели как вы контрите. Но пешком… Года четыре, а может быть, и меньше, не знаю.

Мы поднялись на палубу корабля, даже не позаботившись представиться, где нас великолепно встретили — с аплодисментами и подарками — и быстро расхватали мужчины и женщины, счастливые донельзя оттого, что повстречали живой миф, которым мы стали; в то время как сам я нынче чувствую себя нелепо: бродяга прерий, пеший странник бытия...

— Трубу! Неземной менестрель, жонглер фразами и несравненный сказитель! Я думала, ты на краю ветров, глотаешь пыль Аберлааса возле какой-нибудь изнеженной женщины!

— Отныне зови меня Караколем, моя добрая Бальевр! Среди орды упрямцев я как будто стал новым человеком! Я оставил дочь, женщину и прочее, пренебрег сеньерами убежищ! Сегодня я в темпе черепахи направляюсь в Предельные Верховья, и оттуда смогу плюнуть вам на спину!

— Сильно опасаюсь, что не много у тебя останется в костях извести, когда ты минуешь Норску! Но пожелаю тебе долгой жизни и ласкового ветра! Заходи ко мне в каюту отведать окрестных вин!

π Я не мог не сходить повидать рулевого. Чтобы он мне показал трассу маршрута к Норске. Чтобы он для меня обозначил, какие ветры дуют в каждом регионе, где мы собираемся контрить. И чтобы дал оценку расстояний тоже. Он показал мне их трехлопастные ветротурбины, ременные передачи и замысловатые механизмы; познакомил меня со своим тройным набором гребных винтов: гребными винтами кормовой тяги, большими донными в киле, которые обеспечивают воздушную подушку, и малыми в носовой части для обтекания. Корабль постоянно окружен воздушной прослойкой, которая, как жидкая смазка, улучшает его обтекание на больших скоростях. Из сотни процентов сопротивления встречного потока «Физалис» нейтрализует семьдесят. Аэродинамическая эффективность «Эфемерной эскадрильи» не имеет себе равных во фреольском созвездии.

— У нас ушло, должно быть, лет двадцать на устранение кильватерной турбулентности. В частности, на нестационарные, отрывные или рециркуляционные потоки.

Я киваю, ничего не понимая.

— Мы добавили подъемной силы, поставив набор боковых элеронов вдоль корпуса. Сзади турбины делают все остальное, перенаправляя энергию ветра, захваченную всеми мачтами судна. Мы поднимаемся на скорости двенадцать узлов навстречу ветру, и нам даже не приходится лавировать!

‹› «Что ты чувствуешь?» — спросила у меня Ороши, вся такая радостная, узнавшая, что ее мать жива, что их орда всего в нескольких годах пути, и ощутившая, насколько нами восхищаются — даже если в отдельных взглядах промелькивала, не знаю, как сказать... ирония? Что ты чувствуешь? Чувствую себя зажженной свечкой, которую задует простым сквозняком, которая больше не ощущает собственного тепла, которая больше не понимает, на что или кому она светит. Сегодня нам напомнил о себе внутренний износ, который мы скрываем. Это чувство сжимает мою грудь, всякий раз, как мы встречаемся с людьми — ощущение прошедшей мимо жизни, в то время как фреолы — свободные бродяги: такие легкие, такие светлые... А их причудливый выговор, их аура радости — где мы такое найдем в Орде, где? Кроме Караколя — он, кажется, вмещает все это в себе за всех нас разом. И Арваля. Музыка, которую они играли — и та нам незнакома. Смех в нас приходится подхлестывать. Ничто нас как следует не расшевелит, ничто не отвлечет от нашего механического контрахода. А вечерами мы дожидаемся голоса Караколя, его историй, которые словно прорвавшийся в хижину ветерок, его сказок, одни они возвещают нам, что возможен иной мир — где случаются праздники, где повседневность окрылена любовью. Этот быстропарусный народ, они рады нас видеть. Но им не узнать, насколько каждое мгновение с ними, до самого расставания, оставляет нам свои следы, глубокие отметины — и ссадины и грезы. Их питают встречи, почти ежедневно, десятки десятков встреч. Думаю, они их быстро же и забывают. Они могут жить настоящим, приоткрывать створки век лишь чуть, позволить себе что-то упускать. Мы же, как это сказать? Мы до дна осушаем стакан, с чуточкой бренди, даже не опьянения ради, а только для того, чтобы пополнить свой флакон. Никогда не умела толком пить до дна и остроумно пикироваться. Диалоги, я завершу их позже в одиночестве, в скучной монотонности холмов, потому что здесь и не знала бы, как ответить или что сказать стоящего, а посреди пустошей я их спокойно закончу. Выслушивай их обращение «Ауй», кивай, слушай и пополняйся. Вслушивайся, лакомься, отвернувшись спиной, возьми же свой флакон, слизни с пальца взбитые сливки смеха, вслушивайся, потому что только на это ты и годна. Слушай, вбирай каплю за каплей воспоминания, маленькая искательница.

— Вы, должно быть, ласкательница^[20].

— Лозоискательница… Я ищу водяные источники для других, я…

— Чудесно! И как вы поживаете? Буароно, иди сюда, у меня тут ласкательница из Орды!

— Какая она маленькая!

) Увлеченный эйфорией фреолов, я провел весь день, рассказывая о себе, о нас, о нашей повседневной жизни — столь банальной для нас и столь волшебной для них. Подумать только, как переменялись их лица, когда я описывал вечерние стоянки, рыбалку Ларко в открытом небе, вкус росы, бури и то, что мы порой едим. Они сгрудились возле меня, когда я рассказывал об «Услопе» и нашем первом катастрофическом фурвенте в возрасте пятнадцати лет; и о наших семи месяцах полного самообеспечения в Аливанской пустыне, и той ночи, когда Аой встала и промаршировала прямо до колодца, захороненного на четыре метра ниже соляной корки, и никто так и не понял, как ей удалось его определить! Утонув в их расспросах, я не осознавал, как рассеялась орда на этом слишком просторном корабле, так что отправившись после трех насыщенных часов в ватерклозет — довольно необычное для меня дело, — я испытал пустоту. Мне чертовски потребовалась наша команда, потребовалось увидеть их лица; я огляделся в поисках Ороши, да где-то здесь был болтавший с девушками Пьетро — и я не нашел никого. Я сказал себе, что, по всей очевидности, для многих из нас оказалось жизненно важно надышаться новыми знакомствами, ненадолго отделаться от оков Стаи — и для Караколя сильнее, чем для кого-либо еще; в то время как я, со своей стороны, хранил этакое желание всем делиться, или, точнее, совершать открытия — вместе. «Ты никогда не хотел остаться один?» — сказала мне вчера Ороши на мое, ну да, извечное «Спокойной ночи». Нечасто, нет: мне нужна эта текучая энергия команды, чтобы чувствовать все напряжения и слияния, проходящие через нас — всех и каждого. Мне нужно чувствовать, как опутывает меня клубок наших нитей.

В конце концов я наткнулся на Пьетро, который обсуждал с коммодором организацию вечеринки. Чтобы в нашем духе ответить на оказанный прием, Пьетро предложил, чтобы перед обедом наш трубадур исчерпывающе представил участников Орды и их роли. Он послал меня — поискать его и предупредить. Караколь тут же заулыбался, потому что ему это нравится — устраивать спектакль из нашего скромного Блока (который эти спектакли терпеть не может), этакое потешное действо на сцене с комментариями, кто каждый из нас таков. К назначенному времени он все еще перешучивался с небольшой группой приглашенных Косых.

— Караколь, фреолы теряют терпение! Они хотят, чтобы ты представил орду, пока горят факелы. Ты как, готов?

— Да, почти. А что такое, Сов?

— Пьетро решил, что мы сделаем это у них на ровной площадке верхней палубы, потому что там устроены трибуны. Не увлекайся околесицей, Голгот хочет внести в спектакль немножко торжественности. Ты знаешь, что тебя уже заждались?

— Разочаровывать – это такое удовольствие...

π Мы переоделись в запасное и немного подровняли бороды. Девочки отмыли лица и руки в предоставленной в их распоряжение купальне. Выглядели мы не слишком аккуратно, отнюдь, но для парада достаточно опрятно. В центре верхней палубы у фреолов устроена ровная площадка около сорока метров в длину и двадцати в ширину, ясное дело, овальной формы. Ее окаймляют полированные деревянные ступеньки-уступы, следующие обводам корпуса. Безупречно натертый настил вызывал безумное желание затеять соревнования в «блинчики» — пускать с рикошетами вдоль пола диски. Мачты служили столбами для воротец, а реи — перекладинами, сами ворота завешивались конопляными сетями. Мне понравилось это место, потому что оно позволяло разместить каждую из семи шеренг орды на одной ступени. Фреолам, усаженным на трибуне напротив, предлагался полный обзор. Караколь поведет церемонию с палубного настила.

‹› Я с удовольствием смотрела на них, на моих мальчишек, посерьезневших перед представлением как папы римские. Талвег порезал щеку. У Арваля поперек чистого трико шла складка, а Ларко снова надел серьгу из самшита, ту, которая мне особенно нравилась. Однако ни в ком из них не было ни уверенности, которой мы завидовали в Караколе, ни его непринужденности или изящества, которые позволяли ему, к примеру, носить с такой картинностью эту фетровую шляпу, уж и не знаю у кого уведенную. Кориолис втайне сгорала от страсти по нему, она не отставала от него с самого появления фреолов, но он едва обращал на это внимание, иногда подыгрывал, чаще сбегал от нее... И это ее еще больше раззадоривало, она дошла до того, что прямо навязывалась, выпячивала груди, потому что не могла понять, хнык-хнык, хочет он ее или нет, но я-то знала. Я-то знала, что он вовсе не привязался к нам, наш трубадур, наш вороватый котенок, он просто у нас жил, он лишь бродил по нашим гнездам, чтобы скрасть перышко и воткнуть в свою гриву; он не пытался нас оцарапать, не просил нас ни о чем, кроме самого трудного, самого высокого: жить полной жизнью, оставаться подвижным котенком, беспрестанно прыгать, шалопайничать, быть не таким, а я тогда была так глупа, я, Аой, «проворный ручеек», «водичка», как он звал меня, когда еще приходил, посреди ночи, не так уж часто, потому что знал о Сове и не хотел его обидеть. Он позабудет. Он бесподобно забывал, вот и все.

π Я придавал презентациям огромное значение. Часто они были единственной ясной картинкой, которая оставалась после нас людям: Таран и Стая, Блок; наши изменяющиеся в зависимости от ветра построения контрахода; пояснения ролей каждого, которые трубадур разнообразил тысячекратно. Даже так, почти выхолощенно, — народ завораживало. Наша репутация нас опережала, ее вызывала наша бесспорная скорость. Никогда еще со времен 26-й Орды, Орды Первого Голгота, ошеломившей всех своей прямой трассой через массив Хоббарта, надежда на то, что орда достигнет Предельных Верховий, не была так сильна. В тридцать восемь лет опередить предшественников на три года — такого никогда не видали. Мы дорого за это заплатили. Крайний аскетизм. Так мало задерживались в поселках. Марши от восхода до заката. И это повальное спрямление трассы, которое Голгот возвел в принцип.

) Фреолы зааплодировали появлению нашего трубадура. Едва ступив на площадку, он бросился животом на пол, немножко вдоль него проскользил, затем взлетел в воздух, снова упал, скользнул, снова вспрыгнул... Я понял — не так быстро, как вовсю развеселившиеся фреолы, — что он имитировал рикошеты «блинчиком» диска от пола! Неплохое начало:

— Добрый вечер, мессиры Фриволы! Раз уж мы друг с другом знакомы, позвольте мне подсократить реверансы и подсурдить скрипки! На этих трибунах лицом к лицу с вами, со свежебритыми бородами, при шевелюре как после бури и в рубашках нараспашку, не думали, не гадали, а сюда попали — приодеты в рванье для торжества, для прочего в лохмотья, — пыль пустынь, или даже лучше: сбитое из нее масло... Они — ходячий ураган! Они — неторопливые молнии! Они, да что они? — они такие одни, двадцать три человека-вспышки, сплошные синяки да шишки — я вам объявляю и представляю, перелетные птицы и их девицы, благородные ветрознатцы и флаговозцы, легенду этих земель: Орду Контраветра!

> У меня от этого всегда мурашки по спине. Ловко говорит, балбес... И остальные напротив — знай аплодируют!

π Нам сейчас положено раскланиваться?

— Сначала небольшое пояснение... Для тех, кого только что вытащили из трюма: знайте, что Орда слагается из Тарана из шестерых варваров — их вы видите у подножия трибуны! Из Стаи в шестнадцать ходоков — стадо, которое вы видите вон там, в этих четырех рядах! И Хвоста – это трое полуграмотных типов, сидящих, как вы догадались, еще выше. Чтобы раздать всем сестрам по серьгам, мы постепенно приступим сзаду — сосредоточьтесь, это дело непростое — наперед!

) У фреолов — благодарная публика, — улыбки уже сменяются смешками. В них, стоило им собраться на своих трибунах, пробудились рефлексы болельщиков, и они пускают по кругу фляжки, тыча пальцем в нас — то в одного, то в другого.

— Мы никогда их не выставим на полпути… Мы их подбираем в деревнях и в деревнях выкидываем! Мы их упрятываем назад, чтобы свалить на них груз... Они наш Хвост, наша собачья упряжка — наши пахари. Те, без которых не было бы с нами ни одежды, ни посуды, ни инструментов, ни спальных мешков, ни бурдючишка с винишком, ни бочоночка с водичкой. Я выкликаю — боль, я выкликаю — пыль, я выкликаю вас — крюки!

π Барбак со своим огромным торсом бурлака выдвигается первым. Он наполовину закрывает Свезьеста, краснеющего от оказанной чести, и Кориолис, чей выход на палубу вызывает неистовый восхищенный свист.

— По крайней мере, они понимают, как набирать себе женщин! — бросает фреол между двумя глотками хмельного.

— Это ты еще не видел аэромэтрису!

— Перед ними, дамы и господа, прикрыты от ветра в шестой по счету шеренге, но первейшие по талантам, — наши четверо мастеров. Первый работает с деревом, второй с железом, третья с огнем. Как их зовут? Силамфр, Леарх и Каллироэ. И четвертый: скажете ли мне, кто следует за ними? Четвертый — ловец надежды. Он великолепен, этот рыбак, чья леска зависла над вашими головами, чьи рыбы — облака, чье море — в небе. Много дней он спасал нас, когда не залаживалась охота. Ему мы обязаны лучшими нашими завтраками, когда он выпускает своих воздушных змеев парить под покровом звезд, чтобы вернуть их утром. Его зовут под настроение то облачным браконьером, то побирушкой лазури, то воздушным старателем. Поприветствуйте его как следует: Ларко Эоло Скарса!

¬ Взволнованный Ларко шагает вперед, его летающая клетка реет среди мачт на конце бечевки. Фреолы поражены, обнаружив эту функцию, которой не было в предыдущих ордах. И есть от чего: Ларко не обучался в Аберлаасе, как мы. Он Косой, который присоединился к нам и сумел изобрести нечто полезное. За ним шагнула моя маленькая Каллироэ.

— Наша мастерица-костерица: стряпня, пирожки и глиняные горшки, — изрекает Караколь.

«Наш кузнец, молотит все и всех» — и Леарх следом кланяется. «Наш спец по дровам» — это Силамфр, который весело машет рукой, вынимая из сумки миски и бумеры, резные лопасти, крохотные разметчики, флюгеры…

— Но перейдем к пятому ряду, в котором числится, как положено...

— Пятеро человек!

— Да. А в четвертом ряду?

— Четыре!

— Третьем?

— Три!

— Я вижу, считать вы умеете. Я тоже, но вернемся к рассказу...

Итак, пятый… Вот братья, и более того: близнецы! Они явились с ледяной кромки пояса мира. Они выросли сами по себе и куда успешнее прочих — ввысь, вбок, поперек! В Орде они зачем: первое! чтобы таскать; второе! чтобы поддержать тех, кто таскает; третье! чтобы полностью встретить всей грудью порывы с боков и прикрыть Хвост ширью своих плеч... Без них никуда, знаете ли — Хорст слева, Карст справа — два наших прославленных фланговых: братья Дубка!

Братья покладисто спускаются с яруса, и, положив друг другу руку на плечи, покачиваются перед фреолами. Открытые мордахи вечных детей, непривередливых, предельно добродушных. Как я восторгаюсь этой парочкой! Если за каждое доброе дело им давали бы по камню, а они бы складывали их в башню, сегодня она достала бы до неба.

— Сжались тесно между Дубок, сжались в самом сердце Стаи, как цыплята при наседке, наше хрупкое богатство, наши три, да… три фемины! Мало того, первая – не просто женщина: это незамутненный ручеек. Она наш сборщик и лозоискатель, единственная, без кого нам никак не обойтись, единственная любовь моя: Аой Нан!

‹› Я так удивлена, что спотыкаюсь, обозначая свой реверанс. Фреолы удваивают силу аплодисментов, свистят на пронзительных тонах, раздевают меня глазами... Мое существование для них сводится к четырем секундам...

— Слева от нее, друзья мои с сопливыми носами, друзья с горлом, откашливающимся чем угодно кроме стихов, — это по вашу душу, мы вам ее уступим, и по сходной цене...

— Да забирайте ее, даром не нужна! — хрипит Голгот.

— Наша попечительница душевных и телесных ран, психолог и врач, ветеринар нашей своры^[21], при случае увещевательница, представляю вам нашу, сиротинушек, мамочку: Альме Капи!

Ω Мертвый груз в команде, ага, бесполезнее саней, эта Капи: максимум — дойная корова. Причем без молока. И уродина. На что она годится, этакая куча? Сроду не понимал этих ордонаторов. Лечить от чего? Лечить кого? Если ты болен, если ты в ранен бою, — ты не станешь ныть в юбку женщинке, которая даст тебе тарелку бульона и кофеек из ивовых листьев, чтоб тебя всю ночь рвало зеленью из носа! И эта вертит перед матросами своим мешком с картошкой, она воображает, там есть на что смотреть… Увольте меня от этой тушки…

‹› Какая она хорошенькая сегодня при свете масляных фонарей... Она нашла время полностью вымыться, и ее светло-каштановые волосы, еще влажные, вьются. Длинное нефритово-зеленое платье, которое она надела, подчеркивает ее глаза и формы. Она улыбается расшалившимся фреолам: «Мамочка, мне больно!», «Я палец вывихнул, подойди глянь!» Степ смотрит на нее (и это забавно), как будто впервые открывает для себя эту милую пышечку.

— Пятая и последняя из женщин, которым я имею честь и удовольствие предоставить шанс блеснуть на этом паркете, вам всем известна — по меньшей мере, понаслышке. Ее мать знаменита повсюду в кругах Контраветра; ее бабушка — вообще легенда. Эти трое, они вместе заложили семейную линию Мелисерт, задавшись интеллектуальной задачей не менее престижной — если не более — чем у Писцов. В десять лет она выжила при посвящении фурвентом. Множество раз она уберегала нас от смерти – чисто по дружбе! Она входит в число элиты — двадцати аэромастеров, имена которых высечены на мраморе Ордена. Вдобавок к тому она элегантна, она благородна, и от ее восхитительной и изумительной интуиции захватывает дух. Я представляю вам внучку Мацуказе: Ороши Мелисерт!

) Последовавшие аплодисменты звучат в иной тональности, немного глуше по сравнению с предыдущими. Это прежде всего форма торжественности, которую любая суета может принизить, с особой манерой держать ладони и запястья, выражающей уважение. Сугубое уважение. Ороши спустилась по ступенькам с такой характерной для нее неизменно горделивой осанкой, и с таким взглядом, какого я у нее не припомню за тридцать лет жизни бок о бок. Эта девочка вечно ищет, она будет искать без устали, до самого конца, смысл всего этого. Как я сам. Нас связывает не звание и не интеллект: поиск понимания. Мы задаемся вопросами больше всех прочих. Откуда приходит ветер, где он родится? Нет, это ордонаторы хотят, чтобы мы задавались этим вопросом, ждут, чтобы мы притащили на него ответ, как бравые щенята. (Или чтобы похоронить его вместе с нами, чтобы сохранить нетронутой надежду? Если, конечно, они не знают. Если они не знают давным-давно — что там, в Конце, но они посылали Орды веками…) Скорее, задаемся неподатливо трудным вопросом: к чему контрить? Отчего мы соглашаемся посвятить свою жизнь поиску истока, которого никто никогда не мог достичь? Потому что мы думаем, что нужновсего лишь попасть туда — это еще не тот ответ. Решительно нет. Что хуже: это опять еще не тот вопрос, еще не он. Ищи дальше, детка-писец, ищи, щеночек, ищи...

≈ Она-то себя дерьмом собачьим никогда не считала, эта Ороши, вы на нее только гляньте. Она поглядывает на нас свысока, с ее ветрифлюшками в волосах и холодной улыбкой. Может, и элита аэромастеров, но не помешало бы ей вести себя попроще. Хотела бы я видеть, как она потащит в хвосте мои санки! Караколь слишком распинается о своей цаце. Здесь незаменимы совершенно все, Аой или Свезьест, ровно как и она! Она делает свою работу, только и всего!

π Над ее элегантной головной повязкой высятся три флюгерка — золото с медью; кремово-белый цвет хайка прекрасно сочетается с теплым светом фонарей. Мне нравятся исходящие от нее импульсы, то, что она внушает: уважение. Даже прежде очарования.

— Раз мы приступаем к четвертой шеренге Орды — а я читаю в ваших душах, что вы, конечно, как всегда, внимательны, но с тем жаждете чего-то возбуждающего, действий, — я тихонечко отойду и предоставлю это место тем, кто знает, как им распорядиться получше! Один из них имеет дело с соколами, другой – с ястребами; один стоит за суровое обучение, неукоснительное соблюдение правил и кодексов профессии; другой доверяет птице, больше направляет, чем навязывает, полагается на соглашение, а не на послушание. Оба — отличные тренеры и вам это докажут. Вот сокольник, а вот и его альтер-эго ястребятник! Уступите дорогу параду птицеводов!

Идея, естественно, принадлежит трубадуру. Мы успешно опробовали ее в нескольких деревнях. Она несомненно вносила освежающую струю в презентацию отряда, сводившуюся к однообразному прохождению члена орды за членом. Наш сокольник подошел первым. Он попросил Караколя поднять воздушного змея, к верхней стороне которого привязал куропатку.

— Кто из вас развлечется пилотированием куропатки? — спросил Дарбон в толпу фреолов.

— Пилотировать будет Червиччо! Он из нашего лучшего звена, — объявил коммодор.

Под призывы «Червиччо! Червиччо! Червиччо!» неохотно поднялся слегка подвыпивший беспечный молодой матрос. Сделав гримасу, он принял из рук Караколя две оловянные ручки и откинул назад темные волосы. Сразу же что-то произошло. В его руках катушка выпустила единым порывом добрых локтей пять нити, и змей внезапно взмыл. Матросы уже взялись карабкаться на стеньгу и крепить к ней факелы и фонари, чтобы лучше осветить эволюции кайта^[22]. Капризный ветер качал тросы, шевелил свернутые паруса, дергал стабилизирующие ветряки, но ничто из этого, похоже, не смущало молодого пилота, который теперь двигался по всей площадке в немыслимых туфлях охотничьим скользящим шагом... Караколь подмигнул мне, что о многом говорило, и повернулся, внезапно посерьезнев, к сокольнику, чтобы подтолкнуть его к действию. Дарбон снял клобучок с любимого кречета, с чистейшим белым оперением, и на несколько мгновений подержал его за ремни, спутывавшие его лапки, предъявляя фреолам. Красота птицы вызвала шепоток восхищения. Воздушный змей над ним храпел в виражах, нырял и взлетал, очевидно готовый к битве. Биться, однако было особенно не за что, кроме самого драгоценного: уважения к нам «Эфемерной эскадрильи», элиты Фреолов — или за наше к ним.

^ Дарбон подбросил своего самца, даже не предложив ему поклевки, и кречет взлетел, начав подъем прямо по ветру. Было не слишком ясно, видит ли он привязанную к змею приманку — так он прянул в воздух, уверенно взлетел и быстро оказался над мачтами и облаками... Молодой фреол непринужденно вытанцовывал в своих мокасинах по дереву палубы эдакую фарандолу, не забывая о воздушном бое — собственно цели, с которой мы его вызвали. Чуточку нервничая, Дарбон собирался постучать по кнехту, чтобы подманить птицу, когда заметил светлое пятно – пресловутого сокола – и указал на него собравшейся публике. Кречет, набрав высоту, теперь плыл с попутным ветром в нескольких десятках саженей над белым змеем фреола, скроенным в форме трапеции и поддерживающим куропатку. Более не разворачиваясь, сокол резко сложил крылья и метнулся в направлении своей добычи. Если фреол, поддразнивая, придерживал своего воздушного змея в относительной неподвижности, то у него для адекватной реакции оставались лишь крохи времени, которые он, тем не менее, использовал с пользой и вдохновенно уклонился от атаки, завалив крыло и свалившись в крутой штопор, который тут же выправил. Пространство между двумя центральными мачтами и их реями представляло для этого поединка довольно ограниченную арену, что добавляло острому моменту интереса. Прекрасная рабочая птица, сокол, конечно, не собирался обескураженно сдаваться, и приступил к новому подъему, против ветра, без особого труда поднявшись над кораблем и господствуя, как ему и следовало, во всей сфере возможных вариантов. Его вторая, третья, затем четвертая атака были едва ли успешнее первой, но он в полной мере использовал способность соколиных останавливаться на пике своей скорости, внезапно открывая крылья, чтобы оказаться на уровне, равноценном тому, с которого они начали. Эта техника, известная как ресурс, дала возможность ему без дополнительных усилий добрый десяток раз упасть на змея, с тем лишь результатом, что он разок зацепил холст, и пару раз его эффектно таранил, так что Дарбон начал опасаться, не расшибся ли его кречет. Разгорались страсти. Фреол проявил удивительную ловкость, вызывая восторги у своих товарищей — и горькую обиду у Дарбона, который, по моим прикидкам, кипел, видя, как его любимец срамит, — он, конечно, преувеличивал — своего хозяина. Сообразительность матроса, однако, настолько превосходила самолюбие, что он умерил свое превосходство в воздухе, замедлив (довольно плавно) маневры, так что неутомимый сокол наконец сумел поразить змея и пригвоздить свою добычу к земле, под бурные аплодисменты фреолов — игроков азартнее нас самих. Дарбон неловко отклонил галантные похвалы своей птице, возможно, чувствуя, что обязан победой предупредительности своего противника, и удалился на трибуну, дав птице четверть горла^[23].

Подошла моя очередь вступить на сцену...

— Наш великий маэстро Ястребятник и его зайцы!

) Насколько мне из наших двух птичьих мастеров ближе ястребятник! Он устроил совсем простую демонстрацию, выпустив на мостике зайцев, которые бегали, прячась в грудах веревок, ошалело носились, одним удавалось спасти свои шкуры, другие кончали тем, что их перехватывали ястребы и пожирали сырыми — с леденящими кровь ударами клювов — под женские вскрики. Больше, чем за его природную веселость, больше, чем за непритязательный юмор, больше, чем за располагающую манеру, в которой он делился своим энтузиазмом и своей любовью к птицам, я ценил его за взгляд на мир, столь близкий во многих отношениях к моему. Птичья охота, как искусство, проявляется не только в самом выборе птиц для дрессировки, и даже до начала тренировок — в основах отношения к миру. Птицы высокого полета, такие как соколы, завораживают своей быстротой тех, кто предпочитает вертикальность в отношениях, иерархию и принцип превосходства. Их стиль набора высоты, крутые подъемы один за другим, их стиль действия, основанный на силе, их манера налетать, словно мстительный бог, на свою добычу, превращают их в наглядный символ силы. Ястребы, нужно сказать, — совсем иное дело. Этой низколетящей птице, этому выдающемуся летуну, нет равных в том, чтобы преследовать свою добычу низко над землей сквозь заросли и ветви, или даже выхватывать ее из гущи кустов. Большой ястреб — птица имманентности, горизонтальная молния, она способна взмыть вверх и обернуться в воздухе, это птица великолепной сообразительности. Ястреб охотится, рассекая воздух у поверхности, он пронизывает местность и облетает вдоль и поперек, он достигает своей оптимальной скорости за три взмаха, он легко может идти против ветра, тогда как сокол на это чертовски неспособен. У ястреба есть сила, но он не стремится к власти — именно потому, что может.

— Теперь мы подбираемся к самому сердцу тайны... Человек, которого я вам вот-вот предъявлю, выжил в хроне. С тех пор его череп превратился в маленький лужок, а волосы — в буйную траву. Мы его больше не причесываем, мы его обстригаем, словно куст! Он – как сорняк в Орде… и Флерон. Истый ботанист, собиратель и друид, эфемерный сеятель, кочевой крестьянин, летучий земледелец, ловец семян… Он тот, кто нюхом определит — что растет с наветренной стороны. Тот, кто разбирается — что едят, что готовят, что лечит, а что убивает. Ее мать — достаточно сказать, что ее звали Сифаэ Фореис, и она научила его всему, кроме терпения. Я выкликаю перед вами пампасы, я выкликаю перед вами вельд и тундру: Йол Степ Фореис!

‹› Я не подстригала его две недели, он отказывается. Он «так чувствует лучше», пока они длиннее, он так говорит. Он красивее Караколя, человечнее, не менее чувственный. Караколь... Он ненасытен, никогда не устает, блуждающий огонек, его лицо фавна сияет, кривится, смеется, он скользит по полу, крутится и танцует, так быстро он нанизывает описания, не оставляет ни паузы, ни интервала, алле-оп, вот уже следующий...

— Люди охотно верят, что орда — это прежде всего могучий Трассёр и крепкий Таран. Кто бы спорил... Но все вечно забывают, что прежде всякой Трассы кто-то пролагает аван-трассу. Невысокий паренек, никакой не здоровяк, который бежит впереди, один-одинешенек, который ищет тропу, который выслеживает проходы, который вроде бы убегает, но всегда возвращается к нам. Для него пейзажи — это мифы, которые необходимо сплести в общее полотно. Нет бугров, нагребенных ветром, но спят древние горсы, нет каньонов, прорытых дождем, есть только след змеи и пометы на стенах от ее сражений. Для него даже ветер не ветер, а ветрозвери, которые увлекают землю скоростью своего бега и заставляют нас их преследовать, чтобы остановить их — если сможем, если захотим. Он ребенок-дикарь, выживший благодаря своей необычайной интуиции и воображению, размаха и фантастичности которых нам даже не представить. В душах мы раз и навсегда нарекли его «Огоньком»; он близок нашим сердцам, АрвальРедамаж, наш разведчик!

π Редамаж спрыгивает со своего яруса и собирает овации, он отзывается на симпатию незамедлительно. Арваль вынимает из сумки куски дерева, какие-то камни, воздушные вымпелы и флажки. В мгновение ока он провешивает тропу, которая начинается с площадки и заканчивается грудой веревок. За ним следует с десяток фреолов в янтарных рубашках (матросов). Он опускается на колени и одним движением вытаскивает напуганного кролика. Под крики фреолов он приносит его обратно и передает девочке. Он не произносит ни слова. Только жесты. Таков Арваль.

— И вот он наступает… Кто наступает? Момент. Момент, с которым вы могли так и не столкнуться. Несколько сотен метров вправо или влево от оси Трассы — и вы с ними разминетесь. Их шестеро. Теперь вы их знаете. Встают рубящим треугольником, всегда на острие атаки, чтобы рассечь — как топором — поток. Без них я не стоял бы здесь перед вами, разводя свои клоунады. Без них просто не было бы Орды. Те, кто видел их контраход, больше им не тыкают. Мужество для них перестало быть словом — оно превратилось в повседневное занятие, в отменно нежидкую кровь, в отменную крепость костей: Таран!

) К этому моменту не осталось ни одного болтающегося где попало или лазящего по реям фреола. Занять последний ряд трибун прибежали повара и их помощники, держа в замасленных руках свои черпаки. Механики побросали машины. Женщина кормит стоя ребенка грудью, не глядя на него. Голос Караколя внезапно меняется, он оставляет напыщенность, чтобы проникнуться задушевностью — прием, всего лишь еще одна техника, крайне, впрочем, грозная по своим эффектам.

— Во главе их, приглядитесь спокойно, не торопитесь, проникнитесь... Во главе их стоит кое-кто, о котором вы так много наслышаны, что, быть может, под конец решили, что его на самом деле не существует — в том смысле, как существуем мы с вами. Он не человек, или не совсем человек, изготовлен с чем-то другим взамен наших мышц, я даже не знаю... с иными какими-то волокнами. И этот кое-кто сейчас перед вами. Не просите от него улыбок и не спрашивайте его, как дела. Посмотрите, как он держится на ногах там, где склоняются головами и ложатся дубы. Я видел, как он встречал грудью два фурвента. Он никогда не жалуется — попросту не научился. Он такой парень, в которого вы влюбитесь вопреки себе самим, вопреки ему самому, и не потому, чтобы он был лучшим в своем роду — ну да, он лучший, — а потому, что он не знает, что значит обмануть. Запомните его как девятого, запомните как последнего, потому что у него не будет сыновей. Я хочу увидеть, как вы встаете, я хочу наконец услышать ваши приветствия: наш Трассёр, Голгот!

Ω Отпуститесь друг от гребаной дружки, содрогнитесь, ага, посильнее, как никогда не содрогались! Вы не понимаете, кто я, и никто не понимает! Орите, ага, орите во все горло! У нас нет машин, мы воняем дерьмом, у нас только и есть, что кишки и наши исцарапанные кости, ничего вы не понимаете, ничегошеньки, НИЧЕГО!

) Следом Караколь объявил нас: «Писец Сов», «Пьетро Делла Рокка, наш принц», «геомастер Талвег», «Фирост де Торож, опора и охотник», но накал существенно схлынул, и мы получили всего лишь уважительное приветствие, даже для вида не пытающееся конкурировать с буйством и эмоциями, с яростностью, которую вызвало представление Голгота, выступившего вперед с поднятым кулаком, с этим непонятным выражением, которое самые оптимисты зовут улыбкой, а прочие — гримасой. Безо всякой причины наш трубадур перевернул обычный порядок представления, поломал постепенное нарастание напряженности и решил, что завершит презентацию Эрг. Почему Эрг? «Потому что он гарантирует зрелище, малыш!» Он уничижительно глянул на меня, ни дать ни взять цирковой магнат. Последовавшее, следует признать, с его словами не разошлось...

— Джа сис жив, Тер эс жив, он жив, мы — вивакс, фарфаль! Но — благодаря кому? Кто спасает нас от смертоносных атак, кто нас защищает? А-а, вы, должно быть, верите, что с нашими роскошными лохмотьями, нашими знаменитыми татуировками на плечах и спинах, которых никто не видит, с нашей репутацией, которая написана, естественно, светящимися буквами у нас на лбах для всякого умеющего читать, так думаете вы, что никто не может обнаглеть настолько, чтобы подойти и нас обидеть, или еще хуже — чтобы поубивать нас? Тогда оставайтесь, юнцы, в мире сказок о феечках... Тот парень слева от меня, вы правы, не более чем пугало. Кстати, чтобы в этом удостовериться, я вам предлагаю немножко поиграть. Согласны?

— Согласны! — ликуют фреольские трибуны.

— Пусть двенадцать самых храбрых из вас, с оружием, дисками, ножами, гарпунами, с чем хотите, спускаются на площадку… Ну, ну, не сдувайтесь, как воздушные шарики, я сказал двенадцать, як… еще трое… ну вот … Игра очень простая. Фреолы, встаньте на уровне ворот… Хорошо. Орда сейчас поднимается, да-да, все вы, ребята, и идет и встает перед другими воротами. Вы остаетесь там, ордынцы! Абсолютно любые движения запрещаются! На время игры вы будете статуи. Эрг вас сейчас защитит. Эрг, ты встаешь в центре поля...

— Лады.

— Для вас, фреолы, цель игры по-детски проста. Она заключается в том, чтобы достать члена Орды — кого угодно, и чем угодно: рукой, диском, брошенной палкой, мячиком... на ваш выбор!

— Слишком просто!

— Эрг, как боец-защитник, здесь, чтобы вам помешать. Эрг, ты готов?

— Як.

— Поехали!

Почти одновременно выстрелили тарельчатый диск и бумеранг — их безукоризненно пустили в нашу сторону. Бу не успел пересечь центральную линию — его перехватили и швырнули прямо в отправителя. Солнечное сплетение. Фреол рухнул. Диск отрикошетил от пола, взлетел, но Эрг отклонил его в сторону наручами.

π Взлетает мяч, очень высоко, по кривой… Не парировать. Эрг дергает за ручки своего ранца. Секунда. Выскакивает воздушный змей размером не больше полотенца, ловит ветер и отрывает Эрга от земли. Две секунды. В третью Эрг на четырехметровой высоте, вытягивается и наотмашь отбивает мяч в трибуны...

) У фреолов произошла незначительная заминка — пауза на то, чтобы осознать, что только что произошло, или прикинуть тактику, найти выигрышный ход. Заминка оказалась слишком долгой. Эрг спустился на змее до двух метров над палубой и пустил в дело свой подвешенный к локтю механический арбалет. Он подкрутил регулятор (я так полагаю) на рвотные припасы и нажал спуск. Десять раз. Мгновением позже перед фреольскими воротами не осталось стоять никого, кроме одного парня. У него на поясе был небольшой пропеллер, который он бы решился бросить, будь у него время. Может быть. Но Эрг уже был в воротах, одним прыжком воздух-земля против ветра — выстрелил гарпуном в пол, а затем подтянул трос. Я не заметил, что произошло, только голова фреола глухо ударилась о мачту, он обнял столб и рухнул. У его ног лежали прочие фреолы, обхватив руками животы, и их тошнило.

π Остается, что логично, двенадцатый. Эрг всегда умел считать. Двенадцатый на палубе, с остальными, но не получил в бедро стрелки, начиненной рвотным. Поэтому он снимает туфлю, похвальная идея, и запускает вскользь по полу в нашу сторону. Туфля мчится вдоль вощеного дерева...

— Внимание!

Быть может, потому, что по такой маленькой цели сложно стрелять под таким углом, но скорее по привычке, Эрг разворачивается, в движении отщелкивает трос гарпуна, взлетает по ветру — и стреляет. Первая стрелка вонзается в настил. Вторая пригвождает туфлю к месту. И все. Занавес.

— Эрг Макаон, мессиры! Боец-защитник при исполнении, фланговый Тарана и — в свободное время — любитель повозиться с безделушками!

(·) Ох уж Макаон, он меня до смерти пугает. Я могу только присоединиться к реакции рассерженных фреолов. От порошка рвотных орехов желудку приходится избавляться добрых три дня. Я уже не говорю о простреленных бедрах, мне стыдно за нас. Я, разумеется, вызвалась вылечить раны, но главный врач фреолов тактично дал понять, что он мне не доверяет. Атмосфера между нашими двумя кланами стала несколько прохладнее.

π Даа... Да, в товарищеской игре это все-таки чересчур. Эрг мог бы подлететь и оглушить несколько человек, вместо того, чтобы решетить матросов из заводного арбалета. Как будто от этого зависела наша жизнь! Коммодор и контр-адмирал выразили мне свое понимание. Они признают, что Эрг вряд ли мог бы что-то еще поделать. Они скорее винят Караколя в том, что он сознательно устроил этот неравный бой. На корабле устроят пирушку. Это снимет напряжение. На рангоуте повсюду развешаны фонари — освещение с привкусом интимности: тут и там лужицы света перемежаются темными нишами, способствующими более близкому общению. Камерная музыка прекрасно сочетается с деревянной отделкой мостика. Я, не подавая вида, прислушиваюсь, как за моей спиной Фирост беседует с человеком — я не уверен, из экипажа тот или нет. Его лицо мне знакомо, но я не могу припомнить... У него желтые глаза, очень темные. Лицо треугольных очертаний.

— Впечатляет, скажем так, ваш приятель, ваш воин-защитник...

— Защитник-боец.

— Он всегда такой? Что, просто позабавиться — не умеет?

— Дело не в этом. Эрг — его никогда не учили сражаться. Его учили убивать. Это совсем другое.

— Уж я представляю…

— Знаешь, парень, я, как опора и охотник, прошел бок о бок с ним сотню стычек. Против банд отребья, равнинных пиратов, орд пеших Косых, которые висели у нас на хвосте неделями, прежде чем напасть на нас посередь ночи. Против налетчиков с кайтами, метальщиков пропеллеров, которые могут раскроить броском тебе башку, швырятелей заточенных бу, понимаешь? Чуваков, которые в тебя в упор выпускают свои зазубренные диски… Мы сталкивались с психами — реально долбанутыми. Однажды, четыре года назад, мы оказались перед эскадрильей из восьми штурмовых колесниц, откровенно нешутейных, оборудованных гарпунными установками.

— Ну и?

— Ну и не припомню, чтобы бой длился дольше пяти минут.

— Кроме шуток?!

— Этот мужик, он не делает бесполезных движений. Улавливаешь? Дело даже не в том, что он быстр — Караколь, например, быстрее его. Он просто оказывается быстрее тебя. Когда он мечет свой бу, тот парень падает. Вот и все. Ты себе говоришь: кабер парень сейчас поднимется, внимание… Только тот не поднимается. Если Эрг вытаскивает диск, пропеллер, эта штука отправляется — и прямо в рожу. А напротив него тот парень может убегать, отпрыгивать, прятаться. Пускай. Но когда штука долетит, его прихлопнет. Эрг знает все смертельные точки, все уязвимости в человеческом теле, куда можно ткнуть и где точно подействует: нервные узлы, позвонки. Он перережет тебе шейную артерию наручем, ногтем, без оружия. Вжжих! Он никогда не сражается. Он устраняет. Его так учили. Так что не уговаривай его позабавиться: он не умеет.

— Почему тогда вы его называете «боец-защитник»? Зовите его «убийцей»!

— Послушай... В Кер Дербан защитники сначала обучаются технике обороны: как парировать атаку; как, прежде всего, защитить Стаю, которая не умеет сражаться — кроме двух или трех парней вроде меня, Голгота или нашего кузнеца Леарха… Это образование — самые азы, любой мало-мальски грамотный разбойник может с ними быть знаком.

— А есть техники атаки...

— Ну вот, ты все понял. А с этой техникой... С ней, как тебе сказать? Это другой космос! Сюда еще никто не ступал. Ордонаторы работают над личными качествами будущего бойца, чтобы он стал уникален. Они его вдохновляют развивать свою собственную тактику, свое личное снаряжение, свои удары, свои приемы, улучшать свое оружие, свою логику убийства. Начиная с детства, а потом переходя из деревни к деревне, за счет связей Ордена, к девятнадцати годам он построил секретную цельную систему атаки, с чистого листа — это нечто, взятое из ниоткуда, не знающее примеров! Эрг оттачивает ее качество на практике. Он валит всех свидетелей и всех партнеров — за исключением, конечно, осведомителей Ордена. И в конце концов мы получаем боевую машину, которой владеет лишь один человек на земле. Кто же он? Эрго-система!

— Но, раз ты видел, как он сражается, что же особенного в его системе? Что такого он изобрел? Если тебе разрешается говорить...

— Он использует третье измерение. Лучше всех.

— Воздушный бой?

— Он множит свои углы обстрела за счет тяги кайта, может поразить любую точку пространства. У него покрытие — вся сфера. Это шар огня. Стоит ему оказаться на подвеске, он становится чудовищно...

— Это все заметили! А что еще?

— А еще он очень осторожен и никогда не хвастается, — вставил я с легким раздражением.

Но Фироста уже понесло. Он сделал вид, что не слышит меня.

— Как-то раз я думал, что его убьют, а вместе с ним и всю орду. Стая мародеров, пиратов, человек пятьдесят, организованных, со стрелками во второй линии, хорошо укрытыми за глиссерами. Эрг поднялся в воздух, я держу лонжу, он начал стрелять из арбамеха, шквальный обстрел, отравленные стрелы, в рядах появились настоящие дыры! Ребята сзади ответили пропеллерами: четырехлопастная модель, суженные на концах, здоровенные как тарелки. Эрг увернулся, но залпом ему искромсало парус, и он рухнул на землю. Он распластался и застыл. Потом зашевелился. Нам пришлось несладко, клянусь тебе. На нас наступали человек тридцать ушлепков… строем. Таран встал в позицию, Леарх и Гот не дрогнули, но без Эрга, скажу тебе честно, у нас очко сыграло! Эрг просто применил тактику хорька, как он нам объяснил! Уже потом. Он оставался лежать плашмя, недосягаемым, только чуть выпятил грудь, и катился вытянувшись, непрерывно паля. С левой руки — на одной линии с предплечьем, по-прежнему из арбамеха; метая из правой по дуге пропеллеры, пропитанные стрихнином. Пять минут, я тебе не совру! Кто мог — сбежали на глиссерах! Остальные развлекаются с воздушными змеями там, на небесах...

Этот человек знает намного больше, чем по нему скажешь. А Фирост сильно разболтался. Описывать бой Эрга, какой бы то ни было, — это уже раскрывать тактику. Он напился в баре. Хмельная болтливость, немного бахвальства. Попозже уведу его. Что касается его собеседника — я на него напущу Ороши. У него рожа Гончей.