Жизнь пяти

1

Рассвет. Такой же как вчера и вместе с тем совершенно иной. Разлив яркого алого на темно-синем тонким ручейком леденящей тело и мысли прохлады раннего утра проникает в просторную комнату через щель едва приоткрытой створки изящного арочного окна. Внутри – приятное послевкусие завершенности, грядущего обновления, желанного облегчения после тяжелой, выполненной работы и чуждое, такое новое похмелье усталости, приправленное ядом растревоженной совести и запахом скорби еще не осознанных потерь. Снаружи – улицы, кварталы, площади Мирана, пока милосердно завернутые, укрытые, погруженные в фиолетово-серый сумрак неведения и клубящийся туман незнания, скрывающего, и каждый из них, гадая, думает об этом, многочисленные тела жертв прошлого дня.

Стены – дерево, умбра и вино, холсты в старых, золоченых рамах, переливающиеся мазки застывшего во времени масла, редкие пейзажи и неброские натюрморты; грузные, плотные, вязкие складки портьер, нежные воланы опавших, прозрачных тюлей, лакированный паркет пола с истоптанным то тут то там беловато-серыми следами ног красновато-охристым полотном ковра, дорогая мебель: мягкие кресла и диваны, обитые приятно гладкой на ощупь, упругой тканью цвета разбавленного молоком крепкого, черного чая.

Мрачные тени в пустых углах.

Тесный круг. Мерцающее сияние магических огней в центре.

Вала в узком кресле с высокой спинкой и удобными подлокотниками, расслабленно откинувшаяся назад. Разметавшиеся, густые светлые волосы, тонкие прорехи седины, осунувшееся лицо, прикрытые подрагивающими веками глаза. Полы ее темного, практически черного плаща, кое-где покрытые толстым слоем осевшей, темно-серой, засохшей грязи и глянцево-сухими подтеками крови, складками порезов свернулись по бокам хрупкого, усталого тела. Внизу у самых кончиков высоких кожаных сапог полоса серебрящейся ленты металла – ее шпага оставленная отдыхать до поры до времени.

Зира рядом в углу убаюкивающей, обволакивающей глубины дивана, выпачканного по бокам кровью и пылью с ее одежды. Выбившиеся каштаново-коричневые пряди, тусклые и растрепанные, эффектной рамкой обрамляют необычно бледное, почти пепельно-белое круглое лицо с гордо приподнятым по привычке аккуратным, покрытым липким слоем сладковатого, блестящего пота подбородком. В глазах темно-зеленых и одурманенно мутных, с огромными черными прорехами зрачков еще заметны отголоски ужаса, боли, страдания и языки странного, холодного, отрешенного пламени.

В другом, скрытом от огней углу Митар. Легкие, размытые контуры мускулистых плеч, неровная дуга сутулой спины. Сине-серые всполохи света на влажной коже там, где изможденное тело изрезано мелкими, еще кровоточащими ранами и порезами, многоугольники торса, рук и брюк. Два ярких огонька горящего, направленного вниз взгляда в бесформенном силуэте сумрачной тени, лишь отдаленно напоминающей фигуру человека. Его оружие бережно приставлено рядом, к широкому подлокотнику, на котором верным стражем, безвольно спустив одну ногу на пол, ловко примостился Курт.

Курт ранен, но не слишком серьезно. На впалой, узкой щеке со стороны, куда падает желтовато-белый свет, кроваво-синий подтек. Уголки длинный, тонких губ опущены, отчего на коже, там, где до этого пролегали глубокие морщины, теперь веером разлетелись необычно светлые на фоне пыльного, серого, землистого лица неширокие полосы. Хрупкая в объемных складках пиджака верхняя часть тела искривлена, наклонена вбок, будто притянутая неведомой силой, локоть, согнутый под острым углом, глубокой впадиной проминает ткань спинки дивана. Одежда – грязная, влажная, изорванная. Курт дышит неестественно глубоко, тяжело, резко и надрывно, с едва различимым, сдавленный хрипом, поднимая вверх словно вдавленную в тело чьим-то мощным ударом грудь, и спустя секунду, мягко оседая, опускает ее, щурясь от боли и вздымающейся в воздух сероватой пыли, щекочущей его раскрытые ноздри.

Рядом Дир, без движения застывший в еще одном кресле. Расслабленный и одновременно собрано нервный, с каменной маской вытянутого, рельефного лица, бледного, практически белого, с неуместно живыми, яркими, алыми вкраплениями ссадин и порезов, блестящих от крови и пота. Его пальцы длинные, восковые, изогнутые, напряженные, со вспухшей на тыльной стороне ладони сине-зеленой витвистой сеткой сосудов, нещадно, будто когти зверя впиваются в податливую мягкость подлокотника. Рапира тонкая, непоколебимо стройная, мирно покоится на практически сведенных вместе коленях, лишь изредка подрагивая от непроизвольных движений тела. Дир, устало склонив голову на бок, обеспокоенно поглядывает то на Курта, то в центр их импровизированного круга, туда, где в гордом, непримиримо скорбном величии собственного одиночества на небольшом, низком столике небрежно брошенный кем-то мирно покоится темный, черный, сквозящий смертью металл сертэ14.

Он здесь, а это значит их учителя больше нет. Он здесь, и значит нет в живых их главного врага.

Они молчат. Замерев в едином порыве безмолвного, тягостного траура и торжествующей, долгожданной, страшной победы. Размышляя каждый о своем и об одном и том же одновременно.

В ушах эхом прошлого раздаются стоны и крики, в глазах отсветами ярких огней проплывают статичные, выхваченные нещадной памятью искаженные мукой лица. Лица, что оборванными жизнями их хозяев теперь навечно останутся с ними. Их будущие ночные кошмары и строчки предсмертных исповедей.

В прохладном воздухе комнаты еще витает запах войны и крови. Предрассветный, леденящий, сводящий с ума ужас, из цепких лап которого они еле выбрались пару часов назад.

Несколько жутких, пахнущих влажным, тошнотворно-сладким тленом мгновений, несколько секунд собственного, безвозвратного, неизбежного падения перед первыми нотами испепеляющего тьму горна рассвета.

И вот наконец яркий, нестерпимо сияющий край солнечного диска медленно выплывает из бесконечной вереницы темных, городских крыш. Его дерзкие стрелы-лучи бесстрашно врываются в комнату, на короткий миг наполняя ее всю неожиданно теплым, ласковым светом, изгоняя мрак и тени ночи, а затем ускользают, преломляясь и распадаясь на острых гранях сертэ, рождая веселый, задорный хоровод сверкающих бликов. Крошечных солнечных зайчиков, пробегающих в своей неведомой игре по их серым, хмурым, измученным лицам.

Финальный аккорд прошлого. Торжественная увертюра будущего-настоящего.

Воздух теплеет.

Зира, как всегда первая, как всегда соединяющая их всех, таких разных и порой, непримиримых, улыбается. Робко, словно настороженно пробует на вкус это, кажется, вдруг позабытое уже, непривычное выражение радости, примиряя, прилаживая его к новой себе, к новому миру. И они разом, будто подхватывая ее настроение, тоже улыбаются. Кто широко, с облегчением отступивших страхов, кто с трудом, через пелену боли и терзающий сердце и тело страданий, кто также робко, с недоверием и сомнением в собственных силах.

Они улыбаются, перебрасываясь волной взглядов и чувств, мимолетных ощущений и невысказанных мыслей. Улыбаются солнцу, жизни, наступившему дню и друг другу, улыбаются готовые перейти к чему-то большему, чем отрешенно скорбное, замкнутое молчание…

Но время против.

Шелест одежды, гибкие шаги узких, бойцовских сапог, стройная, юркая фигура, взмах когда-то светлого рукава рубахи, длинная, плотная коса, новый запах – гари, ночи и моря. Ривин Вут, мягко ступая, разрушает их круг.

Он поворачивается к Митару. На руках – россыпь порезов и ссадин, на лице – черные полосы сажи и пепел усталости. Голос – непривычно рваный, сухой и безликий.

Митар, нашли твоего отца.

Тени вновь наполняют комнату.

Рука Курта, медленно скользя по грубой ткани пиджака, крепко, насколько хватает сил сжимает подрагивающее плечо друга.

Митар встает. Взрывая воздух клубами пыли. Пробуждаясь, будто заснувший давным-давно великан, поднимается, словно древний воин, когда-то злым роком судьбы обращенный в камень и теперь вновь ощутивший живительно обреченное дыхание жизни. Расправляет широкие плечи и крепкую спину, ловким движением сильной руки подхватывает оставленное оружие.

Курт рядом тоже с тихим неловким стоном пытается встать на ноги. Однако Митар решительным жестом острого клинка останавливает его.

Идем.

Он мерно кивает Ривину и, не дождавшись ответа, ведь и так знает, куда направляться, растворяется в ласковом свете утра.

Растворяется, чтобы где-то там, через несколько кварталов отсюда, едва-едва успеть расслышать последний вздох умирающего от собственного заклинания, горячо любимого, но так и не смирившегося с поражением короля, отца.

2

Очередной огонек оранжево-белый, с трепещущимися оттенками зелено- фиолетового неторопливо оторвался от мягких, поблескивающих подушечек тонких пальцев и, на миг застыв в тяжелом, спертом воздухе, будто скованный каким-то внезапным откровением предчувствия, затем вальяжно поплыл вверх, к десятку других, таких же ярких огней, легким облачком света, застывших под потолком.

Зира вздохнула, резким, пронизывающим, движением вскинув и опустив грудь. Влажная от сладкого пота прядь каштановых волос упала на бледное, круглое лицо. Ладонь дрожащая и липкая коснулась шершавой, прохладной, каменной стены, оставляя на мягком, тронутом старостью шелке кожи мелкие царапины-порезы.

Очередная темная, как сумрачная глубина далекого океана, мерцающая и скользящая мимо, пахнущая тленом и мраком альстендорфская ночь. Шорохи и едва различимые, выдуманные и настоящие стуки, от которых панической волной сдавливало горло. Тени – пыльные, серые, тусклые призраки, всплывающие из закутков памяти и черных вертикалей углов. Глаза – горящие, распахнутые, застывающие навечно. Губы, руки, лица всех тех, кого она лишила жизней.

Сколько еще ее сознание сможет выносить это? На сколько хватит силы слабого духа?

Она не была готова к такому. Тем ранним утром, ступая по сонным улицам Мирана, окутанным влажным, оседающим тяжелыми, будто расплавленная ртуть, каплями на их одежде туманом, она полагала, она верила, искренне надеялась, что справится. Там, вместе со всеми, вместе с учителем, она должна, обязана была смириться и действовать решительно, без колебаний и сомнений.

Но теперь, сейчас, когда все свершилось, когда схлынула неглубокая, омраченная потерей учителя радость победы, когда пришло желанное избавление от гнета царствующего долгими годами мрака, когда за окнами вновь, мирно поблескивая в лунном свете, показались одинокие крыши университетских корпусов, лишь горечь, сожаление, печаль, отвращение и страх наполняли сердце.

Благо хоть они не смогли заставить ее взять в руки то варварское оружие… гроте меру15 на этом.

Они… Ее друзья, ее семья.

Где они, когда так нужны? Сколько еще этих леденящих кровь, наполненных тошнотворным ужасом часов начертано ей пережить, прежде чем они услышат ее отчаянный, безмолвный крик, прежде чем все-таки решат прийти на помощь?

И придут ли?

Теперь вечно занятые. Теперь снова одинокие.

Отчего они так быстро позабыли друг друга? Отчего их дружба, казалось, такая стойкая и нерушимая прежде, дающая силы, храбрость, мужество и вселяющая надежду, так скоро и быстро распадалась, размывалась хрупким течением новой жизни прямо на их же глазах? И кто виноват в этом?

Митар? Упитый горем сын без отца. Отчаянный, непоколебимый устроитель нового порядка…

Курт? Могущественный и пока верный. Грозный, неумолимый рок остатков темного прошлого…

Вала? Бесчувственно стойкая, до сих пор обворожительно талантливая и безмерно любимая одним из самых известных магов столетия.

Дир? Когда-то чуткий и неимоверно близкий, заботливый и внимательный, а теперь обеспокоенный лишь университетом, студентами и Парламентом.

Или может, она, Зира? Давным-давно потерявшая все ради них.

У нее не было ответа. Только сомнения и усталость, обиды и страхи, призраки, отчаяние и одиночество темной осенней ночи.

Никто не спешил ей на помощь. Никто не внимал ее просьбам. Никто не любил ее.

Никто не восхвалял. Никто не поклонялся ей. Никто не обнимал.

Они забыли ее. А значит и она имела право забыть о них.

Однако … до сих пор не знала … хотела ли?

3

Длинная, неестественно вытянутая, провидчески искореженная, как и ее сердце, тень хрупкого женского тела в изящном, повторяющем выразительные контуры точеной, чуть осевшей из-за груза прожитых лет фигуры костюме парта16. За огромным полотном стекла прозрачного и горячего, обрамленного тонким металлом рамы Миран в приятном послеполуденном мареве теплого дня, гордо поднявшийся из серых, неприглядных, совсем недавно еще торчащих на виду словно огромные нарывы развалин былого. Уходящий вдаль к блестящим волнам спокойного моря широкий, просторный, шумный проспект, перестроенный и спланированный заново, как и многие другие, для удобного проезда вернувшегося из прошлого транспорта, переплетение улиц и кварталов с редкими то там, то тут поднимающимися всполохами каменной, строительной пыли, огромные, стройные, изящно вытянутые к голубому небу с редкими, пухлыми тучками сужающиеся к вершине светлые металлические цилиндры энергетических вышек. Непривычно рукотворные, осязаемо колоссальные в своих масштабах и неожиданно прекрасные в простоте исполнения. Одно из первых веяний нового времени, символ надежды и спасения для людей, внезапно лишившихся магии.

Как долго они еще будут привыкать к такому существованию? Сколько из них, безызвестных, неоглашенных, погибнет на этом суровом пути в будущее. Сколько попытается вернуться назад, подтянув за собой маловерных и сомневающихся, загородившись ими словно живыми щитами от правосудия и закона? А главное, как помочь первым и уничтожить последних?

Она давно задавалась этими вопросами, с тех самых пор, как решила, что в своих высокопарных изречениях на страницах «Слов конца и начала» Дир и Риман Фильмин, предлагая им, бесспорно, слишком идиллическую структуру нового общества и государства, явно недооценили ни масштаб последствий Темных арков, ни охват, глубину требуемых для поддержания элементарного порядка законодательных ограничений. Что ж наверняка Дир и сам давно понял ошибки, не зря же покинул Парламент17 после первых слушаний, отказавшись стать партом, а Риман так вообще пару лет назад ретировался на Тартрилон18, беспечно канув в лету безмятежных южных пасторалей. А Зире теперь доделывать за них всю грязную работу…

Так было всегда. Она усмехнулась. Глупо было полагать, что на сей раз выйдет по-другому. Глупо надеяться, что они все смогут выдержать и остаться вместе.

Резкий шорох за чуть сутулой спиной. Грубый, глубокий разрез складки на высоком лбу. Бесшумный поворот.

И перед Зирой еще одно, другое, окно. Только теперь за ним не город, а кабинет. Четыре стены, просторный, широкий стол с крепкими, массивными, резными ножками в необычном дуэте с мягким, изящным, хрупким стулом, пара книжных шкафов, внутри, на темных полках лишь невзрачные завитки пыли, истоптанный ковер на обновленном паркете пола. Два человека друг напротив друг друга: худой, сгорбившийся, будто изможденно притянутый к земле Курт и статный, гордый, крепкий, по-хозяйски уверенно небрежный Митар. Между ними и Зирой – толстое, прочное стекло, в котором поверх мужских фигур плавными, бледными линиями отражается ее собственное, сосредоточенное, гордое лицо. Они знает, что из-за стекла и магии никто не расслышит их разговора, однако никто – не она.

Урлан дэл19, ты не прав, Курт…

Голос Митара. Напряженный, надрывный чуть более высокий, натянутый струной, с прорывающимся на звонких согласный раздраженным, дребезжащим, рычащим, угрожающим эхом.

Мы всегда хотели так. Он…

Митар поднимает руку в пустоту. Крупный указательный палец вытянут вперед и подрагивает.

… наш учитель, хотел. Браза, да ты что с ума сошел окончательно!

Голос Курта сух и холоден.

Нет.

Он усмехается. Горестно, обреченно, со сквозящей, ранящей болью.

Это ты позабыл, Митар… Позабыл, среди всей этой крови, во тьме собственной трагедии, а потом и власти, той власти, что мы… мирдан соан… так безропотно и безрассудно…

Он качает головой, его волосы – тусклые, редкие, грязные у седых корней, в такт покачиваются из стороны в сторону.

… вручили тебе. Забыл цену. Цену оборванной жизни, остановленного сердца. Это ты, а не я, вдруг решил, что способен вершить судьбы, выносить приговоры, клеймить предателей и направлять нас на врагов, будто мы лишь твое безмолвное, бесправное оружие. Сколько их еще будет, Митар? Сколько я еще должен убить, прежде чем ты успокоишься? Браза…

Судорожное движение руки, неловко смахивающей со лба липкий, выступающий крупными, прозрачными каплями пот.

Может я и слаб, может мое тело уже и не способно выносить магию сертэ ....

Курт бледен.

… однако я вижу, что происходит. Вижу, куда мы идем. Вижу, куда идешь ты… Дора20, Митар.

Его взгляд вспыхивает огнем последней, отчаянной надежды.

Остановись, пока не поздно. Остановись, вен21. Наше время уходит, оно уже ушло, время произвола, время трагедий, время потерь. Теперь наступил их черед…

Он показывает куда-то за стекло.

… партов, судей, следователей, агентов, а не убийц. Черед порядка и мира, черед главенства закона, а не слова одного единственного человека, кто бы им не был. Черед того, за что мы боролись все эти долгие годы.

Остановись, Митар, прошу тебя!

Курт подается вперед. Его тело, словно рассыпаясь под этими бесконечными складками одежды, на мгновение падает, шатаясь и дрожа. Однако он усилием собственной непоколебимой воли удерживает его в подчинении.

А Митар даже не пытается помочь.

Ты безумен.

Повторяет он: четко, уверенно, без колебаний. И Зира мысленно соглашается.

Безумен, Курт.

Молчание. Тяжелые веки Митара медленно опускаются и, лишь на мгновение задержавшись дольше, чем нужно, тут же взлетают вверх, открывая решительный взгляд темно-темно-серых глаз. Зира прекрасно чувствует аккуратное движение его магии.

И Курт, кажется, тоже.

Я не хочу делать этого.

Митар отстранен и холоден.

Не хочу причинять тебе боль.

Курт невольно распрямляется, собирается, его лицо застывает зеленоватой восковой маской не верящего, страшного отчаяния.

Они замирают. Оба, сделавшие первый шаг, оба, решившие все для себя.

Магия безудержного боя, уже давно разгорающегося в другом мире, ощущение непрестанно изменяющейся параллели22, присутствующего невидимого, но будто осязаемого движения двух застывших тел. Легкие, хлесткие подрагивания стекла. И такой странный, ядовито пьянящий туман мыслей.

Где-то в глубине здания раздаются крики агентов.

Но она знает, никто не успеет. Она больше не слышит их голосов – голосов бывших друзей, а отныне – врагов. А значит, все уже свершилось. Свершилось…

… слишком быстро.

Курт выходит: пошатывающийся, снова распадающийся на части, одурманенный, угасающий. Их взгляды встречаются на долю секунды. И, кажется, он совсем не удивлен тем, что увидел ее здесь. Увы, не удивлен.

Остановись, Курт.

Ее собственный голос звучит совсем неубедительно, безразлично и отрешенно. Однако она и не старается.

Он улыбается: едва поднимая кончики тонких, серых губ, и это улыбка напоминает ей оскал смеющегося черепа.

Прощай, Зира. Алсан веро23…

Затем разворачивается и уходит. Оставляя ей там за окном, будто в насмешку или быть может предостережение, искореженное ранами и прорывом24, умирающее тело Митара.

4

Время Темных арков…

Его слова, мимолетно брошенные в череде несущественных шуток и улыбок, такие откровенные, пугающие своей обнаженностью и явно стоящие ему куда большего, чем он желал показать, навязчивым, тянущим, жутковатым холодком преследовали мирно текущий поток ее мыслей, раз за разом заставляя их вернуться назад к тому самому разговору, завершившемуся его жарким, страстным поцелуем пару часов назад.

Слова о вине и ответственности, о сожалении и искуплении. Обрывки, отголоски тех противоречивых чувств, бесконечным сомнением наполняющих его сердце. Слова человека, запутавшегося, заблудившегося в перипетиях долга и совести, еще не сломленного, но уже надорванного теми страшными событиями, которые он не мог просто взять и оставить за спиной.

Она так желала помочь ему, так хотела понять и разделить с ним эту пока чуждую ей скорбь слабого человеческого сердца… Но, увы, не могла, по крайней мере не сейчас.

Не сегодня, когда вокруг хладнокровной волчьей стаей, вынюхивая и высматривая предателей, рыскали альстен-даны25 Скейлера. Не сегодня, когда полные опасений, сомнений и недоверия взоры академиков смотрели на нее из сумрачной темноты залы тайного собрания здесь, в квартире Нила в Квартале Первых. Не сейчас, когда их дело требовало всю ее без остатка.

Не сейчас…

Порыв легкого, ветра, по северному колкого и дерзкого даже в эти редкие для Неймара теплые ночи, приятной прохладой защекотал бархатистую, нежную кожу прикрытого лишь отчасти краем белоснежной простыни стройного, нагого, разгоряченного любовью и успокоенного тягостными размышлениями тела.

Вала невольно улыбнулась и задумчивым взглядом ясных, голубых, с теплой охристой окантовкой черного, блестящего зрачка глаз посмотрела на раскинувшуюся за небольшим, вытянутым, узким окном, обрамленным несуразного вида, грубым каменным наличником, беззвездную темную ночь, будто поглотившую весь без остатка крохотный, одиноко затерянный в лесах городок ученых-магов.

Когда-то они были так беззаботно и безумно счастливы здесь, в то далекое, теперь кажется время, когда тяжесть задуманного и начатого еще не лежала на их хрупких плечах.

Густые, нежные, гладкие пряди светлых волос, чуть подернутых волнами от солоноватого, впитавшегося и высохшего пота, медленно перекатились, оголив изогнутую дугой спину и ласково прикрыв уже кое-где подрагивающие от прохлады руки.

Не удивительно, что многие коллеги-академики сегодня были настроены настолько упрямо, настолько скептически непримиримо, раздраженно, даже нарочито жестоко? враждебно, ожидаемо, что несмотря на старания, на их с Нилом терпение и долгие уверения, мало кто захотел присоединиться. Она не имела право осуждать их: тех, кто в итоге, развернувшись, скрылся в безопасных тенях сумерек, кто тихим шелестом ветра, не попрощавшись, растворился в спертом от тяжелого дыхания собравшихся воздухе комнаты, кто не пришел, сославшись на занятость или заботы, она не смела сетовать на их малодушие или неосознанность, на желание сохранить собственную карьеру, жизнь, семью, близких, ведь в ответ их просили непомерно много. Просили выступить против короля – самого могущественного человека, мага в мире. Она, быть может, и сама оставила это, да не могла.

После всего, что Скейлер сделал с жителями Мирана, что она сама видела в десятках других городов, после того, что стало с Нилом…

Нил…

И снова эти мысли. Снова сожаления, иррациональное беспокойство, полу интуитивные страхи, щемящие грудь предчувствия.

А что, если он не справиться, что, если…?

Колючие, ядовитые стрелы ночи безжалостные и беспощадные, впивающиеся страшным наваждением в застывшее беззащитное, обнаженное, прекрасное тело.

Нет…

Тихий, протяжный стон над согретой их движением, их любовью, их жизнями постелью.

Он, так рядом. Ее пальцы, скользящие, стремящиеся к нему, неловкие, торопливые. Его лицо. Размеренное, ровное, спокойное дыхание. Белоснежные простыни-саваны, обвивающие неподвижное, застывшее тело.

Ее губы, такие поспешные, такие дерзкие, жадные, сухие и остывшие, облегченно касающиеся, впивающиеся в его. Тепло на коже. Затмевающий взор пар от его дыхания. Легкая сонная полуулыбка.

Жар и мрак меркнущего, отступающего, обезоруженного, безобразного видения конца. Видения, которое однажды, рано или поздно, неизбежно станет их правдой.

5

Эпоха Первого Парламента, несколько лет спустя второго миранского восстания…

Утренний город. Один в череде многих, так не ставших его приютом. Один и на сей раз, слава Йерка экусо26, не последний.

Пустой причал, залитый беловатым, с еще не ушедшими окончательно оттенками оранжево-розового и серовато-синего светом только-только показавшегося из-за горизонта солнца, знакомый до дрожи в руках соленый, влажный, настойчиво взывающий к его естеству, к его корням, к его сердцу ветер, развивающий концы расшитого, алого шелкового пояса, чуть касающийся волос, собранных в длинную, тугую, упругую, тяжелую косу, и будто старый друг по-своему нежно треплющий оснастку непривычно большого и неповоротливого на первый взгляд тартрилонского корабля.

Зербея ней, да он бы тысячу раз предпочел убраться отсюда на какой-нибудь захудалой риденской вукре27, чем ступил на палубу этого кен арта ир-ваанта28, да вот только никто не собирался спрашивать его мнение.

Ехидный смешок на искривленных губах.

Забавно, насколько же искусно, насколько умело и своевольно плетет для них нити-пути судьба. Эх, вот истинная эльма локи! Дерзкая, задиристая, неутомимая, не обделенная юмором как молодая арданская плутовка илса29.

Олда-олда30…

Ривин смеется, однако почти тут же замолкает. Тонкая лента белого каменного причала начинает медленно удаляться, подернувшись едва уловимой рябью зарождающегося в первом, широком замахе весел движения. Сначала будто кажется, что это сам город вдруг неповоротливо пятится, боязливо отступает назад к далеким, едва заметным хребтам Ижгира31, однако спустя мгновение приятный, тихий, в рванном шуршании ветра перелив волн наполняет слух, и все встает на свои места.

Корабль отплывает, неспешно, лениво покачиваясь на мелкой ряби волн, послушно ведомый пока лишь мыслями и силой стальных крепких рук людей, а не ветром и причудливыми, изменчивыми течениями океана, направляется к выходу из портовой гавани. Вокруг, на широкой, просторной палубе, залитой солнцем и тишиной, все как один напряженно застывшие на своих местах тартрилонцы зоркими, прищуренными глазами орлов всматриваются в зеркальную, поблескивающую гладь воды. Теперь здесь опасно и узко, теперь здесь нервничают даже такие бесстрашные морские странники, как они.

Ривин невольно тоже опускает взгляд за высокие борта корабля. И видит их: погруженные почти полностью в зеленовато-синюю воду остовы многочисленных илтойор, скорбных, поверженных, лишенных былой гордости, духа жизни, духа славы, павших и обезображенных соленым, не брезгующим остатками битв морем. Рваные стяги разноцветных знамен Ардана, Тартрилона и Юлстрива32, гниющие полосы грязных, темнеющих от плесени парусов, одинокие, покачивающиеся в траурной песне, вырванные доски от палуб, бревна матч, остатки приводных механизмов и доспехов. А над ними, там в таких далеких, безразличных, безграничных небесах белые, взмывающие к солнцу стены королевского замка, гордо и уверенно выступающие с узкого края темных недоступных скал прямо над пропастью плещущихся внизу волн, будто обрекая всех этих погребенных под ними бравых, храбрых воинов, на вечное забвение безжалостным, древним, как сам дух мира правом победителя.

Однако…

И Ривин вновь улыбается, только теперь грустно и торжественно.

Дерзкий ветер, там на высоте, нещадно треплет белые полосы занавесок в темных, зияющих лишь пустотой и смертью окнах дворца, на остроконечных крышах которого уже пару лет как не развиваются яркие флаги Миранов-Лирнов33. Победитель пал, да здравствует победитель!

Во истину, эль руве кармре листерен34…

Он начинает петь, тихо и протяжно, едва слышно, на понятном только им, этим павшим в великой битве кораблям его родины, да призракам почивших воинов, нашедших свой покой в глубинах так коварно и послушно расступающихся в стороны морских волн, начинает петь сладкую, нежную, арданскую колыбельную, чей мотив прекрасным голосом матери всегда звучал в его сердце и его снах.

Он поет, и страшные видения прожитых лет покидают растревоженные мысли. Он поет и, не скрывая слез, плачет, навсегда прощаясь с тающим где-то в невидимой дали полюбившимся северным краем, с серыми, хмурыми проулками Альстендорфа, с небольшими, всегда заполненными до отказа бойцовскими аренами Ирбина и Эстера, с тихой, уютной каморкой Курта в крохотном домике, спрятанном где-то посреди университетского парка, с темными, грязными, наполненными пестрой какофонией звуков неведомых языков портовыми тавернами Мирана. Со своим прошлым, где он был легендой, магом вещей, чемпионом и главным бойцом Литернеса.

Песня заканчивается.

Что ж, теперь его ждет совсем иная жизнь. Жизнь, к которой он готовился все эти недолгие, надо сказать, годы после их победы над Скейлером, ведь знал, что не станет исключением из правил. Он и сам не хотел, что бы ни говорил Курт. Но все равно был обескуражен тем, насколько быстро все свершилось и насколько суровым в конце концов оказался приговор.

Митар был непреклонен. Абсолютная печать35, ни больше ни меньше. Все согласно Нулевым кодексам.

Ох, эти новые слова… Мирдан соан.

Ривин ничего не понимал в них. Лишь безраздельно доверял и подчинялся. Слепо надеясь, что это не разрушит окончательно и бесповоротно его жизнь.

Браза, ладно хоть сумел выторговать себе билет на солнечный Тартрилон вместо какого-нибудь комфортабельного чулана промозглого, холодного ненавистного Неймара, гроте меру... Ха-ха…

Он усмехнулся: непривычно горько и тоскливо. Затем поднял усталую голову, осмотрелся. Тартрилонцы на корме уже во всю проворно перебегали с места на место, переглядывались, то задорно, то угрожающе громко выкрикивали что-то на своем отвратительном для слуха любого уважающего себя арданца языке, суетились, готовя неторопливо плывущий корабль ко встрече с бескрайним простором расстилавшейся впереди грани гордого Лотиора.

А по краям безмолвными зрителями этой суетливой, наполненной такими мелкими, такими желанными и такими недоступно далекими для их вечности тревогами и радостями человеческой жизни один за другим все еще проплывали прогнившие остовы арданских кораблей.

6

Звуки последних, изрядно затянувшихся аплодисментов, раскатистым эхом отразившись от шероховатой, холодной, сумрачной, с редкими темными пробелами древней каменной кладки стен просторной университетской залы, лениво, как-то неохотно, будто виновато смолкли. Дир улыбнулся, аккуратным, изящным движением руки, обернутой в плотную ткань пиджака, незаметно смахнул навернувшиеся вдруг горячие, приятно пощипывающие сухую кожу морщинистых щек слезы и еще раз обвел мягким, блестяще-влажным, тепло горящим в глубине глаз взглядом сидящих перед ним выпускников.

Сегодня их было как никогда мало, и зияющие пустотой сначала одинокие стулья, затем небольшие группки, а в конце даже целые ряды свободных мест болезненным уколом совести тронули часто и гулко бьющееся в груди сердце ректора. Однако он лишь отмахнулся от этого совсем не к месту пробудившегося чувства ностальгической печали, странного, будто уязвленного самолюбия. И улыбнулся наперекор ему еще шире, еще торжественнее, еще радостнее, с гордостью и достоинством своих великих предшественников распрямив усталые, сведенные дугой плечи. А затем, оставив кафедру, неторопливо сошел с невысокого постамента сцены.

Он долго думал, что должен сказать сегодня. Следует ли ему поучать их или наставлять, стоит ли вспоминать о тех, кого не оказалось рядом, обращать внимание на последствия, настаивать на осознанности? Он желал поделиться с ними таким несоизмеримо многим, и каждая из десятка мыслей одновременно казалась ему не менее важной, чем остальные. Отчаявшись, он даже нашел в собственных заметках написанный по памяти пересказ речи учителя на их…