Дохлый таксидермист

Глава 1

02.07.1942.

Москва, Главное Управление Министерства Смерти СССР.

Л. А. Штайнберг.

Второго июля 1942 года Лидия Адамовна Штайнберг в трехсотый раз сказала себе, что ненавидит свою работу.

Это была неправда. Работу она любила — свою собачью, нет, волчью работу на должности главы Советского филиала Министерства смерти. В мирное время ей даже нравилось проверять и подписывать бесчисленные отчеты, составлять учетные карточки, выполнять планы и утверждать приказы — это давало чуть иллюзорное, но, несомненно, приятное ощущение победы над бюрократией (не можешь покорить — возглавь).

На самом деле войну бюрократии они проиграли еще в 1930-м, когда упразднили должность министра Смерти и ввели вместо нее должность Заведующего канцелярией. С новым титулом «Завканцсмерти» у Лидии Адамовны как-то стихийно сократилось довольствие и прибавилось бумажной волокиты, но тут уже ничего не поделать — и не такие склонялись перед оптимизацией. Все сорок лет ее работы на разных должностях Минсмерти колошматило в постоянных реорганизациях, переименованиях и сокращениях — и вообще, если верить старейшим сотрудникам, самые обширные штаты у них были в каменном веке. Не то что завканц верила в каменный век, но тенденция прослеживалась — каждые двадцать лет в Минсмерти стабильно сокращали несколько ставок.

Но так было в мирное время. С началом Второй мировой девятичасовой рабочий день завканц превратился в четырнадцатичасовой, а вся бумажная работа как-то стихийно заняла единственный выходной. Все остальное время ей приходилось провожать. В Минсмерти со всеми территориальными органами не такой большой штат, чтобы сидеть в кабинетах, когда на войне гибнут люди, и каждого нужно встретить, принять и проводить.

Завканц никогда не бегала от работы. Когда не хватало людей, она откладывала в сторону папки с документами, засовывала за пояс форменной гимнастерки брезентовые рукавицы, брала в руки планшет c Реестром и отправлялась провожать. Выматывало это ужасно — да еще и в последнее время ей, как и многим работникам Минсмерти, пришлось распрощаться с единственным выходным, ведь гибнущие на войне солдаты не могли ждать, пока завканц выспится.

В ночь с первого на второе июля сорок второго Лидия Адамовна металась между мирами как проклятая. Сначала она проводила в переполненный Крымский распределительный центр почти две сотни севастопольцев (больше двух часов на сбор всех погибших и стандартные три часа на сопровождение), вторым заходом забрала сорок человек с Северного фронта (десять минут на сборы, три часа на сопровождение), затем пятнадцать минут на обед, даже не убирая планшет, и снова погибающий Севастополь (тридцать шесть немцев, полчаса на сборы, три часа на сопровождение, час потерян в германском распределительном центре).

В одиннадцать утра смена закончилась, и Лидия Адамовна вернулась в кабинет, намереваясь сдать пост и наконец-то лечь поспать.

Зам, зараза такая, задерживался, и завканц, не имея возможности уйти, с раздражением чиркала карандашом в планшете, переназначая новых севастопольцев на Третий сектор, а семьдесят моряков, погибших во время авианалета на Новороссийск, на Сектор подводников — лидер эсминцев «Ташкент» потопили у пирса, и за умершими нужно было нырять со специальным снаряжением. Из-за активных боевых действий Новороссийский распределительный центр был переполнен, и завканц сделала пометку «в Ростов».

Заметив, что лист реестра в планшете очистился, Лидия Адамовна ненадолго прикрыла глаза и прижала пальцы к вискам, проклиная своего зама, свою работу, Того, кто, создавая эти миры, не мог придумать более конструктивную систему перехода из одного в другой после смерти, и еще персонально гражданина Адольфа Гитлера, из-за чьих непомерных амбиций Минсмерти зашивалось уже который год.

Открыв глаза, Лидия Адамовна потянулась к телефону, намереваясь набрать квартиру своего зама, и, не глядя, отписала Третьему сектору всплывшую строчку в планшете. И махнула рукой с досады, увидев, что строчка никуда не пропала, а, напротив, вспыхнула красным.

— Кому тут приспичило умереть, — пробормотала завканц. — Развелось вас…

«Красные строчки» — ученые, полководцы, цари, писатели и прочие личности, оставившие маломальский след в истории — нельзя было просто взять и назначить в отдел или в сектор. Такие вызовы могли закрывать только сотрудники с высоким уровнем допуска. Этот пункт собирались выкинуть из инструкции уже пятьдесят лет, но группе доморощенных реформаторов никак не удавалось протолкнуть предложение через Технический отдел.

Если в мирное время необходимость провожать высоких персон лично порой позволяла отвлечься от бумажной работы, то в военное не вызывала ничего, кроме глухого раздражения. Особенно сейчас, после тягостной смены, когда Лидия Адамовна мечтала только о том, чтобы лечь спать.

Проблема была в том, что завканц уже неделю не могла вспомнить, куда засунула график дежурства по «красным строчкам». Сотрудников с высоким допуском было несколько и в главном управлении, и в отделах, поди упомни все фамилии! И уж тем более завканц не держала в голове, кто сегодня дежурит. Ей было проще заняться «красной строчкой» самой — ну, или дождаться зама, уж он-то держал все графики под рукой.

Но зам, конечно, не появился — в последнее время у него выработалась «чудесная» привычка опаздывать. Завканц подозревала, что Иван Борисович не торопится принимать пост как раз в расчете на то, что она наловит вот таких срочных вызовов и умчится на внеурочное сопровождение, а горе-заместитель спокойно посидит в кабинете и разгребет бумажный завал. Надежды зама сбывались еженедельно, а Лидия Адамовна никак не могла собраться с силами и прекратить этот беспредел — военное время не располагало к междоусобицам. Особенно с этим человеком — пробовали уже.

Подумать только, еще в январе у Лидии Штайнберг было целых три заместителя! В феврале один ушел по семейным обстоятельствам, и не успела завканц заткнуть кадровую дыру, как второй зам не выдержал напряжения и угодил в больницу с нервным срывом. Лидия Адамовна искала замену уже два месяца, но никто из кандидатов катастрофически не тянул, так что лето завканц проводила вдвоем с Иваном Борисовичем.

Красные буквы чуть заметно мерцали на желтоватой бумаге — торопили. Запись всплывала в Реестре с началом агонии, когда душа уже готовилась расстаться с телом, а смерть приходила с рукой невидимого и неслышимого чиновника из Министерства. Если завканц задержится, умирающий будет мучиться дольше, а Лидия Адамовна вовсе не собиралась брать на себя ответственность за чужую боль. Пилить зама за бесконечные опоздания гораздо приятней, чем отчитываться на Дисциплинарном комитете.

Вздохнув, Лидия Адамовна сунула под ремень гимнастерки брезентовые рукавицы и коснулась листа Реестра перстнем с печатью Минсмерти.

Сегодня, решила завканц, она все же закроет вызов, а завтра разберет документы и найдет злополучный график, а еще займется подбором людей на вакантные места.

Прикрыв глаза, она шагнула вперед — вперед и в никуда, потому что кабинет тут же заволокло серовато-желтым туманом.

Спустя миг Лидия Адамовна уже брела по прожаренной до светло-коричневого ростовской степи, и, щурясь от солнца, перечитывала запись в листке Реестре. Завканц не принадлежала этому миру и не смогла бы прикоснуться к тому, кто не предназначен смерти, но мертвых и умирающих в Советах хватало, и ей не хотелось ходить туда-сюда с чужими умершими.

Красная строчка чуть заметно пульсировала, подгоняла.

Имя? Евгений Петрович Катаев (Петров).

Вот так, со скобками, в Реестре всплывали псевдонимы. Фамилия казалась смутно знакомой. Военный? Политик? Писатель? Запись о том, чем именно умирающий заслужил красную строчку, в Реестр не вносилась. А зря — Лидия Адамовна уже попадала впросак с парочкой советских чиновников.

Возраст? Тридцать девять или сорок, прикинула завканц.

Причина смерти?

Причина смерти валялась обломками небольшого американского самолетика, «Дугласа». Авиакатастрофа, почетное третье место в личном рейтинге нелюбимых смертей завканц. Лидия Адамовна терпеть не могла вытаскивать души из искалеченных до потери человеческого облика тел. Но тут, конечно, не было этих ужасных кровавых лепешек — вокруг стонали и тихо ругались на русском матерном выжившие, и лишь два-три тела лежали в траве неподвижно.

Завканц всмотрелась в них — уже мертвые. Этих несчастных забрал кто-то из коллег, а ее «красная строчка», по-видимому, решила чуть задержаться. Как будто специально.

В Реестр, конечно, никаких «авиакатастроф» не вносилось. В графе «причина смерти» почти сиротливо мерцали кровавым «пролом височной кости», а в «прочее» — с десяток ссадин и синяков. Легкая, быстрая смерть.

— Вот, пейте, сейчас…

Завканц повернулась на голос. Умирающий лежал в высокой сухой траве, и какой-то военный поил его из мятой железной кружки. Вода бежала по подбородку, смывая сочащуюся изо рта струйку темной крови — у того, живого, тряслись руки.

Посеревшее лицо умирающего было спокойно. Разбитые губы, глубокая рана на виске, заострившийся нос, прерывистое дыхание — и все же завканц не верилось, что он и вправду разбился на самолете. Ни переломов, ни ран, кроме той, на виске — он лежал как будто в чужих декорациях, и Лидия Адамовна нарочито медленно натягивала брезентовые рукавицы, чтобы дать ему несколько лишних секунд глотнуть немного воды перед тем, как покинуть этот мир навсегда. В такие моменты она, как правило, не спешила. Пусть пьет.

Когда кружка опустела, завканц схватила умирающего за запястье и потянула в серо-желтый туман. Чужая душа поддалась легко, словно даже и не особо цеплялась за жизнь. Тело на земле дернулось и затихло.

Лидия Адамовна шагнула назад, и душа Петрова снова обрела плоть. Завканц разглядывала его с легким раздражением — взъерошенного, в грязной гимнастерке и с полевой сумкой через плечо. И, конечно, с потерянным, ошарашенным взглядом, куда же без этого. Все умирающие смотрели так, и этот не стал исключением.

Ну что ж, по крайней мере, он не пытался сбежать и вернуться в свой труп, не кидался на завканц с кулаками и не падал перед ней на колени. Просто стоял и приходил в себя, постепенно осознавая произошедшее.

— Я умер или рехнулся? — пробормотал наконец Петров, обхватив голову руками.

— Все в порядке, вы умерли, — сухо сказала завканц. — Пойдемте, у нас регламент. Давайте руку.

Умерший аккуратно взял ее за брезентовую рукавицу и растерянно улыбнулся:

— Это так странно. Скажите, а если…

— Привыкните, — одернула его завканц. В ее обязанности не входило консультировать умерших по вопросам посмертия. Хотя она и понимала его любопытство. — Ну, пойдемте.

Лидия Адамовна перехватила умершего за локоть и заглянула в планшет: когда провожаешь человек сорок одновременно, волей-неволей появится привычка перепроверять Реестр по десять раз.

Заглянула — и схватилась за голову.

На желтоватом листе Реестра горела, нет, полыхала вторая фамилия.

— Да сколько же можно, — пробормотала завканц, отпуская руку Петрова.

— Что-то случилось? — заинтересовался умерший.

— Нет. То есть да. Пожалуйста, помолчите.

Завканц было не до вопросов. В планшете лихорадочно пульсировала новая строчка. Несчастный Владимир Ильич Ульянов (Ленин) — на этот раз завканц знала, кто это! — умирал уже в новом мире. Строчка, конечно же, была красной! Но хуже, намного хуже этого был гигантский список в «причине смерти». Казалось, что умирающего потрошат заживо.

Прямо сейчас.

Завканц затошнило. Она понимала, что Ленина будут потрошить еще как минимум четыре часа — как раз столько времени потребуется ей, чтобы довести Петрова до «точки сбора» в другом мире. Переназначить вызов? Кому? Зам без блокнота. Перебирать по памяти сотрудников с допуском в надежде, что кто-то из них на смене? Долго. А Ленин, похоже, в сознании — строчка в Реестре пульсирует. Он, очевидно, чувствует боль. Из-за того, что завканц не сдала смену, не набрала людей, не допустила, наконец, к вызову последнего зама, не…

Лидия Адамовна не могла это вынести.

Она схватила Петрова за руку:

— Вы сможете еще чуть-чуть подождать?..

Нет, она никогда не рискнула бы вернуть мертвого человека обратно в тело. Сотрудникам Минсмерти было строжайше запрещены подобные действия. Но мысль о том, что тот, второй, будет страдать еще как минимум четыре часа, пока завканц не проводит Петрова, обжигала пульсирующей алой строкой.

— Я не совсем понимаю, о чем вы…

Едва ли он понимал, что значит «чуть-чуть подождать». Лидия Адамовна не стала разъяснять, что смерть — не всегда смерть, и нередки случаи, когда погибшие возвращаются в тела, а врачи констатируют обратимое состояние клинической смерти. Но Петрова, конечно, уже не спасти — завканц вернется и заберет его.

— Я объясню, — пообещала Лидия Адамовна, и умерший кивнул. Скользнул взглядом по ее рукам в брезентовых рукавицах, по потрепанному служебному планшету. Конечно, он не мог не обратить внимания на пылающие буквы.

Но едва ли он понимал.

Да дело было не в понимании, и никто не давал завканц право решать, чья боль важнее. Она просто слишком устала, и алые буквы в Реестре пульсировали так страшно. А этот Петров так быстро пришел в себя, и ему, кажется, не так уж и больно было в агонии, и не так страшно в смерти. И тело его лежало почти нетронутым — синяки, ссадины и одна-единственная серьезная рана. Петров как будто не падал вместе с погибающим «Дугласом», а просто гулял где-то неподалеку.

И так заманчиво было решить, что он, допивший свою неглубокую чашу страданий, может выпить еще.

Но разве кто-то давал ей право оценить, взвесить и признать чужую боль недостаточной?..

Алые буквы горели не чернилами, пламенем, и завканц никак не могла заставить себя опустить планшет и снова взять Петрова за руку. Повести его вперед, а тот, второй, пусть ждет четыре часа — ну, или теряет сознание.

Или сходит с ума — его право.

Или…

Завканц снова уткнулась в планшет. Петров проследил ее взгляд:

— Ленин? — ошарашенно пробормотал он. — Там что, Ленин? Так он же умер!..

— Умер и попал в посмертие, как и все, — пожалуй, с некоторым облегчением подтвердила завканц. — А теперь он умирает опять. Но забрать его душу и передать дальше в силу определенных причин сейчас могу только я. Поэтому я хочу попросить вас подождать там еще немного — пока я не разберусь с Лениным…

Листок Реестра в планшете снова болезненно вспыхнул, и завканц, оставив софистику, перевела взгляд на Петрова. Тот кивнул. Едва ли он что-то осознавал. Для только что умершего человека все это звучало как бред.

Но когда завканц толкнула его назад, в безжизненно распластавшееся, укрытое туманом тело, его продолговатые темно-карие глаза расширились от изумления.

Потом он судорожно втянул воздух разбитыми губами — уже где-то там, в ростовской степи, в изодранной гимнастерке и с глубокой раной на голове — и, вновь ощутив боль, потерял сознание.

Завканц отвернулась, стянула брезентовую рукавицу, прижала печать на перстне к пульсирующей красной строке и шагнула в туман.

Глава 2

02.07.1942.

С. Маньково-Калитвенское Ростовской области РСФСР СМ.

Л.А. Штайнберг.

Листок Реестра в планшете был заляпан бурыми пятнами, а рукавицы, кажется, потерялись где-то между мирами. Снова очутившаяся в ростовских степях завканц, шатаясь от усталости, обошла полупрозрачного деревенского фельдшера и склонилась над его пациентом. Петрова отвезли в госпиталь, бережно замотали пробитую голову, кажется, делали еще что-то, словно не веря в неизбежную смерть — но помочь ему было невозможно.

Разбираясь с Лениным, Лидия Адамовна то и дело посматривала в планшет — строка в Реестре не сходила с ума, не горела, а только мерцала, тихо и деликатно. Кажется, за эти четыре часа Петров ни разу не пришел в себя. И все же завканц успела раз сорок проклясть тот час, когда поддалась панике и отправила его обратно в тело. Подумаешь, Ленина пожалела! Да знай она заранее, с каким трудом придется вытаскивать вождя мирового пролетариата из искалеченного, но все еще цепляющегося за жизнь трупа, и как тяжело (во всех смыслах этого слова) будет тащить его дальше, она бы спокойно проводила Петрова и пошла бы за Лениным.

Медленно. Не торопясь. С перерывами на обед.

В конце концов, она много раз докладывала высшему руководству о проблемах со свежими кадрами и…

– ..сделали все, что могли, — устало произнес фельдшер. — Поймите, ему бы и в Склифософского не…

Завканц сбросила с себя оцепенение. Последнее, в чем она нуждалась, так это в том, чтобы умирающего писателя — да, по пути она вспомнила, что Петров писатель и журналист! — переправили в какую-нибудь больницу и там, чего доброго, спасли. Тогда ее точно вышвырнут с работы и отправят под трибунал за умышленное вмешательство в естественный ход истории.

Завканц помнила, что именно так закончил ее предшественник. Тогда, в 1916-м, Лидия Адамовна возглавляла Третий отдел Минсмерти, была постоянно занята и не слишком вникала в эту историю. Запомнилось только, что бедолага все равно долго не прожил: сначала его, кажется, отравили, потом застрелили, и под конец сбросили в реку. Казалось бы, результат один, но тогдашнему главе Минсмерти это стоило должности. Тогда же у завканц и испортились отношения с Иваном Борисовичем — ну а с чего бы им не испортиться, когда тот уже тогда был замом и сам рассчитывал возглавить «осиротевшее» министерство, а в итоге его задвинули в угол. А, впрочем, ходил бы и радовался, что не уволили за компанию с начальником.

Но в этот раз риск, конечно, был минимален. Евгений Петров был обречен. Он все равно не мог выжить, и несколько лишних (?) часов его жизни никак не влияли на ход истории. Максимум, что грозило завканц в этот раз — это выволочка от руководства.

И что-то она уже сомневалась, что ей и вправду стоило подставляться под эту самую выволочку, да еще и мучить другого, совершенно непричастного человека.

Определенно Ленин того не стоил.

Лидия Адамовна прикрыла глаза и на секунду прижала пальцы к вискам. Потом, собравшись, протянула руку к умирающему Петрову. Его запястье было холодным и липким — стало противно. Пожалуй, завканц следовало бережнее обращаться с брезентовыми рукавицами — еще неизвестно, остался ли на складе ее размер.

Одно движение — и Петров снова стоит в тумане, потерянно озираясь по сторонам. Завканц не успела ощутить момент, когда душа снова обрела тело — это всегда происходит мгновенно — но почувствовала, как согрелись его дрожащие руки. Все же рукавицы были нужны — они позволяли сохранить необходимую дистанцию. Сегодня ты чувствуешь тепло рук человека, которого провожаешь, завтра начинаешь сочувствовать всем подряд, а послезавтра вылетаешь с работы за какой-нибудь дисциплинарный проступок.

Вроде возвращения одного умершего в тело, чтобы проводить другого без очереди.

— Все в порядке, вы умерли, — пробормотала завканц, когда Петров вдоволь насмотрелся на свой чуть заметный в желтоватом тумане труп и обернулся к ней. — И нет, это не бред. И не сон. Сейчас я отведу вас в новый мир, где вы проведете следующие двести лет. Не задавайте лишних вопросов, потом вам все объяснят. И не стойте столбом, вы помните, мы с вами уже встречались, — добавила она с легким раздражением, — пойдемте, у нас регламент.

— Регламент? — озадачился Петров.

Кажется, это помогло ему взять себя в руки. Во всяком случае, когда мертвый писатель повторил «регламент, ну надо же», в его мягком голосе прозвучало что-то, похожее на иронию.

Завканц поняла, что умерший приходит в себя. Или уже пришел. Что ж, это было неплохо, пусть Лидия Адамовна и совершенно не разделяла этой неуместной иронии насчет документов Минсмерти. По крайней мере, не придется тащить его силой, как Ленина…

— А это нормально, что вы все в крови? — продолжал допытываться Петров. — Вы вообще в порядке? Может, я могу чем-то помочь?

В порядке?..

Завканц тихо хмыкнула и неопределенно пожала плечами. Нет, она не была в порядке. Кажется, ее до сих пор трясло после многих часов тяжелой, напряженной работы и в особенности после того, что пришлось пережить с Лениным. Кажется, дома ей придется много, очень много стирать, потому что одежда пропиталась кровью вождя мирового пролетариата, да так и засохла — Тот-кто-создал-этот-мир-и-кучу-проблем-для-завканц, очевидно, решил, что давать новое тело умирающим во второй раз это чересчур расточительно, и нужно тащить их дальше в том виде, в котором они скончались, будь то обезглавленный труп или пепел в совочке. Значит, стирать.

А еще было жалко потерянные где-то брезентовые рукавицы, и неизвестно, как оттирать планшет, и перспектива сурового втыка от руководства нависла над ней дамокловым мечом, а на работе несделанные отчеты и тошнотворно улыбающийся зам, и хочется послать все это к чертям и…

Только Петрова это не касается от слова «совсем» — последнее, в чем нуждается Лидия Адамовна, так это в сочувствии от умерших.

— Все хорошо, — сухо сказала она. — Давайте руку.

Петров улыбнулся, мягко и чуть виновато, и каким-то неловким, почти беззащитным жестом протянул ей руки — сомкнутые ладони, сложенные запястья.

Завканц бросила на него недовольный взгляд:

— Я без наручников, — резко сказала она. — Просто руку. Одну.

— Простите, — Петров опустил левую руку вдоль туловища, — не хотел вас обидеть.

Это было сказано так просто и спокойно, что завканц стало неловко: ну, и что это она, в самом деле! Дожили! Глава Минсмерти срывает дурное настроение на умерших!

— Извините, — пробормотала она, подхватывая Петрова под локоть, — я… знаете, это просто тяжелый день.

— Не расстраивайтесь, — мягко сказал писатель, — я все понимаю. У вас, наверно, настоящие завалы из-за этой ужасной войны.

Завканц вежливо улыбнулась, снова ощутив раздражение — едва ли Петров мог представить, с чем ей приходится работать — и решительно потащила его в густой туман. Торопиться не было смысла, расстояние ничего не значило, но ей хотелось, чтобы умерший сосредоточился на ходьбе и перестал лезть со своим никому не нужным сочувствием.

На какое-то время Петров действительно… перестал. Он спокойно шагал в темпе завканц, чуть щурился, вглядываясь в желтоватый туман, и думал о чем-то своем. Даже с вопросами не лез, хотя ему, наверно, хотелось. Впрочем, Лидия Адамовна предугадала это желание и проинформировала его о том, что соответствующие специалисты найдутся дальше. Зря они, что ли, держали целый отдел.

Кажется, она сообщила об этом излишне резко — Петров повернул к ней голову с легким удивлением, плавно переходящим в то самое выражение внимательного сочувствия, которое так раздражало завканц.

— Перестаньте на меня так смотреть, — потребовала она. — Я что, так скверно выгляжу?..

— Простите, что лезу не в свое дело, — серьезно сказал писатель, — но у вас, кажется, кишки в волосах.

— В смысле?.. — растерялась завканц.

Отпустив локоть умершего, она остановилась — желтоватый туман спиралями обвился вокруг щиколоток — и неуверенно пригладила волосы: спутанные, засохшие жесткими прядями. Под пальцы попало нечто странное.

Лидия Адамовна моргнула и с недоумением уставилась на короткий, не длиннее трех сантиметров, отвратительно подсохший обрывок чего-то серо-сизо-бурого. Секунду-другую она пыталась понять, что это. Откуда это.

Потом дошло.

Завканц прижала руку ко рту — ее затошнило. К горлу подкрался комок, желудок словно сжала ледяная рука.

Там была кровь, много крови, тело на железном столе, маньяк в самодельной маске из картофельного мешка и…

— Его выпотрошили, — пробормотала она в ответ на безмолвно-вопросительный взгляд Петрова. — Ленина выпотрошили.

Кажется, завканц потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя — и все это время Минсмерти в ее лице выглядело крайне жалко. Настолько, что мертвый писатель снова полез со своим никому не нужным сочувствием.

Завканц уже не могла отмахиваться. Сказать оказалось проще. Вцепившись в локоть Петрова, она рассказывала про маньяка, мертвого Ленина, капельницу, плакат на стене и чужой крик, пока ее не перестало трясти.

— Может, стоит сообщить в органы? — осторожно спросил писатель, когда она замолчала.

— Нам нельзя вмешиваться, последствия могут быть очень серьезными, вплоть до увольнения и… и вообще, это не ваше дело, — спохватилась завканц. — Пойдемте, регламент.

— Регламент значит регламент, — согласился Петров.

Больше он ни о чем не заговаривал, и завканц смогла хоть немного передохнуть и помечтать о том, как здорово будет уволиться из Минсмерти и найти другую работу. Мирную и спокойную, без длинных войн, погибших вождей и любопытных писателей.

Не будет чужой смерти, не будет чужой боли. Не будет сотен людей, цепляющихся ногтями за форменную брезентовую рукавицу и пытающихся осознать крушение старого мира. Решено! Завканц пойдет в гастроном и будет продавать хлеб. А мертвые могут провожать себя сами.

Ну, или это могут делать товарищи из Дисциплинарного комитета. Те, которые требуют, чтобы сотрудники Минсмерти относились к умершим «бережно и внимательно». Хотелось бы посмотреть, как они будут бережны и внимательны по двадцать часов в день, да еще и без выходных…

— Видите белую арку? — устало спросила завканц, когда они с Петровым все-таки добрались до Ростовского распределительного центра. — Ну, светло-желтую, обшарпанную такую? Зайдите внутрь, найдете свободную кровать и сразу ложитесь спать. Как проснетесь, подойдете на вахту и зарегистрируетесь. Не забудьте.

— Хорошо, — сказал умерший, с легким подозрением рассматривая вход в распределительный центр, — спасибо за…

— Давайте быстрее, — с раздражением поторопила его завканц. — Не задерживайте.

Дождавшись, когда Петров исчезнет в арке, Лидия Адамовна прикоснулась перстнем к медленно тающей строчке в листе Реестра, устало прикрыла глаза и после секундного головокружения вновь оказалась в своем кабинете, прямо перед носом у перебирающего бумаги зама.

— Лидия Адамовна? Вы в порядке? — настороженно уточнил Иван Борисович.

— Все хорошо, — мрачно сказала завканц, пытаясь понять, откуда в ее окружении взялось столько сочувствующих: сначала Петров, теперь заместитель. — Сложный клиент. Писатель и журналист, чтоб его.

Какое-то время Лидия Адамовна ворчала по инерции, потом замолчала — к явному неудовольствию жаждущего подробностей зама. Она, может, и хотела поделиться впечатлениями, но не была уверена, что сможет внятно объяснить, почему ее так раздражали банальные «спасибо» и «пожалуйста» от умершего писателя. К тому же ей ужасно хотелось спать.

Пару минут завканц раздумывала, не стоит ли выгнать зама и прилечь в кабинете, но потом решила, что нужно все-таки добраться до дома и залезть под душ. К тому же ей следовало переодеться, а то в заляпанном кровью мундире она сама выглядела как с войны. Об этом тоже любезно сообщил заместитель.

Завканц простилась с Иваном Борисовичем и направилась к выходу.

По пути к ней раза три попытались пристать с рабочими вопросами, но она устало отослала всех до завтра. Запал прошел. Может, ей и следовало сосредоточиться хотя бы на кадрах, но последние силы ушли на то, чтобы отбиться от жаждущего подробностей зама. Теперь завканц думала, что это неспроста. Иван Борисович очень любил докладывать «куда следует», и последнее, что собиралась делать завканц, это признаваться в нарушении регламента.

Лидия Адамовна обитала в служебном общежитии в двух кварталах от работы. У нее была очень уютная комнатка в углу первого этажа, совсем рядом с общей кухней.

Завканц заселили сюда еще при переводе в Москву. Раз в пятилетку она собиралась заняться жилищным вопросом и выбить что-то получше, но на работе непременно приключался очередной завал, и вопрос откладывался. К тому же бюрократии Лидии Адамовне хватало и на работе, а тут нужно было ходить по собраниям и добиваться включения в списки, и это представлялось ужасно утомительным. Завканц успокаивала себя мыслью, что новую квартиру ей могут дать на другом конце города, как заму, и она тоже будет постоянно опаздывать.

Так что Лидия Адамовна предпочитала жить в общежитии и добегать до работы за десять минут. Хотя сегодня она еле ползла от усталости.

Обычно завканц поднималась на крыльцо, сухо кивала вахтеру, сворачивала направо, недовольно смотрела на выкрученные лампочки в общем коридоре и принималась шарить по карманам, вспоминая, куда убрала ключ.

Но в этот раз она так и не попала к себе. Ее окликнули, когда она проходила у соседнего дома.

Голос был незнакомым.

— Лидия Адамовна?

— И вам доброго дня, — устало ответила завканц.

Обернуться она не потрудилась. Народу в общежитии было много, соседи постоянно менялись, еще к ним то и дело приезжали гости, поэтому Лидия Адамовна не собиралась запоминать всех и каждого. По именам она знала только соседей по коридору, хотя и здоровалась с каждым встречным.

— Не торопитесь…

— У вас какой-то вопрос? — с раздражением обернулась завканц… и наткнулась взглядом на мешок с картошкой.

Большой такой мешок, грязно-серо-коричневый. Чуть выше ее головы, почему-то.

И с прорезями для глаз.

Завканц попятилась, оступилась и больно ударилась затылком о стену дома. В глазах на миг потемнело, а в следующую секунду завканц схватили за шею и рывком подняли на ноги.

Лидия Адамовна знала, что нужно кричать. Общежитие совсем рядом, и на ее вопли кто-нибудь да прибежит.

Но вместо крика она почему-то стояла и вспоминала, где видела эту страшную маску из картофельного мешка. Как же там было, как? Человек-в-картофельном-мешке потрошил тело, привязанное к столу?

Да, он потрошил, но завканц, невидимая, неслышимая, шагнула из-за черты и забрала у него жертву. Подарила ей легкую смерть. Отняла ее у другого. У невиновного.

И теперь человек-в-картофельном-мешке пришел мстить.

— Что вам нужно? — безнадежно спросила завканц.

Ей никто не ответил. Глаза под мешковиной — самые обычные, зеленовато-карие — смотрели устало. Казалось, человек под маской выполняет скучную и нелюбимую работу. Наверно, у него тоже был свой регламент.

И длинных бесед с жертвами он явно не предусматривал.

Завканц поняла, что нужно бежать, но жесткая скользкая рука на ее шее сжалась, воздух куда-то исчез и мир подернулся алыми полосами.

И не осталось ничего, кроме боли.

Глава 3

05.07.1942.

г. Ростов-на-Дону. Министерство смерти СССР, Распределительный центр № 2 по Ростовской области.

Е. П. Катаев (Петров).

— …

— Евгений Петров? А он-то откуда взялся? Мы же его высаживали…

— Да, точно, он. Пошли, не будем будить.

Петров шевельнулся, просыпаясь. Он лежал на старом, насквозь продавленном матрасе: одетый, в гимнастерке и в сапогах. Рядом валялась полевая сумка и свернутая солдатская шинель. Помещение, где он очутился, напоминало просторный школьный спортзал, заваленный матрасами. Солнечные лучи пробирались сквозь открытые окна, освещая лежащих вповалку людей. Навскидку их было человек сто. Кто-то уже проснулся и негромко переговаривался с соседями, но большинство еще спали. Разговоры тонули в храпе и редком кашле.

Петров сел на матрасе, потер глаза и ощупал голову, чувствуя под пальцами хрупкую паутинку засохшей крови. Последнее, что он помнил, это общение с уставшей чиновницей из «Минсмерти», трехчасовую прогулку по затянутой туманом дороге и жутковатый рассказ про смерть Ленина. Предпоследнее: он летел из Новороссийска в Ростов в небольшом ленд-лизовском самолете марки «Дуглас». Летели низко, в прифронтовой полосе. Петров читал томик Диккенса, потом надоело, он встал обсудить что-то с пилотом, и в этот момент на хвост им сел фашистский самолет-разведчик. Пилот, Баев, свернул к кургану. Дальше они то ли не рассчитали высоту и влетели в курган, то ли их все же подбил «мессершмит» — Петров очнулся уже на земле, среди обломков «Дугласа». Он увидел людей, попросил воды… и все. Боль исчезла, но появилась бюрократия.

Чиновница из Минсмерти, которая, как он понял, вытащила его душу из тела и отвела в мир посмертия, не была расположена к разговорам. Петров непременно задал бы ей все триста вопросов, которые у него появились, если бы не видел, что она находится на грани нервного срыва. А так они успели обсудить убийство Владимира Ильича Ленина, орудующего в Москве маньяка с картофельным мешком на голове и кадровый голод в Министерстве смерти.

Евгений Петрович вынес из этой малопознавательной беседы мысль о том, что новый мир, очевидно, похож на старый. И что он, Петров, будет жить тут следующие двести лет — если, конечно, его не убьет какой-нибудь психопат в мешке. Думать о том, что он сможет встретить тут родных и близких, тех, кого хоронил и оплакивал, писатель пока опасался. Он чувствовал, что должен получше подготовиться к этой мысли.

Петров решил отвлечься и заняться другими неотложными делами. Он встал с матраса, огляделся и приметил группу людей в форме военно-морского флота, пробирающихся между матрасами в сторону приоткрытой двери с табличкой «Граждане, Проходите на регистрацию в пятый кабинет». Кажется, это были его знакомцы с лидера эсминцев «Ташкент», к которым он напросился на рейс в осажденный фашистами Севастополь. Они расстались в Новороссийске всего неделю назад!

— Сергей Филиппович?.. — окликнул крайнего моряка Петров.

Моряки обернулись. Среди них и вправду оказался Сергей Тараненко, боцман лидера «Ташкент». Другие товарищи тоже оказались знакомыми: Петров узнал командира батареи Роман Гиммельман, механиков Александр Кутолина с Василием Корягиным, старшину трюмных Федора Сапьянова и парторга Василия Смирнова.

— «Ташкент» потопили, — сообщил боцман, когда фронтовые товарищи обменялись приветствиями. — Кто, кто, фрицы поганые. Прилетели и…

История не сохранила познавательную речь Тараненко по причине ее нецензурности. Выяснилось, что фашистские «юнкерсы», не сумевшие потопить голубой крейсер на море, настигли его в порту Новороссийска. Зенитки не смогли ничего сделать, а к тому моменту, как советские истребители смогли перехватить «юнкерсов», с «Ташкентом» уже было покончено. Тараненко насчитал в распределительном центре семьдесят шесть моряков. Остальным, видимо, удалось спастись.

Петров, ходивший в последний, севастопольский рейс «Ташкента» в качестве пассажира, ужасно сочувствовал морякам. Он пожимал протянутые руки, дружески хлопал по плечам знакомых, и, конечно, активно участвовал в обсуждении подлого поведения «юнкерсов». Эмоциональная речь Петрова с оценкой фашистского налета и всей гитлеровской Германии не сохранилась в истории по тем же причинам.

Потом откуда-то выскочил узнавший Петрова по голосу летчик Баев. Он тоже погиб при крушении «Дугласа». Взволнованный Баев вздумал извиняться за авиакатастрофу. Петров обнял его — и снова пришли мысли о смерти.

Ничего ужасного в своей гибели он не видел. Война есть война. Было грустно из-за жены и детей, из-за брата, страшно за Родину, которую он так любил, немного обидно за недописанный очерк про оборону Севастополя, мучительно-жалко ставший родным голубой крейсер «Ташкент», но…

— Пожалуй, это и к лучшему, — признался Петров, отпуская Баева. — Что я тоже разбился.

«Я, кажется, не смог бы больше».

Летчик неловко улыбнулся и отошел искать других товарищей с «Дугласа». Евгений Петрович проводил его взглядом и, осторожно обходя матрасы, направился к выходу: нужно было, как гласила табличка, «зарегистрироваться». Видимо, в качестве умершего.

Петров был рад успокоить Баева, который чувствовал ответственность как командир экипажа. Только лишняя откровенность его явно смутила.

Что поделать? Евгений Петрович мог рассказать ему, что ужасно устал видеть перед глазами свой прошлый рейс в осажденный фашистами, погибающий Севастополь. Но он не хотел жаловаться. Они с Баевым не были настолько близки. Вот брату Петров бы сказал, не жалея. Или Ильфу.

Илья Ильф сгорел от туберкулеза в тридцать седьмом году. Петров не разрешал себе о нем забывать — это казалось ему страшным предательством. Он старался думать и говорить о соавторе, чтобы другие тоже не забывали. Какой-то новый приятель Петрова, из тех, кто не успел познакомиться с Ильфом при жизни, сказал: «Вы никогда не говорите о нем, как о мертвом. Кажется, он просто в другой комнате».

И вот сейчас Петров тоже попал в эту комнату.

И ему было страшно.

Следующие полдня Петров воевал с бюрократией в ее паскуднейшей форме. Распределительный центр Минсмерти был рассчитан на довоенное количество умерших, и теперь они работали с ужасными перегрузками.

Евгений Петрович потратил не меньше часа на то, чтобы отстоять очередь на регистрацию в каком-то журнале. Зато потом ему достались две минуты душа, скользкий обломок хозяйственного мыла, не менее скользкий металлический тазик и полотенце. Одежду предполагалось почистить и оставить свою.

Чтобы получить документы и право законно находиться на территории Советского Союза, пришлось отстоять еще три очереди. Дело продвигалось медленно, очереди хвостами змеились по выкрашенным темно-зеленой краской коридорам с зелеными потолками, Петров скучал и сочинял фельетон про посмертную бюрократию.

Чиновники попадались разные. В основном были спокойные понимающие люди, но пару раз Петрову пришлось выслушать страдальческие вздохи, нытье про отсутствие обеда из-за большого количества поступивших и резкие окрики типа «да что вы там заполняете, пишите быстрее, у нас регламент».

К последнему кабинету он твердо решил ознакомиться с этим регламентом, чтобы убедиться, что там действительно написано что-нибудь вроде: «сотрудник Минсмерти должен ходить с кислым выражением лица и хамить всем подряд».

Результатом пятичасового забега по территории распределительного центра стала корочка, удостоверяющая личность Петрова «на период до получения нового советского паспорта», еще несколько документов различного назначения, карточки на бесплатный обед в столовой при центре и койко-место в общежитии, тысяча рублей подъемных и памятка.

Памятка была отпечатана в типографии, начиналась с «Уважаемый (ая) ФИО! Настоящим уведомляем вас о том, что вы умерли…» и в целом представляла собой потрясающий триумф бюрократической мысли над логикой и тактичностью. Впрочем, ценная информация там тоже была. Петров прочитал, что проживет в этом мире еще двести лет, не старея и не болея заразными болезнями, а потом за ним придут чиновники из Минсмерти и отведут его «куда следует».

— А куда оно следует-то? — полюбопытствовал Петров в кабинете у одного из наиболее доброжелательных сотрудников.

— Мы не знаем, — пожал плечами чиновник. — У меня нет такого высокого допуска. Но те, у кого есть, рассказывают, что отводят человека к такой же арке с туманом, как та, через которую вы пришли сюда. Умерший уходит, и все. Что дальше, никто не знает. Некоторые думают, что там Ад или Рай, кто-то предпочитает реинкарнацию, как у буддистов. Детей до трех лет, кстати, сразу отводят ко второй арке, наша их не принимает. Те, кто старше, воспитываются в детских домах. Они растут до двадцати пяти лет, а потом так и остаются. И вы тоже останетесь в том возрасте, в котором сейчас.

— А если мне было, например, восемьдесят?

— Мне было девяносто, — пожал плечами чиновник. — Я вышел из первой арки пятидесятилетним. Так, конечно, тяжелее привыкнуть. Для тех, кто умер в преклонном возрасте, есть специальные программы по адаптации.

Петров поблагодарил собеседника и задумался, как это должно выглядеть со стороны. Лидия Адамовна Штайнберг ведет под ручку старого деда, и он молодеет?

— Конечно, нет, — рассмеялся чиновник. — Это происходит мгновенно, в момент перехода. И, кстати, если есть шрамы или увечья, полученные после пятидесяти, их не будет. Так и вычислили возраст.

Петров поблагодарил. Чиновник почувствовал себя полезным и выдал десяток ценных советов, самыми дельными из которых Петров счел не питаться в столовой при центре, если ему дорога новая жизнь, сходить в Министерство связи СССР и запросить там данные по умершим родственникам и наведаться на телеграф — вдруг кто-то из родных уже узнал о его смерти и прислал телеграмму. При центре телеграфа не было, и все шло на центральный, тот, который на Главпочтамте.

Еще при Минсмерти выходила газета со списками умерших, так что родные, следившие за новостями, могли узнать о смерти близкого человека и встретить его у ворот Распределительного центра. Правда, Петрову советовали не слишком на это рассчитывать — с началом войны информация шла с опозданием.

Впрочем, многих все же встречали. Газеты написали о вероломном нападении фашистов на лидер «Ташкент», и люди стояли у входа в распределительный центр, высматривая близких.

Петров был так счастлив за фронтовых товарищей! И, конечно, тоже поглядывал — вдруг и его встречают.

Если сначала он волновался, то теперь, глядя, как моряков с «Ташкента» обнимают родные, стал мечтать о такой же счастливой встрече. Но в Ростове у него никого не было, так что нужно было ждать.

Петров распрощался со знакомыми моряками и отправился бродить по Ростову: разглядывать чудесные зеленые улочки и новые кирпичные дома в желтой штукатурке среди деревянных, еще дореволюционных «старичков». В отличие от старого Ростова-на-Дону, тут не пахло войной, и люди спокойно гуляли по улицам, радуясь жизни.

Петров полюбовался Пригородным вокзалом, не спеша прогулялся по Большой Садовой улице, застроенной трех-четырех-пяти-этажными домами, шумной и оживленной, и, подготовившись таким образом к очередной битве с чиновниками, отправился в Министерство связи.

Министерство располагалось в старом торговом доме Г.Г. Пустовойтова на углу Большой Садовой и Буденновского проспекта. Кроме Минсвязи там находилась библиотека имени Молотова и Юго-восточное государственное шерстяное объединение.

Регламент Минсвязи, по мнению Петрова, отличался от регламента Минсмерти в лучшую сторону — чиновники страдали и не рассказывали про регламент, и очередь состояла не из восьмидесяти человек, а всего лишь из десяти.

Петрову без разговоров выдали адреса родителей и давно погибшего дяди из Одессы, и, опять же без разговоров, отказали предоставлять информацию по друзьям, мотивируя это классическим «не положено». Девушка в коричневом пиджаке вздохнула, сказав, что не может раздавать адреса: кто знает, вдруг Петров хочет узнать адрес господина Имярек для того, чтобы подкараулить его возле подъезда и дружески отоварить по голове чем-то тяжелым из-за каких-нибудь старых обид.

Евгений Петрович вежливо поблагодарил девушку и, чувствуя себя гунном, разоряющим Вечный Рим, отправился искать ее начальника. В результате двухчасового набега ему удалось добыть почтовый адрес Ильфа, но в отношении остальных погибших друзей ему отказали. Что поделать, Петрову не удалось предоставить материальных доказательств их дружбы, которых так жаждали чиновники.

Впрочем, Евгений Петрович не считал ситуацию катастрофической — он планировал разыскать всех в Москве.

Планировал, да. Именно так он сказал себе, выскакивая из здания Минсвязи и направляясь в сторону Главпочтамта.

Хрупкий желтоватый листок с адресами родителей и соавтора волновал Петрова сильнее, чем можно было ожидать. Ему все казалось, что милая девушка в форме выскочит из шестнадцатого кабинета и скажет, что произошла ошибка, заберет листочек и передаст другой, с адресами могил на кладбище. Возьмите, Евгений Петрович… ой, что с вами, вы что, и вправду подумали?..

«Что смогу увидеть родителей».

Петров решил действовать разумно, послать им всем телеграммы и подумать, что делать, после ответа. Кроме того, ему катастрофически требовалась работа. Петров не мог и не хотел сидеть без дела. Он даже ненадолго задумался, не стоит ли попроситься в местные газеты.

Телеграф располагался на Казанской, в трехэтажном здании, как ему сказали, «в стиле модерн» — с балконами на колоннах, лепниной и балюстрадой. В архитектурных стилях Петров, к сожалению, разбирался на уровне обывателя, и вопрос, каким образом этот самый «модерн» соотносится с колоннами и лепниной, был для него весьма актуален. Тем не менее, внутри обстановка была вполне традиционной — надраенные до блеска полы и десять окошечек различного назначения. Народу было немного — человек двадцать.

В окошечке «до востребования» была небольшая очередь, три человека — в самый раз, чтобы свыкнуться с мыслью, что сейчас он может получить телеграмму от умерших близких. Хотя и недостаточно для мысли, что может — не получить.

По мнению Петрова, для этого требовалось не меньше пяти человек.

— Следующий, — глаза сотрудницы скользнули по его гимнастерке, и на пухлом лице появилась добродушная улыбка.

Петров улыбнулся в ответ и протянул в окошко корочку, которую выдали вместо паспорта.

— Евгений Петрович Катаев? Сейчас посмотрю.

— Там еще может быть «Петров», — предупредил он, но его, кажется, не услышали.

Крупная, приветливо улыбающаяся сотрудница уже протягивала ему журнал:

— У вас телеграмма и перевод на пятьсот рублей, — сказала она. — Пожалуйста, распишитесь вот здесь и вот здесь и пройдите в кассу.

Петров торопливо чиркнул автоматической ручкой в журнале и вцепился в телеграмму:

— Спасибо, большое спасибо.

Он отошел от окошка, чтобы никому не мешать, быстро прочитал телеграмму и зажмурился на секунду. Телеграмма, вопреки его мимолетному ожиданию, никуда не исчезла. Петров поковырял ее ногтем.

Он, кажется, очень долго стоял и разглядывал телеграмму. Так долго, что…

«Кажется, я снова увижу Ильфа».

…что работница почты окликнула его из окошечка и громко напомнила про перевод в кассе.

«Я увижу его».

«Увижу».

«И Ильфа, и папу, и даже маму, мамочку…»

— Вот, возьмите, пятьсот рублей. Специально сделала мелкими, вы же будете писать ответ. Может, валерьяночки? Вы же первый раз умерли, да? У меня вот брат умер на фронте, он так же смотрел, вот так же, совсем как вы, правда. Но ничего, он уже привык, пошел на завод, работает. А как радовался, как радовался! Может, вам платочек, хотя бы? Нет? А? Вы зря отказываетесь от валерьяночки, я же от всей души…

— Спасибо, — Петров улыбнулся и покачал головой, снова взяв себя в руки. — Все хорошо, спасибо, — он забрал деньги и сунул их в карман гимнастерки.

— Вы будете отвечать? Есть «молния», десять копеек за слово, срочная, пять копеек, и обычная, три копейки. Вот в то окошечко, — женщина в окошке кассы улыбалась ласково и сочувственно. Посетители тактично отворачивались, и только какой-то мужчина с газетой в руках рассматривал Петрова с мрачным недоумением.

Евгений Петрович аккуратно свернул телеграмму и убрал ее в карман.

— Нет, спасибо. Я попозже отвечу, подумаю. Кстати, вы не подскажите, где в Ростове авиакассы?..

Он вышел на улицу, дошел до угла и принялся высматривать трамвай. Движение было оживленным; перед ним пару раз останавливалась извозчики, но Евгений Петрович решил воспользоваться общественным транспортом.

От мысли о том, что придется лететь на самолете, начинали противно дрожать колени, перед глазами всплывали обломки злополучного «Дугласа», из-под которых его, кажется, вытаскивали перед смертью, а к горлу подступала тошнота.

На этой стадии Петров вытаскивал из кармана телеграмму от Ильфа и принимался ее перечитывать.

Что-то сжималось внутри, до боли, до кома в горле, но это ощущение в чем-то даже было приятным. Во всяком случае, тошнота не выдерживала конкуренции и отступала.

Телеграмма-от-Ильфа.

«Ильф живой».

Эта мысль почему-то не хотела вмещаться в два слова и читалась скорее как:

«Ильф —

— Я помню как он умирал, его последние слова, вскрытие, гроб, как будто можно забыть это —

— Он здесь, он прислал телеграмму, и, кажется, я смогу увидеть его, это же правда, правда, нужно только совсем немного, долететь до Ташкента, и я увижу его, хотя бы его, а потом и других, и даже родителей, и… —

— Живой».

Кроме сентиментального (да, Евгений Петрович прекрасно отдавал себе в этом отчет!) желания увидеть погибшего друга у него была как минимум еще одна, и довольно веская, причина лететь в Ташкент. Это причина звалась Михаил Файнзильберг и представляла собой старшего брата Ильфа.

Доброта и чуткость славного, душевного человека прекрасно уравновешивалась в нем рассеянностью, неустроенностью и неприспособленностью к жизни. Такой человек, думал Петров, нуждался в хорошей женщине, в музе, которая возьмет на себя все нюансы пошлого быта. Ильф же иронично именовал эти рассуждения «теорией муз» и постоянно критиковал за нежизненность.

В тридцать седьмом Ильфа не стало; в сорок первом началась война, Петров ушел на фронт в качестве военного корреспондента «Правды», а Миша воспользовался бронью от Союза художников и уехал в эвакуацию.

Как выяснилось впоследствии, он нисколько не изменил своим привычкам и уехал в Ташкент без денег и теплой одежды, где поселился в сыром подвале, питается благодаря нерегулярным подачкам Союза Художников и, кажется, заболевает туберкулезом.

Последнее письмо от Файнзильберга было датировано днем смерти Ильфа — 13-м апреля — и попало к Петрову в конце мая. Миша просил денег, чтобы вырваться из эвакуации и вернуться в Москву. Петров не считал это хорошей идеей — на столицу наступали фашисты, немногие люди, оставшиеся в городе, голодали, и никто не ждал там очередного художника.

В начале июня он выслал приятелю денег, сопроводив их письмом с советом не торопиться с Москвой. И вот, спустя месяц, выясняется, что Миша Файнзильберг умер.

И ладно бы умер! По резкому тону ильфовской телеграммы было прекрасно понятно, что он ужасно переживает из-за этой ситуации с братом, а, значит, дело серьезное, и

«на самом деле я просто хочу увидеть хотя бы кого-нибудь»

…и Ильфу нужна будет помощь, любая. А, значит, Петров должен взять себя в руки, добраться до авиакассы, достать билеты в Ташкент и

«неужели я и вправду увижу его»

отправить другу ответ.

Глава 4

05.07.1942.

г. Ростов-на-Дону. Главпочтамт.

Е. П. Катаев (Петров).

Петров переписывал телеграмму для Ильфа трижды: в трамвае, в билетных кассах и даже в очереди в ростовском Главпочтамте. Получалось нелепо, скомкано, но — он надеялся! — искренне.

«ДОРОГОЙ ИЛЬЮША ОЧЕНЬ РАД ТЧК УЖАСНО СОСКУЧИЛСЯ ТЧК СПАСИБО ТЧК ВЫЛЕТАЮ ТАШКЕНТ ТЧК ТРАНСПОРТ НАШЕЛ ТЧК РАНЬШЕ МИША ЖИЛ ПОДВАЛЕ СОЮЗ ХУДОЖНИКОВ ПРОВЕРЬТЕ ТЧК ВСТРЕТИМСЯ ГЛАВПОЧТАМТ ТЧК ТЯЖЕЛО ОСТАТЬСЯ АТЕИСТОМ».

Евгений Петрович прекрасно помнил, что соавтор не терпит сентиментальности в телеграммах, но избавиться от «дорогой Ильюша», «очень рад» и «ужасно соскучился» не было никакой возможности. Думать о том, что он увидеть Ильфа — живого! — все еще было непривычно и страшно, и невольно приходили мысли, а вдруг этой встречи в Ташкенте не будет. Что, если телеграмма окажется единственным шансом написать погибшему другу? Так стоит ли беречь слова?

«Ужасно соскучился».

Петров обязательно скажет это Ильфу при встрече. Но до Ташкента еще надо дожить, правда?

А пока снова был Главпочтамт, короткая очередь у окошек приема и отправки, и странный молодой человек у входа с газетой в руках поднимает глаза и провожает мутным взглядом. Петров рассеянно улыбнулся ему и пристроился в хвост очереди.

— Евгений Петров? — громко спросила полная улыбчивая сотрудница, та самая, которая выдавала телеграмму от Ильфа пару часов назад. — Это же вы? Никуда не уходите!

Петров с улыбкой пожал плечами: он никуда и не собирался. Время до самолета еще было. Сотрудница взглянула строго, погрозила мясистым пальцем — как школьнику! — встала из-за конторки и вышла. Очередь в ее окошко заворчала.

— Не выступаем, товарищи! — строго сказала женщина, возвращаясь на место. Отсутствовала она не дольше пары минут.

Перед Петровым было всего три человека, и он полез в полевую сумку, чтобы достать набросок телеграммы. Перечитал с карандашом в руках, поправил пару слов…

— Простите?

Петров вздрогнул: рядом топтался молодой человек с газетой. Он смотрел уставшим, воспаленным взглядом. Товарищи в очереди — за Женей встало еще три человека — поглядывали на пристраивающегося сбоку гражданина с неодобрением.

Молодой человек предложил отойти ненадолго и покурить: у него, мол, к Петрову есть разговор. Очередь оживилась, предчувствуя скорое продвижение за счет выбывшего.

Но это, конечно, никуда не годилось. Разговоры с товарищем, которого Женя видел первый раз в жизни, уж явно не могли быть важнее телеграммы соавтору.

— Подождите минуточку, — мягко сказал Евгений Петрович.

Товарищ с газетой недовольно отошел. Только «минуточкой» не обошлось — очередь дошла до самого Петрова и застряла. Телеграмма уходила ужасно долго, сдачу отсчитывали медленно, потом документы тоже куда-то забрали, и казалось, что этому не будет конца. Евгения Петровича было тяжело напугать очередью, единственное, перед товарищем с газетой стало как-то неловко. И перед остальными тоже — сзади собралось уже человек десять желающих что-то отправить.

Сзади в очередной раз хлопнули тяжелые двери Главпочтамта — по случаю лета и ростовской жары они почти не закрывались — а потом Петрову вдруг выдали и сдачу, и документы, и копию телеграммы, и даже парочку испуганно-смущенных улыбок. Ровно за секунду до того, как…

— Уголовный розыск, лейтенант Кошкин. Евгений Петров? Пройдемте.

Петров обернулся. Ростовский уголовный розыск оказался представлен усатым лейтенантом, молодым и серьезным. При виде него бухтящая из-за задержки очередь чуть притихла, а товарищ с газетой, который предлагал отойти, застенчиво опустил глаза и вскоре ретировался. Ему, кажется, не улыбалось внимание ростовской милиции.

Евгений Петрович и сам ожидал невесть что, но в итоге его вежливо завели в служебное помещение Главпочтамта, проверили личность, обыскали и предложили поговорить с каким-то московским следователем по телефону. Прямо тут, на Главпочтамте, благо таксофонных будок тут было штук пять. Оставалось только разогнать очередь и решить вопросы с телефонисткой — этим занимался напарник лейтенанта. Петров видел его мельком.

Московского следователя с той стороны телефонной линии звали Ганс Гросс, и он говорил с чуть заметным немецким акцентом. Петров тут же ощутил, как по спине сбегает стайка мурашек. Они же только что воевали с фашистами! Он знал, что среди немцев далеко не все поддерживают фюрера, и даже есть коммунисты, но все же Евгению Петровичу было не по себе.

Диалог со следователем у них не ладился. Было ли дело в немецком акценте? А, может, в том, что Ганс хотел узнать про гибель в авиакатастрофе, и говорить об этом было неловко и странно? Или в том, что он спрашивал одно и тоже по третьему, пятому кругу? Как знать.

— Теперь постарайтесь вспомнить все максимально подробно, — говорил следователь, пока Петров пытался прикинуть, тот ли это Ганс Гросс, который написал книгу по криминалистике, или просто однофамилец. — Сначала вам было больно. Потом боль исчезла, и вы увидели туман. Так?

— Да.

— Туман был неприятного желтоватого цвета? — уточнял Ганс. — Опишите.

Евгений Петрович зажмурился и прислонился головой к прохладному стеклу таксофонной будки. Про туман он рассказывал в самом начале беседы, но про цвет еще нет.

— Желтый, как старая газета, которая долго лежала на подоконнике.

— И там была Лидия Штайнберг, которая держала вас за руки. Она сразу начала вам хамить, или чуть погодя?

Вот тут Петров невольно улыбнулся и сказал, что какое-то время завканц была вежлива и мила, но потом действительно начала бурчать про свой регламент. Голос Ганса в далекой Москве тоже чуть потеплел.

А потом он рассказал, что на мадам Штайнберг напали, и она в больнице, в тяжелом состоянии. И что перед тем, как потерять сознание в карете «Скорой помощи», она назвала имя Евгения Петрова, автора «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». А теперь она очнулась и наотрез отказалась говорить.

А Илья Ильф, соавтор Петрова, которого Ганс, разумеется, уже допросил, тоже ничего не знает. Его показания оказались совершенно бесполезными. Поэтому Гансу приходится устанавливать контакты с ростовским уголовным розыском и допрашивать Петрова по телефону!

Правда, толку от этого все равно нет.

— Так, подождите. Вы думаете, это я на нее напал? — осторожно спросил Петров, пытаясь соотнести свою смерть, нападение неизвестного на беднягу Штайнберг иИльфа, который, оказывается, дает кому-то там показания.

— Нет! — донеслось из трубки. — Я думаю, что вы свидетель!

Ганс ненадолго замолчал — Петрову показалось, что он отвлекся — и спокойно, уже без привычной металлической резкости, повторил, не замечал ли писатель ничего странного.

Когда умирал. И потом.

Евгений Петрович невольно улыбнулся от такой постановки вопроса. Потом снова прикрыл глаза и задумался, вспоминая чиновницу Минсмерти в окровавленной одежде, кишки у нее в волосах и сбивчивый рассказ про маньяка, выпотрошившего Ленина. Да и то, что Лидия Штайнберг забрала его, но не повела в Распределительный центр, а вернула к обломкам упавшего «Дугласа» и помчалась за Лениным, теперь тоже представлялось не совсем нормальным.

Петрову не хотелось врать следователю, пусть даже это и немец, но не хотелось и доставлять неприятности Лидии Штайнберг. Он вспомнил, какие страсти та рассказывала про порядки в своем министерстве, и попытался представить, что может грозить ей за нарушение регламента. Служебная проверка? Отстранение от работы? Тюрьма? Подумалось, что если завканц продолжает молчать о том, что Ленина выпотрошили, даже после того, как на нее напали и пытались убить, то, может, Петрову тоже не стоит болтать?

Евгений Петрович взглянул сквозь стекло таксофонной будки — усатый лейтенант негромко переговаривался с улыбчивой сотрудницей почты — плотнее прижал трубку к уху и твердо сказал:

— Нет, товарищ Ганс. Ничего.

Тот же день.

г. Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.

И. А. Файнзильберг (Ильф).

— Ваш соавтор мне врет.

Я чуть прищурился сквозь пенсне, рассматривая перебравшегося в Москву и устроившегося в Уголовный розыск следователя-криминалиста Ганса Густава Адольфа Гросса.

Мы познакомились несколько дней назад. Ганс Гросс занимался делом «картофельного маньяка», который орудовал в Москве всего два месяца, но уже приобрел известность из-за личностей жертв и привычки оставлять на месте преступления самодельную маску из картофельного мешка.

Не знаю, что думал по этому поводу Ганс, но мне как журналисту казалось, что маньяк убивает ради красивых заголовков:

«Николай Второй застрелен в подвале», «Троцкий убит ледоколом». Отлично, не так ли? На то, что в старом мире Троцкого убили с помощью ледоруба, всем было плевать.

Только сейчас мне было совсем не до Ганса с его маньяками. Следователь выдернул меня на Петровку, 38 за несколько часов до рейса в Ташкент.

Двадцать шестого июня мой брат, Михаил Файнзильберг, погиб в Ташкентской больнице, в эвакуации. Никто не писал на него некрологов, как на Петрова, а «Вестник Минсмерти» со списками погибших выходил с задержкой, поэтому я узнал о смерти брата спустя почти две недели.

Встречать его было поздно. Я попробовал написать в Ташкент, но Миша не вышел на связь. Позвонил в Минсмерти, и выяснилось, что он вроде бы умер и прошел через арку, но документы и пособие не получил. Значит, следовало лететь в Ташкент и искать.

Признаться: я боялся худшего. Малознакомому человеку, вроде милейшего криминалиста Ганса Гросса, было нелегко объяснить, почему мне нужно немедленно полететь через всю страну на розыски. Жене Петрову, Ивану Приблудному или переехавшему в Санкт-Петербург Булгакову объяснять не требовалось. Они и сами знали и про рассеянность, и про ужасную неустроенность, и про очаровательную привычку Миши отдать последнее, и про гордость — не брать чужого и не просить у чужих.

Спешите, товарищи! Бегите ловить по Ташкенту долговязое лысовато-рыжее чудо! Едва ли за пять лет с моей смерти он изменился в сторону педантичности.

К счастью, мне не требовалось лететь в Ташкент одному. Со мной увязался приятель, Иван Приблудный. Общие знакомые относились к нему с легким скепсисом.

«Не понимаю, зачем вы берете Приблудного?» — удивлялся главный редактор «Правды» и мой начальник Михаил Кольцов. — «Какой с него прок? Мне кажется, он не совсем понимает цель вашей поездки. Поспорим, Иля: он выдержит ровно два дня. Потом ему станет скучно, он загуляет, и вам придется искать по Ташкенту не одного, а двоих. Вы представляете перспективу?..»

«Представляю», — вежливо согласился я. — «Не беспокойтесь, у нас все продумано».

Однако товарищ главред не проникся моим заверением и продолжил изрекать пессимистичные прогнозы. Потенциальный загул великого крестьянского поэта и любимого ученика Есенина Ивана Приблудного фигурировал в них как начало цепочки зловещих закономерностей.

Впрочем, главред слегка успокоился, когда узнал, что в Ташкент прилетает Женя Петров.

Как и я.

— Кажется, вы меня не слушаете, — нахмурился Ганс.

— Простите.

— Я говорю, ваш соавтор, Евгений Петров, мне соврал. Я только что попытался выяснить подробности насчет его смерти, и он заявил мне, что с ним не случилось ничего особенного! Ничего особенного, вы представляете?

Я поправил пенсне и взглянул на следователя. Претензии Ганса были мне не совсем понятны. Петров? Врал и скрывал? Только не он!

— Такого не может быть. Зачем Жене врать?

Кажется, я сказал это слишком резко. Ганс озабоченно потрогал усы, отпил остывший и покрытый пленочкой утренний кофе из кружки, смерил меня цепким взглядом и только после этого демонстративно закатил глаза:

— Илья Арнольдович, мне жаль, что вы не воспринимаете ситуацию всерьез. Что ж, я расскажу подробнее. С самого начала, чтобы вам было понятнее. Мы уже два месяца занимаемся делом «картофельного маньяка», и у нас уже есть два трупа и один живой потерпевший. Это Лидия Адамовна Штайнберг, глава Министерства Смерти, пользы от которой не больше, чем от всего их, с вашего позволения, министерства. Половину она не знает, а вторую половину не имеет права. Преступники у нее ходят в картофельных мешках и перчатках, и это единственная полезная информация, которую удалось узнать. Мы обшарили десять помоек и нашли этот мешок, все. Перчатки нападающий, очевидно, унес домой постирать. Ну, вы знаете.

Вообще-то Ганс мог не напоминать мне про дырявый мешок. Уж я-то в курсе, он же заставил меня снять пенсне, надел мешок на голову и сфотографировал в таком виде в целях показать Лидии Штайнберг.

— К сожалению, потерпевшая отказалась давать показания. Все, что она сказала, это «Евгений Петров, писатель». И вы знаете, — с едва уловимой иронией добавил Ганс, — какие у меня появились версии.

Я фыркнул. Кому как не мне знать про версии! Товарищ Ганс Гросс первым делом подумал, что завканц назвала имя преступника. Сначала он проверял эту версию, потом решил, что она могла перепутать соавторов, и взялся выяснять мое алиби.

А потом и вовсе предположил, что Петров мог напасть на нее. Я был возмущен и назвал эту версию идиотской. Во-первых, мой друг никогда не стал бы бить женщину. Во-вторых, он умер в Ростове и оказался в местном распределительном центре, так что он и просто физически не смог бы напасть на завканц в Москве.

Потом пришли анализы, и выяснилось, что на одежде чиновницы обнаружили чужую кровь. Ганс, разумеется, предположил, что это кровь Петрова. Он сделал запросы в Минжизни и Минсоответствия, получил несколько фотографий с Женькиных похорон и пригласил меня на опознание. А мало ли, кто там под видом Петрова. Прислали же в одну из газет фотографию Мамуляна!

На фотокарточках действительно оказался Женька. Я долго смотрел на одну: гроб, тело в гимнастерке, руки сложены на груди, половина лица до носа закрыта увядшими на жаре цветами. Ужасно хотелось коснуться его головы, поправить цветы, закрывающие страшную рану. Утешить. Уменьшить боль.

Я хотел забрать фотографию себе, но Ганс не дал. Сказал, что отдаст, когда выяснит, мог ли Петров потерять столько крови, сколько обнаружили на форме завканц.

А теперь, похоже, у криминалиста появились новые идеи.

— Давайте, товарищ Ганс. Удивите меня.

Следователь усмехнулся в усы:

— Сейчас я думаю, Штайнберг притащила кого-то, или до, или после Петрова. Скорее, до. И она там кого-то или что-то увидела. Или могла увидеть. На нее напали, чтобы запугать. И, как видите, цель достигнута. Штайнберг сидит у себя в палате и идет в полный отказ, а про Петрова тогда выдала на аффекте. Допустим, Штайнберг вела его, вся в крови, он спросил, в чем дело, и она ответила — «это кровь такого-то». Третьего трупа.

— А почему ее не убили?

— А зачем ее убивать? — хмыкнул Ганс. — Проблемы себе создавать? Все знают, что мы не сможем вытащить из нее ничего ценного. По крайней мере, официально. Вы помните шестую статью УПК СССР? Хотя откуда, вы же писатель. Так вот. Показания сотрудников Министерства Смерти, Министерства Жизни и Министерства Соответствия по обстоятельствам, ставшим известными во время исполнения ими своих должностных обязанностей, не могут быть положены в основу обвинения или иным образом использоваться в материалах уголовного дела. У меня эта шестая статья как кость в горле. Поэтому я хочу, чтобы вы поговорили с вашим соавтором и убедили его сотрудничать.

Он серьезно взглянул мне в глаза. Ждал. Наверно, мне следовало кивнуть и пообещать, но…

— Я не могу это гарантировать, Ганс, — сказал я, опустив взгляд. — Раньше я мог бы пообещать за Женю как за себя. Точнее, не за него или за себя, а за «писателя Ильфа и Петрова». А теперь нет.

Я знал, что он спрашивает не столько и не сколько про соавторство. Но не думать об этом было невозможно.

Пять лет без Петрова. А есть ли писатель?

У Жени было два удачных сценария, военные очерки, фельетоны, очаровательная ироничная пьеса «Остров мира» и две книги на стадии набросков. Может, и еще что-то, о чем я не знал. У меня, не считая фельетонов и ежемесячных очерков, были три наброска под романы и странная работа в соавторстве с Приблудным, где мы вроде как пытались написать поэму, но стихи сочинял только Ваня, а я выступал в качестве мотивирующей и пинающей силы, и основная проблема заключалась в том, что перед тем, как пойти мотивировать Ваню, мне требовалось как-то начать мотивировать себя.

В результате этих процессов у нас получалось не умереть с голоду и не пойти в дворники. Ни я, ни Женя не могли похвастаться чем-то законченным. Батальных полотен в обозримом будущем тоже не ожидалось. Пожалуй, мне очень хотелось признать, что двум половинам писателя «И.А. Ильф и Е.П. Петров» следует функционировать вместе. Но я не имел права решать ничего один — безоговорочное право «вето» другого было основой нашего сотрудничества.

Пять лет назад было. А как же сейчас?..

Я не знал.

— И даже если не брать соавторство, то я боюсь, что за эти пять лет он уже…

Я замолчал, подбирая подходящее выражение. «Утешился»? «Забыл про меня»? «Завел себе новых друзей»?

Ганс закатил глаза. Кажется, моя рефлексия раздражала его так же, как меня его версии и подозрения. Ничего, пусть терпит. Не следовало ему заставлять меня фотографироваться в вонючем мешке.

— Постойте. Петров написал, что летит в Ташкент?

Я кивнул и вытащил из кармана аккуратно сложенную телеграмму.

Чтобы не пропустить ее, я звонил на Главпочтамт каждые полчаса. Могу представить, как страшно я там всем надоел.

«ДОРОГОЙ ИЛЬЮША ОЧЕНЬ РАД ТЧК УЖАСНО СОСКУЧИЛСЯ ТЧК СПАСИБО ТЧК ВЫЛЕТАЮ ТАШКЕНТ ТЧК ТРАНСПОРТ НАШЕЛ ТЧК РАНЬШЕ МИША ЖИЛ ПОДВАЛЕ СОЮЗ ХУДОЖНИКОВ ПРОВЕРЬТЕ ТЧК ВСТРЕТИМСЯ ГЛАВПОЧТАМТ ТЧК ТЯЖЕЛО ОСТАТЬСЯ АТЕИСТОМ».

Петров собирался в Ташкент! Признаться, когда я писал про брата, то даже не смел надеяться, что Женя тоже со мной полетит. Мне просто хотелось объяснить, почему я не встречаю его в Ростове, и попросить за это прощения.

Но оказалось, что Женя не сердится. Его телеграмма была очень теплой. Я разрешил себе помечтать о том, что наконец-то увижу его. Ну, у него же нет никаких других дел в Ростове, и он всегда любил путешествовать, и, да, я знаю, если и есть в мире что-то надежное и стабильное, так это то, что Петров всегда явится, чтобы помочь мне.

— Хорошо, Ганс, — решил я. — Вы правы. Я попробую поговорить с ним.

Кажется, это все еще звучало не слишком убедительно, потому, что криминалист взглянул на меня и небрежно заметил:

— Будьте осторожны. В Ростове за вашим другом следил какой-то хмырь с газетой. Его спугнул лейтенант Кошкин. Петров, между прочим, сказал, что этот тип пытался поговорить с ним, и что он не знает, кто это. В общем, благодарите за все Лидию Штайнберг, — закончил Ганс. — Все, теперь можете быть свободны. Вижу, вы уже смотрите на часы.

Мы пожали друг другу руки. Следователь встал, чтобы проводить меня:

— Что ж, хорошо вам долететь… а! Чуть не забыл! — он полез в ящик стола и вытащил оттуда лист тонкой, почти прозрачной бумаги. — Письмо вашей жены, Марии Тарасенко, Евгению Петрову. Пришло по линии Министерства соответствия вместе с фотографиями с похорон. Я сначала дал его посмотреть Фе… хм… в одно ведомство на проверку подлинности, и теперь оно вернулось. Письмо не имеет ценности в качестве вещественного доказательства, поэтому можете взять для соавтора. Кстати, там есть и про вас, и про вашего брата.

Письмо Маруси!

Я так ужасно по ней соскучился, что тут же выкинул из головы всех московских маньяков. Торопливо простился с Гансом, спустился вниз, через проходную — следователь позвонил дежурному и предупредил, чтобы меня не задерживали — остановился на крыльце Петровки, 38 и развернул письмо. Что сказал Ганс? «Там есть про вас и вашего брата»? Конечно, он не смог не засунуть туда свой нос.

Плевать.

Ветер рвал тонкую бумагу из рук, а, может, это просто мне стало не по себе. О чем Маруся могла писать моему другу? Даже мертвому?

Я пробежал глазами пару строк и почувствовал укол неловкости: моя дорогая Марусенька не заслуживала и этой секунды сомнения. И Женя тоже.

Неловкость схлынула, пришло тепло, и я принялся читать сначала:

— Илья Арнольдович, подождите! Уффф… Я же пообещал вам фотокарточку с гробом!

Я поднял глаза, моргнул. Ганс быстро шел ко мне. В одной руке у него был черный чемоданчик, во второй небольшой желтоватый конверт.

На жизнерадостной усатой физиономии светила криминалистики прекрасно читалось все, что он мог бы сказать. И не только насчет моего гражданского долга помогать Гансу с расследованием. Насчет того, что можно подарить сокровище и потом просить что угодно — тоже.

— Поговорите с соавтором, — повторил следователь, протягивая конверт с фотографиями. — Не забудьте.

И я кивнул.

Интерлюдия Москва — Ташкент

05.07.1942.

Москва.

Место: данные изъяты.

Имя: данные изъяты.

Шероховатости встречаются. В моей работе их много; еще больше — в любимом Деле Всей Жизни. Сейчас в роли шероховатости выступает орущее начальство. И если обычно я могу устранить большинство проблем ножом и крахмалом, то здесь это не выход — денег не заплатят.

А у меня они все уже распланированы, до последнего рубля. Сарай вот в порядок привести, покрасить хотя бы, а то уже и нанимателя приводить стыдно. И тесно до жути, и купленный на аванс холодильник тарахтит, и провода искрят — я аховый электрик.

— Неужели! Было! Так! Трудно! — орет начальство, выплевывая слова вместе с кислой слюной. — Поймали проклятого писателя! Отвели в безлюдное место! А потом тюк, тюк по головушке, пока юшка не потечет! Все!

Стискиваю зубы. Вечно у него то одно, то другое: царя пристрели, Ленина выпотроши, Троцкого убей ледоколом. Потрошить это ладно, считай, по профилю, хотя с людьми и непривычно, я больше по животным. Но от задания «чтобы этого Петрова даже пальцем не тронули, только правый висок проломили, с одного раза, нежно» даже я слегка озадачился. А исполнитель потом звонил и предполагал, что я работаю на поэта.

Начальство немного успокаивается, и я понимаю, что можно начать оправдываться:

— Ну кто же знал…

Замолкаю. Вот как? Как объяснить начальству, что мой уголовник полдня выслеживал Евгения Петрова, ориентируясь на портрет Рубена Мамуляна?

Начало этой истории я услышал от Ганса. Тот веселился, рассказывая всему отделу, что какая-то желтая газетенка запросила в архиве Минсоответствия фотографию и отправила в печать без проверки, а остальные бросились повторять. К тому моменту, как все разъяснилось, с десяток разных газет успели проиллюстрировать некролог на Петрова фотокарточкой с Ильфом и Мамуляном! На третий день Минсоответствия спохватилось и прислало в редакции официальные извинения в духе: «Вы просили фотографию Евгения Петрова, так мы и дали. Извольте: Петров тут фотограф».

Когда об этом рассказывал Ганс, мы смеялись.

Но когда оказалось, что мой исполнитель пять часов просидел в Главпочтамте, пытаясь опознать Петрова по фотографии Мамуляна, мне стало не до смеха. А разобрался наш незадачливый товарищ как раз в тот момент, когда за писателем пришли из милиции и повели его на телефонный разговор к Гансу.

Ну кто же знал…

— Что?! Что ростовская милиция догадается убедить теток на почте показать Петрова, когда тот придет за своими телеграммами, а твой идиот — нет?!

Мрачно опускаю глаза. Исполнитель не рискнул спрашивать и тем более совать сотрудницам Главпочтамта мзду, чтобы не привлекать внимание. Мы знали, что если наш уголовник опередит Ганса, милиция в первую очередь помчится на Главпочтамт выяснять, кто слал убитому телеграммы, и не было ли чего подозрительного.

Так что наш бедолага крутился у входа, сверял всех посетителей с газетной фотографией Рубена Мамуляна и заподозрил неладное, только когда Петрова уже волокли к телефонной будке — говорить с Гансом.

И он, кажется, чем-то выдал себя, потому что доблестная ростовская милиция решила проводить недобитого журналиста в аэропорт.

— Идиоты! Кретины! — разоряется мое дорогое начальство. — Лови его теперь по всему Ташкенту!..

Про Ташкент я знаю от Ганса. Сколько-сколько там сейчас населения?.. Ладно, хоть фруктов поем.

Начальство тем временем перестает орать и начинает говорить конструктивно:

— Слушай сюда и не таращи глаза. «Цензура» писатель не доверяет твоему фрицу, но его все равно надо убрать.

— Ганса или Петрова?! — уточняю я в легком ужасе от открывающихся перспектив.

— Петрова, — выдает начальник после некоторых раздумий. — Фрица рано, он еще нужен. А писатель мешает. Напомни, зачем он собрался в Ташкент?

Рассказываю, что слышал у нас в отделении. Спасибо, как говорится, что у Ганса проходной кабинет. Ну как, кабинет — прихожая перед лабораторией. Но удобно.

— В Ташкент собираются Илья Ильф и его друг Иван Приблудный. Там какая-то история с братьями, и Ильф хочет, чтобы Петров тоже прилетел. Ну, раз уж тот так удачно умер.

— «Удачно»?! — вспыхивает невоздержанное руководство, и следующие пять минут я выслушиваю длинный и нецензурный список претензий ко мне, Евгению Петрову, которому не сидится в Ростове, Илье Ильфу, которому приспичило затащить в Ташкент соавтора, Гансу Гроссу, который всем мешает, моему бедолаге-исполнителю и всему составу ростовской милиции.

Ругаться бесполезно, так что я отделываюсь коротким и нервным:

— Виноват. Согласен. Конечно, вы правы.

— То-то же, — остывает наконец начальник. — Ладно, с Ташкентом мы разберемся. Не забивай голову, у меня там есть… люди. Будут. Давай, заканчивай с чучелом, жди новых указаний и присматривай за «цензура» фрицем.

Торжественно обещаю следить за Гансом, пока начальство шумно проклинает тот день, в который светило немецкой криминалистики додумалось переехать в Москву. Не знаю точно, что это был за день, со мной Ганс об этом ни разу не откровенничал, но об реальность его тогда шарахнуло знатно — до сих пор отходит.

После бурного монолога начальство решает проститься. Руку не подает — брезгует. Зря, я вообще-то в перчатках работаю. Прощаюсь, стараясь не демонстрировать радость. Мне одному как-то комфортнее работается. Терпеть не могу, когда кто-то за мной наблюдает.

Закрываю дверь, задвигаю щеколду, открываю холодильник. Работать нужно быстрее, труп скоро завоняется, но я, как всегда, застываю и пару секунд борюсь с пиететом. Три дня, и никак не привыкну, неловко и поздороваться тянет. Вроде нельзя без этого, неуважительно. Меня, конечно, никто не видит, но все же…

— Добрый вечер, Владимир Ильич.

06.07.1942.

Ташкент. Старый город.

Анвар Хашимов.

Анвар был очень, очень зол. Хорошее дело — Бродяжка чуть не потерялся! Досталось и самому Бродяжке, и Дядьке Тохиру, который приволок его с базару. Теперь они пристыжено молчали, изрядно напоминая дворовую шавку Моську после очередного художества. Бродяжка еще и трясся от ужаса, совсем как Моська. Хорошо, лужу под себя не напрудил.

Три дня назад, когда Анвар впервые заприметил Бродяжку, тот выглядел совсем диким. Лохматый, ободранный и заросший густой рыжей бородищей, он походил на постаревшего и оголодавшего Карабаса-Барабаса. Анвар отогнал его от арыка Анхор (надо же, пить из арыка!), притащил к себе домой и накормил пловом. Бестолковый Бродяжка врал, что не голоден, пока доведенный до ручки дядька Тохир не обложил его трехэтажным узбекским матом. Тогда найденыш торжественно пообещал, что отработает все до последней крошки, и принялся жадно есть.

О себе Бродяжка рассказывал много, но как-то бестолково. Звали его, вроде как, Михаил, что очень ему не шло. Еще там была какая-то длинная еврейская фамилия, но Анвар ее не запомнил. В свои сорок шесть Бродяжка не обладал никакой толковой профессией — он гордо звался художником, но в последние годы картин не писал и зарабатывал фотографиями. Анвар долго не мог понять, как можно зваться художником и не писать картин, и в конце концов просто махнул рукой.

Зимой сорок первого Бродяжка эвакуировался в Ташкент, но впрок это не пошло — эвакуантам жилось не сладко. Четыре месяца он спал в сыром цементном подвале, потом заболел, и друзья-художники выхлопотали ему место в Ташкентской больнице.

Неделю страдалец валялся на раскладушке посреди коридора (больница была переполнена), и все было как в тумане — пока он не начал идти на поправку, и мерзкие эскулапы не засунули его в старый корпус.

Бродяжка так живописно описывал ужасное деревянное здание с нарами вместо кроватей, что Анвар с трудом опознал в «старом корпусе» Ташкентский Распределительный Центр. Бродяжке там не понравилось, и он убежал. Но оказалось, что пока он валялся в больнице, товарищи из Союза Художников вернулись в Москву — он не нашел в Ташкенте ни одного знакомого лица. Приставать к новым коллегам он постеснялся, суровая незнакомая кастелянша не пустила его в подвал, и пришлось ночевать на улице. Но ничего, он еще им покажет!..

Анвар запретил Бродяжке показывать кому-то чего бы то ни было, и поселил его у себя. Спустя пару дней тот, кажется, оклемался, и Анвар с дядькой Тохиром уже подумывали рассказать ему, что случилось, но тут Бродяжку ни с того, ни с сего понесло на базар.

— Чего поперлись, рассказывай, — буркнул Анвар.

Бродяжка не мог рассказать ничего внятного — его до сих пор трясло, а взгляд был диким, как будто ему снова мозги отшибло — поэтому Анвар спрашивал с Тохира.

— За красками пошли, чтоб их к такой-то матери, — сказал дядька. — Нормально гуляли, то-се, базар, чтоб его. Я вижу, сосед Тимур торгует, ну остановился, приценился, смотрю одним глазом за этим ослом, — коренастый дядька Тохир встал на цыпочки, чтобы двинуть Бродяжку по шее, — а он себе чешет по базару. Раз, стал столбом, стоит, потом ка-ак завопит «Упырь! Вурдалак!» и бежать через весь базар! Насилу догнал ушлепка! Балбес! — дядька Тохир прибавил пару словечек покрепче. — Теперь вот молчит.

— Ох, горе, — вздохнул Анвар. — Давай, дядь Тохир, тащи самогон. А ты, как тебя там, — он снова забыл имя Бродяжки. — Иди под навес, голову напечет.

Бродяжка проводил Тохира испуганным взглядом и потер шею.

— Ты это, кончай, — сказал ему Анвар. — По самогону и все пройдет.

После стопки отменного самогона Бродяжка перестал трястись и даже разъяснил дядьке Тохиру значения слов «вурдалак» и «упырь». На второй стопке он уже был готовенький, лез обниматься и обещал посвятить Анвару с Тохиром свою новую картину. Анвар посмотрел на его тарелку и строго сказал закусывать.

Между первой и второй стопкой у них была бутылка вина прошлогоднего урожая, которая очень понравилась Бродяжке — он весь зарумянился, даже лысина покраснела.

— Теперь рассказывай, — приказал Анвар. — Художник «цензура», за красками он пошел. И ты тоже, дядя Тохир, одно слово — балбесы. Кого видел-то?..

Глаза Бродяжки вновь затуманились, и дядька Тохир профилактически двинул его по шее. Бродяжка дернулся и моргнул, приходя в себя.

— Ну что, горе, — Анвар ждал ответа.

— Призрака, — пробормотал Бродяжка. — Я видел призрака.

Глава 5

06.07.1942.

Ташкент, Набережная арыка Анхор.

Я. П. Овчаренко (И. Приблудный).

Ивану Приблудному в Ташкенте не понравилось. Город был не очень большой, но какой-то неприятный: серо-зеленый, жаркий и грустный. По окраинам торчали мелкие глинобитные домишки и росли какие-то чахлые деревца и кусты, от дорог несло пылью, арыки сплошь пересохли, а если и нет, то воняли болотом.

В центре города еще и понатыкали всевозможных заводов и клубных зданий союзной стилистики, и проклятый Ильф, который, собственно, и притащил Приблудного в эту дыру, фотографировал их буквально через одно. Какую такую прелесть он пытался запечатлеть, Приблудному было неведомо.

Учитель сказал бы, что Ильф таким образом успокаивает себе нервы. Ванька долгое время сомневался, что там в принципе есть что успокаивать, но Учитель, опять же, настаивал на том, что тот более чувствительный, чем кажется.

— Ненавижу Среднюю Азию, — страдальчески вздохнул Приблудный, наблюдая, как его невыносимый приятель фотографирует живописные колонны Дворца культуры кожевников и украшающие оные скульптуры. Или обувщиков — они так и не поняли, к какой фабрике относится здание этого монументального клуба: к кожевенной или к обувной.

Ильф ехидно прищурился сквозь пенсне:

— Ну же, Ванюша, не надо ныть. Мы должны запечатлеть культуру кожевников в ее первозданном виде. Так… а теперь отойдите, а то попадете в кадр. С таким выражением лица, — безжалостно разъяснил он в ответ на немой вопрос поэта, — вам не стоит туда попадать.

Приблудный закатил глаза — приятель был совершенно невыносим. Впрочем, потом он все же решил воспользоваться советом и отошел в тень забора. По предварительным подсчетам, Ильф должен был провозиться над фотографией не меньше пяти минут, и крестьянский поэт решил провести это время с пользой.

Порывшись в сумке, он вытащил недописанное письмо и задумчиво покусал карандаш.

«Дорогой Учитель! Это абсолютно невыносимо…»

В предыдущие три вынужденные остановки («Ваня, вы только посмотрите, какая это красота! Нет, нет, левее, вы смотрите совсем не туда.») Приблудный успел написать Учителю, как они летели, как осмотрели распределительный центр в поисках беглого братца (результат, конечно, был нулевым), и направились в морг, где Ильф, не удовлетворившийся заверениями об отсутствии рыжих и лысых евреев, пристально разглядывал каждый труп. Приблудный терпеливо ждал снаружи — от вида покойников его подташнивало.

Ильф тоже был не в восторге от трупов, он вышел весь бледно-зеленый, но его хотя бы вдохновляло отсутствие тела брата. А у Приблудного от этого всего глаз дергался.

После морга они провели набег на телеграф, где Ильф оставил записку в отделении «до востребования», а Ваня послал Учителю короткую телеграмму.

Потом неугомонный журналист потащил Ваню проверять подвалы общежития Союза Художников, и они полчаса ждали коменданта, а потом еще два часа рыскали там, как волки. Ваня не совсем понимал, для чего они вообще полезли в эти подвалы. Ильф туманно ссылался на своего соавтора, Женю Петрова, и Приблудный с ужасом думал, чего этот тип мог еще насоветовать.

«Дорогой Учитель, это абсолютно невыносимо! Я держусь только ради тебя. На рынке мы видели…», — Приблудный снова куснул карандаш и украдкой взглянул на приятеля-журналиста. Тот возился со своим фотоаппаратом и не обращал на Ваньку никакого внимания.

«… пропавшего брата. Я сразу его заметил.»

Приблудный принялся торопливо описывать, как он приметил среди ташкентцев некоего подозрительного мужчину: рыжего, лысоватого и явно одетого с чужого плеча.

«Это был Миша — все описания совпадали в точности. Ильф очень обрадовался…»

Да, он был очень счастлив, и протянул руки, чтобы обнять брата; но тут глаза Михаила Файнзильберга изумленно расширились, он прошептал «Упырь!», столкнул Ильфа на тротуар и с дикими воплями умчался в сторону частного сектора.

«Мы с Ильфом смеялись так, что едва не свалились в арык».

Приблудный перечитал последнюю строчку, посмотрел на спокойное и сосредоточенное лицо своего приятеля, вспомнил, что Учитель просил писать с фотографической точностью и исправил «мы» на «я».

Ильф не смеялся. Он смотрел на брата остановившимся взглядом, как в «Ревизоре», и это тоже…

«…выглядело ужасно смешно, Учитель. Но Ильф, похоже, обиделся».

Ну, в смысле, первый час, когда они расспрашивали торговцев на рынке, он ходил какой-то пришибленный, и даже попытался завести разговор на тему «что делать, если у тебя не брат, а свинья». Приблудный не смог поддержать беседу, потому что начал дико хохотать.

Но Ильф, очевидно, считал, что брат должен был обнимать его, рыдая от счастья. Его взгляд стал холодным и острым; оставшиеся пол дня журналист держался отстраненно, и чуть что принимался ехидничать.

Ваня не считал это трагедией. В конце концов, в Москве Ильф тоже был холоден и не пускал «дальше прихожей», это в Ташкенте он с чего-то расчувствовался.

— Пойдемте, Ванюша, — Ильф аккуратно убрал фотоаппарат в чехол. — Впрочем, если вам нужно время… — журналист, очевидно, решил, что Ваня опять сочиняет стихи.

Приблудный торопливо завернул карандаш в письмо и сунул получившуюся конструкцию в нагрудный карман рубашки:

— Напомните, куда мы идем.

— На почту, — любезно сообщил Ильф. — Петров, наверно, уже долетел.

Приблудный схватился за голову: ему ужасно не хотелось возвращаться на почту. Ему хотелось есть, пить, спать и в тень. Но Ильф был неумолим. Он считал совершенно необходимым проверить, не появлялся ли там его свежепогибший соавтор, Евгений Петров, и останавливать его было бесполезно.

«Ну и ладно», — подумал Приблудный, сдаваясь. — «Заодно напишу Учителю».

Пока Ильф рыскал по почте и третировал всех работников, Ванька спокойно превратил свое письмо в телеграмму, и, легко расставшись с кругленькой суммой (на чем он точно не собирался экономить, так это на весточках для Учителя), отослал ее в Москву. Телеграмма шла «молнией», и Учитель должен был получить ее спустя пару часов.

— Теперь, Ванюша, — обрадовал его Ильф, — нам нужно вернуться к Союзу Художников.

— Зачем? — скептически вопросил Приблудный.

Ему совершенно не улыбалось весь день бродить между почтой, Союзом Художников, моргом, распределительным центром и рынком — а именно в этом, похоже, заключался тайный план Ильфа.

— Выше нос, Ваня, — приятель выглядел подозрительно довольным. — Нам нужно найти Петрова, он будет ждать там. Заодно попробуем раздобыть еду в столовой Союза Художников.

Ильф знал, чем мотивировать друга. Приблудный закатил глаза, но волшебное слово «столовая» звучало весьма завлекающе — пусть он и подозревал, что им ничего не дадут без карточек.

Бурчащий желудок подгонял уставшие ноги, и они долетели до огромного, торжественного здания Союза Художников с рекордной скоростью. Теперь Ванюшу не пугали ни пыль, ни жара — его манила перспектива сытного ужина.

— Куда дальше? Где здесь еда? — жадно спросил он не то у Ильфа, не то у высокого здания в «советском ампире». И застыл в ужасе: приятель полез за фотоаппаратом. — О нет! Только не это, зачем вы снова это фотографируете?! У вас что, бесконечная пленка?! Фотографируйте что-то другое!

Но Ильф твердо вознамерился снова запечатлеть монументальные колонны здания Союза Художников.

— Солнце падает по-другому, Ванюша, — сообщил он в ответ на справедливые претензии.

— Да-да, конечно, — буркнул Приблудный.

Ему ужасно хотелось оставить Ильфа с его фотоаппаратом и заняться своими делами. Да, у него тоже были дела — они касались важных поручений Учителя. Правда, он запланировал все на завтра, но терпеть Ильфа становилось все сложнее, и он уже начал думать о том, как бы откланяться. Но сначала он, конечно, собирался поесть.

Отвернувшись от Ильфа, Приблудный принялся разглядывать здания в поисках столовой.

Вскоре он обнаружил соответствующую табличку со стрелочкой, а потом нашел и дверь. Скромная вывеска сбоку гласила, что на пять часов намечаются какие-то литературные чтения (у ташкенского Союза Писателей, видимо, не было своего здания), и люди уже начали подтягиваться ко входу.

Народ был разный: и в штатском, и в гимнастерках. Приблудный не представлял, откуда в Ташкенте могло собраться столько военных, если линия фронта не успела дойти до Узбекистана. Впрочем, вояки могли быть и местными — Учитель не раз говорил, что Министерство безопасности постоянно увеличивает свой контингент за счет погибших фронтовиков.

Впрочем, Приблудного это не волновало. Еще бы грозное министерство додумалось до формы другого цвета, чтобы не путать местных с фронтовиками…

— Постой-ка! Саша! — завопил Приблудный, выхватывая из редкой толпы широкоплечего мужика крестьянского вида. — Ширяевец!

— Ваня, я ждал тебя завтра! Ты что, балбес, перепутал даты?.. — Ширяевец, огромный, широкоплечий и добрый, сгреб Ваню в объятия и кивнул подошедшему Ильфу. — А вы Илья Ильф? Очень приятно!

— Взаимно.

— Тебе нужно честно? — хохотнул Ваня, выпутываясь из медвежьих объятий товарища-поэта. Да, Ширяевец тоже был поэтом, причем не из худших, из круга Есенина. — Да, перепутал! Потом решил, пусть так и будет! Переночую где-нибудь и к тебе!

Ширяевец хлопнул его по спине, да так, что коренастого Приблудного едва не развернуло.

— Я не желаю об этом слышать! Ты будешь ночевать у меня. Только проблема, у меня в комнатах Клюев.

Приблудный скорчил козью морду — ночевать с Клюевым! Нет уж, увольте! Он открыл рот, чтобы высказать Ширяевцу все, что думает о его «гениальном плане», но тот понял все по одному выражению лица:

— Тогда я положу тебя в сарае. И нет, не спорь, я знаю, как ты ищешь ночлег, — Сашка поправил картуз, не скрывающий, а подчеркивающий стрижку «под горшок», и повернулся к спокойно разглядывающему его Ильфу. — А вы? Я вас приглашаю!

— В сарай? — чуть усмехнулся журналист.

Приблудный не удержался и закатил глаза.

Ильф тем временем сообщил, что его абсолютно устраивают сараи, так что он с радостью воспользуется приглашением, но перед этим ему хотелось бы найти одного товарища.

— Где-то там, — он кивнул на колонны.

— Ах, точно, чего мы стоим! Скоро начнется, — спохватился Ширяевец. — Пойдемте, друзья, пойдемте! Я собираюсь читать «Мужикослов».

Левую руку он закинул на шею Приблудному, правая дернулась было к Ильфу, но ткнулась в невидимую стену и вернулась к хозяину.

— По памяти, что ли? — завистливо вздохнул Приблудный. — Не вижу у тебя записей.

— Какие записи, он же короткий!.. — хохотнул Сашка.

— Из вашего творчества, Александр Васильевич, — озвучил свое никому не нужное мнение Ильф, — мне больше нравится «Бурлак», «Стенька Разин», «Молодецкий курган»… Ты жила в скиту замшелом, все молилась, ладан жгла…

— Спасибо, не думал, что вы знаете, — засмущался Сашка. — Осторожно, тут сразу ступенька, под дверью. — Ширяевец придержал тяжелую дверь, — А вы не пишите стихов? Нет?

— Не пишу.

— Ох, зараза, — чертыхнулся Приблудный, не рассчитав высоту спуска. Оба товарища были выше его минимум на голову, и он невольно подстраивал под них шаг. — Он, скорее, напишет про идиотов, которые не умеют строить, и делают ступеньки… везде.

— Непременно, Ванюша, — бросил Ильф, отвернувшись.

Приблудный попробовал проследить за его взглядом, но смотреть было не на что — широкий холл в зеленовато-пятнистой мраморной плитке, две лестницы наверх, пяток тощих советских колонн, подпирающих потолок, да старенькое расстроенное пианино в углу. Фронтовик в пыльной гимнастерке играл какой-то веселый вальс, а пара десятков людей, ожидающих, пока откроются верхние двери и их запустят в основной зал, слонялись по холлу и развлекались бесцельными разговорами.

Ильф коротко кивнул Приблудному и скользнул в эту толпу. В песочного цвета рубашке он прекрасно сливался с серо-зелено-коричневой толпой.

— А ты не хочешь почитать что-нибудь, Ваня? Народу много, но наше, крестьянское направление представлено только мною и Клюевым. Попросим его ужаться, — предложил Ширяевец, придержав Ваньку за локоть.

— Забудь, — скривился Ванька, его не вдохновляли перспективы общаться с товарищем Клюевым.

Ильф тем временем крутился возле пианино. Что он хотел, неизвестно, но музыка вскоре пропала.

Приблудный тем временем обратился к Ширяевцу, чтобы прояснить всю ситуацию насчет Клюева, а когда повернулся обратно, Ильф уже цеплялся за пианиста, обнимая его.

06.07.1942.

Ташкент, ДК Союза Художников.

И. А. Файнзильберг (Ильф).

Вы играете что-то из Чайковского, Женя, и я не хочу отвлекать вас. Старое пианино расстроено, а вы не всегда поспеваете за тактом — видимо, давно не играли. Иногда вы смотрите на клавиши с легким раздражением. Этот взгляд я хорошо помню — пусть у вас и добавилось морщин вокруг глаз.

Я боюсь помешать вам и не подхожу близко. На вас можно и со стороны посмотреть. Вы похудели в полтора раза, у вас седина в волосах, и пыльная зеленая гимнастерка вам не идет. Мне очень хочется достать фотокарточку и сравнить.

Мне кажется, вам понравится эта карточка. Вы там в гробу.

Вот вы закончили играть и прикрыли крышку на пианино. Я же могу подойти к вам? Могу? Вы же не убежите от меня с воплями? Не очень хочется рисковать — лови вас потом по Ташкенту. А то у меня сегодня уже была встреча с одним слабонервным.

Я тихо окликаю вас, когда вы встаете:

— Женя? Это же вы?..

Звучит идиотски. Но вы, конечно, не реагируете. Забыл, что вы плохо слышите этим ухом. Точнее, я помнил про ухо, но совершенно забыл, на какой оно стороне. Не угадал, надо же.

— Женя!

Вот, теперь вы услышали, повернулись, смотрите. В глазах изумление и растерянность. Вы не хотите протянуть мне руку? Черт возьми, Женя, вы же уже присылали мне телеграммы, ну чего вы боитесь?!

Я понимаю, чего. Мне самому немного страшно — но сейчас мы боимся разного. Когда-нибудь вы тоже с этим столкнетесь.

Кажется, нужно что-то сказать. Утром я сказал брату нечто вроде «Миша, как же я рад тебя видеть», и это привело к печальному результату. И больше я не хочу рисковать. Мало ли как вы на это отреагируете.

— Как вы долетели?

— Все в порядке. Ильюша, — вижу, что вы взяли себя в руки и говорите спокойно. Я успел забыть, как звучит ваш голос, и что когда вы называете меня по имени, вы делаете некую паузу между «л» и «ю». Этакий воображаемый мягкий знак. — Если вы имеете в виду волосы, то эти седые пятна там уже были.

Отлично, вы шутите. Я чувствую некоторое облегчение из-за того, что вы не боитесь меня. А то мало ли, покойник ожил. Восстал из гроба упырь.

Мне, наверно, нужно перестать думать о бестолковом брате и сосредоточиться на чем-то другом.

Как вы спокойны, Женя. Не убегаете, не кричите, как Миша. Это же хорошо, правда? Что вы так замечательно держитесь, когда видите мертвых друзей. Сколько я вас помню, вы всегда были ужасно эмоциональны, а теперь — посмотрите! — спокойны.

Или вам все равно.

Нет, это ерунда, конечно, ерунда. Тогда вы бы в Ташкент не летели — сидели бы в Ростове, или в Москве, или в Одессе с родителями. Вы держитесь просто отлично — вот, вы пожали мне руку, и у вас даже не дрожат пальцы. А когда вы в прошлый раз это делали, то дрожали. Только это пять лет назад было, и я умер через пару часов.

Как же давно это было.

— Честно говоря, — говорите вы чуть смущенно, — я не совсем понимаю, что нужно делать в такой ситуации. Пожалуйста, извините, если я буду вести себя идиотски. Я не нарочно.

— Ну что вы, Женя. Все хорошо. Может, я обниму вас? В последнее время я… скажем так, предпочитаю лишний раз уточнить. Мало ли.

Вы не слушаете, только протягиваете руки, обнимая меня. И вам некомфортно — я вижу, вы ждете возможности отстраниться. Не прикасаться.

Но я не могу.

Не сейчас, Женя.

Пожалуйста.

Я, кажется, цепляюсь за вас и не могу отпустить. Пожалуйста, Женя, позвольте мне обнимать вас еще секунду. Мне нужно совсем немного времени. Только почувствовать, что вы рядом. Поверить, что я нужен кому-то.

Потому, что я, кажется, не могу больше.

Вы тоже не можете, Женя — но я понимаю это только тогда, когда вы срываетесь, цепляетесь за меня и плачете, тихо и горько.

Вы прижимаетесь головой к моему плечу, я обещаю вам, что все будет в порядке — и вы позволяете себе расслабиться и получить облегчение в слезах. И тихо, почти бессвязно рассказать мне о том, как плохо и больно вам было там, и как вы скучали, и как едва выносили пять лет одиночества, и войну…

Наверно, потом вам будет неловко — но я не могу вас остановить.

Не хочу.

Кажется, мне это тоже необходимо. Настолько, что мои глаза тоже заволакивает туманом, и ком стоит в горле, когда я — наконец-то — разрешаю себе поверить, что могу быть все еще нужен тем, кто знал и любил меня в прошлой жизни. Моей семье.

И что я все же дождался вас, Женя — а, значит, дождусь и жену, и дочку, и братьев. Они не отвернутся от меня, не забудут. Они все будут рядом. Нужно только дождаться.

Вы постепенно приходите в себя: отпускаете меня, вытираете глаза рукавом, говорите какую-то ерунду о том, что вам ужасно неловко.

Не нужно, Женя. Все хорошо, и я, даже, кажется, счастлив.

Знать, что вы плачете обо мне.

Глава 6

06.07.1942.

Ташкент, ДК Союза Художников.

Я. П. Овчаренко (И. Приблудный).

Пианист в гимнастерке рыдал, как девчонка, Ильф обнимал его, утешая. Приблудный смотрел на это круглыми глазами. Потом обошел их как по невидимой окружности и, обнаружив, что и у Ильфа глаза на мокром месте, констатировал:

— Какие все «цензура» чувствительные…. ой! Ты чего?! — локоть Ширяевца врезался Ваньке под ребра. С учетом разницы в габаритах тычок получился весьма ощутимым.

— Заткнись и прояви тактичность, — прошипел товарищ.

Прибудный вытаращил глаза и позволил Сашке отбуксировать себя за колонну. Странно, но над Ильфом и его приятелем больше никогда не смеялся — все «проявляли тактичность», хотя картина была весьма забавной. Ваньку особенно веселил дикий контраст между обычной сдержанностью журналиста и вот этим его идиотски-счастливым выражением лица.

То, что нашлось существо, желающее его обнимать, было удивительно само по себе.

Приблудному вдруг почудился туманный петербургский сентябрь и тонкая, стройная фигура Сережи Есенина у ворот гостиницы: «Чего ты приперся, шельма! Я не хочу тебя видеть! Тоже мне ученик! Не мог на похороны прийти!..»

Настроение испортилось.

— Ладно, пусть их, — проворчал Ванька. — Надеюсь, теперь Илья перестанет страдать, что от него братья бегают, — заметив живой интерес в глазах Ширяевца, он принялся рассказывать.

Краем глаза он следил за Ильфом и его впечатлительным приятелем, стараясь не пропустить момент, когда они успокоятся и пойдут к ним знакомиться. То, что ехидный журналист не оставит эту историю без своих комментариев, было ясно как день.

— …я такой: «и что, по-вашему, он должен был обнимать вас, рыдая?», а он «я понимаю, что он не в порядке, но все же», а я такой «да кому вы нужны», и после этого он закатил глаза и сказал, что счастлив, что я не его брат. И еще какую-то гадость, я не запомнил. А потом весь день ерничал. И в чем же, как говорит Учитель, мораль?

— Не знаю. И в чем?

— В том, что не надо ныть!

На широком крестьянском лице Ширяевца отразилось категорическое несогласие с такой позицией. Мнение Сашки по вопросам морали было давно известно. Но прежде, чем он успел высказаться, Приблудный пихнул его в бок и кивнул в сторону Ильфа — тот перестал цепляться за типа в гимнастерке, достал платок и протирал пенсне. Товарищ в гимнастерке тоже уже не рыдал: стоял и с улыбкой что-то рассказывал.

Приблудный присмотрелся к нему: лет сорок, узкая смуглая морда, раскосые темные глаза и черные гладкие волосы, зачесанные наверх и обнажающие треугольные залысины по бокам головы. Физиономия выглядела смутно знакомой. Даже не столько физиономия, сколько общее впечатление от этого типа. В воспоминаниях Приблудного он постоянно крутился вокруг Ильфа — впрочем, таких воспоминаний было немного, потому, что тогда они едва пересекались.

— Товарищи, это Евгений Петров, мой соавтор, — торжественно сообщил Ильф. — Женя, это Иван Приблудный, Александр Ширяевец.

Ильф сдержанно улыбался от удовольствия. Ширяевец присмотрелся к Петрову и опознал в нем младшего брата Валентина Катаева, тоже писателя. Приблудный запомнил Катаева-старшего в основном из-за безобразной драки, которую они с Есениным учинили дома у еще одного товарища по перу, Асеева. Сам Приблудный при драке не присутствовал, но в рассказах товарищей фигурировали бутылки вина, носовые платки, сморкание в скатерть и боксерские удары по морде.

Не успел Приблудный поделиться впечатлениями, как в их уютное общество ворвалось новое лицо. Коварно подкралось и набросилось сзади:

— Товарищи! Какая встреча!..

Приблудный вздрогнул — это был Клюев, бородатый и в черной рубахе. С кем Ване не хотелось встречаться, так это с ним. Он бросил на Ширяевца умоляющий взгляд.

— Товарищи, познакомьтесь с Николаем Алексеевичем Клюевым, — подхватился Сашка. — Илья Ильф, Евгений Петров, писатели, журналисты, — он махнул широкой рукой, оттесняя Приблудного за плечо.

Но Клюева, конечно, было не отвлечь так легко. Его блестящие глаза невидяще скользнули по физиономиям журналистов и остановились на Приблудном. Чтобы переключить его внимание, требовалась тяжелая артиллерия.

Ванька бросил умоляющий взгляд на Ильфа, но тот, зараза, притворился, что не понимает намеков. Хотя о безответной и совсем не товарищеской любви Клюева к Приблудному он знал. Решил, видимо, отыграться за «кому вы нужны».

— Ванюша!.. — продолжал радоваться Клюев.

Приблудный попятился и затравленно огляделся: Ширяевец виновато пожал широкими плечами; в глазах Ильфа читалась неприкрытая насмешка. Он повернул голову к Петрову и что-то тихо ему сказал. Видимо, комментировал ситуацию.

Женя бросил на соавтора возмущенный взгляд, подошел, цапнул Клюева за руку — уже протянутую к Приблудному! — и твердо сказал:

— Николай Алексеевич, две минуты, прошу вас! — одной рукой журналист продолжал держать поэта за рукав, а второй принялся рыться в полевой сумке. — Пожалуйста, подпишите мне книгу. Вот. Сборник стихов крестьянских поэтов «Русь моя широкая», — он жестом фокусника извлек из сумки тонкую потрепанную книжку. — Взял в Ростове. Тут есть ваши стихи.

Клюев застыл: он, очевидно, колебался между желанием сгрести Ваньку в охапку и необходимостью подписывать книжку Петрову. Приблудный воспользовался этим, чтобы ускользнуть:

— Какая прекрасная-встреча-а-у-меня-срочные-дела-встретимся-вечером!

Он проигнорировал умоляющий взгляд Клюева и поспешил ретироваться. Крестьянский поэт вздохнул, почесал бороду и принялся искать автоматическую ручку, чтобы подписать книжку Петрову. Ильф стоял рядом и насмешливо улыбался.

Последнее, что слышал Ванька, это как славный Ширяевец объясняет присутствующим, что он, Приблудный, занят, и им, кстати, тоже стоит поторопиться, чтобы не пропустить начало мероприятия.

У Ваньки было несколько поручений Учителя, еще из Москвы. Некоторые были простыми, вроде доставить письма, а некоторые странными и даже откровенно неприятными. Ванька не спрашивал, зачем ему это нужно. Его широкую душу не интересовали все эти масонские кружки и прочие развлечения скучающих буржуев. Учитель, конечно, не был буржуем, и Ваня тем более не понимал, зачем тот во все это ввязывается.

Приблудный достал из кармана бумажку с адресами, попытался вызвать в памяти карту Ташкента, не преуспел и решил оставить поручения Учителя на завтра. Сейчас его основной целью было скрыться от Клюева. Прикинув, что после начала мероприятия тот уже не полезет, Ваня побродил вокруг здания Союза Художников и вернулся назад. К тому моменту толпа из холла переместилась на второй этаж.

Народу было много — ташкентцы заполнили почти весь зал. На сцене уже читал стихи какой-то молодой и кудрявый поэт. Читал он хорошо, хотя местами и перебирал с завываниями.

Приблудный проскользнул в открытую боковую дверь и сразу же нашел Сашку Ширяевца. Тот сел на последнем ряду, но у самого прохода, чтобы было удобнее идти к сцене, и негромко переговаривался с журналистами. Клюев на горизонте отсутствовал, и Ванька рискнул присоединиться к компании:

— Как здорово вы его отвлекли! — шепнул он Петрову.

— Не расслабляйтесь, вы сейчас тоже будете подписывать, — ехидно сказал сидящий рядом с ним Ильф.

— Я этот сборник, можно сказать, из-за вас, Ваня, и взял, — улыбнулся Петров, протягивая Ваньке книжку и ручку. — Узнал, что вы тоже летите в Ташкент, и решил посмотреть, что вы пишите. Клюев случайно там оказался.

Приблудный сел на свободное место рядом с Ильфом, перелистал сборник, нашел свою фамилию и, покусав ручку, принялся писать посвящение. Конечно, в стихах. Что может быть лучше стихов?

Ширяевец с вежливым интересом слушал завывания кудрявого поэта, а Ильф с Петровым полушепотом обсуждали вопрос ночлега:

— Я вроде договорился насчет жилья, — вполголоса, чтобы не отвлечь никого от стихов, говорил Петров, — Только спать придется в подвале. Это отличный, сухой подвал, и мы прекрасно поместимся все вчетвером. И Александр Васильевич, если не против.

Приблудный захотел уточнить, как журналист насчитал четверых, но тут Сашка Ширяевец пригласил Петрова в сарай, и они принялись обсуждать детали.

Заслышав об этом, Приблудный заскрипел зубами и уткнулся в книжку, чтобы не лезть в пошлый быт. К счастью, его и не привлекали: детали — их оказалось довольно много, начиная с распределения обязанностей по покупке еды и заканчивая вопросом, куда девать то, что уже лежит в сарае — утрясали Петров и Ширяевец. Ильф тоже не лез, только наблюдал. На его физиономии читалось «спасибо, товарищи, что занимаетесь этим без меня».

Поэтический вечер растянулся на два часа. Кудрявый поэт быстро слез со сцены, освободив место лысому, длинному и нескладному. Тот начал читать про березки, и все замолчали. Потом на сцене нарисовался Клюев в расписной рубахе (и где только взял!), за ним читал Ширяевец, а после позвали и Приблудного. Ему много хлопали, и Ильф достал фотоаппарат и щелкал камерой, делая страшные глаза, чтобы Ванька не дергался в кадре.

После «крестьянской секции» Сашка Ширяевец пересел на первый ряд к Клюеву и другим знакомым, а журналисты остались с Приблудным на заднем ряду. Наблюдать за ними было забавно. Какие-то стихи они слушали с замиранием, на каких-то начинали скучать, а иные и вовсе принимались обсуждать ехидным полушепотом, а потом Ильф открывал блокнотик и что-то туда записывал. Приблудный попробовал подсмотреть, но на него недовольно скосили глаза и укоризненно обозвали Варварой.

Вот так: «вы Варвара, Ванюша». Добавлять «любопытная» Ильф, очевидно, ленился. Сэкономленные силы он тратил на то, чтобы шепотом делиться впечатлениями с Петровым.

Под конец поэтического вечера Сашка сказал, что ждет всех у себя, сунул Приблудному бумажку с адресом, сопроводив его устным описанием маршрута, и умчался отвлекать Клюева.

Ванька и журналисты вышли из здания Союза Художников, обошли набережную арыка Анхор и направились к частному сектору. Шли медленно, гуляли. Приблудный молча страдал насчет поручений Учителя, а Ильф с Петровым бросили обсуждать поэтический вечер и принялись искать новую тему для беседы. Ну, как: Ильф посмотрел на своего товарища и попросил его еще о чем-нибудь рассказать.

— А что вы хотите? — улыбнулся Петров.

По мнению уставшего от бесед Приблудного, тут нужно было не улыбаться, а предъявлять претензии, почему его держат за дрессированную обезьянку.

— Не знаю. Что-нибудь. Я просто устал разговаривать. Кажется, я уже потратил сегодняшнюю норму и залез в завтрашнюю.

— Да вы же полдня молчали! — возмутился Приблудный, недовольно отрываясь от мыслей о поручениях Учителя.

— Это было во вторую половину дня, — уточнил Ильф. — А в первую мы опросили как минимум четверть Ташкента, включая телеграф, почту, злобную половину распределительного центра Минсмерти, общежитие Союза Художников, центральную больницу и морг!

Ваня недовольно хмыкнул и ускорил шаг. Ильфовское занудство снова стало его раздражать. Глядите: даже тут ему обязательно потребовалось уточнить!

Приблудный посмотрел на Петрова, ожидая увидеть, что тот разделяет его впечатления об этом занудном типе в пенсне, но обнаружил, что ни черта. Женя, наоборот, развеселился:

— О, так это все объясняет! Я имею в виду, насчет морга. Стоило мне только спросить там про вашего брата, как на меня накинулся местный директор с криком «Да сколько можно?!». Наверно, он подумал, что мы его разыгрываем. Он кричал, что если мы с вами, Ильюша, опять зайдем к нему в морг и будем искать там рыжих евреев, он будет тыкать нас носом в каждый труп, как котят!

— Довели бедолагу, — фыркнул Ильф. — Съездить, что ли, извиниться? Кстати, Женя, вы знаете, мы с Ванькой видели Мишу. Он жив, здоров и бегает по Ташкенту.

— И вы молчите?! — возмутился Петров.

Приблудный специально остановился, чтобы посмотреть, как на эту историю отреагирует Петров. Он был уверен, что веселый, улыбчивый журналист тоже будет смеяться. Ильф же рассказывал о «роковой встрече» очень сухо, сдержанно и в выражениях типа «шли, встретил, убежал». Женя от этого унылого рассказа, конечно, только хмурился и качал головой.

— Просто «цензура», — прокомментировал наконец журналист. — Ильюша, вы извините, но у вас не брат, а свинья!

Приблудный споткнулся на ровном месте и принялся хохотать. Он вспомнил, как Ильф четыре часа принимался рассказывать, какая свинья его брат — и только для того, чтобы услышать это от собственного соавтора!

— Что это за смех, Ваня! — сердито сказал Петров. — Это совершенно не по-товарищески! Замолчите или мне придется вас стукнуть!

— А, знаете, я, может, не против, чтобы вы его стукнули, — заявил Ильф, сверкая глазами из-под пенсне. — Ваню извиняет только то, что у него никогда не было братьев.

Ванька посмотрел на них и определился с выводами:

— Товарищи, вы оба зануды! И Сашка Ширяевец, кстати, тоже! Вы трое ничего не понимаете ни в братьях, ни в упырях.

Вот тут журналисты наконец-то развеселились и начали улыбаться. Потом они все-таки обсудили упырей, и Ваня рассказал свою версию встречи Ильфа и брата — куда более веселую. Закончив, он задался вопросом, а почему они все еще стоят и не сворачивают с асфальта на грунтовую дорогу к частному сектору.

— Так это же вы, Ваня, остановились, — улыбнулся Петров. — Мы с Илей просто вас ждем.

— А, точно! — спохватился Приблудный. — Я же хотел сбегать на Главпочтамт, написать телеграмму Учителю! Он же сейчас круглосуточный, да? А то уже поздно. Вы двое, идите к Ширяевцу и устраивайтесь, а я потом прибегу. Увидите Клюева, скажите, что меня нет!

Ильф с Петровым переглянулись, переписали с бумажки адрес Ширяевца и пообещали держаться и не говорить Клюеву, что Ваня будет спать с ними в сарае. Правда, скорее всего, тот все равно рано или поздно прознает.

Приблудный пожал им руки и помчался на Главпочтамт. Он спешил, обходя серые дома и зеленые чинары и перепрыгивая через мелкие арыки, больше похожие на придорожные канавы. В голове он для разнообразия составлял не стихи, а телеграмму для Учителя:

Тот же день.

Ташкент, сарай где-то в частном секторе.

И. А. Файнзильберг (Ильф).

В сарае было уютно и почему-то совсем не жарко — даже странно для летнего Ташкента. Мы с Ширяевцем сгребли весь хранящийся сельхозинвентарь к дальней стене, пододвинули к ней же трехногий пыльный стол и устроили из сухих досок настил, чтобы не спать на земляном полу. В сарае, разумеется, не было электричества, и нам пришлось включить сложную систему освещения, состоящую из двух свечей, помещенных в стеклянные банки, и двух фонариков разной степени мощности.

Причудливые тени ложились на карту Ташкента, которую притащил Ширяевец, и я жалел, что современные технологии еще не позволяют сфотографировать эту красоту. Приблудного еще не было, так что мы с Женькой ужинали пирожками с капустой и составляли план поисков сбежавшего брата, отмечая маршрут прямо на карте.

А еще Петров — я так отвык от него! — заинтересовался ситуацией с моим братом, предложил увековечить эту сцену в каком-нибудь очерке, и мы подбирали название:

— «Ташкентский вурдалак», как вам?

Мне не нравилось. Хотя сама идея с фельетоном про Мишу казалась не такой уж плохой. В самом деле, почему бы и не написать?

Это, конечно, не означало, что мы с Женей готовы вернуться к совместной работе. Мы конечно, еще ничего не решили. Это было обычное баловство.

— Слишком тяжеловесно.

— «Ташкенский вампир»? «Ташкенский упырь»? — Женя оторвался от карты и кровожадно улыбнулся. — «Ташкентский мертвец»?..

Название отдавало Эдгаром По. Я безнадежно вздохнул:

— Нет, Женя, точно не мертвец. Давайте оставим «Ташкентский упырь».

Я сунул Петрову фонарик, занес в записную книжку «упыря» и бросил последний взгляд на карту:

— Женя, мы с вами, кажется, оптимисты. Нарисовали план на неделю поисков. Надеюсь, за эту неделю нас не заметут в милицию и побьют местные за то, что мы всюду суем свой нос.

Петров улыбнулся: не воспринимал угрозу как реальную.

Мы закончили с картой, но ложиться спать было рано. Банка со свечкой и два фонарика давали достаточно света, чтобы можно было читать, валяясь на настиле и завернувшись в одеяла. У Петрова были «Братья Карамазовы», купленные еще в Ростове на каком-то книжном развале — а мне он привез совершенно чудесное сочинение по истории черноморского флота. Подумал обо мне, надо же.

В полумраке сарая Женька казался чуть моложе, чем есть. Но все равно не таким, как пять лет назад.

Видеть соавтора сорокалетним было непривычно. Да и вообще, мне требовалось время, чтобы снова к нему привыкнуть. Я слишком долго был один, или в компании Ваньки Приблудного, которого, при всей его жизнерадостности, сравнивать с Женькой было бесполезно. Нам было, что обсудить — наши смерти, некрологи, родных, будущее, письмо Маруси, да хотя бы просьбу Ганса Гросса — но я не хотел начинать этот разговор сейчас. Боялся обнаружить, что мы с соавтором стали далекими и чужими? Возможно.

А каково было самому Жене? А после войны? Я хотел согреть его, утешить и пожалеть. Но получилось так, что он сам поддерживал и успокаивал меня после ситуации с братом.

Ванька Приблудный, наверно, был прав, и я слишком сильно переживал из-за этого. Стоило ли расстраиваться, когда я прекрасно знал, что от Миши можно ждать все, что угодно? Лучше радоваться, что он вообще жив.

История Черноморского флота не шла мне в голову. Я достал чистый лист, положил его на закрытую книгу и принялся рисовать брата. Петров прикрыл «Карамазовых» и вопросительно посмотрел на меня.

— Не беспокойтесь, я не ушел в художники. Вы знаете, сколько раз я сегодня сказал «рыжий лысый еврей»? И сколько раз у меня спросили, как это выглядит вместе?

Петров, разумеется, захотел посмотреть на рисунок и остался недоволен:

— Мне кажется, вам нужно добавить морщин. Вот здесь, — он ткнул брату в глаз, — и вот здесь. Так… уберите тут щеки. И борода… откуда у него борода? Он что, Дед Мороз?

— Сегодня у него была борода, — сообщил я. — Отрастил, пока бегал по городу. Не верите, дождитесь Приблудного и спросите.

И что, Петров на этом угомонился? Конечно, нет!

— Рисуйте морщины тут, тут и тут, — он сунулся мне под локоть и принялся показывать.

— Тьфу, Женя! Чего вы!.. Ему же не шестьдесят!

— И лысина была больше, — не отставал мой друг. — Сотрите волосы, ну!

— Черт с вами!..

— Еще стирайте! Чего вы жалеете?.. Знаете, как он полысел за пять лет? А я знаю!

Я стер. Потом стер еще. Потом дорисовал морщин. Потом мы с Женей задались проблемой мешков под глазами у дорогого брата, и наконец скептически осмотрели результат.

— Писать в соавторстве лучше, чем рисовать, — фыркнул я, и Женя добавил, что удивлен, как наши друзья Кукрыниксы еще не поубивали друг друга.

В сарае к тому времени совсем стемнело, и надо было спать. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Петров пошел устраиваться на настиле: улегся на бок, подложив под голову сумку, и накрылся одеялом. Было тепло, к тому же мы не планировали раздеваться, поэтому одеяло, наверно, предназначалось для создания необходимого уюта. И все же, несмотря на усталость и перелет, Петров не спал — лежал и читал с фонариком «Карамазовых».

У меня тоже не получалось заснуть. Лежа с закрытыми глазами, я все равно возвращался мыслями к портрету моего брата. Как хорошо его помнил Женя! Впрочем, у него всегда была отличная память на лица — сказывалась работа в одесской милиции. Как там писал Козачинский в «Зеленом Фургоне»? «Ваша фотокарточка мне знакома».

И эта мысль была и приятной, и страшной.

— Женя?.. Вы не собираетесь спать?

— А что? Вам мешает свет? Я выключу фонарик.

— Что вы! Я просто знаю, что вы устали.

— Нет, — буркнул Женя.

Мне снова стало неловко его тревожить. Ну, не спит, и пускай не спит, чего я лезу? В самом деле, он же никуда не денется до утра.

— Ильюша, вы сейчас можете подумать, что я кто-то вроде вашего брата, — неохотно сказал Петров. — Но это не так. Я воспринимаю реальность такой, какая она есть, без этой придури. Правда. Я не считаю, что вы упырь, или что вы мне мерещитесь. Это чушь. Я просто… просто так ужасно соскучился, что мне хочется еще немного побыть рядом с вами. Я знаю, что вы никуда не исчезните, если я лягу спать. Просто хочется, чтобы этот день подольше не заканчивался.

— Спасибо, Женя.

Разве на это можно было сказать что-то еще?

Я наконец решился. Зажег все три свечки, взял лист бумаги, выбрал удобное место среди досок, подозвал Петрова:

— Идемте сюда, раз не спите. Вы мне нужны. Вы хорошо запомнили, как выглядит моя дочь?..

Женька убрал одеяло и сел рядом. Задумчиво посмотрел на лист. Было бы на что! Он был абсолютно чистым.

Когда я в последний раз видел мою дочку, Сашеньку, ей было чуть больше двух лет. Сейчас — семь.

В темных глазах Петрова плескалось понимание и сочувствие.

— Ну, давайте попробуем, — вздохнул он, и мир вдруг сузился до его слов, листа бумаги и карандаша в моих пальцах. — Нам нужно нарисовать ребенка лет шести-семи. Знаете, у нее есть такое чудесное вязаное платье, полосатое. Так. Ага. Вот здесь нужен немного другой разрез глаз. Губы рисуйте пошире. Нос не совсем такой, он должен быть как у вашей жены. Чего вы смеетесь, Илюша? Я не серьезен, я пытаюсь сосредоточиться. Ну правда, когда я служил в советской милиции, больше двадцати лет назад, мы так рисовали подозреваемых. Скулы нужно сделать более круглыми. Ага. Теперь тут. Вот так.

— Спасибо, Женя. Вы даже не представляете, как это для меня важно.

Петров не успел ответить, только взглянул на меня с теплом.

И тут дверь в сарай распахнулась, как от пинка:

— Соскучились, товарищи?.. А чего вы рисуете? Понял! Стоило мне оставить вас без присмотра, как вы, Илья, решили загрузить бедного Женю своими страданиями насчет дочери и жены?

— Ваня! Как вам не стыдно!

— Ваня, вы живы только потому, что мы с Женей боимся директора морга!

Я проснулся от грохота — взрыва или удара. Мне потребовалось пару секунд, чтобы сообразить, что происходит, почему я сплю на полу и одетым. В сарае было темно, и я сел, нашаривая футляр с пенсне.

Поодаль шевельнулся Петров:

— Ложитесь, Ильюша, — пробормотал он. — Это фрицы: пускай летают.

— Тьфу, Женя, откуда тут немцы? — возмутился я, укладываясь обратно. — Это, наверно, Приблудный не вписался в сарай.

Петров ничего не сказал, и я решил, что он спит. Но через пару секунд он подполз ко мне, вцепился мне в локоть и зашептал:

— Ой, вы не знаете, какой ужас мне снился.

— Да, Женя?..

— Только представьте, мне снилось, что вы умерли, — забормотал Петров, и я застыл от ужаса, не зная, что делать и как помочь ему. — От туберкулеза, представляете? Сначала болели, а потом все — и вас нет. И, знаете, похороны, я как сейчас это помню. Такой кошмарный сон…

Он говорил, и цеплялся за меня, и в полусне ему, наверно, казалось, что он там, на фронте. Гимнастерка, драное одеяло, холодные доски вместо постели и грохот выстрелов где-то на грани сна и яви.

«Фрицы стреляют».

Я совершенно не знал, что с этим делать. Так и лежал, как дурак, пока Петров не проснулся, и не обнаружил себя не в окопе, а в сыром сарае Ширяевца.

— Ох, простите, я не хотел… я почему-то решил… — смутившись, он отполз на свое место и отвернулся к похрапывающему Приблудному.

Кажется, ему было неловко.

Я понимал его. Ужасно понимал.

— Подождите, идемте сюда, — сказал я, потянувшись к Женьке, — а хотите, я тоже расскажу кое-что? Только вы никому не говорите, не хочу выглядеть идиотом. Знаете, два года назад…

Это была ужасная нелепость, на самом деле. Я слушал оперу, «Кармен», и в какой-то момент мне показалось, что вы сидите рядом, на вашем любимом месте, и тоже слушаете. Я протянул руку, чтобы потрепать вас по запястью, и спросил, как вам опера. И, знаете, я был так счастлив. Те две секунды, пока вы не повернулись… ну, пока не повернулся тот человек, который сидел рядом со мной.

Мне оставалось еще два года без вас.

Видите, это бывает, Женя. У вас, хотя бы, есть уважительная причина — вы воевали. Поэтому в этом вопросе вам полагаются скидки. Поверьте, это нормально. Никто и не ждет, что у вас все сразу пройдет, понимаете? И вы еще ничего так, на фоне некоторых. Поверьте.

Вы сможете заснуть?

Не уверены? Ну, давайте тогда поговорим. Наверно, лучше начать с плохого. Расскажите мне, как вы умерли. Что вы почувствовали?..

Чего вы, тут нет ничего такого. Если вам некомфортно об этом разговаривать, можно выбрать другую тему. Или вы боитесь, что мне будет неинтересно? Это чушь. Конечно, мне интересно. Рассказывайте.

О, кстати!

Мало того, что эта информация важна лично для меня, потому, что вы мой друг, и я беспокоюсь, как вы, она имеет стратегическое значение. Завтра расскажу, это слишком долго. Если вкратце, один мой хороший знакомый расследует серию убийств, и это дело связано с сотрудниками Министерства смерти. Он подозревает, что вы можете оказаться случайным свидетелем убийства.

— …и вот, она сказала, что его выпотрошили, — договорил Петров. — Ленина выпотрошили. Больше никаких имен не было, и кто выпотрошил, она не упоминала. Не представляю, зачем?

— Чтобы сделать чучело? Но это странно. Хотя, знаете, в этой истории все странно. Женя, вы зря отказались рассказывать Гансу. Ситуация слишком серьезная.

Мы говорили тихо, чтобы не разбудить Приблудного, чей богатырский храп добавлял беседе соответствующий колорит. Несмотря на не самую аппетитную тему, усталость брала свое — адреналин схлынул, и нам все больше хотелось спать.

Петрова, по крайней мере, уже не трясло, и он был в состоянии адекватно воспринимать действительность.

— Наверно, вы правы, — шепнул он мне. — Надо было сказать, но я не подумал. Решил, что дело касается только Лидии Штайнберг. Давайте напишем Гансу завтра с утра.

— Хорошо, — сказал я. — А теперь предлагаю еще поспать.

Мы завернулись в одеяла. Женя сразу закрыл глаза, а я какое-то время наблюдал за ним, после чего, убедившись, что он заснул, позволил себе прикрыть глаза и расслабиться. За ночь в сарае стало холодно и мерзко, но одеяло давало необходимое тепло, и я соскользнул в покой и безопасность.

Снилась Маруся, красивая, как в день моей свадьбы. Мы были в Ялте, гуляли по бесконечным пляжам, и это было так замечательно…

… скрипнула дверь, и я проснулся.

Сарай? Спящий Женька? Что происходит?

Сощурившись, я разглядывал неожиданную темную тень на фоне стены. Тень ощутимо пошатывалась и распространяла вокруг себя стойкое сивушное амбре. Постояв на месте, она прошла мимо меня и на мгновение склонилась над Петровым. Женя шевельнулся и глубоко вздохнул, просыпаясь — кажется, его разбудил запах. Я сощурился, пытаясь рассмотреть, кто там, и потянулся за футляром с пенсне. Нетрезвая тень мотнула головой в мою сторону и, определившись, коршуном пала на храпящего Ваньку Приблудного.

Храп прекратился.

— Красивый какой, — пропела тень, сжимая поэта в страстных объятиях. — Как дамасский клинок…

Раздался звук поцелуя.

После ответного вопля Приблудного не спал уже весь Ташкент.

Глава 7

08.07.1942.

Москва. Место: данные изъяты.

Имя: данные изъяты.

Когда работаешь над большим и сложным проектом, тяжело сделать все идеально. Как бы ты ни старался, проблемы будут, и однозначно. Предусмотреть все мелочи и придушить в зародыше все досадные случайности практически невозможно.

Но еще тяжелее объяснить это дорогому начальству. Которое, конечно, орет не разбираясь.

— Телеграмма?! На столе?! У фашиста?!..

По правде говоря, у меня только запись. По памяти:

Нельзя сказать, что это крушение всех надежд, но дорогой начальник орет так, как будто весь его гениальный план вот-вот накроется медным тазом. Борюсь с желанием отойти в сторону, чтобы не попасть под вопли негодования, но в сарае не так уж и много места. Надеюсь, что обойдется без рукоприкладства, а то я, кажется, забыл убрать со стола мой любимый разделочный нож.

По мнению начальства, виноват во всем, конечно же, я. Плевать, что исполнителя вербовал сам начальник, он в Ташкенте и на него не наорать. И вообще, он творческий человек и его нельзя торопить.

Чтобы не нервничать, приходится представлять процесс изготовления чучела вот из этого вот, вопящего. Потом руководство немного успокаивается и начинает разговаривать конструктивно. Выдает список с инструкциями.

Заглядываю в листочек. Так… так, лекарство, провоцирующее сердечный приступ… так, вот в такой дозировке… ага…

Кому?!

— А, может, лучше ликвидируем Ганса Гросса?..

— Да ты, наверное, идиот! — заявляет начальство. — Пока нас расследует фриц, мы хотя бы знаем, куда он копает! Так что давай, не выделывайся. У нас и так кроме… этого, — он кивает на листочек, и кажется, будто у него у самого язык не поворачивается назвать это имя вслух, — дополнительная проблема в виде Петрова и его дружка-еврея.

Начальство тыкает в телеграмму, а я тем временем пытаюсь отойти от шока по поводу нового задания. Пойти, что ли, Гансу сдаться?

Ладно, подумаю о новой цели потом. Пока надо определиться насчет двух путающихся под ногами журналистов.

— Так, а с Петровым я пока ничего не делаю? А со вторым соавтором, Ильей Ильфом? Он нам пока не мешает?

Начальство скучным голосом напоминает, что из двух соавторов «Двенадцати стульев» именно Илья Ильф снюхался с Гансом Гроссом и поставляет ему информацию. А Петров это так, случайный свидетель, которому не повезло встретиться со Штайнберг.

— Вы просто евреев не любите, — неосторожно констатирую я.

— Да что ты понимаешь!.. — взрывается начальство и начинает поносить меня, евреев, Петрова, Ильфа, Минсмерти и всех остальных.

Я снова представляю процесс изготовления чучела, однако истеричные вопли все-таки прорываются сквозь приятные мечты.

К концу десятиминутного разноса мой наниматель возвращается к конструктивному диалогу.

— Насчет Ильфа нужно подумать. Эта скотина померла от туберкулеза, будет достаточно сложно включить его в наш план.

Я нервно сглатываю от открывшихся перспектив:

— И где я возьму туберкулез?..

— Газ, что-нибудь сыпучее в легкие, — предлагает начальство. — Разнарядки на него пока нет, но ты все равно подумай. На будущее. Только не вздумай схалтурить, как с Троцким.

Интересно, сколько еще этот тип собрался припоминать мне Троцкого? Подумаешь, я не смог добыть ледоруб! Начальник сам согласовал ледокол!.. В смысле, нож для колки льда.

Кто же знал, что Ганс Гросс начнет к нему цепляться?..

09.07.1942.

Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.

Ганс Густав Адольф Гросс.

Утро началось не с завтрака, а с таблетки аспирина. Прямо в кабинете, естественно. Кабинет у меня был проходным, народ ходил постоянно — им надо было в лабораторию. Мой нежный помощник Васильченко смотрел, как я запиваю аспирин стаканом черного кофе, и в его глазах стоял ужас. Однако от комментариев он воздержался.

— Да будет вам известно, милейший, что одновременное употребление кофе и аспирина усиливает действие и того, и другого.

— Я понял, товарищ начальник, — уныло сказал помощник. — Гробьте свое здоровье, товарищ начальник.

— Да, да, у нас весь отдел тоже не выспался, — фыркнул я, расправляясь с ароматным напитком из жестяной банки (у нас в отделении другого не имелось, да и я как-то пристрастился именно к растворимому). — Ну, и что у нас на сегодня. Швайне! Это я про себя, — конкретно про то свинское состояние, в котором я прибывал вчера, и которое помешало мне стереть с письменного стола липкие алкогольные следы. — Где мой черный notizblock? В смысле, что это? Учите немецкий, чтобы понимать руководство! Ох, и щеточка для усов!..

Некоторое время у меня заняли поиски блокнота и щетки для усов, крайне необходимой, чтобы привести их в приличный вид. К счастью, эти розыскные мероприятия не заняли много времени — и то, и другое закономерно обнаружилось в моем следственном чемоданчике.

— На сегодня у нас запланировано четыре допроса, — констатировал я, тщательно сверив свои воспоминания с записями в блокноте. — Василий, милейший, езжайте и добудьте мне к часу пятнадцати экономку Романовых. К девяти у меня назначен Петренко, в двенадцать двадцать тот недоумок с велосипедом, как раз успеваем.

— Доставлю, товарищ начальник, — без особого энтузиазма ответствовал Васильченко. — Кстати, меня зовут Александр. Александр Васильченко.

— Александр вам не подходит, — отрезал я.

— Есть «не подходит», — пессимистично изрек Васильченко. — А какой четвертый допрос?

— Милейший, идите и выполняйте задание, — сказал я, — четвертый допрос я сам организую.

Помощник скривил морду и уплелся «добывать экономку».

Я допил кофе под звук закрывающейся двери и откинулся в кресле. Дело сделано — милейший Васильченко нейтрализован. Я давно изучил его повадки и знал, что больше всего он не любит немецкий, работу и когда я называю его «Василий Васильченко». Экономку Романовых он будет добывать как минимум до обеда. Ну что ж…

Я неторопливо поднялся, вытащил чистый лист из печатной машинки, размашисто написал: «Василий, вернетесь до обеда, сходите в архив и…» и сформулировал для него четыре задания разной степени рутинности.

Расчет был на то, что вернувшийся помощник засядет в архиве или сбежит и будет прохлаждаться где-нибудь до обеда. Сам же я планировал вылазку на телеграф — у меня был заказан разговор с Ташкентом. Одной из основных моих ниточек был Евгений Петров, и мне ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о наших переговорах. Достаточно и того, что неведомая свинья, затесавшаяся среди московских коллег, совала свой нос в мою телеграмму!

Конечно, в этом была и моя вина — я торопился и не убрал со стола. Аккуратность, аккуратность и еще раз аккуратность! Стоит два раза не убрать доказательства в сейф, на третий раз обнаружишь, что секретный документ передвинут на два сантиметра левее и имеет подозрительное пятнышко от чернил! И как бы друзья-собутыльники не называли тебя параноиком, тебе остается лишь констатировать, что кто-то пасется в твоих бумагах. И делать это может половина Управления, потому, что мы с Васильченко сидим «в прихожей» перед криминалистической лабораторией. Которая вроде как моя, но проход к ней постоянно открыт.

Постоянных посетителей, не считая сидящего за соседним столом Васильченко, у меня было трое: начальник убойного отдела Брусникина, старший следователь Денисова и оперуполномоченный Ложкин. И в телеграмму совал нос кто-то из них. Только понять, кто именно, было невозможно, и я был вынужден заняться опросом Евгения Петрова.

По правде говоря, я не рассчитывал вытащить из Петрова что-нибудь сверх указанного в телеграмме. То, что он написал про Ленина, и без того было удачей. Да, у нас был новый труп — точнее, трупа-то как раз и не было, он исчез в неизвестном направлении — но появилась очередная ниточка, ведущая к преступному кукловоду.

И то, что «Ленина выпотрошили», вполне вписывалось в контекст.

Итак, по состоянию на девятое июля у нас имелись три трупа: выпотрошенный Ленин, Троцкий, убитый ножом для колки льда, и банально пристреленный Николай Второй. Плюс в анамнезе числилось нападение на главу Министерства Лидию Штайнберг (при исполнении), но я не считал необходимым вносить его «в основной список». У нападающего была прекрасная возможность расправиться со Штайнберг, но он ограничился тем, что отправил ее на долгий больничный.

Перспективы расследования были туманны: ни одного свидетеля, ни одной зацепки и никакого внятного мотива. Три жертвы объединяла важность роли, которую они сыграли в прошлом Советского Союза — но в этой жизни они вели себя совершенно по-разному. Если бывший российский царь вел мирную, скромную жизнь со своей семьей (теперь бедняги были абсолютно убиты горем), то Троцкий занимался политикой, а Ленин засел за писательство и регулярно выпускал мемуары.

Кое-какие версии у меня были, но я опасался строить теории без фактов. Разговор с Евгением Петровым должен был подтвердить или опровергнуть некоторые из них. Только в прошлый раз этот человек фактически отказался сотрудничать.

А в этот?

Я перекинулся словами с телефонисткой и снял с рычага трубку, приготовившисьслушать приятный голос Петрова с мягким южнорусским акцентом.

Но странно — вместо спокойной речи моего проблемного свидетеля в трубке раздались отголоски каких-то препирательств.

Кроме голоса самого Петрова я слышал голос Ильи Ильфа («Чего вы! Прошу вас!») и его приятеля — некоего Якова Овчаренко, пишущего под псевдонимом «Иван Приблудный». С господином Овчаренко я имел честь сталкиваться дважды, и оба раза мне как-то не удавалось составить о нем твердого мнения. Впечатление менялось от раздражения до очарования.

Сейчас Приблудный, кажется, говорил что-то о «переговорах с фашистом», но такие слова не задевали меня уже очень, очень давно.

Наконец в трубке раздался голос Петрова:

— Товарищ Ганс? Минуточку, — сказал журналист с легким раздражением. — У меня тут товарищи.

В трубке зашуршало, я услышал приглушенное «ля!..аня!..лять!..», после чего мой собеседник снова приложил трубку к уху:

— Пожалуйста, задавайте вопросы, товарищ Ганс. Я осознал всю серьезность ситуации и не буду ничего скрывать. Простите.

— Надеюсь на вашу сознательность, Евгений Петрович. А что там у вас за шум? — все же полюбопытствовал я.

— Ванька Приблудный улаживает свои амурные дела, — туманно пояснил Петров. — Боится, что если он оставит нас с Ильфом на телеграфе и сам пойдет домой, его увидит поклонник. Если хотите, потом я расскажу подробнее.

Я выдохнул сквозь сжатые зубы и приступил к допросу:

— Нет, благодарю вас. Расскажите, чем вы занимались в последний час до смерти.

Следующие пятнадцать минут мы потратили на рассказы Петрова про авиакатастрофу, в которой тот погиб. И очень скоро мои подозрения подтвердились — вместо того, чтобы спокойно отвести писателя куда следует, Штайнберг взяла новый вызов, а Петрова вернула назад. То есть, в тело.

Он описывал это так:

— Это было так странно. Знаете, Ганс, у нее в руках был планшет с какими-то медицинскими записями, как будто история болезни. И там был Ленин, я сразу увидел. Я спросил, и она подтвердила, — Петров подробно описал планшет и красную строчку в нем, а также поведение Л.А. Штайнберг. — А потом… потом я упал, и стало очень больно. Как будто, ну, как… как будто на меня упал самолет. В смысле, опять. А потом все прошло. Я смотрю, опять она, вся в крови и в каких-то ошметках… Я спросил, что случилось, и она сказала, что Ленина выпотрошили.

Потом, как я понял, Петров захотел узнать подробности, но завканц уже взяла себя в руки и сообщила нашему журналисту, что это не его собачье дело.

— Я не стал настаивать, она и так вся тряслась, — сказал Петров. — Бедняжка.

Я потратил еще пару минут на выяснение второстепенных деталей, и заключил:

— Я думаю, что Ленина потрошили заживо. Поэтому Штайнберг и решила наплевать на свои любимые инструкции, бросила вас и побежала за ним. Кстати, если вы не хотите создать ей проблем, постарайтесь не распространяться про «надо подождать», за это у них взыскание, и серьезное.

— Я так и подумал, — сказал Петров. — Знаете только вы и Ильф. Ну и Приблудный что-то, наверно, услышал, но без конкретики. В основном это были оценки моих интеллектуальных способностей от Ильфа и прочие глубоко субъективные вещи. О том, что надо сотрудничать со следствием, чтобы потом не нести моральные убытки.

— Моральные убытки?.. — припомнил я. — Если вас это утешит, сразу после телеграммы я съездил домой к товарищу Ульянову-Ленину и обнаружил, что он еще первого июля исчез в неизвестном направлении. Уехал из дома и не вернулся.

— Знаете, как-то не утешает.

— Поверьте, труп Ленина и меня бы утешил гораздо больше. А Ильф рассказал вам про нападение на мадам Штайнберг? Она до сих пор в больнице. И, между прочим, из-за нее я на вас и вышел. Правда, сначала я был уверен, что это Ильф на нее напал.

— Иля?! Да он ни в жизни!.. Как можно подумать!..

Я отодвинул трубку от уха и усмехнулся в усы. Помнится, в свое время Ильф тоже принялся возмущаться, когда я предположил, что завканц избил Евгений Петров. Только его дорогой соавтор делал это куда эмоциональнее.

Я подождал, пока журналист выскажется, и посмотрел на часы:

— Спасибо за сотрудничество. Если что, я пришлю телеграмму. И… будьте осторожны.

Мы попрощались; я положил трубку и освободил телефонную кабинку с чувством выполненного долга.

Впереди было много работы, причем большую ее часть предстояло сделать Васильченко.

Впрочем, я его не жалел.

Тот же день.

Ташкент. Рынок.

М. А. Файнзильберг.

Погода была отличной, и Миша Файнзильберг решил прогуляться с дядькой Тохиром до рынка. Анвар на этот раз почти не ворчал, только попросил не делать глупостей. Причем просил он это с абсолютной уверенность в результате. Точнее, в отсутствие такового.

Михаил уже понял, что живут они в частном секторе на окраине города, запомнил улицу и дом и не выучил только район. Чтобы дойти до главного рынка, нужно было брести по жаре с тряпкой на голове, глотая пыль с обочин, и несколько раз переходить арыки по деревянным мосткам под ворчание хромого дядьки Тохира. Из-за его ноги они часто останавливались и садились отдохнуть под чинарами или под дубами, чьи мощные корни сосали воду из арыков.

Рядом с домом, в двадцати минутах ходьбы, тоже был рыночек, только совсем бедный и маленький, поэтому за серьезными покупками они все-таки ходили на главный. Зато на маленьком базаре Анвар промышлял своей сапожной работой. То есть официально он вроде как числился при доме быта, а по сути был сам по себе, уходил и приходил когда хотел. Дядька Тохир, кстати, вообще не работал, занимался хозяйством: домом и огородом. Миша пытался помогать ему — он ужасно не любил чувствовать себя бесполезным нахлебником — но Тохир только посмеивался, отбирал у него лопату, тяпку и другой сельскохозяйственный инвентарь и дразнился обидными словами в духе «пусти художника в огород». Они с Анваром ему только посуду разрешали мыть, и то со скрипом, особенно после того, как Миша уронил себе на ногу казан из-под плова. Да, дядька Тохир после этого жал ему руку со словами «поздравляю, мой хромой друг», а Анвар долго и печально вздыхал. Пожалуй, Мишу это обеспокоило куда больше, чем если бы тот орал и обзывался.

Кстати, последние три дня Анвар вел себя необычно. Миша уже привык, что его новый друг чуть что начинает кричать и норовит дать по шее, а тут он смотрел с подозрительной задумчивостью и заводил странные разговоры вроде «Бродяжка, а ты веришь в жизнь после смерти». И кто же знает, к чему он клонил, потому, что ни один из таких разговоров не продолжался больше минуты: Анвар хватался за голову и начинал матюкаться на дикой смеси русского и узбекского. А когда за разговоры принимался дядька Тохир, ему еще и сверху прилетало. От любящего племянника.

А от Анвара в принципе всем прилетало, включая соседей и случайных клиентов и исключая старую дворняжку Моську. Той дозволялось все, даже таскать цыплят у соседей. Миша лично наблюдал, как суровый Анвар забрал у собачки задушенного цыпленка и пошел орать на соседа, что тот плохо смотрит за курами.

— Анвар прав, — сказал тогда Тохир. — Куры лазают через сетку, капусту жрут, — он вытащил изо рта самокрутку и махнул рукой за дом, в сторону огорода.

Тут Миша в очередной раз предложил помощь по огороду, но ему запретили — руки кривые. И растут не оттуда.

А откуда растут, сейчас расскажет Анвар.

— Племянник всегда такой был, — говорил потом дядька Тохир. — Чуть что, сразу вспыхивает. Поэтому и не женился.

— Зато он добрый.

— Добрый и тащит к себе всех подряд, — подтвердил Тохир. — Думаешь, ты первый? Он вечно кого-нибудь подбирает. Не может мимо пройти, — он зажмурился и добавил с нескрываемым удовольствием, — и не наорать.

Но в этот раз Анвар не кричал и спокойно отпустил Мишу на рынок вместе с Тохиром. Велел только не делать глупостей, ну и перед выходом заставил «Бродяжку» вслух повторить их адрес. Миша даже немного обиделся и предложил Анвару повесить ему на шею ключ на веревочке, как пятилетнему ребенку. Тот сразу же озвучил, что возьмет идею на вооружение.

Поэтому Миша с Тохиром спокойно погуляли по базару — пестрому, яркому, полному колоритных восточных звуков и запахов — и сделали покупки. В первую очередь прошлись между палатками и взяли продуктов, потом купили парочку книг с развала.

Книги в Ташкенте были странные. Миша обнаружил стопки совершенно новых, неизвестных ему произведений русских и зарубежных классиков. Среди них были целых два продолжения «Братьев Карамазовы», три новых поэмы Пушкина и изобильно разложенный на газетке Чарльз Диккенс. «Бродяжка» взял в руки ближайший томик, пролистал и спросил, нет ли у них вторых «Мертвых душ».

«Мертвых душ», конечно же, не было, и на него посмотрели как на идиота.

Напоследок, уже у выхода, они углядели узбека, разложившего на газетке кисти и краски, и взяли парочку — после чего с чистой совестью направились домой.

Миша попытался помочь Тохиру с вещами, но тот смерил его оценивающим взглядом и отказался.

— Вот когда тебя перестанет от ветра шатать, тогда и будешь грузы таскать, — сказал он. — А пока молчи, горе.

— То «горе», то «Бродяжка», — проворчал Миша, который вовсе не считал, что его «шатает от ветра». — Почему мне вечно придумывают какие-то дурацкие клички?

— А как ты хотел, — развеселился дядька Тохир. — Судьба у тебя, брат, такая. Дурацкая. Налево давай, пойдем мимо почты, Анвар просил взять газеты.

— Может, вернемся? — предложил Миша. — Я видел киоск.

Тохир не захотел возвращаться; они свернули и пошли вдоль очередного арыка. Это был не знаменитый Анхор, а один из мелких, безымянных арыков, составляющих ирригационную систему Ташкента. Михаил доподлинно знал, что тут имеется целый Институт ирригации и механизации сельского хозяйства, и за арыками, по крайней мере, теми, что в Старом городе, хорошо присматривают.

— «Бродяжка» это еще ничего, — разглагольствовал Миша. — Чего у меня только не было! «Ми-Фа» было. МАФ было. Михей так вообще постоянно. А еще, знаешь, как было? «Лорд-Хранитель Дома Печати»! Ужасно.

Дядька Тохир хохотнул и хлопнул его по плечу:

— Направо давай, «Лорд-Хранитель»! Придумают же!

Они срезали угол по желто-зеленой, выгоревшей на солнце травке, пересекли площадь Пушкина и вышли к Главпочтамту.

Миша в который раз удивился, как органично построенное в «советском ампире» здание Главпочтамта вписывалось в пыльно-зеленые, увитые арыками пейзажи Ташкента. А, может, это был совсем не «ампир», потому как здание было одноэтажным, да еще и с каменными львами по бокам от входа, как в Петербурге.

— Иди, я тут постою, заходить не буду, — Миша вытащил из кармана штанов огрызок карандаша и бумажку с наброском. — Оставишь вещи? Чего ты будешь тяжесть таскать.

— Не, не, — отказался Тохир. — Какая тяжесть, о чем ты. Ты это, рисуй сиди, — и он направился к главпочтамту, бурча себя под нос, какой аховый из Бродяжки охранник.

Миша отошел в тень чинары — она удачно росла возле почты — прислонился к теплому стволу, перевернул рисунок и, улыбаясь, начал набрасывать на обратной стороне здание главпочтамта. Выходящий оттуда мужик в гимнастерке придержал дверь Тохиру; Миша зацепился взглядом за узкое смуглое лицо, присмотрелся. Неужели?..

Объект его интереса прислонился к каменному льву, достал из полевой сумки сигареты и закурил. В сторону чинары он не смотрел, и Миша спокойно разглядел его издали. Кажется, это действительно был старый приятель, Евгений Петров: похудевший и слегка поседевший.

Они приятельствовали лет двадцать, и Миша был очень, очень рад его видеть. На секунду даже мелькнула мысль, что Петров мог специально примчаться в Ташкент, чтобы забрать его из позорной эвакуации, но они были не настолько близки. Женя в первую очередь был другом покойного Или, и Мише достался по наследству.

Петров тем временем докурил, кинул окурок в урну, не попал и, чертыхнувшись, полез куда-то за каменного льва.

Картину была столь привычна и мила сердцу, что Миша отлип от чинары и пошел здороваться.

— Женя!.. Женя Петров!

Приятель вздрогнул и едва не уронил три окурка, которые, брезгливо наморщив нос, собрал у урны. Со стороны это выглядело так, что он решил поживиться дефицитным товаром — сигареты сейчас были редкостью, и простой народ вроде Анвара и Тохира курили табачок-самосад — но на самом деле Женька просто не любил мусорить.

— Миша, это вы, что ли? — напряженно спросил Петров, ссыпая окурки в урну и вытирая руки о гимнастерку. Движение было почти механическим, но для рукопожатия он все-таки протянул левую, не задействованную при сборе мусора руку.

Миша пожал его теплые и сухие пальцы:

— Что вы тут делаете, Женюша? Вы же были на фронте.

— Вас ищу, черт возьми, — ухмыльнулся Петров.

Он держался чуть настороженно, смотрел внимательно и, пожалуй, тревожно. И это уж точно было не из-за мусора.

Миша вспомнил последнее отправленное этому человеку письмо — кажется, он отослал его аккурат в пятилетнюю годовщину смерти брата — и подумал, что некоторые основания для беспокойства у Петрова, пожалуй, имелись. Но это, конечно, было еще до встречи с Анваром и Тохиром.

Миша потянулся обнять товарища в знак признательности, но Женя не дался, заявив, что боится «обидеть Ильфа». Вместо этого он засыпал Мишу тысячей вопросов:

— Где вы живете? Надеюсь, не под кустом? Как вы вообще? И где борода? Борода же была?.. Кстати, что на вас за одежда, мне кажется, она не ваша. Вы знаете, как мы волновались?!

— Так, Женя, постойте, — улыбнулся Миша. — Давайте по порядку…

— Как скажете! Где вы живете? — спросил Петров с присущей ему нетерпеливой настойчивостью.

— О, я…

Миша хотел рассказать про своих новых друзей, только сначала перевел взгляд на почту — посмотреть, не идет ли дядька Тохир — и слова застыли у него в горле.

Там, у двери, стоял Иля.

Несчастный Иля! Его никак не должно было быть в Ташкенте. Он умер, не дожив до сорока — сгорел от туберкулеза — и тело его лежало на Новодевичьем, накрытое серой гранитной плитой. Уж в этом-то Миша был абсолютно уверен.

А то, что стояло в тени Главпочтамта, и щурило глаза под стеклами пенсне, быть его братом никак не могло.

Когда Иля примерещился Мише в прошлый раз, тот приходил в себя сутки и в результате решил, что столкнулся с галлюцинацией от жары. Теперь же галлюцинация вернулась в другой ипостаси: коричневые брюки запылились, рукава светлой рубашки были закатаны до локтя, жесткие непослушные волосы растрепались, лицо покрылось пятнами неровного загара, с обгоревшего на солнце носа слезали светлые паутинки кожи, а в глазах, безумно знакомых глазах родного человека, читались тревога и беспокойство.

Но Миша не ждал от такой перемены ничего хорошего.

Он ущипнул себя за руку, но галлюцинация не исчезла. Тогда он повернулся к Петрову, чтобы спросить, видит ли он то же самое.

И задохнулся от ужаса.

Потому, что Петров улыбался.

Да, он тоже смотрел туда, где стоял этот призрак, фантом или упырь, и улыбался ему так светло и радостно, что у Миши защемило сердце.

Улыбался так, словно тот, кто стоял там, в тени, был живым.

И не было пяти лет разлуки, и похорон тоже не было — и нет, Иля не умирал на руках у родных, его жена не плакала над гробом, дочь не осталась сиротой, а друг, лучший друг и соавтор, не писал «а теперь я почти схожу с ума от духовного одиночества».

А потом Петров повернулся к Мише, и улыбка стекла с его губ:

— Так, Миша, — он вытянул руки. — Вы успокойтесь.

— Вы тоже видите… это? — пробормотал Миша, уворачиваясь от цепких пальцев Петрова.

— Иля живой, — настойчиво сказал Женя. — Все в порядке. Живой. Это правда.

То, что казалось его покойным братом, тоже попыталось что-то сказать, но Миша замотал головой, и оно замолчало, бессильно опустив руки.

Но Петрова нельзя было заткнуть так легко — он продолжал говорить. Говорить о том, что Иля тут, и он умер, но теперь он живой, а, значит, все будет хорошо.

Он был так уверен в своих словах, бедный. И, кажется, был готов поверить во что угодно — лишь бы заполнить пустоту в душе и не быть одиноким.

И с каждым его словом погибший брат Иля подходил все ближе и ближе.

— Не подходи! — закричал Миша, отталкивая Петрова.

Тот споткнулся и едва не упал; проклятый упырь отвлекся на него на секунду, но потом снова перевел взгляд на Мишу.

— Успокойся, придурок, — заговорило чудовище голосом Или. — Все хорошо. Подойди сюда.

Оно протянуло одну руку, и нервно взъерошило волосы второй — так делал покойный Иля в минуты душевного волнения. Миша шарахнулся в сторону, и чудовище совсем по-ильфовски закатило глаза.

Смотреть на это было невыносимо.

Миша попятился, спотыкаясь, и нащупал в кармане штанов огрызок карандаша:

— Не подходи! — Миша зажал карандаш в кулаке, намериваясь отбиваться до последнего. — Тебе не достать меня!

Он замахал руками, забыв про Петрова, который как раз попытался схватить его за плечо:

— Нет, Миша, послушайте!..

— Женя, вы бы отошли от него, — голос мертвого Или был ледяным. — Идите ко мне.

Петров взглянул на него с легким недоумением и шагнул. Шагнул к нему.

— Нет, Женя, не слушайте, не ходите!.. — завопил Миша.

Только Петров не слышал — вернее, не хотел слышать. Он подошел к Иле, мертвому Иле, и цепкие пальцы холодного трупа сомкнулись на его плече. Потащили назад, увеличивая дистанцию между ними и Мишей.

Петров не сопротивлялся.

Наверно, он и не мог поступить по-другому. Он ведь так об этом мечтал.

И, кажется, Миша уже не мог помочь ему, не мог удержать. Блестящие из-под стекол пенсне глаза мертвого брата пристально отслеживали каждое движение карандаша, а ничего другого Миша не запас.

Петляя и спотыкаясь, он бросился бежать.

Глава 8

Тот же день.

Ташкент, возле Главпочтамта.

И. А. Файнзильберг (Ильф).

Бестолковый Миша бежал по пыльному тротуару, петляя как заяц, и периодически орал что-то про монстров. Ташкентцы с матом разбегались с его пути. Мы с Женей стояли как два соляных столба и напряженно следили, не врежется ли он в дерево и не свалится ли в арык: в таком состоянии это было вполне ожидаемо. В первую секунду Женька даже рванулся догнать его, но я удержал его за плечо:

— Стойте, не будем за ним гоняться. Пусть побегает, может, остынет.

Мы провожали Мишу глазами, пока он не забежал за угол Главпочтамта и не скрылся из виду. Потом посмотрели друг на друга, и мой соавтор мрачно констатировал:

— «Цензура». Полный «цензура». Знаете, вблизи это выглядит еще более жутко.

— А то ж, — нервно согласился я. — В какой-то момент я даже за вас испугался. Ну, когда он начал карандашом размахивать. Вы очень близко стояли, Женя.

— Сначала он, вроде, разговаривал адекватно, — пробормотал Петров. — Наверно, мне нужно было попробовать схватить его.

Я попытался представить эту картину во всей красе, и обнаружил, что выглядит она куда разрушительнее, чем легендарный «Последний день Помпеи».

— Нет, Женя, и думать забудьте! Чего мне не хватает помимо рехнувшегося брата, так это соавтора одноглазого! Вы только подумайте, в каком мы будем комплекте. Ну, знаете, Ильф и Петров: трое детей, две вдовы и три глаза на двоих, — заметив, с каким удивлением нас разглядывают местные жители в лице хромого узбека, я схватил Петрова за локоть и потащил его через площадь, к арыку.

В тени плакучей ивы мы остановились покурить, но тема Миши все еще витала в воздухе:

— Знаете, Женя, он выглядит лучше, чем в прошлый раз. Не такой тощий, взгляд не такой дикий, и, по крайней мере, чтобы убегать от нас с такой скоростью, у него должно быть много сил, — я чуть усмехнулся и уточнил, — прошу прощения, не «от нас», а от меня, как от главного упыря.

Петров положил руку мне на плечо, утешая; мы были все еще слишком взъерошены после случившегося, так что слова поддержки и участия, которые он при этом произнес, не попали в эту книгу по причине их нецензурности.

— Хм, Женя… — я попытался обозначить претензии к его эмоциональной речи, но основная проблема заключалась в том, что в целом я был с ним согласен. Не устраивали только формулировки.

— Простите, — смутился мой друг. — Погорячился. На самом деле я очень люблю Мишу и беспокоюсь за него.

Я смерил его подозрительным взглядом и сообщил, что подобные заявления мне не нравятся. Последнее, что мне нужно, это чтобы Женя любил моего брата больше меня! Эта зараза подобного не заслуживает. Пусть сам заводит себе друзей. И, кстати…

— Кстати, Женя, вы очень правильно не стали обниматься с моим бестолковым братом, — вспомнил я.

Какое же это было яркое впечатление: брат тянется к Петрову, чтобы обнять, а тот отступает с виноватой улыбкой. Я был бы не против сфотографировать это, чтобы хранить вместе с теми вещами, которые не дают мне покончить со своей новой жизнью, утопившись в Москве-реке.

— Вы, что ли, видели?

— Да, я как раз подошел на этом чудесном моменте, — фыркнул я. — Я говорю, вы были очень предусмотрительны. А это значит, что вас не постигнет моя жестокая, беспощадная месть. А что касается Миши, так это ничего, он еще пожалеет, — я растянул губы в улыбке и выдохнул дым. — Довольно скоро.

Тут Женя снова положил руку мне на плечо и выразил робкую надежду, что Миша переживет мою месть без особых психологических травм. Я насмешливо прищурился на него через пенсне в ожидании разъяснений.

— Он, бедняжка, и так не в себе, — горячо сказал Петров. — А тут еще и вы. Я понимаю, что он чувствует, когда видит вас. Даже я, когда вас увидел, на какое-то время усомнился в ясности своего рассудка — а ведь вы предупредили меня телеграммой!

Соавтор говорил с улыбкой и поглядывал на меня в ожидании, что я снова начну ехидничать, но соответствующее настроение куда-то исчезло, и я молчал.

Женя ведь радовался моей телеграмме; он, оказывается, не выкинул ее в Ростове, а взял с собой и даже с нескрываемым удовольствием показал Приблудному и Ширяевцу, когда те спросили, как мне удалось уговорить его на Ташкент. Ванька потом пол дня приставал ко мне со словами, что же я там написал, потому, что прочитать ему не дали, а просто помахали издали. В общем, для Петрова она явно имела ценность.

А для меня телеграмма была печальным напоминанием о том, что я мог бы сдать билеты в Ташкент, забрать Женю в Ростове и поехать на поиски Миши без всякой спешки. В самом деле, если б я знал, что ситуация с братом далека от критической…

Странно, но лучше всех меня понимал Александр Ширяевец. Приблудный в этом плане был безнадежен и считал, что я опять переживаю из-за ерунды, а у Жени просто не было возможности сравнить телеграмму с чем-то другим, вроде встречи у ворот распределительного центра.

— Вы расстроились, — констатировал Петров. — Ну все, я все больше не буду защищать Мишу с его нежной психикой, раз вас это так огорчает. Простите.

Прекрасно: у Жени тоже испортилось настроение — я видел это по его глазам. Все это складывались в идиотское подобие матрешки: мой друг огорчался из-за того, что расстроил меня, когда меня, в свою очередь, огорчало мое же собственное поведение в отношении него!

— Черт возьми, Женя, сегодня вы извиняетесь больше, чем это необходимо! Дело не в Мише! Это насчет телеграммы, и я… я хочу попросить у вас прощения. Мне следовало прилететь к вам в Ростов, как это делают нормальные люди, а не выдергивать вас телеграммой.

— Ну, вот еще! — возмутился Петров. — Теперь вы точно рефлексируете на пустом месте.

— Я рад, что вы так считаете. Но давайте постараемся быть объективными. Нормальные люди встречают своих близких у дверей этих распределительных заведений, а не отмахиваются от них телеграммами. Не говоря уж о том, что вы могли бы спокойно знакомиться с новым миром, а я заставил вас лететь тысячи километров и решать мои проблемы.

Говорить об этом оказалось сложнее, чем я ожидал. Мне не хотелось смотреть на Петрова; я отошел от ивы и присел на корточки перед арыком. Вода там был теплой, с легкими вкраплениями каких-то зеленоватых волокон.

— Вот вечно вы расстраиваетесь из-за таких пустяков, — сказал Женя мне в спину. — Знаете, в последнее время у меня погибло столько знакомых, что я даже смог провести небольшой анализ. Я имею в виду, когда ты не видишь тело, то все равно как-то веришь не до конца. Думаешь, вдруг ошибка? Увидеть такого человека живым проще. А что касается вас, Илюша, то у меня полно таких доказательств. Давайте начнем с того, что вы умирали у меня на глазах, и я до сих пор помню и эти ужасные кислородные подушки, и прочие зловещие подробности.

Бедный Женя! Я начал понимать, куда он клонит.

И что эти «зловещие подробности» у него сейчас перед глазами стоят.

— А потом, когда вы умерли, я помню, как вас на вскрытие возили, и все эти хлопоты насчет похорон, ну, кому еще было этим заниматься? Знаете, я ведь тогда до последнего не верил, и каждую свободную минуту бегал к вашему гробу, чтобы… ну, чтобы еще немного побыть с вами. А потом вас похоронили и… и все, это было все. Все. А эта нелепая традиция брать землю горстями и бросать ее на гроб? — он перевел взгляд на свои руки, — она, наверно, специально нужна, чтобы никакой надежды не оставалось.

Петров замолчал, и я деликатно коснулся его локтя. В эти дни он или избегал разговоров о моих похоронах, или ограничивался короткими безоценочными описаниями. Я не считал нужным лезть в эту тему первым, потому, что знал — рано или поздно ему все равно захочется рассказать.

Просто сейчас это могло быть еще слишком больно.

— И вот, этот, кхм… длительный и сентиментальный пролог, — смущенно улыбнулся мой друг, — был к тому, что вы очень хорошо сделали, что сначала прислали телеграмму. По крайней мере, я успел привыкнуть к мысли о том, что могу снова вас увидеть. В смысле, без эксгумации.

— Тьфу, Женя! — не выдержал я. — Шутки про эксгумацию!..

— Ну, вы же поняли мысль, — ухмыльнулся Петров, вытаскивая новую сигарету (третью за полчаса). — И вообще, я не в первый раз думаю, как хорошо, что вы предупредили заранее, а то я непременно получил бы инфаркт. А так я, по крайней мере, был морально готов к тому, что увижу вас, — тут он, видимо, вспомнил, как именно был «морально готов», и добавил, — в той или иной степени.

— Я очень рад, что вы так считаете, — улыбнулся я. — Допустим, тема с телеграммой закрыта. Открыта тема с моим бестолковым братом. На чем мы остановились? Ах да. Я жажду мести. Вы намереваетесь помогать мне, или будете продолжать защищать этого балбеса?..

— Вы это так говорите, как будто всерьез рассматриваете вариант, что я могу отказаться, — проворчал Женя. — Конечно, я помогу. Излагайте. Но для начала скажите, в чем он виноват.

Я в задумчивости взял у него сигарету. Пожалуй, сегодня мы действительно слишком много курили. Наверно, следовало подобрать другой способ успокоить нервы, вроде кино или медитаций.

— Я не могу объяснить. Это глупо. Не фыркайте! Ладно, я постараюсь. Предположим, что я хочу, чтобы брат любил меня и скучал по мне, а он уже второй раз отворачивается и убегает. Наверно, ему проще не верить, что я живой, чем допустить, что он сам умер. А это, в свою очередь, означает, что я ему больше не нужен…

— Это означает, что он — идиот! — не выдержал Петров. — Простите, но я не могу слушать о том, как вы рассказываете, что можете быть не нужны кому-нибудь! Ни один! Из ваших друзей! Не заслуживает! Чтобы вы! Думали такое!

Я улыбнулся Женькиному возмущению. Кажется, ему действительно было сложно представить, как я мог всерьез считать себя ненужным и одиноким. Я сам с трудом представлял это.

Это ведь было ужасно давно.

— Простите, Женя, — сказал я с улыбкой. — Не сердитесь. Кажется, я сегодня весь день вас расстраиваю. Вот прямо с утра, начиная с товарища Гросса.

— Вовсе даже и нет, — заявил Петров. — Знаете, Илюша, как бы вы не старались, вы в этом списке всего лишь второй. При всем желании вам не удастся расстроить меня сильнее, чем это сделал ваш брат. Пожалуй, я возьму назад слова о том, что ему не нужно мстить.

Я тихо засмеялся. В том, чтобы сидеть под деревом, курить и строить козни, было что-то невероятно ребяческое. Но мы, тем не менее, перебирали варианты с нескрываемым удовольствием. Перебирали — и отбрасывали как глупые, нереалистичные или излишне радикальные.

Последний вариант остался неназванным, но он, кажется, витал в воздухе. И я прекрасно помнил, что когда-то в таком формате витали «Двенадцать стульев».

— Знаете что, — сказал Женя, вставая, — пойдемте на рынок, подумаем по пути. Я обещал Ширяевцу купить мясо на плов…

Под словом «обещал» дипломатично скрывались получасовые допросы Ширяевца на предмет «что купить» и «Александр Васильевич, ну мы уже третий день живем у вас просто так, и это ужасно неудобно».

— Знаете, Женя, я тут подумал, — небрежно сказал я, — и вы бы лучше присели, а то упадете.

— Даже так?! Ну что ж, излагайте.

Похоже, Петров совершенно не воспринимал угрозу как реальную. Так или иначе, я честно пытался предупредить, и не моя вина, что он не прислушался:

— Я предлагаю сесть за работу.

Вот тут-то его пробрало! Во времена нашего сотрудничества за трудолюбие отвечал Петров, а я предлагал сесть работать крайне редко, и после каждого раза Женя бежал мерить мне температуру.

Вот и теперь продолговатые глаза моего соавтора изумленно расширились, он взял меня под руку и беспокойно заглянул в лицо:

— Вы точно хорошо себя чувствуете, Ильюша?..

Я усмехнулся, довольный произведенным эффектом, и пояснил:

— Давайте напишем про Мишу очерк и отправим его в газету к Кольцову. Как вы предлагали вчера, «Ташкентский упырь»?

— Мне показалось, вчера вам эта идея не нравилась, — осторожно сказал Женя.

— Я передумал. Отличная идея, Женя.

По закону жанру мне следовало добавить «как в старые добрые времена», но в планах не было места ностальгии, а времена были новые и злые.

По этому же закону Петрову следовало страдать и терзаться муками выбора: работать со мной? А получится? Уйти в свободное плаванье и писать одному? Или нет?..

В общем, поводов для душевных терзаний было хоть отбавляй.

Но он только смеялся:

— Подумать только, вы хотите работать! Что же случилось с вами за эти пять лет?.. Пойдемте, пойдемте быстрее, пока вы не передумали!

— Как будто я могу передумать…

Было легко, и Женя смеялся — а ведь когда я думал, что делать и как говорить с ним о совместной работе, казалось, что разговор будет вязким, как патока.

Слова должны были застревать в зубах, и принятое решение должно было быть мучительным, как все серьезные и судьбоносные вещи. Но с нами это, кажется, не работало, потому, что первое сотрудничество начиналось с шуточного пари с Катаевым, «не важно, как начать — главное, начать» и «в уездном городе N», а второе с бегущего без задних ног брата, смеющегося Петрова с его гипотезами на тему мотивирующей силы мести и с короткого, ни к чему не обязывающего «мы встретились в Ташкенте».

«Мы встретились в Ташкенте, городе чинар и арыков. Висящее над горизонтом пыльное солнце намеревалось превратить нас в мумии, но, к сожалению, мы были заняты и не могли выделить для этого время. Оно было полностью зарезервировано для трущоб, морга и вечернего кино».

«Вот, Иля, мы только начали, и уже врем. Давайте поменяем кино, мы не были там ни разу. Опера?».

«Вы говорите так, как будто мы были в опере».

«Но ведь будем? Например, завтра».

«Мы будем в опере, если уговорим на это Ваньку Приблудного. А он не переносит ни оперу, ни театр».

«Значит, ему придется страдать».

10.07.1942.

Ташкент, частный сектор.

Анвар Хашимов.

Анвар с Тохиром сидели на кухне в обнимку с ворохом газет за разные числа и третий час пытались донести до бестолкового Миши, что он умер, а его покойный брат жив. Толку не было никакого.

— Это невозможно, — бормотал Бродяжка в пятнадцатый раз за час. — Вы, наверное, шутите.

Анвар закатил глаза. Дядька Тохир протянул руку, чтобы дать Бродяжке по шее, и бессильно опустил — его зуботычины больше не помогали.

Анвар шикнул на дядю, чтобы не лез, порылся в газетах, нашел сентябрьский выпуск «Правды» и открыл на пятой странице.

— Давай, бестолочь, посмотри еще раз. Вот этот, со стеклами на носу, твой брат?

Миша уставился на газету так, как будто видел ее впервые. Анвар медленно выдохнул и сжал руки в замок. Фотография Ильи Ильфа была совсем маленькой и украшала колонку с его статьей про флагман Черноморского флота. Анвару было не совсем ясно, зачем печатать фотографию автора вместо флагмана, и Ильфу, похоже, тоже — он щурился с фото с явным неодобрением. Дядька Тохир сказал, что флагман, наверно, засекретили и заменили недовольным Ильфом в самый последний момент.

Анвар все утро провел на почте и смог добыть еще четыре фотографии Ильфа. Среди трех портретных затесалась одна групповая, по случаю юбилея редакции. В кадр там попало человек тридцать, но Анвар нашел на ней «Илю» по одной лишь рассеянной полуулыбке. Когда бестолковый Миша пытался так улыбаться, его глаза делались виноватыми, как у щенка. Анвару всегда хотелось ободряюще потрепать его по лысине — ну, или стукнуть по шее в профилактических целях. А брат Бродяжки с такой же улыбкой выглядел грустным и погруженным в себя.

Анвар подсунул эту фотографию первой, но Бродяжка не впечатлился. А вот статья про флагман Черноморского флота каждый раз заставляла его покрываться холодным потом.

— Ну что, балбес? — повторил Анвар. — Твой брат или нет? А это его друг? Вот тут, в некрологе… не в этом! Вот в этом.

Миша обреченно кивнул, взял фотографию с некрологом на Евгения Петрова и заключил:

— Нет, это совершенно невозможно!

Анвар всплеснул руками и беспомощно повернулся к Тохиру. Ей-богу, он был в шаге от того, чтобы отвесить Бродяжке хорошего леща!

Дядька опустил руку на костлявое плечо этой бестолочи и терпеливо сказал:

— Смотри, это все объясняет. Ты уехал в эвакуацию, заболел там и умер. Потом ожил. Только не там, а тут.

— Не знаю, — пробормотал Миша, — наверно, я бы заметил, если бы умер.

Анвар с Тохиром переглянулись и покатились со смеху.

— Знаешь, Бродяжка, ты точно нет, — сказал Анвар, вытирая слезы. — Ладно, Тохир, хватит ржать. А ты, балбес, подумай логически. С тобой все понятно, и с братом твоим тоже. Не понятно только, как он, бедный, тебя выносит, — добавил он вполголоса, и Миша тут же устремил на него укоризненный взгляд. — А что насчет этого? — он снова развернул некролог с Евгением Петровым. — Ты сам говорил, он военный корреспондент, и он с самого первого дня на фронте, а Ташкент это глубокий тыл. Ну, и что он, по-твоему, тут забыл?

— Он мог поехать в увольнительную, — робко предположил Миша. — Ну, солдатам же дают отдохнуть? Иногда. И военкорам тоже должны давать.

— Бродяжка, ты… — Анвар оборвал себя на полуслове и закрыл руками лицо.

Ему очень хотелось наорать на балбеса и дать ему по шеям, но он сомневался, что это приведет к нужному результату. Нужно было придумать что-то другое.

Бестолковый Миша тем временем снова уткнулся в журнал «Огонёк», где была самая большая статья про Петрова. В старом мире Петров был их главным редактором, так что они расстарались.

После двух минут напряженного чтения Бродяжка тронул Тохира за локоть и жалобно сказал:

— Смотри, они пишут про Илю. Что он в «Правде» четыре года работает. Якобы они хотели получить у него комментарий по случаю смерти Женьки, но он улетел. Я… скажи, я не в себе, да?..

Дядька Тохир вытаращил глаза и пихнул Анвара под столом. Тот пнул его в ответ и сказал:

— Ладно, горе. Пойдем, пройдемся. У меня от тебя голова разболелась.

Бродяжку, естественно, замучила совесть, и он принялся дико извиняться. Анвар схватил его за руку и выволок на улицу:

— Тохир, закрой дверь! А ты, балбес, рассказывай что-нибудь.

— Но у тебя же болит голова!..

Анвар поднял глаза к небу — безоблачному, как и всегда в июле. Бродяжка смущенно поковырял ботинком полузасохшую траву (дядька Тохир поливал только огород) и пошел на попятную:

— Что рассказать-то? Знаете, я после этих газет ни о чем думать не могу. У меня, наверно, галлюцинации, — он ненадолго задумался и выдал, — а если Иля и вправду живой? Представляю, как он обидится!..

Анвар тихо хмыкнул, схватил балбеса за локоть и повлек в сторону почты в темпе неторопливой прогулки. Дядя Тохир понимающе усмехнулся и похромал следом.

Какое-то время они шли молча. В смысле, Анвар с Тохиром молчали, а Миша философски рассуждал о том, как легко в современном мире сойти с ума. При этом он постоянно цитировал какие-то научные труды, чуть ли не на латыни, и производил обманчивое впечатление солидного человека — ученого или профессора.

Когда они вышли к Главпочтамту, «солидный человек» недоуменно заморгал, подозревая неладное. Анвар пихнул его в бок, чтобы не отвлекался, и коварно спросил:

— Кстати, я не пойму, почему твой брат Ильф, а ты Файнзильберг?

Миша тут же забыл про свои подозрения:

— А я не говорил, да? — удивился он. — Иля тоже на самом деле не Ильф. Его настоящая фамилия Файнзильберг, как у меня. И зовут его не Илья.

— А как? — озадачился дядька Тохир.

— Иехиел-Лейб! Наши родители очень любили традиционные еврейские имена. Вы же помните, что меня на самом деле зовут Мойше-Арн?

— Если ты думаешь, что мы с Тохиром в состоянии это выговорить… — пробормотал Анвар.

— Не надо, я не настаиваю! — испугался Миша. — К тому же, нам с Илей еще повезло. Старшего брата у нас зовут Срул.

Анвар с Тохиром переглянулись и снова начали хохотать.

— Ты это, не думай, — дядька Тохир ткнул Мишу под ребро. — Мы умиляемся.

Бродяжка не обижался, потому что и сам не мог удержаться от улыбки. Про Главпочтамт он, конечно, благополучно забыл: к тому же они шли к рынку, а с этим местом у него не было никаких неприятных ассоциаций вроде незапланированных встреч с погибшими братьями.

Анвар чуть замедлил шаг и сделал знак дядьке Тохиру. Тот понимающе кивнул и заковылял быстрее.

— Вы удивитесь, — сказал тем временем Миша. — Но Петров, он тоже не Петров. Он Катаев.

— Я знаю Катаева, — сказал Тохир. — Он написал «Белеет парус одинокий» и еще много чего. Еще до войны.

— Это писал Валентин Катаев, он же Катаев-старший, а Женька Петров его младший брат. Он взял псевдоним, чтобы его не путали с Валюном, — сказал Бродяжка. — Мы общались все вместе, еще с Одессы, — похвастался он, — у нас был целый литературный кружок! Там были Иля, Олеша, Валюн Катаев, Багрицкий, и еще много кто. Я тоже иногда с ними ходил, но как художник. Мы знали, что у Вали Катаева есть младший брат, но в Одессе мы с ним не общались. Разница все-таки была большая, со мной шесть лет, с Илей пять, ну и с остальными примерно так же. Потом мы перебрались в Москву, и Валюн устроил Женьку в «Гудок». Не знаю, как остальные, но я тогда не воспринимал его всерьез. Он был не нашего круга. А Иля, оказывается, что-то в нем разглядел. Такое, что захотел навсегда оставить его рядом с собой.

Миша замолчал, погрузившись в воспоминания, и, споткнувшись, едва не свалился в пересохший арык. В этой части города за ними следили плохо, и они больше походили не на водные артерии Ташкента, а на сточные канавы.

— Осторожней ходи, Бродяжка, — фыркнул Анвар, снова подхватывая балбеса под локоть.

— Ты знаешь, мы ни черта не поняли, — обернулся дядька Тохир. — Чего-чего там твой брат? Давай, по-человечески объясняй.

Бродяжка моргнул и смущенно сказал:

— Ну, я это к тому говорю, что у нас никто не ожидал, что наш Иля и катаевский Женька решат работать вместе, — сказал он. — Я лично думал, они сошлись для «Двенадцати стульев», и все, разойдутся. А потом уже все привыкли, и только Олеша скрипел зубами. Юрий Олеша, — пояснил Бродяжка. — Петров женился на девушке, в которую тот был влюблен. А Иля, чтоб вы знали, увел свою жену у меня.

— Ты это серьезно или выдумываешь? — спросил Анвар для поддержания разговора.

Ему не очень хотелось слушать про чужих жен, но болтающий Бродяжка не следил за дорогой и вообще находился в какой-то другой реальности. Анвар решил, пусть лучше тот сплетничает, как старая бабка, чем задается вопросами, куда они идут.

— Клянусь, это правда, — надулся Бродяжка. — Жена Или, Маруся Тарасенко, была влюблена в меня! А я тогда только начинал, как художник, мне было вообще не до этого! Потом я даже присмотреться к ней не успел, а Иля уже начал ухаживать! И что, она влюбилась в него, а ко мне, у нее, значит, было «детское чувство», — Бродяжка ностальгически улыбнулся. — Я говорю, Иля, чего ты делаешь, а он такой: я что, должен еще год ждать, когда ты определишься? Через год они уже были женаты, — с удовольствием резюмировал Миша. — Вы не подумайте, он не такой, чтобы по головам ходить. Наоборот даже. Просто Иля очень рано понял, чего он хочет…

Тут Бродяжка сделал некую задумчивую паузу, и Анвар пихнул его в бок:

— Ну, чего ты опять расстрадался? Твой брат живой, и вы скоро… — он спохватился на полуслове, но Бродяжка, к счастью, пропустил все мимо ушей.

— Да я просто вспомнил, как мы с Сашей над Илей смеялись, когда он был маленьким. Ну, над его мечтами. Он хотел, чтобы его вся страна знала, и чтобы любовь непременно до гроба, и лучший друг всегда рядом. Мы говорили, так не бывает. А у него, получается, было. Но кто же мог знать?..

Тут Бродяжка совсем пригорюнился и надолго замолчал. Анвар переглянулся с Тохиром, и дядька беспомощно пожал плечами. Он тоже не очень понимал все эти тонкие душевные терзания.

Но Мишу все равно было жалко.

— Давай не страдай, — сердито сказал Анвар. — Увидишь брата и извинишься. Скажешь, прости дурака, был неправ. Тебе же все равно извиняться за то, что ты от него убежал. Дважды! И отдельно за «упыря»…

Бродяжка вздрогнул, посмотрел на Анвара огромными, круглыми глазами, потом перевел взгляд на дядьку Тохира и пролепетал:

— Так это мы… мы туда идем, да? К нему?..

— Да тьфу на тебя! Балбес! — Анвар сердито сплюнул и добавил парочку ругательств по-узбекски. Приспичило же бестолочи догадаться! — Ладно! Да, мы идем знакомиться с твоим братом и его друзьями.

— Почти дошли, — деловито добавил дядька Тохир. — Сейчас в переулок, а там и их дом. Я вчера все записал.

— Но… — Миша остановился. — Но как же…

— Ну, мы же уже выяснили, что они живые, — сказал Анвар, досадуя сам на себя. — Вот и познакомимся. Мы с Тохиром никогда не видели настоящих писателей. Или ты нас стесняешься, а?! Евгений Петров у него «не нашего круга»! А мы с Тохиром тогда какого?!

Бродяжка вытаращил глаза. Конечно, он сразу же позабыл о том, куда они там идут, и принялся дико извиняться.

Анвар чуть усмехнулся и подмигнул дядьке Тохиру. Обвинять Бродяжку в снобизме было не совсем справедливо, зато пока тот оправдывался, они почти добрались до нужного дома.

В конце концов Миша все же сосредоточился на действительности. Газеты зародили в его бестолковой башке зерно сомнения, и теперь он хотя бы допускал, что «брат Иля» может быть жив. Правда, теперь он жутко волновался перед встречей с покойным братом.

Анвар потрепал его по плечу:

— Давай, балбес, соберись. Подумай лучше о том, как будешь извиняться перед своим братом за «упыря».

— Ты думаешь, он расстроился? — осторожно спросил Миша.

— А как же? Конечно! — подтвердил Анвар.

Он давно понял, что страдания Бродяжки лучше переводить в конструктивное русло.

— Расстроился, да, — неожиданно добавил дядька Тохир. — Я сам слышал. Вчера. Они курили и обсуждали тебя. Брат жаловался, а соавтор его утешал. Говорил, что ты ведешь себя как придурок потому, что придурок. А не потому, что не любишь его.

Миша удивился. Очень сильно удивился. Тохир крякнул и принялся рассказывать с начала, и Анвар его не одергивал. Вчера они, конечно, решили, что нежному Бродяжке лучше не знать, что дядька Тохир стал свидетелем его позорного бегства, но сейчас ситуация изменилась.

С молчаливого согласия Анвара Тохир рассказал о том, как подслушал беседу Ильфа с Петровым, а потом шел за ними до самого дома. На рынке писатели потерялись, и Тохир уже думал, что все, но потом они как-то сами на него выскочили. Так что он спокойно проводил их до дома.

Ильф на него пару раз оборачивался, и Тохир каждый раз ждал претензий, но писателю, видимо, было неловко цепляться к постороннему человеку с вопросом «а чего вы за нами идете». В итоге он, похоже, решил, что Тохир просто живет где-то неподалеку.

Риск, в целом, был небольшой, потому, что нормальные люди о слежке вообще не задумываются. А те, кто задумываются, ни за что не поверят, что за ними будет следить колоритный хромой узбек в тюбетейке — по крайней мере, так считал дядька Тохир. Но Анвар его все равно вчера отругал, заявив, что он хуже Бродяжки.

— Ой, неудобно-то как, — пробормотал Миша, услышав, что писатели собрались сделать его главным героем нового фельетона. — Понятно, что Иля расстроился, но это не повод писать в газету! Ужас! Надеюсь, Женя отговорил его.

— Не, не, — нахмурился дядька Тохир. — Я, может, не все расслышал. Но этот Петров, он его не отговаривал, а поддерживал.

— Ну, черт, значит, точно напишут, — смущенно сказал Миша. — Если Женька включился, то все, Иля уже не забросит.

— А ты извинись, — предложил Анвар, а дядька Тохир согласно кивнул. За этот день он уже исчерпал свой недельный запас слов.

Зато у Бродяжки запас слов был бесконечным.

— Боюсь, он все равно будет вредничать, — бормотал он. — И я окажусь в их газете в самом неприглядном виде, ужас! Где там Иля печатается, в «Правде»? Сначала вся редакция будет ржать, потом…эй, вы чего?..

— Ничего, — ответил Анвар, скрывая ухмылку. — Хватит топтаться в проулке, сейчас все соседи сбегутся.

— Вот он, — сказал Тохир. — Вот этот дом.

Анвар подошел к воротам. Сквозь редкий забор виднелся обычный желто-серый домишко, немногим больше, чем у них с Тохиром — а бестолковый Бродяжка нервничал так, как будто его волокут в тюрьму.

— Давай, не трясись, — сказал Анвар, и зычно позвал хозяев. — Эй! Кто там! Откройте!..

Калитка открылась в ту же секунду — Бродяжка едва успел отскочить — но человек, который там показался, не походил ни на Ильфа, ни на Петрова. Тохир говорил, что те выглядели лет на сорок, а этому было около тридцати.

— Вы от Учителя, да? — нетерпеливо крикнул молодой человек. — Давайте быстрее, я устал ждать! Мы скоро пойдем в кино! Учитель писал, вы придете с утра!..

Анвар с Тохиром переглянулись:

— Мы, кхм, не от вашего учителя, извините, — признался Анвар, и лицо молодого человека вытянулось от огорчения. — Мы даже не знаем, кто это. У нас… у нас вот, — он пихнул Бродяжку в спину, словно это что-то объясняло.

Тот воспринял это как руководство к действию и смущенно кашлянул в кулак:

— А вы… а вы Илью Ильфа не позовете?..

Интерлюдия Сердечный приступ

10.07.1942.

Москва. Дворец съездов.

Имя: данные изъяты.

Я столько видел смертников, но этого почему-то жалко. Этот — совсем молодой, а, значит, не видел жизни в том мире. А тут? Только и было, наверно, что посмотреть, это Президиум во Дворце съездов.

Вот он, смертник, стоит сбоку, в проходе. Поставил стакан с водой на трибуну и отошел. На вид ему лет восемнадцать, и щеки еще хранят следы юношеской пухлости. Кем он был раньше? Как умер? Не важно: в этом мире он станет овечкой на заклание.

Мне жаль его, правда. Одного из немногих. Я не убью его лично, но это не важно, потому, что после сегодняшнего неумолимая машина государственного принуждения уже не выпустит его из лап. Сотрет в пыль, пытаясь выяснить, знал ли он, что в стакане, который отнес на трибуну.

Того, кто читает речь — жаркую, экспрессивную, обличающую на пределе человеческого чувства — не жалко. У него руки по локоть в крови. Он говорит про ужасы бюрократии, и я слышу в его резком голосе далекое сожаление о запрещенных в этом мире расстрелах. Берет стакан, пьет, и продолжает говорить про светлый мир будущего, который нужно построить — а я вспоминаю, сколько жертв он положил на алтарь революции в прошлом мире. И сколько готов положить тут, чтобы ее не допустить.

Бледнеет.

Наверно, кровь приливает к сердцу. Хотя у этого и сердце железное. Забавно даже, что в прошлой жизни он умер от инфаркта.

Я знаю, что сейчас будет, и бросаю последний взгляд на того, невиновного. Просто потому, что скоро все взгляды будут прикованы к трибуне, и смотреть в сторону будет опасно. Несчастный еще не понял, что происходит. Не знает, что нужно бежать, и просто моргает, теряя время.

Когда там, на трибуне, хватается за грудь и оседает всесильный Феликс Дзержинский.

Глава 9

10.07.1942.

Москва, Главное Управление уголовного розыска НКВД СССР.

Ганс Густав Адольф Гросс.

Это был отвратительный день.

Он не задался с самого утра, когда я пришел на работу и обнаружил Васильченко, с недовольной физиономией сидящего у меня за столом. Оказалось, что на свой стол он пролил утренний кофе и ждал, пока тот высохнет.

Я тут же отчитал Васильченко за то, что он изучает чужие документы вместо работы. С того момента, как какая-то свинья сунула нос в мою ташкентскую телеграмму, я не оставлял на столе ничего важного, так что любопытному Васеньке пришлось изучать дело о краже велосипеда возле дома отдыха высокопоставленных партработников. Но я все равно его отчитал и прогнал работать «в поле». Пусть занимается кражей века на местности.

Кофе на этом эпизоде, кстати, закончился, что вовсе не улучшило мое настроение.

Потом я снова обдумывал непонятные результаты экспертизы по трупу Троцкого. Очень хотелось отстранить эксперта, который его проводил, от работы, только это был я, а отстранять самого себя совершенно непродуктивно. Под ногтями у Троцкого обнаружились волокна, которые полностью совпали с волокнами от пиджака Ленина, а на самом пиджаке были найдены пятна крови. Все это серьезно путало мои планы.

Ленин! Я не был знаком с ним, но заочно испытывал неприязнь. Мы до сих пор не нашли его трупа, однако подозрительное следы его участия в происходящем попадались и тут, и там. Стоило только получить минимальную информацию об этом типе, как тут же выяснилось, что он крутился вокруг дома погибшего царя Николая Романова. Экономка Романовых, почтенная дама, посмотрела на фотографию и сразу идентифицировала его — и посетовала еще, что лицо смутно знакомое, вроде писатель или политик. Или киноактер! А что поделать, мадам умерла до Октябрьской революции.

Пожалуй, основное, что мешало определить вождя мирового пролетариата в качестве основного подозреваемого, это показания моих писателей. Без них все складывалось просто отлично: Ленин застрелил Николая II, убил Троцкого ножом для колки льда (видимо, у него были какие-то сложности с тем, чтобы добыть альпинистский ледоруб) и напал на главу Минсмерти Л.А. Штайнберг.

Однако выкидывать писателей из дела было совершенно непрофессионально.

Два дня я вспоминал голос Евгения Петрова в трубке и все больше и больше убеждался в необходимости поговорить с этим человеком лично. Устранить, так сказать, противоречия. Что, если журналист обманул меня? Он мог увидеть в списке завканцсмерти не Ленина, а кого-то другого, и наврать мне по просьбе Ильи Ильфа.

Если Ильф был замешан, конечно.

Я попытался представить Ильфа сообщником Ленина. Пожалуй, вдвоем они могли быть весьма эффективны. Там, где у Ильфа было однозначное алиби, мог орудовать Ленин — ну, и наоборот. Возможно, что жертв их преступной деятельности было гораздо больше, и Евгений Петров случайно увидел в списке завканц кого-то другого — и после того, как завканц назвала его имя, это поставило под угрозу всю преступную операцию.

Для Ленина, конечно, в таком случае проще убить Петрова. Но Ильф не хотел пускать старого друга в расход, и они придумали новый план. Журналист убедил соавтора обмануть меня и организовал наш телефонный разговор, а Ленин тем временем скрылся — и, возможно, что где-то меня поджидают «убедительные доказательства» его смерти.

В пользу этой версии говорили и загадочные «моральные убытки», на которые писатели ссылались в разговоре, и даже поездка в Ташкент. Ильф вполне мог использовать ее для того, чтобы держать соавтора подальше от меня.

Мог ли Петров пойти на лжесвительствование? Допрошенные мною знакомые по той жизни описывали его как честного и глубоко принципиального человека и коммуниста. Но честность и принципиальность сама по себе вовсе не гарантировала отсутствие проблем с уголовным законом.

Показывали мне тут заметки Петрова, добытые по линии Минсоответствия. И там было свежее, прошлогоднее:

«Один раз я даже сел и написал несколько мрачных страниц о том, как трудно работать вдвоем. А теперь я почти схожу с ума от духовного одиночества. Трудно писать об Ильфе как о каком-то другом человеке».

Так что же Петров мог сделать для этого человека?

Все, что угодно.

Сначала Ильф предложил ему прилететь в Ташкент под предлогом поисков брата, и через пару часов Петров уже сидел в самолете.

А потом Ильф попросил его соврать мне, и он тоже не смог отказать. В самом деле, он же не об убийстве его попросил!

Пока что не об убийстве, да.

И если для Ильфа все складывается достаточно гладко, то Ленин не может не нервничать. Мало того, что ему приходится скрываться, а их совместные планы находятся под угрозой срыва, так он еще и не испытывает к Петрову никакой привязанности, и считает, что убить его и проще, и безопаснее. Поэтому Ильф не торопится вылетать из Ташкента — переживает, что в Москве Ленин быстро устроит его товарищу «несчастный случай». Он, очевидно, еще не готов пожертвовать близким человеком для своих преступных планов.

На мой взгляд, этот расклад прекрасно решает вопросы с Ильфом, Петровым, поездкой в Ташкент и подозрительным участием Ленина в предыдущих убийствах.

Но остаются две основных проблемы.

Во-первых, зачем Ленин с Ильфом оставили столько следов? Причем в основном Ленин, потому что участие Ильи Ильфа в этой истории выводится чисто теоретически. То, что Ленина видели у дома царя, можно списать на случайность, но забирать из дома вещи и оставлять именно тот пиджак, в котором он убивал Троцкого?

А, во-вторых, какая цель у всей этой незаконной деятельности? У Ленина могут быть личные счеты с Троцким и Николаем II — хотя это довольно натянуто, скорее, это у них счеты с ним — а Ильфу-то с какой радости в этом участвовать? Вопрос явно не в шантаже, потому, что по характеру действий предполагается равноправное партнерство, и едва ли советский писатель решил подработать заказными убийствами.

С такими серьезными дырами я не могу принять эту версию в качестве основной. Но проверить ее все же следует, и я возлагаю надежды на то, что писатели все же вернутся из Ташкента и попадут ко мне на допрос с пристрастием.

Вторая версия основана на том, что Петров сказал правду, и Ленин действительно мертв, а его чересчур частое участие в уголовном деле объясняется либо тем, что он был одним из исполнителей, которого потом пустили в расход, либо тем, что его элементарно подставили, чтобы сбить милицию со следа. В самом деле, не так уж и сложно украсть пиджак, убить в нем Троцкого, а потом похитить Ленина и подбросить пиджак на место.

Ленина в таком случае выбрали в качестве «козла отпущения». Возможно, на него планировали свалить вину за несколько убийств. Именно поэтому его подманили к дому царя — под нос экономки — а потом провернули авантюру с пиджаком. Фабриковали доказательства.

Правда, в таком случае остается вопрос по способу убийства. Как говорил Петров? «Ленина выпотрошили»? Козла отпущения редко убивают таким экзотическим способом. Обычно это подделка под суицид или несчастный случай.

По правде говоря, смерть Ленина не дает мне покоя не первый день. И дело не просто в чудовищной, совершенно немотивированной жестокости. Николая II застрелили, Троцкого закололи, а вот Ленина почему-то выпотрошили. Очень странно.

Ситуация с Л.А. Штайнберг в таком случае это просчет преступников. Никто не планировал, что она нарушит свои регламенты, сболтнет про Петрова, и следствие узнает о смерти Ленина. Значит, теперь им нужно замести следы: убить моих журналистов и увести расследование в другую сторону.

Хотя если вспомнить, что какая-то сволочь уже порылась на моем столе и сунула нос в телеграмму от Ильфа, убивать их с Петровым — только внимание привлекать. Преступники знают, что Ильф и Петров рассказали мне все, что знали, так что гораздо эффективнее сразу меня и устранить.

На этом мысли я усмехнулся в усы: если придерживаться второй версии, становится ясно, что против нас действует целое преступное сообщество. С кровавыми методами и неясными целями.

Хотя я, конечно, загнул насчет «неясных целей». У преступных сообществ их может быть только две: это или жажда наживы (убийства, кражи, сутенерство, торговля наркотиками и прочее общеуголовное), или жажда власти (убийства, взрывы, поджоги, террор и прочее политическое).

Ах, да, есть еще секты, их тоже пока не стоит сбрасывать со счетов. В пользу секты говорит экзотический способ убийства и то, что убийство Ленина не стало достоянием широкой общественности. У сектантов обычно нет в этом нужды.

Несколько членов преступного сообщества или секты могут скрывать улики, фальсифицировать доказательства, создавать себе коллективное алиби и всячески мешать мне работать. Особенно, если кто-то из их членов проник в московскую милицию — а я еще не забыл, как кто-то из коллег совал нос в телеграмму от Ильфа! Если бы комната не была проходной, подумал бы на Васильченко, но у меня кто только не ходит!

После кофе я собрался, перестал мечтать о сектах и преступных сообществах и спокойно проработал часов до трех.

А потом меня выдернули в больницу, в кардиологию — личным звонком главврача. И пока я ехал на Воздвиженку с Петровки, 38, он, кажется, поседел на треть головы. По крайней мере, в прошлый раз, когда я навещал его по поводу визитов к мадам Штайнберг, ее волосы точно были темнее.

И это тоже не добавляло мне оптимизма.

— Здравствуйте, товарищ Ганс, — он сжал мою левую руку, мимолетно покосившись на следственный чемоданчик в правой. — Знаете, мы не одобряем визиты к таким тяжелым больным, но, — он понизил голос, — Феликс Эдмундович очень просил.

Я мрачно взглянул на него и прочистил горло. День стал еще хуже.

Главврач воспринял мой кашель как руководство к действию, схватил меня за рукав и поволок в палату, параллельно пытаясь рассказывать. На каждой лестнице, с каждой открытой дверь и с каждой встречей с кем-то знакомым он прерывался, и в итоге рассказ выглядел так:

— Феликс Эдмундович! Стабильное тяжелое! Выступал на Пленуме! Здравствуйте! Острый приступ стенокардии! Слег сразу! Здравствуйте! Зайду к вам позже! Вкололи камфару! Не вставал! Привезли, было плохо! Дали нитроглицерин, — закончил он уже у палаты. — Многие считают, что такое лечение экспериментально, но…

Я пожал плечами:

— Меня тоже удивляет пренебрежение к нитроглицерину, — я говорил совершенно искренне. В самом деле, многие знакомые врачи избегали назначать нитроглицерин при сердечных болезнях из-за не самых приятных побочных эффектов, и делали это абсолютно зря. — Иногда камфары недостаточно. В каком состоянии товарищ Дзержинский?

— Уже лучше, — негромко сказал главврач. — Инфаркт исключили. Приступ купировали. Постарайтесь не утомлять его.

Я погладил усы и сказал, что это от меня не зависит — в конце концов, Железный Феликс сам меня вызвал. Наплевав на рекомендации врачей, как и всегда.

Когда я вошел, он лежал в постели — точнее, полусидел, опираясь на высокие подушки — и не сразу посмотрел на меня. Я разглядывал его секунд тридцать и успел обратить внимание и на измученное, нездорово-бледное лицо с посиневшим носогубным треугольником, и на взлохмаченную темную бородку, и на капельки пота, висящие на усах.

По правде говоря, я знал Дзержинского чуть больше года, и в свои сорок восемь он выглядел так, как будто само предложение позаботиться о своем здоровье составляло для него страшное оскорбление. Но сейчас, конечно, он бил все рекорды.

— Мое почтение, Феликс Эдмундович, — сказал я, протягивая руку.

Дзержинский слабо пожал мои пальцы:

— Быстро вы приехали. Думал, успею чуть отлежаться.

Я жестом приказал ему замолчать:

— Вы понимаете, что ваше поведение безрассудно? После приступа вам нельзя волноваться. И тем более нельзя оказывать давление на медицинский персонал, чтобы они привели меня в реанимацию.

— Товарищ Ганс, вы… — он смерил меня горящим взглядом испанского инквизитора.

— Я знаю, что вы совершенно себя не бережете, — я усмехнулся в усы. — И, судя по выражению лица, даже не собираетесь. Ну, рассказывайте, чего хотели. Как вас угораздило, а?

Мы мрачно посмотрели друг на друга. То есть это я смотрел мрачно, а у Феликса Эдмундовича был его обычный взгляд Торквемады.

Что поделать, мне нужно было как-то устраиваться в Москве полтора года назад, и передо мной тогда не выстраивалась очередь из министров, желающих оказать мне покровительство. Приходилось работать с тем, что есть. Дзержинский оказался неплохим вариантом. Мне даже почти не пришлось прикладывать усилия, чтобы войти к нему в доверие: опытным путем я установил, что лучше всего помогает ёрничать и поить его коньяком. Хотя тем, кто проводил на работе меньше двенадцати часов в сутки, можно было даже и не стараться.

— Помните, я рассказывал вам, как умер? — внезапно спросил Дзержинский.

— Помню, только молчите, — вздохнул я. — Вы же обожаете это рассказывать. Смерть от трудоголизма. У вас много лет была грудная жаба, которую вы ни черта не лечили, некогда было. И вот, вам понадобилось читать доклад на Президиуме ЦК, это было 20 июля 1926 года. У вас страшно заболело сердце, но вы все равно дочитали. Потом легли на кушетку и два часа тихо лежали, пока вам не стало лучше. На расспросы врачей вы бессовестно врали, чтобы не сорвать Президиум, и вам даже нитроглицерину не дали, только камфару и ландышевые капли. Как стало чуть лучше, вы встали и пошли на квартиру, чем окончательно добили вашу сердечную мышцу. В четыре часа вас не стало, и все были настолько потрясены этим, что не могли ждать до утра, и Абрикосов вскрывал вас в час ночи.

Еще он, кстати, рассказывал, что из-за описки невыспавшегося секретаря Абрикосова, который записал в протоколе, что вскрывает «труп пожилого мужчины», всюду распространяются конспирологические теории о том, что тело Дзержинского подменили.

— Все верно, — сообщил Железный Феликс. — Сегодня было то же самое. Я читал доклад про бюрократию, и сердце заболело, — он посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся, — но я учел ошибки. Сразу лег и вызвал врача. Лежал и думал, что всё это слишком странно. Слишком похоже. Нет, Ганс, так не бывает.

Дзержинский откинулся на подушки, отдыхая, и предоставил мне самому додумать мысль. Я сокрушенно покачал головой:

— Кажется, я не поспеваю за вами.

— После смерти у меня не было проблем с сердцем, — сказал он будто бы невпопад. — Ни одного приступа за столько лет. И я почти не нервничал сегодня. С чего бы нервничать, товарищ Ганс? В тот раз против меня стояла банда Каменева и Зиновьева. А сейчас? Зам Минсмерти? Мне даже почти не возражали. С чего бы сердце?..

Вот тут я наконец-то сообразил, куда он клонит:

— А вы там что-нибудь ели? Пили?..

— Пару глотков из стакана с трибуны, — презрительно сказал Дзержинский. — Ну, что скажете?

Мне очень хотелось вместо ответа выругаться по-немецки. Каким же я был идиотом!

— Так, значит, они хотят, чтобы все соответствовало? — прикинул я. — В 1926 году вы умерли от инфаркта после доклада на Президиуме ЦК. Сегодня вы снова читали доклад на Президиуме, и снова инфаркт. Так?

— Вроде обошлось приступом грудной жабы, — поморщился Железный Феликс. — Не знаю.

В самом деле, при настоящем инфаркте он бы так много не разговаривал.

— Тем не менее, направление умысла ясно. Царя Николая II расстреляли — и тут его тоже расстреляли. Льва Троцкого убили ледорубом, а у нас ледокол, в смысле, нож для колки льда. Спишем на эксцесс исполнителя. А Ленин? Он же умер от инсульта, — я заходил по палате, стараясь не волноваться. — Или нет? Напомните, от чего он умер, вы же его ближайший сподвижник! Соратник по революциям! Вы были главой его похоронной комиссии! Я думаю, вы бы заметили, если бы его выпотрошили заживо!

Идиотскую версию про сифилис я даже озвучивать не стал.

— Атеросклероз и последствия трех инсультов, — Дзержинский нахмурился. — Действительно, товарищ Ганс, Ленин не совсем подходит под нашу версию.

— А, по-моему, очень даже, — возразил я. — Просто они пошли чуть дальше. Вы же помните, что в старом мире труп Ленина лежит в Мавзолее? Я думаю, что из нашего тоже решили сделать мумию.

Мы ненадолго замолчали, обдумывая эту прекрасную идею. Если верить рассказам Евгения Петрова, Ленина не просто убили и мумифицировали, его потрошили заживо! Мне было сложно представить, зачем нужна такая бессмысленная жестокость.

Глаза Дзержинского горели фанатичным огнем:

— Террористы, — предложил он. — Попытка «раскачать» обстановку для захвата власти. В свое время мы с товарищем Лениным тоже так действовали, — он поймал мой удивленный взгляд и уточнил. — Нет-нет, мы никого не потрошили. Хотя кого-то, может, и следовало.

Теперь на лице Железного Феликса не осталось ни единого следа недомогания. Казалось, что бессменный министр Внутренних дел сейчас вскочит с постели и помчится бороться с врагами советской революции. Я разделял его воодушевление, но понимал, что лечащий врач Дзержинского в восторге не будет.

К тому же я не совсем понимал, зачем террористам возиться с потрошением Ленина заживо, если можно вытащить внутренности у трупа?

Странно, что я не подумал об этом раньше. Наверно, мне было проще поверить в сговор Ленина с Ильфом, чем в то, что по мирной Москве разгуливает новый Джек Потрошитель.

Все же я постарался взять себя в руки и начать рассуждать логически:

— Возможно, сектанты, — сказал я. — Потрошение заживо как часть культа. Сакральная жертва. Мумия в Мавзолее. Знаете, я бы подумал на кого-нибудь из Министерства Соответствия, но…

— Но это выглядит слишком топорно.

— Верно.

Дзержинский медленно выдохнул и откинулся на подушки — кажется, эта вспышка отняла слишком много сил. Однако отступать он не собирался:

— Ганс, вы же понимаете, у них должен быть исполнитель, — сказал он сквозь зубы.

— Судя по объему работ, это должен быть не просто сотрудник похоронного бюро или патологоанатом, а какой-нибудь египтолог или хотя бы таксидермист… ну, пожалуйста, постарайтесь не волноваться, — смущенно проговорил я, заметив, что Железный Феликс прижимает руку к груди. — Болит? Давайте я позову врача.

Дзержинский покачал головой. Все же он послушался и какое-то время полулежал на подушках с прикрытыми глазами.

— Как жаль, что Абрикосов еще живой, — пробормотал он уже спокойнее. — Знаете, Ганс, это был бы идеальный кандидат, — он еще немного подумал и добавил. — Есть еще Владимир Воробьев, он как раз тут. Они с молодым Збарским курировали проект бальзамирования Ильича. Я лично дал ему разрешение. Эта парочка мне понравилась, они чем-то напоминают ваших Ильфа и Петрова.

Я вздрогнул, представив Ильфа с Петровым за бальзамированием.

— Ну, ладно. Давайте пока сойдемся на секте. Мы с Васильченко составим список возможных исполнителей и проверим их на причастность, — сказал я, скрывая неловкость.

На самом деле, я мог заниматься этим уже два дня. Просто мне было проще думать о сговоре Ильфа, Петрова и Ленина, чем о том, что в Москве орудует сумасшедший таксидермист-сектант.

Дзержинский кивнул в знак согласия.

— А вас я попрошу провести в постели не меньше двух недель, — добавил я. — Во-первых, вам действительно нужен покой. Во-вторых, я хочу, чтобы наши сектанты были уверены, что вы на грани жизни и смерти. Последнее, что нам нужно, это повторное покушение. И еще, подумайте, пожалуйте, над тем, какие у них могут быть идеи. Не думаю, что их конечная цель это подставить Министерство Соответствия такими топорными методами.

Железный Феликс пристально посмотрел мне в глаза. Я нахмурился: он, очевидно, все же намеревался заработать сегодня инфаркт.

— Нужно подумать, — согласился он. — Когда-то я хотел стать священником, поэтому я… словом, я подумаю. Может, они хотят показать, что лучше бы этой новой жизни вообще не было? Или наоборот, им хочется, чтобы новый мир был полностью таким же, как и старый? И мумия Ленина лежала в Мавзолее на Красной площади?.. Да, Ганс, нужно подумать.

Глава 10

10.07.1942.

Ташкент, частный сектор.

Е. П. Катаев (Петров).

Александр Ширяевец несколько дней обещал показать новым приятелям, как готовить настоящий ташкентский плов, и вот наконец-то собрался.

Во дворе у него стояла загадочная конструкция из обожженных кирпичей, гордо именуемая мангал, и приготовление плова начали с того, что водрузили на нее огромный казан. Ильф сразу побежал его фотографировать, Петров с Приблудным тем временем притащили старый стол из сарая, а Александр Васильевич ушел переодеваться и вернулся в колоритном мясницком фартуке.

Следующий час Ширяевец резал баранину, Петров чистил ядреный ташкентский лук, Ильф — морковь, а Ванька Приблудный крутился вокруг стола, хватаясь то за одно, то за другое, и убегал проверять каждый громкий звук с улицы — он вроде кого-то ждал.

В последний раз Ванюша исчез на пятнадцать минут, и они даже слегка насторожились:

— Чего там Ваня копается? — пробормотал Ильф, не поднимая головы. — Кто-то пришел?

Женя кивнул: его тоже волновал этот вопрос. Хотя Иля все равно это не увидел — он старался не отвлекаться от доски с морковью. Стол был немного кривой, Ильф стоял с краю, и от каждого неосторожного движения морковки начинали скатываться с доски. Илюша собирал их со смущенной улыбкой женатого человека.

— Ванюша говорил про какую-то передачу для Учителя, — сообщил Ширяевец. — Сходить, что ли, посмотреть?

Петров внимательно посмотрел на него, смахнул рукавом набежавшую слезу — глаза щипало от лука — и с улыбкой сказал:

— Вы слишком устрашающе выглядите, Александр Васильевич.

В самом деле, в своем мясницком фартуке Ширяевец походил не на поэта, а на маньяка. Образ довершали подсохшие потеки мясного сока и небольшой топорик в руке, который Александр Васильевич использовал для разделки мяса — очевидно, для колорита, потому, что в ножах недостатка не было.

— Женя, вы, как всегда, драматизируете, — заметил Ильф. — Если Александр Васильевич не будет неожиданно выскакивать из-за угла, то все обойдется.

Ширяевец положил топорик на стол и задумчиво вытер пальцы о фартук:

— Мне просто не нравятся Ванькины подозрительные знакомства, — неохотно признался он. — Кого он там караулит? Товарищи, вам бы присмотреть за ним.

Петров серьезно кивнул и тут же поймал насмешливый взгляд соавтора — кажется, тот отнесся к идее присматривать за Приблудным скептически. Но прокомментировать ничего не успел, потому, что Ширяевец смущенно помялся и продолжил:

— Я беспокоюсь насчет Вани и его «Учителя», уж не знаю, кто это. Я пытался поговорить с ним, но он не слушает. Может, вам удастся как-нибудь повлиять на него, — сказал он без особой уверенности. — Если толку не будет, я напишу Сереже Есенину, но мне не хотелось бы этого делать, потому, что…

Петров так и не узнал, почему Ширяевец не хочет обращаться к Есенину, ведь именно эту секунду Приблудный избрал для своего триумфального возвращения — совсем как в бульварном романе.

— Эй, вы!.. — завопил он, показываясь с другой стороны дома, где была калитка. — Тащите Ильфа сюда!.. У нас тут явление!..

С этими словами он скрылся за домом, и через пару секунд вновь появился, буксируя за локоть растерянно моргающего Мишу Файнзильберга. За второй локоть его придерживал смуглый худой узбек с сурово нахмуренными бровями и решительным выражением лица. На вид ему было чуть больше тридцати, но Миша, который был старше в полтора раза, бросал на него жалобные взгляды, как на старшего брата. Еще кто-то шел у них в арьергарде, но Петров разглядел только голову в тюбетейке.

— Товарищи, это Анвар и Тохир Хашимовы, — деловито представил гостей Приблудный. — Так, вот, стоит за столом, это Илья Ильф, вот Женя Петров, он лук чистит, а вот Сашка Ширяевец, и там еще где-то, — он махнул рукой куда-то за дом, — бродит Николай Клюев, крестьянский поэт. От него лучше держаться подальше.

Ванька так и не мог забыть Клюеву, как тот напал на него с поцелуями.

— Рад знакомству, — смущенно сказал, как понял Петров, Анвар Хашимов. — Ну, мы что ли, пойдем. А ты, балбес, давай, брата обними, — с этими словами он отпустил локоть Миши и хлопнул того по плечу.

Миша сделал крошечный шаг вперед и заморгал, разглядывая Илюшу. Ильф, в свою очередь, застыл на месте и боялся шевельнуться, чтобы опять его не спугнуть. Петров взглядом наметил траекторию для перехвата возможного побега и с досадой подумал о том, что вокруг слишком много колюще-режущих предметов. Еще не хватало, чтобы Миша решил окончательно «упокоить» Ильфа ножом или топором Ширяевца!

— Иля, ты… ты живой, да?.. — сформулировал наконец Миша.

Ильф, который стоял как жена Лота, чуть усмехнулся и наклонил голову:

— Да.

Вот тут Петров расслабился и позволил себе улыбнуться. Невольно вспомнилась встреча с Ильфом неделю назад — одна из самых счастливых встреч в его жизни! — и он снова ощутил тепло. Захотелось и Мишу обнять, и Илю, и Анвара с Тохиром, если он правильно услышал, как их зовут, и Ширяевца с Приблудным, просто за то, что они рядом — но Евгений Петрович, конечно, не стал этого делать. Эти секунды принадлежали только Ильфу и его брату.

— Живой? А доказательства у тебя есть?.. — подозрительно уточнил Миша после длинной паузы, и Петров понял, что рано обрадовался.

Бедного Илюшу, кажется, совершенно шокировало предложение предоставить доказательства того, что он жив — он даже не нашел, что ответить. Боялся, видно, что из-за недостатка доказательств его опять оттолкнут с воплями про упырей.

А Миша отчего-то снова уставился в одну точку и явственно побледнел. Петров проследил направление его взгляда и чуть слышно вздохнул.

Он не считал себя вправе лезть, но, кажется, других вариантов не оставалось.

— Ильюша, вы…

Женя обошел стол и остановился в метре от Ильфа. Тот вздрогнул, перестал гипнотизировать брата взглядом и растерянно посмотрел на Петрова. Евгений Петрович боялся представить, что он, бедный, должен чувствовать — за секунду до нервного срыва.

Он осторожно коснулся плеча друга, и Ильф потянулся к нему с теплой благодарной улыбкой. Так же, как и стоял, с тупым кухонным ножом в одной руке и недочищенной морковкой в другой.

Вот тут-то и остальных пробрало! И Ширяевца, и узбеков, и Ваньку! Да еще как! У них же сначала не было такого хорошего обзора из-за стола.

— Ильюша, вы бы нож положили, — мягко сказал Петров. — Ну, и морковь тоже. Давайте ее сюда.

Ильф моргнул, посмотрел на нож в руке так, как будто видел его впервые, и положил его на стол.

— Черт возьми, Женя! — с чувством сказал он. — И давно я так стою?!

— Минуты три, — ухмыльнулся Петров.

— И вы молчите!..

— Я-то как раз не молчу, — вполголоса заметил Женя.

Ильф тем временем окончательно пришел в себя и напустился на Мишу с претензиями:

— Какие тебе, идиоту, нужны доказательства того, что я жив? Мне что, к нотариусу сходить?!

На этом потрясающем предложении Миша стушевался и принялся бормотать, что к нотариусу не надо. Анвар Хашимов не выдержал и обозвал его бестолочью, Ширяевец взял Приблудного под локоть, а Ильф фыркнул и сложил руки на груди.

— Я вовсе не бестолочь! — обиделся Миша. — Чего вы все улыбаетесь?..

Он все-таки подошел к Иле, пощупал его за руку и расплылся в улыбке. Ильф закатил глаза и, похоже, ценой немыслимых усилий удержался от ехидных комментариев. Кажется, он уже был в порядке.

— Теперь я вижу, что они братья, — торжественно заявил Ванька Приблудный Ширяевцу, после чего повернулся к Ильфу с Мишей. — А вы давайте обнимайтесь.

Ильф послушался: коротко обнял брата и постучал его по спине. Тот в первую секунду снова куда-то шарахнулся, но потом успокоился, неуверенно сжал Илю в объятиях и отпустил, разглядывая так, как будто увидел впервые. Петров смотрел на них с улыбкой.

Приблудный тем временем продолжал делиться с окружающими полезной информацией:

— Как жаль, что вы не видели, — обратился он к Анвару с Тохиром, которые хоть и попрощались, но уходить не спешили, — как Ильф тогда обнимался с Женей. Там было гораздо интересней, хоть и без ножа. Петров рыдал, как девчонка, и говорил, что…

— Ваня, я вас сейчас стукну! — сердито сказал Евгений Петрович.

В самом деле, это был перебор! Да, он рыдал, и, возможно, действительно как девчонка, но зачем рассказывать об этом каждому встречному-поперечному?! Это было совершенно не по-товарищески.

Но Ванька совершенно не понимал, какие к нему могут быть претензии:

— Так я же ничего не выдумываю…

Петров возвел глаза к небу — вот это точно было выше его понимания. Анвар с Тохиром тем временем делали вид, что ничего не слышали и вообще уходят. Ширяевец попытался схватить Приблудного за локоть, но тот увернулся с видом оскорбленной невинности.

Оскорбленной, конечно, Петровым и его непонятными претензиями.

Ильф тоже оторвался от брата и посмотрел на Ваньку с ехидной усмешкой:

— Еще одно слово, как кто-то рыдал, и наши новые друзья узнают про дамасский клинок, — пригрозил он. — Уверяю вас, Ваня, я тоже не буду ничего выдумывать.

Приблудный вытаращил глаза и сказал, что совершенно не имел в виду ничего такого, и нечего так агрессивно реагировать. И если Петрова он еще может понять, то Ильф вообще непонятно с чего оживился. Никто про него и слова не сказал.

— Не обращайте внимания, это нормально, — зачем-то вмешался Миша. — Они всегда так себя ведут.

— Бродяжка, ну ты как обычно, — смущенно сказал Анвар, который явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Как будто никто без тебя не разберется.

На этом вопрос был закрыт. Женя и Приблудный пожали друг другу руки — Ильф наблюдал за этим с нехорошим прищуром — а Ширяевец поспешно сказал:

— Ну, товарищи, пойдемте-ка выпьем за встречу!

Анвар и Тохир снова засобирались домой, и Александр Васильевич как хозяин принялся уговаривать их остаться. Узбеки согласились только на чай — несмотря на то, что они, как понял Петров, довольно близко сошлись с Мишей, вся остальная компания их немного смущала. Впрочем, после чая они слегка расслабились: сначала Анвар с удовольствием рассказывал, как подобрал и приютил Мишу — тот то и дело вставлял свои комментарии — потом Приблудный поддался на уговоры Петрова и почитал стихи, потом в ходе беседы зашла речь про плов, и Анвар с Ширяевцем решили заняться готовкой. Все остальные тоже были не против.

Мишу, которого Анвар почему-то называл Бродяжкой, сразу же отстранили от этого дела под предлогом кривых ручек, и Ильфа, который не отходил от брата, тоже, поэтому они просто стояли возле огня и негромко переговаривались.

Петров же сначала дорезал овощи, но потом его тоже вежливо отогнали, и он завел беседу с Приблудным, который в готовке не участвовал, но крутился поблизости. Ванька шепотом пожаловался на Ильфа с его шантажом, и, не получив от Петрова поддержки — Евгению Петровичу в принципе было не совсем ясно, с какой это радости он должен поддерживать Приблудного, а не Ильфа — посетовал, что уже третий час ждет каких-то знакомых Учителя, о которых тот предупреждал телеграммой. И тут же умчался проверять какой-то громкий звук с улицы.

Петров посмотрел по сторонам, решая, к какой компании присоединиться — к Ильфу с Мишей или к Ширяевцу с Анваром — и обнаружил молчаливого хромого Тохира.

— Вы знаете, мы же вас видели, — с улыбкой сказал Петров. — Я имею в виду, вчера, с Илей. Но нам, если честно, было неловко спрашивать, действительно ли вы за нами следите.

— Я так и подумал, — смущенно признался Тохир. — Если что, я не стал бы скрывать, сказал бы как есть.

— Если бы ты притащил их к нам, Бродяжку бы точно хватил удар, — проворчал, обернувшись, Анвар.

— Вовсе нет!.. — возмущенно заявил Миша, отвлекаясь для этого от беседы с братом.

Ильф у него за спиной насмешливо улыбнулся и покачал головой, и Петров едва удержался, чтобы не улыбнуться в ответ.

— Тем не менее, я потрясен, — сказал он Тохиру. — Если позволите, я сохраню этот эпизод для газеты.

Тохир потеребил тюбетейку и, отозвав Петрова в сторону, принялся шепотом убеждать его отказаться от идеи напечатать «Ташкентского упыря». Евгений Петрович выслушал его со всем вниманием и тихо сказал:

— Простите, но я не буду этого делать. Если бы дело касалось моего брата, пожалуйста. Но Миша все-таки брат Ильфа. Ему виднее.

Было видно, что Тохир не согласен, но не смеет настаивать — он, кажется, все еще немного стеснялся Петрова — и Женя поспешил сменить тему. Они принялись обсуждать ташкентские рынки.

— Зачем вам столько моркови? — ворчал тем временем Анвар. — Режьте меньше в следующий раз. А кто вам сказал насчет лука?..

— Да вот приятель поделился рецептом, как раз хотел попробовать, — откликнулся Ширяевец.

— Гоните в шею таких приятелей, сейчас я научу вас, как надо!

— Анвар, он такой, — громко прошептал Миша. — Мы с Тохиром сами его боимся.

Петров посмотрел на Тохира — тот улыбнулся и кивнул — а Анвар, который, тоже, конечно, все слышал, подошел и добродушно пихнул Мишу в бок. Но опровергать ничего не стал.

Вскоре появился довольный Приблудный с каким-то загадочным свертком, сунул нос в казан и принялся давать Анвару с Ширяевцем кулинарные советы.

Потом Ильф сходил за фотоаппаратом и чуть не уронил его под стол, Ширяевец оставил плов на Анвара и побежал за водкой, но притащил в итоге овощи и домашнее вино, потом Петров с Тохиром и Ванькой резали салат в шесть рук — Ильфа к ножам решили не подпускать, и он слегка обиделся — а потом они ели плов и пили вино.

В общем, это было прекрасное завершение истории с «Ташкентским упырем», уютное и душевное.

А потом пришел Клюев, и у Ваньки Приблудного сразу же появились какие-то срочные дела.

11.07.1942.

Ташкент, частный сектор.

Е. П. Катаев (Петров).

Первое, что увидел Петров, когда проснулся, это недовольную морду Ваньки Приблудного.

Ильф в этот раз ночевал у Анвара с Тохиром. Анвар звал и Петрова, но тот вежливо отказался: отчасти чтобы не бросать Ваньку с Клюевым, отчасти чтобы дать Ильюше возможность побыть наедине с братом.

Мнения Михаила Файнзильберга по этому поводу никто не спросил, а вот Ильф был очень недоволен. Он фыркал и ворчал, что если Миша посреди ночи перепутает его с упырем и придушит, это будет на совести Петрова.

Женя только улыбался. Кажется, Иля еще не привык к тому, что брат рядом, и держался чуть настороженно — ждал подвоха. Лучшее, что Петров мог предложить этим двоим, это просто побыть наедине. Совместная ночевка должна была подействовать на них благотворно.

А если и нет, наутро им предстояло оформлять документы в Минсмерти. Петров считал, что после подобного стресса взаимные обиды точно забудутся. Ильф после этого хотел еще пройтись до касс и посмотреть билеты в Москву, но Женя был уверен, что он переоценивает свои силы.

После билетов Ильф еще собирался заскочить на телеграф, написать Гансу, и с учетом всего этого планировал вернуться к шести или семи. Разумеется, при условии, что он не рехнется в обществе брата и толпы разнообразных чиновников.

— Ничего страшного, не рехнетесь, — ухмыльнулся тогда Петров. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Ильф вышел из сарая, а Петрову потом полночи снились кошмары про похороны соавтора. Обычные сны про войну, прорыв к осажденному немцами Севастополю и последний полет на «Дугласе», которые снились примерно раз в два дня, тоже никуда не делись, и все это причудливо накладывалось друг на друга. Пожалуй, на утро отдельные места выглядели даже забавно, но ощущение это оставляло тягостное. Еще и телеграмма от Ильфа, которую Женя любил доставать и рассматривать, за ночь куда-то потерялась, так что он был совершенно без настроения.

— Доброе утро, Ванюша, — улыбнулся Петров, полагая, что Приблудный не должен страдать от его дурного расположения духа.

— Доброе, доброе, — хмуро откликнулся Ванька, валяющийся на настиле с записной книжкой в руках. — Что вы делаете сегодня? Не хотите сходить со мной в город? Мне надо навестить знакомого Учителя и забрать для него посылку, — он заглянул в блокнот и озвучил будто по писаному, — вы же все равно тут, в Ташкенте, совершенно один.

— А Ильфа вы уже не считаете? — улыбнулся Женя.

Приблудный как будто только и ждал этого вопроса:

— Вы про того Илью Ильфа, который ваш покойный соавтор? Так он же уже лет пять как умер.

— Перестаньте, — поморщился Женя. — Это не смешно.

Да, вчера Петров шутил про эксгумацию, только на самом деле ему все еще было сложно думать о смерти друга так, чтобы это не причиняло боли. Даже после того, как он видел Ильфа живым. Когда ты пять лет не можешь вытащить из души занозу, странно думать, что ранка заживет за неделю.

— Кстати, Ванюша, вам не попадалась моя телеграмма?.. Засунул куда-то, не могу найти.

Ванька наморщил нос, взъерошил пятерней волосы и встал:

— Вы про телеграмму от Михаила Файнзильберга? Ту, где он вызывал вас в Ташкент?..

Петров озадачился: рыжий Миша не присылал ему никаких телеграмм, и приехать в Ташкент он его не просил. Пару месяцев назад он написал жалобное письмо, в котором рассказывал про свои страдания в эвакуации и просил собрать по друзьям тысячу рублей, и все.

— Нет-нет, другую, от Ильфа, — сказал он.

— Так он уже пять лет назад как мертв! — сделал круглые глава Приблудный.

После чего посмотрел в записную книжку, перевел взгляд на Женю и медленно, будто читая, сказал:

— Слушайте, вы как будто еще не проснулись. Напоминаю: вас зовут Евгений Петров. Вы писатель, журналист и военный корреспондент. Ваш бывший соавтор, Илья Ильф, которого вы ищете, умер от туберкулеза в тридцать седьмом или в тридцать восьмом. Он никак не может прийти или прислать телеграмму, понимаете? Это бред.

Петрову стало ясно, что Приблудный будет дразниться и дальше. Он был неуловимо похож на попавшего в дурную компанию гимназиста. Такие только и рады прицепиться к товарищу, позволившему себе показать, что его задели чьи-то обидные и несправедливые слова.

Видеть такое поведение у человека возраста «чуть за тридцать» было странно, но, с другой стороны, Приблудный все-таки был поэтом. Ему в таких вопросах полагались скидки.

— А что, по-вашему, Ваня, я делаю в Ташкенте? — полюбопытствовал Петров.

— Вы прилетели сюда по просьбе брата вашего покойного соавтора, Миши Файнзильберга! — обрадовался вопросу Ванюша. — Сейчас он доделает документы, вы заберете его в Москву, а потом полетите обратно на фронт, — Ванька снова сверился с блокнотом. — Если вас, конечно, возьмут обратно. Вас и в увольнительную отправили потому, что контузило, и у вас начались проблемы с головой. Все ваши встречи с Ильей Ильфом это галлюцинации. Поверьте…

— Поверю, когда вы скажете, что миром управляют масоны, — не выдержал Петров. — Ваня, что за ребячество?!

Приблудный надулся. Женя посмотрел на его обиженную физиономию и пошел умываться. От яркого ташкентского солнышка у него поднялось настроение, а сиюминутное желание пойти домой к Анвару с Тохиром, найти там Ильфа и нажаловаться ему на остроумного шутника Ваньку пошло на убыль.

«Не буду мешать Иле общаться с братом», — подумал Петров.

Он решил поздороваться с Ширяевцем, но дома того не оказалось. Встретивший Женю у порога Николай Алексеевич Клюев сказал, что тот ушел на рынок, и предложил выпить с ним чаю из самовара. Благо Ширяевец сказал располагаться и чувствовать себя как дома.

— Благодарю, — улыбнулся Петров, — но меня ждет Приблудный. Я обещал вернуться ровно через минуту. Если задержусь, он меня потеряет и страшно обидится.

В глазах крестьянского поэта мелькнула тень разочарования:

— А я думал, мы с вами одни! — произнес он, пожалуй, с обидой. — Ванюша сказал, что уйдет на весь день. У него были какие-то поручения от «учителя».

Петрову немедленно вспомнилось клюевское «красивый, как дамасский клинок» и десятичасовые страдания Ваньки из-за того, что его поцеловал мужик.

— Нет, Ваня тут, в сарае, — заявил Евгений Петрович. — Пойдемте, позовем его, а то обидится.

Клюев ненадолго задумался — Петров даже удивился мрачности, спустившейся на высокое чело — а затем туча ушла, и Николай Алексеевич просиял:

— Конечно! Обязательно позовем!

Ванюша, конечно, от перспективы пить чай вместе с Клюевым в восторг не пришел. Пока они грели самовар и пили чай с оставленными для них Ширяевцем баранками, Ваня бросал на Петрова недовольные взгляды и всячески намекал, что рассказывать Клюеву про то, что объект его воздыханий еще никуда не ушел и сидит в сарае, совершенно не по-товарищески. Взаимосвязи со своими дурацкими шутками насчет Ильфа он не улавливал.

Впрочем, это не мешало Приблудному вести оживленную беседу о современной поэзии, весело препираясь с тем же Клюевым за чаем с баранками. Но потом общество крестьянского поэта все же начало его обременять, потому, что он принялся дергать Петрова за локоть и напоминать, что они собирались в город. Вот прямо сейчас!

— Пять минут, Ваня, я схожу за деньгами, — решил Петров.

Он вернулся в сарай, снова вспомнил про утренний парад Ванькиного остроумия и вздохнул. Задумался на секунду, а не спрятал ли Приблудный телеграмму от Ильфа, чтобы та не испортила его идиотский розыгрыш, но шарить в вещах товарища было стыдно. Все же Петров бросил взгляд на ту часть настила, где спал Приблудный — и заметил в щели между досками шарик скомканной бумаги.

Издалека бумага походила на телеграфную, и Женя полез доставать. Он с ужасом думал, что вещь, которую он так берег, могли порвать и засунуть в настил как мусор, но обошлось. Это оказался обрывок какой-то другой телеграммы:

Скрипнула дверь, Петров сунул обрывок в карман и обернулся. В сарай зашли Клюев с Приблудным. В черной бороде Николая Алексеевича пряталась торжествующая улыбка, а Ванька смотрел как невеста с картины Пукирева «Неравный брак».

Но при виде Петрова он оживился:

— Чего вы застряли? Идемте, вам нужно проветрится. Ваши странные утренние идеи насчет соавтора не дают мне покоя…

В общем, Ванька снова принялся за свое. С его слов выходило, что Ильф умер, Петров жив, Приблудный чудесно спасся во время расстрела, Михаил Файнзильберг никуда не терялся, а встреча со старым другом привиделась Петрову на фоне контузии.

И, главное, Клюев все это радостно подтверждал!

Глядя на это, Петров даже забеспокоился, не влез ли Приблудный в неподобающие долги, и не придется ли ему рассчитываться за помощь натурой.

— Товарищи, — покачал головой Петров, когда товарищи закончили свою сомнительную проповедь. — Вы ведете себя как идиоты!

Глава 11

11.07.1942.

Ташкент, частный сектор.

Е. П. Катаев (Петров).

Встреча с ташкентскими друзьями Приблудного принесла Петрову одни моральные убытки. Ванька продолжал оригинально шутить насчет смерти Ильфа, и его новый друг, который оказался врачом, эти дурацкие шутки поддерживал. Выдвигая сомнительные теории, что Женя, наверно, рехнулся после контузии и нуждается в медицинской помощи.

Что там было? Чай и длинный разговор, и взгляды, полные непонятного безмолвного сочувствия, и рассказы о войне, и неприятное ощущение тяжелого сна — Петров с трудом выдержал этот час. Ему очень хотелось рассказать товарищам, что он про них думает.

Дома, то есть в сарае, стало хуже. У Петрова болела голова. Приблудный то смотрел на часы, то копался в вещах, а Евгений Петрович лег на настил и взял книгу, но буквы путались перед глазами.

Потом Ваньке приспичило поговорить. Он снова заглянул в записную книжку и с несвойственным ему напором произнес:

— Ну, теперь-то вы поняли, Женя? Вы поняли, что ваш друг, Ильф, умер?

— Ни черта я не понял, — вздохнул Петров. — Подожду вечера. Ильф или придет, или нет.

Он был уверен, что вопрос на этом закрыт, но Ванька почему-то не успокаивался:

— Слушайте, ну если вы так скучаете по покойному другу, что он вам даже мерещится, так какого черта вы мучаетесь? Как вы там говорили? «Ночь, когда умер Ильф, была тихой и звездной»? Вот веревка, — Ваня драматическим жестом бросил на стол моток сероватой бельевой веревки, — во-он та балка вас выдержит.

Это был перебор. Самый настоящий.

— Ваня, что за идиотские шутки? — сердито сказал Петров. — Вот это вообще переходит все границы! Вы еще петлю сделайте!

— Какие шутки, это вы хотите увидеть покойника, а не я, — Приблудный покачал головой и действительно сделал петлю. — Нет, я больше так не могу! Пойду пройдусь, — с этими словами он выскочил из сарая.

Петров мрачно посмотрел на веревку. Потом на старый стол, который Ширяевец любезно притащил в сарай вчера утром, и на кривоногий стул. Потер глаза, перед ними плыли какие-то пятна, и полез в полевую сумку — искать телеграмму от Ильфа. Она должна была лежать в сборнике стихов крестьянских поэтов, но тот, как назло, куда-то запропастился.

Хотя Женя, конечно, и так все помнил.

Между словами терялась странная улыбка Приблудного, его озадаченный взгляд и ласковое пожелание сходить к психиатру. Психиатром, кажется, как раз и был тот его приятель с непонятным именем. То есть оно было понятным, но совершенно исчезло из памяти — как и адрес. И вообще почти все события последнего часа.

Зато он прекрасно помнил, как умер Ильф. Помнил все обстоятельства его смерти и похорон.

«ОЧЕНЬ РАД НЕ МОГУ ВСТРЕТИТЬ ПРОПАЛ БРАТ МИША ЛЕЧУ ИСКАТЬ ТАШКЕНТ».

И веревку с петлей, конечно.

Петрову было очень интересно, как Ванька Приблудный додумался до такого. Это ведь еще постараться надо было. Так пошутить.

А, может, это не было шуткой? Вдруг это было важно?

«Когда Ильф умер, ночь была тихой и звездной».

Евгений Петрович не хотел вспоминать это. Он мечтал взять в руки телеграмму и с улыбкой прочитать послание от своего друга.

«ОЧЕНЬ РАД НЕ МОГУ ВСТРЕТИТЬ…»

Телеграммы не было.

Вещей Ильфа тоже не было. Ни чемодана, ни книг, ни блокнотов — совсем ничего.

«А ночь была тихой и звездной».

«Вот веревка».

Приблудный, конечно, шутил. А Ильф ушел к Анвару с Тохиром с вещами. Евгений Петрович вспомнил, как Иля вчера говорил, что не хочет бродить с чемоданом по ночному Ташкенту — так он, видимо, передумал.

А телеграмма просто завалилась куда-то, правда?

Она ведь еще вчера потерялась, вместе с книгой. Евгений Петрович вспомнил, как проснулся посреди ночи и решил посмотреть телеграмму, чтобы прийти в себя после тяжелого, мрачного сна. Он подошел к столу и пробежался пальцами по стопке книг — и нужной уже тогда не было. Петров, конечно, не стал проводить обыски ночью. Он тогда просто взял одеяло — одеяло Ильфа — и это помогло успокоиться.

Но теперь одеяла тоже почему-то не было. Точнее, на настиле их лежало два, а не три, как вчера.

«А ночь была тихой и звездной».

Петров снова сел за стол и взял в руки веревку. Она была плотной и немного шершавой. И в голове не было ни одной мысли, кроме той, что…

«Если вы так скучаете по покойному другу, что он вам даже мерещится, так какого черта вы мучаетесь?»

В самом деле, зачем Приблудному так шутить?

«Ночь была тихой и звездной».

«Если вы так скучаете, вот веревка».

«Если вы…»

Петров попытался вспомнить хоть одно слово из телеграммы Ильфа, но вместо этого в голове вертелись слова Ваньки Приблудного про веревку.

Это казалось важным. Ужасно важным. Если бы это не было важным, Ваня, наверно, не стал так об этом рассказывать.

И он бы не притащил веревку, правда?

Петров полез на стол.

Голова болела, и Женю, кажется, трясло, и ночь была тихой и звездной, и страшно стало настолько, что скользящая петля в его пальцах показалась утешением — желанным и драгоценным.

И нужно было только накинуть веревку на балку и прыгнуть в короткую агонию, и тогда…

«Агонию?»

Какую, мать вашу, агонию, второй раз за месяц?! Как будто ему не хватило впечатлений в падающем самолете?!

Петров выронил веревку, слез со стола и дрожащими руками ощупал висок. К черту Приблудного и его шутки!

Он при всем желании не мог выкинуть из головы свою смерть, и повторять эти впечатления уж точно не собирался! И наплевать, кто там что говорит! Еще посмотрим, кому там к психиатру понадобилось!

Злость помогла собраться.

Петров все еще дрожал, а от мысли, что он сейчас собирается ослушаться Ваньку, накатывал страх,

и ночь

все еще

была тихой и звездной

…но Петров все же смог глубоко вздохнуть и вполголоса произнести несколько непечатных слов. А спустя пару минут даже дойти до полевой сумки и трясущимися руками нашарить огрызок карандаша.

Сесть за стол уже не получилось — сил не хватало. Петров писал лежа.

«Ночь, когда умер Ильф, была тихой и звездной», — записал он на чистом листе. Это почему-то казалось важным. Но почему, он не знал.

Почти таким же важным, как и взять веревку, залезть на стол и что там дальше по списку.

И еще…

«Приблудный».

К этому пункту в списке очень просилось нецензурное дополнение. Но Женя решил, что это будет неконструктивно. Ему и без того было, что записать.

Итак.

Приблудный.

Его советы.

Его друзья.

Обрывок чужой телеграммы, застрявший между досками.

«ДА НАСТАИВАЮ ТЧК ОБЯЗАТЕЛЬНО ТЧК УМЕР ДВАЖДЫ ТЧК ОЧЕНЬ НУЖНО»

И странный чай, после которого начала болеть голова.

Дальнейшее Петров помнил урывками. Вот он составил список и вышел из сарая, и там, во дворе, был Клюев со странной улыбкой и предложением пройтись. Петров счел его подозрительным и посоветовал ему гулять с Ванькой Приблудным.

Потом из-за ворот появился Ильф, он выглядел очень счастливым. Петров старался вести себя с ним как ни в чем не бывало, только он, кажется, все равно что-то заподозрил.

В следующей вспышке Евгений Петрович рассказывал про Приблудного, а Иля качал головой и фыркал:

— Женя, в самом деле, так не годится! Послушать вас, так Ванька связался с какой-то дурной компанией, и его нужно срочно спасать. Бросая все другие дела. Но это совершенно не объясняет, что стряслось с вами, почему у нас в сарае валяются какие-то подозрительные веревки, и к чему эта пометка насчет моей смерти.

— Я думаю, это просто неудачная шутка, — оправдывался Петров, не зная, куда деться от строгого взгляда соавтора. — Я просто перенервничал, вот и все.

Потом, как в гоголевском «Ревизоре», появился Приблудный. Он выскочил откуда-то из-за дома, подошел к журналистам и спросил с живым интересом:

— Женя, а вы там с кем разговариваете? Вы кого-то видите?

Потом Ильф выговаривал Ваньке за его шутки, а тот обижался:

— Нормальные шутки, просто вокруг одни неженки! Один вот вообще вчера спать не мог! Вас искал! А потом схватился за одеяло и спал так!

Слушать подобные обвинения было ужасно. Пускай Петрову и было плохо от чая, он все равно попытался взять себя в руки и объяснить Иле с Приблудным что он, черт возьми, не неженка!

— Я просто… я просто хотел… мне опять снились эти проклятые похороны…

Никак не получалось объяснить внятно. Да, Петрову приснилось, что Илю опять хоронят, и это было так страшно, что он проснулся в холодном поту. Глупо, но он никак не мог успокоиться. Жене ужасно хотелось убедиться, что его друг в порядке, но идти для этого к Анвару с Тохиром было бы сущим идиотизмом. Он сходил покурить, но тревога не отступила, и он решил посмотреть телеграмму. Только она куда-то подевалась, а, может, он просто не нашел ее в темноте. Зато Женя наткнулся на колючее шерстяное одеяло Ильфа, неприбранное с прошлой ночёвки, и сразу почувствовал себя лучше.

Дело было не в том, кто неженка, а кто нет. Петрову просто требовалось что-то надежное, чтобы вернуться в реальность. Он разрешил себе взять краешек одеяла — только краешек! — и держался за него, засыпая.

Неизвестно, удалось ли Петрову внятно объяснить это. Но Ильф явно сделал какие-то свои выводы, потому, что прилетело обоим. Приблудному досталось за идиотские шутки, а суть претензий Или к себе Женя, если честно, не очень понял.

— Меня не было меньше суток, и вы, Женя, уже смотрите на меня, как на призрака! — сердито говорил Ильф. — Не отворачивайтесь! Не смейте отворачиваться!.. Женя, черт побери, да я едва убедил брата, что не упырь!.. Если в этом придется убеждать и вас, я рехнусь первым!..

Евгений Петрович чувствовал, что должен возразить, но сначала надо было дойти до дома и не упасть.

Петров проснулся: он лежал на кушетке, носом к беленой стене, раздетый и укрытый простыней. В комнатке было тепло и солнечно; повернувшись, Женя обнаружил рыжего Мишу, сидящего на табуретке возле его постели и опирающегося спиной на комод из темных досок.

Миша читал толстый литературный журнал, и был настолько погружен в себя, что очнулся только когда Петров сел на постели и потянулся взять с комода стопку одежду.

— Как вы себя чувствуете? — с тревогой спрашивал Миша, пока Петров одевался. — Знаете, как мы все напугались? Врач сказал, вам просто нужно поспать, но Иля с Ширяевцем едва не прибили Приблудного, а, может, прибили бы, если бы врач не сказал, что вам покой…

— Все хорошо, — хрипло сказал Петров. — Вы не видели мои часы? Сколько сейчас времени?

Если не считать легкой слабости, он чувствовал себя как с похмелья. Во рту был привкус каких-то лекарств, голова немного болела, как после долгого сна, и хотелось пить.

Миша протянул Петрову его часы — пятый час дня — поискал воды, нашел пустой стакан на комоде и сконфузился:

— Сидите, я сейчас принесу вам попить!

— Я сам схожу, — улыбнулся Петров.

Женя собрал постельное белье и пошел на улицу умываться. Возле рукомойника его поймал раздраженный и взъерошенный Ильф. Он затащил Петров на кухню, поставил перед ним стакан сладкого чаю и принялся жаловаться на Приблудного:

— Скажите мне, Женя, что в голове у этого идиота? Он, видите ли, решил пошутить. Посмотрел, как Миша бегает от меня с воплями, и решил, что будет забавно, если вы так же побегаете. Воспользовался тем, что я ночевал у Анвара, спрятал все «улики» и принялся убеждать вас, что я был вашей галлюцинацией. А когда это не сработало… это же не сработало?.. — Иля бросил на него острый взгляд.

— Черта с два, — ухмыльнулся Евгений Петрович.

— …Ванька сказал, что вы стали над ним смеяться, и он обиделся. У него тут есть друг-психиатр, он как-то уговорил его помочь… не представляю, кем надо быть, чтобы согласиться в этом участвовать, — Ильф снова фыркнул, — и они подсыпали вам что-то из той дряни, что применяют на пациентах. Ванька сказал, для лучшей внушаемости. Мы с Ширяевцем вызвали врача, он посмотрел вас и сказал, что везти в больницу необходимости нет, и все, что вам нужно, это покой. Даже промывать желудок уже смысла нет. Вот вы и спали почти сутки. А этого идиота Приблудного я очень хотел сдать в милицию. Повезло ему, что у Миши еще не были готовы документы, и что Ширяевец просил не поднимать шумиху.

— Вот именно, давайте без милиции, — пробормотал Петров, допивая чай в два глотка. — Все же обошлось. Расскажите лучше, как с Мишей.

Иля поправил пенсне, налил Жене еще чаю и коротко рассказал про оформление временного удостоверения личности и неоценимую помощь Анвара в сопровождении Миши по инстанциям. На середине рассказа пришли Клюев с Ширяевцем, они тоже переживали, и не в последнюю очередь насчет Ваньки.

Особенно Клюев.

— Все в порядке, — улыбнулся Петров.

Он не был уверен, что непутевого Ваньку следует подвергать всяческим карам и уж тем более тащить в милицию.

Пожалуй, в этом не был уверен даже Ильф. Впрочем, он все еще был не в настроении. Петров видел, что соавтор только-только начал успокаиваться, убедившись, что все обошлось. Он старался не демонстрировать раздражение при их гостеприимном хозяине, но Женя все равно прекрасно понимал, в каком Ильф настроении.

— Пожалуй, я схожу прогуляюсь, — решил Петров, поблагодарив Ширяевца за чай. — Скажите только, Ильюша, что мы планируем делать с трупом Приблудного?

— Пусть труп делает все, что хочет, — фыркнул соавтор, выходя вместе с ним во двор. — А мы с вами пойдем в оперу, музыку послушаем. Раз уж вы хотите сходить погулять.

Петров спросил, кого еще звать, и Ильф снова фыркнул:

— Никого не зовем, я устал от этих ужасных толп. Это вам вечно нужно с кем-то общаться, чем больше, тем лучше. А мне требуется отдохнуть от идиотов.

Женя с улыбкой вытащил сигарету.

Иля недовольно посмотрел на него:

— Ну, что вы. На вас, — он выделил голосом «вас», — я не сержусь. Пойдемте, пойдемте, я так давно не был в опере.

Ильф наотрез оказался звать не только Приблудного или Ширяевца, но и даже рыжего Мишу, заявив, что они уже выразили друг другу все братские чувства и должны отдохнуть друг от друга. Евгения Петровича не оставляло ощущение, что с Мишей у соавтора тоже не все так гладко, но расспрашивать дальше он опасался — Иля и без этого цеплялся к любому неосторожному слову, и даже молчание у него получалось мрачным и недовольным. Петров даже задался вопросом, как товарищи выдерживали его в таком виде почти сутки.

Впрочем, после двадцатиминутной прогулки до оперы Ильф сам поднял эту тему:

— Знаете, что меня беспокоит? Я очень боюсь, как бы Ванька не додумался начать шутить над моим братом. Тогда нам точно придется труп прятать, — он помолчал и добавил. — Знаете, все же вчера вы ужасно меня напугали. В какой-то момент у вас был взгляд, как у Миши. Я уже был готов ловить вас по всему Ташкенту.

Женя тихо засмеялся, и Ильф положил руку ему на плечо:

— Ну, вот, вы смеетесь, уже лучше.

— А вы еще сердитесь, — улыбнулся Евгений Петрович. — Не отпирайтесь, я же вижу. Кстати, раз уж мы начали обсуждать нашего друга Ваньку Приблудного. Я за него слегка беспокоюсь…

Он попытался поднять тему Ванькиного подозрительного Учителя, но Иля снова взъерошился:

— Нет, Женя, давайте пока без Приблудного!.. Я не выдержу.

— Хорошо, обсудим потом, — не стал настаивать Петров.

В опере шла «Кармен» Бизе. Евгений Петрович долго выспрашивал в кассе, на каких местах в ташкентской опере лучший звук. Сначала им попытались выдать под это дело шестой ряд партера, и Женя принялся уточнять, какие гениальные строители проектировали здание, потому, что в большинстве театров между пятым и десятым рядом расположена «звуковая яма», где звук пролетает буквально над головами.

Смущенный Иля — а он всегда смущался в таких ситуациях — недовольно шипел, какая разница, где сидеть, у Жени же все равно одно ухо почти не работает. Петров не стал его слушать и довел дело до конца.

Они сели в полупустом бельэтаже. Началась увертюра, и Петров вспомнил, что опера «Кармен» ассоциируется у Ильфа с неприятным. Как он сказал?..

«Знаете, я был так счастлив. Те две секунды, пока вы не повернулись… ну, пока не повернулся тот человек, который сидел рядом со мной».

Петров тихо тронул друга за локоть:

— Черт, Ильюша, я совсем забыл. Хотите, уйдем?

— Что… а! Да, вы действительно мерещились мне на «Кармен», — Ильф чуть улыбнулся. — Я не хочу уходить, все в порядке. Спасибо, что помните.

— Мы еще можем пойти в кино… — на них стали шикать, и Петров замолчал.

Покой ташкентских театралов они больше не нарушали, и даже в антракте почти не разговаривали. Хотя они в принципе не имели привычки болтать в театре или кино — ну, разве что если смотрели что-то совсем ужасное.

— Ну, как вам, Женя? Понравилось?.. — спросил Ильф уже под занавес.

Его голос, кажется, дрогнул, но за те секунды, что потребовались Петрову, чтобы отвлечься от музыки и повернуться к другу, на губах Ильфа уже появилась торжествующая улыбка.

И Женя улыбнулся в ответ:

— Очень понравилось! Прекрасная вещь!..

Потом они медленно шли домой, и Петров с восторгом рассказывал, что именно прекрасно в ташкентской постановке «Кармен», и как ему это понравилось. Он так соскучился по опере, что даже простил ташкентцам совершенно варварское сокращение куплетов Эскамильо во втором действии.

— А вам как, Ильюша?..

— Мне тоже очень понравилось, Женя, — спокойно ответил Ильф. — Не зря сходили. По крайней мере, мне расхотелось убивать некоторых бестолковых товарищей и складировать их тела в сарае. Вот она, сила искусства. Ну что ж, пойдемте. Завтра встанем пораньше, возьмем билеты в Москву. Мне бы хотелось поехать на поезде: так дольше, но не так обременительно по деньгам. Вы же не будете против? Отлично: возьмем билеты на послезавтра, а завтра еще погуляем, посмотрим Ташкент.

Интерлюдия Телеграмма Учителю

Текст телеграммы приводится по копии, обнаруженной А. Ширяевцем в сарае.