Берегиня

Глава 11 Лычка

От костра не тянет совсем. Топить-то по сути и нечем – так, хлам один, чё ещё в заброшках не обшманали. Резина с машин – и та в кучерявку. На зиму с Колечка цистерну новогептила подгонят, в топку на Колоде зальют, воды нагреют и кипяток по трубам подвальным гоняют – так Вышку и топят, и всё равно холодно до кишок! Не, в самый лютый мороз и весной надо рухлядь жечь, вон, в баррелях, да стопельники в бочки подкидывать – мзду от подвалохшных.

Сколько лет с самого первого дубака-то минуло? Чалая как-то прозвенела эту тему у одного из своих крышаков; «Мужик стока не дрыгатся!» – так сказал – вот и всё, что Чалая узнала про Обледенение, а больше и не че грузиться. Знать одно надо: проживёшь ещё зиму на Вышке, или от дубака окочуришься. Чалой вот почему-то казалось, что всё – зима ей последняя – вот так, без базара, просто чуйка нашёптывала, когда подыхать. Бывает, загон на делюгу подпишется и талдычет братве: «Всё пацаны, за меня на том свете плесухи вмажьте!», и конкретно: назад на Каланчу не воротится. Вот и зима у Чалой – последняя; лютая, обмороженная, околелая, какой в жисть не бывало.

– Лычка! Жопу сорвала к крышаку – на Тузы свистнул!

Чалая лениво повернула макитру. Весной всем надо кантоваться на Вальтах, костры жечь на Вышке, чтоб пацанчики из залётных бригад прошушерили, что жива Карга, зиму выстояла, и хер им обломится, а не по территории Воронёных ходить… а как барно лычка у костра-то пригрелась! прям без несчастья! Мешал Чалой Финка – один из загонов, но в долю к нахрапам метил, за крепкие сапоги, вот и шестерил, как юматый. Хотя не, Финка – норм мужик, головастый; мужикам оно ведь в Карге за раз легче, чем Птахам. Да и на любой Каланче мужикам легче…

– Ты чё, спишь там, шмонь старая? Э, алё! Жопу, говорю, сорвала на Тузы!

Чалая, покряхтывая, встала от горящей на этаже бочки и осклабила лыбу для Финки во всю ширь – так, красавнулась малоха. Но не, не прокатило: со съеденными-то зубёхами, да её палёной мордой, и греющего на житуху себе не найти. Зато зубы хотя бы при ней. У оборзевших босявок и зубов-то нет– повышибали в Курятнике, чтоб не рыпались.

Финка скрючил мурло на её красоту.

– Да ёпа ты, Дунька-вырви-глаз! Хорош цинковать. Крышак всю ночь по-чёрному угорал, а тут закутыш к мизге блатуется, Верста его по Праву гонят. Сама сечёшь, чё там за темы. Подорвалась на Тузы регом!

Чалая только плечами пожала и поплелась на Тузы. Ей-то чё за подвалохшного впрягаться? За её-то слёзы на Каланче впряжётся кто? В последние годы так вообще прижимает до пердячего пара.

Карга Вышку контролит, в Центре без Каланчи с голоду копыта откинешь, а жратва всем нужна. Вышка Карги на блатном месте торчит – соседскую кутышню щипать можно и подходы к хазе своей шухарить. Да только от Вышки – окна одни, стены, лестницы да этажи всякой туфтой размалёванные. По молодости Чалая тоже по тем стенам мазала – похабщину всякую: за банду клялась жизнь просрать! А банда её как обосрала? Не, на стенах туфту мазать – теперь для малых и для мизги, не по лычкиной масти.

Громыхало Версты за версту и услышишь. Крышак окопался на тридцать восьмом, хотя всегда торчал на Тузах – под самой крышей, видать спустился к своей свежей Цаце, пока Финка на Валеты за Чалой мотался. Птахи кантовались под крышаком, этажа на два вниз, вот в Курятнике крышак хипеж и поднял – на всю Каланчу слыхать, крепкий рассольчик.

– Ты, чадь подвалохшная, чё нарисовался? Ты ваще чухаешь к кому блатуешься, а? Чё хавальник завалил – стух, закутышек?

Пацан перед Верстой на обмотки свои пырится – всё, типа, верно, по Праву стоит, а Верста в край оборзел – норов такой, Чалая вызнала. Версте и Право по боку: хоть отмораживайся на вписке, хоть с душком отвечай. Хлипенькие закончики у Центральных, а на Каланче у Карги так ваще беспредел. Не, Верста – херовый крышак, есть с кем сравнивать: сколько Чалая с ними, с крышаками, лично по личному зналася! Верста агрит на кутыша: в лапе бутылка плесухи, буркалами буровит – кароче, гужуется во всю дурь.

Верста отхлебнул из бутыли и прижал к себе лапищей такаю же гашенную Цацу. Из-под дырявых колгот у шлындры ободранные коленки торчат, пальто нараспашку, майка жёванная под ним. Ухмыляется, курва, на закутышка пырится, как на крысёнка. Чтоб ей лохань разодрали! Вот такие банжихи у Чалой сытую жизнь подрезали.

– О-о, мля… – засёк наконец крышак Чалую на булдуаре. – Ты зацени, кто нарисовался! Не подохла ещё, звезда старая? А ну-ка, греби сюда, ну… ближе-ближе, не ссы, я добрый сёдня!

Цаца хрюкнула у крышака под боком и к плесухе граблькой потянулась. Но крышак бутыль ей не дал, добрый Верста жилился.

Чалая попёрлась к закутышку, но встала не так прям ваще возле подвалохшного, а слегонца побоку. Не лычкина бы масть, давно бы её на Кольцо за топляк сторговали. Но чёт палёным подванивает: Верста разошёлся, видать, и масть не спасёт.

Крышак малоха шатался и рожу морщил; в бухих мозгах, видать, пошивеливалась мыслишка.

– Подгон для вас, – поворочал он языком. – Зима будет…

Цаца заржала.

– Ша, падла! – тряхнул он шабалду. Та заскулила, захлюпала. Крышак прижал её косматую башку к себе, потрепал малость, даже бутыль подарил.

– Да не базлань, Торичка! Я ж люблю тебя, курву. Любовь – знаешь?

Чё-то промямлив в ответ, Цаца хлебнула, приберегая бутылку за донце. Простой ведь Птахой в Карге под загонами шворилась, но вот те на – к крышаку в койку пульнулась. Обычно-то крышаки в Цацы коренных брали, или свежих батонок с подвальчиков, а не сливной бак бригадный, да Версте по херу – обмарался и рад.

– Ну чё, зима будет, – молол дальше хмельной крышак. – А в Карге не курорт, сука. Карга вам не вшивый «гоп-стоп», от Карги кутышня по подвальчикам щемится, а мурлогоны, типа Скорби, мозгой наперёд пораскинут: рыпануться, нет?

Крышак закутышка-то закумарил, тот и бебики-то не знал куда пялить, а вот лычке его ботва на вороний хер не упала. Она больше Цацу срисовывала. Вот бы ей, Чалой, на пяток лет помоложе быть, кто бы тогда на Тузах форсил?

– Лыка! – рыкнул крышак. Засёк, падла, что она тормозила. – Ты чё морозишься, лепила роденая, совсем по мизге пошла?.. У-у, да ты сама, как мизга старая, крысья мать.

– Не старая я, мне тридцать девять.

– Че?!..

Она чё, вслух сказала? Ё-ма-на… само с языка черканулось. Ну, умела она считать, не перед Верстой же глуздем светить? Лучше закочемарить и дуркой прихериться.

Верста лапищу потянул, капюшон грызлый с толстовки тянет, а тот не тянется: дубак ночью, так закупоришься – на гольё прирастёт. Под кургузкой мешки шорхают, дрянью всякой прифальцованные. Когда от дубака жопа сморозится, плевать ваще: хоть как кутыш обкрутишься.

– Ну и тырло у тебя… – прогудел крышак, в упор глядя на лычкины щи. Цаца под его лапой сильнее ранещнего заржала. Тут Чалую и жегонуло! Галились-то не над ней – над её рожей галились! Была чушка босячая, да на срезе подправили!

– Вот поясни, хламьё, кому ты на хер на Вышке сдалась? Кто греть тебя, читу, будет? – отряхнул крышак от неё руку, как от шелупени какой.

Чалая затихорезилась. Ну и чё, что щас ей в Гарем не вписаться? Щас вкалывает на Вальтах, на Шестёрах, в колоде, а не кочуматит! Пусть не Цаца, а всё лычка – не мизга: шарится по заброшкам, топляк и шмотьё собирает, грибы чистит, Чёртовы Слёзы бодяжит, на волне стоит вместе со всей Каргой. Загонщики от костра её не шпыняют: какая-никакая, а баба.

– Ну-ка, возьми глаза в зубы… – ткнул Верста рукой в кутыша. – Молодой, борзый, ко мне в мизгу клеится; возьму его – ещё хавальник в Карге будет… Как зовут-то, чушок?

– Меня? – не въехал пацанчик.

– Нет, мать твою, меня! – взрыкнул крышак.

– Андр… – начал закутыш, да в морду заехали. Пацанчик упал, макитрой замотал и юшкой утёрся.

– А ща не звезди, паскуда! Целое имя тебе не по Праву!

Верста полез к себе за ворот рубахи, достал цепочку серебряную, на цепке свисток, на свистке воронья башка клюв разявила. Бухой крышак Свистом потряхивает, ему бы по уму сныкать Свист – хоть в пердальнике спрятать, но за зря на свет не показывать.

– Вот-а вы где у меня все! – шикарил Верста. Цаца на его крышакову власть пырится, как на золотой хер.

– Не свистну, так с голодухи копыта загнёте, – ломил Крышак. – Как подвалохшные грибы точить будете, пока кишки не забьёт. Видал?.. Чё ты зырешь! Я за посвист любому макитру сверну, у-угх… – потряс он кулачищем с цепкой и обратно в пьяной лыбе расплылся.

– Андрейка – да? В Карге по имени не циркулярят… Рейка – во! Вот и погоняло тебе. Пользуйся, крышак окрестил, всё по Праву!

Цаца заржала. Чалая сплюнула. Верста поворотился к ней, и лыба сразу проквасилась.

– А ты чё, крысья мать, не гогочешь?

– Да не в жилу, чёт…

Верста обтёр себе харю лапищей. Не к добру при нём зубы показывать. Лычка сжалась, как крыса на палеве. И чё лезет? Но крышак бить не стал.

– Зря не моришь; с такой харей только с ухохатом по жизни ходить, а я уматных люблю! – прижал он к себе Цацу, так что та завизжала.

– Ну всё-всё, каре!.. – отставил шмоху крышак. – Я вам, чушкам, ща подрядочек выпишу. Затащите – в Карге чилиться будете. Проквасите тему – к ломтям на хер выставлю. Усекли?

Чалая закупорилась, а пацанчик, покряхтывая, с пола вставал.

– Подрядочек… чё там… ну… – напрягал бухую решалку Верста.

– Шугайскую хату не в падлу пусть пошукают. До утра не надыбают – тогда и шурнуть, – влезла вдруг шмоха.

– Ну мозгачка! Ну бикса моя центровая! – ткнулся губами крышак в башку Цацы. – Плесень старую и закутышка в Карге мне кормить без резона! Вот и канайте шуршать хату Шугая. Ни одной бригаде нарыть хатку не подфартило, а вам подфартит – до утра, иль таблом своим в Карге не светите, не то на загон кину!

– Ё-ма-на, а можт кого другого подрядишь? – мотнула лычка макитрой. Крышак мигом посмурнел, оттолкнул Цацу, и навис над Чалой, как воронья туча над Вышкой.

– Не рыпайся, не то и подряжу, тока ты под Колодой по частям ляжешь. Я, хрычовка, ещё не списал, кому ты подмахивала: ему пасть порвали и тебя порвут – доганяешь?

Чалая бебики с крышака скинула. Не надо было Версту за лоха держать, он и покрошить может. Восемь лет как Верста её последнего кума с Каланчи уронил. Тогда же Птахи ей в блудуаре тёмную замутили – грохнуть не грохнули, но рожей в Чёртовы Слёзы макнули. У Версты пять или шесть Цац с тех пор поменялось, а вот Чалая одиннадцать лет над Птахами Цацой была, да и не Чалой тогда её кликали, а Солохой: знала всех Пташек, кто мог ссучиться и подрезать, и вперёд подрезала. Шибко бойких батонок она гробила на раз-два. Сколько крышаков срезали, а её Цацей держали: кто с Солохой, тот и крышак. Так и было… давно.

– Усекла, – буркнула лычка, не пялясь в бебики крышаку, который первый за восемь лет не взял её Цацей. – Не выженай тока.

*************

– Вот мразь какая! – трогал распухший нос Рейка, когда Чалая с ним попёрлась с Каланчи в город. – Как такие только живут!

– Ты чё, попутал, закутышек? Сам к Карге блатуешься и на крышака скалишься? Тебе под паханом щас долго шеперить, – вяло брела через мусор и бетонные обломки лычка. Намётанным глазом она высматривала грибы и лом на растопку. Старые Птахи рассказывали, что в городе до морозов всего вдосталь было, квартиры под завязку набиты разным шмотьём, а сейчас мотка старого провода не отыщешь. Чё тут жечь? Пластик – скворчит и воняет, кругом Чадь да бетон. Ещё растяги рекламные есть, но до них доползти нелегко. Висят себе на какой-нибудь верхотуре. Ох и мизги побилось, пока за цветастой тряпкой утягивалось! Чалая по молодости тоже лазала. Стоишь, эдак, на краю, ветер под одёжей щекочет, чуть сильней дунет и полетишь вниз башкой. Страшно, ё-ма-на, но и весело!

Легче стопельники отодрать – они лучше горят и с дровами волыниться не надо, и за растягами ползать. Одну такую растягу Чалая запомнила накрепко: «Рай диванов» – во как на ней написано было! Так лычка прошлое себе в фантазиях и рисовала. Хорошо, что старые Птахи научили её читать и считать. После Чалой такая наука Квочкам не нужна вовсе.

– Что это за хата такая, которую нас искать послали? – плёлся Рейка возле неё. Вот те на, Шугая хату не знает!.. Чалая не ответила и тащилась молча. Базарить ваще не хотелось, лучше думать. Когда про старое время прикидываешь, ни грязи, ни разрушек, ни крыс не видишь. Да, сильно ей по башке врезали, когда последнего, четвёртого её крышака роняли. И врезали ведь не заогны – в Гареме Птахи ей врезали, за то, что щемила их. Бабы ведь не мужичьё, мстят по-змеиному, рожей в тазик с Чёртовыми Слезами макают. Ладно хоть не пришили.

– А я, кажется, про дом Шугая слышал, мне в подвале рассказывали. Жили мы в нашем подвале, как крысы в бочке. Вот решил, что пора.

– Чё пора? – потеплее засунула лычка руки в подмышки. Весна – это куда теплей чем зимой, но холодок пробирал. К вечеру на столбах и остовах тачек иней блестит, в глотке льдом щиплет.

– Решил, что пора в банду идти – хоть в какую, даже в Каргу. Хотя про вас только плохое слышал.

– А чё, про кого-то чё-то хорошее слышал?

Рейка замолчал. Но поздно, разбередил лычке мысли, без трёпа теперь и тащиться не охота. Может свалить из Карги? Ё-ма-на, и куда? Чалая же коренная! Чё она, в подвал к кому сунется грибы жрать, или с ломтями таскаться и бацаться?

– Всё, кранты нам с тобой, Рейка. Не пропалишь ты эту хату, – прогундосила она. – Центровые шманали-шманали, мизга шманала-шманала, загоны шманали, кутышня, ломти шманали, а нет хаты – никто не нарыл.

– Это та самая квартира, где добра полно? Ещё говорили она запертая, внутри мебель, и штуки всякие разные из прошлого, как в старовременье.

Чалая пнула с пути позеленелый кусок кирпича и только фыркнула.

– Ты чё, ваще про Шугайскую хату не рубишь?

Рейка замолк. Совсем зелёный чушкарь, она таких на Каланче навидалась. В банду лепятся, а сами ссыкуют из подвала наружу вынырнуть. Всё-то им по углам загоны мерещатся, и сами же они к загонам блатуются, только бы больше не ссаться.

– Шугай – это крышак был какой-то главный? – спросил Рейка.

– Ё-ма-на, Шугай тебе не просто крышак, он из крышаков ломоть! – вправила ему мозги лычка. – Скипер лет двадцать назад крышевал – лютый был падла, но в раз отскочил, в ломти подался. Я вот сколько на свете живу, ни разу не видала, чтоб крышак по своей воле с себя посвист скинул. Не, коли бычары прижмут, срез на Вышке поднимут, бывало и посвист протягивали, но Шугая хер кто прижимал. Он припадочный был, дурка лысая, тока задумает, что против него шкнягу толкают, первый кого хочешь уроет. Скиперские по тому времени всех щемили, но Шугай у Скорби, крысоёпов этих, Цацу себе заглядел, и, мол, втюрился в неё по уши.

Чалая поскребла лоб, прикидывая, чё там ей старые Птахи рассказывали, кто сами Шугая видели, она ведь по малолетке не понимала ни шиша. Любви в Центре не было, а уж чтобы крышак ради чужой Цацы на другую банду полез, о таком Птахи по сей день зубы чесали.

– И что дальше было? – поджимал Рейка.

– Цаца у Крысюков – рыжая-рыжая, прям огонь-центровая. И погоняло у неё было такое – Огнёвка. Крышак Скорбный её на Тузах запер, через загонов туда хер проломишься, всех своих в рыло знают. Так Шугай дотерпел до волны, когда крысятина под Каланчу Скорби полезет, и сам бугор Скорбящих на Колодах стоять будет. У Скорбных не как в Карге: мы волну на крыше работаем, а они крыс внизу на Колодах давят. Пристяжных Шугай обкуралесил и подрезал их крышака, и посвист тиснул. Всю банду, считай, без харчей на мориловку кинул. Со Свистом мог всех Крысоёпов подмять, а только за одну Огнёвку им выставил: «Гоните, мол, Краснучку мою! Остальным, падлы, давитесь!». Птахи намазывали, мол, Шугай Огнёвку в той самой хате на сладкую жизнь и приныкал, ни одна сука потом не пропалила, где их хаза стоит.

Чалая огляделась вокруг – окна пустые, дома чадью подъеденные, ни одного угла целого. На стене ворона в круге – угольная метка Карги. Шли они с Рейкой ещё по своей территории, здесь можно и в полный рост не щемиться.

– Значит квартирка-то всё-таки есть, раз там жили, – подталкивал Рейка. – Может найдём?

– Щас: крыша хлопает в ладоши, всем спасибо, план хороший... – схаркнула Чалая. – Хата в такой пупырловке заныкана, куда крыса хер не суёт. Или нет этой хазы ваще – сказка туфтовая. Вот и шманай чего нет.

– И что делать-то, если нет?

– Шманать, – только и пробурчала лычка.

Вдруг над головой загалдело, закаркало. Большая стая ворон пронеслась низко над городом. Живое чёрное облако затянуло небо. Вороньё как безумное летело на Каланчу Карги.

– Во даёт! – задрал башку Рейка. – Это же сколько мяса попёрло…

– На хера свистнул! – озиралась на ворон в небе Чалая. – Не по времени волна, не нагнездились ещё, мяса не нажирили, сука!

Крышак понтовался перед загонами, мол одним свистом волну соберёт. И что толку? У волны стоять надо всем, от нахрапа до мизги. Иначе как прилетели, так и улетят птицы, когда очухаются. Волну первую, самую вкусную и уматную, Верста попросту запорол.

*************

Большущий домище в несколько этажей с вольготными комнатами и коридорами – такие места раньше кликали торговым центром. Первые буквы от названия дома отвалились, и на крыше осталось одно только: «…тырь». По молодости Чалую Тырь конкретно колбасил. Но ржач прошёл, когда одного из её корешей тут вальнули. Карга никогда не крышевала Тырь, хотя часто рамсила за него с другими бандами.

За каждой кучей рухляди, за каждым гнилым прилавком мог прятаться ломать или чужой загон. Здесь пасть не разевай, как по своей территории не побайдачишь. Среди завалов лычка кралась по-тихому и выглядывала дорожку для Рейки. Хотя, хер его знает, где щас спокойно! Засиделась Чалая на Каланче, давно воли не нюхала. Много банд могло нарисоваться здесь. Брать в Тыре нечего, всё вытащили подчистую, до последней бумажки, но всё равно кутышня чё-то шарила здесь по старой памяти, вот загоны их и мешковали.

Сквозь окна сквозил красный свет. Деревья окружили домище, тени веток секли щербатые стены и пол, словно они и разрушили Тырь. Красиво. Чалая по-малолетке тут со своим первым кентом целовалась. Вот тогда-то ей в душу запало, что он чёткий пацан, за кем можно и до крыши со Свистом идти. Но не вышло, обломилось всё и посыпался срез.

– Идём, или как? – торопил Рейка. Видимо, Чалая снова зависла прямо за сломанным эскалатором, где они прятались.

– Не кипишуй, мизгарь. Или не чухаешь?

На их этаже заухало бормотание. Рейка глубже заполз в тень эскалатора. Из рукава он вытянул заточенный кусок арматуры. Лычка выудила из своего драного полусапога ножик. Но рано им было пером светить, не видели их ещё, да и не увидят, если не запалиться.

Перед эскалатором промаячили двое типчиков – то ли закутыши, то ли ломти, хрен просечёшь. Опасливо шаря зенками по развалинам, они крупным шагом утопали прочь.

– Это кто такие? – спросил Рейка.

– Не знаю. Может чё-то шакалили тут. Ломти, наверн: отмороженные и кидалы, кто по Праву не ходит. Из банд их списали, но раз на раз на них не нарывайся – зубами подавишься, дяди матёрые, и кутышне к ним заказано.

– Я знаю, я и сам кутыш!

– Ты в мизгу продаёшься.

– Не берут меня…

Лычка пораскинула мозгами, но в этот раз быстро ответила.

– Короче, коли не хера не найдём, ты к Версте обратно крутанись. В башке у него прояснится, может и не вспомнит подряд. Мизга-то загонам нужна: из кого ещё Воронёную масть в Центре ставить?

– Значит Карге нужны кутыши! – как будто свалился камень с души у Рейки. – Правда думаешь, что Верста возьмёт меня к вам? Постой, а как же ты!

Про себя лычка помалкивала. Если Верста с похмелья о ней не вспомнит, так Цаца подскажет. Но не завалят же старую коренную только за то, что назад на Вышку припёрлась без выполненного подряда? Не, это вряд ли, а вот таблет ей подправить могут.

Чалая потрогала челюсть. Сколькими зубами придётся ей расплатиться, чтобы дальше жить у Карги? Ладно, там поглядим, может проскочит. Пока что надо расчухать, чё там ломти в Тыре нашарили. Лычка выбралась из тени эскалатора и короткими перебежками добралась до соседнего павильона.

Торговали здесь мусором, да сухими крысиными тушками. Больше ничего в разграбленном и опустелом магазе не завалялось. Чалая побрела среди куч битой штукатурки и разноцветного пластика. Посреди пола, в тёмной высохшей луже между двух холодильных витрин валялся труп. Жмура усердно обработали крысы, брюхо раздулось до сизо-зелёных прожилин. Сзади Чалой закашлялся и заблевал Рейка.

– Хорош там харчами хвастать, – рыкнула лычка.

– За что ломти его? – едва перевёл дух кутыш.

– Это не они. Давно маринуется. Ломти тока крыс расшугали… Из подвалохшных он, из твоих, или мизга по тупорылости сунулась. Загоны по одному в Тыре не шарятся. Гляди, как раздели его, аж портки завещал.

Лычка указала жмурику между лях. Рейка согнулся трудно задышал и схаркнул.

– Его за штаны, что ли?.. Нельзя так! Нельзя! У меня в подвале трое семей, четырнадцать душ, и все тряпки берегут пуще глаза, чтобы зимой было во что закутаться. Сестре и матери не в чем ходить, но, чтобы за тряпки убивать… мы и за куб мяса никого не убьём, лучше впроголодь!

Лычка нагнулась и заглянула в позеленелое лицо Рейки.

– Ё-ма-на, мальчик, ты чё, на гнилуху мне решил надавить? Хорошо вам или фигово – мне ваще по херу. Ты не в Рай Диванов, ты в Каргу шьёшься, не? Если есть чё – отдай. Не хошь? Ныкай! С бандой блатуешься – трепальник закрой. На кой хер ты мне про сестриму свою и махеншу задвинул? Чё те щас, в тему проплакать? Ты сам, дебютанчик… – Чалая прищурилась, – на делюгу с загоном подпишешься, чужих мамок и сестёр хороводом драть будешь.

– Не рассказывай про них никому… – тяжело сглотнул Рейка.

– А ты мне чё за подвальчик свой? Типа, меня с банды списали и на подряд с тобой кинули, я такая же, как мизга, со мной базарить за жили-были можно? – ощерилась во все жёлтые зубы лычка.

Рейка отвёл взгляд. Чалая поколола его глазами и покосилась на жмура. Под холодильной витриной она заметила что-то плоское и вытянутое. Самое козырное-то ломти не вытащили! Лычка нагнулась и выскоблила из-под витрины нож с обмотанной изолентой рукояткой. Нож жмуру не помог, а вот ей будет чем откупиться и за подряд, и за место в Карге, и за малый приварок с волны.

Тему про Котёл Рейки она решила пока не светить, только если ей от нахрапа или загона чего надо будет. Сладкая темка! Но чё там и как – смотреть надо. Вдруг кутышек сам её чем подогреет?

*************

Лычка и Рейка проторчали в городе до темноты без особого фарта, да и не особо старались. Чалая провалындалась с кутышем из Центра к окраинам, вместе по-тихому метнулись через площадь с памятником без головы, перешли по плотине и выбрались к зоопарку. День кантовки – три десятка квартир прочёсанных. Поначалу дома, которые лычке приглянулись, шерстили, потом, ближе к ночи, ломились куда зенки глядят.

На кутышню, или на кого ещё в заброшках, нарвёшься только весной или летом. Подвалохшные, грибом их не корми, без конца крысят чего-нибудь: то доски из-под линолеума вырывают, то какую-нить трубу из подвала выламывают, или ванну с девятого на первый мандохают – всё в Котёл, всё в Котёл.

Чалая знала про житуху в Котлах от батонок подвалохшных, кто в Каргу на блудуар запархнул. Ей, как коренной-прописной, повольготней жилось, чем залётным. То ли ты Птаха подвальная, то ли ты в банде вылупилась – это тебе не наголо между двух, уж колхозницей, кто грибы на Колоде ногтями чушканит, Чалая отродясь не была. Лучше уж грибы эти жрать, когда тебе под нос поднесут, да ещё охраняют в Гареме! Ну с одним, ну с другим, ну с тремя за недельку защёлкнешься – не вспотеешь. Башкой, главное, надо думать и меньше рыпаться. Хотя в Гарем Чалая по палёному срезу попала, но мозги ей там быстро вправили. Позже с новым крышаком сблатовалась, и из Птахи до Цац раскрутилась. Не, Чалая запросто не пропадёт, хоть что будь…

– Опять о чём-то думаешь? – сбил с мысли Рейка. Чалая досадливо поморщилась возле костра. Ничего они до темноты не нашли, и от Центра свалили за тридевять земель, так что назад топать затрахаешься. Пришлось на окраинах заночевать. В пустой хате разожгли костёр из заскорузлой тряпки со стопельником, что больше вонял и дымил, чем горел. Руки и то не погреешь, но лучше уж с такой головешкой, чем вообще с голой жопой. Ночь-то она до кишок проморозит.

– Если не хочешь, не разговаривай. Ты какая-то молчаливая, ничего от тебя не добьёшься… – пробубнил Рейка и разворошил проволокой дым и искры в костре.

– Это ладно…

– Что ладно? – приободрился кутыш на её голос.

– Это ладно, что шает только, а не во всю дурь палит. Закутышка по костру цепануть – ясная тема. Мы в Карге много кого так мешковали.

– Ты что, грабила кого?.. Убивала?

Нашёл за чё у Цацы спросить! Помянул, наверно, того жмура в Тыре. Чалая протянула заскорузлые, как та тряпка в костре, руки к огню, и долго таращилась на свои пальцы – высохшие, пожелтелые, с тёмными венами.

– У тебя жрать есть чё? Мне бы кишку набить, – попросил она.

– С собой нет ничего.

– Хе-ро-во… далеко от Ямской хоть сначились. Там земля Скиперских – люто режут, кто к ним сунется. После Шугая, типа, масть держат.

Рейка по карманам полазал. Сыканул что ли и штырь свой искал? Или жрать чё вспомнил? Не, тряпку синюю вынул, раскулёмал – в тряпке кукла фарфоровая… ну, ё-ма-на, как её? Статуэтка! Змейка с короной.

– Эт чё там?

– Сестра подарила. Её игрушка любимая с детства. На удачу мне, вроде… ну, чтоб…

Рейка умолк, покраснел и потянул показать змейку. Совсем пацан! Кто башловое своё так запросто отдаёт в руки чужие? Вот скажи она: «Нравится», – и не вернёт. Чё он ей сделает?

Лычка к фигурке цапку свою потянула, вдруг рядом с шорохом рассыпались камешки. Чалая как шилом ужаленная обернулась. В дверном проёме разрушенной хаты, где они с Рейкой заночевали, стоял серебряный головастик. Вместо башки у него – зыркало коцанное, на горбу рюкзачище. У лычки со страху аж кишки подвело! Уж лучше к ломтям на разлом, чем на эту падлу в районах нарваться!

Головастик зашаркал к ним. И сипит ещё сквозь своё ведро! Костёр на шлеме у Динки бликует… Валить надо! А брыкалки всё, отнялися! Динамо в двух шагах стопорнулась. Рейка пырится на неё, как крыса на кипяток. Чё, очкун подвалохшный, заценил по-соседски свою Серебряну? Щас харчей тебе всыплет, до корочки!

Динка к костру подошла, на корты села. Динка, Динамо, пугалище городское – в натуре у костра с ними чилит! Минутка лютая спала, а молнией в Чалую так и не долбанули. Динка сидит – ножом дотянуться… Ё-ма-на! Подумала только, и зыркало к ней повернулось: как чует, сука!.. Нет, всё, амба! Щас звезданёт!.. Не, чёт не палит… чего она, а? Надо ей чё?

Лычка трудно сглотнула и забыла про нож. На лощёной шкуре Динамо она видела косорукие швы. Шкура-то у неё залатанная, как у закутышей, и зыркало треснутое… Ну и чё с того? Да ни чё!.. Но по-людски как-то, у костра вот сидят…

– Оружие в огонь, – треснул шершавый голос. Чалая дёрнулась: не сразу и про свой кнопарь вспомнила! Рейка первый бросил заточку в костёр. Чалая вынула оба своих ножа – и новый, и старый.

– Нет, этот мне отдай, – вдруг проскрипела Динамо и руку в перчатке к ней протянула. А ну как её сейчас за запястье и пером в брюхо? Не, забей! Тупо – забей! Те ушмарки, кого Динка трахнула, тоже мерковали её завалить, да зажарились, она ж спецом граблю протягивает!

Чалая бросила ей перо, как горячее, и на заднице отодвинулась.

– Что в карманах? – хрипит Динка.

Рейка вывалил ей пустой флакон из-под таблеток, мятую бутылку из-под воды, ложку. Тряпку со змейкой вынул последней.

– Дай сюда, – сунула к нему руку Динка. Рейка отдал. Она змейку пощупала, перчаткой потискала, и замешковала к себе. У Чалой на кармане – две крысьих говняшки: нечем эту курву подогревать, даже огрызка сухого гриба и то нет! Вот бы щас её подарочки от крышаков, там было чем откупиться, но всё Птахи на срезе забрали; чё не забрали, то за восемь лет сама с голодухи на харчи выменяла!

– Вот что, бандиты… – положила нож между ними Динамо, – вы оба мне не нужны. Только один. Берите нож, и пусть один из вас другого зарежет, как вы, загоны, привыкли.

«Вот уж хер тебе…» – подумала Чалая. – «Ты где тут загонов увидела? Загоны чё, по указке мочат друг друга? Да пошла ты с такими раскладами!..»

Чалая покосилась на Рейку. Тот белый, что его кукла, на ножик таращится. Да не, духу не хватит у чушкана судьбу за хер дёрнуть!.. А вдруг?

– Подвалохшного отпусти, – просипела Чалая не из благородства, а из страха, что Рейка сейчас её пером шуранёт. – К подряду моему его пристегнули, он закутышек.

– Выживет один, – треснул голос Динамо.

«Ну всё, амба…» – обмерла Чалая. Загонов и ломтей она считывала и давно знала, а этот мизга… даже не мизга ещё, а хер пойми кто! Он же понятий не знает, он же сейчас за перо схватится и брюхо ей вспорет! А она? Вперёд надо хватать!

Лычка метнулась глазами на нож. Рейка схватил кнопарь первым – долго думала, сука!

– Лычка, беги! – шизанул Рейка и наскочил на Динамо. Чалая дала винта: сама обалдеть не успела, как маслы её понесли! Сзади шваркнуло! Чалая рюхнулась в мусор. Перед зенками взблески колдобятся, на второй глаз ослепла чё ль?! В ушах звон, шкурой воняет палёной. Чалая со всего обсеру к окну поползла. В спину ей ногой ткнули и перо к горлу!

– Куда пополз, гад!

А чё она? Она не ползёт, лапки кверху! Драться с Динамо чё-ли? Вон, Рейка рыпанулся, и чё!.. Чё с пацанёнком-то?..

У костра дымом всё затянуло, кучи какие-то шают. Пришибла, значит, Динка закутышка, молнией жахнула… а она-то жива – жива Чалая, не сдохла!

Ты чего отколол, Рейка? Ты зачем полез, бажбан ты тупой! На кой хер ты за неё… Андрюха!

Чалую перевернули на живот и скрутили ей руки – всё, взяли!.. Зато живая она! Последнюю зиму чуяла, а живая! Ей зима-то последняя, а поди не кончат теперь!

На запястьях защёлкнулся металл.

«Это чё? Браслеты, в натуре?» – лучше не дёргаться. Вяжут – значит не убьют.

В рот ей засунули синюю тряпку, на башку нахлобучили мешок. Когда на ноги вздёргивали, Чалая вспомнила о Цаце Версты, как та ржала в полный голос, словно это она всё задумала, словно это она на них Динку вывела!

Порожняк это, но из-за неё, из-за этой выблевки подзагонной Рейка скопытился и Чалую волокут сейчас хер знает куда!

*************

Бандит еле передвигал ногами. Ксюша то и дело подталкивала его, но из-за мешка на голове и размотавшихся обмоток на полусапожках он спотыкался и чуть ли не падал ей на руки. Хорошо, что он хоть тощий и невысокий.

Всё вышло не совсем так, как Ксюша хотела, но вариант, что кто-нибудь из бандитов на неё всё-таки бросится, она придерживала в уме. Хорошо, что Перуница в тот миг не перезагрузилась, и комбинезон спас от удара. Тычок ножом Ксюша даже не ощутила, а вот удар молнии отшвырнул бандита на стену, и он больше не встал. Вот так всё и получилось, удачно…

«Удачно», – повторяла она про себя и подталкивала бандита через руины, через заросли, по мёртвому лесу, до самой Лысой Поляны. Лишь возле тайного дома сердце перестало барабанить и с души схлынул страх.

Дом сверкнул луной в окнах – не дать ни взять заговорщик, кто с блеском в глазах дожидался подельницу в безлюдном месте.

После мягкой лесной земли, Ксюша повела бандита по асфальту рядом с детской площадкой, и тут же расслышала в динамиках шлема, как бандит фыркает через кляп и неразборчиво считает шаги. Ксюша забеспокоилась: оказывается, бандит – грамотный! Вот так да… Хотя, может быть считать он научился, только чтобы выгоднее грабить кутышей!

Ксюша сердито толкнула пленника к двери подъезда. Только вошли, бандит задрал голову и прислушался к эху шагов. Ксюша ещё сильней разозлилась: бандит вычислял путь на тот случай, если сбежит назад в Центр. Все ступеньки на лестнице он пересчитал, и сколько шагов от лестницы до пустой квартиры – тоже. Ксюшу так и подначивало окликнуть его: «Прекрати считать!». Но она вовремя одумалась. Зачем ей раскрывать свой секрет, что она всё слышит через динамики, если бандит ей свой не раскрывает?

Ксюша отперла несгораемый шкаф в заброшенной квартире, потом тайную дверцу в задней стенке шкафа, и толкнула бандита, чтобы тот полез внутрь. Бандит не сразу сообразил, куда его толкают, да ещё с какой-то приступкой у входа, но на коленях, полусогнувшись, кряхтя всё-таки вполз в жилую квартиру.

Он неуверенно потоптался в прихожей, словно удивляясь чему-то. Он что, видит сквозь ткань мешка? Нет, не должен; скорее запахи, звуки переменились, и под грязными ногами он ощутил мягкие половики.

– А ну, стягивай сапожищи! – озлобилась Ксюша. Сопя и перебирая за спиной скованными руками, бандит попытался сам стянуть обувь нога об ногу. Как бы Ксюша не свирепела, а всё-таки ей самой пришлось нагибаться и разматывать чужие сапоги от тряпья, и потом ещё вытягивать из них вонючие ноги в обмотках.

Ещё крепче и злее она сжала бандита за руку и повела его вглубь своей квартиры, не давая по пути налететь на мебель и что-нибудь ей случайно разбить.

Ксюша усадила бандита за стол – так, чтобы руки в наручниках у него свисали за спинкой стула. Мешок она не стала снимать, но положила на стол свой фонарик, направленный лучом на бандита. Пленник сипел и пыхтел, и ворочал головой под мешком, но не дёргался. Ксюша тихо, на цыпочках, покралась в спальню. Она взяла заготовленный на кровати ошейник и подхватила цепь, чтобы та случайно не зазвенела; обратно, через библиотеку, она вернулась в столовую. Ксюша развязала мешок на бандите, но не стала стягивать его полностью, а только закатала край над подбородком бандита и торопливо нацепила ошейник ему на горло и защёлкнула на замок. По спинке стула заклацали звенья отпущенной цепи.

Ксюше казалось, что вот сейчас бандит дёрнется, вскочит, натянет ошейник, как дикий зверь, и бросится на неё, но бандит только сидел, головой едва помотал, словно бы примерялся к обновке. У Ксюши отлегло на душе, она даже выдохнула, словно они с бандитом договорились. Но не уж-то ему совсем всё равно? Это же цепь и ошейник! Да она сколько раз себе представляла, как загонщик будет беситься и рассвирепеет!

Ксюша разом сдёрнула с бандита мешок. Кляп, о котором она почти позабыла, Ксюша с раздражением выдернула. Бандит скорчил лицо и отвернулся от света фонарика. Ксюша обошла стол и уселась за другим его концом, спиной к прихожей, а бандит сидел спиной к библиотеке.

– Ну, как зовут-то тебя? – начала она, заранее заготовленными словами. Здесь, внутри дома, с бандитом ей надо было найти общий язык. Если кто-нибудь из этих мразей вообще умет по-человечески разговаривать.

– Чалая.

– Это имя такое? – задумалась Ксюша, но отрицательно повела головой. – Нет, это не имя! Ты у меня в доме, и я с тобой сделаю, что захочу. Немедля отвечай мне, как твоё настоящее имя! Говори, быстро!

– Солоха.

– Говори настоящее имя, как тебя мать назвала! Не то... – Ксюша нащупала под столом заряженный дробовик.

Бандит стиснул губы, пыхтел и буравил её исподлобья глазами. Наполовину его жёлтого лица растеклось красное пятно от старого ожога, в пятне жемчужно блестел слепой глаз. Второй, уцелевший, смотрел зло и презрительно.

– А ты, Динка, ведро с башки сдёрни, тогда и побалакаем.

Ксюша завела пальцы под обруч, щёлкнула застёжками шлема и стянула его с головы. Она поставила его рядом на стол. Бандит впился в неё единственным здоровым глазом, хотя навряд ли мог хорошо видеть её за светом фонарика.

– Нели меня зовут, – буркнул бандит, словно запустил камнем в крысу.

– Погоди-ка… – сбилась Ксюша. – Ты что, женщина?

Бандит, а вернее бандитка, молча сипела. Как, женщина?! Нет, стойте, да разе бывают в загонщиках женщины! Как он… то есть она… то есть, может быть это не бандит вовсе!

Ксюша порывалась спросить, бандитка её пленница или нет, но мигом решила, что спрашивать глупо. Изъясняется-то она по-бандитски, и повадки у неё тоже бандитские. Ксюша никак не могла ошибиться!

– Будем знакомы. Ксения, – взяла она себя в руки.

– Не назвездели значит Скиперские браткам, что тебя Ксюхой кличут, – растянулась в неприятной ухмылке Нели. – За чё ещё бум прояснять, Ксюха?

Она нагловато откинулась на спинку стула.

– Почему вы в городе были только вдвоём? Загонщики обычно меньше чем по трое не ходят.

– Где ты загонов надыбала, Динка? Я, да пацанчик подвалохшный; а ты его как… – Нели шумно харкнула, но не плюнула в доме. – Ни за чё ты закутышка сжарила, он тока-тока на Вышку нарисовался, и к мизге не приписной. А я в загонах отродясь не мандохалась. Коренная я, лычка, по Праву – усекла, Ксюха?

– Ты как человек говорить можешь? – не поняла и половины Ксюша. Три изученных диалекта и рунскрипты Кощея не особо-то помогали ей с бандитским жаргоном. Нели криво ей ухмыльнулась и выматерилась вполголоса.

– Кто такая лычка? – начала с малого Ксюша.

– Цаца подрезанная.

Один ответ – два новых вопроса. Ксюша тяжко вздохнула, как будто плуг и коня железного выдумывала сковать.

– Кто такая Цаца?

– Маруха крышаковая.

Так, крышаков, нахрапов, загонов, мизгу – Ксюша знала. Маруха – это, наверное, любимая жена главаря в банде.

– И почему тебя подрезали?

– Ну, ё-ма-на, не подрезали б, да крышак на срезе посыпался, – подмигнула ей слепым глазом Нели.

– Что такое срез?

– Чё, да чё, хер в очо! Заманала ты меня мурлыжить, Ксюха! – во всю глоть вдруг гаркнула лычка. Ксюша вздрогнула, и только потом поняла, что бандитка проверяла её на смелость. Ксюша нахмурила брови, взяла шлем, нацепила его себе на голову и встала со стула.

– Да ё-ма-на, тормазнись, Дин! Ну чё ты сразу в ведрище полезла! – заёрзала Нели. – Ну срез – когда нахрапы борзеют и крышака рамсят с пристяжными его. Срез – это крышак новый на Каланче, ё-ма-на! Довольная?!

Ксюша снова села на место и сняла шлем. Разговор продолжался.

– Что такое Каланча?

Нели рассказала ей, как устроена Каланча, и о Птахах, и о том, как попадают в мизгу и переходят в загонщики. Разговаривали они долго, всю ночь, и за окнами начинало светлеть. Фонарь больше не пригождался, и Ксюша выключила его. По ходу рассказа, Нели ощупывала глазами квартиру, и чем больше в столовую проникал утренний свет, чем лучше открывались тёмные углы, тем радостнее прояснивалось лицо Нели, как будто она очутилась посреди сказки.

Конечно, из города ведь приволоклась! Бандиты ведь живут едва лучше кутышей, а в доме у Ксюши: чисто выстиранные занавески на окнах, хорошая мебель, кружевные салфетки на остеклённом серванте с хрустальной посудой, пусть не работающий, но телевизор в углу на тумбочке; наконец, бумажные цветы в вазах. Только полки на стене заставлены мусором – это Ксюшина коллекция из Города.

– Хорошо, на первый раз хватит, – закончила Ксюша с расспросами. Остановились на том, почему лычка бродяжила на окраинах. Нели ответила, что это новая крышаковая Цаца на неё озлобилась и выжила её вместе с кутышем, кто в мизгу не попал, с Каланчи, вот и пришлось им искать жратву для своей Большухи, и задабривать. Не похожа Нели была на совсем уж отмароженную загонщицу. Ксюше, наверное, повезло натолкнуться на лычку, всё равно что с первого раза целиком собрать кубик. Ни одной бандитки она прежде не видела, да и Цац с Каланчи не встречала, пусть и подрезанных.

Ксюша встала из-за стала и подошла к своим полкам. Она вытащила из рюкзака змейку и отыскала ей местечко в коллекции. Значит, в заброшенном доме на неё напал кутыш? Кутыши ведь никогда не нападают… но нет же, он хотел стать мизгой! Значит и вёл себя, как бандит, и умер бандитской смертью. Ксюша, кажется, для себя всё решила, но на душе всё равно осталась окись.

– Есть хочешь? – вернулась она к Нели. Ей захотелось хотя бы для лычки сделать что-то хорошее.

– А кормишь? – немедля откликнулась та. Ксюша пошла на кухню, взяла чисто вымытую посуду, открыла шкафчик и, не глядя, нагребла из него заготовленных упаковок с едой. Она вернулась к Нели, поставила перед ней две кружки, тарелку, вилку и ложку, и надорвала первый пакет. Ксюша выдавила из него на тарелку не разогретый, но всё равно вкусный гуляш с пряностями. Лычка носом втянула запах еды и лицо её в восхищении разгладилось. Но она, как и раньше, сидела в наручниках. Ксюше пришлось открыть браслеты маленьким ключиком, и лычка, потирая запястья, тут же набросилась на угощение. Она подхватила тарелку и жадно слизала гуляш; торопясь и обляпываясь, она хватала другие пакеты – всё равно что! – надрывала их, совала их в рот, и жадно высасывала. Нели никогда в жизни не видела еды из Башни.

– Ты полегче давай… – с запоздалой неловкостью предостерегла Ксюша. Она ещё не забыла, чем закончилось её первое обжирание на складе. Но Нели, и глазом не моргнув, схарчила почти все пайки, чуть ли не в упаковках. Про вилку и ложку она даже не вспоминала и всё терзала руками.

Легко самой проголодаться, тем более после волнительного вечера и насыщенной разговорами ночи, да ещё когда перед тобой столь аппетитно приканчивают пайки. Ксюша расстегнула рюкзак, вынула пластиковую бутылку с водой, и налила из неё в обе кружки для себя, и для Нели. Лычка подержала свою кружку в руке и поглядела на воду, как на новое чудо. Ксюша помнила такой взгляд у Сашеньки, когда впервые полила ей чистой водой на обожжённую руку.

Лычка выпила воду с не меньшей жадностью и наслаждением, чем ела пайки. Её глаза жадно поблёскивали на оставшиеся упаковки, но больше в неё, к великому сожалению Нели, не лезло. Она, видно, боялась, что еду сейчас уберут и кормить её больше не будут. Ксюша не стала ничего убирать. Взяла только свою кружку с водой, а лычка по-тихому прикрыла вилку обёртками и потянула под стол.

– Вилку на место! – опомнилась Ксюша, кто перед ней. Нели округлила глаза, как подвальный ребёнок на шоколадку, словно вовсе не знала, чего это ваша «вилка» такое. Ксюша принялась запихивать упаковки в рюкзак, и только тогда лычка очухалась.

– Да ё-ма-на, вот твоя вилка! – швырнула она со звоном вилку на стол. Ксюша схватила и унесла вилку на кухню, и там собрала в рюкзак всё, что только показалось ей острым. Жить под одной крышей с бандиткой ей будет трудно… Не зря ли она вообще её к себе привела?

– Ты будешь жить здесь, – строго объявила она, когда вернулась в столовую. – Тряпьё с себя скидывай и иди мойся. В ванной есть вёдра с водой. Ты хотя бы не вшивая?

– Вшивая? – фыркнула лычка. – А ты чё, шмотки мои цепануть настропылилась?

Не плохо бы было научиться бандитскому диалекту, а вернее жаргоу. Но в целом и так понятно, что Нели сказала ей о воровстве.

– Нет, брать я у тебя ничего не собираюсь, просто их выброшу. Ходить будешь в другом…

Она пошла к шкафу в спальне и выудила с вешалок ситцевый халат в цветочек – яркий, лёгкий и красивый, как Ксюше казалось, хотя далеко не самый лучший наряд во всём гардеробе. Ксюша вернулась в столовую и положила домашний халат на стол перед лычкой. Нели уставилась на него, как на картину. Хотела дотронуться, но отдёрнула испачканные в еде руки.

– Нравится?

– Обоссаться…

Ксюша хмыкнула, понимая, что до прекрасных слов бандитам, как…

Лычка вскочила со стула и начала стягивать с себя свои шмотки. Тут же вскрылась первая незадача: снять одежду в ошейнике не получалось.

– Хомут свой отначь, – показала цепь лычка. Бежать ей и правда некуда, и Ксюша стояла от неё всего в двух шагах, и пожелай Нели, так давно бы накинулась на неё, и цепью этой же придушила. И всё же…

– Нет. Ошейник ты будешь носить, не снимая; даже спать будешь в нём, и когда будешь мыться. А твою одежду мы можем разрезать.

– Хер тебе! – огрызнулась лычка и стиснула на себе толстовку, словно фамильное платье.

– Всё равно ведь выбрасывать, – оробела Ксюша немного.

– Хер тебе!

– Либо срезаем, либо ты здесь не останешься! – выпалила Ксюша, и только потом сообразила, что угрожает выгнать свою же пленницу. Но, странное дело, лычка взялась стягивать с себя толстовку, и не через голову, а через плечи. Она старательно растягивала ворот, из-под матерчатого капюшона высыпались блёкло-жёлтые волосы. Нели дрыгала задницей, как змея вытягивала себя из шкуры. Пришлось надорвать толстовку, но всё-таки одежда слезла к ногам, Нели вышагнула из неё, скомкала и прижала свою драгоценную тряпку к сердцу. И чего это она за неё так цепляется?

Ну и пусть. Ксюша принесла из прихожей коробку для вещей и велела сложить в неё остальные грязные и пропотелые тряпки и целлофановые мешки, которыми лычка утеплялась. Нели сбросила туда всю одежду и осталась перед Ксюшей нагишом. Перед тем, как взять коробку со смердящими вещами, Ксюша внимательно оглядела лычку.

Дряхлой старухой Нели никак не назвать. Пусть тело у неё было грязное, вокруг подмышек краснела испарина, тут и там темнели синяки, но ни увечий, ни шрамов, как на лице, больше не было, да и само тело лычки выглядело зрелым и налитым. Жизнь подрезанной Цацы явно была не из лёгких, но не смертельно опасной, как у загонщиков.

– Чё ты пыришься, Динка? – огрызлась лычка, даже и не пытаясь прикрыть свою отвисшую грудь и лохматые волосы на лобке. Ксюша забрала коробку и указала ей в сторону ванной. Нели поволоклась мыться, и цепь потащилась за ней, как консервная банка за крысой. Ксюша отнесла коробку в прихожую, но побоялась оставлять лычку одну. Вдруг в ванной найдётся что-нибудь острое? И она быстро вернулась обратно.

Над раковиной в ванной комнате висел рукомойник, два пластиковых ведра с дождевой водой и ещё одно оцинкованное с эмалированным ковшиком стояли на досках, перекинутых поперёк ванны. На стуле висело белое махровое полотенце и такой же белый махровый халат. Рядом с рукомойником – зеркальный шкафчик и полка с мыльными принадлежностями. Мыло рассохлось, покрылось глубокими трещинами, но пользоваться им ещё можно. В маленькое оконце с отдвижной шторкой на проволочке заглядывало раннее утро, его мягкий свет отражался на кафельных плитках. Лычка как раз стояла возле окна, и выглядывала утру навстречу, а, вернее, приценивалась к заднему двору с кривым сетчатым забором.

Окно она могла выбить и выпрыгнуть, но с ошейником на горле – это всё равно что повеситься. Лычка явно была не из тех, кто спешил сводить счёты с жизнью.

– Нормас так погодка, – с широкой улыбой повернулась она.

– Ты моешься?

– А ты пыришься?

– А тебе что?

– А ни чё, я не узорная.

– Не бойся, не разворую я твою красоту.

Лычка с особой гадливостью осклабилась, словно Ксюша похабнейшим образом её похвалила, и полезла в ванну.

– Дай чем-нить шкуру пошкрябать!

Ксюша подала ей мягкую губку и мыло. Нели взялась ворочать ковшом по вёдрам и плескать на себя водой. Ксюша отошла подальше от ванны и поймала себя на удивительной мысли, что она лет пять вот так ни за кем не ухаживала. Но кто же мог предполагать, что бандитка будет сидеть и намыливаться в её ванне, а Серебряна ей ещё губку протягивать.

Лычка старательно тёрлась и фыркала от удовольствия, хоть вода в вёдрах была едва тёплая, комнатная. Она густо и пенно намылила голову, потянулась за ковшиком, но тот грохнулся возле ванны. Нели никак не могла его нащупать и материлась. Ксюша со вздохом нагнулась и подала ей ковш.

– Вот он куда замудохался гнида! Ну, посяб тебе, Динка!

Нет, так не пойдёт. Вовсе не так она представляла себе плен бандита! Ксюша сильно рассердилась на саму себя, словно упал перед лычкой не ковшик, а её же собственный авторитет. Ксюша пробурчала под нос, что у неё и без того дел хватает, и вышла из ванной, в столовой стянула комбинезон и переоделась в домашние штаны и футболку. Хоть комбинезон не плохо защищал её от ударов ножей и от пуль, но всё-таки был ужасно тяжёлым и душным. После всех волнений Ксюше очень захотелось спать, прямо голову вскруживало и ломило в глазах. Ксюша широко зевнула, уселась на своё место за столом, поджала ногу на стуле и начала дожидаться лычку.

Нели закончила с ванной и туалетом и вышла в столовую в белом махровом халате. Она хотела подойти к Ксюше, но цепь на ошейнике не подпустила её.

– Цепь дотягивается только до ванной, в библиотеку и в спальню, и ещё здесь немного, – строго расставила всё по своим местам Ксюша. – Есть правила. Если будешь нарушать их, то я убью тебя.

Сытая и вымытая лычка лишь благодушно ей улыбнулась – она не верила, что Ксюша сможет ей навредить, хотя прошлым вечером она сожгла рядом с ней кутыша. Может в домашней одежде она меньше пугала бандитку? В комбинезоне, с подключённой к нему Перуницей, Серебряна – не просто человек, а настоящее Городское Чудовище.

Ксюша вытащила из-под стола двустволку и положила её перед собой, стволами к лычке. Снисходительная улыбка Нели погасла. Старое оружие – большая редкость, даже для банд, хотя лычка прекрасно узнала, что перед ней такое.

– Не смей портить мои вещи в доме, не выглядывай в окна, и не зажигай свет, не задёрнув перед тем шторы; не шуми и не кричи, не зови на помощь – рядом одно только зверьё – и не пытайся открыть свой ошейник, ключей в доме нет; никогда не спорь со мной, делай, что я велю, отвечай на все мои вопросы, когда я спрошу, ешь и пей то, что я даю, и самое главное – никогда не пытайся сбежать от меня или навредить мне. Если нарушишь любое из этих правил – я строго накажу тебя: надолго оставлю без еды и воды, укорочу цепь, или совсем пристрелю тебя, ясно? И никто никогда не найдёт, где ты сдохла.

Нели угрюмо молчала.

– Повторю свой вопрос в последний раз – ты поняла?

– Поняла, Ксюха.

– Вот и славно. Теперь иди спать, – кивнула она в сторону спальни за библиотекой. – Позже ещё поговорим.

Лычка подобрала цветастый халат со стола и зашаркала, куда велено. В спальне её поджидала чистая двухместная кровать со свежими простынями, пухлыми подушками и пышным одеялом на вате. Нели мягко зашуршала одеялом, забралась в постель и сладко вздохнула – Ксюша всё видела и слышала сквозь раскрытые двери столовой и библиотеки. Думала ли бандитка ещё вчера, что сегодня она будет спать в чистом? И кого она должна за это благодарить?

Ксюша не убирала рук с нагревшегося ружья, но глаза слипались. Она опустила голову на приклад и закрыла глаза. Гулкая, ноющая тишь накатила на мысли, и только в груди торкался и подпрыгивал страх, что лычка сейчас подойдёт и воткнёт в неё вилку. Пустое… Она услышит, как скрипнет кровать, как цепь зашумит по паркету, как… цепь, когда… она… и в ружьё два хороших патрона – раз два… на крючок, и раз, и два – она выстрелит… раз-два – и нет лычки…