Зубы Хроноса

В кругу, все ближе…

Да, мертвые дома стояли на своих местах. Когда немногочисленные проломы в стенах выдвигали наружу превращенные в лохмотья концы балок, какая-нибудь кровать неподвижно повисала в воздухе-странная бабочка в гигантской коллекции насекомых, какой-нибудь ковер взлетал вверх, сморщенный, как палатка из жести…

Какая-то статуя, сорвавшись с треснувшего фронтона, упала на ноги и, наполовину зарывшись в золу, смоляная женщина в тщетной мольбе протягивала руки к скореженным вывескам и металлическим каркасам, вздымавшимся из серой массы. Если можно было не обращать внимания на распыленные стекла окон, в которых ослепительно орало солнце и проходили все новые лики, то фасады чаще всего казались нетронутыми, хотя неизменно поражали своей траурной чернотой — словно были покрыты дешевой и очень старой краской, потрескавшейся и опадающей. Но, черные и в самой глубине, трещины не оставляли никаких иллюзий.

Как огромные лапы индеек, воздетые к солнцу, лишенные листьев обуглившиеся деревья поддерживали неправдоподобное небо, невероятной, отчаянной голубизны, в ненужной теперь тишине, в которой больше не было ни цветов, ни кактусов. Цветы и кактусы давно превратились в золу и пепел, как и мысли — бесплодные покровы, страшный саван над трупом без трупов.

Легчайшее дуновение ветра вздымало прах верхнего слоя. Мгновенно превращаясь в крутящийся столп, вырастающий до высоты того, кто дышал там, где подавлялись все вздохи, мертвый вихрь мчался вперед с бешеной скоростью. Но вскоре, остановившись перед несуществующим препятствием, вертикальный волчок ударялся в панику и, потолкавшись на месте, с минуту колебался, бессмысленно тычась то вправо, то влево, словно переступая с ноги на ногу и готовясь к последнему отчаянному приступу. Но, раздумав так же неожиданно, как и возникнув, он мчался назад, так же бессмысленно вращаясь вокруг самого себя, словно стараясь передать какую-то весть, которую можно было выразить лишь этой полной непоследовательностью движении.

«Как мысль ребенка», — говорил он себе, и его взгляд обескураженно скользил вдоль вымершей улицы. Вихрь вкручивался в слой золы. Все вновь замирало под голубым небом, и он шел дальше, между рядами так хорошо знакомых ему опаленных стен, с которых свисали черные оконные рамы и вздувшиеся, как трупы утопленников, двери. Казалось, дерево было источено изнутри каким-то зловредным микробом. Но черная смерть пришла извне. Дерево было невиновато, из него можно было сделать, что угодно.

Здесь была площадь. Царивший на ней хаос, всадник об окаменевший галоп которого ударялись волны стольких веков… «Дело привычки», — подумал он.

Он делал это столько раз за недели практики, и вся разница была лишь в том, что теперь он окончил учебу и получил свое первое задание. Но почему он испытывал беспокойство? Словно пытаясь найти ответ, он пристально рассматривал, одно за другим, монументальные здания, окружавшие площадь.

Возвышаясь над ней с величественных фронтонов, в благородной процессии аллегорий, каменные мужчины и женщины упрямо хранили свои иллюзии — иллюзии людей, создавших эти аллегории в эпоху, еще хранившую иллюзии. Эпоха и иллюзии погибли, но камень был упрям и постоянен. В конце концов, может быть, он был и прав.

Он поднялся по широкой лестнице, обойдя поверженную тень человека, ковром растянутую на ступенях. Распахнутые двери криво висели на своих петлях, пыль и зола проникли в щели между массивными стенами, засыпали подножия мраморных колонн. Равномерными движениями, со странным, самому ему непонятным удивлением, он снял ранец, положил его на мертвый слой и приготовился, как обычно, воссоздать «ночь накануне», последнюю ночь. Он слышал свое прерывистое дыхание. Вот он наладил контакты.

Знакомый сигнал процедил предупреждающие звуки. Он передвинул иглу и почувствовал, что погрузился в бездну, которая — он сразу это понял — была теперь иной.

Но не из-за отсутствия света. Хотя он этого ждал, он вздрогнул, услышав звуки жизни, и невольно кинулся к окну, неосмотрительно пройдя мимо спящего швейцара, который тоже появился вдруг вместе со своей будкой.

Площадь была залита светом сияющих шаров, замерший всадник казался золотым. Яркие огни вспыхивали и гасли на фасадах домов. Разноцветные машины проносились мимо, издавая короткие гудки, но что взволновало его не на шутку — это толпа людей на площади. Они шли, разговаривая, смеясь и жестикулируя ничем не выдавая, что они подозревают, что ждет их завтра, и позволяя ему жить ряд ом с ними-бессмысленная растрата давно прошедшего времени, не существовавшего для него. Это было украденное, воскрешенное время, чужое время чужого мира, и все вдруг показалось ему спектаклем, подобным тем, которые он столько раз видел в университете, все было непоправимым и больше не должно было быть.

В последний раз это была Архаура, заливаемая водой, задыхавшаяся под ее натиском, и искусственно возвращенный к жизни мир небольшой планеты вступил в отчаянную битву с этой водой. Вместе со своими коллегами по Институту вмешательства, он следил за тщетными усилиями этих обреченных людей, до последней минуты цеплявшихся за надежду, что лихорадочно возводимые ими плотины удержат натиск вод.

Они видели отчаянные усилия обреченного человечества, и, хотя им было невероятно трудно не броситься на помощь людям, на их глазах погружавшихся в грохочущие воды, хотя профессор вынужден был напомнить им закон, запрещавший столь существенные изменения прошлого-источник временных осложнений с неподдающимися учету последствиям, — они понимали, что все это вписывалось в так хорошо знакомый им трагический порядок. Но сейчас оживление этой мирной ночи показалось ему поистине ужасным.

— Стел! — шепнул кто-то ему на ухо. — Стел!

— Да.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, — сказал Стел и, взглянув на часы, увидел, что он и в самом деле опоздал. — Сейчас начинаю.

Посланцы в другие города были, вероятно, пунктуальнее. Он еще раз окинул взглядом безмятежную суету толпы, потом, почувствовав, как у него слегка сжалось сердце, отступил на шаг и начал подниматься по лестнице. Он подготовил все еще когда город был мертв чтобы легко отыскать установку когда он оживет.

Но сейчас он не думал об этом. Картина освещенной площади стояла у него перед глазами, и от радости, с которой несколько дней тому назад он принял весть о том, что будет участвовать в спасательных работах, не осталось и следа. По правде говоря, эта наивная радость померкла уже в тот момент, когда он вступил на улицу со странно знакомыми фасадами изуродованных домов.

Поднявшись на первый этаж, он различил в бледном свете площади, сочившемся в окна, увешанные картинами стены. Темные силуэты статуй поднимались прямо из пола. Он видел достаточно для того, чтобы ориентироваться в пространстве, так что не колеблясь направился прямо к угловому окну. Нащупал за занавесом головку передатчика. Координаты приема были установлены заранее, и ему оставалось лишь провести блестящей воронкой по каждому предмету.

Он рассеянно нажал на кнопку. Огромная картина в золоченой раме исчезла. Он нажал на другую кнопку, сделал два шага и нажал снова. Неясный бронзовый силуэт растаял в воздухе. Привыкший к операциям спасения, он и не пытался вообразить молниеносный путь разложенной вещи и ее последующую материализиацию в точно таком же зале, заранее восстановленном в парке погибших цивилизаций в самом сердце Тельмадона. Он неторопливо переходил от одного произведения искусства к другому, от картины к статуе, и лишь проходя мимо окна, кидал из него беглый взгляд на толпу, кипевшую на освещенной площади.

Шум толпы долетал и сюда, и ему хотелось продолжить его во времени и было страшно той минуты, которая его прекратит, так же как страшно было наступление молчания, предшествовавшего другому, вечному молчанию. Но никто, казалось, никуда не спешил в эту летнюю ночь, все новые пары появлялись на площади, и машины объезжали вокруг всадника, появляясь и исчезая по каким-то непонятным ему законам.

Так он продвигался в темноте, методично опустошая зал за залом. Оголявшиеся за ним стены выглядели как пронзенные многочисленными слепыми окнами, и пространство, казалось, увеличивалось. Он вошел в круглое помещение и направил воронку на единственную мраморную фигуру, возвышавшуюся посередине, как жалкая замена вечности, когда дверь вдруг открылась и его ослепил упавший на потолок луч света.

В дверях стояла испуганная девушка. Она что-то говорила, протягивая к нему руки, и он видел, как дрожат ее пальцы. Благодаря в душе того, кто решил одеть членов спасательной экспедиции в костюмы соответствующей эпохи, он вынул из нагрудного кармана крошечную капсулу переводчика.

— … здесь в этот час? — услышал он взволнованный голос девушки.

— Добрый вечер, — сказал он спокойно, слегка кланяясь, как это делали мужчины ее мира (он видел их на старинных пленках, прокручивавшихся в амфитеатре Тельмадона). — Какая прекрасная ночь!

— Но музей закрылся уже три часа тому назад. Если вам хочется полюбоваться ночью, это удобнее сделать с площади.

— Вы меня не поняли, — сказал он. — Эта ночь прекрасна потому, что я нахожусь здесь, вокруг меня столько произведений искусства… и одно из них живое…

— Послушайте, — сказала она. (Но страх, отражавшийся в ее глазах, уступил место веселому блеску, и голос уже не был таким суровым, как ей хотелось.) — Это совсем не подходящий час для… Я думала, что вы вор.

— Надеюсь, теперь вы больше так не думаете, — улыбнулся он, радуясь тому, что не успел опустошить комнату, в которой они находились.

— Все-таки это странно…

— То, что я любуюсь произведениями искусства? Пожалуй, я открою вам свой секрет. Знаете, больше всего мне все-таки нравятся живые.

Невольная улыбка была ответом на его улыбку, жалкую и вымученную. Но как все это было ему знакомо!

— Ну, хватит, ночной поклонник прекрасного! Сейчас вы покинете этот зал вместе со мной!

— Да? А скажите, девушки, неожиданно являющиеся ночью в стенах музеев, всегда так строги?

— Вы невыносимы! — засмеялась она. — Вы и в самом деле считаете, что это я должна перед вами объясняться?

— А почему бы и нет? Может быть, я пришел с контролем… Например, проверить, как работает система сигнализации?

— А что, она неисправна? — обеспокоилась девушка.

— Да, неисправна. Что вы на это скажете?

— Не верю, — шепнула девушка.

Она вдруг покачнулась, и смертельная бледность выдала ее сомнение. Но в тот же момент ее глаза расширились, и Стел постарался отогнать от себя мысль о том, что через несколько часов…

— Я проведу для вас небольшой опыт, — сказал он.

Он направил головку передатчика на статую, стоящую посередине комнаты, и нажал на кнопку. Крик девушки раздался сразу же за исчезновением мраморного человека, столь гордо возвышавшегося посреди зала еще за минуту до этого.

— Что… что это такое?

— То самое о чем я вам говорил, — сказал Стел, стараясь сохранить прежний тон. — Может быть, вы слышали сигнал тревоги?

— Но статуя? — крикнула она. — Где статуя?

Ох, а он-то показался себе таким ловким, когда, устанавливая передатчик, отключил систему сигнализации.

— Успокойтесь, — сказал он, стараясь быть как мож но убедительнее. — Неужели вы не слышали о новом способе проверки сигнальной системы?

— Нет, не слышала. Да меня это и не касается. Но статуя, где статуя?

— Испуганный ребенок, — сказал он, чтобы выиграть время, — Совсем, как ребенок…

Он лихорадочно старался что-нибудь придумать. По правде сказать, задерживаться дольше ему не следовало: коллекция музея перенесена на хранение, его миссия закончена. Нужно было только еще раз поторопить движение времени, восстановив передатчик, но жест, которым он должен был передвинуть иглу на циферблате времени, означал убийство этой девушки, которая, уцепившись за его рукав, быстро говорила теперь прерывающимся голосом: — Я не дам вам уйти! Кто вы такой… Где Олимпиец?

— А, это был Олимпиец, — сказал он, не имея представления, о ком она говорила, но счастливый тем, что это дает ему возможность нанизывать все новые слова, ибо ему было ясно, что ее можно успокоить, лишь все время говоря ей что-нибудь, как это делают с животными или с детьми. — Вы боитесь за него? Глупенькая… Олимпиец находится сейчас в безопасности, там, где его не достанет ни один вор. Он все так же величествен и лишь удивляется, почему мы не займемся сигнальной системой… которая не исправна. И это очень плохо. Сигнальная система должна греметь всеми своими звонками, не так ли?.. Давайте посмотрим, что случилось, и исправим все, как следует. Звонки зазвенят снова, мы послушаем их и пойдем домой, ведь уже поздно и пора лечь в постель, заснуть и увидеть сон…

Его голос задрожал и прервался. Все будет прахоми сны, и девушка, что стоит сейчас рядом и, глядя на него расширенными глазами, шепчет: — Кто вы такой?

Он глубоко втянул в грудь воздух и заставил себя улыбнуться — бледная, слабая улыбка, противоречащая всем законам вселенной.

— Мне кажется, я вам уже сказал, и не раз…

— Нет, — настаивала она… Погодите… Я хочу сказать: кто вы такой на самом деле? Что все это значит?.. Вот, я уже успокоилась. Простите меня, пожалуйста.

— Это я должен просить у вас прощения. Я вас напугал.

— Да.

— Мне очень жаль. Но теперь вам больше не страшно.

— Нет, страшно…

— Нет. И в доказательство, давайте поговорим, как друзья… Хотя я даже не знаю, как вас зовут.

— Мария.

— Мария, Мария, Мария, — сказал он. — Мария! Эта радость и эта грусть, нахождение и потеря… Откуда они?

— Я все время думала, что вы просто-напросто вор.

— Но теперь вы так не думаете.

— Нет. Вы — еще хуже. Верно?

— Может быть… Но все же, надеюсь, вы не считаете меня разбойником с большой дороги.

— Нет. Кто вы такой?

— Я не могу вам сказать. Вы очень красивы.

Мария провела рукой по лицу. Все это было так неожиданно, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы встретить лицом к лицу то, что превосходило ее понимание.

— Все дело в том, что я задержалась в библиотеке. — шепнула она. — Я готовила работу. О снах и кошмарах XVIII века… Дверь, в которую я вошла, ведет в библиотеку. Я услышала шум…

— Сны и кошмары… Простите меня. Я должен был быть один.

— Один — для чего?

— Я провожу вас.

Они говорили шепотом, стоя лицом к лицу.

— Хорошо.

— С одним условием.

Собрав последние силы, она спросила сквозь слезы: — Вы еще ставите условия?

— Да. Не удивляйтесь. И ни о чем не спрашивайте.

Мария вздохнула.

— Даже о том, как вас зовут?

— Меня зовут Стел.

— Стел, — повторила она грустно. — Погасите свет… Стел.

Они проскользнули мимо светлого пятна, отмечавшего на полу то место, где несколько минут тому назад возвышался Олимпиец, и вошли в первый пустой зал. Губы Марии дрожали. Стел обнял ее, ощутив ладонью мягкую округлость ее плеча, и девушка проглотила комок, вставший у нее в горле. Она больше не поворачивала головы и не смотрела на слепые пятна ограбленных стен. Опустив голову, закрыв глаза, она шла, как автомат, и не издала ни звука за все время, пока они проходили зал за залом и спускались по лестнице. Ночной сторож клевал носом в своей будке возле дверей.

— Спокойной ночи, — шепнула девушка, ощутив, как пальцы незнакомца сжали ее плечо. Сторож вздрогнул.

— Уже так поздно? — спросил он, протирая глаза.

Это был румяный старичок с лысиной, блестевшей, как полянка среди серебристого жнивья.

— Я задержалась, — приглушенным голосом сказала Мария. — Я работала… со специалистом из института.

— Такие молодые! И не жаль вам самих себя?

Пожимая плечами, старичок отыскал кольцо с ключами и открыл дверь.

— Спокойной ночи, — сказал Стел.

— До завтра, — сказала Мария, и ее слова ударили его в самое сердце.

Когда дверь за ними захлопнулась, он, не в силах сдержаться, хмуро произнес, снимая руку с плеча девушки: — Вы сказали «до завтра». Неужели вы ничего не знаете. Никто ничего не подозревает?

— Я чувствую, что схожу с ума, — простонала Мария, поднося ко рту ладони. Какой-то хриплый звук забился у нее в горле, словно беспомощное живое существо, стремящееся вырваться наружу.

— Зачем вы меня мучаете?

— Я никогда не буду вас мучить…

Но то, как он произнес эти слова, потрясло ее больше, чем их смысл. Его лицо казалось окаменевшим.

— Вы просили меня ни о чем не спрашивать…

Площадь опустела, и одиночество стоявшего в центре всадника делало ее еще более пустынной. Вокруг вздымались бесформенные громады кактусов.

— Ничего, — сказал он, глядя на окаменевший галоп коня и вспоминая, как он будет выглядеть через день.

— Идемте… Нет, не туда! — воскликнул он, видя, что она хочет спуститься по ступеням. Там, слева, должна была отпечататься навеки поверженная тень человека. Может быть, сторожа? — Он закусил губу.

— Я и не воображала, что вот так, незаметно, перейду от кошмаров XVIII века к кошмарам, которые переживаю сейчас, — сказала она. — Потому что это просто кошмар… Все это неправда: вас просто нет, музей не опустошен, я у себя дома и сейчас проснусь…

— Проснись же! — воскликнул Стел, поворачивая ее лицом к себе и прижимаясь губами к ее губам.

Она вся обмякла в его руках. И, почувствовав на своем лице его дыхание, прошептала: — Не буди меня. Кошмар превращается в сон…

Обнявшись, они подошли к всаднику, позолоченному обманчивым светом фонарей, и начали обходить его, не видя, куда идут. Голова Марии прильнула к груди Стела. Девушка дышала ровно, как во сне. Ей больше не хотелось задавать вопросов и не нужны были ответы. Но он знал, что крадет минуты мертвого времени, в котором ничто больше не может дать плодов, и, погруженный в великую печаль и великую нежность, отдавался тишине ночи.

Когда возле них появился Дим, он вздрогнул, но не удивился.

— Мне очень жаль, Стел.

Короткий ствол блестел в руке новоприбывшего.

— Кто это? — заволновалась Мария, — Что он говорит?

Стел еще крепче прижал ее к груди.

— Ведь ты обещала мне не задавать вопросов… Говори, Дим!

— Все это происходит уже второй раз, Стел, понимаешь? Ты уже пытался ее спасти… Я хочу сказать, что в первый раз тебе это удалось. Вы бежали с ней на АКН-6 и приземлились примерно на тысячу лет раньше… Скачок во времени был слишком велик, поэтому, несмотря на тренировку, ты забыл. Но как ты мог думать, что это тебе удастся?

— Я ничего не думал. Дим. Я просто действовал… Так вот почему все кажется мне таким знакомым!

— Значит, ты все же вспомнил? — воодушевился тот. — Все говорили, что это невозможно… Но было ясно, что тебя снова приведут сюда, вместе с ней. Она обречена, Стел. Никто не может ничего изменить.

— Круг замкнулся, да?

— Делать нечего, ты сам знаешь. Или ты сейчас же покинешь ее и мы уйдем, или… блестящий ствол приподнялся, и Стел увидел темный зев.

— Почему она должна умереть, Дим? Что случилось бы, если бы она осталась со мной?

— Она бы поняла. И, в конце концов, подняла бы тревогу. Перемены в истории превысили бы дозволенные границы… Ты знаешь закон.

— Да, — сказал Стел и, быстро шагнув вперед, ударил руку, державшую ствол.

Ослепительный луч света упал прямо на бронзового всадника, превратившегося в хаос обломков. Мария вскрикнула, но двое уже сцепились, и блестящий ствол, направляемый то в небо, то на тротуар, вздрагивал под двойным нажимом рук Дима и Стела. Не в силах ничего понять с той самой минуты, как она открыла дверь библиотеки, она бессильно следила за схваткой незнакомцев, говоривших на неизвестном ей языке.

Но один из них целовал ее, и ее голова отдыхала на его груди, в общем молчании, которое сблизило их больше, чем это могли бы сделать слова. В ужасе она кинулась на ступени музея с еще неясным намерением попросить помощи у единственного человека, который, как она знала, был поблизости — у старика сторожа.

Она была уже на первых ступенях, когда пламя, вылетевшее из блестящего ствола, ударило в нее, и девушка превратилась в поверженную тень, отпечатавшуюся на ничего не подозревающем камне.

Двое на площади отпустили друг друга и поднимались, быстро и прерывисто дыша.

— Другого выхода не было, — виновато сказал Дим.

Стел смотрел на пятно, хранившее силуэт Марии — тень, об отсутствие которой он только что помешал ей запнуться.

— Да… не было, — повторил он угасшим голосом, шедшим, казалось, издалека, и вдруг ударил Дима кулаком в подбородок. Тот, не успев опомниться, упал на тротуар.

Стел с минуту постоял, весь напрягшись. Ниоткуда не долетало ни одного звука. Тогда он нагнулся, взял из бессильно разжавшейся руки оружие и кинулся вверх по ступеням, обходя распятую на них тень Марии. Перед дверью он коснулся серебристым стволом запора и, закрыв глаза, нажал на курок. Дверь распахнулась, черная и вздувшаяся. Он толкнул ее, ринулся в здание, пробежав мимо будки окаменевшего сторожа, и, возле подножья одной из колонн, нашел свой ранец — там, где его оставил. Не выпуская его, он передвинул назад иглу на циферблате времени и очутился в круглом помещении на втором этаже.

— Мария, Мария, Мария, — сказал он. — Мария!

И снова почувствовал радость и грусть, ощущение, что он что-то находит и теряет. Но он больше не спрашивал себя, что это.

— Я все время думала, что вы — просто-напросто вор.

— Но теперь вы так не думаете.

— Нет. Вы — еще хуже, верно?

Слова. Они были произнесены, и их уже нельзя изменить, хотя все стало ужасно ясным, и его встревоженные мысли сталкивались, как шары, разгоняемые и снова налетающие друг на друга. Не привыкшая к скачкам во времени, пусть и коротким, Мария ничего не помнила и произносила слова, не думая о том, что все это уже было, что она просто повторяет роль. Но Стел знал, что их время отмеряно. Он поставил на пол ранец и почти незаметно передвинул иглу вперед.

Площадь опустела, и одиночество стоявшего в центре всадника делало ее еще более пустынной. Вокруг вздымались бесформенные громады кактусов.

— Ничего, — сказал он, глядя на окаменевший галоп коня и вспоминая, как он будет выглядеть… не через день, а скоро, слишком скоро… Идемте… Нет, не туда! — воскликнул он, видя, что она хочет спуститься по ступеням. Там, слева, должна была отпечататься навеки поверженная тень человека. Но не сторожа, как он думал…

Он прикусил губу. Где-нибудь должна же существовать щель, кругу нельзя дать замкнуться. Теперь у него было оружие, и они это знали. Пока будет жить он, будет жить и Мария.

— … что это просто кошмар. Все это неправда: вас просто нет, музей не опустошен, я у себя дома и сейчас проснусь…

— Проснись же! — снова воскликнул Стел, поворачивая ее лицом к себе и прижимаясь губами к ее губам.