Зов пространства

Луна, 2044 год

Кто-то дважды стукнул в дверь из легированной стали. Казалось, стоявший к ней спиной и глядевший в окно начальник станции ничего не услышал, но, едва повторился стук, он обернулся.

– Войдите, – произнес он блеклым, нерадушным тоном.

Вошла женщина – высокая, прекрасно сложенная; ее годы – под тридцать – слегка бросались в глаза из-за аскетической строгости лица, которую, правда, несколько сглаживали светло-каштановые локоны. Особенно хороши были голубовато-серые глаза – удивительно красивые, спокойные, светящиеся умом.

– Доброе утро, коммандер, – по-уставному четко, отрывисто поздоровалась она.

Подождав, пока закроется дверь, он предупредил:

– Так и без друзей остаться недолго.

Она легонько покачала головой:

– Я исполняю свой долг. К врачам тут отношение особое. Кое в чем имеем привилегии, зато в другом нас и за людей-то не считают.

Женщина прошла в глубь комнаты, и он, глядя на нее, в который раз задался вопросом: почему она здесь? Потому что шелковый мундир офицера Космических Сил идеально подходит к ее глазам? В любом другом месте она бы гораздо быстрее выросла в чине. И все-таки форма великолепно подчеркивала изящество ее фигуры.

– Мне не предложат сесть?

– Разумеется, вы можете присесть, если угодно. Я думал, вы предпочитаете стоять.

Плавной поступью, которая в космосе быстро становится привычной и естественной, она подошла к креслу и уселась. Не сводя глаз с лица коммандера, достала пачку сигарет.

– Прошу прощения. – Он поднял со стола портсигар, раскрыл и протянул ей.

Женщина взяла сигарету, прикурила от поднесенной им зажигалки и неторопливо выдохнула дым.

– Итак, в чем ваша проблема? – спросил коммандер с оттенком раздражения.

Посмотрев ему прямо в глаза, она ответила:

– Майкл, ты отлично знаешь, в чем моя проблема. В том, что дальше так продолжаться не может.

Он нахмурился:

– Элен, я тебя об одном прошу: не вмешивайся, сделай милость. Если и остался среди нас человек, не увязший с головой в дрязгах, то это ты.

– Чепуха! Никого не осталось. Как раз потому, что я тоже увязла с головой, я и решила с тобой поговорить. Должен ведь кто-то объяснить тебе, что нельзя ждать сложа руки, когда грянет гром. Нельзя сидеть и дуться, как Ахиллес у себя в шатре.

– Неудачное сравнение, Элен. Я не ссорился со своим начальником. Это они ссорятся со своим – со мной.

– Майкл, люди смотрят на это иначе.

Он отвернулся и подошел к окну. В ярком сиянии Земли его лицо казалось неестественно бледным.

– Я знаю, как они на это смотрят. Они даже не считают нужным скрывать свои чувства. Между нами вырос айсберг. Начальник станции теперь неприкасаемый. Вспомнились все старые обиды. Я сын Маятника Труна, баловень судьбы, попавший сюда благодаря отцовской славе. По той же причине я все еще здесь в свои пятьдесят, хотя еще пять лет назад должен был списаться на Землю и не стоять на дороге у молодых офицеров. Всем известно, что я на ножах с полудюжиной политиков и большинством чинов из Космического Дома. Моим доводам не верят, ведь я энтузиаст, фанатик с одной извилиной в голове. Меня бы давно вышвырнули из космонавтики, если бы не боялись общественного мнения… Опять же, вот оно, отцовское наследство. А теперь еще и это…

– Но почему же ты, Майкл, – тихо произнесла она, – ждешь, когда тебя затянет? Что за этим стоит?

Несколько секунд он пристально смотрел на нее, затем спросил с подозрением в голосе:

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, о чем я спрашиваю. Что стоит за этой так не свойственной тебе патетикой? Ты же отлично знаешь, иначе не соответствовал бы должности, и года бы на ней не продержался. Отправился бы в канцелярию штаны протирать. А что касается остального, то по большей части ты прав, но ведь жалеть себя – вовсе не в твоем характере. Ты бы мог преспокойно снимать пенки и почивать на лаврах до конца дней своих и все же не стал этого делать. От отца тебе досталась прославленная фамилия, однако имя ты сделал себе сам, – и превратил его в оружие. Мощное оружие, с таким невозможно не нажить врагов, а у врагов есть привычка злословить. Но и тебе, и мне, и сотням тысяч других людей известно: не воспользуйся ты этим оружием, нас бы сейчас тут не было. И не было бы на свете Английской Лунной станции, и не было бы смысла в геройской гибели твоего отца.

– Я жалею себя? – возмущенно начал он.

– Притворяешься, будто жалеешь, – перебила Элен, не дрогнув под его взглядом.

Майкл отвернулся.

– В таком случае не откажи в любезности, просвети, какие чувства надлежит испытывать в самый трудный час, когда от твоих товарищей вместо былого уважения и даже симпатии веет стужей? Гордость за свои достижения, что ли?

Элен не спешила с ответом. Выждав несколько секунд, она предположила:

– Может быть, просветление? Понимание чужой точки зрения, чужого настроения? – Она снова помолчала, затем добавила: – Сейчас никто из нас не способен нормально соображать. Переизбыток эмоций в тесном замкнутом пространстве, – какая уж тут объективность? Кое-кому тяжелее, чем другим. И я бы не сказала, что тут на всех одна шкала ценностей.

Трун промолчал. Он стоял к ней спиной, прикипев глазами к окну. Элен пересекла комнату и остановилась рядом.

Вид из окна не способствовал душевному подъему. На переднем плане – совершенно голая равнина, только разнообразные обломки горных пород нарушают пыльную гладь, да кое-где – колечки кратеров. Контрасты язвят глаз: под солнцем – ослепительный блеск, в тени – кромешная мгла. Если чересчур долго разглядывать какую-нибудь деталь этого ландшафта, то может закружиться голова и все вокруг пустится в пляс. За равниной торчали горы – как будто вырезанные из картона. Новичкам, привычным к округлым от древности горам Земли, становилось не по себе от высоты, остроты и зубчатости лунных пиков. При виде их новички всегда испытывали благоговение и нередко страх. «Мертвый мир», – говорили они, разглядывая эту картину.

«Слишком убогий, приземленный эпитет, – часто думалось Труну. – Смерть означает гниение, распад, метаморфозу. Но на Луне нечему гнить, нечему меняться. Здесь ничего нет, кроме безликой свирепости естества – слепого, вечного, стылого, бесчувственного. Не отсюда ли греки взяли концепцию хаоса?»

Справа над горизонтом висела краюшка Земли – широкая долька, сверху обстриженная линией ночи, снизу иззубренная о голые клыки гор. Больше минуты Трун ловил глазами ее холодный туманный свет, затем произнес:

– Забава для идиотов.

Врач неспешно кивнула:

– Конечно. – Она отошла от окна и возвратилась в кресло. – Я знаю… Точнее, правильнее будет сказать, что мне кажется, будто я знаю, чем для тебя стал наш мирок. Сначала ты боролся за его создание, потом – за то, чтобы в нем теплилась жизнь. Ты занимался этим с младых ногтей и не мыслил иной судьбы. Второй трамплин для прыжка «за пределы…». Ради этого погиб твой отец, а ты ради этого жил.

Ты выкормил идею, как любящая и заботливая мать, и теперь узнал, как рано или поздно узнают все матери, что ребенку уже не нужна твоя грудь. А тут еще эта война! Она бушует уже десять дней, и одному Богу известно, какой ущерб несет человечество. В истории не бывало войны страшнее, может быть, эта – последняя. На месте огромных городов – воронки. Целые страны обращены в ядовитый прах. Выкипают моря, и влага льется из черных туч смертоносным дождем. Но к небу вздымаются новые клубы дыма, новые огненные озера растекаются по земле, и новые миллионы людей превращаются в пепел.

Ты говоришь, идиотская забава? Но где в твоих словах ненависть к ней за то, что она есть, и где – страх за дело всей твоей жизни, страх перед роком, который может изгнать нас с Луны?

Трун медленно отошел от окна и присел на край стола.

– Хороши все причины ненавидеть войну, – сказал он. – Правда, некоторые лучше других. Если ненавидишь только потому, что на ней гибнут люди… Многие известные изобретения тоже губят людей, машина, к примеру, или самолет, – так что же, прикажешь их уничтожить? Убивать людей на войне – это неправильно, это жестоко, но ведь война – не причина болезни, а симптом. Я ненавижу ее еще и потому, что она – дура. Она всегда была полоумной, а теперь окончательно свихнулась. Теперь она чудовищно расточительна. Чудовищно кровожадна.

– Не спорю. Тем более что пожираемые ею ресурсы очень бы пригодились для дальнейшего развития космической программы.

– А почему бы и нет? Вот мы с тобой наконец стоим у самого порога Вселенной, отсюда один шаг до величайшего приключения человеческой расы. И тут как назло – пошлая дворовая свара. И мы в который раз на грани видового самоубийства!

– И все-таки, – возразила Элен, – если бы не стратегические интересы, мы бы с тобой тут не разговаривали.

Он отрицательно покачал головой:

– Допустим, стратегические интересы – причина явная, но не единственная. Ибо отличительная черта нашего поколения такова, что на его веку воплощаются мечты человечества. Сама посуди, мы тысячелетиями мечтали летать – и наконец научились. Мы испокон веков грезили скоростями, и теперь можем перемещаться быстрее, чем сами в состоянии выдержать. Нам хотелось общаться с людьми в дальних краях Земли, исследовать морское дно и так далее, и тому подобное. Все это теперь в наших силах. А еще мы стремились раздобыть мощь, способную в мгновение ока сокрушить любого врага, – и раздобыли ее. Об одном только мы не мечтали по-настоящему – о мире. И не пошли дальше антивоенных проповедей, годных лишь на то, чтобы слегка успокоить совесть. Воистину, мечта, которая живет во многих сердцах, мечта по-настоящему выстраданная, – это неодолимая сила. Она неизбежно становится явью. Но мы всегда идем окольным путем и всегда утыкаемся в оборотную сторону медали. Мы научились летать – и возим бомбы. Мы развиваем сверхскорости – и тысячами губим своих собратьев. Мы вещаем на весь мир – и лжем всему миру. Мы умеем крушить врагов, но при этом крушим и себя. Иные мечты – очень сомнительные повивальные бабки истории, хотя они упрямо принимают роды.

Элен кивнула:

– Дотянуться до Луны – это, как ты говоришь, по-настоящему выстраданная мечта?

– Конечно. Сначала до Луны, а потом и до звезд. И сейчас она сбывается. Но для тех, кто внизу, – он махнул рукой в сторону окна, за которым маячила Земля, – мы – ненавистный серебряный месяц, несущий гибель всему живому. Вот оборотная сторона этой конкретной медали. А ведь никто не питал ненависти к Луне, пока мы на ней не обосновались. Издревле ее боготворили и почитали, ей молились. Под ней вздыхали влюбленные, ее окликали дети. Она была Изидой, Дианой, Селеной, она целовала своего спящего Эндимиона, а мы ее обручили с разрушителем Шивой. Да, нас теперь ненавидят, и поделом, ведь мы осквернили древнюю тайну, нарушили вечный покой, втоптали в грязь античные мифы и замарали кровью прекрасный лунный лик. Такова оборотная сторона – подлая, уродливая. Но это лучшее из того, что было нам по карману. Иначе мы вообще остались бы ни с чем. Обычно роды проходят болезненно и смотрятся отнюдь не умильно.

– Весьма красноречиво, – произнесла врач немного озадаченно.

– А ты разве не красноречива? – парировал Майкл. – Когда говоришь о сокровенном?

– Уж не пытаешься ли ты мне объяснить столь вычурным образом, что цель оправдывает средства?

– При чем тут это? Я просто хочу сказать, что некоторые деяния, по сути своей неблаговидные, способны дать результаты совершенно иного рода. Некоторые цветы взрастают только на унавоженной почве. Римляне строили свою империю с варварской жестокостью, но на ее руинах поднялась европейская цивилизация. Америка добилась независимости отчасти из-за того, что разбогатела на рабском труде. Подобным примерам несть числа. А теперь у нас появился шанс продвинуться в космос – исключительно потому, что военные алчут стратегического преимущества.

– Значит, для тебя эта станция, – Элен обвела вокруг рукой, – только трамплин для прыжка к планетам?

– Не только. Сейчас это стратегический форпост, но его потенциальные возможности гораздо шире.

– Ты хочешь сказать, гораздо важнее?

– Мне кажется, да.

Врач закурила сигарету и, подумав несколько секунд, промолвила:

– Майкл, полагаю, для тебя не новость, что очень немногие люди на этой станции хорошо представляют себе твои жизненные принципы. Думаешь, кто-нибудь их разделяет, кроме трех-четырех парней из астрономического отдела, у которых звездочки в глазах?

– Думаю, нет. Так было все эти годы, а только теперь, к прискорбию моему, это имеет значение. Но ведь даже миллионы людей могут ошибаться. Это случалось нередко.

Она кивнула и произнесла все тем же ровным голосом:

– Что ж, давай рассмотрим ситуацию с их точки зрения. Все твои подчиненные – добровольцы и прибыли сюда для несения гарнизонной службы. Они не считали и не считают Лунную станцию трамплином для прыжка, хотя некоторые, наверное, допускают, что когда-нибудь она им станет. Сейчас они видят в ней то, чем она и является, – стратегический объект, начиненный ракетами, любую из которых можно положить в радиусе двух с половиной миль от любой точки, выбранной на земном шаре. И по-своему они совершенно правы. Наша станция построена и вооружена с той же целью, что и остальные лунные станции. – чтобы представлять собой угрозу. Правда, раньше мы надеялись, что она так и останется угрозой и одного факта ее существования будет достаточно, чтобы сохранился мир. Надежда рассыпалась в прах – так уж вышло… Бог знает, кто или что развязал войну, но она все-таки началась, и как же она выглядит отсюда? Русская станция дает ракетный залп. Американская ведет систематический обстрел. По сути, Луна вступила в сражение. Но какую роль во всем этом играет Английская станция? Запускает всего три средние ракеты! Американская станция засекает приближающийся русский «снабженец» и подбивает его легкой ракетой. Русская станция и, по ее примеру, один из советских спутников сразу начинают молотить по американцам, те какое-то время швыряются легкими и тяжелыми ракетами, а потом вдруг успокаиваются. Русская станция продолжает запускать ракеты через короткие промежутки времени, но теперь и она не подает признаков жизни. А чем, спрашивается, занимались мы, пока все это происходило? Запустили еще три средние ракеты, и еще три после того, как замерла русская станция. Девять средних ракет! Вся наша доля на сегодняшний день! А ведь война еще не кончилась, и можно лишь догадываться, что происходит на Земле. Изредка в эфире мелькают новости, через несколько минут за ними вдогонку летят исправления, а то и опровержения. Пропаганда для подъема боевого духа, пропаганда для снижения боевого духа, желаемое, выдаваемое за действительное, ложь хитро завуалированная, ложь откровенная, истерия… Может, и есть в этом несколько крупиц истины, но поди их разыщи! Одно мы знаем точно: две величайшие силы, каких еще не бывало в истории планеты, стараются уничтожить друг друга всеми существующими видами оружия. Сотни городов и сел со всеми жителями, целые континенты обречены на гибель в огненных руинах. На чьей стороне перевес? И вообще, может ли кто-нибудь победить? Какова судьба нашей страны, наших домов? Мы не знаем! И ничего не делаем. Просто сидим на Луне и смотрим на Землю, такую безмятежную, жемчужно-голубую, и гадаем на кофейной гуще – час за часом, день за днем воображаем ужасы, что творятся под облаками. Цепенеем от страха за свои семьи, за друзей… Среди нас пока сломались единицы, и мне это кажется удивительным. Но предупреждаю тебя как врач: если так будет и впредь, очень скоро не выдержат и остальные. Конечно, люди переживают и волнуются; конечно, падает дисциплина. Зачем вообще мы здесь нужны, спрашивают они себя, если не сражаемся, если не запускаем большие ракеты? Естественно, в масштабе всей войны они бы погоды не сделали, но хоть чуть-чуть помогли бы нашим. Ведь именно для этого нас сюда и прислали, так почему же мы сидим сложа руки, почему сразу не отправили ракеты, когда они могли причинить врагу наибольший урон? Другие станции это сделали. Почему мы бездействуем по сей день, ты можешь объяснить?