Зона индиго

Глава 1

Разное бывает в жизни, даже и совсем невероятное.

Вот, к примеру, девушка по имени Нина. Нинуля, Нина-маленькая, Нинка-блондинка. Она приехала в губернский город из маленького степного поселка, чтобы поступить в консерваторию. Потом она собиралась встретить на жизненном пути знаменитого, щедрого и холостого продюсера, который сделал бы из нее дивную диву, новую Мэрилин Монро, только с хорошим финалом. Но дело не дошло даже до консерватории, Нинуле удалось поступить только в культмассовый институт, «кулек», так его называли в городе. И вот Нина сдает сессии, поет джаз хорошеньким мяукающим голоском, покупает в секонд-хенде шикарное золотое чешуйчатое платье, только слегка потертое под мышками, а продюсера все нет! Стипендия, плюс присылают из дома кое-что, да жалкие гонорары за выступления… Так уже приелась быстрорастворимая китайская лапша из пакетов, так обрыдла съемная однокомнатная квартирешка на окраине, так холодно бывает трястись по утрам в трамвае, а продюсера опять же нет – знаменитого, щедрого, холостого! Но она все еще Нинка-блондинка, Нина-маленькая, белокурый ангелочек с серыми глазами, с прелестно вздернутым носиком, вокруг нее и помимо продюсеров вьются поклонники, ведь маленький джаз-банд приглашают петь в рестораны, на свадьбы, да мало ли куда? Слепнут и дуреют мужики, когда объявляют «маленькую Нину», это ее сценическое имя, и вот она выходит, сверкая поддельным золотом платья, неподдельной платиной волос! А что толку? Жениться-то никто не торопится, не то что продюсера, а и просто приличного человека тут не встретишь, пожалуй. Да и эти, что есть, не торопятся осыпать Ниночку благодеяниями. Ей никто не подарит бриллиантов, никто не накинет на узкие плечики ни соболя, ни норки, ни даже паршивой нутрии, не принято тут дарить таких подарков, меха достаются только законным женам, и то – после внутрисемейной войны, попреков, уколов и упоминаний о глобальном потеплении! А как быть? Да никак. Бери, что дают, носи, пока молода, яркие короткие курточки и помни, что глобальное потепление не скоро, а вот лето не за горами!

И вот начинается лето, и сразу после сессии Нинулю приглашает на дачу однокурсница. Погостить. А то что ж сидеть в пыльном городе? У подружки-однокурсницы есть состоятельные по меркам провинции папа и мама, и квартира в центре города, и дача, и она покровительствует Нинульке. У самой подружки уже лежит в кармане путевочка к теплому морю, на Туретчину, надо только потерпеть две недельки. Так почему б не скоротать это время на природе?

Но в назначенный для отъезда день Нина звонит подруге – зовут ее, скажем, Лена – и со слезами в голосе говорит, что сегодня вот никак не может уехать! Пригласили спеть на открытой площадке в городском парке, ни денег, ни удовольствия, но для руководителя это выступление очень важно, а без Нинули все развалится!

– Это не страшно, – успокаивает подружку Лена. – Меня отец привезет днем, я как раз успею нам комнаты приготовить, баню истопить, еды приготовить. А ты, как выступление закончится… Во сколько оно заканчивается?

– Примерно в восемь…

– Вот и хорошо. Беги на Кутякова и садись в автобус, двести тридцать девятый. Они отходят каждые полчаса, ты как раз успеешь на предпоследний в восемь тридцать или на последний, в девять. Доезжаешь до развилки, там я тебя встречаю. Это конечная остановка, ты мимо нее не проедешь. Если что случится, просто звони.

Нина соглашается. Пожалуй, так даже лучше, шикарнее. Она приедет на дачу, на все готовенькое, как настоящая гостья. Специально для новой дачной жизни у нее приготовлено потрясающее платье. Модель она увидела в свежем глянцевом журнале, на развороте. Кто-то из горних богов высокой моды сочинил это трепетное шелковое чудо – рукава-фонарики, широкий шарф вместо пояса, пышная юбка с какими-то эффектными подборами… Абсолютно прекрасное, оно было и абсолютно недоступно, глупо было желать его, как глупо желать луну с неба или продюсера в мужья! Захватив журнал, Нина пошла посидеть к соседке Лиле, и их традиционный вечерний чай был украшен маленьким глянцевым горем, как чайной ложкой коньяка. Лиля покрутила фотографию и так и эдак, полезла, вздыхая и посапывая, в шкаф и достала отрез легкой ткани, нежно-сиреневого шелка.

– Еще бабуля покупала, во время застоя. Тканей был дефицит, хватали что надо и что не надо. Пусть, мол, лежит, авось пригодится. Долежался отрезик. Я все хотела в дело пустить, да мало его тут, и цвет мне не личит… Будет, Нинулька, тебе платье!

– А ты сможешь сшить?

– Я должна сшить, – сказала Лиля, и прозвучала в ее голосе скромная гордость знатока своего дела.

И сшила – за ночь всего. Не так уж мудрено оказалось сочинить выкройку, самое точное лекало было у портнишечки Лили в голове. Только над хитрыми подборами на юбке пришлось-таки подумать. Полночи тарахтела машинка, Лиля ругалась сквозь зубы, укрощая непослушный свистящий шелк, а Нина сидела с ногами на диванчике, и за окнами лил дождь. А на рассвете Нинуля получила свою желанную обновку, и уж как скакала, как благодарила небалованная девчонка свою подругу! Лиля и от денег-то отказалась, хотя была вовсе не богата и растила одна сына, а мальчик был болен…

– Ткань мне не стоила ничего, что там мать за него отдала двадцать лет назад? Копейки. За работу не возьму, не хочу. Посидишь когда с Егором, и спасибо.

– Лилечка, тебе спасибо! Большое-пребольшое!

Нина угрызениями совести не мучилась, это было не в ее натуре. Купила фруктов Егорке, дорогие шампунь и бальзам для волос – Лиле, а себе шляпку к платью. Испанская соломка, узенькие поля… Из остатков ткани, что пошла на платье, смастерила ей Лиля украшение на шляпу, ленту и розу. Сиреневая марсианская роза… Роза шла шляпе, шляпа шла Нинуле, шла платью, шла будущей счастливой жизни, в которой будут поездки на дачу, смех, ветер в волосах, пикники, сиесты в гамаке, любящий муж, умные дети, воспитанная собака… Перевязанный розовой ленточкой подарочный набор из дорогущего косметического бутика, он называется «Социальный оптимизм» или «Светлое будущее», а ценника рядом нет, и глупо спрашивать у продавщицы, потому что у тебя все равно нет того, чем можно за него заплатить.

Выступление закончилось без пятнадцати восемь, Нина сбежала с эстрады, подворачивая каблуки золоченых туфелек, не слыша провожавших ее аплодисментов, не успев удивиться их щедрости… Она пела лучше, чем всегда, она пела, как никогда, в этот вечер. Голос маленькой Нины свободно гулял по всей октаве, и в нем словно звучала сама идея джаза, его тайная суть – печальная и прекрасная музыка рабов, она всегда тоскует о свободе и признается с грустной иронией, что не знает, как этой свободой распорядиться.

Но Нина-то знала! Неудобно скрючившись в тесном нутре «газели», в которой джаз-банд привезли на выступление, задыхаясь от спешки, она сорвала пропахшую потом и духами золотую хламиду и обрушила на себя прохладный водопад сиреневого шелка. Смыла лосьоном въедливый макияж, от которого лицо казалось чужим и старым, пригладила щеткой волосы, переобулась, выбежала в золотистый щебет парка. Вернулась за шляпкой. Выбежала. Вернулась за сумкой. В сиреневых сумерках все казалось неверным, зыбким, и почему-то сильно билось сердце.

Автобус уже отходил, медленно разворачивал большое сонное тело. Можно было бы подождать следующего, последнего, но ей показалось важным успеть именно на этот. Побежала, сорвала с головы шляпку, замахала ею. Водитель увидел, приоткрыл заднюю дверцу. Полупустой салон был прохладен, кресла казались очень удобными, и к Нинуле вернулось ощущение прочного, устойчивого счастья. Пристроив сумку в ногах, она достала любовный роман в мягкой обложке, улыбнулась приятному предвкушению. Затененное стекло польстило ей отражением – какая умненькая девочка, какой строгий профиль склонился над книжкой, но лукав косящий глазок, и шаловлив белокурый локон. Автобус набирал ход, и сладко было думать, что думать ни о чем не надо – даже о том, на какой остановке выходить. На конечной, на развилке, будет ждать Лена. Сауна, бассейн, легкий ужин. Девичьи хиханьки под бокал белого холодного вина.

Сладкий сон в прохладной спаленке, в белоснежных простынях.

Прошло, должно быть, около часа – нет, больше, полтора. Нина оторвалась от книжки, где только что произошло счастливое воссоединение хрупкой графини с незабудковыми глазами и мужественного мускулистого егеря. Оказывается, в салоне автобуса остались только Нинуля и подросток с овчаркой. Крепенький, лобастый пацан возился со своей мобилой, то ли отправлял сообщения, то ли играл во что-то. Телефон попискивал, подросток время от времени на Нину косился. Глаза у него были красивые, каштановые, шкодливые. Овчарка, казалось, дремала, положив на лапы зарешеченную намордником морду. Наконец и эти двое собрались к выходу – автобус тормознул, раскрылись двери.

– Эй, девушка! Это конечная! Выходи, а то обратно повезу!

– Нет-нет, мне не надо, – испугалась Нинуля, подхватила сумку и побежала к выходу. Даже книжку уронила, вот как заторопилась!

– А то оставайся, – подмигнул водитель. Он был немолодой, черноусый, с изрытым оспой лицом.

Нина только носом дернула, выскочив на пыльную обочину. Что о себе думает? Автобус укатил, подняв тучу запашистой пыли, а прочихавшись и проморгавшись, Нинуля поняла, что почти совсем стемнело, что стоит она в чистом поле одна-одинешенька, рядом с ней из примет цивилизации только покосившийся столб с фонарем, что подросток с собакой весело удаляются в сторону огоньков. Там дома. Там люди. Оттуда, очевидно, должна явиться Ленка. Почему ее до сих пор нет?

Нина полезла в сумку за мобильником, и тут выяснилось пренеприятное обстоятельство. Сегодня второпях она забыла его зарядить. Вчера, кажется, тоже. Пациент в коме, дорогие родственники. Реанимационные мероприятия успеха не принесли. Оставалось смиренно ждать, когда Елена соизволит забрать свою гостью.

– И почему я не спросила у нее, куда идти, – пробормотала Нина. – Хотя бы номер дачи. Хотя бы примету. Что-нибудь вроде: дом синий двухэтажный, во дворе сосна, на сосне дятел. Хотя нет, тогда я пошла бы искать и проблукала до утра, наверняка встретила бы бродячих собак или хулиганов и попала в историю. Мне сказали – ждать на развилке, я жду на развилке. Остановка «Развилка»… Позвольте, то есть как?

К покосившемуся столбу была прикручена жестяная табличка. Поистершиеся, еле заметные в темноте буквы тем не менее свидетельствовали, что прибыла Нинуля вовсе не на «Развилку».

– «Поселок Юбилейный»? Что за черт?

Двести тридцать девятый, сказала Лена. Она сказала это не просто так, не от любви к объективной истине! С улицы Кутякова уходило несколько автобусов, а Нинуля села в первый попавшийся. Она не спохватилась вовремя, так уверена была в своей правоте. Она заехала очень далеко. Только теперь вспомнила, как хвалилась Елена: «Наша дача близко от города! Полчаса на автобусе!» А она, Нина, ехала два часа, ежели не больше. И этот автобус, как значилось на той же табличке, был последним. Следующий – завтра, в шесть тридцать. Очень весело.

Нинуля собралась было поплакать, но передумала. Не такой она человек. В конце концов, вокруг что, зима? Волки воют? Нет. Она вполне может переночевать под открытым небом. У нее в сумке есть джинсы и куртка-ветровка на случай внезапного похолодания. А неподалеку, кажется, виднеется стожок свежескошенной травы. Досадное недоразумение можно превратить в чудесное приключение, но для начала постоим-ка тут еще немного. Может быть, проедет машина, может быть, пройдет еще какой-нибудь автобус?

Она как в воду глядела. Через пять минут, наполненных ночными шорохами, вскриками неведомых птах в высокой траве, однообразными руладами цикад, Нинуля услышала звук мотора, а потом и увидела новехонький автомобиль «мерседес». Он плавно подъехал со стороны огней, и Нина подумала, что, очевидно, поселок Юбилейный – место, где живут не пенсионеры-юбиляры, а вполне состоятельные люди, которые могут позволить себе не только такую машину, но и дорогу, этой машины достойную… Поднять руку, попросить о помощи? Она готова была это сделать, но отчего-то колебалась, а когда решилась наконец, автомобиль поравнялся с нею и плавно затормозил. Стекло со стороны водителя поехало вниз.

– Девушка, вам, должно быть, помощь нужна? Вы потерялись?

Преодолев неожиданный прилив смущения, Нина пустилась в путаные объяснения. Сообразив, в чем дело, водитель заулыбался так ослепительно, что Нинуля невольно нащупала языком зуб в глубине рта, справа, из которого недавно выпала пломба.

– Кажется, мы можем помочь вашему горю. Нам как раз по пути. Только остановимся где-нибудь у магазина, а то нам мороженого хочется, сил нет! Садитесь!

Нина что-то проблеяла, пытаясь уяснить, кто такие «мы», но тут опустилось еще одно стекло, сзади, и из окна выглянули детские рожицы, числом две. Все ясно – папаша везет своих балованных отпрысков в круглосуточный супермаркет за лакомствами. Опасности нет. Пролепетав все приличные случаю благодарности, Нинуля забралась на переднее сиденье рядом с водителем.

Кто не знает, что такое счастье, кто уверен, что его, этого счастья, вообще нет, а есть какие-то там покой и воля, пусть попробует прокатиться теплой летней ночью по ровной трассе в хорошем современном автомобиле. Так думала Нинуля, подставляя лицо душистому ветру, бьющему из окна. Впрочем, тут и воля, и покой, и даже немного грусти для остроты ощущений – вот бы это был ее автомобиль, ее мужчина и ее детишки на заднем сиденье! Детей, впрочем, она увидела мельком – очень похожие друг на друга, русые и круглолицые. Хорошенькая девочка лет восьми и надутый мальчик лет пяти, в одинаковых джинсовых шортах и ярко-оранжевых футболках. У девочки роскошная, небрежно заплетенная коса. Мальчик сопит и ерзает – может, ему кое-куда нужно? Отец не реагирует, все внимание на дорогу, да и разве мужчины умеют обращаться с детьми? Интересно, где их мать? Смотрит сериал, лежа в роскошном кружевном пеньюаре у телевизора? Или уехала на дорогой спа-курорт в Ниццу? Или умерла, производя на свет этого бутуза, а она, Нина, как две капли воды, оказывается, похожа на нее? Потому напряженно молчат дети на заднем сиденье, потому со странной улыбкой посматривает на загадочную незнакомку их отец, потому у нее нежно замирает сердце… Ага, вот и здание супермаркета «Мега», вокруг много машин. Паркуемся.

– Мы приехали. Я куплю мороженого и вернусь, хорошо? Ксана, Денис, ведите себя хорошо. Присматривайте за ними, ладно? Вообще-то они воспитанные…

Да не воспитанные – выдрессированные! Они не запрыгали на сиденье, не закричали, что пойдут с папой, что им нужно еще колы, чипсов и киндер-сюрприз! Они даже не шелохнулись, только одинаково покивали головенками. Оставшись наедине с детьми, Нинуля ощутила необходимость с ними пообщаться. Все же ей поручили «присматривать». Но как? Из детей она была знакома только с Лилькиным Егоркой, только там особый случай…

– У тебя красивая коса, – доверительно сказала девочке, неловко вывернувшись назад.

– А у тебя красивая шляпа, – парировало прелестное создание. – Можно мне примерить?

– Конечно, – кивнула Нина, обрадовавшись удачному началу разговора. Сиреневая роза сослужила службу!

Прежде чем напялить шляпку, Ксана сняла с кончика косы махровую резинку, тряхнула густыми волнистыми волосами… Вот кокетка, вот вертушка!

– Попроси маму, она купит тебе такую же, – сказала Нинуля, уже начав опасаться за судьбу своего испанского сокровища. Вдруг девочка вздумает оставить шляпку себе насовсем?

– У нас нету мамы, – тут же откликнулся Денис.

У Нинули чуточку похолодело внутри. Неужели ее глупые мечты, навеянные цветастым любовным романом, оказались реальностью?

– Где же ваша мама, Дениска?

– Умерла, – с достоинством ответил малыш. – А зачем ты спрашиваешь? Ксанка, зачем она спрашивает?

– Она хочет стать нашей мамой, – ответила девочка.

Откуда-то в руках у нее появилась блестящая пудреница с логотипом Ив Сен-Лорана, она смотрелась в зеркало и обмахивала пуховкой едва видный из-под полей шляпы носишко.

От недетской проницательности маленькой модницы Нина растерялась и смогла только улыбнуться – довольно глупо.

– Пусть своих дитев разведет, – спокойно посоветовал бутуз.

– Она не может. У нее не будет детей, потому что она прошлой зимой сделала аборт, а потом застудила придатки, – пояснила Ксана.

Она смотрела уже не в зеркало, а на Нинулю и ловко крутила в пальцах пудреницу. Позолоченный бок вещицы вспыхивал колючим огоньком, и от этого огонька почему-то нельзя было отвести глаз… Нина прикусила себе язык, но это не помогло, острая боль не вывела из бредового полусна, из внезапного ступора.

– Аботр? – очаровательно ломая язык, переспросил мальчик.

– А-борт. Так называется, когда женщина идет в больницу и делает операцию, чтобы убить внутри себя ребенка.

– Это плохо? – уточнил Денис.

– Очень. Это очень плохая тетя. Но она еще может стать хорошей.

Дети смотрели на Нинулю внимательно. У той остекленели глаза, покраснело и залоснилось лицо, из полуоткрытого рта текла розоватая струйка слюны. Она чувствовала это – но не могла двинуться, не могла поднять руки, не могла даже моргнуть. Грех. Грязь. Скверна. Они облепили ее изнутри и снаружи омерзительной коростой. Она замерла в отвращении к самой себе, как муха в янтаре, и не двинется больше никогда, если ей не прикажет этого мягкий, чудесный голос, обличающий и дающий надежду.

– Я думаю, она может поехать с нами. Ей же хотелось этого, правда?

– Правда. Она поедет и станет хорошей-хорошей. Смотри, папа идет!

…И тут же все стало легко и просто, и откуда-то хлынул поток золотого света. Он бил прямо в голову, прямо в мозг, освещая все темные углы, заставляя корчиться затаившихся по углам чудовищ, и это было так больно и так сладко, что оставалось одно – повиноваться всемогущему свету, исполнять его волю честно, бесстрашно, прямо сейчас.

– Пап, ты фисташкового купил?

– Пап, а тетя хочет с нами ехать! Она сама сказала!

– Ксана! Я же тебя просил!

– Пап, мы ничего плохого не сделали, правда-правда!

– Отдай тете ее шляпку.

– Пожа-алуйста. – Надув губы, Ксана тянется к Нинуле, напяливает ей на голову шляпку – задом наперед и набекрень.

– Вы правда хотите составить нам компанию? – обращается мужчина к Нинуле, и та кивает, повинуясь золотому свету, его твердой и радостной воле.

– Очень хочу. Возьмите меня с собой. Я всегда мечтала…

– Пап, поехали уже! Мороженое растает!

– Как вас зовут?

– Нина, – шепчет девушка, глядя прямо перед собой, но вряд ли она много видит.

– Пап, дай ей тоже мороженого! Она теперь как будто наша мама!

– А мне надо в туалет, – попросился мальчик.

Глава 2

Сделаем пару шагов назад. Нинуля поет на летней эстраде, рыдает по-английски нежный голосок, а на другом конце города ее подруга и соседка Лиля собирается на встречу выпускников.

Она не хочет идти, совсем не хочет. Ее пугает перспектива встретиться с одноклассниками, к которым, в большинстве, она никогда не питала великой симпатии. Ей не импонирует мысль делиться с ними своими «достижениями», тем более что и особенных достижений у нее нет. Никаких нет. Она не окончила престижного вуза, не сделала карьеры, не купила загородного поместья. Лиля просто портниха, шьет вычурные наряды, стремится угодить клиенткам…

Она даже не вышла замуж – одна растит ребенка. И обстоятельства складываются так, что ребенок этот, сыночек Егорушка, одуванчик пушистый, львиное сердечко, вряд ли когда-нибудь даст повод для публичной гордости. Так зачем идти на встречу? Только расстраиваться?

Но Лиля все же собирается, моет голову и наносит макияж. Она очень белесая, «как бледная поганка», думает про себя Лиля. Хороша только ровная бежево-розовая кожа, остальное подкачало. Приходится подрисовывать карандашом светлые брови, красить незаметные золотистые ресницы, румянить впалые щеки и обводить карандашом узкие губы, увеличивать их. Черты лица у Лили правильные, но кажутся незавершенными, словно неведомому мастеру не хватило времени или решимости нанести последний, самый главный штрих. Макияж Лиле не идет, делает ее похожей на опереточную простушку-пастушку.

Она долго укладывает перед зеркалом непослушные волосы. Длинные, тонкие, слабые пряди. Они слишком жалки, чтобы носить их прямыми, потому Лиля завивает их щипцами, морщится и шипит. Пахнет жжеными волосами, утюгом, духами. Духи у Лили недорогие, отечественные, фабрики «Новая Заря». Называются «Тайна», но никакой тайны нет в бедноватом, откровенном аромате. Зато у самой Лили есть. Она собирается на встречу к однокашникам с тайным умыслом повидать Димку Попова, предмет обожания школьных лет. И более поздних лет также…

Димка был отличник – не чета троечнице Лильке! – умница, спортсмен. Шикарно ездил в школу на гоночном велосипеде и не обращал внимания на девчонок, а в выпускном классе стал встречаться со студенткой художественного училища, невероятно эффектной девушкой. Она приходила к нему на выпускной бал, и Лиля даже не ревновала, вот какая была красивая художница! А теперь Димка – владелец парочки компьютерных магазинов и, кстати, не женат. По крайней мере, был не женат два года назад, когда Лиля случайно столкнулась с ним в магазине.

Магазин был круглосуточный, очень дорогой, и Лиля никогда в жизни бы туда не пошла, но у нее кончился хлеб, а Егорка обязательно все ест с хлебом, без хлеба и не обед ему! Она забежала туда на минутку, а задержалась на полчаса, потому что там оказалось очень интересно и продавались всякие вещи, которых не увидишь в «Социализме» или там в «Копейке», где Лиля чаще всего и отоваривалась. Были, например, багровые клешни какого-то морского чудовища, длинные, сваленные в поленницу. Была безвкусно раскрашенная рыба-попугай. В мраморном бассейне плавали стерлядки, похожие на крокодильчиков, которых Лиле стало жалко. Красовалась на прилавке целая баранья нога, то ли копченая, то ли вяленая, с которой продавщица огромным ножом снимала тоненькую стружку. И еще была машина для выжимания сока. Очень занимательная штуковина! Сквозь прозрачную боковую стенку было видно, как крутятся на никелированных карусельках апельсины и – р-раз! – попадают между шестеренками, и струится в тонкую бутылочку рыжий сок. Возле машины Лиля остановилась, и тут же на нее налетел широкоплечий мужик. Вернее, налетела на нее тележка, которую мужик толкал впереди себя. Тут и произошла историческая встреча однокашников, потому что тип с тележкой оказался именно Димкой Поповым! Он заматерел, раздался в плечах, сменил спортивный велосипед на спортивный автомобиль, но, как ни странно, узнал Лилю, очень участливо расспрашивал о жизни, а потом предложил выпить кофе.

– У меня ребенок дома один, – промямлила Лиля.

Ей страшно хотелось выпить кофе с Поповым, но что может натворить Егорка, побудь он в одиночестве чуть больше законных пятнадцати минут?

– Тогда, может, пригласишь меня к себе?

И она пригласила. Отважилась. Егорушка, конечно, уже стоял под дверью, ждал маму. Входя в квартиру, нарочно старалась не смотреть на Диму, чтобы не уловить момента, когда по его лицу скользнет гримаса жалости и отвращения. Но не удержалась и посмотрела. Он улыбался.

– Это твой сын? Крепкий парень. Как зовут? Давай пять, Егор!

Дима был серьезен и весел – так только он один умел, больше никто! Он сам сварил кофе, и они пили его из парадных чашек со вкусностями из Диминого пакета, а Егорка пил сладкое молоко и вел себя очень хорошо, даже от печенья откусывал аккуратно, только все таращился на гостя с большим интересом. А потом кофе кончился, и Попов ушел, оставив в прихожей неожиданно простецкий запах одеколона, а Лиля укладывала Егора спать и была почти счастлива.

Она думала тогда, что все еще может быть хорошо.

Но ничего хорошо не стало.

Димка появлялся еще несколько раз, приносил сладости к чаю, играл с Егоркой «в поезд» и «в лошадку». Они засиживались допоздна. Лиля накрывала стол в гостиной вышитой скатертью, доставала тонкие кофейные чашки, тяжелые бокалы для вина, зажигала лампу под уютным коричневым абажуром… Однажды Дима даже пригласил Лилю в театр. Приезжала на гастроли «Табакерка». Лиля пошла, но все время была как на иголках, потому что оставила Егора с Нинулей, а она очень легкомысленная, хотя и добрая девочка! Так что потом она даже не помнила, что за спектакль смотрели, не смогла поддержать разговора на эту тему. Должно быть, за презрение к высокому искусству Попов ее бросил, сразу и бесповоротно. То есть сначала, конечно, довез до дому и даже поцеловал в машине… А потом уехал. Цветы, подаренные им Лиле в тот вечер, завяли, а он все не звонил. Так больше и не появился. Лиле было очень обидно, и она постаралась выбросить эту историю из головы. Не сразу получилось… Егорушка еще вспоминал Диму, приносил показывать вызывающе красную пожарную машину, которую Попов ему подарил, и смотрел вопросительно. Лиля плакала, но ни разу не соблазнилась позвонить Попову. Хватит с нее унижений.

И вот теперь появился повод, законный повод увидеть Диму. Обида уже зажила, как-то стушевалась – в конце концов, Попов тогда не давал Лиле никаких обещаний, в вечной любви не клялся и даже денег не занимал! Да и потом, – кто он, а кто она! Зачем она ему – не умница, не красавица, с больным ребенком на руках? Зато теперь, может быть, увидит Лилю в этом красивом платье и вздохнет тихонько. Не такое уж она сокровище, чтоб по ней вздыхать, Димка наверняка уже женился на красивой и богатой, но можно помечтать-то! И так жизнь беспросветная, а уж если и мечтать будет нельзя…

– Я должна сшить, – пробормотала Лиля, глядя на себя в зеркало.

Эта фразочка давно стала чем-то вроде излюбленной поговорки. Произнося ее, Лиля словно убеждала себя в том, что она сладит, что получится у нее скроить-сшить не только любое, самое сложное платье, но и собственную судьбу, слитую воедино с судьбой и жизнью сына…

С Егорушкой осталась соседка сверху, Софья Марковна. Тетя Соня. Она давно на пенсии, а раньше была участковым врачом, помнила еще Лилину бабушку и к внучке относилась неплохо. А в Егорке и вовсе души не чаяла, называла «ангелочком», водила гулять по тенистым аллейкам заброшенного скверика и не уставала восторгаться его специфическими успехами. А Лиля ей за то помогала, чем могла, в мелких старушечьих надобностях и просила совета по любому поводу, а ведь пожилого человека медом не корми, а его мнением поинтересуйся!

– Я думаю, Лилечка, тебе нужно волосы уложить наверх. Это красиво откроет шею, – авторитетно заявила Софья Марковна, едва переступив порог, – и напуск такой на лоб сделай, я всегда так в молодости укладывала, от кавалеров отбою не было!

Лиля только вздохнула, искоса глянув на соседку. Ей-то хорошо говорить, у нее волосы густые, пышные, с возрастом совсем не поредели, только седые совсем.

– Ну, смотри сама, – отступилась тетя Соня. – А мы с Егоркой будем мультфильмы смотреть, правда, милый?

– Шрек! Про Шрека! – обрадовался Егор.

– Ну, хоть и про зеленого этого, хоть и не нравится он мне…

Дискуссия велась не в первый раз – Егор был без ума от уродливого, но обаятельного великана, даже игрушку ему такую пришлось купить, и он засыпал с ней в обнимку. По материнскому разумению, мультфильм был слишком сложен для его восприятия, но Егор смотрел, смеялся невпопад, а чаще был серьезен и даже, протянув ручонку к экрану, гладил изображение страшилища. О чем он думал в эти минуты? Неужели понимал, что Шрек, как и он сам, – существо иной породы, доброе, сильное, отважное существо, способное любить всем сердцем, но тем не менее внушающее большинству людей брезгливую жалость? И это в лучшем случае!

Она загрустила только на секунду, но Егор почувствовал это, сорвался с места, подбежал, обнял. Лиля поцеловала его в теплую курчавую макушку, вдохнула привычный, такой успокаивающий запах.

– Теть Сонь, я приду не позже восьми! Если Егорка запросит есть, можно дать ему банан. Или даже два. В холодильнике гречка с курицей, вернусь – ужинать будем.

– Ну-ну, не суетись. Можешь побыть подольше. Хоть до одиннадцати! И поужинаем без тебя, и спать ляжем. Беги, доченька, веселись, развлекайся, за нас не волнуйся.

«Смешная штука – жизнь. Соседка называет меня «доченькой», сидит с моим ребенком. Чужой человек относится ко мне лучше, чем родная мать. Или мне так кажется? Просто мама живет далеко, не может часто приезжать, у нее есть своя жизнь, свои интересы…»

Грустные мысли, плохие мысли! Вот идет молодая женщина, в красивом платье, причесанная, подмазанная. Но что-то отражается у нее на лице – сиротство, печаль, неуверенность в себе и в завтрашнем дне. И прохожие видят это, не все, но те, кто хочет увидеть. К Лиле подходит девушка в джинсовом комбинезончике, белозубо, заученно улыбается:

– Добрый день! Хотите узнать побольше о Господе нашем Иисусе и найти новых друзей? Возьмите брошюру, почитайте. Здесь есть адрес, приходите, все будут рады вас видеть…

Иисус на глянцевой листовке вовсе не похож на того, с бабушкиной старинной иконы. Икона северного строгого письма, лик Спасителя потемнел, и рука его поднята в жесте, который кажется не благословляющим, но грозящим. А этот Господь сидит на зеленом лужке, среди белых марципановых овечек. И облака над ними плывут такие же белые, курчавые. Но Лиля наслышана о сектах, она не покупается на сладкие сахарные кудряшки, на белозубые улыбки и медовые посулы! Она комкает брошюру, бросает ее в урну, сворачивает в магазин. Девушка в джинсовом комбинезоне смотрит ей вслед, нервно прищурившись, но вдруг вновь зажигает улыбку. Так хищные рыбы, живущие на дне океана, в вечном холоде и мраке, зажигают фонарики, выходя на охоту. Сектантка кидается навстречу пожилой, усталой женщине с испитым лицом:

– Добрый день! Хотите узнать побольше о Господе нашем Иисусе и найти новых друзей? Возьмите брошюру, почитайте. Здесь есть адрес, приходите, все будут рады вас видеть…

И та берет яркую листовку. Она принесет ее домой и будет читать, насадив на нос перебинтованные скотчем очки. Потому что, если ты – маленькая безобидная рыбка, если живешь на самом дне, в вечном холоде и мраке, рано или поздно даже гибель в пасти хищной рыбы покажется благом. Особенно если перед этим увидеть свет ее фонарика – слабый, лживый намек на солнечный свет…

В магазине Лиля покупает торт «Тирамису», очень большой и красивый. Еще бутылку испанского вина. Вечеринка будет проходить не в школе, однокашников приглашает к себе Наташка Злотникова. В школе она была в отряде знаменосцев. Лиля хорошо помнит, как перед общими собраниями в актовом зале торжественно выносили знамя дружины. Первым шел барабанщик. За ним – две девицы, одетые с пионерским шиком. Белые бантики, белая блузка, белые гольфы. Синяя пилотка, синяя жилетка, синяя юбка в бантовую складку, очень короткая, щедро показывающая гладкие девичьи ноги. Наташка тянула носок, старательно печатала шаг, выражение лица было до смешного торжественное. А за девицами шествовал уже и сам знаменосец, смазливый и наглый парень из параллельного класса, в которого Лиля была по-детски влюблена. Первая любовь, еще до Попова. Тяжелые бархатные складки знамени бросали на смуглое лицо мальчишки малиновый отсвет. У Лили сладко замирало сердце.

Как это давно было, но как хорошо запомнилось! И как ведь все изменилось с тех пор! Нет ни пионеров, ни комсомольцев, пылится где-то в ветоши знамя дружины и звонкий барабан, а смуглый знаменосец через год после окончания школы получил пять лет строгого режима за разбойное нападение да так и сгинул на огороженных колючей проволокой просторах не столь отдаленных мест. Председатель совета дружины, строгая и собранная Лариса Коновалова торгует на местном рынке турецкими дубленками. Наташка же Злотникова удачно вышла замуж, и вот теперь собирала в своих хоромах весь класс, хотела, верно, похвастаться богатым житьем. Впрочем, она, как женщина разумная и хозяйственная, всем однокашникам раздала поручения – каждый обязывался принести бутылку вина и что-нибудь съестное к столу. Лиле вот выпало покупать торт. Вот и хорошо.

Наташка с мужем, бездетная и беспечная пара, жили в новом доме, в таком новом, что и лифт-то еще не запустили! А этаж десятый. Лиля до привычного пятого дошла быстро, а потом запыхалась, остановилась, мысленно проклиная курение и обещая в тысячу первый раз бросить раз и навсегда! А на восьмом, где было темновато, где богатые жильцы не могли отчего-то застеклить разбитое при переезде окно да и закрыли его фанерой, Лилю окликнули.

Это был Димка. Самый несомненный Димка сидел на подоконнике и курил, стряхивал пепел в нарочитую баночку из-под испанских маслин. Лиля хоть и ждала этой встречи, но все же растерялась. Он, Димка, несмотря на жару, был в строгом черном костюме, в белоснежной рубашке и смотрел на Лилю со знакомой грустноватой улыбкой.

– Ой, привет… А ты что тут сидишь? Почему не идешь?

– Устал. И ты устала. Присядь отдохни.

Лиля примостила на подоконник «Тирамису» и примостилась сама. Достала сигареты, покосилась на Диму, но тот не шелохнулся, не дал ей прикурить. Пришлось самой. Что бы еще сказать-то? Но он сам заговорил:

– Давно не виделись.

– Да.

– Какой торт хороший. Так бы и съел.

– Ну и съедим.

– Да, а то как же…

Опять пауза. Разговор явно не клеился, нужно было идти.

– Пошли, что ли?

– Ты иди. Я покурю еще, посижу…

Какой-то он странный, бледный. Может, ему с сердцем плохо?

– Дим…

– Иди, Орлова, иди. Я попозже. Торт смотри не забудь.

Она даже обиделась слегка, но все же придержала шаг. Во-первых, чтобы двигаться изящнее, во-вторых, может, он все же захочет ее окликнуть… И он окликнул. Лиля уже миновала лестничный марш, да, как назло, споткнулась на последней ступеньке, чуть не полетела!

– Орлова!

– Что?

– Будь осторожнее.

– Ничего, тут уже светлее. У меня каблуки такие…

– Все равно. Будь осторожна.

– Хорошо.

И потом уже, когда отшумели приветствия, отзвучали поцелуи, когда все однокашники наконец уселись за стол и наполнили рюмки из разнокалиберных сосудов и на тарелку Лиле шлепнулась ложка пестрого месива, которое в средней полосе России незаслуженно величают именем великого французского кулинара, она стала искать Димку глазами, но не нашла.

– Юль, а где Попов? Ты его видела? – спросила у соседки, у Юльки Плотниковой, которая – нет, ну надо же, в школе спортивной гимнастикой занималась, а теперь родила двойню и располнела до невероятных широт, причем никаких неудобств не испытывает, с удовольствием поглощает копченую колбасу! – прищурилась на нее близоруко и удивленно.

– Орлова, ты чего? Не знаешь?

– Нет, а что? – Но холодочек под сердцем подсказал, что, может, не стоило спрашивать об этом сейчас.

– Он погиб, Лилька. Уже года два. Поехал куда-то в другой город по делам – он часто ездил, и там скоропостижно… Говорят, сердечный приступ. Его мать обзвонила, с кем он дружил, мы с Наташкой были на поминках… Да ты водички выпей, на тебе лица нет! Или вот лучше коньячку!

Огненный глоток катится по горлу. Главное, промолчать, главное, ничего не говорить. Одноклассники и так всегда считали ее чудачкой – сначала не могли к новенькой привыкнуть, потом из-за крестика, который она носила, сейчас вот из-за Егорки…

Не говорить, не плакать. Глотай слезы, Лилька, запивай ими коньяк, закусывай собственными изумленными воплями. Но только помни, он предупредил тебя. Одноклассник, отличник, умница, он мог бы стать для тебя близким человеком, другом, любовником, мужем, всем! Не дали, помешали, перебили! Словно в захолустном кинотеатре пьяный киномеханик оборвал на середине ленту, и теперь плывут по мертвенно-белому экрану потусторонние тени. В строгом черном костюме, в котором и был похоронен, Дима вернулся ненадолго, чтобы выкурить сигарету, полюбоваться на торт, который ему не суждено попробовать, и предупредить Лилю о неведомой опасности.

Глава 3

Еще шаг назад – нет, не шаг, целая пробежка. Мы танцуем произвольную программу, вполне можем отвальсировать лет на тридцать назад. Это обстоятельство времени, а обстоятельство места выглядело так: набережная большого волжского города, залитая лучами закатного солнца. От воды дышит желанной прохладой, весело швартуются речные трамвайчики, крылья чаек золотятся в вечернем свете. Надо же, как раскалился после жаркого дня асфальт, как мягко пружинит он под каблуками девушек! Девушки в модных мини-юбках гуляют по набережной парами. Девушки не прочь весело провести время – познакомиться с молодыми людьми, угоститься мороженым и газировкой в летнем кафе (нет-нет, никакого вина, ни легкого, ни сухого!) и посетить танцплощадку в городском саду. Вокально-инструментальный ансамбль «Калина» уже настраивается, танцплощадку откроют через два часа… Значит, нужно поторопиться, некогда выбирать да разбирать, если не хочешь остаться без кавалера к танцам. А Томка уже в третий раз отшивает подошедших парней. Ей хорошо, она красивая! А вот ее подруга Валентина – так себе. Носик курносый, глазки маленькие. Да и фигурка кубышкой! Такой бы и не стоило носить мини, всех кавалеров можно распугать. Но они не очень-то пугаются, ведь рядом Тамара, царица Тамара – стройная, статная, длинные каштановые волосы, огромные синие глаза, нежная улыбка и строгий взгляд. Томка знает себе цену, высокие цели ставит – несмотря на то что работает всего-то поварихой в столовой. А Валентина в этой же столовой подавальщица.

– У тебя все же специальность есть, – завидует Валя подруге.

– Ну и ты ведь учишься, скоро закончишь.

– Да-а, закончишь… Я вон экзамен по техноложке завалила, того гляди, выгонят!

– Зато ты на виду всегда, а я торчу в кухне над котлами. От этого, знаешь, как цвет лица портится?

Валентина косится на Томку и молчит. Цвет лица у той идеальный, персиковая кожа чуть припорошена смуглым румянцем. Не найдя недостатков на лице подруги, Валька, однако, замечает кое-что интересное…

– Том, смотри, как он на тебя смотрит!

– Кто? – А сама и бровью не ведет!

– Вон тот, видишь, носатый блондин в модной рубашке?

– Фу, да он старый!

– Какой «старый», – шипит Валентина, хватая подругу за локоть, словно опасаясь, что она вырвется и убежит. – Ой, мамочки, сюда идут!

Модный блондин выглядит очень сдержанным, в веселую перепалку с барышнями вступает его приятель – коротышка, весельчак, балагур. Он, несомненно, сам бы не прочь составить пару Тамаре, но понимает, что ему при его параметрах ничего не светит, потому, представившись Родионом, шутовски кланяется Валентине и принимает ее под ручку. Соглашение достигнуто, девушки не прочь отведать мороженого и потанцевать. Тамара идет рядом с блондином, он представился Виктором. Он больше молчит, рассматривая свою спутницу.

– Вы, наверное, по профессии учительница или врач? – спрашивает он без вопроса в интонации, когда им подают мороженое в жестяных запотевших вазочках.

– Не угадали. Я не учу людей, даже не лечу. Я их кормлю, – смеется Тамара.

Ее улыбка неотразима, она вспыхивает, затмевая солнце… И долго после того, как погаснет смех, в глазах увидевшего ее плавают огненные спирали и пятна. Виктор ослеплен, он растерял большую часть своего значительного апломба и спрашивает уже почти робко:

– Значит, вы повар? А в каком ресторане вы работаете? Я бы стал ходить только туда…

Теперь уже смущается Тамара. Ей неловко признаться, что она ударно трудится в столовой номер восемнадцать при управлении какого-то НИИ. Выручает ее преданная Валька.

– В «Лире», – скромно заявляет она. – Томка – повариха, я – официантка.

– Неужели? – переглядываются кавалеры, и Валька чует неладное.

«Лира» – самый шикарный ресторан в городе, куда девчонки даже не заглядывали никогда. По слухам, там есть бассейн, в котором плавают золотые рыбки, и кабинеты, увешанные красными коврами, и необычайные напитки – ямайский цветочный ром, например, или болгарская сливовица! Быть может, их новые знакомые – завсегдатаи этого райского местечка, знают его как свои пять пальцев и сейчас поймают барышень на беззастенчивой лжи?

– Мы туда недавно поступили, – выкручивается Валентина. – С испытательным сроком, после учебы. Да, Том?

Тамара снова улыбается, и тут же все забыто – и ресторан, и стерляди. Виктор заказывает шампанского, девушки взвизгивают смущенно, но соглашаются выпить по бокалу. А потом – танцплощадка, долгожданная вечерняя прохлада, кружевные тени от ветвей клена скользят по асфальту и ВИА «Калина» играет полузапретные и оттого такие сладкие мелодии битлов. Тамара склоняет голову на грудь Виктору.

– Нет, каковы девчонки, а? – возбужденно говорит Родион другу, когда они, проводив девушек, идут вдвоем по темной улице. – Твоя-то, а? Царица Тамара! Но и моя ничего, хоть и дурнушка. С шармом, с огоньком!

– Да, ничего, – машинально отвечает Виктор и задает вопрос, томящий его душу: – Как ты думаешь, зачем они нас обманули? Насчет «Лиры»?

– А, не бери в голову. Просто девчонки гоношились, цену набивали. В какой-нибудь тошниловке подвизаются…

– Но почему именно «Лира»?

– Самое шикарное место, – убежденно говорит Родион, демонстрируя недюжинное знание женской логики. – Даже если мы там бываем, то, по их разумению, весь персонал помнить не можем. Они же не догадываются, что ты про своих официанток всю подноготную знаешь!

«Подноготная – тайные, скрываемые подробности чего-нибудь (от старинной пытки – запускания игл или гвоздей под ногти)», – хладнокровно трактует словарь Ожегова. Виктор Орлов официанток не пытает, поварихи и посудомойки также не могут пожаловаться на жестокое обращение. Они сами всегда щедро открывали своему молодому директору все подробности своих душ и тел, надеялись на серьезные отношения и, возможно, на брак, который позволит им больше никогда не работать. Но сердце и рука директора «Лиры», влиятельного сына влиятельного отца, пока оставались свободными – он, на свою беду, был идеалистом. В том смысле, что искал идеальную жену. Красивую, умную, бескорыстную, добрую, чтобы по всем статьям подходила и чтобы сына ему родила!

И вот теперь Тамара, царица Тамара, которая не знала, кто он такой, которая выбрала его из толпы фланирующих гуляк, так доверчиво и нежно склонила голову ему на грудь, что Орлов сразу решил – она ему подходит. Конечно, нужно еще посмотреть, узнать ее поближе, нет ли червоточинки какой скрытой… Не форсировать событий, но продолжить знакомство.

Ситуация осложнялась тем, что девушки из кокетства не позволили проводить себя до дому, но оторвались от кавалеров на трамвайной остановке, чрезвычайно прытко вскочив в отъезжающий, дребезжащий вагон. Они не оставили своих телефонов – просто потому, что ни у одной из них домашних телефонов не было. И адреса не дали… Была назначена встреча – в следующую субботу, на той же танцплощадке.

Но Виктор не хотел ждать целую неделю. Недаром его отец заведовал всей разветвленной сетью общественного питания города – от ресторана «Лира» с его золотыми рыбками, коврами и самим Виктором до блинной «Ярило» на улице Степана Разина, где раз в семидневку случался мордобой, а раз в квартал – массовое пищевое отравление. У потрясенного папаши была изъята записная книжка с телефонами подчиненных заведений, и вот два дня подряд, понедельник и вторник, Виктор самолично обзванивал рестораны, блинные и мороженицы, разыскивая повариху Тамару и официантку Валентину. А в среду купил букет роз и поехал в столовую номер восемнадцать.

Он ухаживал за царицей Тамарой три месяца и сполна уверился в том, что она – девушка что надо. Эффектная внешность и умение себя держать – это еще не все. Тамара действительно отлично готовила, особенно ей удавались рыбные блюда. Она не собиралась после свадьбы заняться коллекционированием золотых украшений и меховых изделий, но заискивающе спрашивала у Виктора, не примет ли он ее на службу в «Лиру», чтобы там она совершенствовала свои таланты. Она не проявила особого любовного темперамента – но он и не нужен верной жене! Зато гордая царица Тамара оказалась способной на компромиссы… Это качество, стоит заметить, и привело к тому, что к моменту регистрации брака модное короткое и широкое платье скрывало изрядно пополневшую талию невесты.

Тамара родила сына и по окончании декретного отпуска вышла на работу. На новую работу, в шикарный ресторан «Лира». Ей хватило года, чтобы завоевать репутацию поварихи от бога. Посетители приходили «на Тамарину щуку», «на Томочкину стерлядку», «на уху от царицы Тамары».

У Тамары была любимая работа и любимый дом – трехкомнатная квартира в элитном жилфонде. Ее окружала любящая семья – свекры жили с молодыми на одной лестничной площадке, и свекровь с удовольствием взяла на себя заботу о внуке. Родители мужа считали его демократичный брак крайне удачным и были без ума от внука. Муж окружал Тамару заботой. Одно ее волновало – похоже, найдя любовь своей жизни, Виктор решил наконец обратить внимание на прочих представительниц женского пола. Шашни затевались там же, по месту работы, и ни для кого не составляли тайны, в том числе и для обманутой супруги. Но Тамара притворялась слепой и глухой. Она была разумной женщиной. Но и у нее оказалась своя ахиллесова пята, и тут неблаговидную роль сыграла Валентина, подружка закадычная. У нее с Родионом отношения не сложились, тот жениться не собирался, а вот поразвлечься был очень не прочь. Роман, начавшийся на танцплощадке, закончился в больнице, где Валю избавляли от последствий девичьего легкомыслия. Конечно, Тамара не могла бросить подругу в беде и пристроила ее официанткой в «Лиру». Ее взяли охотно, тем более что неудачный роман благотворно отразился на внешности Валентины. Она похудела, вытравила перекисью волосы, научилась красиво курить, смотреть томно, говорить с хрипотцой. В общем, выправилась в шикарную женщину с французским шармом, с изюминкой.

Вот эта-то подружка-хохотушка и положила глаз на Виктора Ивановича. То ли завидовала она по-прежнему царице Тамаре, то ли не смогла устоять перед натиском директора, которому приелась прохладная красота супруги и захотелось чего-нибудь поперченей, пусть даже и с душком…

Такого поворота событий Тамара не вынесла. Черная неблагодарность Валентины, предательство Виктора… Прекрасная повариха собрала вещи – свои и малыша. Вите-маленькому было два года, он еще ничего не понимал, но ревел с мамой дуэтом. На шум пришла свекровь, – стены в элитном доме были толщиной с папиросную бумагу. Узнав, в чем дело, она вынесла суровый вердикт: невестка вместе с сыном остается в квартире. Если кто и должен уехать, так это неверный муж и незаконный сын. Пусть убирается и живет со своей кривоногой зазнобой, где ему заблагорассудится! Вот и весь сказ. Обе женщины в душе надеялись, что, выслушав ультиматум, Виктор вернется в семейное гнездо и откажется от стервы-любовницы. Но этого не произошло. Он ушел, не захватив даже зубной щетки, все оставив жене. Где и как они жили с Валентиной? Этого никто не знал. Тамара осталась в «Лире», но перестала разговаривать с супругом-директором даже на служебные темы. Приказы, просьбы и рекомендации доносились до нее посредством метрдотеля.

Как бы ни затуманили Виктору Ивановичу голову чары роковой официантки, они не в силах были вытеснить из его души привязанность к сыну. Это же не барахло какое – наследник, продолжатель фамилии! Он, наконец, выговорил у Тамары право встречаться с сыном по выходным. Впрочем, она особо не противилась, надеясь, что отцовская любовь заново проложит мостик между ней и блудным мужем.

Накануне Витенькиного трехлетия отец зашел за ним. Он принес денег в конверте, дорогую игрушку – железную дорогу с рельсами, поездами и семафорами, а еще билеты в цирк. Сеанс через час, одевайте сыночка!

Тамара была против – рановато для таких походов, мальчик ничего не поймет, устанет, начнет капризничать… Но она никогда не могла возразить мужу, тем более что он отлично мог управиться с сынишкой. Да и мальчонка был не по годам развит, небось не заревет, увидев клоуна!

Итак, отец и сын ушли вместе, а через четыре часа, когда Тамара уже с ума сходила от беспокойства, ей позвонили из милиции. Виктор уже был там. Произошло самое страшное, то, чего боятся все без исключения родители. Потерялся ребенок.

Виктор Иванович, по его словам, оставил Витюшку на месте, сам отошел на минутку, чтобы купить бутылку морса. Было душновато, мальчик просил пить.

Но на самом деле Орлов отвлекся вовсе не на покупку морса. Увы, дама его сердца, разлучница Валентина, характером была не подарок, да и ревнива к тому же. У нее, в отличие от Тамары, не хватало ума и такта, чтобы скрывать неприглядные стороны своей натуры. Она мучительно ревновала Виктора к жене и сыну. Каждый раз, когда он уходил проведать мальчика, Валентина была уверена, что возлюбленный больше не вернется. Она устанавливала за ним слежку, ходила по пятам, устраивала обыски, дикие скандалы и театральные попытки самоубийства. И у нее были причины для ревности, не так ли? Женщина, увлекшая мужа из семьи, не может быть совершенно за него спокойна. Если он ушел от жены к ней, то что помешает ему рано или поздно уйти уже от нее с другой, более привлекательной особой? Валентина была оскорблена тем, что Виктор никогда не приводил сынишку к ним в гости. Не очень-то ей нужен этот мальчишка, но что же получается, люди добрые? Выходит, она никто, дрянь, порочная женщина, если ее общество нежелательно для ребенка?

Отыскав в жилетном кармане любовника билеты в цирк, Валентина быстро разработала план действий. Цирковая касса продала еще один билет. Все первое отделение женщина сидела как на иголках, а в антракте купила эскимо и отправилась к ярусу, где сидели счастливые отец и сын. Заметив любовницу, Виктор Иванович пришел в ужас. Если малец проболтается матери, что в цирке они были не одни, а пришла еще какая-то тетя с мороженым, не видать ему больше сына как своих ушей! Тамара гордая, она его не простит, не даст больше видеть Витю! Нужно было действовать быстро, и Виктор решился. Строго наказав малышу сидеть на месте и никуда не уходить, он выскочил в проход, подхватил Валентину под локоть и повлек к выходу, не вникая в ее мольбы и угрозы.

Когда он вернулся, спровадив любовницу до дому до хаты, сына в кресле не было. Мгновенно вспотев от ужаса, горе-папаша обегал весь цирк, прорывался за кулисы, пугал переодевавшихся гимнасток и сам пугался осклабленной львиной физиономии за решеткой, но Витеньки не нашел. Скорее всего, тот сполз с кресла да и пошел исследовать большой, зовущий, интересный мир. Трехлетний бутуз привлек внимание каких-нибудь доброхотов, скоро его приведут. Вероятно, в цирке уже объявляли по радио о найденном ребенке, но взмыленный Виктор на это внимания не обратил.

Румяные милиционеры подбадривали родителей. Да найдем мы вашего пацана, куда он денется? Но их прогнозы не подтвердились. Никто не привел Витюшку, никто не спросил: «Извините, вы мальчика не теряли?» – ни сегодня, ни на следующий день, ни через неделю. Влиятельный свекор подключил свои связи, но это не помогло. Единственное выясненное обстоятельство никого не утешило. Капельдинерша в цирке припомнила, что какая-то женщина вроде бы уводила из цирка в антракте симпатичного круглощекого бутуза. Она запомнила это, потому что на мальчике был очень приметный комбинезончик, расписанный скачущими на лошадях ковбоями. Вещь, очевидно, заграничная. А вот в женщине ничего особенного не было. Да, молодая. Вроде бы брюнетка. Скорее, высокого роста. Вот и все.

Свекру намекнули в прокуратуре, что возможно похищение. Бывают оказии, хоть у нас тут и не Америка, и в газетах про это не пишут. Если так, то скоро злоумышленники дадут о себе знать. Потребуют выкуп за ребеночка, а тут мы их цап-царап! Ну, или выкуп платите, вам видней, в деньгах вы не стеснены, небось не на милицейскую зарплату живете…

Но кто бы ни похитил ребенка, он не собирался его возвращать ни за деньги, ни просто так. Прошло три месяца – три месяца горя, беспросветного ужаса, взаимных упреков, оскорблений и примирений. Свекор попал в больницу с инфарктом. Бабушка лежала с повышенным давлением. Одно было хорошо: Виктор не вернулся к своей любовнице, остался в семье. Он так и не смог простить Валентине участия в пропаже сына, пусть и косвенного. Если бы она тогда не приперлась в цирк, он бы ни за что не отлучился, не оставил бы мальчика одного! Но Тамаре он ничего не рассказал, боялся сцен. Их и так было более чем достаточно.

Бурные супружеские скандалы с обязательным сладким примирением в финале имели неожиданные последствия.

– Вы удивлены, милочка? – снисходительно усмехнулась врач-гинеколог, к которой женщина пришла на предмет обязательного обследования. – Вроде бы не девочка уже, да и не первая у вас беременность…

– Я не хочу! Мне не надо! – повторяла Тамара.

Родить второго ребенка, пока не нашелся Витюшка?

Это казалось женщине предательством.

Но медики не разобрались в семейной драме пациентки, отказались делать поздний аборт. «Все сроки прошли» – вот и весь разговор. В порыве отчаяния Тамара решилась на страшное, о чем слышала давным-давно, еще от девчонок в училище. Она приняла горячую ванну с горчичным порошком, выпила три таблетки аспирина и сымпровизировала танец смерти под новую пластинку Пугачевой. Она добилась только усиленного сердцебиения. Увы, могучий организм не собирался расставаться с нежеланным эмбрионом.

В последующий год произошло очень много событий. Родилась дочь Лиля, которая никому особенно не была нужна. Заполучив второй инфаркт, умер свекор и перед смертью слезно просил отыскать мальчика, потому что его исполосованное рубцами сердце чуяло – внук жив. Виктор Иванович начал объезжать детские дома – по концентрическим кругам, все расширяя и расширяя зону поисков. Он искал мальчика, как ищут воду в пустыне. Потерянный сын стал смыслом его жизни – скорбным обжигающим, доводящим до безумия, но все же смыслом. Поиски сына стали для него убежищем, в которое скрывался он от чувства вины перед женой, которую не любил; перед дочерью, которую не успел полюбить; перед родителями, в чьей горькой старости он был повинен… И перед сыном, которого, как ни крути, променял на ничтожную, вертлявую, нечистую бабенку.

Он сам не верил, что найдет его.

Но он его нашел. На это понадобилось несколько лет, но он его нашел.

Глава 4

– Ты что-то раскраснелась. И глаза блестят. Может, давление померим?

Лиля слабо улыбнулась. Как в детстве бабушка при малейшем недомогании ставила ей градусник, так теперь тетя Соня предлагает измерить давление. Словно нехитрые приборы, выдающие на-гора те или иные значения, – панацея от всех бед, болей и огорчений.

– И ставит, и ставит им градусники…

– Что?

– Ничего, теть Сонь. Я просто… Встретилась с призраками прошлого.

– А-а…

Егор уже спал, раненько угомонился. Лиля бы тоже сейчас прилегла, но Софья Марковна не собиралась уходить. Она выглядела так, словно собирается нечто важное сказать или сделать.

– Чем занимались?

– Сначала мультфильм смотрели, потом рисовали. Так перемазался фломастерами, ужас! По-моему, мне так и не удалось его до конца оттереть. Карандаши все же лучше.

– Карандаши опаснее. Он может сломать их и пораниться. Разгрызть и поперхнуться…

– Ну, ежели так…

– Давайте-ка чаю попьем, – предложила Лиля.

– Тебе мама звонила, – выдала соседка, едва уместив крупное тело на табурет между плитой и столом.

Лиля кивнула. Ничего сверхъестественного в этом событии не было. Мать звонила с удручающей регулярностью, раз в неделю. И как правило, именно в субботу. У Лили создавалось впечатление, что разговор с дочерью вписан в мамин ежедневник. Где-нибудь между вызовом сантехника и необходимостью расплатиться с поставщиками. Мама жила в другом городе, за четыреста километров от Лили, и все свободное время посвящала делу своей жизни, своему ресторанчику. Это было ее единственное настоящее дитя, о котором она заботилась, которое бескорыстно обожала всеми силами души, не требуя ни взаимности, ни прибыли.

– Ну и что она сказала?

– Сказала, что перезвонит позднее. Удивлялась, что ты оставила больного ребенка на чужого человека – это на меня-то! Если ее так не устраивает моя кандидатура, почему бы ей не приехать и не понянчиться самой с внуком?

Софье Марковне наступили на больную мозоль. Она осуждала Тамару еще тогда, когда она выпорхнула из родительского гнезда, оставив больную мать, и уехала за счастьем и свободой в столицу. Там она ненадолго задержалась, но домой не вернулась, обосновалась в Астрахани. Зачем, спрашивается? Свободы захотела! А как не заладилось в жизни, скинула дочь на воспитание старухе матери. Все это Лиля слышала уже не в первый раз и привычно принимала упреки в адрес мамы. Сидела, глубоко задумавшись, ссутулив плечи, думала о своем. Например, о том, что у мамы наверняка кто-то есть. Она такая эффектная, элегантная, ухоженная… А вот Лиле не досталось ни капли материнской яркой красоты. Жидкие волосы, простонародные светло-зеленые глаза, белесые брови и ресницы… Без макияжа она выглядит как белка во время линьки! Вот и с личной жизнью не заладилось…

Лиля не знала, что она унаследовала от матери нечто более ценное, чем густые волосы или жгучие очи, а именно – улыбку. Всемогущую, яркую, победительную улыбку, заставлявшую биться мужские сердца, раздражавшую женщин. Простенькое сокращение лицевых мускулов могло стать главным очарованием Лилечки… Но ей так редко приходилось улыбаться!

– Спрашивала, не с Игорем ли ты ушла, – услужливо подлила масла в огонь тетя Соня. – А я сказала, что не знаю, может, и с ним. Пусть думает, что между вами все ладно. Или не так сказала, а?

– Я не знаю. Пожалуй, все равно.

– Как он, Лилечка? Приходит к ребенку?

– Приходит, – коротко ответила Лиля.

Но Софья Марковна покачала головой, словно могла, да не хотела уличать ее во лжи.

Но Лиля не врала. Игорь и в самом деле приходил, но Егора почти не видел. Он приходил слишком редко и всегда норовил угодить после того, как Лиля уложит мальчишку спать. Невнимательный папаша отговаривался работой – шутка ли, следователь убойного отдела, романтическая профессия, воспетая в сериалах, бумажных и экранных! Это только с мягкого дивана приятно наблюдать за жизнью отважных следаков, а участвовать в ней очень утомительно и скучно, главное приключение в ней – квартальный отчет, и страшнее бандитских пуль интриги сослуживцев. Но давно, семь лет назад, был написан сценарий, утверждены актеры и зазубрены роли. Расклад таков: Игорь – благородный следователь, его жена – корыстная стерва, Лиля – юная, нежная и понимающая подруга.

Их знакомство было обставлено в духе сериала «Улица разбитых фонарей» или, скажем, «Менты». В Лилином подъезде, на первом этаже, убили человека. Убиенный проживал в «однушке» и работал дворником, водопроводчиком, электриком… В общем, за всех работал, золотые руки были у этого рыжего олуха по кличке Чубайс. Одно только плохо – Чубайс пил проклятую, едва не каждый день в его квартире бушевало застолье, которое частенько заканчивалось скандалом и дракой. В одной из таких драк кто-то из дружков и упокоил бедного дворника ударом бутылки. Дело было ясное, и следователь пошел по квартирам опрашивать жильцов – не видел ли кто убийцу, не слышал ли какого шума? Лиля в тот день была дома, как всегда, но ничего не видела и не слышала, у нее машинка стрекотала, да и звукоизоляция в старом доме «сталинской» застройки дай бог! Все это она Игорю объяснила и предложила чашку чаю. Не из одной вежливости предложила, он ей сразу приглянулся. Она вообще-то в своей жизни мужчин мало видела. В училище были одни девчонки, в детский сад за детьми мамаши прибегали… Лиля девочка домашняя. Где ей с парнем познакомиться? А тут такое дело – сам пришел. Выпил три чашки чаю, съел полпирога с капустой, а через три дня заглянул снова. Пирог, что ли, понравился? Одним словом, стал ухаживать.

Будь у Лили хоть сколько-нибудь любовного опыта, она догадалась бы, что что-то идет не так. Но опыта у нее не было, не было даже подруги, прошедшей огонь и воду, чтобы посоветоваться. Нинуля появилась много позже, бабушка уже умерла к тому моменту, мама в другом городе… Вот и стала она любить Игоря – не по своему разумению, не по доброму совету, а по чужому сценарию. И сценарий-то был не блестящий!

Сценарист, в конце концов, так и не смог придумать причину, отчего следователь не бросает плохую жену и не уходит к хорошей подруге, тем более что у них с женой детей нет, а с подругой уже имеется общий ребеночек. Причины есть, но они могут подпортить благородство следователю. Во-первых, ребенок болен, за ним нужен постоянный уход, на него нужно тратить деньги. Значит, Игорь автоматически перестает быть единственным предметом опеки. Во-вторых, супруга следователя, та самая, нехорошая женщина, служит в банке, неплохо получает. Дом у них полная чаша, и за границу отдыхать каждый год, и машину следователю, чтобы на работу ездил с шиком! Так что же, все это вот так и бросить?

Итак, он приходил – всегда с бутылкой вина, иногда с чахлым букетиком цветов, иногда с вафельным тортиком. Прямо в прихожей вручал Лиле тонкую пачечку купюр, и она никогда не могла достойно их принять, краснела, отказывалась, прятала руки за спину, но Игорь был настойчив. Исполнив финансовую обязанность, он сразу веселел, сыпал шутками, по-хозяйски приобнимал Лилю за талию. Они всегда сидели на кухне, никогда ради Игоря не разворачивалась старинная вышитая скатерть. Он и сам был против: «Незачем церемонии разводить!» А потом, из кухни было ближе до спальни, где помещалась Лиля, где стояла швейная машинка, рабочий столик и безголовый манекен… И кровать, разумеется. Романтик-следователь непременно каждый раз носил ее в кровать на руках, а из гостиной до спальни во-он сколько пиликать по коридору! А ну как, не ровен час, уронит или радикулитную спину сорвет? То-то. А из кухни три шага сделал, и вот она, дверь. Так что всегда сидели на кухне.

Утром он уходил – не на службу, домой. Бриться, мыться, переодеваться. У Лили он никаких вещей не держал, не завел даже зубной щетки, обходился подушечкой «Орбит». Привет, подружка, привет, подушка! «Орбит ванильный» не отбивал запаха изо рта, запаха немолодого курящего мужчины с плохим желудком и подсаженной печенью.

Очень недолго длился у Лили тот период приподнятой влюбленности, когда имидж усталого героя не вызывал сомнений, когда каждое его действие, пусть он даже прикуривал или зевал, сопровождала прекрасная музыка и ритм отбивало ее сердце! Она ждала его, и выслушивала, и готовила самое вкусное, самое лучшее, что удавалось сгоношить из скромных припасов. А Игорь сладко ел, крепко спал и ухитрялся довольно долго скрывать от наивной любовницы факт наличия законной супруги, туманно поясняя, что, дескать, была в его жизни одна женщина, но… Он даже потом, когда все раскрылось, отвирался, как мог:

– Пойми, когда я встретил тебя, мы были почти в разводе, она от меня ушла, я думал, не вернется… Но потом она вернулась, она много старше меня, нездорова, несчастная, кому еще она нужна? Я не могу вырвать ее из своей жизни, но мы абсолютно чужие люди, мне дорога только ты!

А потом и эти разговоры закончились. Лиля как-то видела жену Игоря, проезжая в автобусе мимо банка, где та работала. Нежный супруг встречал нежную супругу. В узком черном пальто она была весьма элегантна, но походила отчего-то на пустынного грифа, которого Лиля видела в программе «ВВС». Нахохленная, сутулая и мрачноватая птица с вытянутой складчатой шеей. В самом деле, выглядит старше Игоря, худая, с сухим, красивым, умело накрашенным лицом. Она была похожа на школьного завуча. Ее звали Аделаида, и это имя шло ей необычайно.

– Ада… – шептал Лиле порой, забываясь, Игорь, и весь огонь ада кидался ей в голову.

Он был рад, когда она забеременела, и носил ей чернослив, к которому она вдруг воспылала любовью, и неустанно придумывал имя для будущего малыша. И мама была рада за Лилю. Она приезжала в гости и ходила с ней гулять, осторожно поддерживая под локоть, и Лиля в кои-то веки смогла быть с ней откровенна. Мама поддержала ее, уверила, что после рождения ребенка Игорь обязательно на ней женится! Ребенок потянет его из старой семьи, из холодного дома, где не звучит детский голосочек.

А потом родился Егор. Вот таким – неправильным, непохожим на других… И в этом не было ничьей вины, Лиля не состояла в группе риска, так что неизвестно было, откуда взялась эта проклятая лишняя хромосома. У всех было сорок шесть, а у Егора сорок семь, и называлось это болезнью Дауна. Игорь, разумеется, расстроился, но сочинил очень бодрую записку, нашел, по его мнению, самые нужные и важные слова:

«Ничего, малыш, держись. У нас будут еще дети! Люблю тебя. Твой Игорь».

Это письмо перечеркнуло Егорку. Так, словно он родился мертвым. Так, словно его вовсе не было на свете. Но он был, маленький, теплый, мяукающий, как котенок. Всем приносили кормить детей, а Лиле не приносили, и она удивленно спросила: почему? Моментально принесли, и пришли сразу двое – врачиха и медсестра. Врачиха сухо сказала, что Лиля может оформить отказ, а может и не оформлять.

– Думайте, мамочка. Вы без мужа, такая молоденькая еще, вас никто не осудит. Он болен, у него множество отклонений, быть может, ему будет лучше в заведении, где его станут наблюдать специалисты…

Она ушла так быстро, словно боялась сболтнуть лишнее, а рядом с Лилей осталась медсестра. Это была молодая женщина с редким лицом – такие лица можно сейчас увидеть только в старых фильмах, типа «Весны на Заречной улице». У сестры был вздернутый носик, и поджатые губки бантиком, и пышные, словно гофрированные волосы выбивались из-под колпачка, и только глаза казались чужими – старческие, линялые глаза. И вот она ровным голосом, пристально и устало глядя на Лилю, начала говорить ей ужасные вещи. Она, не стесняясь в выражениях, рассказывала о том, как Егор будет жить в «заведении», как там вообще живут дети-инвалиды. И Лиля слушала. Она почему-то вовсе не боялась суровой медсестры, хотя от природы была робкой. А потом вдруг неожиданно улыбнулась ей своей прекрасной улыбкой, потому что та тратила свои грубоватые словечки зря, и увидела чудо. Сестрица улыбнулась ей в ответ, и тут же выцветшие глаза приобрели яркость, голубизну и глубину июльского неба. Она наклонилась к Лиле и поцеловала в лоб – твердыми, сухими губами. С тех пор, когда опускались руки, когда не хватало денег, когда было трудно и плохо, она вспоминала этот поцелуй и словно бы чувствовала его снова, будто на лбу появилась невидимая отметина! А когда уходила из роддома, искала сестру, чтобы поблагодарить, но не нашла. И только садясь в такси, подняла голову и увидела ее в распахнутом окне. Сестра помахала ей рукой, и Лиля помахала в ответ.

– Ты только люби его, – сказала ей тогда сестрица. – Просто люби, понимаешь? Не жди от него никаких свершений, не надейся, что он оправдает твои чаяния! Люби его, и он будет тебя любить. Это так просто – но почему-то мало у кого получается! А у тебя получится, я знаю.

– Девочка моя, да ты спишь совсем? Телефон звонит, слышишь?

Она так глубоко ушла в воспоминания, что забыла и о тете Соне, и о чае. А ведь так хотела выпить большущую чашку горячего чая с лимоном, больше всего на свете!

Голос в телефонной трубке показался Лиле незнакомым.

– Здравствуй, доченька, как вы там?

– Здравствуй, мама. Мы ничего, нормально. Как ты?

– Хорошо. Скучаю только сильно. Вот решила приехать. Как ты на это смотришь? Я уж и билеты взяла. Завтра сажусь в поезд, послезавтра у тебя.

Лиля села на табурет, перехватила поудобнее трубку.

– Мамуль, а что за спешка? Я рада, но… У меня заказ срочный, работы много.

– Ах, да оставь. Неужели я тебе помешаю? Наоборот, помогу. Тебе же тяжело одной с ребенком! Как Егорка себя чувствует? Справляешься с ним? Помогают тебе?

– Что-то случилось?

У нее были основания задать этот вопрос. Голос матери звучал непривычно. Обычно она была вежлива и спокойна, насмешлива и нежна. Она всегда первым делом спрашивала: есть ли деньги? Хватает ли Лиле на жизнь? А то она пришлет, не нужно стесняться.

– Да. Но это не телефонный разговор. Не волнуйся, это хорошее. Очень хорошее. В общем, так, доченька. Встречай нас послезавтра, поезд номер девять и приходит в девять утра. Вагон второй. Договорились?

– Да, мамочка.

– Все, пока, целую тебя и Егорку. Не могу дождаться встречи!

– И Егорку? – удивленно спросила Лиля у телефонной трубки, разразившейся таким противным пиликаньем, сил нет! – И Егорку? Нет, это что-то небывалое!

– Мама? – проницательно спросила Софья Марковна, хотя наверняка краем уха прислушивалась к разговору. Был за ней такой невинный грешок, чего уж там!

– Да. Еще чаю?

– Не откажусь.

– Приезжает послезавтра.

– Ну?

У Софьи Марковны округлились и без того круглые глаза.

– Соскучилась, значит? Все ж мать. И бабушка. А вот я все хотела спросить тебя, Лилечка, как так вышло, что ты тут, а мать – там?

– А вы разве не помните? Не помните, как я приехала к бабуле?

Софья Марковна помнила. Она помнила, как вместе с покойной Варей встречала ее внучку на вокзале Верхневолжска. Девочку отправили в дальний путь одну, доверив присмотреть проводнице. Она вышла из вагона, слишком маленькая и худенькая для своего возраста, и такая бледная была, в такие прозрачные тощие косички скручивались бесцветные волосы! Но одета была хорошо. Только не виделось в ее одежде материнской заботливой руки. Модные брючки – зеленые, свитерок – красный, куртка – синяя. Дальтоники у нее родители, что ли? И все не по росту, не по размеру, штанины подворачиваются под каблуки чересчур взрослых сапожек, рукава куртки коротки. Колготки дырявые. Личико у Лили испуганное, словно не в богатой семье росла, а у чужих людей в приживалках!

Лиле было тогда двенадцать лет. Она не отличалась красотой, но ведь в этом возрасте немногие девочки выглядят красивыми. Она плохо училась, переползала с тройки на тройку, математика была для нее темным лесом, да и вообще с «точными науками» она не ладила. Зато много читала, хорошо рисовала, была добра и услужлива, умела найти с людьми общий язык. Она пришлась ко двору. Бабушка Варя научила ее шить, сама в молодости служила портнихой в театре, а теперь вот глаза не позволяют даже нитку в иголку вдеть… В новое хобби Лиля кинулась с головой, обшила всех знакомых и соседей, потом начала придумывать свои модели…

Ей бы на модельера пойти учиться, но испугалась она экзамена по рисунку и богемного духа «художки», поступила в педагогическое училище на дошкольную педагогику. Ну что это за профессия – воспитательница в детском саду? В прежние времена еще ладно бы… Талант портнихи не дал Лиле пропасть. У нее появились обширная клиентура и неплохие заработки. Жаль, бабушка не дожила, царствие ей небесное. Состоятельные дамы охотно заказывали у Лили туалеты – в провинции по-прежнему трудно купить хорошую вещь, везут либо китайскую дрянь на рынок, либо немецкие качественные вещи в бутики, так ведь их разве укупишь? Восемнадцать тысяч штаны стоят, кому такое по карману? Ох, да и где гарантия, что их не из того же Китая привезли? Вот и идут женщины, особенно те, что погабаритнее, к портнихе, а она всем умеет угодить, ее платья из бегемотих дюймовочек делают!

– Да, деточка, подумала я тут и сама на свой вопрос ответила. Так уж, видно, жизнь сложилась, что приросла ты и к Верхневолжску, и к дому. А мать приезжает, так это же хорошо! Кто еще о своем дите позаботится? Тебя что-то беспокоит? Отвыкла от нее?

– Маму нужно прилично встретить. А у меня с деньгами туговато, большие расходы были. Придется поторопиться, закончить заказы. Ничего, справлюсь. И еще я не поняла – она говорила то «я», то «мы». Выходило так, словно она приедет не одна…

– Так, может, с отцом твоим, – подкинула мыслишку Софья Марковна.

Глаза и губы у соседки маслицем подернулись, так она любила разговоры о семейной жизни.

– Вряд ли. Они не виделись столько лет…

– А вот на старости лет и помирились, соединились, едут навестить доченьку свою!

– Вряд ли, – вздохнула Лиля. – Скорей уж… А, да что об этом говорить! Надо готовиться принимать гостей.

– Это правильно. А помощь понадобится, хватай меня, старую, за бока – делай дело, тетя Соня! Я и с Егором завтра погуляю, и за продуктами тебе схожу, пока ноги держат. Ночами-то не работай, и так вон под глазами у тебя зелень!

– Я должна сшить, – вздохнула Лиля.

Укладываясь спать, тяжело ворочаясь в широкой вдовьей постели, поглаживая взахлеб урчащего кота, Софья Марковна услышала снизу сквозь потолок и пол доносящийся звук работающей швейной машины.

О, этот женственный, этот томительно-грустный звук – стрекот швейной машинки в ночи! «Зингер», или «Подольск», или «Вятка»… Помнишь, как просыпалась поутру, а на стуле тебя уже ждала обновка? Бабушка шила всю ночь, а ты спала и слышала словно бы дождь за окном? Это стучала машинка. Она все шила, как она долго шила, и, верно, не одна она! По всей безоглядной земле злой ветер задувал все свечи, а женщины склонялись над шитьем, поправляли лапку, перекусывали нитки… Домовницы, мастерицы, печальницы – вами мир стоит, вами жизнь жива, вашим неусыпным попечением мы все еще похожи на людей! Катится по полу наперсточек, крутится земной шар, и короткая летняя ночь уже полнится обещанием рассвета…

А потом мечты, бессонные, одинокие мечты. С детства Лиля играла сама с собой в одну и ту же игру, всегда перед сном. Что бы попросила она у золотой рыбки? У феи-крестной? Какие желания загадала бы она сказочному джинну? Этих желаний, по условиям сказки, было три, и как сложно бывало уместить бесконечные «хочу» в этот короткий перечень! Но ей это всегда удавалось, а последние несколько лет желания вообще не менялись, она твердила их наизусть, уснащая только знакомую канву блестками волшебных подробностей. Она была так одинока, так слаба и временами чувствовала себя такой несчастной… Кто же сможет осудить ее за эти нелепые, детские мечты?

Легко сказать – встречай гостей! Надолго, или навсегда, или на пару недель – но все равно перед важной встречей найдутся невыполненные обещания, несделанные дела, найдется что-то, что обеспокоит. Вот, например, Игорь. Хоть и мало привязан он к сыну, хоть давно остыл чувствами к Лиле, но вполне может явиться в то время, как тут будет мама. Ничего страшного не произойдет, ясное дело, но все же такая встреча очень нежелательна.

А еще нужно прибраться. Уборка была у Лили больным местом. В кухне и в гостиной еще удавалось соблюсти относительный порядок, но ее рабочая комната неизменно тонула в нитках, лоскутках, пуговицах… А у Егора в детской всегда разбросаны игрушки и фломастеры, листы ватмана и книжки-раскраски, старенький палас вымазан разноцветным пластилином! И окна не вымыты с прошлого года, и занавески посерели от пыли… Это, конечно, ужасно – и вредно, и некрасиво, а что делать? Ей нужно работать и заниматься с Егором – водить его в бассейн, куда недавно приобрели годовой абонемент, и в логопедическую группу, и на массаж! Правда, последние полгода массажистка приходит на дом.

Что ты будешь делать, даже в благополучной гостиной под диваном обнаружились клочья серой пыли, которые ветерок из раскрытого окна мотает насмешливо туда-сюда! Вон как их хорошо видно с подоконника! Лиля яростно драила оконное стекло с внешней стороны, каждую минуту рискуя вывалиться на улицу, потому что после бессонной ночи голова была очень легкой и слегка кружилась. По полу текли ручейки мыльной воды. Ничего страшного, заодно и пол вымыла! Вот теперь совсем хорошо – из окон льется солнечный свет, паркет сверкает чистотой, остатки позолоты на рамах картин блестят да и сами картины стали как только что написанные! Как хорошо, когда вокруг все чисто!

Хорошо-то хорошо, но, будь у Лили время, деньги и силы, она все бы тут изменила. В журналах мод, которые она покупала по служебной необходимости, попадались фотографии интерьеров. Лиле нравилось все стеклянное и хромированное, стиль хай-тек ее зачаровывал. Долой бы всю мягкую мебель, все эти коврики-пылесборники, тяжелые плюшевые шторы, пейзажи в болотных и коричневых тонах!

– Как же тут жить? – ужаснулась Софья Марковна, когда Лиля показала ей одну из этих фотографий и поделилась своей мечтой. – Ни присесть, ни прилечь, все жесткое, все холодное…

– Это дисциплинирует, – сухо отозвалась Лиля и журнал с фотографией спрятала.

Ее мечту не оценили. Да она и сама понимала, что к этому интерьеру должна прилагаться еще и домработница, которая будет следить за блеском стеклянных и хромированных поверхностей, еще и супруг в белоснежном домашнем одеянии, и здоровый ребенок, которого легко приучить к порядку!

Но нет, нет, об этом нельзя думать, это дрянная, недостойная мысль! Лучше протрем-ка эти хрустальные рюмки в серванте, пусть тоже сверкают, отражая солнечные лучи!

Хорошо, что Егорушка сегодня решил поспать подольше, не путается под ногами. Хотя он послушный мальчик, умеет сам себя занять – если только недолго.

Медсестра в роддоме была права, из ее пафосного монолога Лиля запомнила только одно – за больными синдромом Дауна легко ухаживать, они, как правило, послушны, дружелюбны, не склонны к капризам. Все это было правдой, даже более того! От Егора исходил непрестанный свет любви ко всему живому. Он с легкостью опровергал общепринятое мнение о малоэмоциональности больных, проявлял привязанность не только к матери, но и ко всем людям, что попадали в поле его зрения на более или менее долгий срок. Мальчик был нежен с тетей Соней, с Нинулей, радостно приветствовал участкового педиатра, приходящей массажистке, немолодой, но весьма яркой и пышной женщине, при каждой встрече делал изысканный комплимент.

– Красивая! Очень красивая! – говорил он убежденно.

Массажистка таяла, как сливочное масло на горячем тосте, и массировала Егорку так хорошо, что у него за какие-то двадцать сеансов абсолютно восстановился мышечный тонус и координация движений приблизилась к пределам нормы!

– Сколько я «их» массировала, в первый раз вижу такое развитие, – высказывалась массажистка.

Лиля улыбалась ей и поила чаем с конфетами «Коркунов», до которых та была большая охотница. Она, наверное, всем так говорила насчет детей, да какая разница? Главное, что Егор и в самом деле неплохо развивался. Он говорил. Он рисовал. Он умел сам играть и даже подпевал популярным песенкам, громко аккомпанируя себе на ксилофоне. Кажется, он даже сочинял собственные мелодии, но только ухо внимательной матери могло уловить их странные, гортанно-рваные ритмы. Нехитрый инструмент подарила ему Нинуля, вот уж спасибо ей большое! Одним словом, Егор был радостью для Лили, и она любила его, как только возможно любить… Но как порой было грустно думать, что он никогда не будет взрослым и самостоятельным, не сделает карьеры, не познакомит Лилю, смущаясь и гоношась, со своей будущей женой и никогда не подарит ей внуков!

– Эх, о чем ты, мамочка, задумываешься! – рассмеялась тетя Соня, когда Лиля поделилась с ней своими мыслями. – Далеко заглядываешь! Зато он никогда не покинет тебя, никогда от тебя не откажется, а сколько родителей только об этом и мечтают, особенно матери?

– Ни одна мать не мечтает о том, чтобы после ее смерти ребенок остался совершенно одиноким, совершенно беспомощным!

– Да, но ведь…

Софья Марковна осеклась. Но Лиля знала, что она хотела сказать. Больные синдромом Дауна не бывают долгожителями, раскосые ангелы не задерживаются на земле. Стенки аорты тонки, плюс сахарный диабет, слабость сосудов. На теле у Егорушки частенько появляются синяки, не от ударов, а сами по себе. И кровь носом идет… Значит, рано или поздно он уйдет, и Лиля останется одна. Наедине со своей неудавшейся жизнью…

– Мама, привет!

Но сейчас он не собирался никуда уходить. Он только что вернулся из страны снов, свежий, веселый, как утренний воробышек.

– Умываться! И му-зы-ку!

Он любил все делать под музыку, ее ритмы словно подтягивали его. Не надо больше грустных мыслей! Скорее умыть сына, покормить овсянкой, усадить с фломастерами за стол. Он обожает рисовать и долго-долго может выводить на большом листе ватмана свои каляки-маляки. Ага, вот и звонок в дверь!

– Егорка, мы молодцы! Мы все успели вовремя!

– Мо-лод-цы! – обрадовался Егор и склонился над столиком.

Она успела прибраться только в гостиной и в «рабочей» комнате. Не важно, заказчица больше никуда не заглянет. Лиля быстро выскочила из обрезанных джинсов, стянула вместе с косынкой заляпанную мыльной пеной футболку, накинула халатик и пригладила волосы. Золушка готова ехать на бал.

К слову о балах – ах, какое красивое платье сшила Лиля для Антонины Андреевны, хозяйки парикмахерской, что помещается тут же, в соседнем подъезде! Все заведение – комната в одиннадцать метров, тут женский мастер, тут мужской, а у единственного подслеповатого окошка маникюрша примостилась. А называется пышно: «Эдем». Сама же хозяйка «Эдема» заходит туда нечасто, уж больно дама корпулентная. Как заглянет с проверкой, так непременно или фен опрокинет, или столик распистонит! На такую роскошную женщину вечернего наряда не купить, а ей тоже хочется принарядиться ко дню рождения. Вот и сшила Лиля темно-красное платье длиною в пол, с корсетом – лишние телеса утягивать, с декольте – демонстрировать то, что не утянуто! И черную кружевную розу скрутила своими гибкими, словно бескостными пальцами. Роза приколота к плечу, чтобы была Антонина Андреевна вылитая Кармен среднерусского покроя!

Но на пороге стояла не пышнотелая парикмахерша, а дама сухого телосложения, с орлиным профилем и брезгливо поджатыми губами. Пустынный гриф! В руке она держала носовой платочек, прижимала его к лицу. Что делать – прямо напротив дома по летнему времени разбили пивную палатку, а вот о туалете не позаботились. Кодовый замок на подъезде был сломан уже три недели, так что пахнет вовсе не «Шанелью», сами понимаете! Визитерша отняла платок от лица, а Лиля неслышно ахнула. Это была Аделаида. Корыстная жена Игоря, благородного следователя. На минуту у Лили мелькнула бредовая мысль – Аделаида ничего не знает о связи мужа «на стороне», она пришла, чтобы заказать платье…

Но первые же слова гостьи разорвали в клочки эту успокаивающую иллюзию.

– Вот, значит, как вы живете, – протянула Аделаида. – Неплохо устроились. Стиль «сталинский модерн», не так ли? И буфетик антикварный!

Сухой рукой, похожей на куриную лапу, она ткнула в бабушкин буфет, на старости лет переселенный в прихожую. Он был красивый, под красное дерево, но последнее время так отчаянно скрипел во время шумных игр Егора, что Лиля опасалась: вдруг развалится и придавит кого-нибудь?

– Что же вы меня не приглашаете? Все же не чужие люди, вы, я вижу, меня узнали! Принимайте гостью!

– Когда приходят в гости, обычно здороваются, – ляпнула Лиля и сама себе удивилась. Неужели она выговорила эту полную достоинства фразу? Как расхрабрилась, надо же!

– Ну здравствуйте, здравствуйте, если хотите!

– Пожалуйте в гостиную.

Еще одна великолепная фраза. Как хорошо, что она успела прибраться! Теперь только бы Егорушка не выбежал внезапно из своей комнаты! Лиле-то наплевать, какое впечатление он произведет на «гостью», но малыш так тонко чувствует настроение окружающих людей, и не будет ему блага от этой пропитанной недовольством дамы.

– Вот так вы, значит, живете, – снова пропела Аделаида, хищно осматривая гостиную. Ее что, заело? – Свили гнездышко на мои деньги? Антиквариат, живопись в рамочках, в роскошном пеньюарчике ходите до полудня, а я на вас вкалывай каждый день до кровавого пота?

– Почему на ваши? – поразилась Лиля.

«Роскошный пеньюарчик», к слову, она сшила сама, так же как Ниночкино платье, взяв ткань из старых запасов. И ткань-то была не бог весть какая, по тонкому батисту пущены мелкие блекло-зеленые букетики, но халат получился хорошенький. Хоть и сильно мнется.

– Да потому! Иначе куда все уходит? Он с меня тянет и тянет, поймите, голубушка, нельзя же так! За эти деньги целый гарем купить можно, с невольницами и евнухами! Игорь показывал мне расписки, в прошлом месяце он отнес вам двадцать две тысячи, а в этом вы смеете требовать еще! Да потом кредит на иномарку, и у меня неприятности на работе начались, а все из-за ва-а-с!

Последние слова слились в совершенно неприличный вой, и, рухнув на диванчик, отозвавшийся заслуженными пружинами, Аделаида зарыдала в голос, как обычная деревенская баба, прибитая мужем-пьянчужкой. Выла она басовито, и от этого рева у Лили сильно зачесалось где-то под черепной коробкой. Неторопливо она пошла на кухню, налила в стакан кипяченой воды, подумала и накапала еще в рюмочку тридцать капель корвалола.

«Я должна сшить», – подумала Лиля и вернулась в гостиную.

Гостья все рыдала, утираясь насквозь уже промокшим платочком.

– Вот, выпейте. И давайте поговорим спокойно.

– Да-а-ва-ай-те. – Зубы Аделаиды стучали по краю стакана так, что Лиля устало подумала – как бы той еще на стоматолога тратиться не пришлось, дополнительные убытки!

– Во-первых, я не давала Игорю никаких расписок. Никогда. Он с меня их не просил, а мне как-то не приходило в голову. Последний раз он был здесь два месяца назад и принес мне четыреста рублей. Мелкими и грязными купюрами, если вам интересно. Эти деньги я могу вам вернуть.

– Не надо.

– Я так и думала. Во-вторых, если вы посмотрите по сторонам, то поймете, что вся эта обстановка очень старая. Еле держится. Это бабушкина мебель. Вот и диван скрипит, слышите? Я живу очень скромно, зарабатываю шитьем. И халат тоже сшила сама. Хотите, вам тоже сошью.

– Не надо, – повторила Аделаида. Она перестала рыдать так же внезапно, как и начала, наверное, это корвалол подействовал. – Может быть, потом. Простите меня, ради бога. Я сама не своя. Я теперь увидела и все, все поняла! У вас ведь еще ребенок больной, да? А этот… Этот мерзавец все проигрывает, все деньги! Он играет в этих ужасных автоматах, мне говорили, да я не верила! Простите меня, пожалуйста! Я не…

Она снова начала плакать. У Лили все так же чесалось под черепом, а тут еще и в глазах защипало! Не хватало только зарыдать в обнимку с Аделаидой, вот уж была бы сцена из дешевой мелодрамы! Еще, что ли, воды ей поднести? Или капель?

– Не нужно больше плакать, – попросила Лиля. – Я на вас не в обиде. Я и сама что-то предполагала в этом роде.

– Почему?

Почему? Потому что даже у таких недалеких девочек, как Лиля, бывает развито женское чутье. И если вам, дорогая законная супруга Аделаида, оно незнакомо, то мне вас жаль от всей души. Просто Игорь временами был очень рассеян, настроение его часто изменялось, менялись и планы. То досадовал он о потере какой-то крупной суммы, то обещал – погоди, вот отвалится мне куш! – поехать с Лилей куда-нибудь к морю, пожариться на солнышке! Однажды вечером она ждала его, а он все не шел, ждать надоело. И тогда Лиля, решившись, позвонила ему на мобильный. Игорь ответил недовольным голосом, словно его отрывают от важного дела, а из трубки неслась какая-то завывающая музыка, пиликанье, пальба и скрежет. Что это были за звуки, она не поняла. Но потом, когда ездила в центр за пуговицами, прошла мимо игрового салона «Клондайк» – вот оттуда раздавалось точно такое же кошмарное лязганье, которое и здорового-то человека могло довести до эпилептического припадка!

Теперь все прояснилось окончательно, говорить было не о чем, и заплаканная Аделаида, очевидно, это тоже поняла, потому что встала и направилась к выходу. Она была последовательная дама – ушла не попрощавшись. Проводив ее, Лиля увидела, что Егорка выглядывает из своей комнаты и на его мордашке отражается странная, слишком сложная для него смесь чувств. Тут и страх, и облегчение, и даже… Неужели отвага, твердое решение маленького существа кинуться в бой и защищать то немногое, что у него есть?

– Это была плохая тетя? – спросил Егор. От волнения он был еще более косноязычен, чем обычно, но Лиля всегда его понимала, тем более сейчас.

– Нет, милый. Просто несчастная.

Он наконец решился, вылез из-за двери целиком, и тут Лиля увидела, что сын держит в руках меч. Довольно длинный, сверкающий, как настоящий! Меч пришлось купить после того, как Егор посмотрел «Властелин колец». Неизвестно, что он понял в этом фильме, Лиля-то сама путалась в эльфах и хоббитах и не могла отличить Саурона от Сарумана! Но сражения на мечах поразили его воображение. Он начал упражняться с Лилиным портняжным метром, и, чтобы спасти нужную вещь, пришлось ехать в большой магазин и покупать этот меч, а к нему в придачу еще кинжал, и блестящий шлем, и щит с поднявшимся на задние лапы геральдическим львом. Но все эти роскошества остались лежать в ящике с игрушками, а меч Егор держал в пухлом кулачишке, и Лиля не сдержалась – бросилась обнимать сына, заплакав и засмеявшись одновременно.

– Львеночек мой дорогой, ты что же, защищать маму кинулся?

И он тоже заплакал, и засмеялся, и принялся толковать на своем птичьем языке, что плохая тетя кричала, и он взял меч, чтобы выскочить и напугать ее как следует. Так сделал хоббит, и все страшилы разбежались! Но тут он, Егор, услышал, что тетя как будто плачет, а мама ее как будто утешает, и не знал, что делать, и решил подождать тут, за дверью. Только пусть мама больше не плачет, потому что вон опять в дверь звонят!

Пришла клиентка за платьем и вылила на Лилю поток восторгов, способный излечить даже самое оскорбленное самолюбие. Какая красота! Талия тонкая в этом платье получается, у Антонины такой с шестнадцати лет не было! Мастерица, золотые руки! А роза-то, роза! Никто больше такой не сделает, она как живая!

Антонина расплатилась сполна и заказала еще летний костюм, легонький, для самой жары. Лиля, осмелев окончательно, попросила деньги вперед. Антонина согласилась, хотя была вообще-то весьма прижимистой бабой. У Лили на руках оказалась сказочная сумма, теперь можно будет достойно встретить дорогую гостью, накупить деликатесов!

Этот день кончился очень поздно. Лиля успела и получить деньги с заказчиц, и прибрать всю квартиру, и сходить на рынок, накупить продуктов. Софья Марковна долго гуляла с Егором, совсем его умаяла, так что Лиля решила выкупать сына пораньше, часов в восемь вечера. Не без умысла – после купания он обычно сразу засыпал. Но на этот раз мальчуган, кажется, не разомлел от горячей воды, долго лежал, глядя ясными глазами в потолок. На потолок падал розоватый круг от ночничка, розовый блик ложился и на лицо Егора – странное личико, так непохожее на лица других детей. Широкая, плоская переносица, косо поставленные глаза, опушенные густыми золотистыми ресницами… Жесткие соломенные кудри над покатым лбом – настоящая грива! Егорушка и в самом деле похож на маленького львенка!

Лиля почти задремала, когда Егор тихонечко спросил:

– Папа Игорь больше не придет?

– Не знаю, львенок. Наверное, нет.

– А к нам приедет бабуля?

– Да.

– На поезде?

– Да.

– И дядя приедет?

– Какой дядя?

Но он спал, давным-давно сладко спал… И говорил во сне.

Глава 5

Смутно, очень смутно, как в тумане, помнила Лиля – ее разбудили очень рано, еще до рассвета, как на казнь. Или она сама проснулась от шума, от вскриков, не то радостных, не то горестных? Кто-то рыдал – или смеялся?

Встав в своей зарешеченной кроватке, которая давно стала ей мала, Лиля робко выглянула в мир. Под потолком сияла люстра всеми огнями, переливалась хрустальными подвесками, но ее желто-сливочный свет был неприятен. За окнами едва синело, был тихий и неторопливый рассвет. Мама в красном халате, накинутом поверх рубашки, с распущенными длинными волосами обнимала какого-то мальчика, а отец стоял у дверей и смотрел в сторону. У него было отчего-то мокрое лицо и странно блестели глаза.

– Папа вернулся! – обрадовалась Лиля.

Но никто на нее даже не посмотрел, и только мать осторожно выпустила из объятий мальчика. Он был очень худ, очень угрюм и смотрел на Лилю исподлобья, пристально, настороженно.

– Это моя кроватка, – не то сказал, не то спросил он. – А это, значит, моя сестра. Ну, здравствуй.

С веселым замиранием сердца, как бывало только при очень радостном чем-то, Лиля поняла, что вот этот худой, высокий мальчик и есть ее брат. Сколько она помнила, не было ни дня, чтобы мама не вспомнила о нем.

– Вот найдет отец Витюшку… – так начинала она ежевечернюю сказку, и всегда выходило, что после этого все будет хорошо! Они будут жить долго и счастливо, они поедут к морю и, быть может, останутся там жить. В маленьком домике с белеными стенами, с душистым горошком в палисаднике, там каждый день будет как праздник! Они станут кушать фрукты, купаться в море, ходить босиком и никогда не будут ссориться или сердиться!

– А где Витя? – спрашивала Лиля маму.

– Его цыгане украли, – отвечала мать. – Он такой красивый мальчик, такой умничка… Приглянулся он цыганам, вот и увезли его с собой. Но он найдется, вот увидишь!

Есть натуры, способные жить только мечтой, только недостижимым. В единственном горячем желании сосредотачивается для них весь мир, свет клином сходится в окошке, и на зыбком песке фантазии строится замок их судьбы. Но что случится с человеком, если его невыполнимая, бессонная мечта вдруг сбудется? Не заскучает ли он – пусть не сразу, но через несколько минут или лет? Не покажется ли ему исполненное желание серым и мизерным и не примется ли он вновь тосковать о чем-то небывалом?

Тамара Павловна растерялась. Быть может, в мечтах ей виделось, что сын вернется к ней таким же, каким ушел, – крепеньким, розовым бутузом, похожим на гриб боровик? Но она не показала своего смятения, она радостно суетилась, сразу же затеяла пироги. Шибко стучала ножом по разделочной доске, кроша зеленый лук. Смеялась и ахала, слушая рассказ мужа. Он попал в маленький городок Лучегорск на самом краю света случайно, – поклонился ему в окошко кипарис, подмигнуло лазурное море, улыбнулась мельком быстроглазая путевая обходчица, и Виктор Иванович выскочил на станции, едва не забыв чемодан.

У него была уже привычная, отработанная схема. Закосневшие в черствости сердца приютских директрис таяли при виде мужественного и печального красавца, искавшего потерянного сына. Особые приметы? Да. Тонкий шрам на руке, у запястья. За полгода до исчезновения он, потянув на себя скатерть, разбил тонкий стеклянный кувшин и сильно порезался. Еще круглая родинка на лбу, по самой линии роста волос.

Эта директриса… Она приняла Виктора Орлова очень приветливо, но по первому впечатлению не понравилась ему. Царственная женщина, смотрит свысока, что немудрено при таком росте. В ее фигуре, в походке, в движениях было нечто вызывающее. Как известно, в СССР секса не было и само слово «сексуальность» было не в ходу. Слово, но не понятие. Заслуженный работник образования, дама бальзаковского возраста, она казалась вызывающе сексуальной, так что Виктор Иванович подумал сначала: «Однако!» – а потом: «И как таким детей доверяют?» Впрочем, на второй взгляд она показалась очень милой особой, простой в обращении, но…

Но взгляд ее выпуклых, темных, как сливы, южных глаз смутил Орлова. Было в них что-то неприятное и странное, так что Виктору Ивановичу припомнилось то цирковое представление, ставшее для их семьи роковым. Вспомнилось, как он метался по цирку, разыскивая сына, и как натолкнулся на клетку со львом за кулисами. Могучее животное, заключенное в неволю, выставленное на посмешище неприхотливой публике, взглянуло на нежданного посетителя с тем же выражением. Хищный чужак, существо из другого мира, лев был безопасен. Но в глубине темной звериной души, очевидно, считал Виктора Орлова добычей. Пищей. Едой. Куском мяса. Это было неприятно.

Директриса только раз взглянула Орлову в глаза и больше не смотрела, так что знобкое впечатление скоро рассеялось. Она проводила Виктора Ивановича в столовую, откуда доносились довольно аппетитные запахи, нестройный гомон, цокот ложек. В просторном зале обедали дети, и на посетителя сразу воззрились десятки пар глаз – круглых и прищуренных, карих и голубых. Только одного взгляда он поймать не успел, мальчик сидел спиной к дверям и, едва обернувшись, негромко полуспросил:

– Папа?

Он привык к этому. Во множестве детских домов обращались к нему так дети в бесплодной надежде найти семью. Привычно, жалостно сжалось сердце – но это был он, он! Сын сам узнал его, узнал отца, чей облик запал в детскую душу!

Его нашли на вокзале. Он смог назвать только собственное имя, но ни имен родителей, ни их фамилии, ни названия города, где он жил, из него вытянуть не удалось. Не помнил он, с кем приехал в маленький городок. Помнил какую-то тетю, он ее так и звал – тетя. И еще были люди, все очень веселые, разноцветные, галдящие. Его не обижали. Приехали, тетя дала ему яблоко и сказала побыть тут. Вот он и сидел на скамейке, яблоко уже кончилось, и стало страшно. Он заплакал, тогда пришел милиционер и забрал его. Вот и все.

Орлову удалось очень быстро разрешить все формальности, связанные с сыном. Неожиданно быстро, он-то готовился к мучительной волоките, потому и жене домой не звонил, чтобы та не переживала! Директриса Мария Тимофеевна ему во всем помогала. Она даже несколько раз побеседовала с маленьким Витей наедине – готовила его к будущей жизни в семье, так пояснила. Мальчик вроде бы и так уже был готов, но уезжал из детдома без энтузиазма. На прощание крепко-крепко обнял милую Марию Тимофеевну.

– До свидания, – сказал он ей.

– До свидания, Витюша. Может быть, мы еще увидимся…

Эти слова неприятно кольнули счастливого папашу. Прощаться надо, какое там еще свидание! Но он смолчал. Смолчал еще и потому, что в нем самом зародилось пугающее своей необоснованностью ощущение – не домой они едут, а из дома. Словно за несколько дней прикипел он сердцем к этому солнечному городку и к этому дому, где так долго жил его сын.

Дом был большой, белый, старой постройки. Здесь до революции была богатая дача какого-то буржуя. Холл украшали старинные барельефы, изображавшие историю Геро и Леандра. Но Виктор Иванович ничего об этом не знал и смотрел на невинно-фривольные сюжеты с неодобрением. Он старался думать о другом, старался развлечься, но мысли его возвращались в одну и ту же колею.

«Мы еще вернемся сюда, – думал он в полубреду, устав бороться с собой, приникая горячим лбом к холодному колену мраморной статуи. – Как бы ни сложилась жизнь, нам суждено сюда вернуться. Быть может, права Тамара? Может быть, не так уж глупы были ее мечты о маленьком домике на побережье теплого моря? Да, это судьба. Судьба, что Витенька оказался именно в этом городе, судьба нам сюда вернуться. Мы еще увидим это солнце, эти кипарисы! Тут нам место».

Но дома он ничего об этом не сказал.

Радостный семейный завтрак плавно перешел в обед.

А потом праздник кончился, и начались будни. Нужно было купить Вите новую одежду, оформить в поликлинике, записать в школу. Нужно было жить, нужно было расширять семейный круг на одного человека, нужно было притираться друг к другу, привыкать заново, а это оказалось очень тяжело! Выяснилось, что Тамара Павловна совершенно не была готова к возвращению сына. Она не знала, что с ним делать, о чем говорить, как себя вести. У нее никак не получалось найти простой, естественный тон в общении с ним, и это все замечали, в том числе сам Витя и его отец. Теперь в ней проснулась пылкая любовь к дочери, она в свободное время не отходила от Лили, надышаться на нее не могла! Так и распределились роли – Лиля мамина дочка, Витя папин сын. Мужчины-то быстро поняли друг друга, гоняли вместе мяч во дворе, ходили на футбол и хоккей, у них завелись общие секреты. Даже на родительские собрания к Вите в школу всегда ходил отец. Как он гордился успехами сына! Очевидно, в детском доме было неплохо поставлено образование – Витя учился лучше всех в классе, учителя отмечали оригинальность его мышления, а ведь примите во внимание, что парнишка часто простужается и не посещает занятий!

Он был болезненный мальчик. В поликлинике говорили, что это из-за смены климатического пояса, потерпите, ребенок акклиматизируется! С него сошел горячий южный загар, он стал совсем бледным, с легкими тенями под глазами, с неприятно-синюшным оттенком губ. Прошло два года, три, а он все не акклиматизировался, малейший сквозняк грозил ему насморком, чуть промочил ноги – и готово, ОРЗ! Любая зараза липла к нему, и Лилька, конечно, тоже цепляла от брата микробов, поэтому из детской его пришлось перевести в кабинет к отцу.

Однажды Витенька набегался на физкультуре, взмок, выбежал на улицу, и вот вам готово воспаление легких! Его положили в больницу, и Тамаре Павловне сразу показалось, что в квартире стало просторнее, словно этот худой серьезный мальчик занимал слишком много места, слишком много застил света и вдыхал воздуха. Присутствие сына влияло на нее плохо. Она постарела и подурнела, научилась курить и коротко остригла свои темные вьющиеся волосы.

Она была разумная женщина и понимала, что должна любить сына. Но любить отчего-то не получалось. Она не верила в мистику, поэтому искала обоснования этой нелюбви в области реального. И нашла, но молчала до поры до времени. Пора пришла, когда Витю выписали из больницы.

Он долеживал в отцовском кабинете, и Тамара ревниво прислушивалась к доносившимся оттуда звукам. Отец и сын разговаривали и смеялись. Раскатистый смех Виктора Ивановича, неприятный, кашляющий смешок Вити…

– О чем это вы? – поинтересовалась она поздно вечером, умащая лицо кремом и глядя через зеркало на мужа.

Тот уже лежал, закинув руки за голову и чему-то улыбаясь.

– Мы мечтали, – коротко ответил тот.

Тамара промолчала, и он продолжил:

– Витя сказал – он очень бы хотел вернуться в Лучегорск.

– В детский дом? – Тамара повернулась к мужу так стремительно, что легкая ночная рубашка вздулась и опала, словно парашют.

– Почему в детдом? Мы могли бы поехать туда все вместе. Жить. Там тепло, там черешни…

– Об этом не может быть и речи!

Она схватила щетку для волос и принялась причесываться так яростно, будто хотела стряхнуть с себя все бредовые фантазии. Теплое море, маленький домик с белеными стенами, как же! Что это им в голову взбрело?

– Ты же сама хотела. Тогда, раньше…

– Мало ли что!

Разговор был окончен, свет потушен, короткая программа супружеских ласк выполнена. И только потом, в темноте, лежа на горячем предплечье засыпающего мужа, Тамара высказала томящую ее мысль.

– Виктор?

– Мм?

– А ты уверен, что это наш сын?

– А? Что?

– Ты уверен, что это он? Что ты не привез другого ребенка?

– Что это тебе в голову взбрело?

– Он такой странный…

– Он похож на меня.

– Ни капли не похож.

– А особые приметы?

– Шрам? Родинка? Мы даже не помнили, какой длины этот шрам. И потом, у Витюшки была темная родинка, а у этого светлая. И похожа на бородавку.

– Она могла посветлеть.

– Ты мог ошибиться!

– Тамара! О чем мы вообще говорим? Думаешь, я не вижу, что происходит? Ты не можешь найти подхода к мальчику, вот и валишь с больной головы на здоровую! Предоставь тогда его воспитание мне!

– Да пожалуйста!

– Да спасибо!

Они заснули, отвернувшись друг от друга, и утром оба встали не с той ноги. Семейная ссора прекратилась, но не погасла, угольки ехидно подмигивали из-под серой золы будней и время от времени вспыхивали вновь. Супруги припомнили друг другу все старые обиды и огорчения. Тамара попрекала мужа его былыми любовными похождениями. Тот высказал версию, что в свое время она нарочно забеременела, чтобы его «подцепить», потому что иначе он бы ни за что не женился на такой кикиморе! В пылу семейных баталий Тамаре стало не до дочери, а вот отец с сыном, напротив, сблизились еще больше.

Русская пословица гласит: бабы любят роженого, мужики – хоженого. То есть женщине суждено любить то дитя, которое она выносила и родила, а мужчине – то, за которым он ухаживает, «ходит» то есть. Подтверждение этому можно найти в сказках всех народов мира. Злые мачехи встречаются куда чаще злых отчимов. Стоило Тамаре Павловне допустить мысль о том, что Витя – не ее сын, как она утратила последние крохи любви к нему.

Кроме того, она его побаивалась. Он пугал ее слишком взрослой манерой поведения и речи. Сдержанностью, которая казалась странной в подростке его возраста. Чистоплотностью, которая выглядела еще более странной. Мальчишки – они ведь вечно ободранные, с синяками и шишками, в обшарпанных ботинках, все на них горит, и уши их чистить не заставишь! А этот два раза в день моется, зубы чистит по часу, сам драит свои ботинки, и носовой платок ему каждое утро свежий подай, рубашек не настираешься! «Пожалуйста» да «спасибо»! Это робот какой-то, а не ребенок!

Электричество скапливалось в воздухе, как перед грозой, и однажды грянул гром.

В тот день супруги задержались на работе. Ресторан «Лира» накрывал грандиознейший банкет для директора какого-то крупного завода. Ворюга-директор отмечал юбилей, требовал, чтобы все было по высшему классу, и говаривал Виктору Ивановичу в манере Кнурова из «Бесприданницы»:

– За излишки не спрошу, а вот за недостаток ответишь!

Вот и вышло, что дети остались дома одни дожидаться мамы и папы. Такое случалось и раньше, брат и сестра обычно находили чем заняться, хотя особой дружбы между ними не было. Возвращаясь домой, Тамара Павловна и Виктор Иванович чаще всего заставали детей в разных углах. Витя читал, Лиля возилась с куклами. Порой они рисовали вместе, иногда мальчик даже укладывал Лилю спать, даже сказку ей на ночь рассказывал.

Банкет кончился за полночь. Тамара два раза звонила домой, и эти звонки ее успокоили. В первый раз трубку взяла Лиля, сказала, что все хорошо, они поужинали, Витя читает книжку, она играет. Во второй раз Витя подошел. Опять – все хорошо, Лиля уже легла, он смотрит кино про Жеглова и Шарапова. Получив от матери строгий наказ немедленно выключить телевизор и ложиться спать, мальчик сказал «конечно, мама, до свидания, мама» и трубку положил.

Окна квартиры были темны, дети спали. Но, едва повернув ключ в замке, Тамара Павловна насторожилась. Из детской раздавались странные звуки, словно кутенок скулил.

Лиля не спала. Она накрылась одеялом с головой, виднелся только краешек ее цыплячье-желтой пижамки. И плакала так тихо, так безнадежно, словно вся радость в жизни для нее закончилась.

– Доченька моя, что с тобой? Кто тебя обидел?

Насилу ее удалось утешить, а после допроса с пристрастием выяснилось – Витя рассказал сестре на ночь сказку. Только сказка эта была очень страшная, такая страшная, что девочка не смогла заснуть и даже боялась встать, чтобы включить свет. И такое случается уже не в первый раз, он все время рассказывает ей всякие жуткие истории, когда родителей нет дома!

Казалось бы, что тут такого? Дети часто рассказывают друг другу «страшилки». Про красную руку или гроб на колесиках. А пиковая дама? А «бегут-бегут по стенке зеленые глаза»? Кто их не слышал? Психика детей мобильна, они быстро забывают свой страх, чтобы вспомнить его потом, через пару-тройку десятков лет. Но тогда «страшилки» будут зваться: Бедность, Болезнь, Одиночество… Только Тамара Павловна ничего об этом не знала или не хотела знать. Еле сдерживаясь, она уложила дочь, успокоила ее, убаюкала. А потом… Нет, она не сделала скандала. Исключительно спокойно, удивительно холодно говорила она с мужем, и тот с удивлением понял, что винит Тамара прежде всего себя.

– Я проявила преступное легкомыслие. Я пустила в свой дом постороннего ребенка, не узнав ничего о его рождении, о его прошлом. Быть может, это сын алкоголиков. У него нарушена психика. Я давно замечала, прочитала даже специальную литературу. Ты видел его рисунки? Это что-то болезненное…

– Бог с тобой, дорогая, все мальчики рисуют войну, оружие…

– Он рисует смерть. Черный и красный карандаши сточены до огрызков. А голубой и желтый он не использует вообще. Теперь вот эти истории… Ах, как я была глупа, что оставляла их с Лилечкой наедине! Кто знает, какое зло он мог ей причинить? Или уже причинил? Я слышала, в этих детских домах происходят ужасные вещи, он может быть испорчен, развращен… Завтра я поведу девочку к врачу. И этому ребенку тоже нужно пройти обследование у психиатра. Быть может, он нуждается в клиническом лечении. В общем, будем решать, что с ним делать.

– С нами.

– А?

– Я хочу сказать, нужно решить, что делать с нами. Тамара, я предлагаю тебе развод. Квартира останется тебе… Мы с Витей уедем.

Они сидели на кухне, медленно стыл в чашках янтарный чай, дымилась в пепельнице сигарета. Такая это была уютная кухня – вся беленькая, а занавески красные в белый горошек и скатерть такая же! И вот теперь именно здесь, на этой кухне, рушится семья, ломается жизнь…

– И ты готов на это ради мальчишки? Бросить меня и Лилю? Уехать невесть куда, все оставить?

– Он мой сын.

– Скажи, а ты думал об этом тогда, когда бросил меня с Витенькой на руках? Когда ушел к Вальке своей, оторве?

– Молодой был, дурак, не понимал. Сейчас понял.

– Ну а я сейчас не понимаю!

И долго, долго еще сидели они молча, и нарушали тишину только шум дождя за окном да привычное тиканье часов. Ничего уже не будет, как прежде, все знакомое, привычное, теплое рухнет в одночасье. Все изменится, все забудется, и только через много лет, встав ночью попить воды, остановишься на пороге темной кухни, зажмуришься от внезапной горечи. Так же дождь идет, так же тикают часы, а жизнь-то уже и прошла…

Тамара Павловна отказалась от алиментов. Думала она тогда о собственной гордости, не о дочери. А вышло так, что и достоинство соблюла, и Лиля в обиде не осталась. Виктор, судя по всему, неплохо пристроился на новом месте, сразу стал посылать деньги, и очень кстати. После отъезда мужа ей пришлось перейти в другой ресторан, классом пониже. В «Лире» новый директор сел, свою повариху пристроил.

Писем муж не писал, о младшем Викторе ничего не было слышно. Личной жизни у Тамары Павловны не было, мужиков она остерегалась. Решила посвятить себя воспитанию дочери, но как-то так вышло, что посвятила работе. А потом времена стали меняться, пошли сокращения, начались трудности. Лилька учится плохо, ползет на троечках, а помочь ей Тамара не может, всю школьную премудрость перезабыла. Быть может, чтобы удержаться на плаву, попробует она открыть свой бизнес – кооперативное кафе, к примеру. Не до девчонки будет. Тут еще и мать пишет – болеет, трудно ей одной. Пришла счастливая мысль отправить девочку к бабушке. На время, конечно. А время долгим оказалось…

Глава 6

Утро началось с дождя. Небо было сплошь серым, ни капли синевы, ни одного просвета не виднелось на горизонте. Лиля любила дождь, любила работать под его тихую песенку, любила гулять в непогоду. У них с Егором были одинаковые желтые дождевички, и резиновые сапожки, и яркие зонтики. А на улице все такие хмурые, спешат, поднимают воротники… Экая беда – немного воды с неба! А они вот знай себе шлепают по лужам и поют свою любимую песенку из старого мультфильма:

Такая это была чудесная песенка, словно придуманная самим дождем! Егорушка очень старательно пел, нежно выводил: «го-орлышки»…

Этого кота всегда было невыносимо жалко! Лиля представляла, как он, умилительный, мультяшный, сидит в полутьме, подперши щеку лапкой, и смотрит на огонек свечи, а мордочка у него грустная и смешная. «Лесенка» – это, должно быть, крылечко деревенское, в щелочках все, в пазах, сквозь них падают редкие дождевые капельки, прямо коту на нос. Егор тоже огорчался, что «продолженья нет», и приходилось заводить песенку заново. Они всю дорогу до остановки пели, и в троллейбусе тоже! Тихонько, конечно. Но на них все равно обращали внимание – доброжелательное и не очень. И Лиле даже казалось, что некоторые люди им чуточку завидуют…

Над вокзалом висел угарный запах угля и железа, еще больше усилившийся от влажности. Воздух был густым и плотным и казался каким-то войлочным. Поезд, естественно, опаздывал. Они с Егором рассмотрели все безделушки в киосках, купили модный журнал, приобрели зачем-то ядовито-розовое чудище-юдище на веревочке. Если за веревочку дернуть, косматый монстр отзывался пронзительным «бздынннь». Что этот звук означал, выяснить не удалось, как и породу монстра, но Егор был от него в полном восторге, и Лиля смирилась. «Ксилофон у нас уже есть, барабан имеется, семь бед – один ответ…»

– Пойдем, маленький, на платформу. Скоро поезд придет, посмотрим, как он приезжает. Поезд, ту-ту-у-у!

Егор одобрительно заворковал, розовый монстр сказал свое веское слово, и они пошли. Лиля покривила душой – поезд пока не объявляли, но шататься дальше у ларьков было бы просто разорительно!

Платформа пустовала, встречающие попрятались под крышей вокзала. Вокзал гудел, тяжко дышал и шевелился, как огромный усталый зверь. А еще он вздыхал. Лиля встала у какого-то столба, прижала к себе Егорку и стала в доступных выражениях описывать ему окружающий пейзаж:

– Это рельсы. Поезд придет по ним, как на твоей игрушечной железной дороге. А вон часы, видишь, зелененьким светят. А вон мост. Скажи: «мост»! Правильно, хорошо. А вон ходит ворона. Видишь ворону? Как ворона каркает?

– Ворона – кар-кар! – объявил Егор, а Лиля вздрогнула.

Заглядевшись на ворону, очень бойкую и деловитую, она не заметила, что рядом кое-кто появился.

Это была цыганка. Вообще, на вокзале их водилось великое множество. Тут вещевой рынок рядом, знаменитая дешевизной и веселой толчеей вокзальная «блошка»! На рынке цыганки торгуют тюлем, мужскими трико и копеечными свитерками, на вокзале так, подвизаются. Они всегда ходят стайками – пестро наряженные, шумные, странно сочетающие в себе нахрапистость и смирение. Лиля, насмотревшаяся по телевизору «страшных» передач о цыганском гипнозе, привычно сторонилась их говорливого общества. И вот тебе – совсем молодая смугляночка, стоит и смотрит на Лилю, слегка прищурившись. К ее тафтяной юбке переливчато-павлиньей расцветки жмется цыганенок, по виду – Егорке ровесник. Очень хорошенький мальчуган, успела заметить Лиля. Черты лица такие правильные, глаза живые, сообразительные. Одет он словно для праздника 1 сентября – в отутюженные черные брючки и белоснежную рубашку, блестят остроносые штиблеты. А цыганочка-то, батюшки, босиком! Топчется узкими ступнями в луже. Бр-р-р!

Лиля мягко подтолкнула Егорушку в спину. Нужно уйти от греха подальше обратно в здание вокзала. У Лили с собой деньги, немного, но ведь и их жалко будет в случае чего! А цыганка времени зря не теряет – уставилась, смотрит блестящими глазами, наклоняет голову в оранжевом платке, подходит бочком, что та ворона. Гипнотизирует, должно быть…

– Не бойся, мамочка, – сказала хрипло, будто прокаркала. – Я тебя не обижу, мне за это грех будет. У тебя сыночек, у меня тоже сыночек. Не уходи, я тебе одно хорошенькое словечко скажу.

И Лиля осталась, словно к месту приросла.

– У меня сыночек красивый, умный, пляшет, песни поет, – продолжала цыганка. – А у тебя хворый, убогий. Какая от него тебе радость? Давай с тобой меняться по-честному. Бери моего Васяньку, сама любуйся, перед людьми хвались. А я твоего сына возьму, мне от людей жалость будет. Поменяемся?

Лиля помотала головой, на это только ее и хватило.

– Что так? – искренне огорчилась ехидная цыганка. – Не хочешь? Или любишь его? Такого, ни к чему не пригодного?

– Люблю, – прошептала Лиля.

Егор притих, прижался к ней.

– Люблю.

– Ай молодец, мамочка! Ай умница, раскрасавица! Порадовала ты меня! Люби, люби, никому не отдавай его, не то всем нам большая беда будет! Ты меня слушай, я тебе правду говорю! Позолоти ручку, а я тебе подарок дам. Нужная тебе вещь, очень нужная!

Сморщившись от усилий, смирившись с неизбежным, Лиля полезла в карман и негнущимися пальцами достала сторублевку.

– Хорошо благодаришь, золотая! – обрадовалась цыганка. – Ну-ка…

Она протянула к Лиле руку, и на ее розовой обезьяньей ладошке Лиля углядела что-то… Что это было? Желтое что-то, вроде бы даже золотое, тоненькое да острое… Игла?

– Давай руку, не бойся, мамочка, я тебе дурного не желаю… Ты должна сшить!

Купюра исчезает, и тут же Лиля чувствует мгновенный болезненный укол в ладонь, от которого реальность возвращается к ней, а она – к реальности. Егорка тянет мать за полу дождевика:

– Ма-ам… Ма-ма!

Дождь почти перестал. Перрон быстро заполняется встречающими. Ворона поодаль увлеченно расклевывает половинку чебурека, на Лилю и не глядит. А босоногой цыганки с мальчиком нигде не видно. Лиля поднесла ладонь к глазам, но не заметила ни ранки, ни следа укола. Значит, показалось. Чудно…

Тут жеманный женский голос, проглатывая, как водится, звуки, объявил, наконец, прибытие поезда, и Лиля забыла о странной встрече. Поезд подполз неторопливо, сонные проводники опускали подножки, а толпа встречающих выражала законное нетерпение. Егора и Лилю совсем оттерли. Первому же пассажиру, из вагона вышедшему, прыгнула на шею деваха в мини-шортиках и сверкающем топе. Принялась визжать, целовать, обнимать – да так удачно, что перегородила выход остальным. Насилу их оттеснили, парочка продолжила лобзаться в стороне, причем приехавший парень успел с достоинством закурить. Хорош кавалер!

– Егор, смотри бабулю! Мама твоя зазевалась, глазеет по сторонам…

Разве он увидит тут бабушку, даже если и помнит, как она выглядит! Все встречаются, обнимаются, толкают локтями и баулами, отмахивают назойливых таксистов! Но вот толпа чуть рассосалась, и Лиля увидела мать. Высокая, подтянутая, в бело-розовом костюме (недешевая вещь, сразу видно, но все же косит на юбке шовчик, и вытачки у пиджачка плохо заложены!), она вышла из вагона, растерянно оглядываясь, а под локоть ее держал высокий мужчина. Крепко держал, будто опасался, что она убежит. Мелькнуло соображение – мама приехала с кавалером. Неужели? Такой молодой, загорелый, с очень светлыми, словно выгоревшими волосами… Гладкий лоб, белые зубы, смеющиеся глаза…

– Лилька! – крикнул и раскрыл объятия. Широкошироко, словно хотел обхватить не только Лилю и Егорку, но и весь перрон, и целый мир.

– Виктор?

Да, конечно. Высокий, загорелый, красавец мужчина был Лилиным родным братом Витькой. А не виделись они, позвольте… Пять, десять… Пятнадцать лет? Небывалое что-то…

– Дядя, – уверенно сказал Егор. Откуда ему было знать?

Вот ведь какая странность – сколько лет не виделись брат с сестрой, а сразу же, еще до дому не добравшись, почувствовали друг друга близкими людьми. Мать словно бы стушевалась, отошла в сторонку. Вела за руку Егора и ворковала с ним. Лиля спохватывалась, оборачивалась, – мама улыбалась ей и снова наклонялась к внуку. От этого становилось теплее на сердце. Милая мама, какая она красивая! Она нисколько, ни капельки не постарела! У нее кожа как у молодой девушки, весело блестят глаза, фигурка такая ладная… Но все же с возрастом, очевидно, в ней проснулась нежность к своему потомству, она наконец почувствовала себя бабушкой.

Истинная причина такой перемены выяснилась немного позже. Уже отобедали, пили чай в гостиной, и Лиля, не удержавшись, спросила:

– Мама, Витя… Как же вы приехали вместе? И… Как там папа?

Многие годы это слово было под запретом. Мама раздражалась, когда Лиля вспоминала отца, начинала хмуриться, высказывать предположения, что дочери было бы лучше с ним. Но теперь, если Виктор приехал, наверное, можно?

– Папа наш здорово постарел, но все еще молодец, держится. Он на покое, пристрастился к рыбалке. Ждет тебя с Егоркой в гости, мечтает увидеть внука, планирует, как будут вместе рыбачить… Поехать не смог, здоровье не позволяет. Вот фотографии…

Толстенькая стопочка фотографий легла на вышитую скатерть, но прежде, чем Лиля протянула руку, Виктор поинтересовался лукаво:

– А что же обо мне не спросишь? – Не дожидаясь ответа, он начал: – Я же теперь директор. Да-да, сестренка дорогая, директор консервного завода. Ставридка в масле, бычок в томате, можешь меня так и называть!

– Витька! Директор! – с удовольствием ахала Лиля.

– Женат-с, да. Жена, Лиза, красавица. Детишки-двойняшки, Анька и Алька! То бишь Анна и Алевтина, Егорке ровесники. Так что ты теперь тетя Лиля! Рада?

Лиля рассматривала яркие картинки его жизни – словно вырезанные из глянцевых журналов! У него и в самом деле прекрасный дом, уютный, легкий, как пирожное безе, коттедж. Загорелая стройная жена, море, солнце, яркие зонтики на пляже, сахарная мякоть арбуза на садовом столике, веселые детские рожицы, перепачканные розовым соком!

– Чудесная какая жизнь, – вполголоса произнесла Лиля. – Как в раю.

– Рай на земле, сестренка! Вот и хочу я тебе сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться! Мы все собираемся… И едем ко мне!

– В гости? Ой, я бы с удовольствием! Вот подкоплю деньжат…

– Ни-ни, о деньгах не слова! Лилюшонок, я же состоятельный человек! И зову тебя не в гости, а насовсем. Я так думаю: в гости когда-когда соберешься, а навсегда – собрались да поехали, верно? Дом огромный, всем места хватит, и тебе, и Егорке, и маме. Ну? Решено?

– Подожди, не торопи меня. Это нужно обдумать, – смущенно пробормотала Лиля, прижала пальцы к правому виску, в котором словно иголочкой кольнуло. Слишком это внезапно, слишком хорошо! Словно сбылись самые рисковые мечты. Но под медовым глянцем нового счастья наверняка таятся ядовитые жала, и надо подумать – готова ли она к встрече с ними? Какова цена и готова ли она платить?

За все в жизни нужно платить – эту несложную истину Лиле пришлось усвоить накрепко.

К тому же ее сильно беспокоило поведение матери.

Она вела себя… По меньшей мере, странно.

Мама навещала бабушку и Лилю, а потом только Лилю, а потом Лилю и Егорку – раз в год. И все время визита она оставалась… чужой. Более даже чужой, чем была в Лилиных мыслях и воспоминаниях. Она словно витала где-то. Где-то? Известно где. Вокруг своего ресторанчика. Яркая, но элегантная вывеска, зал в бело-розовых тонах, сверкающая кухня, упитанные поварихи, истерзанные диетой официантки и, наконец, собственный крошечный кабинет, где на столе стоит большая фотография пятнадцатилетней Лили в рамке сердечком. Вся композиция как бы говорит: «Я бизнес-леди, что есть, то есть. Но в моем сердце только дочь, все ради нее и для нее».

На самом же деле мама обращалась с Лилей скорей прохладно и частенько-таки давала знать, что дочь не выполнила возложенных на нее надежд, обманула материнские упования. Она выбрала для себя роль домашней клушки, ей никогда не взлететь, расправив крылья! Что ж, каждому свое. И Тамара спокойно смотрела, как Лиля моет посуду, убирает, стирает. Никогда не предлагала помощи, предоставляя Лиле возиться с тряпками, и только иногда вставала к плите. Поразив воображение домашних фаршированной щукой или острейшим лобио, она вновь улетала в горние сферы ресторанного бизнеса. Вымыть за собой посуду, протереть заляпанную плиту Тамаре Павловне просто не приходило в голову.

Лиля не обижалась на мать, ей было не в тягость прибраться лишний раз.

Но сейчас все было иначе. Обращалась к дочери ласково-преласково, хотя раньше чуралась нежных слов и презирала уменьшительные суффиксы. Едва только перешагнув порог родного дома, едва переодевшись и умывшись с дороги, Тамара Павловна кинулась помогать дочери. Она разогрела кушанья, заварила чай, красиво разложила на блюде пирожные. Она хваталась за любое подвернувшееся дело. И из-за обеденного стола вскочила первая, хотя раньше любила посидеть подольше, попивая остывший чай, кроша сдобное печенье. Убрала остатки трапезы, снова подогрела чайник и принялась мыть посуду – до Лили доносился с кухни тихий перезвон тонкого фарфора, плеск воды.

– Лиль, ты не заснула?

– А? Нет, все в порядке. Извини. А как же ты надумал приехать к матери? Вы же… Мы же…

– Давно не виделись, да. Так получилось, Лилик. Мама сама нам написала.

– Как?

– Очень просто. Думаю, тебе стоит сразу все рассказать. Видишь ли, она обнаружила у себя онкологическое заболевание.

У Лили голова пошла кругом.

– То есть?

– Ох, прости. Я тебя напугал. Никакой болезни не было. Рак существовал только в мамином воображении.

– Продолжай.

– Она написала отцу.

– А почему не мне? Непонятно…

– По-моему, все ясно. Ты, Лилик, уж извини, одинокая женщина с ребенком. У тебя заботы, хлопоты, расходы, тяжелая работа. Ты бы могла только переживать за маму, но не помочь ей. В том случае, разумеется, если бы эта болезнь оказалась реально существующей. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Но мама просто не хотела тебя волновать. Она знала, что мы с отцом никогда не бедствовали, и обратилась к нам ради тебя.

– Вот как? – Лиля произнесла эти слова чуть прохладнее, чем бы ей хотелось.

– Да! – с вызовом ответил брат. – Она была уверена в своей близкой кончине и просила, чтобы мы поддержали тебя после ее смерти. Разумеется, мы сразу почувствовали неладное, и я выехал к ней. Мы прошлись по врачам. Никаких признаков опухоли. Но мама продолжала твердить, что знает о своей болезни, что чувствует, как метастазы распространяются по ее телу. Пришлось навестить психиатра. Месяц интенсивной терапии дал удивительные результаты. Я достал один препарат… В общем, она полностью излечилась. Но личность ее все же претерпела кое-какие изменения – ты, наверное, уже заметила. Может, это к лучшему? Тс-с!

Вошла Тамара Павловна – бойкая, веселая, с доброй, простоватой улыбочкой. Раньше улыбалась редко, высоко ценя силу своей улыбки. Еще в юности нашла себе эталон, французскую актрису Симону Сеньоре, и научилась у нее томно улыбаться краешками полных подкрашенных губ.

– Сплетничаете? Шепчетесь? Может, вам, молодежь, пойти погулять?

– Мам, к Егорке сегодня массажистка должна прийти…

– Тем лучше. Вот я и познакомлюсь с массажисткой, проведу побольше времени наедине с внуком. А вы пройдитесь, благо погода разгулялась…

– И теперь? – спросила Лиля, когда они вышли из темного подъезда в галдящий мокрый, умытый недавним дождем, а теперь еще и обласканный солнечными лучами сквер.

– Теперь я не хочу, чтобы мы расставались. Пришла пора возродить семью, – торжественно объявил ее вновь обретенный брат.

– Ты так смешно говоришь… Как в бразильских сериалах. Много лет спустя героиня обретает семью. Вить, у меня ведь своя жизнь. Почему ты так уверен, что я захочу ее бросить?

Виктор пожал плечами – легкий, насмешливый жест. Но Лиля видела, что брат уязвлен… Сильнее, чем она могла бы предположить; больше, чем хотел бы показать. Он прищурился, словно от внезапной зубной боли, и с шумом втянул в себя воздух. Лиля поймала его взгляд, и ей вдруг стало как-то не по себе.

Его глаза…

Она не помнила их цвета. Слишком мало времени Лиля жила с братом под одной крышей. Но, обняв его на вокзале, она заглянула ему в глаза и увидела, что они серые. Цвет графита, цвет асфальта, цвет грозовой тучи. Она позавидовала насыщенному оттенку и блеску этих глаз, у нее самой они были невыразительные, банальные, серо-зеленые.

Но теперь…

Она могла бы поклясться – на мгновение глаза Виктора изменили цвет. В ту секунду, когда он, заложив руки в карманы и независимо вздернув плечи, посмотрел на нее искоса, его глаза стали… желтыми.

Желтыми, как песок в пустыне.

Это, пожалуй, слишком. Чересчур много событий для одного дня, вот и мерещится всякая чепуха.

– Я слишком резко тебе ответила. Извини.

– Ничего, Лилик. Я сам виноват. Приехал на белом коне – здравствуйте, я ваш братец, любите меня! Тебе нужно ко мне привыкнуть. Все обдумать. Ведь так?

«Он даже охрип от обиды, – подумала Лиля. – Конечно, про глаза – это моя фантазия. Изменившийся голос – реальность. Он стал более тихим и вроде бы как шершавым, словно горло у него першит…»

От песка?

– И потом, ты знаешь, у Егорки очень слабое здоровье.

– Тем более! У нас же всесоюзная здравница, ты помнишь! Санатории! Врачи! Воздух! Морские купания! Сто лет прожить можно. Знаешь, у нас больных вообще нет, а умирают только те, кому жить надоело. Я тебе серьезно говорю.

– Все же перемена климата. Нужно посоветоваться с врачом…

Беспокойную тему на этом закрыли, заговорили о другом. Но остался беспокойный пульс в виске: тук-тук. Тревога стучалась в душу, и к ней присоединилось еще покалывание в ладони, куда уколола цыганка. Лиля несколько раз на ладонь украдкой посматривала, боялась. Так нарыв обычно пульсирует, нагнаивается. Но ладонь была чистой. Виктор обратил внимание, спросил:

– Что там у тебя?

– Представляешь, сегодня… – слово за слово, рассказала про цыганку.

Брат посерьезнел.

– Мразь, – прошептал одними губами. И коротко выругался черным словом.

Лиля удивилась:

– Ви-итя, что за выражения?

– Извини. Не люблю их. Сволочная порода. Предательская.

Кого цыгане предали? Что за обида была у брата на душе, что за камень? Неужели с тех давних пор, когда, как рассказывала мама, его, маленького, украли цыгане? Лиля не стала выяснять: и без того слишком много подводных камней, слишком длинны многоточия недосказанностей, слишком тяжелы паузы. И не хочется лишних неурядиц. И ноги к тому же промокли – вышла в легких парусиновых тапочках, пора домой. Уже свечерело, огни зажглись. Лиля подняла голову посмотреть на окна своей квартиры и увидела мать. Помахала ей рукой, но та не ответила…

Глава 7

Тамара Павловна знала о своей болезни до того, как прошла обследование, до того, как вошла в кабинет, где ее ожидал сдержанно-суровый врач, до того, как он заговорил. Но знание это было размытым, расплывчатым, нестрашным. Были у нее боли, чаще наваливалась ватным одеялом душная усталость. Что ж, со всеми бывает. Люди болеют, лечатся, выздоравливают, потом, бывает, заболевают снова. Смерть? Нет, смерть – это не то, что случается с нами. Всегда умирает кто-то другой, чужой, далекий. Она примерила к себе смерть в ту секунду, когда на вопрос врача о родственниках ответила сразу пересохшими губами:

– Дочь… И сын.

«Почему я? За что это мне? Что я такого сделал?» – вот первое, о чем думает человек, узнавший о своей болезни, узнавший о том, что болезнь эта смертельна и вот-вот будет ему выписан билет в один конец. Тамара Павловна не являлась исключением. Не бывает атеистов в окопах под огнем, не бывает атеистов на одре болезни. Разве что Вольтер да Барков, но то были известные охальники.

«Дочь и сын» – это был не только ответ на вопрос врача о родственниках, это был еще и ответ на внутренний вопрос: «За что?» Вот именно, за это. За то, что мало заботилась о своих детях, была, что уж там кривить душой, дурной матерью. Отказалась от сына, опасаясь взрастить в своей семье чужака, подкидыша. Да будь он даже подкидышем, что с того? Убытку бы не было, а только прибыток – доброе дело не пропало бы, легло на чашу незримых весов и причлось бы потом…

А дочка, Лилечка? Зачем она так поступила с ней? Чем была занята, о чем думала ее голова? Все не о том, не о том! В результате девочка не получила толком образования, не смогла найти себя в жизни и теперь, конечно, ненавидит свою кукушку-мать. Нет, она не может ненавидеть, у нее не хватит для этого воли. Не важно, не важно! Не важно, какая она, дочь. Сейчас все дело в Тамаре, в ее материнском долге, который она не смогла или не захотела исполнить, и теперь несет за это заслуженную кару. Мало того, она по уши погрязла в грехе прелюбодеяния!

Разумеется, Тамара Павловна не за монастырскими стенами жила все эти годы. Она женщина яркая, интересная, осталась привлекательной даже в бальзаковском возрасте и на недостаток мужского внимания жаловаться не могла. Она отошла от развода, стала интересоваться противоположным полом. Случались у нее короткие и долгие романы, пару раз ее звали замуж, но Тамара отказывала. Еще чего не хватало – поступиться своей свободой ради сомнительного удовольствия слушать храп мужа по ночам да стирать его носки! Она даже не позволяла своим кавалерам оставаться ночевать, выставляла за дверь в любое время дня и ночи. Сделал дело, гуляй смело!

Но последняя пассия Тамары Павловны все же немного отличалась от предыдущих. Во-первых, это был настоящий служебный роман. К тому же служебный роман с подчиненным! А во-вторых, у официанта Валентина, милого Валечки, были мускулы пантеры и лицо херувима, к тому же он был моложе Тамары Павловны на… Ну ладно, скажем так – годился ей в сыновья. А в-третьих… Он был первой страстью стремительно стареющей женщины. С ним она впервые узнала радость плотской любви, и радость эта оказалась для нее с привкусом горечи. Сколько лет потрачено впустую, сколько ночей прошло одиноко, сколько скучных и бездарных любовников побывало проездом в ее жизни, прежде чем она повстречала Валечку, такого ласкового, такого внимательного!

Тамара, при всех ее недостатках, была женщина разумная. Она понимала, что еще немного – и она не сможет удержать при себе молодого любовника. Валентин такой красавец, такой мужественный, на него заглядываются девушки. Уведет какая-нибудь юная свистулька парня, того и жди! Поэтому постаралась привязать к себе Валентина не только любовными ненадежными узами. Тамара Павловна при любом случае намекала возлюбленному, что со временем сделает его партнером в своем небольшом, но крепко налаженном деле… Быть может, она сама развратила изначально бескорыстного молодого человека этими посулами, кто знает?

Разумеется, со своей бедой Тамара Павловна прежде всего пошла к нему, самому близкому человеку. Это было ошибкой. От страха перед надвигающейся бедой, перед неминуемой болью и угрожающе близкой смертью она потеряла не только голову. Она потеряла лицо.

Валентин растерялся. Возлюбленная всегда представала перед ним бодрой, деловитой, ухоженной и подтянутой. Он никогда не просыпался с ней рядом поутру, поэтому с трудом представлял, как его начальница-любовница выглядит без прически и без макияжа. Она никогда не изменяла своему сдержанно-ироническому имиджу. А тут вдруг на руках у молодого человека оказывается всхлипывающая, косматая старуха с нелепо расплывшимся по щекам макияжем!

О нет, он не содрогнулся, не пустился наутек! Он показал себя с лучшей стороны. Узнав, в чем дело, Валентин принялся утешать Тамару, гладил ее по голове, уверял, что медицина нынче делает чудеса, что операция наверняка ей поможет, а он, да-да, будет любить ее точно так же и ни каплей меньше! И закончил он свой отрывистый монолог предложением руки и сердца!

– Тамара… выходи за меня замуж!

Не было цветов, не горели свечи. Никто не откупорил шампанского. Не случилось у пылкого влюбленного кольца с бриллиантом в кармане пиджака. Но это было самое настоящее предложение, и Тамара Павловна взглянула в лицо жениху с нежностью и благодарностью.

В лицо, да. И впервые ей показалось, что лицо-то у Валентина довольно неприятное. Подкачал он тут, подкачал. Не смог удержать нужного выражения. Не отыскал в тайниках соответствующей маски. И все, что он хотел скрыть, все на его лице в ту минуту отразилось. Не актер он был и не шпион. А кто?

А просто молодой человек из провинциального города. Красивый, ничего не скажешь. Так ведь с лица не воду пить! Талантами никакими не обладал – если только умение нравиться женщинам не считать талантом. Где-то вроде учился, да так и не выучился. Вся родня говорила: ну что за занятие, официант! Позор, а не работа! А ему нравилось. Что родственники понимают, батя вон столько лет ишачил на комбинате, а толку? Ни денег, ни почета, молчал бы уж в тряпочку! Он, Валентин, поумнее, посноровистее будет. Втюрилась в него по уши начальница, видная баба в соку, так он разве растерялся? Не стал от своего счастья бегать, не стал и жадничать.

Бросил лапочку Шурочку, с которой дружил еще со школы. Обе семьи их давно сосватали, скандал вышел. Да они ж, идиоты, не понимают, что никак нельзя им было с Шуркой жениться! У него – мать, отец, дедка, да он сам в двухкомнатной квартире. У Шурочки – мать с отцом, да она, да сеструха малолетняя на такой же площади. Где они жить-то будут? Снимать квартиру? А на какие шиши? А дети пойдут? Ну что это будет за жизнь? Пусть уж Шурка подыщет себе жениха побогаче, с ее модельной внешностью это не проблема. А он, Валентин, уже нашел неплохой вариант. Правда, она постарше малость, но так ведь последняя новость все меняет! Теперь можно и жениться – молодой супруге недолго осталось. Даже если она протянет еще полгода-год, даже если много денег уйдет на бессмысленное лечение, все равно что-то да останется! Квартирка там, добришко… А там… Там можно будет и с лапочкой Шурочкой снова сойтись…

Нет, нет, он так не думал! В мыслях не держал! Так только… Словно по самому дну души тень проскользнула, а лицо его возьми да выдай! Тамара Павловна сразу отшатнулась от возлюбленного. Она взяла себя в руки. Она не стала укорять и упрекать – да и в чем можно упрекнуть такого верного рыцаря? Тамара просто утерла слезы, встала, кофточку одернула и сказала:

– Нет, Валечка, кончились наши с тобой золотые денечки… Я ценю твой порыв, очень тебе благодарна… Но выйти замуж за тебя не могу. На что тебе, милый, умирающая старуха? Иди, счастье мое, найди себе молодую девушку, женись на ней и будь счастлив. А обо мне уж дети позаботятся, глаза мне закроют.

Очень сильно было сказано, Валентин даже сопротивляться не мог. Не стал больше уверять начальницу в любви, ушел, унося свое разбитое сердце. А Тамара Павловна как спохватится да как схватится за виски!

Вспомнилась ей молодость. Вспомнилась ей разбитная ее подружка, официантка Валька, с которой потом Тамарин супруг неверный шашни закрутил. Не знала она и не могла знать правды о том, какую на самом деле роковую роль сыграла та Валентина в ее семейной жизни… Но аналогия поразила ее. Тоже Валька, тоже официант и тоже сволочь, простите за выражение! Значит, есть Бог на свете, значит, видит он все, и был это Тамаре Павловне знак – одуматься, покаяться, начать новую жизнь! Пусть и жизни этой будет с гулькин клюв…

Растерявшись от обилия непривычных мыслей, Тамара Павловна решила обратиться за помощью в высшие инстанции. В ней ожили воспоминания детства. Вот мать преклоняет колена перед иконой, шепчет что-то, истово крестится и встает с просветленным, радостным лицом. Тогда вера была почти под запретом, православные переживали не самые лучшие времена… Но и не самые худшие, как стало ясно впоследствии, когда религия вошла в моду. Церковь задрожала от уверенной поступи неофитов, и они, как водится, много дряни нанесли на самоуверенных подошвах! Но мать Тамары все же и в те времена посещала храм Божий, брала с собой и дочку. Тамаре храм запомнился, как праздник. Что-то вроде Нового года. Повсюду огонечки горят, блестят золотые оклады, все люди добры друг к другу, и даже детям дают глоток сладкого вина в серебряной ложечке! И вот теперь, спустя много лет, Тамара Павловна собралась туда вновь.

Она оделась скромно, но с бессознательным кокетством, словно пытаясь соблазнить судьбу своим показным смирением. Длинная черная юбка из струящегося шифона нежно облегает ноги, белая блузочка подчеркивает гибкость ее стана и высокую грудь. Высокую грудь, где и угнездилась беда, откуда распространяются по всему организму страшные споры, сея будущую смерть.

Тамара Павловна всплакнула, повязала голову шелковым платочком с логотипами господ Дольче и Габбаны (подделка, конечно, но очень миленькая) и отправилась в церковь.

Обедня уже отошла. В храме было пусто и очень тихо, только сидела за лоточком щуплая старушка, опустив голову, – то ли дремала она, то ли читала. Тамара купила самую большую свечу, подошла к большой иконе, зажгла, поставила. Что еще делать, она не знала. Молиться? А как? Она даже перекреститься не смогла, боялась ошибиться. Вспомнила, как учила мать – «на лобик, на животик, на правое плечико, на левое»… И снова, не сдержавшись, зарыдала.

– У вас умер кто-то? Не нужно, не убивайтесь так, – прошелестело за плечом, словно ветерок пролетел.

За спиной стояла давешняя старушка. Она оказалась и не старушкой вовсе – так ее определила Тамара Павловна из-за полутьмы в церкви, из-за низко, по бровям повязанного платочка. Совсем юная, худенькая, легонькая женщина смотрела на нее участливо.

– Умер? Нет…

– Вы свечу за упокой поставили, потому я и подумала…

Тамара Павловна вздрогнула, как ошпарило ее. Хотела поставить свечу за собственное здоровье, а вышло, что за упокой! Похоронила себя, значит, в покойники записала! Она снова зарыдала и уже не помнила, как очутилась в маленькой, чисто прибранной кухоньке. Женщина из храма привела ее к себе, попросив какую-то невидимую Ольгу Семеновну присмотреть за лоточком. И оказалась она матушкой – женой священника то есть. Попадьей. Назвалась Анной.

Она быстро собрала чай – на блестящей клеенке, еще пахнущей свежо и остро, появились веселые цветастые чашки, вазочки с вареньями, плетенка с крупными кусками булки. И все время говорила, щебетала, не умолкая, как маленькая деловитая птаха:

– У всех свой крест, без этого не проживешь. Нам вот с мужем Бог детей не посылает. Уже три года женаты, а дети не родятся. Сначала я убивалась, плакала, в монастырь идти хотела… На Бога роптала в ослеплении. А потом подумала, к лучшему это. Своих детей у меня нет, чтобы я о сиротах лучше позаботиться могла. И развеселилась я душою. Двоих мы уже усыновили, да я еще бы не прочь… Люблю я их, даже страшно!

Ох, напрасно ты щебечешь, веселая пташка! Не утешили твои слова гостью, еще пуще она загоревала! И, прихлебывая слезы душистым чаем, рассказала матушке Анне свое горе. Пока говорила, и отец Александр подтянулся. Молодой батюшка совсем, даже борода у него не растет. Оттого, наверное, хочет он казаться строгим, но светло-серые глаза смотрят ласково, по-детски доверчиво. С женой они были похожи, как брат и сестра, и сидели притулившись друг к другу, слушали скорбный рассказ гостьи. А потом успокоили ее как могли, и дал отец Александр простой и душевный совет.

Тамара Павловна в тот же вечер позвонила сыну. Они поговорили очень хорошо – с той безнадежно-печальной нежностью, которая всегда сквозит в разговорах когда-то любивших друг друга людей. Все плохое, все темное, разъединившее их, было прощено и забыто. Разговор Тамара Павловна помнила плохо. Кажется, сын сказал ей что-то очень хорошее, очень милое, дающее надежду на спасение. А самое главное было то, что он согласился приехать, сам даже предложил. С этого момента мироощущение Тамары Павловны совершенно изменилось. Она не помышляла больше о примирении с Богом. Не вспоминала храм, где по-новогоднему горят свечечки, где все люди добры и внимательны друг к другу. Она забыла и отца Александра, и кроткую его жену, и их добрые советы. Ей казалось, что сын, приехав, привезет с собой свет юности, здоровье, вечную жизнь. Вечную жизнь не в том, а в этом мире, где Тамара снова сможет носить шелка и шифоны, туфельки на каблуках, заниматься любимым делом, ухаживать за собой, вкусно есть, крепко спать и ничем не беспокоить свою душу, кроме повседневных, житейских, таких приятных хлопот.

Он приехал очень быстро, и это было так трогательно! Поспешил на спасение матери, ничто его не задержало! И стал такой красивый, такой высокий, загорелый! Теперь Тамара Павловна отчетливо различала в его лице фамильные черты, теперь она не сомневалась в том, что это ее родной сын. Эта мысль не была отравлена ни тоской, ни горечью. Просто исправлена одна ошибка, а вскоре будет исправлена и еще одна.

За ужином Виктор дал матери обычный аптечный пузыречек, наполненный неровными гранулами коричнево-бордового цвета.

– Что это?

– Лекарство, мама. Очень хорошее, инновационное. Мне удалось достать чудом. Никому об этом рассказывать не надо, это снадобье еще не прошло всех испытаний… Да и стоит оно слишком дорого, чтобы о нем говорить на публике. Завтра целый день тебе ничего не есть, вечером примешь первую дозу.

Гранула, которую Витя не велел раскусывать, приказал глотать целиком, оставила на языке восковой привкус. Очевидно, драгоценное снадобье таилось в экологически безупречной оболочке из воска. Тамара Павловна приняла ее вечером, а утром не смогла встать. Слабость во всем теле, какая-то заторможенность, вялость и безразличность мыслей помешали ей даже испугаться. Она дремала, то просыпаясь, то вновь проваливаясь в сновидения, и не чувствовала ничего… Ну, или почти ничего. Что-то все же беспокоило, что-то тяжело ворочалось и ворчало в груди, как большой, медлительный зверь.

Она не встала и на следующий день. Сознание ее совершенно затуманилось. Она уже не контролировала естественных функций организма, и Витя был при матери и сиделкой, и санитаркой. Потом Тамара Павловна смутно вспоминала, словно бы что-то большое и черное выходило из ее тела, выделялось, как пот из разверстых пор. Тамара не в силах была даже ужаснуться этому. Она не знала, выздоравливает или умирает. Она так и не узнала никогда, что постель, на которой она лежала в забытьи, Виктор собрал в мешок и самолично отвез на городскую свалку.

Тамара Павловна не узнала – иначе непременно спросила бы у себя, откуда взялись на простынях, одеялах и подушках угольно-черные разводы и почему в этих размытых пятнах можно различить то оскаленные звериные морды, то божественно-прекрасные лики… То же было и на рубашках ее, которые частенько приходилось менять, так как черный, липкий, удушливо пахнущий гарью пот сочился изо всех пор тела женщины…

Она так и не узнала, что на свалке, куда Виктор отвез пришедшее в негодность барахлишко, тщательно упакованный в полиэтиленовый мешок сверток мигом распатронили кормящиеся от помойных щедрот бомжи. Смачно изругали помойные жители проклятых нуворишей. Ишь, простыни добротные, льняные, два одеяла шерстяных, три подушки пышных, рубашки все дорогие – кружево, да шелк, да вышитый батист, а как все загажено, и не отстирать! Все же разделили добришко по-братски, а через неделю пошла косить бедных людей черная зараза… По заброшенным домам, по подвалам, по всем худо-бедно обжитым закутам, куда только попадало постельное белье из дома Тамары Павловны, умирали они, несчастные. Умирали быстро, без мучений и лечения, да и кто бы их стал лечить? И так выкосила чисто их неведомая хворь, что три года подряд городские власти кичились социальной работой среди населения! А потом что ж – истлели постели, а бомжи новые развелись…

Она так и не узнала, что в первую же ночь после того, как приняла она загадочное лекарство, на другом конце города проснулась в своей постели маленькая попадья. Она полежала немного, глядя в потолок, по которому скользили разлапистые тени от растущего под окном клена. Нежным, защищающим жестом легли ее ладони на чрево, где, неведомая ей до срока, билась уже крошечная жизнь. А потом матушка Анна заплакала, разбудив мужа. Тот спросонок не смог добиться, что такое ей приснилось, а та толком и объяснить не сумела. Слабый провидческий дар, данный ей от рождения и усилившийся по причине беременности, дал ей знать: та женщина, Тамара, что приходила к ним тогда, погубила свою душу, навлекла на себя проклятие. Но, вспомнив о неиссякаемой милости Божьей, матушка Анна осенила себя крестным знамением и заснула вновь.

Тамара Павловна провела в постели шесть дней, а на седьмой открыла глаза и сразу же попыталась встать. Виктора не было дома, он отлучился куда-то – должно быть, пошел в магазин. Женщина осторожно села на кровати, ступила босыми ногами на прохладный пол и поежилась от давно забытого, юного, веселого озноба. Тело было чужим, невесомым, но повиновалось хозяйке с излишней даже легкостью.

Покачиваясь, балансируя руками, точно держа в них незримый, спасительный, уберегающий от пропасти шест улыбаясь неведомо чему, Тамара Павловна, как истинная женщина, прежде всего направилась к зеркалу. В его тихом, тенистом омутке увидела она себя и рассмеялась удивленно и радостно. Чудо было перед ней, настоящее, несомненное чудо! Оказывается, не требуется веры и размером с горчичное зерно, ведь она ни капли не верила в то, что лекарство ей поможет, приняла его, только чтобы угодить сыну! «Чудес на свете не бывает», – устало подумала она тогда, но вот же оно, чудо!

Если бы Тамару Павловну увидел сейчас кто-то из знакомых, он не был бы потрясен переменой в ее внешности. Чуть посвежела, чуть приободрилась – должно быть, хорошо выспалась, или испробовала новую витаминную диету, или отдохнула в санатории.

Но Тамара видела, постигала: никакие диеты и санатории не совершили бы с ней такого волшебства. О, эти приметы беспощадного времени, незаметные стороннему глазу, но так горько, так близко знакомые самой женщине! Оплывшая фигура, подернутая летейской рябью шея, истончившаяся кожа рук, синева на висках и желтизна на веках – или наоборот! Провисший подбородок, лучики морщинок вокруг губ и глаз. И сами глаза, как жалостно тускнеют они с годами! Куда исчезает их живой, веселый блеск, который никакой краской не подрисуешь, никаким ухищрением не вернешь?

Мало на свете женщин, способных стареть смиренно и с достоинством, и Тамара Павловна к ним не принадлежала. Она откровенно любовалась собой. Своим возвращенным, обновленным обликом. Она ахала и всхлипывала. Она вспоминала, как несколько лет назад вознамерилась даже сделать пластическую операцию, проще говоря, подтяжку. Собралась, да так и не решилась. Испугалась чего-то – сумерек наркоза, язвящего жала скальпеля, врачебной ошибки, насмешек за спиной.

Эх, Тамара Павловна! Царица Тамара! Чего вы боялись, хотелось бы знать! Решились бы вы тогда лечь под скальпель хирурга, избежали бы сейчас многих хлопот! Дотошные врачи при обязательном обследовании отыскали бы опухоль в вашем теле до того, как она превратилась бы в неоперабельную, и не пришлось бы вам менять свою хорошо налаженную, одинокую, эгоистичную жизнь! И начали бы вы лечиться, и здорово порастрясли бы толстый кошелек, но для здоровья никаких денег не жалко, верно? А сейчас… Сейчас вам придется платить по другим счетам, другой монетой… И не только вам!

Живо, лучисто блестели глаза, и очистился белок, стал не мутно-молочным, а перламутровым. Тамаре Павловне показалось, что даже радужка стала ярче. Она наклонилась поближе к зеркалу, и на секунду привиделось ей, что синие глаза стали желтыми. Янтарно-желтыми, как у кошки.

Наваждение прошло. Но то, что вошло в женщину вместе с капсулами, данными ей сыном, уже бежало по венам, тукало в висках, толчками проникало в сердце. Незнакомое, чуждое, странное захватывало ее разум и порабощало душу, навязывало свою волю, настойчиво требовало от нее…

Требовало? Чего?

Преображения.

И Тамара преобразилась. Она потеряла чувство времени и лишилась страха перед его необратимостью, ведь в ее распоряжении теперь была вечность. Она забыла свое прошлое, не думала о будущем, не ощущала реальности. Она равнодушна была ко всем звукам и запахам, она не знала ни радости, ни печали. Любовь и ненависть оказались недостойными бессмертия. Добро и зло со своей извечной борьбой безнадежно устарели в ее преображенных, холодно-отстраненных глазах. Все померкло перед беспощадным светом истины. Створки душной, скучной жизни распахнулись, чтобы впустить страшно яркий, беспощадный свет истины, и теперь им не сойтись вновь.

Она заторопилась выйти на работу. Ей нужно было завершить кое-какие дела, чтобы приступить к труду иному, посвятить себя единственно важному и нужному. В кафе появление хозяйки произвело фурор. Валентин успел растрепать сослуживцам о смертельной болезни Тамары Павловны. В то время, пока она лежала в постели, переживая действие необыкновенного лекарства, ей несколько раз звонили домой. К телефону неизменно подходил молодой человек, назвавшийся ее сыном, ровным голосом сообщал одно и то же: мать захворала, лежит. Ее не стоит беспокоить. Не за что. Всего доброго. Так что хозяйку в кафе почти схоронили и ожидали своей дальнейшей участи, с сочувствием поглядывали на Валентина. Хотел куш сорвать, а тут сынуля объявился невесть откуда, да полно, сын ли он ей? Множились, ползли шепотки…

Дальнейшая участь явилась в лице самой хозяйки. Выглядела она совершенно здоровой, даже помолодевшей и удивительно похорошевшей. Тамара Павловна, как всегда, отдавала точные распоряжения, кого-то похвалила, кого-то распекла… Подчиненные с нее глаз не сводили, а пуще всех глазел Валентин.

Ох, как он ругал себя, что вовремя не раскусил ее тонкой игры! Конечно же это было испытание! Царица Тамара пошла по пути своей великой предшественницы. Впрочем, та, кажется, своих хахалей из окна выбрасывала? Что-то такое там было кровавое, сейчас и не вспомнить. Хитро, хитро. Объявилась смертельно больной, кинулась к молодому любовнику, плачет-заливается, а сама одним глазком посматривает – как он отреагирует, что скажет? Актриса! Якобы слегла, а сама небось из салонов красоты не вылезала, ну-ну! Осталось понять, не свалял ли он дурака? Сам-то думает, что выдержал испытание, а что у бабы на уме, нипочем не догадаться!

У Валентина, конечно, недостало терпения дождаться, когда его пальчиком поманят, и он заглянул в кабинет, когда хозяйка осталась там одна. Придумал для оправдания какое-то дело, набрался храбрости и пошел, как на амбразуру. Тамара Павловна просматривала документы и многое уже выбросила – битком была набита мусорная корзина, комки бумаги усеивали бледно-розовый ковер. Она взглянула на Валентина с улыбкой.

– Что, милый? – спросила шепотом, и у «милого» вдруг побежали вдоль хребта ледяные мурашки.

Хотя их связь ни для кого из работников кафе не была секретом, они все же конспирировались – «ради чистоплотности», как говаривала Тамара. Ни разу она, будучи «при исполнении», не одарила Валентина ни ласковым словом, ни улыбкой, ни ее фирменным откровенно-призывным взглядом. Значит, строгое правило отменено, и это добрая примета для красавчика официанта. Значит, он на пути к тому, чтобы признали его законным супругом и совладельцем. Вот будет жизнь, не жизнь, а малина!

А Тамара все манила, все призывала. По-новому сверкали ее глаза, и новая в ней появилась повадка – облизывать умащенные яркой помадой губы острым язычком. Вроде бы и не к лицу такие нескромные ухватки достойной матроне… Но эта женщина в бело-розовом, стройная и гибкая, не походила больше на матрону, не выглядела на свои годы. С грацией хищного зверя семейства кошачьих она бросила бумаги на стол и направилась к Валентину. Кабинет был невелик, пять шагов всего, но ему показалось – прошли годы и века, прежде чем она приблизилась и положила руки с отточенными, блестящими ногтями (когтями) ему на плечи. И выглядела она иначе, чем раньше, не было во взгляде ее любовной мольбы, просьбы к снисхождению. Хищным был ее взор, устремленный на губы любовника.

– Ну что же ты так оробел, – прошептала она горячо и властно, обжигая огненным дыханием ему щеку и шею. – Обними же… меня…

От ее тела исходил ровный сухой жар, и Валентину стало не по себе. Он обнял Тамару Павловну, неловко обхватил руками, и показалось ему, что ее обновленное тело сминается под напором его ладоней. Подается так, словно в руках у него – пустота, заключенная в хрупкую оболочку плоти.

В эту страшную для себя минуту – а была она страшна для него нечеловеческой жутью! – вспомнил Валентин, как совсем недавно, три-четыре года назад, только вернувшись из армии, удил он на дамбе рыбу с отцом. Еще не отменили тогда майских праздников, и целых три дня подряд ловили они пришедшую по высокой воде плотву и красноперку, иной раз попадались и небольшие лещонки. А чаще всего клевала маленькая рыбка, которой до того года почти и не видели в реке. Зубастая – пасть в половину тела – черная рыбешка называлась ротан. Все сетовали на нее. Завезли ротана откуда-то с благими намерениями, собирались за счет прожоры выправить как-то экологическое положение, да просчитались. Паршивец стал жрать икру и мальков ценных рыб, плодился в геометрической прогрессии, а вот его самого никто есть не хотел. Отчего же? Писали в какой-то статье – мясо, мол, у ротана чистое и белое, вкус деликатный. Да кто ж его станет пробовать, деликатный-то вкус, если рыбу эту и в руках держать противно? Шершавое тельце, лишенное защитной слизи, словно воздухом надуто, пасть зубастая, морда злая. Рыбачили с ними вместе два местных алконавта, Сика и Бешка. Они, бывало, хорошую рыбешку продавали, а мелочь себе на закуску поджаривали. Так и те брезговали ротанов есть! Чужая это рыба и хищная, и не будет от нее добра никогда, хоть пол-литрой запей!

Чужое и хищное существо с омерзительной пустотой внутри держал Валентин в объятиях и никак не мог исполнить того, чего от него явно ожидала женщина. Ему противна была и прогибистость ее стана, и упругая податливость груди, а хуже всего – ее дыхание, врывающееся в его распяленный бесстыдным поцелуем рот. Горьким было дыхание и сухим, оно сильно и отчетливо пахло тлением, вызывало неукротимые рвотные спазмы. На борьбу с этими спазмами и мобилизовались все силы, для страстных объятий ничего не осталось, ничего!..

Но Тамара Павловна, как дама зрелая и опытная, не придала значения любовной неудаче Валентина, только нахмурилась досадливо, пристегивая кромку золотистого чулка к сложной кружевной сбруйке. Не носила она раньше такого вычурного белья, и это переменилось!

– Ну-ну, не стоит конфузиться, милый, – пропела царица Тамара приторно-ласково. – Ты устал, переутомился, ты был взволнован… Тебе надо отдохнуть. Вот закончу я одно маленькое, но очень важное дело, и мы с тобой поедем в райское местечко…

– Куда? – вяло поинтересовался Валентин, припоминая, как раньше она все дразнила его путешествиями в дальние страны, на неведомые острова, к пальмам и лазурным лагунам…

Особенно привлекал ее Египет, страстные поцелуи в зловещей полутени пирамид, под унылое бормотание гида! Так и не выбрались они никуда, все мешали дела, а теперь и подавно не поедут!

– В Лучегорск, – шепнула Тамара, снова приближаясь, обжигая любовника острыми, порочными лучами глаз. – Тебе там понравится… Мы будем так счастливы там… Там все счастливы!

На подгибающихся ногах, утирая отчего-то заслезившиеся глаза, вышел Валентин из кабинета начальницы. К чести его надо заметить, что он не стал ждать, как повернется ситуация, не принялся искать новых выгод для своей бесценной персоны. В тот же день, в чем был, уехал он – далеко-далеко, за тысячу километров, в большой северный город, где жил его родственник, брат отца. Обжился там, обзавелся скромным жильем, вспомнил дело шоферское, которому его в армии обучили. За большими деньгами не гонялся, работал усердно, жил по средствам. Выписал к себе Шурочку, которая все ждала его, замуж не выходила. Поженились, детишки пошли. Но нередко содрогался Валентин, когда вспоминал бедовую свою молодость, расчетливую свою любовь, и не мог не признать, что тогдашняя его слабость, пожалуй, спасла ему жизнь. Где бы он был сейчас, совокупись тогда с чудовищем? Он не верил в сверхъестественное, но был вполне уверен, что Тамара Павловна, смертельно больная, осталась тогда умирать и умерла в каком-то другом измерении, а в кабинете соблазняла его не она, а некий демон в ее образе. Быть может, от этих нечастых мыслей к сорока годам он сплошь поседел… И долго еще Валентин вздрагивал и стонал по ночам, потому что порой снилось ему одно-единственное слово, казавшееся средоточием вселенского ужаса. А слово это было «Лучегорск».

Да, Тамара перестала быть собой. От нее осталась только мягкая оболочка, покорная игрушка бибабо, готовая исполнить все, что прикажет ей новое «я», новая кровь, новый хозяин. А ему, надвигающемуся медленно и неизбежно, как тень от громадной тучи, зачем-то нужна была Лиля.

Глупенькая, маленькая, бледная Лиля, чахлый цветочек средней полосы России, мать-одиночка, храбрая портняжка! Что же было у нее такого? Зачем она понадобилась загадочному чужаку, чья сущность была древнее самого мира? И зачем к ней приехали мать ее и брат? Кому служили они? И когда это все началось?

Глава 8

Зима в Лучегорске пронизана ветрами, пахнет йодом и имеет зеленовато-бурый оттенок гниющих водорослей. Летом это обычный курортный городок, впрочем, отдыхающих никогда не бывает слишком много. Не выстроили в Лучегорске ни санатория, ни пансионата, и добираются сюда только те бледнолицые братья, что мечтают отдыхать дикарями, снимая вигвамы в частном секторе, или ставить палатки на каменистом берегу. Впрочем, и от этих пришельцев довольно шума на пляже, да и на местном базарчике, где царствуют торговцы свежей рыбой да бушуют зеленщики, не протолкнуться. Зимой же почти всякая жизнь в Лучегорске замирает. Один только ветер, кажется, охотно гуляет по улицам. Неловко выстроен этот городок – казалось бы, удачно стоит в ложбинке между гор, ан нет. На самом пути пассата воздвигнут Лучегорск, и зимой от его продольной, до костей пробирающей тяги некуда деваться. А хуже всего приходится детям, что живут в большом белом доме на горе. Выбрал же место для дачи неизвестный чудак, нет бы поставить дом в затишке, в низинке, пусть оттуда и не виделось бы море! На открыточный вид богач польстился, да что такое вид, им щели не заткнешь и печку не растопишь!

На миру, на ветру, на самом что ни на есть голом месте – ни одного деревца! – стоит белоснежный дом, и окружают его только розовые облака тамариска. Впрочем, бывший владелец дома приезжал в свои пенаты только летом, как и те люди, что селили много позже в эту дачу детский дом. Как и те люди, что назвали городок Лучегорском. Зимой лучи солнца не проникали в долину, а только отражались в сияющих шапках горных вершин. Редкий денек выдавался солнечным, но все равно каждый божий день выводили гулять сирот в тесных коричневых пальтишках на рыбьем меху. Притихшие дети не резвились, не бегали, а собирались в группки, жались друг к другу, как озябшие птенцы, и щебетали тихонько между собой. Сколько сказок и преданий, старых и новых, таил для них этот пустынный берег! Говорили они о призраке старика в белом одеянии, который бродит по скалам и, тоскуя, жалуется в рифму на холод и ветер, на тягости изгнания. Так и звали его – Поэт. Говорили о рыбах, которые время от времени попадают в сети рыбаков, – рыбах с человеческими лицами. Они стонут и плачут, когда их поднимают на воздух, и каждый раз этот зловещий улов грозит рыбакам бедой. Говорили о белых, обглоданных временем и подводными тварями костях, выбрасываемых морем всякий раз во время шторма, и о том, что под скалой есть глубокое место, где стоймя стоят бесчисленные скелеты с привязанным к ногам грузом. Кто-то из старших воспитанников, давным еще давно, нырнул со скалы Кошачьей в море, чтобы показать свое умение и удаль, и увидел их на дне. Он успел рассказать об увиденном до того, как за ним пришла машина с красным крестом и увезла его, полубезумного. С тех пор смельчака, говорили, никто не встречал. Говорили о пограничнике, который вот в такой же зимний день сошел с ума на своем посту. У него был автомат, и он открыл огонь со своей вышки. Он стрелял по городу, он стрелял в людей, но был уверен, что уничтожает мерзопакостных монстров. Когда у парня кончились патроны, он бросился вниз головой прямо с вышки, и его окровавленный призрак тоже порой тревожит горожан. Говорили, что в той же скале Кошачьей есть пещера, где хранится древний пиратский клад – золото и бриллианты, рубины и изумруды, и горит в той пещере уже сотни лет негасимая лампа. В скале и правда зияло множество узких расщелин, но даже приближаться к ним было строго-настрого запрещено.

Витя Орлов, которому в детском доме дали говорящую фамилию Дорожный – похоже на блатную кличку, но ему недолго придется ее носить! – внимал этим байкам с жадностью. Его детский мозг страдал от недостатка информации, как от нехватки кислорода. Он рано выучился читать, но к занятиям в школе еще не приступил по возрасту. Витя перечитал все книжки в библиотеке детского дома «Лучик», ведь их было так мало! Разве попроситься в другой, взрослый зал? Не пустят, скажут, сначала подрасти. Телевизор разрешали смотреть каждый день по часу, раз в неделю показывали кино, да разве утолишь этими крохами голод по миру – большому, разноцветному миру, в котором каждый день происходит что-то новое? А в детском доме каждый день все одно и то же, так редко появляются новые люди, так редко звучат непривычные голоса! Нет, летом, конечно, приезжают дети из других детских домов, из других городов. На отдых, к морю. С ними можно водиться, но и у них все одни и те же разговоры…

– Одного мальчика усыновили и сразу купили ему велик…

– Щас как дам в лоб, чтоб не вякал!

– Нам гематоген каждый день дают, а вам?

– У нас была воспиталка вредная, каждый день всех в угол ставила, но потом уволилась…

– Я эту овсянку терпеть ненавижу!

– А я, когда вырасту большая, сделаю себе перманент, как у Марьи Тимофеевны!

Тоска! А страшные истории – вещь, от них сладко щекотит в груди и замирает где-то в животе. Особенно интересно думать про клад, добавлять от себя подробности и представлять, что будешь делать, когда клад найдешь! Велосипед гоночный обязательно, и в кино два раза в день, и мороженого сколько захочешь! И собаку, немецкую овчарку по прозвищу Мухтар!

Потом, когда Витя подрос и пошел в школу, он понял, что клад не сможет решить всех его проблем и уж точно не сделает его счастливым. Одноклассники быстро разъяснили, сказали, мол, родители тебя бросили. Увезли подальше и бросили, ты им не нужен стал. Вон нас таких сколько! Лизку Селиванову вообще родная мать в вонючий нужник спустила, в выгребную яму! Хорошо, соседи нашли, пищала она, помирать не хотела. Мать под суд и в тюрьму, а Лизку спасли, потом сюда отправили. А зачем, для чего? Может, ей в выгребной яме лучше было. Все равно уродина и дура, потому что мамаша ее алкоголичкой была. Из-за этого Лизка и уроков не помнит, понял? Вот и ты такой же, хоть и посообразительней чуток.

Как бы ни был богат клад – на эти деньги нельзя будет купить родителей и дом. Да и вообще, клады нужно сдавать государству. Дадут тебе пятнадцать процентов, да еще обманут, потому что ты маленький. Деньги на книжку положат, пока не вырастешь, а сам так и останешься здесь торчать, и не будет ни кино каждый день, ни мороженого, а уж про овчарку с велосипедом и думать забудь. Зачем тогда нужно это древнее сокровище? Лучше уж пусть там будет… Пусть там будет…

Но что именно там должно быть, Витя придумать не мог. Постепенно идея отыскать клад стала преследовать его неотступно, и чем больше разочаровывался он в благах земных, тем навязчивей становилась мысль проникнуть внутрь Кошачьей скалы. Невероятно, но мальчишка никого не посвящал в свои планы, не проболтался приятелям, не выдал себя воспитателям. Вите повезло найти в маленькой неупорядоченной библиотеке книжку о спелеологах, но он понимал, что этого мало. Учитель физкультуры был поражен – Дорожный, такой неспортивный мальчик, начал вдруг проявлять невиданное рвение на уроках, не отсиживался больше на скамеечке, а бегал, прыгал и отжимался, словно бес в него вселился! И через год он уже бегал, прыгал и подтягивался лучше других и просил физкультурника давать ему отдельные комплексы упражнений на растяжку. Узки расщелины в Кошачьей, неподготовленный человек не сможет туда пробраться… И к тому же ему пора спешить, ведь он растет как на дрожжах! Заодно и снискал уважение товарищей, раньше-то его считали за хлюпика, поколачивали временами, а теперь попробуй тронь-ка! По плечам похлопывают, стали звать не обидно Нюня-Витюня, а уважительно – Витек.

И вот однажды весной, перед началом весенних каникул, Витя счел, что достаточно подготовился к экспедиции внутри скалы Кошачьей. Он выбрал день, третий день каникул, и очень бы удивился, если б узнал, что это настоящий день его рождения. В тот день ему исполнилось десять лет, но Витек об этом не догадывался, свои именины он уже отпраздновал три месяца назад. Момент был выбран удачно. Учительница математики выходила замуж, планировалось пышное торжество в ресторане «Луч». Почти весь персонал детского дома был приглашен, с утра все пребывали в приподнятом настроении, готовили наряды и перешептывались насчет подарков. Улизнуть не составит труда, а завтра почти все воспитатели будут страдать от последствий веселого вечера, и, быть может, никто не станет слишком тщательно пересчитывать учеников. Воспитанники же будут молчать, потому что никто не захочет связываться с Витьком Дорожным.

Витя не мог знать, что исход его рискованного предприятия уже предрешен. Даже если бы заезжий военный не сделал внезапно предложения математичке, если бы она решила не приглашать занудных коллег на свадебный пир, если бы однокашники меньше уважали мальчишку – это ничего бы не изменило. Ведь что случилось, например, с пронырой и ябедой Димкой Чижовым! Он знал или догадывался о планах Дорожного, как обо всем, творящемся в «Лучике», и отнюдь был не прочь сдать его детдомовским властям. Не со зла, а так, повинуясь своей природной вредности. Так что же? Накануне загремел в лазарет, горло у него саднило. Признали фолликулярную ангину и отвезли в больницу, и ничего Чижов сказать не успел, да и голос у него пропал…

Витек давно присмотрел эту расщелину. Она прорезала Черную скалу примерно на высоте человеческого роста, длиной была метра три, шириной… Маленькая ширина, только протиснуться можно, да и то придется уши прижать. Любопытных, особенно подвыпивших отдыхающих, то и дело туда заносило, но они сразу застревали и орали благим матом, пока поспешала помощь.

И там было темно. Очень темно. Расщелина сужалась – и тогда приходилось ползти, продираться, задыхаясь от каменной пыли, царапая лицо и руки. Порой она расширялась, и уже можно было встать во весь рост. Расщелина поворачивала то вправо, то влево, и вскоре в ней не осталось ни капли дневного света. Тьма обступила мальчика, душная, густая тьма. Странно было думать, что он находится там, куда никогда не падал солнечный свет, и мощный луч его фонарика (по правде сказать, попросту украденного из местного магазина электротоваров) был первым лучом, разрезавшим вечный мрак. Витьку казалось, что в пещере непременно должно быть сыро и будут ползать разные жуткие уховертки, но воздух был очень сухим, от него щекотало в горле. По сторонам же он старался не смотреть, и правильно делал, иначе рассудок его не выдержал бы увиденного. Трещины и выступы в камне сплетались в образы, не имеющие формы, но непостижимо наполненные смыслом. И смысл их был – ужас, словно Черная скала сама содрогалась перед хранимой ею тайной.

Он шел очень долго, ему казалось, несколько дней. У него были часы, очень старые, с помутневшим до непрозрачности стеклом – их Витя нашел на пляже два года тому назад. Но доверия к ним не было, часы отставали стабильно на двадцать пять минут, а теперь и вовсе остановились. Вернее, механизм работал, слышалось тиканье, но стрелки не двигались с места, сойдясь на пяти минутах первого. Витек потерял счет времени, ему казалось, что он уже должен пройти всю скалу насквозь, но расщелина пошла на спуск, и сразу же стало очень узко и низко. Стены словно сдвинулись, нажали на ребра, было не повернуться, стало не вздохнуть. Витя попытался повернуть обратно, но повернуться, даже хотя бы попытаться, было попросту негде. Пространство убывало, сужалось, сходило на нет. И вместе с пространством, казалось, исчезал ход секунд и минут. Мальчик почему-то вдруг подумал тогда, что времени здесь тоже некуда двигаться… Он решился ползти назад, только это оказалось еще труднее, чем продвигаться вперед, и без того дающимся с огромным трудом движениям мешала задравшаяся на спину, сбившаяся в скатку шерстяная куртка-«олимпийка». Витек ясно знал, что лезть вперед нельзя но именно из-за определенности этой мысли понял, что непременно сейчас полезет.

Он стиснул зубы, вжал голову в плечи. Мальчику казалось, что его кости плавятся от жара и натуги, но их новая гибкость помогала его телу пробираться сквозь стремительно сужающееся пространство. Витя полз в кромешной, ядовито-сухой тьме, и все-таки ему было легко и спокойно, как будто после долгого отсутствия он возвращался домой и все прошлое, все испытания и трудности пути вскоре должны были остаться позади.

Спуск становился все круче, если бы не узость коридора, его можно было бы назвать падением. Предчувствие бездны овладело мальчиком. Его сознание находилось сейчас в промежуточном состоянии между сном и реальностью, которое бывает на грани пробуждения. В эти секунды мозг человека уже воспринимает обстоятельства действительности, в то время как тело еще замирает в сладких объятиях сна, инстинктивно цепляется за него. Так и сейчас, разум Виктора гнал его вперед, к поставленной, пусть и неизвестной цели, а тело бессознательно тормозило и замедляло движение, пыталось уцепиться ободранными до крови пальцами за острые выступы, стремилось нащупать точку опоры, не смиряясь с безысходностью, которую осознал мозг. Быть может, сдавшись на милость глупого инстинкта, Витек остановился бы совсем и, не имея возможности преодолеть обратный путь, остался бы запертым в каменной ловушке, а через некоторое время, измученный обезвоживанием, недостатком воздуха и синдромом сдавления, с радостью бы встретил избавительницу-смерть… Шлюзанулся бы, как говорил заводила всех детдомовских хулиганов Митька Кощеев, по прозвищу, естественно, Кощей. Но этого не произошло – ход расширился, стал еще круче, и Витя полетел в вечную тьму, успев исторгнуть давно назревавший в его груди вопль.

У него не было имени, у него не было ни прошлого, ни будущего, у него не было уже собственного «я», осознания того, кто он и что он – мальчик, животное, или растение, или просто бесплотный дух, существующий в восприятии собственного низвержения. Парящее в невесомости бесконечного падения тело отказалось от своих притязаний жить и не искало возможности удержаться за что-либо, оно подчинилось идее бездны, как раньше подчинился ей мозг.

Между тем тьма перестала быть кромешной, в ней наметились световые дыры и прорехи. Раз мимо Вити пронесся целый пейзаж – зимний город, занесенный снегом скверик, столбики чугунной ограды, принарядившиеся в белые шапочки, и высокая женщина в белой же шубке. Появление женщины обрадовало мальчика, в ней была уютная радость, надежный свет, и потянуло прижаться к ее шубе, такой пушистой, ощутить губами влажный щекочущий мех… Но лицо женщины таяло, растворялось во мраке, и вскоре не осталось ничего. Даже тьма как бы исчерпалась, вылиняла, устала от самой себя… И стало ясно, что путешествие мальчика, такое безрассудное и невероятное, подошло к концу.

Сознание ребенка милосердно отключилось, чтобы уберечь его от боли, когда тело столкнется с дном каменного колодца. Но ничего подобного не произошло. Витек открыл глаза, уже привычно зная, что никакой пользы от этого не будет, снаружи такая же тьма, как внутри, под веками. Одновременно он нащупал ручку фонарика, чудом не потерявшегося при падении. Брезентовый рюкзак с припасами остался где-то наверху, в каменном коридоре, а в рюкзаке было самое сейчас ценное – простая бутылка с водой… За каплю воды он бы отдал сейчас все сокровища мира, но, как только мальчик открыл глаза, ему расхотелось пить. Вокруг было светло.

Маленькая круглая пещера явно была делом рук человеческих, и ее освещала подвешенная к потолку бронзовая лампа непонятной конструкции. В лампе робко трепетал язычок синеватого пламени, которому не по силам было бы осветить пещеру… Но он освещал.

– Я так и знал, – тихо сказал Витек. – Так и знал…

Он по-прежнему лежал на спине, не торопясь вставать и с изумлением ощущая, что падение нисколько не повредило ему – ни переломов, ни вывихов, точно бы он упал на вату или приземлился на чьи-то невидимые громадные ладони… И даже ободранные руки перестали кровоточить. Боли он тоже не чувствовал, тело и разум, достигнув, наконец, единения, погрузились в сладостный покой. Витя знал, что ему никогда больше не выбраться из этой пещеры, так как отверстие, из которого он только что вывалился, распахнулось темным зевом над его головой, на высоте шести-семи метров, в самом центре потолка, поблескивавшего слюдяными звездочками. Но сейчас мальчику казалось важнее немедленно осмотреть место, куда он попал, место, которое должно было оказаться средоточием всевозможных сокровищ. Он не потерял головы, но принялся за осмотр с холодным спокойствием, сделавшим бы честь самому Шлиману. Все байки и россказни оказались правдой. Были сокровища. Были. Правда, огромные кувшины, стоящие вдоль стен, оказались наполнены вовсе не золотыми монетами и не золотые слитки были сложены в холстинных мешках у стен! Но это было нечто более ценное, чем деньги, – по крайней мере, в этой ситуации. Тяжелые валуны в чистых холстах оказались круглыми хлебами, чуть зачерствевшими.

Один алебастровый сосуд хранил пшеницу – крупные янтарные зерна. В другом было вроде растительное масло, но странное на вкус и на запах. Об оливковых рощах, шумящих под прохладным дыханием морского бриза, Витя ничего не знал. Третий сосуд содержал мед с диковинным горьковатым запахом неведомых цветов. А из четвертого на него пахнуло вязко-сладковатым духом раскаленного на солнце винограда. Там было вино – красное и густое, как кровь, вовсе не похожее на ту мутноватую кислятину, которую порой распивали в укромных уголках старшие воспитанники. Порой, бывало, подзывали они малышей, давали отхлебнуть чуточку и смеялись, глядя на кривящиеся их рожицы. То вино давили из немытого винограда, оно пахло дустом и еще какой-то отравой, оставляло во рту табачный привкус, в голове тяжелый туман и не утоляло жажды, а обостряло ее. Глоток же этого нектара, поднесенный ко рту горсточкой, утолил жажду Витька будто на много лет вперед, зажег прохладный огонь внутри и прояснил мысли. Но если бы специалист, бывалый сомелье, отведал этого пития, то подивился бы легкому привкусу тлена, таящемуся в каждой молекуле его вещества. Быть может, сомелье и счел бы, что тлетворный флюид обогащает букет вина, придает ему изысканную своеобразность… Но оно и так было своеобразным, единственным в своем роде, уникальным. Виноград вызревал в оазисе Ливийской пустыни, смуглые дети стерегли виноградник, потом сборщики винограда срезали налитые соком грозди и складывали их в корзины. Грозди давили ногами веселые женщины, высоко поднимая подолы туник из некрашеного холста, и пели:

Кислое сусло запирали вызревать в чаны. Солнечный сок бродил в темноте, и бродили в темноте язычества человеческие души. А кроме людей, населявших тот древний, юный мир, жили в нем могущественные, почти всесильные существа, почитавшиеся богами. И это так понятно! Ведь много, много лет должно было пройти до того мига, когда на свадьбе в Кане Галилейской явится вино, приготовленное не из винограда – руками смертного, но из воды – волей истинного и единственного Бога…

Сделать глоток этого вина было как причаститься вечности. Сотворенное руками смертных, оно не было выпито ими, но отдано в жертву бессмертной сущности и заперто здесь, в толще камня, где забытая магия остановила время. И если правда, что вода может радоваться, и надеяться, и бояться, и думать, то о чем думали частицы воды, составлявшие этот напиток? Безрадостные это, верно, были думы, мала надежда и велик страх, если даже в безвременном пространстве вино приобрело вкус могильного праха!

Ячменное пиво, что играло и янтарно пенилось в пятом, последнем сосуде, Витьку не понравилось. Хотя его в свое время высоко ценили Геродот, Диадор и Страбон, а у древнегреческих мудрецов был утонченный вкус!

Но сосуды – это еще не все. В пещере были ларцы и ящики, не запертые, потому что тут не могло быть ни воров, ни расхитителей гробниц. Приоткрытые крышки пропускали сияние драгоценностей. Тут были золотая и серебряная утварь, туалетные принадлежности, изящные украшения, ослепительные камни.

Тут были изумруды насыщенно-зеленого цвета, про которые Плиний говорил, что «из всех других драгоценных камней только изумруд питает взор без пресыщения, даже когда глаза утомлены пристальным рассмотрением других предметов, они отдыхают, будучи обращены на этот камень». Но мальчик ничего не знал о Плинии и не собирался давать отдых своим глазам. Он погружал руки в россыпи голубых, розовых, желтых камней и камней, совершенно не имевших цвета. Он прижимал к лицу горсти этих крошечных сверкающих искр, царапая кожу их острыми гранями.

Тут был прекрасный золотой венец, странной формы и огромного размера, как если бы он предназначался не для человеческой головы. Красота и филигранная техника украшения повергли бы в шок любого искусствоведа, так как не имели отношения ни к старинным, ни к современным культурам, не принадлежали ни к какому национальному стилю, ни к какому направлению в искусстве. Существо, создавшее венец, не могло происходить из этого мира. Рисунки и символы, украшавшие поверхность венца, утверждали эту мысль и смеялись над ней одновременно. Вполне земные сюжеты, изображения людей и животных, были, казалось, исполнены неведомым творцом в порыве сарказма и презрения ко всему живому, украшение источало эманации ярости и разрушения. Холодом древности веяло от венца, и мальчик не решился не то что примерить его – даже взять в руки.

Тут были статуэтки из черного дерева и слоновой кости. Тут были тончайшие барельефы из агата и сардоникса, над которыми слепли некогда резчики Александрии, снимая тончайшие пласты многослойного камня. И в резном ларце, поставленном особо, таились бусы, чаши и кубки из стекла, первого в мире, бесценного стекла!

Там были и ткани, богато расшитые золотом и жемчугом, и узоры на них складывались в единый сюжет, который мальчику словно на ухо нашептывал тихий, вкрадчивый голос. Это было лучше книг, интересней телевизора! Но вскоре он, гонимый нетерпением, переходил к другим сокровищам. Он не помнил ничего, он забыл себя и весь мир и вряд ли осознавал, что ему суждено умереть среди древней роскоши…

Самое главное он приберег напоследок. Громадный ящик, длиною в три Витьковых роста, продолговатый, обтекаемой формы, похожий на невиданный межпланетный корабль, стоял у стены. Мальчик даже мысленно не хотел называть его гробом, – тогда было бы страшно, а бояться сейчас не хотелось.

Из чего был сделан ящик, из какого материала? Неизвестный металл сбил бы с толку ученых всего мира, подобного ему не встречалось ни на земле, ни в недрах ее, и только порой с неба, из космических непознанных глубин, падают частицы этого вещества. Отчего-то их называют метеоритами, не трудясь расшифровать послания, зашифрованного в составе загадочной материи.

Крышка этого ящика, несомненно наполненного еще более удивительными вещами, оказалась плотно закрытой, едва можно было увидеть тоненькую, паутинную щелку. Крышку нужно поддеть, это ясно, но чем? Свое прекрасное снаряжение Витек растерял по дороге сюда, в том числе и большой нож в «настоящих» кожаных ножнах, выменянный у Кощея на шестьдесят полдников. Это была неслыханная цена, потому что на полдник давали не только стакан чуть подслащенного какао, но и булочку с посыпкой, а иногда даже пирожки с повидлом! Целых два месяца мальчишка страдал, глядя, как эти соблазнительные яства исчезают в ненасытной Кощеевой пасти, зато потом в его собственности оказался этот «турецкий кинжал» кустарной выработки! Откровенно говоря, нож никуда не годился, наверняка сломался бы при первом же серьезном испытании. Витя этого не подозревал и, горюя о потере, начал искать, чем бы поддеть крышку.

Разумеется, он очень скоро нашел подходящий инструмент, положенный, словно нарочно, на самом виду. Трехгранное острие длиной сантиметров тридцать, с рукоятью, украшенной голубовато-зелеными камешками. При виде него Вите пришло в голову вычитанное где-то словечко – «стилет». Что бы это ни было, оружие казалось сделанным из того же материала, что и загадочный ящик. Оно подходило как нельзя лучше, и мальчик поддел крышку трояким жалом.

Крышка поддалась с невероятной, волшебной легкостью, бесшумно откинувшись в сторону. В ящике лежало что-то большое, запеленутое в раззолоченную, вышитую искрящимися камнями ткань. Ни щелочки, ни зазорчика в ней не имелось, и нельзя было найти концов, чтобы ткань развернуть. Так, а ножик нам зачем?

Лезвие вспороло покров, раздался треск, похожий на визг, как будто ткань протестовала и сопротивлялась насилию. Но до того, как мальчик взглянул, до того, как он постиг увиденное, его поразил запах. Запах, распространившийся в сухом и чистом воздухе тайной пещеры, показался знакомым ему. Год назад детдомовцев возили в Евпаторию, в зоопарк.

Зоопарк был царством запахов. У входа благоухали лотки с незамысловатыми лакомствами – жареными орешками, чурчхелой и вареной кукурузой, а дальше властвовали запахи животных. Обезьянник смердел аммиаком, как и общественная уборная, расположенная целомудренно в дальнем конце парка. От медведей несло псиной. Страусы пованивали курятником. Заключение приблизило животных к людям до такой степени, что даже запахи их изменились, стали привычными, домашними. И только возле вольера со львами пахло так, как должно пахнуть. Правильный был запах, густой, насыщенный и… дикий. Пахло шерстью и кровью, пахло убитой, растерзанной плотью и плотью живой, торжествующей, а к этому примешивался отчего-то тонкий аромат ванили.

И сейчас этот запах вернулся к Витьку, с новой силой дунул в лицо горячим дыханием, объял и придал новых сил.

Она лежала на боку, как будто не была мертва и погребена, а просто спала. Густые и длинные волосы цвета темного меда обрамляли прекрасное лицо. Округлая, тяжелая грудь была обнажена, и мальчик зажмурился от внезапно нахлынувшего чувства – мощного, бессловесного, внетелесного.

Это творение, кем бы и чем бы оно ни являлось, жизнь ли пульсировала в нем или таилась смерть, могло стать смыслом всей человеческой жизни и оправданием всего сущего. Если было в этом мире существо, достойное идеальной, вечной и безусловной любви, то это была она. Витя не верил в волшебников и колдунов, в фей и привидений, даже в Деда Мороза не верил. Чепуха, сказки для глупых малышей! Но он слышал – есть люди, взрослые, умные люди, которые верят в Бога. Они ходят в церковь, в красивый дом с золоченой луковицей на крыше, где горят свечи, как на именинном пироге, и слышится красивое пение. Они становятся на колени и просят у Бога кому что надо, а за это обещают вести себя хорошо и делать все, что Ему потребуется. Говорят, что Бог есть наверняка и Он может сделать все, что хочешь, но только для тех, кто Его любит. И еще Он делает чудеса, а тут чудеса повсюду! Значит, это Бог. Вот Он какой!..

Поспешно мальчик встал на колени. Из-за коленопреклоненной позы он почти не видел спящего существа, но это уже не имело смысла, он обречен был до конца жизни видеть его, ее, перед внутренним взором своим. Сложив руки лодочкой, в наивном молитвенном жесте – как он видел на картинке в подшивке старых, дореволюционных журналов, – Витек прошептал:

– Милый Бог, здравствуй. Я очень рад тебя видеть. Я хочу у тебя попросить… – Но тут же он решил, что невежливо будет сразу предъявлять какие-то требования, и поправился: – Я обещаю тебя слушаться и делать все, что ты скажешь. Только помоги мне, пожалуйста, выбраться отсюда и чтобы папа и мама меня нашли, чтобы…

Мальчик не мог продолжать, судорога схватила горло. Да он и не знал, что сказать, о чем еще просить, чего желать. «Счастья, здоровья и мирного неба над головой», как говорилось в подписанной директрисой детского дома открытке, врученной ему в день рождения, который и днем-то рождения не был? От этих слов не исходило ни тепла, ни холода, они ничего не означали для «дорогого Вити Дорожного», который на самом деле был Виктор Викторович Орлов!

– А еще велосипед! – сказал он с отчаянием, поднимаясь с колен. – Спасибо, Бог. Я тебя люблю.

Губы существа дрогнули.

– Да.

Это было похоже на выдох, на легкое дуновение ветерка. Но так звучали слова божества. Первое слово богини, произнесенное ею в ответ на молитву ребенка.

– Да. Твои желания исполнятся. Но ты должен любить меня всегда. Покоряться мне. Исполнять все, о чем я тебя попрошу. Ты должен быть послушен, малыш, и я буду добра к тебе. Со временем ты вознесешься над многими, станешь взрослым и сильным… Будешь ли ты и тогда любить меня, как сейчас?

– Буду, – прошептал мальчик. Маленькое эхо, живущее под сводами пещеры, молчало сейчас, потому что голос Бога звучал у Витька в голове. – Буду всегда, Бог!

– Называй меня…

Голос произнес набор звуков, но никто из живущих не смог бы повторить их в уме или произнести вслух. И богиня поняла это и засмеялась чудным смехом, который больно было слышать.

– Зови меня Эйя, мальчик.

Лишенные ресниц веки божества затрепетали и поднялись. Черные глаза, черные сплошь – ни белков, ни радужки, ни зрачка – уставились в лицо ребенка. Он не успел испугаться.

Глава 9

Нет, отверстие в потолке не было единственным входом в пещеру. Из нее вела потайная дверь, надежно скрытая в скале. Механизм древней работы приводился в действие нажатием незаметного рычажка. Просторный ход вывел Витька к дневному свету, который показался ему странно скучным и неестественно тусклым после огня негасимой лампы. Дверь бесшумно закрылась за его спиной. Ход как бы защищался колючей стражей густо разросшегося шиповника, выглядел недоступным, но мог быть свободно открыт таким же незаметным рычажком. Это хорошо, это непременно понадобится. Богиня добра и всемогуща, но она спала слишком долго и потеряла много сил. Ей нужна теперь пища.

Как глупы были те, кто, заточив ее в скале, оставили в пещере хлеб и вино, пшеницу и мед! Они, быть может, не знали, что Эйя не ест людской грубой пищи? Прекрасной богине нужна любовь. Любовь и поклонение. Ему нужно привести к ней людей, и те полюбят богиню с первого взгляда, и поклонятся ей, и насытят ее своим обожанием. Вскоре Эйя, возвращенная, обновленная, юная богиня, поднимется со своего ложа и принесет счастье всем живущим. Богиня любит их всех, и все, что богине надо, – их ответная любовь. Те, что поклонятся ей, получат по заслугам. Они излечатся от болезней. Они будут жить долго – так долго, как только может жить человек. Все женщины станут красивыми, все мужчины – умными и сильными. Но больше всего достанется детям, потому что детская любовь стоит всех благ мира. Так сказала Эйя, а ее слово верно и нерушимо. Дети будут награждены особым обаянием, но главное – они смогут читать чужие мысли и диктовать людям свою волю. Они станут править миром, диктатуре взрослых придет конец! И все это – в благодарность за то, что первым богиню нашел ребенок! А кому бы еще пришло в голову искать старинный пиратский клад в скале Кошачьей?

Любовь взрослых людей бывает столь же сильна, сколь и противоречива, столь нежна, сколь жестока. Быть может, мама Вити Орлова, которую он запомнил как нежную, пушистую, вкусно пахнущую туманность, сравнила бы любовь взрослого с неким банкетным блюдом, шедевром шеф-повара, подающимся под аплодисменты гостей. Горячее, перченое, острое, жирное, пикантное, обложенное ледяными огурчиками, свежими листиками базилика и мороженой брусникой. Как человеку, перенесшему долгую голодовку, было бы вредно и даже смертельно такое кушанье, так и Эйе сейчас могла бы навредить любовь взрослого. А любовь ребенка – безусловная, преданная, восторженная – станет для нее легким, тепленьким и пресным питательным бульоном… Но кто пойдет первым? Кого Витя Дорожный возьмет с собой в недра Кошачьей скалы полюбоваться на несметные сокровища и поклониться алтарю древнего божества?

Это оказалась Лиза Селиванова – горемыка, детдомовская пария, некрасивая и нелюбимая, гонимая и презираемая. Будь Витек прежним, он взял бы с собой другую девчонку, покрасивей и побойчей, например заводилу и насмешницу Ксеню Корчак. Но он уже изменился, он понимал, что любовь Ксени немногого стоит, много ли там любви, на донышке ее мелководной, эгоистичной души? И достойна ли она, вертушка, болтунья, великих милостей Эйи? Достойна, да. Но ее очередь придет позднее.

Лиза покорилась странной прихоти Дорожного – вести ее куда-то, что-то показывать. Она привыкла покорствовать, как будто точно знала, что хуже ей уже не будет. Куда хуже-то? И только когда раскрылся перед ней, повинуясь движению скрытого рычажка, тайный ход – ахнула она, как всхлипнула, и обратила на Дорожного свое бледное, беспощадно отмеченное печатью вырождения личико, и посмотрела на него с немой радостью. Не разумом своим невеликим, но чуткой, исстрадавшейся душой Селиванова поняла, что кончились ее злоключения. Теперь ей будет кому отдать любовь, живущую в ее сердце, любовь, которую она не умела понять и выразить. Она много кого любила на своем веку – облезлую куклу Катю, детдомовского пса Кабысдоха и даже пожилого физкультурника Палыча. Но все они тяготились ее любовью! Палыч заставлял Лизу прыгать через скакалку сто раз, «чтобы о глупостях не думала», Кабысдох прятался в свою конуру из ракушечника, а Катя покинула ее, нашла себе другую, более бойкую хозяйку! Теперь же все будет иначе, она полюбит, она будет любима, и за ее самоотверженную, на все готовую любовь ей воздастся сторицей!

И все изменилось быстрее, чем можно было предположить. Уже через две недели замечено было, что Селиванова очень похорошела. Раньше это была болезненно рыхлая, бледная девочка. К ней не прилипал загар, ложился алыми пятнами ожогов на дрябловатую кожу. Ее лицо испещрено было прыщиками, заживающими рубчиками старых воспалений и вулканическими вздутиями новых. Сальные волосы липли ко лбу и щекам. Бледно-серые глаза смотрели тускло и тупо. Вдобавок ко всему Лиза была косноязычна и умом не блистала. Как свершилась перемена, не заметил никто. Кроме, быть может, Вити Дорожного.

Через две недели после посещения скалы Кошачьей Лиза получила пятерку за контрольную по математике. Никто от нее такого не ждал, и девочка сразу стала объектом повышенного внимания учителей и одноклассников. Ба, да Селиванову-то не узнать! Постройнела, кожа чистая, губы розовые, волосы легкие, вьются. Глаза блестящие, серьезные… И косноязычие вроде стало полегче, вот чудеса! Да нет, какие там чудеса, вот учиться она стала лучше, это да!

– Гормоны! – значительно заявила учительница биологии.

– Переросла, – вздохнула вечно пьяненькая техничка Тая.

– Что ты с собой сделала? – интересовались у Лизы девчонки, истекая злобной завистью.

Селиванова только смущенно улыбалась. Ничего она с собой не делала, это все любовь и воля богини. Но объяснять это товаркам? Пожалуй, не стоит. Они не были добры к ней, они не собирались выпускать ее из клетки отверженности. Они не хотели относиться к ней иначе, чем к парии… Но им пришлось. Ведь значительнее внешних перемен, случившихся с Лизой, была перемена внутренняя. Девочка стала вести себя так, словно сознавала некую силу, стоящую у нее за спиной. Силу, которая в любой момент может наказать ее обидчиков… Серьезно наказать. Так малыш в песочнице говорит, надуваясь от гордости, детям старше и сильнее себя: «Вот я сейчас позову мамку, она вам задаст!» И дети притихают, возвращают ему лопатку и грузовичок, потому что неплохо знают маму карапуза, самую скандальную тетку во дворе! Но ведь не было у Селивановой родителей, ее государство растит, так чего ж она задается?

Впрочем, Лиза согласилась открыть свой секрет самой назойливой, воображуле Ксеньке Корчак. Девочки в свободную минутку прогулялись до скалы Кошачьей, и Ксения вернулась оттуда уже немного другой… А там пошло-поехало, покатился с горы снежный ком, и к началу бархатного сезона уже не было в детском доме «Лучик» воспитанника, который не принес бы свое одинокое, жаждущее любви и ласки сердце к ногам всемогущей богини Эйи…

Как же взрослые ничего не заподозрили? А что им, спрашивается, подозревать? Поводов для беспокойства не было. Кривая успеваемости резко скакнула вверх, но это как раз совпало по времени с введением новейшей методики преподавания, так что и удивляться вроде не след. Дети стали опрятней и спокойней, не убегают, не грубят, не ссорятся, не дерутся, да ведь это от них и требуется, не так ли? У них какая-то новая, странная игра? Подумаешь, мы еще и не такое видали!

Все же руководство детского дома насторожилось. Директриса Мария Тимофеевна и завуч по воспитательной работе Людмила Александровна, закадычные подруги, прозванные Большая и Малая Медведицы, матерые педагоги, почувствовали, что дело нечисто, но подозрениями предпочитали делиться только друг с другом, в приватной беседе.

– Допустим, успеваемость улучшилась из-за новой методики, – рассуждала вслух Большая Медведица. – Только я ж, Людок, двадцать лет в педагогике! Сколько этих методик сменилось, лоботрясам как об стенку горох! Домашних-то хоть родители жучат, а этих ничем не пробьешь! А тут вдруг на-ка, подействовало!

Малая Медведица только вздыхала. В отличие от подруги, которая никогда в жизни даже не примерила розовые очки, Людмила Александровна в душе была идеалисткой и даже с уклоном в мистику. Верила она в снежного человека, в чудовище озера Лох-Несс, в летающие тарелочки и прочую научно-фантастическую чушь. О внезапном повышении успеваемости она высказывалась в том смысле, что явление это столь же необъяснимое, сколь несомненное. Вроде Тунгусского метеорита. Она особенно умилялась сверхъестественно хорошему поведению воспитанников.

– За столом – как графы! Раньше руки мыть не загонишь, теперь по три куска мыла в день истирают! Никто не курит! Не матерятся! Привелось, дожила я до светлого денечка!

– Смотри на вещи здраво, Людмила! Я вот слыхала, что на умственные способности хорошо влияет йод. А йод – в море. А мы – на берегу. Вот и действует.

– Что ж он столько лет не действовал, а вдруг?!

– Твоя правда…

Начальство, что уровнем повыше, тоже не скрывало удивления. В «Лучик» заладили комиссии, но грозные проверяющие удалялись ни с чем. Не было никакого логичного объяснения тому, что педагогически запущенные ребята, сироты, дети алкоголиков из неблагополучных семей, стали вдруг хорошо учиться и еще лучше себя вести! Надо же как-то отреагировать! Учителей поощрили, директора наградили, детям подарили новые игрушки и пару телевизоров. Ах да – еще прислали группу детей из разных городов, с которыми никто не знал, что делать. Они там, в «Лучике», специалисты, посмотрим, придется ли им по зубам горсточка этих орешков?

Некоторые из новичков были буйными, некоторые – затюканными, но учились все одинаково худо. Но после экскурсии в скалу Кошачью они перестали выделяться среди аборигенов «Лучика». Мария Тимофеевна не знала, что и думать. Она вообще как-то потерялась, утратила бойцовские качества и командный голос. Вроде и ни к чему грозиться и орать, если все в «Лучике» идет путем, верно? Полюбила сидеть в саду на скамеечке, читать романы, мечтать и дремать. О чем думала она, греясь в ласковых лучах осеннего солнышка? О своей ли незадавшейся личной жизни? О том ли, что вот и красива была в юности, да и сейчас еще очень ничего, а не польстился никто? Или дело в характере, резка и своенравна была с младых ногтей, а мужики любят хозяйственных тихонь?

О чем мечтала Большая Медведица, когда погружалась в сладкую дремоту, где витала она? Но однажды ей не дали вздремнуть – пришел Витя Дорожный и разбудил. Тон мальчика встревожил директрису, а еще пуще напугало ее сказанное. Он лазил в скалу Кошачью, один? Какое вопиющее безобразие! Что? Клад? Какой клад? Все это фантазии!

Однако пошла за мальчиком. Ей не было страшно, она привыкла к официальному единовластию своему, к всемогуществу. Но когда вступила в проем незаметно для нее раскрывшегося тайного, темного хода, какая-то жуть навалилась. От идущего рядом мальчишки веяло силой и уверенностью, он явно не в первый раз сюда шел, хотя заросли шиповника возле скалы еще более буйно разрослись, скрыли протоптанную дорожку.

– Не бойтесь, – шепнул Витя. – Уже близко…

То, что увидела она, было страшно. Не в сверкающий несметными богатствами чертог вступила Мария Тимофеевна, но в преддверие ада, в зловонный склеп, насыщенный запахом тления и гнили. Камень сочился сукровицей, и в зловещей тишине слышались предсмертные, безнадежные жалобы и стоны. Она не успела вскрикнуть, не успела помыслить о бегстве, она не успела рассмотреть существа, поднявшегося им навстречу со своего ложа. Мелькнуло только в зеленоватом полумраке огромное гибкое тело, тело полукошки-полузмеи, и на оторопевшую директрису уставилась звериная морда, бывшая гнусной пародией на человеческое лицо… На женское лицо. И за секунду до того, как предаться всей душой непостижимому обаянию существа, женщина успела внутренним оком прозреть истинную его сущность, непостижимую и несказанную, невыразимую даже в мыслях.

«О господи, это самка! Это самка, и она голодна!» – вот все, что успела подумать женщина.

И тут же все вокруг волшебным образом преобразилось.

Глава 10

Когда Виктор Иванович Орлов, бледный, с блуждающими глазами, встал на пороге детдомовской столовой и услышал тихий голос сына, окликавший его, он не понял и не расслышал того, что звучало в этом голосе.

Мальчишка был испуган, но пытался преодолеть свой страх. Витя сразу же понял, что его увезут из Лучегорска. Увезут из-под ласкового, пристального взгляда Эйи, которая с каждым днем становилась все сильнее, и могла уже видеть сквозь толщу камня, и могла уже дарить такими милостями, о которых раньше и помыслить было нельзя! Его увезут в обычную жизнь, он станет мальчиком, каких много, и запрягут в лямку обыденности, и будут пичкать сладковатой кашицей родительской любви! Он мог бы воспротивиться этому, мог бы отказаться от отца, наврать с три короба, уцепиться за порог дома. Мария Тимофеевна пособила бы ему, она теперь своя, наша! Отчего же он этого не сделал? Хотел, а не сделал и даже сам окликнул отца? Оттого что знал – так надо. Разлука будет короткой, странствие недолгим. Он вернется и, быть может, приведет с собой еще кого-нибудь. Отца, или мать, или обоих. Богиня окрепла, ей требуется больше пищи.

Вдали от скалы Кошачьей Вите сразу стало хуже. Он вдруг с болью ощутил, как хрупко и несовершенно его тело, сколь подвержено оно усталости, слабости и болезням… Удаляясь от благотворного влияния Эйи, он терял и нечто большее, чем физическое совершенство. Незаметно исчезали и другие дары. Он все так же слышал мысли людей, окружавших его, но теперь это были только невнятные шорохи, а влиять на эти мысли стало сначала трудно, а потом невозможно. Исключение составлял отец – вероятно, потому, что успел-таки глотнуть лучегорского воздуха. Но эта позорная слабость, эта зависимость от взрослых, это ощущение жизненного тупика!

В новой жизни ему понравилась только сестренка. Ему понравилось уже само то, что она была – хоть кто-то младше и слабей его! Ему понравился и ее характер. Небалованная, тихоня, кропотунья, все что-то возилась со своими лоскутками. А главное – в ней было так много того, что требовалось Эйе, она одна могла бы вернуть богине все ее былое могущество, утраченное за долгие годы сна и бездействия… Лиля, дурочка, тихоня, любила всех и вся. Любила мать, которая то душила ее в объятиях, то холодно отворачивалась. Любила отца, но тот был к ней совершенно равнодушен. Любила бабушку, мамину маму, которую никогда в жизни не видела, но писала длинные ласковые письма. Лиля кидалась с объятиями на бродячих собак, гладила каждую блохастую кошку, бормотала нежности толстым помойным голубям – и собаки не кусали ее, кошки ластились, а голуби клевали крошки из ее ладоней. И мальчишка решился – под видом безобидной волшебной сказки рассказал сестрице о доброй фее по имени Эйя…

Но глупая девчонка не поверила ему! Она выслушала сказку, полностью приняв ее на веру, как сделал бы любой ребенок, но не обрадовалась, не принялась мечтать, как здорово было бы встретиться с добрым и всемогущим божеством, но испугалась и расплакалась. Она не смогла объяснить, что ей внушило такой страх, и Витя понял: она чужая. Совсем чужая, другая, она принадлежит иной породе и никогда, если даже от этого будет зависеть ее жизнь, не поклонится Эйе. А значит, ее потенциал, ее скрытая мощь может быть использована против богини. И ничего с этим уже не поделаешь.

Он тосковал. Он исходил тоской, она проступала сквозь все поры его тела, истекала из глаз, циркулировала в крови. Ему казалось, что он разлучен с собственным сердцем. Незаметные, неведомые раньше болезни набрасывались на него, как хулиганы из-за угла. Его здоровье подтачивали и постоянные усилия внушить отцу мысль о необходимости уехать, вернуться в Лучегорск. Казалось, что усилия тщетны, но это было не так! Он воспринял его внушение, поддался ему! Немалую роль сыграли тут и какие-то неприятности у него на работе, и растущее охлаждение жены, и пошатнувшееся здоровье мальчика… Много скопилось обстоятельств, и все они, значительные и не очень, подводили Виктора Орлова-старшего к одному-единственному решению…

Триумф, однако, не удался. Жертвенный телец оказался слишком тощ. Отец не пригодился Эйе, хотя она и не отвергла его, позволила жить рядом с ней и с сыном. Рядом, но поодаль. Разумная доброта богини не позволяла ей отказываться даже от самого закосневшего грешника. Она была милосердна ко всем… но больше всего любила детей.

Самым большим счастьем было коротать с ней вечера. Дети приходили по двое, по трое и уютно располагались в полутемной пещере, словно на лужайке для пикника. Затаив дыхание, они слушали древние сказки и чудесные песни, которые богиня нашептывала им, не разжимая губ, не размыкая век. Недвижная, величественная, покоилась она на своем ложе, пока воображение уносило детей вслед за ее рассказом на тысячи лет назад, в волшебную страну, некогда процветавшую на месте, где ныне раскинулась Аравийская пустыня. Под жарким солнцем благоухали сады, которым дарили прохладу полноводные реки, и жили в этой стране смуглокожие и темноволосые люди, любившие равно веселиться и работать. И за свой счастливый нрав награждены они были сверх меры, когда в их страну сошли с неба могущественные существа и стали жить среди них и дарить их своими милостями. Существа эти, все подобные Эйе, были добры и прекрасны, они владели многими тайнами природы и щедро делились ими с людьми. Они хотели приблизить людей к себе, хотели сделать их совершенными, а за это просили какую-то малость… Но и этой малости было жаль людям которые оказались лишь корыстными, жадными и подлыми. Существа, которых они называли сфингами, дарили им золото, которое умели выманивать из недр своими песнями. Они лечили их от черной лихорадки и огненной чумы лекарством, приготовляемым из собственной крови. Они учили их детей, и дети становились послушны и разумны, и все это за такую ничтожную плату!

Но люди не желали ничем делиться, они нашли способ извести сфингов, они уничтожали этих гордых и сильных, но доверчивых и любящих существ одного за другим… Пока наконец не осталась одна Эйя. И она бы тоже погибла, но горстка преданных служителей, которых она успела воспитать и вырастить для себя, спасла ее и тайком вывезла из страны. Они долго плыли морем, пока не пристали к скалистому берегу чужой ветреной и холодной страны. Тут для богини найдено было пристанище. С помощью мощной зловещей магии люди погрузили свое божество в сон, а в пещере, где она почивала, остановили время. Но жизнь казалась им холодной и пустой без ласкового взора божества. К тому же и некуда им было вернуться… Земля их, что к востоку от долины Нила, горней волей обращена в безводную пустыню, а их народ отправился в вечное – пока мир стоит! – странствие. Сиротливо и бесприютно будут они скитаться, терзаемые муками совести и жаждой мести, все же народы будут презирать и отталкивать их! И поделом – зачем они лишили человечество неземного блаженства?

Верные слуги Эйи, не желая разделить участь своего отверженного, презираемого и гонимого народа, добровольно приняли смерть у подножия скалы, ставшей отныне приютом богини.

Но, погибая, преданные служители знали – рано или поздно явится человек, который проникнет в пещеру и вырвет сфингу из объятий бессрочного сна. Об этом вскоре заговорили все народы, причудливо искажая истинное положение вещей.

В стране, отвергнувшей мудрую власть неземных существ, стали править глупые, тщеславные люди. Они приказывали приближенным, чтобы после смерти тела их потрошили, набивали всякими снадобьями и обмазывали драгоценными маслами! Глупцы, они надеялись на воскресение, наивно полагали, что дух может вернуться в усохшее тело, как Нил возвращается ежегодно на орошаемую им землю! Но ни один из правителей-фараонов не восстал из мертвых, невзирая на благовония, золотые саркофаги, тонкие погребальные пелены и белокаменные усыпальницы! Они так и остались вялеными мумиями. Ничто не помогло им, хотя они, ничтожные людишки, и ставили охранять свои жалкие пирамиды статуи сфингов, грубые, недостоверные статуи!

Тут дети начинали смеяться над глупыми фараонами и припоминать по очереди подходящие сказки. Неужели про Белоснежку и ее гномов – это тоже о ней, о Эйе? Да, конечно! А «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»? Ну разумеется! Это еще что! А отчего Ленина не похоронили, а забальзамировали и выставили на позорище? Тоже надеялись, что воскреснет? О да! Один шибко умный египтолог заполучил и расшифровал древнюю надпись… Иероглифы-то он знал, а вот в реалиях современности плохо ориентировался, вот и навлек на себя немилость нового вождя и сгинул, не дотянув даже до конца следствия, а кроме него, знатоков древней культуры как-то не нашлось!

Это все правда, дети, – кивала тяжелой прекрасной головой Эйя. Но, как ни жаль, бессмертие недоступно людям. Все, что подразумевается в этих сказках и документах, относится только к сфингам. Но и тут есть тонкости… Впрочем, вам рано об этом думать. Потом, позже когда придет час, Эйя скажет вам, что вы должны сделать для ее бессмертия, для укрепления власти ее и появления новых сфингов. И в этом богиня особо рассчитывает на тебя, Победитель!

И дети с завистью смотрели на Витю, везунчика, счастливчика! Но и зависть их была чиста и прохладна, как родниковая вода. Там, где нет любви, не может быть страстных чувств, а любви в этих детях не было, их любовь выпила сфинга, стремясь поддержать в себе темную, чужую жизнь.

Время шло, и дети взрослели, и к Эйе приходили новые питомцы детского дома «Лучик», и не только они. Даже вполне благополучных детей, росших в семьях, как невидимым магнитом притягивала скала Кошачья. У них тоже находились свои беды и обиды. Кому-то родители не давали завести собаку, на кого-то вообще не обращали внимания, занятые сами собой, кого-то в пионеры не принимали из-за троек, с кем-то не хотели дружить одноклассники, кого-то отверг понравившийся мальчик… И копилась в детских душах оскорбленная любовь, которую некому было принять, которая никому не была нужна. Кроме Эйи, конечно.

Одни дети приходили, другие уходили. Все они, подросшие питомцы Эйи, преуспели в жизни. Баланс таланта и цинизма, фальши и конформизма оказался в лучегорских сиротках как раз вровень с новым временем. Они были обаятельны и умели нравиться всем, но особенно начальству, обладали загадочной способностью улавливать моментально малейшие движения мысли вышестоящих товарищей. Они ухитрялись соответствовать самым запутанным требованиям. Они поступали в престижные институты, получали тепленькие местечки, удачно женились и выгодно выходили замуж. Некоторые уезжали далеко-далеко, иные оседали поближе, но все питали трогательную привязанность к «Лучику» и навещали родной детский дом самое редкое раз в три года. А Витя не уехал никуда, осел в Лучегорске сразу после учебы. Построил себе дом, женился, обзавелся детьми и сколотил состояньице, которое продолжало приумножаться. Он-то мог бы и не трудиться ради хлеба насущного, ему Эйя не отказывала в драгоценном желтом металле… Но помимо высшей власти богини, в стране была еще и власть человеческая, любительница сунуть нос в чужой карман, эта могла не ко времени заинтересоваться «нетрудовыми доходами» своего гражданина!

Но ценил ли Виктор Викторович Орлов свой жизненный успех? Нет. В глубине души он был, он хотел быть только верховным жрецом богини, ее верным стражем, пылко в нее влюбленным и фанатически преданным. Ничего лучшего он от жизни не ждал, но в тот момент, когда Эйя поделилась с ним своими тревогами, ощутил вместо беспокойства радость и подъем. Богиня нуждалась в помощи. И он мог ей помочь.