Змея

Прочел книгу А. Сапковского «Змея», потом долго перечитывал отдельные места. Потом решил сделать сокращенную версию перевода.

Перевод здесь чередуется с пересказом. Перевод дан курсивом, а пересказ — прямым шрифтом.

Книга посвящена в первую очередь советско-афганской войне 1979–1989 гг. Но в ней уделено также место войнам, которые вели в тех местах Александр Македонский и британцы в середине XIX века.

Главный герой — прапорщик Павел Леварт, ленинградец, поляк по происхождению. Во время одного из боев с душманами его рота понесла большие потери, Леварт был контужен, командир роты погиб. Леварт попал в госпиталь в бессознательном состоянии. После выхода из госпиталя получил вызов в особый отдел, где его допрашивал майор Савельев, известный всем по прозвищу Хромой. Дело в том, что в том бою командир роты получил автоматную очередь в спину. Савельев вел расследование. Леварт был у него под подозрением.

Майор Игорь Константинович Савельев был высок, даже тогда, когда сидел. Волосы на висках у него были более чем седыми, а на темени — более чем редкими. Хотя и щуплый, ладони имел как у колхозника — большие, красные и бугристые. По чертам лица был не менее благородный, чем его шеф, а его глаза, задумчиво-добрые, были цвета увядших васильков. Однако это Леварт отметил чуть позже, когда майор наконец счёл нужным поднять голову и взгляд. Но пока не было никаких признаков того, что он сочтёт это нужным. Он сидел за столом, поглощённый, казалось бы, целиком папкой из бурого картона, переворачивая закреплённые в ней документы красными лапищами колхозника.

— Прапорщик Леварт, Павел Славомирович, — выговорил он наконец, по-прежнему с носом в папке, как будто и не говорил, а вслух читал какую-то из папочных бумаг.

— Как там ваш сотрясённый мозг? Успокоился? Находитесь в состоянии полной вменяемости?

— Так точно, товарищ майор.

— Способны отвечать на вопросы?

— Так точно, товарищ майор.

Савельев поднял голову. И увядше-васильковые глаза. Взял карандаш, стукнул им по столешнице.

— Кто, — спросил он, контрапунктически постукивая, — стрелял в вашего старлея? Старшего лейтенанта Кириленко?

Леварт сглотнул слюну.

— Докладываю, что не знаю, товарищ майор.

— Не знаете.

— Не знаю. Не видел этого.

— А что вы видели?

— Бой. Потому что шёл бой.

— А вы сражались.

— Так точно, товарищ майор. Сражался.

— А за что вы, любопытно, сражались, прапорщик? За правое, по-вашему, сражались дело? Или за неправое?

Леварт вновь сглотнул слюну от неожиданности. Савельев глядел на него из-под опущенных век.

— Прошло, — сказал он, акцентируя важность некоторых сказанных слов стуком карандаша о столешницу, — четыре года и восемь месяцев с заседания Политбюро, на котором незабвенной памяти товарищ Леонид Ильич Брежнев, с помощью совета незабвенной памяти товарища Андропова и Громыко постановил, что нужно помочь партии и пролетарским властям Демократической Республики Афганистан в подавлении распространения контрреволюции. Подогретого через ЦРУ фанатизма. Уже четыре года и восемь месяцев ограниченный контингент нашей рабоче-крестьянской армии под просвещённым управлением партии исполняет в ДРА свой интернациональный долг и обязанность. А в рамках контингента, в составе третьего батальона сто восьмидесятого полка механизованной сто восьмой мотострелковой дивизии также и вы, прапорщик Леварт.

Правильно поняв, что это не был вопрос, Леварт сохранил молчание.

— Воюешь значит, — констатировал факт майор. — Интернационально исполняешь, что следует. С энтузиазмом, рвением и полной уверенностью в правильности того, что делаешь. Я прав? С полной? А может не полной? Может у тебя другая оценка советского военного присутствия в ДРА? Иная оценка решения Политбюро? И его незабвенной памяти членов?

Леварт оторвал взгляд от мерзко облезлой штукатурки потолка, глянул на Савельева. Не на его лицо, а на ладонь и стучащий о столешницу карандаш. Майор как будто это заметил, потому что карандаш замер.

— Интересно, — начал он, — было бы узнать, как же ты, представитель низшего уровня командования, смотришь на эту проблему. Что? Леварт! Открой наконец рот! Я задал вопрос!

— Я, товарищ майор, — Леварт кашлянул, — одно знаю. Родина велела.

Савельев молчал в течение минуты, вертя карандаш пальцами.

— Да уж, — сказал наконец, изменяя тон с язвительного на как будто задумчивый. — Стоит отметить. Представитель младшего командного состава при проверке политической сознательности отвечает не лозунгами, а цитатой из Окуджавы. Думая, наверное, что вопрошающий цитату не распознает.

— А цитата та, — майор вернулся к обычному тону, — в твоём конкретном случае на шутку похожа. Фамилия такая какая странная, ой, Русью то оно не пахнет, не пахнет. А русский дух? Укрепился ли через поколение? Прадед, польский бунтовщик, умер ведь и лежит в могиле тёмной, к тому же дурной католической, в Таре, в бывшей Тобольской губернии. Дед тоже поляк… Хочешь что-то сказать? Говори.

— Мой дед, — сказал спокойно и тихо Леварт, — не вернулся в свободную Польшу, хотя мог. По возвращению из Сибири остался в Вологде, у бабки, из дома Молчановых. А его младший сын, мой отец…

— Участник Великой Отечественной, награждённый Орденом Славы I степени за бой на Курлянском полуострове в марте года 1945, — так же спокойно не позволил закончить майор. — Самый молодой, наверное, в истории кавалер этого ордена. Всё есть в документах. Всё, Леварт, о тебе, и твоей семье, о родственниках и знакомых. И это есть великая сила бумаги, многое из того может быть использовано… Когда будет нужно. Потому ещё раз спрашиваю: кто стрелял в спину старшему лейтенанту Кириленко?

— Не знаю. Не видел. Шёл бой.

— Если, — карандаш снова завис в воздухе, — я узнаю от тебя то, что хочу знать, обещаю, за неделю ты будешь дома. В Питере. Тьфу, хотел сказать: в Ленинграде. Войну будешь смотреть по телевизору. Ходить на Фонтанку на пиво с приятелями. Привлекать девушек медалью и афганским загаром. Ну, пускай, устрою тебе интервью в «Комсомольской Правде», а после, возможно, сам начнёшь какую-нибудь деятельность, сам понимаешь, какие откроются перспективы… Устрою тебе это всё. Если скажешь, кто стрелял.[1]

Допрос, однако, окончился благополучно.

Роту в связи с этим инцидентом расформировали, Леварт, получив под свою команду сержанта Жигунова, младшего сержанта Станиславского и трех молодых солдат, был направлен на одну из застав для дальнейшего прохождения службы. Станиславский окончил МГУ им. Ломоносова, за что и получил прозвище Ломоносов. Он работал научным сотрудником в Институте ботаники, то ли он подписал какое-то из диссидентских писем, то ли принял участие в какой-то демонстрации, его уволили, мобилизовали в армию. Леварт проходил вместе с ним подготовку в Ашхабаде.

До места добирались с колонной десантников, на броне бетеэра. Ломоносов рассказывал о том, как в этих местах воевал Александр Македонский. Внезапно Леварт приказал всем одеть каски. Через несколько секунд после этого их колонну обстреляли со стороны ближайшего кишлака. Колонна остановилась. Из «василька» дали несколько залпов по кишлаку.

Леварт услыхал возбужденные голоса. Капитан, командир роты десантников, громко объяснял командиру группы саперов:

— Место, откуда стреляют, я не называю населенным пунктом. Место, откуда стреляют, называется огневой точкой противника. Вам ясно, младший лейтенант Берзин?

Ответ младшего лейтенанта Берзина был заглушен гулом турбореактивных двигателей. Через секунду раздался взрыв.

— Что они делают! — заорал капитан. — Что они делают, идиоты? Должны были ударить к северу от дороги! К северу… О-о-о, ёб твою мать!

Над их головами с ревом промчались два МИГа. Земля и дорога задрожали, горы как будто подпрыгнули и упали, казалось, прямо на них. На ногах оставалось несколько закаленных в боях десантников, но через секунду их швырнул на землю страшный грохот, а после него быстрая серия взрывов и сверлющий уши свист стальных пулек. Самолеты промелькнули и исчезли. Небо не обрушилось, горы снова встали на место. Остались только дым, медленно оседающая пыль и удушающий смрад аммотола.

Леварт открыл глаза. Лежащий рядом десантник харкнул, выплюнул песок. Капитан ВДВ встал на четвереньки. И начал ругаться. Страшно. Даже по солдатским меркам.

— Сначала ФАБы, потом кассеты, — профессионально оценил налет десантник, хрустя тем, чего не смог выплюнуть. — Чуть-чуть, блядь, не достали. На волосок промазали наши орлы… Асы поднебесные, засранцы… Еще этого нехватало… От своих, блядь…

Леварт встал и уже знал. Потом увидел лица Жигунова и Ломоносова. Знал. Снова знал. Один из солдат пополнения. Видимо, было ему жарко, на секунду снял каску, Получил стальную пульку в висок. Он лежал навзничь, отбросив одну руку в сторону. С выражением задумчивости на лице …

Прибыли на место, ознакомились с обстановкой Офицеров на заставе не было. Командовавший ею лейтенант пропал без вести, а замполит находился в госпитале в Кабуле. К нему все время цеплялись разные инфекционные болезни. Заставой командовал старший прапорщик Самойлов по прозвищу Бармалей. На заставе был порядок, Бармалей и другие младшие командиры не допускали дедовщины. Знакомство завершилось распитием бутылки водки, которую, как оказалось, Станиславский привез с собой из самого Ашхабада.

При виде бутылки «Московской» глаза Бармалея и Якоря заблестели, а Захарыч облизнулся. Быстро нашлись кружки. Налили, выпили, занюхали коркой хлеба, выдохнули. Леварт решил, что пришло время обсудить проблемы бытия.

— Скажите, — он поднял глаза, — как здесь?

Бармалей фыркнул.

— Как здесь, спрашиваешь? Скажи ему, Якорь, как есть.

Слева хуйня, — пояснил Яков Львович Авербах. — Справа хуйня. А посередине пиздец.

Леварт и Ломоносов остались вдвоем на наблюдательном пункте блок-поста. Была ночь, время от времени в небе вспыхивали осветительные ракеты.

— Иди спать, Ломоносов. Я останусь наблюдать.

Ломоносов и не подумал уходить. Стоял и смотрел на него странным взглядом.

— Ты знал, — наконец сказал он. — Там, тогда в колонне.

— Что в колонне?

— Ты знал о засаде. Предчувствовал ее. Интуитивно.

— Конечно, — холодно ответил Леварт, отвернувшись. — После нескольких месяцев в Афгане это чувствуешь кожей.

— Я так не думаю. — Ломоносов не дал себя сбить. — Думаю, что это что-то большее. Думаю, что у тебя этот дар был и на гражданке. Скорее всего, он врожденный, и ты узнал о нем еще ребенком.

— О чем ты?

— О паранормальных способностях.

Леварт помолчал минуту, глядя на падающие ракеты.

— В Советском Союзе, — наконец ответил он, четко выговаривая слова, — нет паранормальных способностей. Не существуют. У нас все только нормально. Медицина находится на высоком уровне. И тут же вмешивается, если обнаружится что-то паранормальное. У ребенка, к примеру. Медицина своевременно вмешивается и лечит. Есть специальные медицинские учреждения, в которых из паранормальных делают нормальных. Процесс этот бывает длительным и болезненным, но всегда дает результат. Отсюда нормальность, которая везде и всегда бросается в глаза в нашей социалистической стране.

— Знал, что ты хотел об этом рассказать.

— Знаю, что ты знал.

— Сейчас уже не те времена. Интуитивные способности, предчувствия и экстрасенсорное восприятие признаются наукой и исследуются.

— Станиславский?

— Что?

— Отъебись от меня.

Осветительные ракеты падали медленно, как низвергнутые с небес мятежные серафимы.

Приняв командование над блокпостом, Леварт решил осмотреть окрестности. Его сопровождали Станиславский, ефрейтор Валера Белых и снайпер Эдвардас Козлаускас по прозвищу Козлевич. Они шли осторожно, обходя мины и путанку. Перед ними была узкая расщелина, которую Леварт решил осмотреть.

— Лейтеха Богдашкин, — прижмурил глаза Валера, не осмелившись возражать, — тоже лазил где не надо. Выяснял, как говорят, чего не надо знать. И плохо кончил. Интересно, прапорщик, какая доля тебе писана.

— Иди вперед, Белых.

— Такие вылазки, — Валера двинулся вперед, но болтать не прекратил, — киёво могут кончиться. Получить пулю это дело солдатское. Но мина, она может и яйца оторвать. Без ноги киёво, но без яиц… Тьфу, тьфу.

Леварт дискуссию не поддержал…

Проход на самом деле был очень узким, в нем могли с трудом пройти двое плечом к плечу. Казалось, что вертикальные стены, разделенные яркой полоской неба, сходятся вверху. Дно покрывала осыпь камней, валуны и хрустящий под сапогами гравий.

Ломоносов заметил что-то в осыпи, наклонился и тут же отскочил.

— Змея.

— Кобра, — закричал Валера. — Это кобра!

Леварт заметил движение между камнями. Что-то желтое, золотистое. И по-змеиному извивалось, быстро от них удаляясь.

— Щас я ее кокну! — Валера потянул из подсумка гранату.

Он не успел вырвать чеку, Леварт схватил его за руку. Одновременно Ломоносов поднял руку.

— Это не кобра, сказал он. — Этa змея наверняка не ядовитая. Не опасная.

— Змея есть змея! — Валера боролся с Левартом.

— Ненавижу змей! Грохнем ее, потом бежим! Пусти, прапор!

— Убери гранату!

Змея не убегала. Удалилась от них шагов на десять и остановилась. Свилась в кольцо и подняла голову. Леварт невольно вздохнул, увидев плоскую голову, высунутый раздвоенный язык. И глаза. Золотые. С черными вертикальными зрачками. Сделал шаг. Змея еще выше подняла переднюю часть тела, предостерегающе зашипела. Золотисто-желтая чешуя заблестела на солнце.

— Ломоносов!

— Да.

— Уверен, что это не кобра? Не ядовитая? Ты ведь ботаник, а не герпентолог.

— Знаю о змеях достаточно. Это не кобра.

— А что?

— Точно не скажу. Может, полоз. Из семейства полозов.

Полоз из семейства полозов вовсе не собирался убегать. Слегка покачивался, всматриваясь в Леварта немигающим взглядом золотых глаз. Леварт вздрогнул. Потом не отводя глаз от глаз змеи, сделал шаг назад. Споткнулся. Ломоносов его поддержал. Потом отряхнулся, как будто вышел из воды. Потряс головой, чтобы избавиться от навязчивого звона в ушах.

— Идемте. — сказал он. Возвращаемся.

— Оставляешь змею жить, — прокомментировал Валера, поправляя ремень АКМ. — Если ты, прапор, такой добрый для вредителей и паразитов, что ты делаешь в Афгане?

Леварт не отвечал. Голос Валеры не доходил до него. Его заглушили мысли.

Ночь прошла спокойно. Но не для Леварта, который глаз не сомкнул до самой зари. Не мог заснуть. Его преследовал образ золотой змеи, мертвый взгляд ее золотых глаз.

Рано утром он отправился в ущелье.

Один.

Он был более, чем уверен, что ее не увидит, потому что было холодно, солнце, прикрытое мутным утренним туманом, висело низко над горами. Рептилии, уверял он себя, холоднокровные, они не переносят холода, холод ограничивает их активность. Она не покажется ему. Змея — ему было неприятно называть ее даже мысленно этим словом — наверняка где-то прячется. Может даже вообще ушла из ущелья?

Змея не пряталась и не ушла. Напротив, выглядело так, как будто она его дожидается. Лежа на плоском камне, свернувшись в клубок, она приветствовала его поднятием головы и шипением. И взглядом, который поверг его в дрожь.

Змея смотрела на него, застыв в неподвижности. Ее золотые чешуйки поблескивали на солнце.

Леварт тоже смотрел.

В его ушах стояло жуужжание, так жужжат разгневанные пчелы, если постучать в улей.

Змея вела себя неестественно, — согласился с ним Ломоносов. Слушая рассказ о самостоятельной вылазке в ущелье, ботаник смотрел на Леварта удивленным и значительным взглядом, однако ничего не комментировал. Просто высказывал свое мнение в ответ на вопросы. Уж, — предложил он свою гипотезу, — возможно, болен. Или очень голоден. Или то и другое вместе. Потому что болезнь может помешать ему охотиться. А в этих окрестностях, — заметил он, — нет вообще ничего живого. Ни ящериц, ни сусликов. Даже мышей нет. Уж, наверное, изголодался.

— Может, его подкормить? — заинтересовался Леварт. Дать ему что-то? Принести и оставить.

Ломоносов заглянул ему в глаза со странным выражением лица.

— Это важно?

— А что?

— Влияние войны, пожалуй, влияние войны. Длительная изоляция от нормальности, от нормальной жизни

— Что ты бормочешь?

— Пойдем, поищем провизию для твоего ужа.

Шофер Картер доставлял на заставу боеприпасы и продукты. Никто не знал ни его имени, ни фамилии. Он всегда ходил в дешевых темных очках, с пластиковыми стеклами розово-лилового цвета, польский импорт. На заставе бывал обычно раз в неделю. За соответствующую мзду мог привезти все, что душе угодно: японский спальный мешок, туалетную бумагу, теплые носки, Playboy, колоду карт с голыми бабами, сардины, шоколад, водку, героин. По разбойничьим ценам, само собой разумеется.

Леварт и Ломоносов подошли к Картеру, когда он уже распределил товары среди клиентов и осматривал перед отъездом состояние своей разбитой «шишиги».[2] Увидев их, улыбнулся, посылая во все стороны лучи от своих золотых зубов. Цель визита угадал сразу.

— Что нужно? Чего хотят господа начальники? Говорите, привезу. Достану…

— Мне нужна крыса, — отрезал Леварт.

Улыбка Картера исчезал. Мгновенно. Как исчезает стодолларовая банкнота, положенная на стол чиновника в паспортном отделе.

— Шутите?

— Нет. Мне нужна крыса.

— Крыса, спокойно разъяснил Ломоносов. — Rattus Norwegicus. Они известны во всем мире. Если не по научному названию, то по внешнему виду. Когда просыпаешься утром в своей родной стране, это первое, что увидишь, как только протрешь глаза. Сидит на кухонном столе возле пустой бутылки и остатков колбасы, шевелит усами, трет лапками ушки, скалит зубки и таращит маленькие черные зенки. Это, собственно, и есть крыса.

Картер вытаращил зенки.

— Чево? — заорал он. — Чево-о-о? Ка-а-к? Ты мне… Ты меня… А-а-а, интеллигент ебаный! А-а-а, нашелся здесь… А пошел ты в пизду нахуй! Вместе со своей крысой! Валите! Пошли нахуй! Оба! Жопоебы!

— Спокойно, тише. — Леварт остановил Ломоносова. — Успокойтесь, товарищ водитель. Принимаете заказы, как сами говорили, на все, что господа начальники пожелают. Господин начальник желает крысу. Товар есть товар. Вот посмотри. Хорошая вещь, а? И фирменная.

При виде лётных солнечных очков со стеклами цвета темного янтаря Картер облизал губы и инстинктивно сжал кулаки.

— Оригинальные? Не подделка?

— Видишь, написано Polaroid. Читать умеешь?

— И отдашь их за крысу?

— Видно, ты, брат, еще не протрезвел. — снова вступил Ломоносов. — Доставишь десять крыс. По две в неделю. Очки получишь после поставки первых двух партий. Подходит?

— Примерить можно?

— Можно.

Картер напялил очки, долго рассматривал себя в боковое зеркало заднего вида грузовика. Под разными углами. Его улыбка, сначала осторожная и кривоватая, постепенно превратилась в широкую и добрую. Он сверкнул щербатым золотом.

— А эти крысы, — спросил он, — какого должны быть цвета?

Картер подтвердил свои высокие деловые качества. Первую крысу он доставил уже через два дня. Но если шофер-спекулянт не вызвал нареканий, то змея удивила и даже разочаровала Леварта. Когда он пришел в расщелину, держа крысу за хвост, она не появилась. Он ждал около часа, потом положил крысу на плоской камень и ушел, убеждая себя, что все нормально, это не домашнее животное, которое ест из рук. Однако после обеда он вернулся. И вид грызуна, лежащего там, где он его оставил, вызвал у него разочарование и иррациональную злость. Потом он опомнился и решил перенести крысу в самый конец, расщелины, где она сужалась до такой степени, что только змея и могла там проползти. Как только он протянул руку к крысе, внезапно появилась змея.

Змея появилась неизвестно откуда прямо перед лицом Леварта. От неожиданности он отступил, споткнулся, неловко сел, АКС соскользнул с плеча. В панике он отполз по гравию, гад двигался за ним, высунутым, сильно раздвоенным языком чуть ли не касаясь лица. Парализованный страхом, он смотрел в глаза змеи. И буквально оцепенел. Окаменел. Единственное, что в нем, казалось, жило — это сердце, стучавшее в груди, как паровой молот.

Змея поднялась еще выше, теперь он сидел отклонившись, а она был над ним, смотрела сверху, гипнотически раскачиваясь. Потом громко и пронзительно зашипела, выгнулась буквой S и атаковала. Движением таким быстрым, что взгляд не успевал за ней, так молниеносно, что Леварт не успел испугаться. Надвигающаяся в атаке голова остановилась перед самым его лицом. В открытой пасти Леварт увидел ядовитые зубы. Маленькие, но несомненно ядовитые.

В голове у него зажужжало и зашумело, в глазах потемнело а потом прояснилось, засверкали тысячи быстро меняющихся бесформенных, рассыпающихся, как в калейдоскопе, образов. Змея покачивалась легко и нежно, как бы успокаивая. Он следил взглядом за ее глазами, ощущая во рту сухость, как всегда ощущал в наистрашнейшие моменты боя. Когда смерть была так близка, что между ним и ней нельзя было втиснуть и копейку.

Гад быстро отодвинул голову, и чары ушли, путы ослабли, он почувствовал, что может уже пошевелиться. Но не пошевелился. Змея с грацией проползла по камням, шурша чешуей, вползла на лежащий АКС и свернулась на прикладе и магазине. Грозно зашипела, раскачиваясь. Леварт проглотил слюну.

— Нет… — выдавил он из себя. — Не выстрелил бы. В тебя. Никогда.

Змея поднялась выше, замерла, как бы прислушиваясь. Снова закачалась, очень плавно, грациозно. Сползла с автомата, добралась до плоского камня, молниеносным движением схватила крысу. Поднялась со свисающим из пасти грызуном, посмотрела на Леварта и быстро удалилась. Исчезла.

Леварт встал несколько позже.

Ночные перестрелки постепенно прекратились, появилась возможность спокойно доспать до рассвета. Было бы совсем скучно, если бы не патрульные вылазки. За двенадцать дней службы на заставе патрули ничего не обнаружили, но Леварт внимательно рассматривал в бинокль хребет и перевал. Он хорошо знал, что нужно все делать по правилам и инструкциям. Афганистан дал немало болезненных уроков, тем, кто их нарушал. Леварт чувствовал, что перевал Заргун таит в себе опасность. Перевала Заргун следовало остерегаться.

Леварт спросил у Станиславского, что по его мнению делает змея в том ущелье. Станиславский, основываясь на легендах и былинах, выстроил целую теорию о том, что змея скорее всего является стражем каких-то богатств, кладов, сокровищ, а может быть, полезных ископаемых. Леварт в эту теорию не поверил.

Утром он вновь отправился к расщелине. И опять увидел змею. Казалось, что она его приветствует. И снова он смотрел ей в глаза. Без страха и с интересом.

В его голове зажужжали, зашумели и зазвенели тысячи потревоженных пчел. В глазах замелькали мириады бесформенных калейдоскопических образов, внезапно переходящих в цветные стеклянные брызги для того чтобы снова смениться на образ. Совершенно другой.

И сквозь каждый образ, сквозь каждое видение пробивался, как водяной знак, злой и всезнающий взгляд змеиных глаз. Видел его даже, когда закрывал глаза. В ушах звучали удары бубна и аккорды далекой музыки. Внезапно он оказался в Египте, в Табе, и услыхал древнюю жалобу колосса Мемнона, услыхал, как статуя звенит и поет своим покоящимся под лучами восходящего солнца естеством, слышал небесный голос органа Нотр Дама. Слышал звуки эоловых арф. Потом вдруг он увидел кавалерийскую атаку. Он чувствовал своего коня, вороного, как ночь, красивого и сильного, который уступал статью разве что царскому Буцефалу. Потом все изменилось. Он снова на коне, но уже в мундире цвета хаки. Он служит в батарее Royal Horse Artillery.

И вдруг опять пустая расщелина. Высокие сходящиеся стены и голубая линия неба между ними. И плоский камень, на котором еще недавно лежала змея.

И новые вопросы к Станиславскому. Известны ли науке случаи, может ли такое быть, чтобы змея гипнотизировала?

Начитанный Станиславский терпеливо и подробно рассказывает о выдающейся роли змей в мистической и религиозной литературе: от древнегреческих легенд и Каббалы до книги Амброза Бирса «Человек и змея».

Леварт опять пришел к змее. Он знал, чего хочет.

Разве могли гипнотические фантомы, иллюзии и видения испугать советского прапорщика. Да еще такого, с которым уже в восьмилетнем возрасте вступила в разговор ожившая иллюстрация из детской книги. Который уже в девять лет предчувствовал и предсказывал. Предвещал. Пророчествовал о будущих событиях. От забавных и тривиальных до роковых и трагических.

Павел Леварт помнил день и минуту своего первого экстрасенсорного видения. Он был уверен, что никогда, до конца жизни не забудет ни дня, ни минуты этого события. А также сопутствующих ему обстоятельств.

Он рассматривал книгу, которую получил в подарок на свой восьмой день рождения. Книга была большая, чтобы справиться с ее страницами, ему пришлось сидеть на полу. Книга ему очень нравилась, он мог часами рассматривать картинки, на которых были изображены кадеты, мальчики ненамного старше него, выглядевшие в своих элегантных парадных мундирах как настоящие маленькие офицеры. На одну маленькую картинку он мог смотреть без конца. На ней был трубач, играющий сигнал тревоги. Он был нарисован так красиво, что можно было услышать звуки трубы. И в действительности маленький Паша несколько раз услыхал трубу, но подумал, что эти звуки доносятся с улицы.

Об оконное стекло, сердито жужжа, билась пчела, из кухни доносились громкие голоса. Мама разговаривала с соседкой, тетей Лизой. Мама жаловалась на отца, который сильно опаздывал с работы, наверное потому, что опять пьет водку с друзьями. Хотя и обещал бросить пить. Тетя Лиза, муж которой был железнодорожником и пил, не просыхая, успокаивала маму. Вот протрезвеет и вернется — говорила она — они всегда возвращаются, где им будет так хорошо, как дома. Но ведь обещал, — подымала голос мама. Они всегда обещают — успокаивала тетя Лиза.

И тогда в ушах у Паши зашумело и зазвенело. А кадет в книге отнял трубу от губ. Он посмотрел на Пашу Леварта, заморгал глазами, как будто удивленный тем, что видит.

Твой отец не вернется, Пашенька — сказал он. Несколько часов назад возле магазина он встретился с двумя незнакомцами, которые искали третьего, имеющего пять или шесть рублей, которых им не хватало для важной покупки. Купив то, что нужно, они отправились на Остров декабристов, в парк над Смоленкой, чтобы это употребить. Там незнакомцы заметили, что у отца есть еще пять рублей, кожаный кошелек и часы «Полет», и вот сейчас, в эту самую минуту они его убили. Ударили кирпичом по голове. Тело оно сейчас затащат в кусты возле речки Смоленка. Там его скоро и найдут, Пашенька. В кустах на берегу Смоленки, возле Смоленского моста.

Паша резко захлопнул книгу с кадетами и расплакался. Побежал на кухню, чтобы обо всем рассказать маме и тете Лизе. Женщины сначала жутко накричали на него, угрожали наказать за дикие выдумки и фантазии. Но поскольку он не переставал плакать, побежали в милицию.

И все, что рассказал кадет-трубач, оказалось правдой.

— Повышенная возбудимость, — сказал врач, к которому привели Пашеньку после того, как он предсказал, что старший брат сломает руку в пионерском лагере. Не было ли в семье случаев сифилиса и не пьет ли мальчик, — выяснял другой врач после того, как Пашенька напророчил мужу тети Лизы, железнодорожнику, что его посадят за кражу дизтоплива. Истерия, диагностировал третий после очередного видения Пашеньки, это уже в клинике детского психиатрического отделения Института психоневрологии им. Бехтерева. Параноидальная шизофрения, констатировал четвертый, из того же института. Классическая парафрения, опроверг обоих предшественников пятый, со званием профессора. Я это вылечу, пообещал он.

Пашенька вышел из клиники после полугодового пребывания там, как раз во-время, чтобы окончательно не одуреть от психотропных препаратов. Его признали выздоровевшим, потому что он смог убедить в этом профессора Викентия Абрамовича Шилкина, который просил называть себя дядей Кешей.

Дядя Кеша был лысым, как колено, он носил большие очки, грязноватый белый халат и выгоревший галстук в горошек, такой как у Ленина на большинстве портретов. По институту, вспоминал Леварт, ходила злобная сплетня, что этот галстук у него еще со времен НЭПа, года с 1925- го. В сплетню эту Павел не верил. Галстук был старше. Даже в период НЭПа не делали в СССР таких добротных и прочных галстуков. Дядя Кеша остался доволен. Паша научился не признаваться в том, что у него были видения. А всякие тесты дяди Кеши он прошел, потому что какой-то голос подсказывал ему ответы. Именно такие, какие дядя Кеша ожидал.

За день до выписки из клиники было видение. Дядя Кеша умирал от обширного инфаркта. Среди суеты, во время празднования круглой годовщины Победы, 9 мая 1965 года. Через четыре дня.

Паша Леварт, уходя, не рассказал ему об этом. Не мог. Потому что выздоровел.

Лечение, которое прошел Павел Леварт в институте Бехтерева, было успешным в единственном, но зато существенном аспекте: десятилетний Павел был готов на все, на абсолютно все, чтобы только не попасть туда снова. Притворяться, что у него нет никаких видений и предчувствий, также как и лгать об их наступлении мальчик счел недостаточным — в конце концов на лжи можно попасться, можно невольно выдать себя, можно запутаться во множестве вопросов и вызвать подозрения. Павел Леварт хотел кардинально закрыть проблему. Он решил глушить экстрасенсорные видения на начальном этапе, удушить их как только они начинаются и не позволять им развиться. Видения появлялись не сразу. Им предшествовало кратковременное давление в ушах, переходящее в постоянное жужжание, быстро нарастающее, так жужжат разгневанные пчелы, если постучать в улей. На этом этапе, как установил мальчик, видения можно было остановить. Путем причинения себе боли. Достаточно было сильно себя ущипнуть, а еще лучше уколоть до крови. Павел приучился постоянно носить в одежде английские булавки, а в карманах канцелярские кнопки, которые в случае опасности втыкал себе в палец. Помогало. Пчелиное жужжание прекращалось, нарушенное болью видение улетало. Они приходили все реже и реже. Павел Леварт перестал видеть будущее, ощущал только неясную тревогу, сигнал о том, что что-то произойдет. Но и эти сигналы появлялись все реже и реже.

Со временем и они почти исчезли.

Вернулись только в Афганистане.

И снова Леварт смотрит в глаза змеи. На этот раз прежде, чем в ушах появились шум и жужжание, в глазах поплыли концентрические круги, возникающие и гаснущие, подобно кругам на воде. Леварт почувствовал, как зябнут и дервенеют пальцы его рук. Воздух, который здесь, в ущелье, был нагретым и неподвижным, вдруг стал холодным. Он почувствовал ветер на лице и волосах. Круги змеиных глаз вдруг взорвались и превратились в сверкающий и все время меняющийся калейдоскопический узор. Из узора проявилась скалистая пустыня. Залитая ослепительным солнцем.

Ветер развевает волосы в движении. Вихрь бросает в лицо песок. Под копытами коня осыпаются гравий и камни. В моей левой руке мокрые от пота поводья, в правой короткая кавалерийская сарисса. У левого колена копис, кривой меч с односторонней заточкой…

Я — тетрарх Эрпандер, сын Пирра. Веду отряд долиной реки Арахотус в Гаузаки, а оттуда в Паропанисаду, в гарнизон Ортоспан, город, лежащий в 330 стадиях к югу от недавно заложенной Александрии Кавказской. Почти достигая неба, на юге простираются ослепительные горы. Они зовутся Индийским Кавказом или Парупанисос. На языке горских племен Хинду Куш.

Изображение рассыпалось как стекло, видение пропало. Но в глазах тут же появилось следующее.

Горный перевал, скалы фантастических форм, образующие что-то вроде ворот, ведущих на простор залитой солнцем пустыни. Через ворота проходят войска. Впереди идет кавалерия, за ней конная артиллерия. За ними длинная колонна пехоты в серо-бурых мундирах и пробковых шлемах. Пехотинцы поют бодрую боевую песню.

Блеск колышущихся над головами пехотинцев штыков на мгновение ослепил его. Леварт закрыл глаза. Когда открыл, войск уже не было.

Был черный дым, стелящийся по дну ущелья. Был дымящий остов бетеэра. Видимо машина наехала на мину левым передним колесом, оно было полностью оторвано, попросту исчезло. Левое колесо второй пары с разорванной в клочья шиной опиралось на землю ободом. Броня была смята и искорежена. Леварт знал этот способ подрыва машин, знал, как это произошло. БТР наехал на две итальянские мины ТС–6, поставленные одна на другую, дополнительно усиленные закопанным под ними десятикилограммовым зарядом тротила. Он знал, что водитель и командир подорванного таким образом транспортера не имели ни малейших шансов выжить, не меньше половины экипажа и десанта погибло.

На земле, в клубах дыма, кто-то сидел. Это был солдат. Разодранная песчанка на его сгорбленной спине утратила цвет песка, она была черной и дымила.

Лица солдата он видеть не мог, но он точно знал, что это Валун, сержант Валентин Трофимович Харитонов.

— Не было тебя с нами, Паша.

— Валентин, что случилось? Что с тобой?

— Не было тебя с нами в том бетеэре. Если бы был, может предостерег бы. Может почувствовал бы те итальянки. Но тебя не было.

Видение исчезло. А Леварт вздрогнул, затрепетал, неожиданно ощутив щекой прикосновение руки. Женской руки.

— Вика?

Вика, Виктория Федоровна Кряжева привлекала взгляды — она была красивой девушкой. А все, что не было в ней красиво, было симпатично, что в общем одно и то же. К тому же Вика, сотрудница Интуриста, одевалась модно, в западном стиле. Леварт никогда не был уверен, смотрят ли на ноги Вики или на итальянские туфельки. Дико завидуют ее фигуре или короткой курточке от Леви Страуса. Или и тому и другому. Привык и об этом не думал.

— Ты не должен, — повторила Вика, отставляя чашечку. — Не должен ехать на эту войну. Скажу больше: не следует ехать на эту войну.

— То есть, — он криво усмехнулся, — я должен отказаться выполнить приказ? А может дезертировать? К этому ты меня толкаешь?

— Это плохая война. Война неразумно и глупо начатая, а закончится она трагически. Для всех нас.

— Не так громко, Вика. Прошу тебя.

— Война, — Вика подняла голову, — эта война такая грязная, что ты стыдишься о ней громко сказать. Война такая плохая и непопулярная, что разговоры о ней грозят неприятными последствиями.

— Нет. Ты должна понять. Существуют такие понятия, как интернациональный долг. Как долг перед союзниками.

— Ты говоришь как последний лицемер, — прервала она его, смешно наморщив веснушчатый носик, что несколько противоречило важной теме, которую она развивала. — Когда-то, я сама слышала, ты не боялся критиковать вторжение в Чехословакию в шестьдесят восьмом. Что ты говорил? Надо дать каждой стране возможность свободного выбора. Нельзя гнать к социализму танками.

Она еще много и долго говорила, распугала своими речами посетителей кафе. Но не смогла его поколебать.

— Я, — сказал он, — должен туда поехать. В Афганистан.

Она долго молчала, глядя в окно

— Очень жаль, Павел, — сказала она наконец.

— Я завидую нашим прадедам, — не сразу ответил он. — Их провожали со слезами, иконами и словами утешения.

— Что было, не воротится, — возразила она почти сразу. — Ни времена прадедов, ни ресторан «Яр», ни Александр Сергеевич Пушкин. — А все-таки мне жаль. Мне очень жаль, Павел. Понимаю, что это не похоже на утешение. Но это тебе вместо слез и икон.

Заснул и проснулся. Лежал, моргая, не до конца уверенный, сон ли это был. Мир, в котором он находился, не выглядел вполне реальным. Малореальным показался ему доносящийся снаружи шум.

— Мне очень жаль, — сказала она тогда, на Невском, в кафе «Фиалка», вспомнил он сон во сне.

— Мне очень жаль.

— Мне тоже.

Сон во сне вдруг распался, рассыпался, как калейдоскопический узор. И сложился заново. Иначе.

— Я тоже вас люблю, Эдвард.

— Я люблю вас, — повторила Шарлотта Эффингэм. — Я не хочу вас потерять, там, в этой страшной варварской Азии… Где-то там остался прах моего деда… Лежит там до сих пор, где-то среди диких гор и пустынь. В Эббертоне, на фамильном кладбище, стоит только надгробье. Плита, под которой ничего нет.

Это правда, подумал лейтенант Эдвард Драммонд. Это правда, ее дед Реджиналд Эффингэм погиб в Афганистане. В январе 1842. В резне под Гандамаком, на дороге к Джелалабаду. Майор 44-го пехотного полка из Эссекса Реджиналд Эффингэм.

— А теперь вы… — Шарлотта Эффингэм широко открыла заплаканные глаза. — Не хочу, боюсь даже думать об этом. Что с вами тоже может… Простите, Эдвард, не едьте туда.

— Я солдат, мисс Эффингэм. У меня есть обязательства. Перед королевой и отчизной.

Она помолчала, глядя в окно на людную и шумную Оксфорд-стрит. После долгой паузы сказала, не поворачивая головы:

— После обручения у вас есть обязательства и передо мной, лейтенант Драммонд.

— Вы не понимаете. Я должен.

— Понимаю, — ответила она. — И мне очень жаль.

Заснул и проснулся. Лежал, не до конца понимая, явь это или сон. Мир, который его окружал, не был похож на действительность. Но он был реальным. Реальным, как бушлат и его воротник из искусственного меха, как жесткая ткань маскхалата. Как холодный АКС под рукой. Как храп солдат в дотах и землянках.

Как афганский месяц на звездном небе, странно и неестественно лежащий серп, узкий и острый, как клинок ятагана.

Как глядящие в него золотые глаза с вертикальными зрачками.

— Жаль, Павел. Мне очень жаль.

— Люблю тебя.

Заснул.

Утром он снова отправился в ущелье. К змее.

Был уже полдень, когда он встал, полностью отуманенный видениями. Лежащая на скале змея тоже казалась утомленной, свернувшись в тесный клубок, она выглядела спящей. Леварт поднял АКС, оружие показалось очень тяжелым, он с трудом оторвал его от земли. Пошатываясь, нетвердо двинулся в сторону выхода из расщелины. Смог пройти не больше четырех шагов.

Почувствовал на плече руку. Женскую руку.

— Это не кончилось, — трезво подумал он. Я все еще под ее гипнозом, в трансе.

Видение не проходило.

— Вика?

Это была не Вика.

Рука не принадлежала Вике. У Вики никогда не было таких длинных ногтей, никогда она не красила их в золотой цвет, да еще так, что они выглядели покрытыми настоящим драгоценным металлом. Кожа руки тоже имела легкий золотистый оттенок и была покрыта филигранным, чуть заметным узором. Напоминающим чешую.

— Не выходи.

Голос, который он услыхал из-за спины, был странным. Симфоническим и полифоническим одновременно. Потому что это не был один голос, голосов было два. Один, Леварт готов был поклясться, что это был голос Валуна, его характерный бас. А на голос Валуна накладывался другой, созвучный ему — нежное сопрано или контральто, слегка свистящий, звенящий, очень тихий, но хорошо различимый, как звон бубенцов проезжающей тройки.

— Не выходи. Там смерть. Я выбрала тебя и ты мой.

Он почувствовал, как что-то обвилось вокруг его лодыжек. Он стоял, как парализованный. Рука передвинулась на его предплечью, золотистый ноготь коснулся шеи, нежно прикоснулся к щеке.

Он почувствовал, что снова погружается в транс. Прозвенело быстрое крещендо эоловых арф, откуда-то сверху доносились дикие песнопения и заклинания, совершенно с арфами не сочетающиеся. И далекие тубы, которых не постыдился бы и Вагнер.

— Теперь иди, — пробился сквозь какофонию голос. — Уже можно Смерть ушла.

Снаружи, из-за выхода из расщелины, грохнул выстрел. И сразу же после этого началась бешеная перестрелка. У Леварта мгновенно прошли чары и оцепенение. Перехватив АКС, он двинулся к выходу. Перед этим оглянулся.

Змея лежала на плоском камне. Казалась спящей.

— Ну, ты везучий, командир, — покачал головой Васька Жигунов. — Очень везучий. Или у тебя есть ангел-хранитель.

Валера и другие вытащили труп из распадка. Худой моджахед был одет в армейскую американскую куртку поверх пирантумбона, длинной, до колен, афганской рубашке. Когда его подстрелили, он упал со скалы, тюрбан сдвинулся с его головы и теперь покрывал окровавленное лицо. Густая седина в бороде свидетельствовала однако о том, что он уже не молод.

— Подкрался и устроил засаду как раз возле выхода из расщелины, — неторопливо продолжал Жигунов. — Наверное, видел, как ты туда входил. Ждал, когда выйдешь.

— Ждал с этим. — Валера продемонстрировал поднятый карабин. — Ух, прапор, не ушел бы ты живым.

Это был английский Lee-Enfield Mark I, называемый солдатами буром. Он был в почете у душманов, хотя и устаревший, потому что сделанное в начале тридцатых годов оружие обладало надежностью, завидной дальнобойностью и убойной силой.

— В засаде старичок видимо заснул, — пояснил Жигунов. — Себе на погибель. Что-то его вдруг разбудило, и он…

— Выскочил из укрытия, — сказал Ломоносов, глядя на Леварта странным взглядом. — Непонятно почему, что его разбудило, чего он испугался, выскочил и вслепую выстрелил. Прямо в скалу. Выстрелом он себя выдал, и тогда…

— И тогда я его замочил! — похвастался Валера. — От моей руки пал, товарищ прапорщик, от моей пули, от моего верного калаша…

— Брось, ефрейтор, — скривился Жигунов. — Побойся бога, чего врешь. Весь наш блокпост палил в этого духа. А попал скорее всего Козлевич. Скромнее надо быть и не лезть со своим верным калашом. И вообще давайте уберемся отсюда. Торчим тут как мишени на стрельбище, а где-то может еще один сидит с таким же буром….

— А у нас, — сказал Ломоносов, не отрывая глаз от Леварта, — может и не быть такого счастья, как у нашего командира. Никакой ангел не защитит нас от пули, не убережет нас никакая тайная сила. На это могут рассчитывать только избранные.

— Знаю, — буркнул Жигунов. — Амулет, правда? Носишь счастливый амулет, прапор? Из тех, что цыганки в Ташкенте продавали? Вот черт, а я не купил…

— Амулет, — сказал Ломоносов с легкой насмешкой. — Счастливый талисман. Апотропейон. Носишь такой, правда, Павел Славомирович?

Леварт не ответил.

Бармалей на этот инцидент особого внимания не обратил, хотя и сделал со строгим выражением лица замечание Леварту за выход за пределы блокпоста, но он скорее притворялся рассерженным. Особо подчеркнул, что следует опасаться мин. Напомнил о грустной судьбе погибшего лейтенанта Богдашкина. Выразил, можно сказать, общую озабоченность, а не резкое неодобрение.

Леварт внимательно его выслушал. Он знал, что даже строжайший запрет и однозначный приказ не удержали бы его от хождений в ущелье. Он ощущал потребность навещать змею. Хотел узнать побольше о восседающем на гнедом коне продромосе Эрпандере, сыне Пирра. Его интересовала дальнейшая судьба лейтенанта Эдварда Драммонда и мисс Шарлотты Эффингэм. Хотел увидеть, пусть даже в виде призраков, Вику и Валуна.

И хотя бы еще раз увидеть руку с золотыми ногтями.

Двадцатого мая, в воскресенье, налетел ветер. Это не был знаменитый «афганец», далеко ему было до «афганца», страшного вихря, который поднимает и несет не только песок, но и крупный щебень и даже мелкие камешки. Который сбрасывает крепких мужчин с гор и и делает небо темней земли. Но и этот, более слабый ветер ужасно утомлял и душил активность.

И вскоре на «Соловье» и в окрестностях жизнь замерла, как и ее военные проявления. Не делалось ничего. Всеми овладели тоска, безделие и праздность, словом то, что в армии принято называть жаргонным словом кайф.

Кайфу предавался весь личный состав заставы, выделив из своих рядов недовольных судьбой дежурных и часовых. Способы кайфа были разными. Одни все время спали, вообще без перерыва, погружались в сон, как младенцы, как животные в зимнюю спячку, накапливая энергию на будущее. Другие пили или курили хаш и чарс.

Алкоголь на заставе был предметом роскоши и, как любая роскошь, редким и трудно доступным. Шофер Картер мог доставить самогон, даже государственную водку или спирт, но по таким грабительским ценам, что они сильно превышали возможности солдат, получавших восемь чеков в месяц. Готовить брагу в полевых условиях было трудно. Оставалась кишмишовка, покупаемая у туземцев, разлитая в полиэтиленовые пакеты сивуха из сухофруктов, в основном изюма. Это был противный ликер, по вкусу как разболтанное в прокисшем компоте говно с добавлением шампуня для волос, аммиака и электролита для аккумуляторов. Не каждый мог такое пить. А у тех, кто мог, были другие серьезные неприятности, и они терпели муки в общественном туалете. Но были и любители, которые кишмишовку ценили, пили при малейшей возможности и говорили, что будут ее гнать и на гражданке.

Гашиш, он же хаш, и марихуана, она же анаша или чарс, были повсеместно доступны и дешевы. Каждый взрослый житель Афганистана выращивал это ароматическое растение и перерабатывал его, а каждый афганский подросток им торговал.

Дань, которую солдаты на КПП взимали с проезжающих афганских автобусов, обычно выплачивалась хашем и чарсом. Курило большинство солдат, в безветренную погоду конопляный дым окутывал блокпосты и стелился по траншеям.

Тоску кайфа гасили разговорами. В разных группах на разные темы. На «Горыныче» собралась группа спортивных фанатов, главным образом хоккея на льду.

…

Никто и никогда не сравнится с ЦСКА, с такими игроками, как Рагулин, Фетисов, блядь, Ларионов, Касатонов.

…

Заядлые болельщики «Динамо» возражали. Самые лучшие — это Голиков и Мальцев, кто считает иначе — тот блядь

…

Споры длились обычно час, полтора, после чего фанатики клубов соглашались в одном. Что сборная СССР — самая лучшая, мастерская и непобедимая команда. Сборная выебет любого противника, неважно, будут ли это засратые шведы, канадские бандиты из профессиональной лиги НХЛ; кто станет у наших на дороге, тот, ёб его мать, будет подбирать зубы на льду. Предатели чехи скоро в этом убедятся — грозились Валера и Гущин — ёбаным дубчековым чехам ввалят по полной программе, они-то знают, за что.

…

Благами кайфа пользовались не только солдаты. В КПП на «Муромце», в помещении, называемом кают-компанией, образовался свой дискуссионный клуб. В дискуссиях участвовал узкий круг командиров: Бармалей, Якорь и Леварт, если он в это время не уходил в ущелье к змее. В этот цветник был допущен также Ломоносов, который, хотя и был всего лишь младшим сержантом, но из всех был самым образованным.

Сначала Леварт как огня избегал каких бы то ни было высказываний или намеков, которые могли бы выдать его мировоззрение. В конце концов они были в ОКСВ, ОКСВ был частью Красной Армии, а Красная Армия была вооруженной рукой Советского Союза, из чего очевидно следовало, что содержание каждого разговора скоро станет известно КГБ, потому что о нем донесут. Положение изменило высказывание, которое однажды позволил себе Бармалей. Ветер в этот день был особенно сильным, гнал по склонам песчаную бурю, сек песком лица. Бармалей ворчал, ворчал и наконец не выдержал.

— У меня песок за воротом, — сообщил он сердито. — Песок в ушах. Песок на зубах и во рту. Песок в штанах. Песок даже в жопе. Паршивая страна, паршивая сраная война. Нечего сказать, въебал нас в эти пески Леонид Ильич, пухом ему земля.

Ломоносов тут же уточнил, что благодарить надо в первую очередь Андропова, а с ним еще Устинова и Громыко. Этот триумвират тоже уже на том свете. Но от этого для тех, кто в Афганистане, ничего не изменилось.

Якорь, Яков Львович Авербах, усомнился, что война может закончиться, пока не будут достигнуты поставленные цели. Дальше разговор пошел о сферах влияния и интересов, о ЦРУ и Пакистане. Якорь процитировал Достоевского, Ломоносов — Гоголя, а Леварт неожиданно для себя Оруэлла:

— Война — это мир. Свобода это рабство, невежество это сила.

…

— Война — это мир? — Бармалей выпил залпом, хэкнул, понюхал хлеб. — Так кто-то из вас сказал? Вроде глупо звучит.

— Только на первый взгляд, — усмехнулся Ломоносов. — Дорога к божьему миру идет через священную войну. И это не я придумал, а святые и философы.

— Дорога к миру божьему, — Леварт вытер слезы, которые выдавила из него сивуха, — стало быть, это напалм, кассетные бомбы и рассеянные с вертолетов мины. КХАД. Дорога к миру божьему — это ефрейтор Белых, который стоит на КПП и грабит под угрозой оружия пассажиров автобуса.

— Ты все перепутал, — ответил Ломоносов. — Цель и средства. Война, господа, это одна из дорог прогресса, прогресса, ведущего к переменам. Такова эта война и наше в ней участие.

— То есть как?

— Эта война все изменит. Станет стимулом, закваской, началом перемен. А мы ни в чем не нуждаемся так, как в переменах. Мы, единицы, и вся страна, в которой мы живем. И которая задержалась, замерла, остановилась, как скованная льдом. Эта война взломает лед. И начнется оттепель. Этого, как мне кажется, Андропов и Громыко не предвидели. Вовсе не этого хотели, когда направили войска в Афганистан.

— Перемены штука хорошая, — покачал головой Бармалей. — Особенно, если к лучшему. Но я немного их побаиваюсь. В нашей стране, в нашей святой Руси во время перемен обычно льется кровь рекой, летят головы и царит страшный бардак. После которого наступает долгий период смуты. Выпьем.

— Будущее далеко. — Якорь выпил и тяжело выдохнул. — А война рядом. На войне погибают. Один Бог знает, выживем ли. И что сделать, чтобы выжить.

— Выжить, — добавил уставившийся вперед Ломоносов, — и остаться человеком. Сохранить человечность.

— Невозможно, — медленно произнес Леварт, — невозможно сохранить на войне человечность.

— Война отвратительна. Каждое кровопролитие тянет за собой грязь и мерзость. Каждого, кто принимает участие в войне, она меняет и опустошает. Война пробуждает в нем худшие инстинкты. Одичание и безверие становятся не только привычными и повседневными, но просто банальными. Это касается и тех, кто наивно думает, что можно сохранить человечность, что можно не одичать, не стать диким зверем и скотиной. Что международное право и законы ведения войны могут остановить или хотя бы уравновесить Хаос войны. Человечность на войне это заблуждение, это призрак, это фантазия. Невозможно на войне остаться человеком, нельзя, принимая участие в войне, сохранить свои человеческие качества. Потому что война и человечность взаимно исключают друг друга.

Бармалей, Якорь и Ломоносов смотрели на него с загадочными выражениями лиц. Как будто ждали, когда он закончит. Леварт вдруг понял, чего именно они ждут. Не того, что закончит, а того, чем закончит. Потому что он никогда такого не говорил, только думал. Сделал глубокий вдох, как будто собираясь нырнуть. Погрузиться в омут последних выводов. Которые уже сформулировались в голове.

— Поэтому, господа, да здравствует война! Война, которая нас меняет и изменит навсегда. И излечит нас от человечности. Той человечности, которая не дает нам ничего, кроме замкнутого круга жизни, кроме гнусной тоски, медлительной обыденности повседневного существования, кроме боли несбывшихся мечтаний, кроме отчаяния осознания собственной мизерности и ничтожества. Война избавит нас от человечности, которая может обернуться для нас изменой жен, предательством друзей, торжеством правящих врагов, безразличием близких. Война сохранит нас от человечности, несущей рак легких, нервные болезни, язвы желудка, цирроз печени, опухоль предстательной железы, камни в почках и инфаркт, в следствии которых от остатков человечности нас избавит больничная койка, а остатков достоинства нас лишит дом престарелых. Война вылечит нас от человечности водкой и героином, которые в конце концов очеловечат нас документально и неотвратимо. Так, что в конце концов не останется ничего. Никакой альтернативы. Никакого выхода. Кроме как в гостинице Англетер.

— Выпьем за войну!

Долгую тишину прервал Бармалей, Владлен Аскольдович Самойлов. Он кашлянул и поднял кружку.

— Давайте по пятьдесят. За войну.

— За войну, — присоединился Якорь, — за войну, мужики. Пока еще остаемся людьми.

— За нас, — поднял пустую кружку Ломоносов, — за войну и за нас. Пока не потеряли человечность. На что, похоже, мы обречены. Что нам останется, Павел?

— То, на что обречены все. Мучения.

— И еще по пятьдесят, — суммировал Бармалей.

Через шесть дней ветер утих, но кайф продолжался, потому что ничего не происходило, духи и близко не появлялись, как будто их сдуло тем ветром. И, парадоксально, наступивший покой начал беспокоить. Среди солдат пошли слухи, что война подошла к концу. Что, наверное, уже войска вывели, а про их заставу вообще забыли.

Никто из командиров, ясное дело, подобной чуши не говорил, и болтунов строго наказывали. Однако слухи не утихали. Бармалей эту болтовню высмеял и имел для этого основания. Потому что война вернулась с удвоенной силой. Джелалабадская дорога заполнилась конвоями, транспорт шел за транспортом, над горами плыли боевые вертолеты. Пролетали парами истребители. А однажды заставу поднял рев четырех СУ-25, летящих на высоте не более 600 метров. И вскоре земля задрожала от недалеких взрывов.

— Был налет, — пояснил все знающий Картер, который появился назавтра, — на кишлак Баба Зират. Был там, как выяснила разведка, штаб ихнего исламского комитета, а в деревенской школе вели какую-то агитацию, или что-то там. Ну, так наши «грачи» сбросили на эту Бабу две термобарические полутонки и немного фугасных. И теперь нет там ни комитета, ни школы, ни агитации. Ничего уже там нет. Если не считать глубокой ямы.

— И никаких других новостей? Из ООН. Из Женевы? Шульц не договорился с Шеварднадзе? Никаких новостей о перемирии?

— Вы тут что, — заржал Картер, — охуели в этой глуши? Война идет по всему Афгану.

…

Шестого июня заставу посетила сильная бронегруппа. Пять БМП и пять танков Т-62, серых от покрывающей их пыли, зловещих и плоских, как скорпионы. Машины с марша заняли позиции у дороги, возле ворот. И стали намертво, а танкисты не вели никаких разговоров с солдатами «Соловья». Даже Бармалей, хотя стуком в броню ему и удалось выманить из танка капитана в шлемофоне, не узнал ничего, капитан коротко его послал и замкнул люк.

Вскоре зашумели двигатели, и из-за хребта, как стервятники, вырвались три боевых вертолета Ми-24. Вслед за ними вылетел маленький Ми-9, а за ним две «пчелки» Ми-8. Все сели, подняв облако пыли, на площадке в двухстах метрах от «Муромца». Из них выскочили солдаты в пятнистых комбинезонах.

— Спецназ, — без труда угадал Бармалей.

— А с ними Савельев, — безошибочно определил Якорь. — Тот чертов хромой. Однако у него сильные знакомства, если его еще с этой хромой ногой из армии в отставку не отправили. Второй срок в Афгане, представляешь. А сейчас к нам его черт принес. Интересно, зачем? Кто-нибудь догадывается?

Леварт догадывался. Но в этом не признался.

Майор ничем не выделялся среди спецназовцев, как и они, был одет в маскировочный комбинезон, называемый «комбезом» и берет, называемый «балахоном». Как всегда, он носил по-ковбойски болтающийся у пояса Стечкин и ночной бинокль БН-2.

— Специально тебя навестил, — начал он без всякого вступления, как только Леварт предстал перед ним. — Есть для тебя две новости: хорошая и плохая. С которой начинать?

Леварт слегка пожал плечами. Не спешил с ответом, слишком хорошо знал кагебешников и их шутки. Савельев внимательно смотрел на него.

— Не можешь решить, — сказал он с пониманием. — Боишься плохой новости? Или вообще не интересуешься новостями? Предпочитаешь преимущества и комфорт незнания? В это последнее мне будет трудно поверить.

— Почему? — снова пожал плечами Леварт. — Незнание — сила.

— Свобода это рабство, а война это мир, — через секунду докончил майор. — Любишь цитаты, говорю это уверенно. Выбор источника однако не одобряю. Чтение Джорджа Оруэлла в нашей стране не поощряется, хотя в список запретной литературы он не включен. Но об этом хватит, нет времени на дискуссию о литературе. Не бойся, я сам выберу очередность новостей. Начну с плохой. Твой друг, тот сержант, Харитонов Валентин, кажется, Трофимович, погиб в бою. Под Мохамад Ага. Почти две недели назад.

— Как? — спросил после минуты молчания Леварт.

— Откуда я знаю? Погиб и все. Смертью храбрых, надо понимать. Ну, а сейчас хорошая новость. Относительно дела об убийстве старлея Кириленко. Ты чистый и сухой. Следствие установило, что стрелял рядовой Иван Милюкин. Погибший рядовой Милюкин. Дело закрыто. Тебя за мужество, проявленное в бою на заставе «Нева» отметили медалью «За боевые заслуги». Пришлем тебе, как только канцелярия управится с бумажной работой. А выпить с друзьями можешь уже сейчас.

— На заставе «Нева», — Леварт кашлянул, — я не проявил никакого мужества и не было у меня никаких заслуг.

— Какая скромность. К счастью, не ты решаешь. Награды присуждает командование, а командование не ошибается. За мужество награждает мужественных, за заслуги — заслуженных. И наоборот. Прощай, мужественный и заслуженный полячок. Спешу. Сейчас с бронегруппой летим на операцию. Еще вот что.

Хотя это выглядело абсолютно неправдоподобно и граничило с чудом, Игорь Константинович Савельев, Хромой Майор, совершенно очевидно колебался. Не знал, как начать.

— Мне доложили… — сказал он наконец, подымая на Леварта глаза цвета увядших васильков. — Мне доложили, что ты развлекаешься со змеями. Это правда?

Леварт не ответил.

— Что ж, — майор все еще выглядел нерешительно, — уставом не запрещено, партия не осуждает… Эта змея… Может, она золотого цвета? С золотыми глазами? Не обязан отвечать. Если не хочешь.

Леварт не ответил. Не хотел.

Савельев повернулся на пятке.

И Леварт все же решился.

— А вы, — спросил он, — видели когда-нибудь такую змею?

Майор приостановился.

— Нет, — ответил он, обернувшись, — не видел. Не мог. Потому что таких змей нет. Не существуют… И не должны существовать. Действительно не должны.

— Но это Афганистан, — добавил он через минуту. — Здесь все возможно.

Четыре дня спустя, утром, когда Леварт уже собрался отправиться в ущелье, прибежал запыхавшийся посыльный.

— Старший прапорщик Самойлов, — прохрипел он, — срочно вызывает к себе Леварта и руководство блокпоста «Горыныч».

Срочно так срочно. Леварт, Жигунов и Ломоносов через десять минут прибыли на «Муромец». Их уже ждали там Якорь и Гущин с «Руслана». А еще Захарыч, сержант Леонид Захарович Свергун, ростом правда, невелик, но красив, как, к примеру, Вячеслав Тихонов.

— У нас будет встреча, — начал без предисловия Бармалей. — Военная дипломатия. Салман Амир Юсуфзай, главный местный дух и ближайший враг, пригласил встретиться и объявил на время переговоров перемирие. Надо идти, отказ будет позором и потерей лица. Пойду я, пойдет Захарыч и ты, прапорщик Паша. Ты тут новичок, есть случай представиться. Еще пойдет Станиславский, он образованный и имеет глуповатую интеллигентную морду. я хотел сказать, честные глаза. На «Горыныче» остается за старшего сержант Жигунов, на «Руслане» Гущин. Общее командование на время моего отсутствия осуществляет старшина Авербах. Вопросы есть? Нет. Очень хорошо. Отправляемся немедленно… Что такое, Ломоносов?

— Идем с оружием, как я понимаю?

— В этой стране, профессор, — Бармалей холодно посмотрел на него, — мужчина без оружия все равно что без яиц. Мужик только по названию. Типа член-корреспондент. Он себя может считать мужиком, но для других партнером по переговорам не является. Несмотря на обещания о перемирии и данное слово сам Салман Амир будут увешан железом до зубов… Пусть они знают, что и мы не лыком шиты.

Иллюстрируя свои аргументы, Бармалей зарядил Макарова и сунул его сзади за пояс, а потом взял АК-74. Элегантный, как Штирлиц, Захарыч вооружился аналогично и еще сунул в карман Ф-1.

— Если что, — пояснил он, видя, что Леварт смотрит с недоумением, — она сделает вокруг себя круг. Предпочитаю свою эфку, чем их кинжалы и щипцы. Лагеря для военнопленных в Пакистане мне тоже не улыбаются.

Захарыч не мог знать, что плен ему уже не грозит. Лагерь Бадабера в Пешаваре был переполнен, были там еще и бунты доведенных до отчаяния военнопленных. По приказу Гульбуддина Хекматиара моджахеды перестали брать пленных. Пойманных убивали на месте. Или немного позже.

— Так, из любопытства, — спросил Леварт, заряжая свой АКС. — Вы доверяете этому Салмону Амиру? И его слову? Ведь в отличие от Ломоносова у меня некоторый опыт в этом отношении есть. Я знаю, что духи держат свое слово и клятвы Аллахом. Но только до тех пор, пока это им выгодно. Аллах им простит, потому что джихад это джихад…

— Оставь Аллаха, — прервал его Бармалей, одевая панаму. — И джихад. Я уже встречался с Салманом, Захарыч тоже. И живы, как видишь. Но осторожность никогда не помешает, и надо быть готовым ко всему. Если дрейфишь, можешь остаться на хозяйстве, пойдет Якорь…

— Я пойду с вами.

— Я знал, что ты так ответишь. — Бармалей потрепал его по плечу. — Это не мы, а нас должны бояться. Правда, Пашка?

— Правда.

— Ну, — Бармалей поправил ремень АК-74. — В путь. С богом!

— Храни вас Господь! — напутствовал их Гущин.

Они ушли. Примерно через двести метров свернули с дороги на извилистую тропинку, которая шла между скал. Она была довольно крутой. Не прошло и четверти часа, как Ломоносов начал тяжело дышать. Заметив это, Бармалей немного замедлил шаг.

— Должен тебе сказать, что Амир Салман Юсуфзай не всегда был бандитом, — пояснил он Леварту. — До того, как пошел к духам, был учителем. Даже говорят, был коммунистом. Но это пока мы еще не вошли — очень нас не любит. Когда я разговаривал с ним, то чувствовал, что он читает мои мысли. Он не даст себя обмануть, я уверен. С ним надо осторожно. Подождите, надо отлить.

— Обычно, — продолжал он, повернув голову, с ним вместе Хаджи Хатиб Рахикулла. Это мулла, в банде человек номер два, типа политрук. Но я не огорчусь, если его сегодня не будет. Это — старая падла, нетерпимый фанатик, нас, неверных, готов живьем резать на куски и посыпать солью. Говорят, правда, что он так и делал. В смысле, резал. Носит длинную бороду и вправду похож на старого колдуна — спецназовцы, которые за ним охотились, прозвали его Черномором.

— Волшебник страшный Черномор… — сопя, процитировал Ломоносов. — Полнощных обладатель гор…

— Ну, прямо как будто ты сам там был, профессор, — Бармалей застегнул штаны. — Пошли.

Они шли вверх мимо скальных стен. Ломоносов сопел. Захарыч вдруг остановился, поднял руку.

— Музыка, — указал прямо перед собой. — Как бы музыка. Долетает.

— В самом деле, — Бармалей сдвинул панаму на затылок, навострил уши. — Как бы музыка и как бы долетает. К тому же как бы знакомая.

— Фестиваль в Сопоте, — Захарыч высморкался пальцами, — везде нас догоняет. Даже на Гиндукуше.

За скалой, невидимый за поворотом тропы, тихо играл магнитофон. Было уже достаточно близко, чтобы распознать мелодию и голос.

Магнитофон вдруг умолк. Они услыхали шум шагов, скрип гравия.

Бармалей остановился.

— Стой, кто идет? — закричал он, подняв АК-74. — Дост я душман? Друг или враг?

— Враг! — Ответил из-за скалы звучный голос. — У вас нет в этих краях друзей, шурави.

За поворотом, где тропа стала шире, стояли три мотоцикла, один из них с коляской, возле них шесть человек. Черноволосый моджахед, который вышел вперед, был в камуфляжной куртке с китайским калашниковым, он жестом предложил следовать за ним. На вещмешке у него была эмблема «US Army».

— Салям, — приветствовал Бармалей ожидающих. — Салям Алейкум, Салман Амир.

— Алейкум ва ас-салям. Здравствуй, Самойлов. Здравствуйте, советские.

Тот, кто с ними поздоровался, и был Амир Салман Юсуфзай, очень худой пуштун, одетый в пакистанскую армейскую куртку, подбитую искусственным мехом, с новенькой бельгийской винтовкой FN FAL в руке, с кинжалом на поясе и биноклем Никон на груди. Рядом с ним стоял не кто иной, как пресловутый Черномор — Хаджи Хатиб Рахикулла — враждебный взгляд, запавшие щеки, крючковатый нос над снежно-белой бородой до пояса, в большом тюрбане и черном жилете, одетом на длинную рубашке, вооружен АКМС, калашом со складным металлическим прикладом. На поясе у него тоже был кинжал, красиво изукрашенный, несомненно старинный и очень дорогой. Остальные, все до единого пуштуны, выглядели как братья-близнецы: в чалмах, халатах, широких свободных штанах и сандалиях, даже вооружены одинаково, автоматами типа 56, китайской версией калашникова.

Уселись в круг поговорить. Бармалей представил Леварта и Ломоносова. Амир Салман Юсуфзай смотрел молча. Его темные глаза были живыми, быстрыми, зловещими, как у хищной птицы. Говорил он по-русски без малейшего акцента.

— Новый прапорщик, — он сверлил Леварта глазами. — Новый командир западного блокпоста. Тот, кто сделал блокпост аккуратным, удалил жестяные банки, блестевшие на солнце в течение месяца. Ха, какая мелочь, но как много говорит о человеке.

Леварт поблагодарил кивком головы. Амир Салман с минуту смотрел на Ломоносова. Потом перевел взгляд на Бармалея. По его знаку моджахед с эмблемой армии США на вещмешке вытащил из коляски мотоцикла два туго набитых мешка.

— Подарок для вас, — сказал Салман Амир. — Баранина с приправами, кукурузные лепешки, кое-что еще. Никаких деликатесов, простая пища, но здоровая. Потому что тем, что вы едите на заставе, я бы и собаку не стал кормить.

— Ташакор, — поблагодарил Бармалей. — Надо признать, Салман, ты умеешь произвести впечатление своей щедростью. Даже на врагов.

— Враг, — сказал без улыбки пуштун, — должен умереть в сражении. Тогда это честь и заслуга перед лицом Аллаха. Я потеряю честь и достоинство, если на заставе умрут от пищевых отравлений.

— Так или иначе, ташакор, спасибо за подарок. За великодушие и рыцарство.

— Так уж меня воспитали. — Амир Салман уставился на него своими хищными глазами. — В моем племени традиции рыцарской войны поддерживаются уже несколько сотен лет. Только жаль, что вас этому не учили. Рыцарства в вас ни на грош. Нет ничего рыцарского в установке мин на дорогах и перевалах. Ваши мины убивают наших детей.

— Издержки войны, — сказал бесстрастно Бармалей. — Во время войны детям нужно сидеть дома. Во время войны детей надо беречь, а не отправлять их на перевал с мешками опиума и гашиша. Но, вероятно, мы не о том говорим, Салман? Что касается мин, это не наш с вами уровень, не наша компетенции. Это где-то на уровне ООН.

Черномор громко скрипнул зубами и зарычал, как рассвирепевший пес.

— Относительно текущей войны, — Бармалей не обратил на него внимания, — это могут решить трехсторонние переговоры. Вот соберутся Черненко, Рейган и Зия-уль-Хак. А мы? Мы мелочь. И говорим о проблемах мелких.

— Мы говорим о проблемах, — подчеркнул Амир Салман Юсуфзай. — О ваших проблемах, командир Самойлов. Потому что это у вас возникла проблема, у вас, на вашей заставе. Сюда идет из Кунара Разак Али Захид. С сильным отрядом. Кроме наших, у него пакистанский спецназ, саудовцы, йеменцы, говорят, даже какие-то китайцы из Малайзии. Слыхали про Разака Али, правда?

— Ты меня пугаешь? Или предупреждаешь? И о чем на самом деле идет речь, а?

— Если твоя застава будет крупной помехой, Разак Али определенно захочет эту помеху убрать. Так или иначе, рано или поздно, но захочет вас выкурить.

— И ты со своими присоединишься к нему.

Амир Салман Юсуфзай пожал плечами. Он взглянул на Черномора.

— В отличие от Разака Али Захида, — сказал он, — я здесь живу. Здесь мои родственники. Если вас выбьют, что я буду с этого иметь? Ваша авиация разбомбит кишлаки, сравняет все с землей, испепелит напалмом, как это сделали с Баба Зират, Дехэ Гада и Сара Кот. Я думаю, будет лучше, если мы убедим Разака Али, что ваша застава не мешает.

Бармалей поднял брови. Амир Салман Юсуфзай улыбнулся. Улыбкой купца с багдадского базара — живая иллюстрация к сказке из «Тысячи и одной ночи».

— Я скажу Разаку Али так: "Слушай, Али, оставь в покое заставу шурави Самойлова, ибо он достойный шурави. У нас в кишлаках, — скажу я ему, — до черта готового опиума, чарса и гашиша, этот товар нужно грузить на ослов и везти продавцам, весь мир ждет и мечтает об утешении от нашего афганского чарса и гашиша, дождаться не может. Транспортный маршрут проходит по ущелью Заргун, рядом с заставой шурави. Но шурави командира Самойлова нам не мешают, мы с ним договорились. Шурави не вмешиваются, потому что мы договорились с ними. Шурави не заминировали выход из ущелья Заргун, потому что была такая договоренность". Да, вот так и не иначе скажу я Разаку Али Захиду.

— А Разак Али, — хмыкнул Бармалей, — послушается?

— Иншалла.

Бармалей кивнул, почесался, втянул носом воздух, выдохнул — словом, размышлял.

— Не хочу темнить, Салман, — сказал он наконец. — Не я принимаю решение о минировании. Решения принимаются высоко, распоряжения спускаются вниз, вертушки летят, куда сказано, сеют мины, где приказано. Больше или меньше, как им говорят. Ты что думаешь? Что Кабул запрашивает у меня по радио? Как ты, дорогой Владлен Аскольдович, смотришь на минирование? Не считаешь ли ты, что неплохо было бы сбросить вблизи тысчонку мин ПФМ?

Амир Салман Юсуфзай смотрел ему в глаза.

— Хитришь, дорогой Владлен Аскольдович. Ты знаешь и я знаю, что никому выше не придет в голову минирование, если ты не доложишь, что есть такая необходимость. И это будет предметом нашего соглашения.

— То есть?

— Не докладывай. Если через ущелье Заргун пробежит, предположим, несколько стад диких коз или газелей, взорвут мины, которые там посеяны, ты просто не докладываешь об этом факте. Несколько дней воздерживаешься.

— Я воздерживаюсь, — Бармалей зажмурился, — и через очищенное ущелье пройдет отряд, который перестреляет моих людей. Ведь может и так случиться?

— Иншалла, — Амир Салман пожал плечами. — Наш договор не мешает вам быть бдительными.

— Какая гарантия, что пойдет транспорт опиума и чарса, а не оружия?

— Моё слово.

Бармалей помолчал.

— А как с коноплей и маком, — он многозначительно поднял брови. — Урожай хороший?

Амир Салман Юсуфзай расслабился, оскалил зубы в усмешке. По его знаку длинноволосый моджахед из армии США достал из коляски мотоцикла очередную упаковку.

— Вот, оцени сам. Как по мне, товар первосортный.

— Даешь мне бакшиш?

— А что? Брезгуешь?

Бармалей кивнул, Захарыч взял пакет. Черномор снова зарычал, видно хотел, чтобы подарок вернули. Амир Салман Юсуфзай поднялся.

— Договор заключен?

— Заключен, — Бармалей тоже встал. — Дикие газели взорвут мины в ущелье Заргун. А я пять дней об этом не сообщаю.

— Десять дней.

— Неделю.

— Согласен.

— В это время, — Бармалей перевел взгляд с Салмана на Черномора и обратно. — В это время мою заставу никто не будет атаковать. Никто. Ни твои, ни Разак, ни одна из независимых группировок, которые здесь работают. Салман? Хочу услышать твое обещание, а не просто «иншалла». Обещаешь?

— Обещаю.

— Тогда соглашение заключено.

— Заключено. Прощай, Самойлов. Теперь иди.

— Если можно… — сказал вдруг Леварт неожиданно даже для себя самого. — Если можно, я хочу спросить о чем-то.

Меньше всех удивился, кажется, Салман Амир Юсуфзай. По крайней мере он первым перевел дыхание и отреагировал:

— Кто спрашивает, тот не заблудится, — холодно сказал он. — Спрашивай, командир западного блокпоста.

— Змея с чешуей золотого цвета. С золотыми глазами… Что это за вид? Вам известна такая рептилия?

Амир Салман Юсуфзай, казалось, чуть не открыл рот от изумления. Но не открыл. Может быть, не смог. Потому что впервые Черномор, Хаджи Хатиб Рахикулла, продемонстрировал более быструю реакцию.

— Аль-шайтан! — закричал он, вскакивая. — Саир! Алука! Бану Хая! А'Уду биллахи минаш шайтани-раджим!

Крича и оплёвывая свою бороду, он схватился за рукоять кинжала. Казалось, он сейчас бросится на Леварта. Захарыч вырвал у него АКМ, Бармалей быстро схватил его, Юзуфзай, криком и жестами сдерживая моджахедов, схватил Черномора за рукав, что-то быстро сказал на дари. Черномор успокоился.

— Ла илла иль-Аллах! — сказал он напоследок. Одарил Леварта еще одним ненавидящим взглядом. Потом повернулся спиной.

— Простите нашего муллу, — нарушил молчание Амир Салман Юсуфзай. — Его оправдывают глубокая вера, преклонный возраст и тяжелые времена. Необязательно в таком порядке. А ты, командир выдающегося блокпоста, надо признать, можешь своими вопросами привести в полное обалдение. Но поскольку ни один вопрос не должен остаться без ответа, я отвечу. Змеи, которую ты описал, не существует. Во всяком случае, не должно существовать. Очень опасно этим интересоваться. И уж ни в коем случае…

Он помолчал, покачал головой, как бы пораженный тем, что он говорит:

— Ни в коем случае, — он быстро закончил, — не ходи туда, куда они ведут. Прощайте, шурави. Идите. Аллах с вами.

Следующей ночью взрывы не давали спать, дикие животные то и дело взлетали на воздух от мин в ущелье Заргун.

Утром, едва солнце немного прогрело песок, Леварт пошел к расщелине.

Змеи не было. Не показалась.

В расщелине все изменилось. Теснота душила, душил смрад, сочетание гнили и щекочащего в носу запаха зверинца. Леварт видел то, чего раньше не замечал: грязные потеки на камнях, выглядевшие как засохшая рвота, разлагающиеся трупики крыс, гудящие над ними тяжелые зеленые мухи. Больная, напоминающая лишай, поросль на скальных стенах.

Он должен, непременно должен понять, должен суметь прочесть и расшифровать сигнал, понять, что это предостережение. Предостережение перед полосой наступающих трагических событий.

Начавшейся смертью Ваньки Жигунова.

Ванька Жигунов погиб, можно сказать, по собственному желанию.

— Послушай, прапор, — попросил Жигунов. — Дай ты мне денек-другой подежурить на КПП. Здесь, на блокпосту, тоска, ребята уже бесятся. Взял бы с собой на ворота наших трех молодых, подучил бы их, показал, как вести охрану, научил бы бдительности. Это им пойдет на пользу…

— Эх, Иван, Иван, — покачал головой Леварт. — За дурака меня держишь? Даже слушать противно. Солдат подучишь, бдительность разовьешь. Ты попросту завидуешь Валере, что он наживается, обирая афганские автобусы, тоже захотел попробовать грабить. Валера старый грабитель и мародер, раньше или позже кто-нибудь его заложит, и пойдет он под трибунал. Я думал, сержант, что ты умнее.

— Преувеличиваешь, прапор, — скривился Жигунов. — Валера в самом деле ворюга и уркаган, он стопроцентно попадет в зону. Но если всех наших ребят, которые на воротах азиатов обдирают, тягать по трибуналам, никаких трибуналов не хватит. Прикрой глаза. По старому знакомству. Не крути, не крути головой, я знаю, почему отказываешь. Хочешь, чтобы тебе прямо сказал об этом? Слушай. Валера на КПП, хотя ты знаешь, что он ворует и грабит, но тебе противно его видеть возле себя, хочешь, чтобы я был рядом. Мне что-то тоже за это полагается. Отпусти меня на ворота, Павел Славомирович.

— Ладно, иди.

О том, что к КПП приближается какой-то транспорт, сообщили по радио с точки, выдвинутой из «Муромца». Жигунов встал, взял АКМ.

— Ну, дети, — сказал он солдатам. — За работу. Так, как учил. А ты что, Сметанников, на рыбалку собрался? Или на именины к тете? Броник одеть! Всем одеть броники, построиться! Кожемякин, Ткач, за мной на дорогу. Ефимченко к пекаэму. Живее!

Из-за поворота дороги, лавируя между упавшими с горы камнями, вырулила однако не долгожданная бурбахайка — набитый пассажирами и багажом туземный автобус, источник ожидаемой добычи и барыша. То, что выползло, было побитым и сильно ободранным белым пикапом.

— За рулем дядька в чалме, — доложил наблюдающий в бинокль Сметанников. — Рядом какая-то баба. В кузове, две… Нет, три бабы в паранджах. Никакого крупного багажа.

— Невезуха, — сплюнул Жигунов. — Не будет от них никакой пользы. Не получим ничего, что стоило бы взять.

— Тогда как? — спросил Ткач, вертясь под тяжестью бронежилета. — Пропустим их?

— После досмотра. Должны их проверять, забыл? Прикрой нас, Ефимченко.

— Эй, там! Стой! Контроль!

Пикап, который до этого еле тащился, резко рванулся вперед в облаке дымного выхлопа, водитель, старик с козлиной бородой, сгорбился над баранкой. Сидящая рядом женщина выставила в окно ствол калашникова и выпустила очередь по часовым. Ткач завыл и упал. Жигунов и Кожемякин нырнули за мешки с песком.

— Стреляй, Вова! — зарычал Жигунов. — Бей! Огонь!

Ефимченко не смог. Не хватило опыта, руки тряслись, пальцы вцепились в ПКМ. Бабы в кузове пикапа имели больше опыта. Потому что были совсем не бабами, а одетыми в паранджи духами. У одного была базука, американская М-72, у другого РПГ-7 — оба выстрелили в бункер КПП. Третий бросил три связанных проволокой гранаты. Женщина выпустила целый магазин. После чего пикап удрал, ревя на полном газу. Кожемякин, выскочив из укрытия, полил его огнем из РПК, но тот проскочил между валунами, откуда моджахеды ответили прощальным градом пуль.

Прибыло подкрепление, но слишком поздно, только чтобы увидеть крупную надпись TOYOTA на заднем борту пикапа. Прибежали Якорь, Гущин и солдаты с «Руслана», прибежали из «Муромца» Бармалей и Захарыч. Прибежали Леварт и Ломоносов.

Мирон Ткач, раненый в обе ноги, извивался и выл на дороге. Боря Кожемякин, тот, который сначала на заставе плакал, оказывал ему первую помощь. А внутри разрушенного бункера КПП, среди тлеющих клочьев и ящиков, сидел бледный Володя Ефимченко, обнимая свой РПК. Рядом, окровавленный и обожженный, но вроде бы не очень серьезно, корчился, рыдая, Федя Сметанников. Его левое ухо, оторванное и исцарапанное, скрученное, как яблочная кожура, свисало до погона. Но Сметанникова не интересовало состояние его уха. Он смотрел на лежащего в двух метрах от него сержанта Жигунова.

— Санитар, — закричал Бармалей. — Санита-а-р.

Жигунов был живой. Благодаря бронежилету он не погиб на месте. Однако у него было сильно обожжено и изуродовано лицо, обе ноги от паха и ниже обожжены и ободраны. Но больше всего досталось его левой руке. Осколки посекли руку и выдрали из нее целые куски бицепса, во многих местах обнажив кость.

— Держись, Вася, — уговаривал, присев рядом, Леварт. — Ради Бога, держись, братан….

Выхватил из рук санитара шприц с промедолом, синтетическим морфином, сам сделал инъекцию, после чего у него начали трястись руки. Бармалей оттащил его. Санитар впрыснул Жигунову еще промидол, после чего занялся рукой сержанта, бинтуя ее вместе с обожженными клочьями рукава. Жигунов вырвался и закричал. Между его ног выступила темно-красная кровь.

— Хочу до… до… мой, — выдохнул он из себя сквозь лопающиеся на губах пузыри.

И умер.

Все стояли неподвижно. Ткача унесли на носилках, его тоже спас броник, ранения простреленных ног были не так опасны, как казалось по его паническим крикам.

— Докладывают с точки, — вдруг прервал тишину Якорь. — Едет очередная машина. Большая.

Бармалей аккуратно вынул из объятий Ефименко ПКМ, взвесил его в руках, подготовил. Пока он шел к дороге, к нему присоединились Якорь и Леварт с автоматами. И бледный, как смерть, Кожемякин с РПК.

Леварт знал, что на этот раз вывернется из-за поворота дороги с тяжелым сопением, смрадным дымом, качаясь на выбоинах. Машина еще не появилась, а у Леварта уже была перед глазами афганская бурбахайка, высокий местный автобус, фантастически разрисованный разноцветными граффити и яркими арабскими надписями, обычно цитатами из Корана, магическими заклинаниями и пожеланиями счастливой дороги.

Автобус еще не появился, а Леварт уже видел опоясывающие его гирлянды, слышал мягкое позвякивание колокольчиков, которыми была обвешана кабина.

Бармалей вышел на середину дороги.

Бурбахайка выехала из-за поворота. Точно такая, какую Леварт до этого увидел. Разве что еще более украшенная и разрисованная, чем та, в его видении. Качающаяся, перегруженная от закрепленной на крыше пирамиды из рулонов, чемоданов и другого багажа. Водитель — молодой парень в паколе.[4] Леварт заметил, как он при виде Бармалея оскалил в улыбке белые зубы из-за запачканного и надтреснутого переднего стекла. Видел столпившихся внутри пассажиров, в основном женщин. Видел детей в вышитых тюбетейках, приклеившихся к окнам, видел расплющенные о стекла большеглазые личики.

Зашипели открываемые двери. Водитель блестел зубами в улыбке. Бармалей поднял ПКМ.

— Ас-саляму алейк…

Бармалей засадил в него очередь. Кровь брызнула в стекло кабины.

Вторым открыл огонь Кожемякин, прямо по окнам автобуса. После них начали стрелять Якорь и Леварт. Потом остальные.

Автобус дрожал, автобус дымил, автобус кричал.

С шумом и свистом вышел воздух из пробитых шин, бурбахайка тяжело осела на осях. Стеклянной кашей высыпались окна, в них суетились кричащие люди. Якорь и Кожемякин секли их ураганным огнем. Пытающихся выбраться через дверь косил из пекаэма Бармалей, трупы в мгновение ока заткнули выход. Захарыч и другие били по стенкам, дырявили их как сито. Пассажиры выскакивали через разбитые окна с другой стороны для того, чтобы попасть под пули Гущина и парней с «Руслана».

— Люди! — громко закричал Ломоносов, так громко, что перекричал канонаду. — Люди! Опомнитесь! Опомнитесь!

Бармалей перестал стрелять, но не потому, что услыхал крик ботаника, просто он выстрелил всю ленту из патронной коробки. После него, без команды прекратили стрелять остальные. Леварт посмотрел на пустой магазин в своей руке. Его удивило, что это был третий.

Автобус дымил. С простреленных бортов, как из из пробитых бочек с топливом струями текла кровь. Внутри кто-то, захлебываясь, кричал. Кто-то плакал.

— Захарыч, — потребовал Бармалей. — Дай мне «Муху».

Схватил поданный ему РПГ-18, быстрым движением разложил трубу гранатомета. Обернулся, увидел взгляд Ломоносова. Сжал зубы.

— Это война. — сказал он, может ботанику, может самому себе. Может остальным. — Отойдите.

Целился недолго, в бак автобуса — туда, откуда текло топливо.

Ухнуло. Автобус взорвался огненным шаром. Оставшийся от него скелет догорал долго.

Инцидент последствий не имел. Никаких.

Бармалей написал в адрес спецотдела рапорт. Короткий и содержательный. 13 июня текущего года, бла, бла, бла, на заставу «Соловей» совершено нападение. Нападавшие шахиды-самоубийцы, скрываясь среди мирных пассажиров местного транспортного средства, используя большие заряды взрывчатых веществ, смогли уничтожить контрольно-пропускной пункт заставы. Примитивное взрывное устройство, бла, бла, бла, взорвалось преждевременно, в результате чего было полностью уничтожено гражданское транспортное средство. Нападавшие погибли, также как и неопределенное число гражданских лиц. Потери на заставе: один убитый, двое раненых. Подписал и.о. командира заставы старший прапорщик Самойлов В.А.

Мирон Ткач и Федор Сметанников полетели вертолетом Ми-4 в медсанбат. В качестве «груза триста». Сметанников вернулся уже назавтра, перебинтованный, но годный к службе.

Борису Кожемякину происшествие на КПП принесло новый статус. В солдатской иерархии.

— Во, братва, — рассказывал солдатам ефрейтор Валера. — Показал Боря, что знай наших. Я думал, что это такой чижик-пыжик, типа размазня, а он — боевой парень. Джигит, как ни посмотри! Хищник, скажу я вам. Настоящий коршун!

Коршун.

Кликуха приросла к Борису Кожемякину.

Осталась с ним до конца жизни.

То есть на 14 лет и 6 месяцев. Именно столько осталось ему до конца жизни.

Леварт чувствовал, что Бармалей хочет с ним поговорить наедине, но колеблется. Решил пойти навстречу. Встретились с глазу на глаз.

Бармалей вопросительно на него посмотрел и вынул из кармана два шприца. Леварт покачал головой.

Леварт не кололся героином. Ни разу, хотя возможностей было множество. После инцидента с автобусом он был на один шаг от иглы, и гера была под рукой, в пакете, который передал Юсуфзай. Тогда укололись Бармалей и Гущин, а также Якорь, которого Леварт давно уже подозревал в регулярном употреблении героина. Леварт, однако, смог воздержаться от искушения.

— Ясно. — Кивнул Бармалей, пряча коробку. — Ясно, братан, понимаю. А косячок?

— Можно.

Бармалей затянулся и передал самокрутку Леварту, аккуратно, чтобы не просыпать анашу.

— Мне, братан, — начал он разговор, — выражение лица нашего профессора не нравится. Тот автобус… Интеллигентик вроде бы переживает. Ну, так и я переживаю, ради Бога, не вру. Понесло меня… И у меня тяжкий грех на душе, тяжкий… Но идет война. Война! Нас убивают, мы убиваем. А кровь требует крови. Вот и все, на этом конец. Я это знаю, Якорь это знает, ты это знаешь. Все согрешили… Но наш Ломоносов меня пугает. Не заложит? Чтобы совесть успокоить, боль с души снять? А? Паша? Ты его знаешь…

— Не слишком хорошо я его знаю. — Леварт затянулся самокруткой, медленно выпустил дым. — Вижу, что переживает. Но не донесет.

— Почему так уверен?

— Он диссидент. То есть, недоволен строем. Собственно, за это он из науки попал в армию… По доносу, ясное дело.

— И это, — поднял брови Бармалей, — довод? Что не донесет, потому что сам от доноса пострадал? Не очень это меня убеждает. И потом, если он диссидент, то он что, святой и во всем правый? Мне приходилось видеть совершенно противоположные случаи. Нет, Паша. Поговори с ним. Откровенно, от души. Надо знать, что и как, потому что… Сам понимаешь. За этот автобус может быть трибунал. И срок не из коротких. В лучшем случае, а возможно, сам знаешь… Пустить в расход по упрощенному протоколу. А у меня в Обнинске жена, трехлетняя дочка. Можно ли ее осиротить из-за чьих-то угрызений совести? Да и ты, Паша, как мне кажется, не рвешься под военный суд.

— Со Станиславским я поговорю. — Леварт посмотрел ему в глаза. — Все выясню. Только ты, старший прапорщик Самойлов, ничего не делай поспешно. Особенно того, что потом не вернешь. Понимаешь меня?

Бармалей понимал. Его взгляд не оставлял в этом сомнений.

Чтобы спокойно поговорить наедине, Леварт пригласил Ломоносова прогуляться на отдаленную вертолетную площадку. Ломоносов сразу понял, о чем пойдет речь. Он возмущенно говорил, о том что он сам видел, как гибли женщины и дети. Как ручьями лилась кровь.

Леварт объяснял ему, что на войне как на войне. И если ты на войне, должен принимать ее такой, какая она есть, должен работать, как хороший инструмент. Ты говоришь, что наша страна в застое, ждешь перемен, которые принесет война. Так принимай ее таковой, какая она есть. Ничего другого не будет. Других войн не бывает.

Твоего совета, отвечал Ломоносов, я не послушаюсь. Это было бы первым шагом, чтобы стать таким как ты. А я не хочу быть таким как ты. Ты со всем соглашаешься, ты привык, делаешь, как тебе говорят. Плывешь по течению, повторяя кредо конформистов: «Чего дергаться? Ничего все равно нельзя изменить». Во всем виноваты тебе подобные, а не Андропов, Устинов, Громыко, Брежнев, Сталин, Ежов, Берия. Виноваты тебе подобные, которые без раздумий выполняют любой приказ…

Леварт молчал.

— Буду просить о переводе, — сказал Ломоносов. — Не хочу с вами служить. Но не беспокойся. Я не стану писать доносов, я вас не выдам. Повтори это Самойлову и Авербаху. Пусть не сторонятся меня и не смотрят волками. А если не поверят… Что же, пусть делают, что решили. Захарыч ходит за мной эти два дня, ходит и смотрит мне в спину. Как будто там мишень нарисована. Это мне понятно. Потому что, как писал один официально не существующий автор, есть много вещей, которых человек не должен знать или видеть, а если он их видел, лучше будет, если он умрет.

— Разве… — Леварт запнулся. — Разве ты полагаешь, что я это допустил бы?

— Не знаю, что и думать, — прервал его ботаник, отворачиваясь. — Не знаю, как поступит хороший инструмент, если получит приказ от высшей инстанции, не подлежащий обсуждению и избавляющий от любой ответственности. Не знаю, что может прервать твое безразличие. Потому что истинные чувства ты проявляешь только в контакте со змеей.

Бармалей, когда Леварт рано утром назавтра доложил о результатах, долго качал головой и кусал губы.

— Как это вообще, бля, может быть? — спросил он, немного сбиваясь с обсуждаемой темы. — Скажи, Паша. Станиславского как инакомыслящего отправляют на войну. В наказание. И других диссидентов таким же образом собираются наказать. Чем же является наша сознательная пролетарская и интернациональная армия? Как они ее рассматривают. Как лагерь? Как колонию? А если это так, то мы солдаты, которые служим, кто? Каторжники?

— С другой стороны, — добавил он через минуту, немного успокоившись, — ссылка сыграла неплохую роль в истории нашей Руси. Кузница талантов, можно сказать. Из искры возгорится пламя, и так далее. Как когда-то, так, может, и теперь ссылка породит какую-то великую фигуру, героя нашего времени. Появится новый Ленин или новый Троцкий…

А может лучше, — подумал Леварт, — новый Герцен или новый Радищев.

— Что ты об этом думаешь?

Леварт не ответил. Даже если бы захотел, не смог бы. Низко над головой загудели моторы, над заставой волной прошла четверка вертолетов Ми-8. Все они полетели к входу в ущелье Заргун и его окрестностям. Леварт без труда понял, с какой целью. Когда заметил рой сыпавшихся вниз предметов.

— Мины, — он не спросил, а констатировал факт. — Летчики ставят мины. В ущелье Заргун.

— Минируют перевал, — холодно подтвердил Бармалей. — Минами ПФМ-1.

— Сделал заявку?

— Да, есть такая острая необходимость.

— А Салман Юсуфзай? Мы же пообещали…

— Они первые нарушили соглашение, — отрезал Самойлов. — Салман нарушил принцип перемирия. Ты поверишь, что атака против КПП прошла без его ведома? Я — нет. Теперь, когда несколько басурманов охромеют, он поймет намек. Пусть знает, что не позволяем плевать себе в лицо. Отомстим за Жигунова.

— На что в свою очередь Салман захочет ответить.

— Это война. — Бармалей сжал зубы.

Потом огляделся и понизил голос.

— Насрать нам на душманский ответ, — сказал он тихо, чтобы слышал только Леварт. — Когда я разговаривал с Кабулом насчет мин, немного посплетничали. Короче, рокировочка, Паша. В связи с планами какого-то наступления заставу примут десантники из Джелалабада, сильная рота 408-го отдельного десантно-штурмового батальона. Если Салман захочет ответить, нас здесь уже не будет. А если ударит по десанту, зубы переломает.

Звук первой взорвавшейся мины долетел из ущелья Заргун вечером, когда стемнело. Потом бухнуло еще несколько раз. Только несколько. И не громко, мина ПФМ-1 большого шума не делает.

Ничего особенного, никакой сенсации. Никто на заставе не обратил на это внимания.

Утром настал новый день. Семнадцатый день июня. Уже с самого утра жаркий, горячий как никогда, нетипичный даже для этого времени года.

О своем намерении пойти к расщелине Леварт не сообщил никому, даже Ломоносову. Не сказал и Бармалею. Не имел желания выслушивать лекции о минах ПФМ, как часто их бурые, плоские, легкие, напоминающие бабочку корпуса улетают далеко-далеко от основного района минирования, как легко даже слабые порывы ветра уносят их в разные стороны света. И, присыпанные песком, они становятся совершенно невидимыми. А стоит даже чуть-чуть наступить стопой на мягкий полиэтиленовый корпус, и стопу можно потерять — сорокаграммовый заряд изувечит и искалечит так, что придется делать ампутацию. Он не нуждался в поучениях, в вопросах безопасности разбирался. Отделяющее его от расщелины каменистое пространство много раз пройдено и хорошо изучено. Сегодня каждый камень, уже хорошо знакомый, казалось, может зашипеть и броситься, как гремучая змея.

Но Леварт пошел. Впервые после инцидента с автобусом. Раньше не мог. Не хотел. Что-то его сдерживало. Сегодня чувствовал и знал, что должен пойти. Последний раз. Потом их уберут, их сменят десантники. Согласно непостижимым и непонятным планам командования их загонят в другую дыру Афганистана. Туда, откуда можно не вернуться.

Может ему повезло, а может летчики, которые обычно сеяли широко и вслепую, на этот раз минировали точно. Но он не наступил на мину и даже не заметил ни одной.

В расщелине ничего не изменилось. Зеленые мухи роились над падалью и экскрементами. Скальные стены выглядели так, будто кто-то их недавно обрыгал. Леварту это не мешало. Он сам чувствовал себя так, как будто его кто-то недавно обрыгал.

Змеи не было. Не лежала на камне, когда заходил в расщелину, не показалась, когда вошел глубже. Он не чувствовал ни сожаления, ни разочарования, в глубине души он это подозревал раньше. Подозревал, что все закончилось, что инцидент на КПП, смерть Жигунова и автобусная бойня стали границей. Это была грань. Барьер, отделяющий таинственное и сказочное от повседневного. То есть приземленного, грязного, отвратительного и ужасающего.

Он положил АКС. Сел на камень, на котором обычно свивалась клубком змея.

Потом вытащил из кармана шприц и иглу, ремешок с пряжкой, оторванный от носилок. Стандартную армейскую ложку. Спички.

И фольговый пакетик с героином.

Когда-то надо начинать, подумал он. А момент благоприятный. Лучше не бывает.

Закатал левый рукав. Набросил повыше локтя ремень, затянул, помогая себе зубами. Повторил многократно виденный у других ритуал: подогревание спичкой на ложке, набирание в шприц, сжатие кисти в кулак, втягивание в шприц крови. И выстрел.

Эффект был мгновенным.

Стены разлома стали сходиться, как мифические Симплегады, вот-вот они сомкнутся, соединятся, а его, находящегося между ними, сомнут и сплющат. Он не испугался, даже не дрогнул, чувствовал охватывающую его эйфорию. Жестом всесильного существа развел руки, послушные его воле каменные стены раздвинулись, расступились, отдалились. Своим всесилием он оттолкнул их еще дальше, так далеко, что они вообще исчезли где-то за ярким, сияющим горизонтом, далеко, в бескрайней ослепительно яркой, раскаленной солнцем равнине.

Эйфория подымала его все выше и выше. Чувствовал, как захваченный его вдохом горячий воздух раздувает его грудь. Небо изменило цвета, сияя феерическими красками.

Змея тем временем выползла из глубины яра. И казалось, что и она меняет окраску, цвета, переливалась разными цветами и исчезая в них. Подползла совсем близко, свернулась в клубок замерла. Лежала…

Он очень захотел описать способ, как она лежала. Не хватало слов. Нашел их, однако, быстро и совершенно неожиданно: “cirque-couchant”.

Змея медленно, очень медленно подняла голову.

В ушах Леварта раздался звук, как будто над его головой стартовал реактивный самолет. МиГ или Сухой.

Птицы, тысячи птиц, шум и хлопанье крыльев. Чувствовал на лице прикосновение перьев.

Глаза змеи прояснялись. И вот снова была каменная, озаренная солнцем равнина. Горячий вихрь несет песок и пыль. Птицы исчезли, но шум их крыльев все еще доносился.

Не сразу сориентировался, что это хлопает плохо закрепленное полотнище палатки, прижатое ящиком с амуницией. Над равниной, вдали синела горная цепь. Афганистан, подумал Леварт. Даже в грезах, в героиновой отключке снова Афганистан.

— More tea, Drammond, old boy?

— Yes, please.

Ответил, хотя его не звали Драммондом. Он не знал ни слова по-английски. И понятия не имел, почему на нем мундир цвета хаки с офицерскими галунами на рукавах.

Лейтенант Артур Ханивуд кивнул слуге-индусу, давая ему знак, чтобы он налил чаю всем желающим.

— Война, — сказал он уверенно, — уже закончена. Мы достигли того, чего хотели. Усиления британского влияния в Афганистане. Divide et impera, my dear gentlemen. Кабул в наших руках, эмир свергнут, Афганистан поделен на провинции, вожди провинций — наши марионетки. Можно готовиться к возвращению.

— Готовиться к возвращению, — сказал Эдвард Драммонд, — надо смотреть правде в глаза. На этой войне некоторые полки завоевали видное место в истории Британской Империи, заслужили уважение и славу. 17-й Лейсестерширский и 51-й Йоркширский за Али Масджед, 8-й Ливерпульский и хайландеры Сифорта за Пейвар Котал — лавры, должен сказать, вполне заслуженные. Поэтому с досадой приходится говорить, что наш 66-й не имеет подобных заслуг.

— Во-первых, это неправда, — сдвинул светлые брови Генри Джеймс Барр. — Какого черта! Мы сыграли в этой войне свою роль, участвовали во многих сражениях. Судьба поскупилась для нас на такие крупные битвы, как при Али Масджеде, Пейвар Котале или Фитехабаде, но стыдиться нам нечего. Во-вторых, мы сражались там, куда нас послали и так, как приказывали. За нашу страну, за королеву и Отчизну. Не для похвал и наград, не для мраморных досок. Не нужны мне эти доски. Мне достаточно сознания, что я выполнил свой солдатский долг.

— Победа, — убежденно сказал Уолтер Райс Оливи, — вот то, что нужно солдату. Сила солдата в солдатской традиции, а традиция складывается из обычаев. Победа делает солдата. Особенно, если она большая и над сильным противником. А поскольку наши солдаты лучшие в мире, они на самом деле заслуживает противника получше, чем здешние туземцы.

Райс Оливи, Ханивуд и Барр были сослуживцами Драммонда и его одногодками, вместе, вся четверка, окончили Сэндхерст, вместе получили звание лейтенантов и назначение в 66-й полк Ее Королевского Величества. Это было почти год назад. Здесь, на бивуаке под Кандагаром, за общим чаем, с ними был еще один выпускник школы, окончивший ее на год раньше, старший лейтенант Томас Виллафби из Королевского 3-го Бомбейского кавалерийского полка, одетый также живописно, как его индийские подчиненные, в вязаный алкалак, перепоясанный пурпурным камарбандом.

Драммонд задумчиво вертел в руках чашку.

— Сержант Эпторп из второй роты, — сказал он наконец, — жаловался мне вчера. Говорит, мой отец, сэр, сражался с русскими под Инкерманом, а потом с бунтовщиками под Махраджпуром. С гордостью носит медали The Crimean War и The Gwalior Star. И до сих пор, когда он заходит в «Сити оф Йорк» на Хай Хоборн, все посетители бара ему кланяются. А чем я похвастаюсь после возвращения в Лондон, сэр? Что стрелял в черных полуголых дикарей в тюрбанах, вооруженных ржавыми ножами, луками и старыми пукалками? Тоже мне вояки, сэр. Один срам, сэр. Что мы здесь делаем, сэр?

— Я надеюсь, — как обычно в таких случаях, Барр напыжился. — Я надеюсь, что вы поставили его на место так, как он этого заслужил. Черт побери, куда катится армия, если сержанты осмеливаются комментировать приказы командования и сомневаться в их смысле.

— Армия опирается на сержантов, — поднял голову Райс Оливи. — Это не прусская армия, а британская. Британский сержант имеет право обратиться со своими сомнениями к британскому офицеру. И обязанностью офицера является эти сомнения рассеять. Так, а не иначе укрепляется единство и мораль армии.

— Не смог рассеять сомнения твоего сержанта, Тедди, old fellow? — засмеялся Ханивуд. — Пояснить ему смысл этой войны и Большой Игры? Есть у тебя для этого готовый текст? Тот, который нам выдал старый Стюарт в Пенджабе, в Мултани? Еще помнишь?

— Помню.

— Господа офицеры!

Генерал-лейтенант сэр Дональд Мартин Стюарт, кавалер Ордена Бани, шотландец, ветеран войн в Афганистане, Абиссинии и Индии во время Великого Бунта, перекинул сигару из одного угла рта в другой. Наконец, чтобы его лучше слышала довольно большая аудитория, вынул изо рта сигару. С явным сожалением.

Генерал Стюарт объяснил офицерам, что хотя их отправляют воевать в Афганистан, в действительности, главным врагом была и остается Россия. Мир слишком мал для двух империй, для Альбиона и России. Конфликт, начавшийся в Крыму, под Инкерманом и Балаклавой, продолжается. Вторжение в Афганистан необходимо потому, что это ворота в Индию. Индия — сокровище британской короны. И Москва мечтает его из этой короны вырвать. Все началось в 1813 году, после российско-персидской войны и заключенного в Гюлистане мирного договора, согласно которому России отошли Азербайджан, Дагестан и Грузия. Но московский медведь на этом не остановился. Пёр дальше, к Индии, захватывая все, что лежит на дороге к ней. Ханства Ташкент, Хива, Бухара и Самарканд стали частью российской империи.

Это The Great Game, Большая Игра. И в этой игре нужно подвинуть российского сатрапа. Дальше на его дороге лежит Афганистан. Царь Алекс вынудил эмира Афганистана принять российскую миссию. Мы знаем, что означает дипломатическая миссия Петербурга и кому она торит дорогу. Сейчас, когда вице-король Индии пожелал, чтобы эмир Шер Али принял также и британскую миссию, эмир отказался. Научим же афганских дикарей, что значит отказать Британии. Далее генерал перечислил, какие силы пойдут на Афганистан. Такой наш ответ на русский гамбит в Большой Игре. И это первый шаг к тому, чтобы вытеснить Россию из Средней Азии, прижать ее к Каспийскому морю и в этом море утопить. Боже, храни королеву!

Виллафби быстро встал, посмотрел, заслоняя ладонью глаза.

— Придется закончить дискуссию, господа офицеры, — холодно сказал он. — Быстро допиваем чай. К нам едут, причем галопом. Чарли Блай, штабной курьер. Наверняка с приказом о срочном марше. Видимо потому, что бригадир Джордж Барроус, наш высокочтимый вождь, мечтает самолично пожелать нам хорошего дня.

Ветер подул сильнее, резкими порывами, крупинки песка и щебня забарабанили по пробковому шлему. Эдвард Драммонд поправил закрывающий нос и рот голубой кашемировый шарф, купленный еще в Кветце. Солнце, хотя и мутное от пыли, палило жаром, окружающий деревню глиняный забор нагревал руку как кафельная печь.

Война окончена. Али Масджед, Пейвар Котал, Футехабад, Шерпур — битвы, выигранные за год и восемь месяцев, одерживается победа за победой. Чему тут удивляться, мы превосходим техникой, обученностью, моралью, превосходим европейскостью. Что эти несчастные туземцы могут нам противопоставить? Копья и кремневые топоры. Изгнанный из Кабула эмир Шер Али умер в Мазари Шарифе, не дождавшись российской помощи, о которой умолял. Его сын и наследник Якуб Хан отрекся от престола. Другого сына, Аюб Хана увезли на запад, в дальний Герат. Разделяй и властвуй, как говорил Ханивуд, divide et impera. Разделили Афганистан на провинции, губернаторами сделали людей, нам преданных, таких, которыми можно манипулировать. А сейчас, когда генерал Робертс разгромил Мохаммада Джана под Кабулом, а Стюарт уничтожил дикие племена на юге, уже никто в Афганистане не может дать отпор. Возвращаемся домой. Отсюда, с Хушки Нахуд он напишет Шарлотте последнее военное письмо. О, самое время. Так давно не писал ей.

Что-то шевельнулось меж камней, там где стена развалилась, превратившись в груду камней. Что-то сдвинулось и блеснуло золотом. Змея, подумал он, и схватился за кобуру. Расстегнул, положил руку на рукоятку адамса, но что-то удержало, и он не вынул револьвер. Вновь подул ветер, сыпануло песком. Драммонд заморгал слезящимися глазами. Когда снова их открыл, от гада не было и следа, скрылся среди стертых, битых глиняных кирпичей. Руководствуясь импульсом, он хотел пойти в ту сторону, но что-то его опять остановило, какой-то голос, какое-то предчувствие, какое-то внезапное беспокойство, сильное, как сигнал тревоги.

Золотая змея, подумал он, что за вздор. Не бывает таких змей. Это только отблеск, мерцание кварца в песке. Каждый видит такое в этом дрожащем от жары воздухе. Только золотой отблеск.

Иллюзия. Fool’s gold.

Он потер лицо. На перчатке остался песок

— Драммонд!

— Барр!

— В часть, быстро. Вернулись разъезды. Поход, dear boy, поход. Аюб Хан с целой армией продвигается из Герата! Направляется на Газну, угрожает отрезать нас от Кабула! Его форпосты видели уже под Санг Буром и Майвандом. Высланные против туземцев войска взбунтовались и примкнули к восстанию. Барроус приказал походным маршем идти под Майванд силой бригады, кавалерии и пехоты! Нас ждет битва, Тедди, битва! Может, лучшая в этой войне. Гип, гип, ура! Вперед, шестьдесят шестой! Garryоwen! Garryowen in glory!

— Harry!

— What?

— Shut up, will you?

— Пойдем. Иди за мной.

Он узнал этот голос. Напевно-свистящий, полифонический, тихий, но звучный и выразительный.

Стена расщелины расступилась. Там, где разлом кончался, в том месте, где раньше была только узкая щель в скале. Теперь эта щель с грохотом раздвинулась. Этого нет на самом деле, подумал Леварт, это героин. Дурной трип. Очень, очень дурной трип.

Она быстро ползла вперед. Он шел следом. Щель была узкой, а местами сходилась так, что он вынужден был протискиваться боком.

Стены были неровные, шершавые, как наждачная бумага, покрытые переплетающимися узорами, напоминающими прожилки листьев. Или систему вен и артерий. Что-то блеснуло на гравии. Монета. Он наклонился и поднял ее. На аверсе была видна голова слона. На реверсе надпись: BASILEOS DEMETRIOU и изображение кадуцея, обвитого двумя змеями, повернувшими головы навстречу друг другу. Меркурий, двуединое божество, вспомнил Леварт. Манихейское равновесие Добра и Зла. Агатодемон и Какодемон, Ормузд и Ариман.

Еще через несколько шагов лежала шапка с офицерской кокардой, рядом бинокль и полевая сумка.

Леварт догадался, кому это принадлежало. Но это его не волновало. Был в эйфории.

Щель сжалась, образуя в конце арку, выход в пещеру. Змея вползла в темноту. Он вошел за ней. В его уши вдруг ворвался шум, гам, крики, звон кубков, женский смех и писк.

Маг приблудился к войскам сразу же после формирования гарнизона в Ортоспане. Нового названия, недавно присвоенного городу завоевателями он не признавал, упрямо называл его по-старому Кабуром. Точно также упрямо твердил, что он халдей и его не зовут Атрайос. Продемонстрировать тайные знания и знакомство с магическими арканами он не желал или не умел. Но лекарским искусством, надо отдать ему должное, владел очень неплохо: будь то чирей от езды верхом, или застрявший в руке наконечник стрелы, или болезнь, полученная от бактрийских блудниц — многим солдатам маг помог в беде. К тому же он умел интересно рассказывать, об окружающих землях и народах знал много, если не все, армейской разведке он был очень полезен. Не отказывались воспользоваться его знаниями и опытные воины, если в этом возникала необходимость.