Змеиная гора

Пролог

Коптильня, возле которой возился, шумно сопя, обдирая на щепу бугристое, корявое полено, угрюмый дед – местный староста, завлекающим ароматом притянула двух скоморохов в сопровождении стайки любопытных молодок и босой детворы, не отстающей от бродяг-балагуров с самого их появления у ворот селища. Явились скоморохи средь белого дня, незваными, весь народ в поле, вот и некому было их во дворы пригласить. Прошли они понуро от капища вдоль пристани да скоро оживились, почуяв пряный дух коптильни.

Скомороший пес в потертом сизом колпаке, привязанном на шее, то и дело вставал на задние лапы и начинал крутиться на месте, хотя ему и не приказывали этого делать. Такое независимое поведение пса вызывало смех и привлекало зевак. Пес был рад всеобщему вниманию к своей блохастой персоне и вертелся на месте, пританцовывая и высовывая от усердия язык.

Задорно стукнув поочередно по каждому колену звонким бубном, скоморох с растопыренной бородой взбодрился, зыркнул на пса, хитро прищурив взгляд, да так, что тот завертелся еще быстрее, при этом жалостно подвывая. Бородач встал на четвереньки и, закинув бубен себе на голову, пополз к ошалевшему от происходящего деду, приговаривая:

– Что ни диво, то криво. Пес по-человечьи хаживал, за барыней ухаживал, нать и нам, видать, хвостом повилять, жирной косточки поспрашать.

– А вот хворостиной по бокам… – угрюмо пообещал суровый дед, наморщив лоб да покосившись на толстые жерди, лежащие у плетеной стены коптильни.

– Сидит дед, в тулуп одет, шапка набекрень, все орет, щепу дерет, меда не пьет, а идут скоморохи, идут не зевают, мед попивают, народ забавляют.

– Кыш! Убогие! – рявкнул дед, безуспешно пытаясь сохранить сердитое лицо, но уголки рта непроизвольно подернулись вверх. Зажав улыбку, дед сосредоточенно схватился за топор и стал еще усердней тесать полено, косясь одним глазом в сторону импровизированного выступления.

– Дайте скомороху пива, чтоб поведал дива! – вступил в действие второй бродяга звонким голосом, беря из рук товарища бубен, как эстафетную палочку. – По дороге гуляли, на свадьбе побывали. Злыд Коварь всех окрест побивал, боярину Дмитрию, слышь, показал шиш! Брагу злую, бочками с березовыми почками, отдал Коварь что вено, за боярово колено!

– Ведьма свахою была, пироги ему пекла! – подпевал ему косматый скоморох, пританцовывая. – Боярин, что дитятя, боится обнять зятя, молится, ни ест, ни пьет, а ну как загрызет! Клык у Коваря железный, что капкан медвежий.

– Брехня! – ухмыльнулся дед, позабыв про свою щепу, отложив наконец-то топор, окончательно заинтригованный.

– Гости во дворе плясали, в салки с бесами играли, коварю – веселье, монахам – песнопенья! – не унимался молодой скоморох, колотя в бубен головой, в то время как его старший напарник задорно стал насвистывать на глиняной свистульке, скосив уморительно глаза к переносице. – Меды горькие, на полыни стойкие, что зелейщика-злодейщика, да оленьи кости отведали гости. Во крепости под стены камены, под ворота железны, во рвы глубокие да попадали. – Выкрикнув это, скоморохи повалились наземь, словно мертвые, изображая, видимо, как, по их мнению, упились гости на свадьбе.

Пес, все так же стоя на задних лапах, продолжал кружиться на месте, виляя хвостом, и не заметил, что вся труппа уже на земле. Запоздало жалобно заскулил и тоже повалился на землю, поджав лапы. Кто-то из молодок бросил псу сухарик, но лохматый артист даже не отвлекся на угощение, только вильнул хвостом, а молодой скоморох вскочил, еще больше входя в раж, выколачивая из бубна простенький, залихватский ритм.

– От коваря кузла не ведали зла, а боярин бобром кол на коваря тешит, за гривну дочь берет пусть хоть леший. Коварь – варяг, умишку напряг, чар наворожил, черту душу заложил, молодому князю вдарил, под хомут его поставил. Удивляется народ – кто тут князь, а кто хадот.

– Охальники! – заржал, не выдержав, дед, опрокидывая колоду и вставая в полный рост. – Дам вам браги да хлеба, бесы глумливые, и чтоб духу вашего здесь не было!

Зычно голося на всю округу, прогоняя скоморохов, староста никак не мог удержать смех.

Широкая грудь старика сотрясалась, а округлый живот подергивался от усилий скрыть веселье.

Отбежав вместе с собакой на безопасное расстояние, скоморохи низко поклонились старосте, и даже пес опустился на передние лапы, подражая хозяевам.

– Мир вам, люди добрые. Благодарствуем за угощение.

Чуть не расплескав крынку с пивом, молодой скоморох поспешил скрыться за воротами усадьбы, а его старший товарищ все откланивался, косясь на улыбчивых молодок, явно недовольных тем, что представление так скоро закончилось.

Пройдя чуть меньше версты по широкой, хоженой дороге, когда озорная детвора наконец отстала, скоморохи устроились под орешником, на обочине, расстелив худой, облезлый тулуп на траве вместо подстилки.

– Вот видал, Прошка, жадный староста, как и говорил лодочник. У коптильни стояли, духом провоняли, а рыбы так и не увидали.

При слове «рыба» пес вскочил и стал суетно обнюхиваться вокруг, воспринимая знакомое слово как команду к действию.

– Хлеб да пиво – все ж не каша березовая. А то, глядишь, так бы и отобедали оглоблей по сусалам, – возразил старшему молодой.

– Коваря дворовые люди за веселье щедрей платят. И рыбы дадут, и мяса с котла, и с любого огорода кочан капусты снимут…

– И молока, и сыра, подтвердил молодой, вгрызаясь в обветренную горбушку ржаного хлеба. – Ворочáться нам надо, дядька, сказывают бредники, дескать, плох год, уйдем от коваря, впроголодь жить станем.

Отхлебнув из крынки, косматый скоморох откинулся назад, опираясь спиной о тонкий ствол дерева. Суетливый пес подбежал к хозяину, понюхал мутную жижу в крынке и, отворотив морду, попятился, косясь на горбушку в руках Прошки.

Старший было задремал, как вдруг вскочил и стал прислушиваться к звукам леса, нервно теребя засаленный ворот рубахи.

– Что там, дядька? – встревожился Прошка. – Разъезд иль купчишки?

– Да кажись, тутошние мужики волов гонят… да большое стадо!

– А бряцают, что разъезд, – высказал сомнение молодой, тоже прислушавшись. – Ох, угодим под нагайки, дядька, схорониться бы…

– Тсс! – шикнул на Прошку дядька. – Успеем. В бурелом они за нами не пойдут.

И действительно, из-за поворота от пригорка повалило на дорогу стадо волов. Погонял скотин мужик в крапивном рубище, запыленный и босой, а шапка на нем была лисья, хоть и изрядно потрепанная, но дорогая. Суетливо хлеща палкой быков по округлым бокам, торопя и без того резвый шаг встревоженного стада, он чихал и кашлял от поднимающейся по дороге густой пыли. Позади мужика, напирая храпящими, потными лошадьми, гарцевали десяток всадников. Все при оружии, в кольчугах да в цепной броне. У каждого помимо меча еще и кривая половецкая сабля. Щиты деревянные, но украшенные и окованные богато. На щитах знаки новой веры. Всадники заметили путников и чуть припустили лошадей, обгоняя стадо и погонщика по обочине.

– А ну погодите, крамольники! – рявкнул кряжистый ратник, подоспевший к тому месту, откуда собрались дать деру скоморохи. Пес звонко залаял было на всадника, но тут же скрылся за ногами хозяев, трусливо выглядывая на топочущих копытами лошадей.

– Доброго дня тебе, боярин, – засуетились скоморохи, выстраиваясь в рядок, стянув шапки. Отвесив низкий поклон, они, не сговариваясь, попятились, подбирая с травы разбросанные впопыхах скромные пожитки.

Внимание скоморохов привлек юный наездник, показавшийся за спиной у окликнувшего их воина. На вид молодому было, может, чуть больше пятнадцати, совсем еще отрок, но крепкий, ладный, умело сидящий в седле. Заметно выделялись на нем расшитые золотой канителью сапоги с начищенными до блеска бронзовыми наголенниками. Дорогое седло, и кольчуга, скованная явно впору, словно влитая сидит на юном теле.

– Нынче суздальские да владимирские послы утеснений не ведают, а сами на людей прохожих кидаются, – вполголоса ворчал Прошка, видя в юнце если не боярского сына, так разбалованного дорогими подарками купеческого отпрыска. То, что этот отрок был не местный, скоморохи сразу смекнули и потому немного расслабились. Пришлый, кто бы он ни был, незнакомых людей на чужой земле обижать не станет.

– Далече ли до переправы, сказывайте, не то биты будете, – вопрошал ратник, грозно зыркнув на скоморохов из-под стеганой холщовой шапки-подшлемника.

– Коваря паромщик злой да сытый. За работу гривну с дюжины взымет, а вас почитай три десятка, – ответил дядька, скривив ехидную гримасу. – А дадите бедному скомороху монетку, я вам брод хоженый покажу.

– Не пристало нам ног мочить, ероши! Отвечай, что спрашивали!

– Ой, да что-то мы, батюшка, запамятовали, – замялся Прошка, почесывая затылок. – То ли от перченой пустоши три версты да косая сажень, все по тропиночке; то ли по вдоль лесочка, да по бережку, за лисьей норой да бобровой конурой, по медвежьей тропке до малинника…

– А ну! – гаркнул ратник, привставая в седле и отводя в замахе руку с плетью.

Дядька хоть и был слегка напуган за своего младшего напарника, все же держался достойно, затарабанил пальцами по бубну, как бы имитируя быстрые шаги, а оскалившийся, взъерошенный пес при звуках бубна привычно вскочил на задние лапы и стал приплясывать в такт, поджав передние лапки.

– К Коваря Железенке тропки, что лесенки, – заговорил дядька, вторя Прошкиному тону, – то на холм, то с холма, то болотами, то чащобами, да все одно мимо лешего, мимо грешного, да повешенного, да неутешного, где и ног поломать и зуб выбивать. Приметишь куницу – глухаря поймаешь, а дороги не узнаешь, не изведаешь.

– Тебе, скомороху, не горланить да потешать велели, а толком сказывать. Ответь из уважения к путникам дальним. Дам трех куропаток, еще не ощипанных, – сказал примирительно молодой воин и, поравнявшись с ратником, твердо перехватил взметнувшуюся было плеть.

Понимая, что его сказки да прибаутки не нашли благодарных слушателей, дядька выпрямился, взял бубен на манер подноса и уже смелее подошел к молодому боярину, ожидая обещанной награды прежде, чем что-то расскажет.

Молодой воин отвязал от седла тушки куропаток и бросил на бубен скомороху. Дядька тут же отпрянул и, спешно собирая оставшиеся вещи, ответил вполне серьезно, но все же не сумев совсем обойтись без скоморошьих ужимок.

– По дороге селище, за селищем кладбище, за кладбищем стойбище, у стойбища две тропки. Правая тропка к повитухе Савельевне, левая тропка до переправы Коваря. По тропке той почитай семь верст вдоль берега, издаля видать станет башенку, на башенке сычом дозорный, у дозорного глаз острый, посчитает, приметит, а как подойдете – оплеухой встретит.

Сказав это, оба скомороха как по команде шмыгнули в лес, волоча убогие пожитки. Оставшийся один на полянке пес быстро обернулся по сторонам, звонко облаял шумно сопящее стадо волов, плетущихся по дороге, гавкнул на перебирающих нетерпеливо копытами угомонившихся лошадей и также скрылся в зарослях, не отставая от хозяев.

– Ну что за народ эти скоморохи да баяны?! – возмутился рослый ратник, устраиваясь удобнее в седле. – Ну ведь ни слова нормально сказать не могут, все у них коленом вывихнуто, да как репей – ершисто-заковыристо!

– Полно тебе, Евпатий, небось мимо башни на берегу не пройдем, издалека приметим. У прочих ремесло в руках, у скоморохов в языках, вот и чешут без устали за подать. Чем еще сыты будут?

– Вот всегда вы, княжич, за чернь вступаетесь! А они ни вас, ни батюшку вашего не жалуют, напраслину наговаривают, совсем распустились. Кабы не голод да сушь, плетьми бы огрел охальников, а так боязно, за баяна со скоморохами и селяне встать могут, на вилы вздернут и роду-племени не спросят.

– По пронским не скажешь, что голодно у них. Вон, и хлеб едят, и рыбу. В Переславской крепости сверх договоренного два мешка овса дали, чтоб гривну не рубить.

– То Коваря работа. Он всех здешних хадотов да бояр к ногтю, как вшей, прижал. Станется, скоро целовать ему сапоги старый Ингвар будет. Я вот уж почитай как восьмой год в Коломне, дома, в Рязани, давненько не бывал, а ходят слухи, что Коварь всю Рязань себе взял, Муром обтесал, обрубил, данью обложил. С мордвой да уграми дружбу водит, с ясами да черемисами. Булгар да казар к себе в гости ждет, зельями потчует.

– А что о колдовстве его говорят? Сильное, сказывают?

– Я-то слухам да вон, – Евпатий указал на то место, где скрылись скоморохи, – скоморошьим байкам не верю. Они за горбушку да серебряну сколку петухами запоют, воронами закаркают, а за гривну и вовсе душу отдадут, босота!

– А ну как он и нас зельем опоит, заневолит…

– На постой к нему проситься не станем, не по чести примет – так дальше пойдем, до самого Ингвара. Спросим, что за бесовщину он в земле своей развел, да с бояр-данников спросим!

– Ты то сам, Евпатий, моему отцу данник, во служении, хоть земли твои мордва обирает, а нынче вот с Коварем во главе!

– Не до тех мордвин нынче. Во Пскове да Владимире разорение, глад, мор. А Рязань меды пьет, песни поет. Хоть муромского епископа, заступника Василия, со всей кафедрой сюда ставь – бесов прогонять.

– Зачем же тогда Коварь эту весть разослал, что в одному ему ведомый праздный день соберет он всех удалых? Зачем приглашает, если принимать не станет? Коварство замыслил?

– Ох, как выйдет на бесовское капище, станет ворожить, не по нраву это мне! – буркнул Евпатий, теребя поводья. – Только батюшка ваш велел с вас глаз не спускать. Весть идет, что собирает он всех, кто удал да ловок, словно на скоморошье побоище, как на поле спорное. А кто проявит себя, сказывают, тому большая награда обещана. Коня, серебра, меч знатный да вольную, если дворовый или хозяйский раб, холоп.

– А не войско ли себе готовит Коварь? – спросил молодой князь, чуть обгоняя Евпатия. – Рать купит, грабить пойдет.

Евпатия и молодого князя, скачущих впереди, догнал еще один ратник, который слышал их разговор. Поравнявшись, он сразу же вставил свое слово, несмотря на то что Евпатий одарил его суровым, даже презрительным взглядом.

– Знаю я десятника Кузьму, что был на осаде Рязани той осенью, когда Коварь за старого князя Ингвара вступился.

– Расскажи, как было, Ратмир, – попросил молодой князь, отвернувшись от бурчащего и недовольного Евпатия.

– С той поры Кузьма чудной стал, пугливый да убогий, но помнит крепко, а как говорить начнет, все крестится, – продолжил Ратмир, совершенно не обращая внимания на недовольство Евпатия и радуясь, что привлек внимание юного князя своим рассказом.

Дорога извивалась, огибая поросший высокой травой холм, там и тут скрываясь в чернильных пятнах теней высоких сосен, припорошивших хвоей пыль да жухлую зелень у обочин. Ратмир нарочно придержал коня, давая тем самым понять, что его рассказ будет долгим. Сопровождая молодого князя Александра по поручению его отца Ярослава Всеволодовича, Ратмир старался как можно подробнее поведать отроку все, что только знал о Коваре, личность которого обросла самыми таинственными легендами и слухами.

– Вышла та осень сырая да теплая. На реке лед все не вставал, а дороги так развезло, что почитай двадцать дней от Суздаля до Рязани шли, сказывал мне Кузьма после, как заикаться перестал. Шли бравые, бойкие, оружие вострили, кольчуги чинили, большими дворами боярскими да купеческими сыты были, по велению Владимирских да Суздальских столов ничем не обделенные. От Рязани ждали большого разъезда, с вестью, для полной уверенности, что верное Ингвару варяжское войско тем числом, как о них сказывали, на месте и не думает сдавать крепость. Как подошли с правого берега, выслал Юрий одного из своих людей верных, сказать боярам, чтобы город отдали, ворота отворили. Самому Ингвару в ту пору, что человек говорит, что ворона каркает, все едино было. Потому-то Юрий свое взять хотел, что не видел в брате силы. Но те бояре ослушались, не признали его княжьего права, велели передать с посыльным, чтоб убирался восвояси. Осерчал тогда Юрий и велел дружине в ту же ночь осадой стены взять да убить всех неугодных. В ночь всполошилась Рязань, стали стены подпаленные тушить, набаты бить. На стены духовник Ингвара, епископ Алексий поднялся, стал посрамлять Юрия за родную кровь, за дворы пожженные… Да без толку! Почуяли уже, пришлые, легкую добычу, глумятся, зубы скалят…

Дружина с похода отдыхать стала, так, для острастки держали лучников, да мужикам велели делать таран, чтобы западные ворота к утру бить. От реки с севера было не пройти, да и разлив совсем топкий, так что только западные ворота и способно было одолеть.

Сели бояре Юрия и сам он в ночь пировать, делить земли, уверенные в скорой победе, обсуждать дела, да все бранились, когда владимирский воевода сказывал, что его люди станут послами с приказами и что сам Юрий, как стол возьмет, суздальским князьям станет крест целовать в залог верности. Отдаст им казну на распоряжение и станет на земле рязанской лишь наместным. Так спорили они почти до утра, когда вдруг из ночной тьмы, как раз пред рассветом, явился к ним Коварь, как есть, говорит Кузьма, в мрак ночной обернувшись. Предстал перед боярами, воеводами да князем без страха, без поклона и говорит, что взял он и детей Юрьевых, и жену, и что если не станут стены брать да уйдут восвояси, встретят они по дороге родню плененную. А коль не уйдут, то быть им убитыми. Вот тогда, сказывал Кузьма, Василь Сирота копьем в него и метнул со страху, не дождавшись дозволения. Да только то копье, что в твердый камень ударило, искрой сверкнуло и сгинуло. Раздвинул тогда Коварь тьму окрест себя, да и увидели все, что брони на нем железные, да такие тугие, что ни мечом не взять, ни копьем, ни стрелой. Невежлив был Юрий, младший князь, с тем Коварем, скверно ему ответил, гривну жены своей из рук его вырвал да забранил. Осерчал Коварь, плюнул, погрозил да отступил, а как отступил от костра, то оземь ударился да лютым волком обернулся, все в тех же бронях железных да со стаей, что из тьмы вырвалась, бросился на рать и стал резать глотки, вены рвать, брюхи вспарывать. Свистнуло лихо, и сгинул во мгле, как появился, без звука и ратных кличей. И стал гром средь ясного неба бить в тот же миг, и пал огонь, и тьмы железных оводов да шершней стали жалить и лошадей, и людей, и жгли огнем, и рвали на части. И увидев это, рязанское ополчение во главе с варягами Ингвара да боярами вышло из ворот крепости и всех, кто уцелел, добили, пленили, в Коваря оковы крепкие, тесные взяли. Бита тогда была Юрьева рать страшным боем, черным заклятьем, худой ворожбой да волшбой темной. За то колдовство, за кровь отдали бояре Ингвара Коварю каждый по сто гривен серебра, по сто кун со двора, а один боярин старшего рода, Дмитрий, свою дочь, которая тому Коварю приглянулась в жены. В большом страхе с той поры живет земля Мещерская. О злом Коваре толки ходят, а он все ворожит, все неволит христианский люд, монахов бьет, княжьей власти не признает.

– Тебе только холопов потешать! – гаркнул Евпатий, тем не менее дослушавший до конца заунывный рассказ Ратмира. – Детки малые такой сказке порадуются, да только нам не до сказок нынче.

Криво ухмыльнувшись, Ратмир отвернулся от боярина-воеводы и поравнялся с конем Александра.

– Сказки или нет, княже, да только не один Кузьма такое поведал, а и прочие чуть ли ни слово в слово повторили. Я бы и сам не поверил, если б Кузьма не показал, как его стальные оводы да шершни жалили да резали. Всю грудь посекли, все лицо с левой стороны пожгли. На одно ухо стал Кузьма туг, на один глаз слеп. Коротает свой век в убогости, страхе, и не воин он боле, а жалкий набожный старик, абы как уцелел с божьей помощью. Да не о нем сказ, Коваря того беречься надо, раз сыщем. Коль и есть он тот зверь-оборотень, про коего сказывают, так мы это сразу узнать сможем. Святой воды да с распятья прыснем, и сгинет нечистый! Все его гнойное стойбище окропим, пожжем.

– Ты в своем уме, Ратмир? – Возмутился молодой князь. – Если он Юрия с дружиною одним махом с землей сровнял, то от нас и мокрого места не оставит. Или думаешь, Юрий бы побрезговал щиты да копья освятить?! Отец мне велел посмотреть, что да как, и уж потом решать станем, злыд тот Коварь иль только слухи о нем от завистников да скоморошьи кривотолки. А случится нам, что литовцы да чудь пойдут походом, там не до гордых речей будет, лешего под копье поставишь, лишь бы не посрамиться. У тех немцев на жирный край глаз наметан, у них и сушь-то, видать, хлеще нашей, и голод, и мор, вот они и встрепенулись, клинки навострили. Худо станет – и Коваря на ратный бой звать будем, если он и вправду так силен, как о нем сказывают, а там чернецы да монахи замолят грехи наши. Вот мне велено посольством к нему явиться да разговор повести. А тебе лишь бы побоище устроить, Ратмир! Мордвы тебе мало было, когда вместе с ладьями их жег, а тех, что на берег выходили, рубил с плеча, лошадьми топтал! Я хоть и мал тогда был, а помню ту переправу! В бой тебя пускать – только греха набирать. Да и не сильно-то я верю тем сказкам, что твой Кузьма сказывал, он кто есть? Мужик, десятник, его сказки что воробья щебет. Сам все должен увидеть!