Злые вихри

XIV.

Садясь въ карету, Вово увидѣлъ подъѣзжавшія извозчичьи сани, а въ саняхъ толстую даму неопредѣленныхъ лѣтъ, съ крупнымъ мясистымъ лицомъ, круглыми сѣрыми глазами на выкатѣ, со вздернутымъ и въ то же время какъ-то странно загнутымъ носикомъ,

"Вдовица Бубеньева... совушка!" -- мелькнуло у него въ головѣ, и онъ приподнялъ свою маленькую "котиковую" шапочку.

Но дама, по своей крайней близорукости, не замѣтила ни его самого, ни его поклона. А онъ, несмотря на свою всегдашнюю любезность и услужливость, не нашелъ нужнымъ подойти къ ней. Онъ скорѣе захлопнулъ за собою каретную дверцу, спустилъ переднее стекло, крикнулъ кучеру, куда его везти, и помчался.

"Бѣдный Миша!-- не то съ гримасой, не то съ усмѣшкой подумалъ онъ.-- Вѣдь, теперь и косточекъ отъ него не оставятъ вдовица Бубеньева съ Лидіей Андреевной, on va le massacrer... en effigie"...

Между тѣмъ толстая дама, до смѣшного оправдывавшая одно изъ своихъ прозвищъ: "совушка-вдовушка", съ помощью швейцара вылѣзла изъ саней и стала подниматься по лѣстницѣ.

Время отъ времени она комично подпрыгивала, глядя передъ собою во всѣ свои круглые совиные глаза, и все-таки наткнулась на кресло, поставленное на одномъ изъ поворотовъ лѣстницы. Она испуганно прищурилась, сразу не отдавая себѣ отчета, на что это такое наткнулась, на неодушевленный предметъ, или живого человѣка. Затѣмъ она грузно упала въ кресло и крикнула:

-- Швейцаръ, гдѣ ты тамъ!? Да позвони же къ Лидіи Андреевнѣ, чтобы дверь мнѣ отворили поскорѣе!

Швейцаръ внизу разслышалъ ея пронзительный голосъ, подошелъ къ проведеннымъ изъ квартиръ, помѣщавшимся у вѣшалки электрическимъ звонкамъ и позвонилъ.

Черезъ минуту дверь наверху отворилась.

Тогда толстая дама закричала:

-- Катя, это вы?

Франтоватая горничная Лидіи Андреевны, узнавъ ея голосъ, спустилась къ ней по лѣстницѣ.

-- Снимите съ меня, милая, шубку!-- отдуваясь и вздыхая, калобно заговорила дама.-- По четвертой лѣстницѣ нынче поднимаюсь, замучилась совсѣмъ... мое больное сердце...

Горничная, не безъ труда, боясь какъ бы гдѣ не лопнуло, стянула съ нея шубку и стала помогать ей взбираться.

Лидія Андреевна встрѣтила madame Бубеньеву въ гостиной и звонко расцѣловалась съ нею:

-- Ахъ, chére amie, прикажите стаканъ сахарной воды!-- съ глубокимъ вздохомъ выговорила "совушка", протягиваясь на низенькой кушеткѣ.-- Сердце у меня... сердце!.. Едва забралась къ вамъ, думала умру на лѣстницѣ... Всю-то жизнь, всѣ непріятности въ одно мѣсто... прямо вотъ сюда, въ сердце! Ну, и нельзя вынести... Je finirai mal, je le sens...

-- Mais vous, cliére, qu'avez vous donc? Что съ вами!?-- воскликнула она, вдругъ оживляясь, прищуривая глаза и замѣчая слѣды волненія и слезъ на лицѣ своей пріятельницы.

Лидія Андреевна печально махнула рукой.

-- Ахъ, дорогая Варвара Егоровна!-- съ глубокимъ вздохомъ произнесла она.

Варвара Егоровна забыла свое сердце, спустила ноги съ кушетки и захватила пухлыми руками руку Лидіи Андреевны.

-- Il y a du nouveau?! Что такое, что?! Какъ хорошо, что я собралась къ вамъ, у меня это просто предчувствіе вѣрно было, съ утра я о васъ думала и сердце за васъ щемило... Разскажите все, отведите душу... Вы знаете, какъ я люблю васъ, какъ высоко цѣню всѣ ваши душевныя качества и героизмъ въ несчастіяхъ. Вы знаете, что я все это время, всѣ эти годы, вашъ самый горячій адвокатъ!

-- Знаю, милая Варвара Егоровна!-- съ новымъ вздохомъ сказала Лидія Андреевна, цѣлуя пріятельницу въ толстую, дряблую и пылавшую щеку.-- Вы не встрѣтили на лѣстницѣ князя Вово?

-- Князя Вово?-- протянула Бубеньева.-- Нѣтъ! Правда, мнѣ показалось, когда я подъѣзжала, какъ будто карета стояла и кто-то въ нее садился. Вы знаете, я такъ удивительно близорука... Могъ бы, кажется, подойти, не со вчерашняго дня знакомы!.. Такъ онъ былъ у васъ? Посланцемъ, конечно?

Лидія Андреевна заперла дверь въ переднюю, печально подсѣла къ пріятельницѣ, еще глубже вздохнула. Во всей ея фигурѣ, грустно упавшихъ на колѣни рукахъ, въ глазахъ, безнадежно устремленныхъ куда-то прямо передъ собою, въ опущенныхъ и жалобно подергивающихся углахъ губъ,-- выражалась кроткая покорность судьбѣ.

Тихимъ и зачѣмъ-то таинственнымъ шопотомъ разсказала она во всѣхъ подробностяхъ свою бесѣду съ хорошенькимъ княземъ. Она ничего не перепутала и даже не прибавила. Но тѣмъ не менѣе, вслѣдствіе нѣсколькихъ штриховъ и оттѣнковъ, бесѣда эта въ ея устахъ приняла совсѣмъ новый характеръ. Изъ-за нея вдругъ выглянулъ ужасный человѣкъ, злодѣй и мучитель.

И этотъ ужасный человѣкъ, злодѣй и мучитель былъ, конечно, Аникѣевъ. Выходило достаточно ясно, что онъ и разорился-то съ единственною цѣлью истерзать сердце Лидіи Андреевны.

Именно такъ отнеслась къ этой печальной новости Варвара Егоровна.

-- C'est abominable!-- взвизгнула она и всплеснула руками.-- За что вамъ такое испытаніе, бѣдная моя? Вѣдь, это непростительно, ужасно! Только этого недоставало!

-- Только этого и недоставало!-- трагическимъ голосомъ повторила за нею Лидія Андреевна свою любимую фразу, и неудержимыя слезы, какъ въ ту минуту, когда Вово сообщилъ ей горькую новость, брызнули изъ глазъ ея.

Однако, она ихъ удержала и заговорила, прижимая къ глазамъ платокъ.

-- Но, вѣдь, вы понимаете, нельзя же допустить это... нельзя! Мнѣ ничего не надо, я давно уже отказалась отъ всего... Не во мнѣ тутъ дѣло, а въ Сонѣ! За что же онъ ее нищей дѣлаетъ?!

-- Да! Ужъ его отношеніе къ дочери!-- воскликнула Варвара Егоровна,-- Са n'а pas de nom... и онъ очень ошибается, думая, что все можно. Нашъ свѣтъ прощаетъ многое, смотритъ сквозь пальцы на всякій развратъ, но такое отношеніе къ своему ни въ чемъ неповинному ребенку, нѣтъ, на этомъ онъ оборвался! Знаете, когда я кому-нибудь разсказываю... что бы я ни говорила о немъ -- ничто не производитъ никакого впечатлѣнія; только и всего, что отмалчиваются, пожимаютъ плечами, говорятъ: "Ну да, конечно, это дурно, очень дурно", и въ то же время я чувствую, что это совсѣмъ не то, совсѣмъ не то, нѣтъ никакого возмущенія, слова и больше ничего! А вотъ какъ я скажу о Сонѣ, сразу всѣ приходятъ въ ужасъ и васъ жалѣть начинаютъ. Ваша сила въ Сонѣ, я вамъ давно это говорю...

-- Да, вѣдь, я же и не спорю!-- сказала Лидія Андреевна.-- Боже мой, Боже мой, что вынесла я въ жизни ради этой дѣвочки! Никто въ мірѣ не знаетъ, каково мнѣ было. Я скрывала отъ всѣхъ... вѣдь, вы сами считали насъ счастливыми, примѣрными супругами и, помните, какъ удивились тогда... вѣрить не хотѣли...

-- Еще бы!-- крикнула Варвара Егоровна.-- Какъ съ небесъ упало; онъ мнѣ казался всегда такимъ хорошимъ, гуманнымъ человѣкомъ и, главное, человѣкомъ съ сердцемъ. Я всѣмъ такъ и говорила про него: вотъ семьянинъ, вотъ идеальный человѣкъ!.. Эти годы вашего молчаливаго страданія, я всегда всѣмъ на нихъ указываю... Потомъ, какъ ужъ это случилось, я, конечно, многое припоминать стала и поняла. О, онъ хитрый человѣкъ, онъ умѣлъ отводить глаза!

-- Конечно, умѣлъ!-- усмѣхнулась Лидія Андреевна, и по лицу ея пробѣжала злая гримаса.-- Я, разумѣется, молчу и теперь передъ всѣми. Я не изъ тѣхъ, которыя любятъ выставлять на показъ все некрасивое, всю грязь... Наконецъ, я все же ношу его имя; но иной разъ таить въ себѣ все тяжелое...

Она ударила себя въ грудь рукой и приготовилась плакать...

Варвара Егоровна кинулась къ ней, обняла ее, начала громко цѣловать.

-- Успокойтесь, голубушка, не разстраивайте себя, знаю я, какъ тяжело все таить, но себѣ знаю... Я, вѣдь, тоже таю не мало, моя жизнь не легче вашей, можетъ быть, еще ужаснѣе. Но, вѣдь, мнѣ-то, мнѣ вы можете говорить все, вы знаете, какъ я люблю васъ... Довѣренное мнѣ не пропадетъ, все равно какъ положенное въ государственный банкъ на храненіе...

Ей показалось, что она сострила, и она сама себѣ улыбнулась.

"Вотъ дура!" пронеслось въ мысляхъ Лидіи Андреевны.

Но это было совсѣмъ, совсѣмъ невольно, и тотчасъ же забылось.

Она глядѣла на круглое совиное лицо вдовушки, на ея влажные, быстро мигавшіе глаза съ дружескимъ довѣріемъ.

Она заговорила:

-- Отъ васъ не таюсь. Правда, иной разъ силъ нѣтъ молчать... Что меня убиваетъ, такъ это фальшь. Вѣдь, онъ самый фальшивый человѣкъ, какого можно себѣ представить! Подумайте только... Я на него молилась, я ему вѣрила, какъ Богу, я считала его просто святымъ какимъ-то, готова была за нимъ въ огонь и воду... И все это только маска, всѣ его громкія фразы, вся его поэзія... Это человѣкъ безъ нравственныхъ убѣжденій, лѣнтяй и деспотъ. Къ тому же, повѣрите ли, иной разъ я поневолѣ начинала думать, что онъ... что у него въ головѣ не совсѣмъ въ порядкѣ...

-- Я это давно уже говорю, всѣмъ говорю!-- перебивая ее, воскликнула Варвара Егоровна.

Лидія Андреевна подняла глаза, и взглядъ ея случайно упалъ на довольно большой портретъ Аникѣева, не безъ цѣли выставленный въ этой гостиной. На нее, какъ живое, глянуло тонкое лицо артиста съ этой характерной прядью волосъ, непослушно падавшій на широкій лобъ. Свѣтлые глаза, своимъ загадочнымъ и строгимъ выраженіемъ, будто спрашивали ее: "Такъ я сумасшедшій?"

И она потупилась. Но тутъ же ее вдругъ охватила вся злоба, все негодованіе, вся жажда мести, которыя давно, давно ее душили.

-- Если онъ сумасшедшій, для него же лучше,-- сказала она:-- тогда ему есть хоть оправданіе. Нѣтъ, онъ не сумасшедшій, онъ просто-на-просто избалованный эгоистъ безо всякаго чувства! Онъ никогда, никогда не любилъ меня и не цѣнилъ. Ну, скажите, вы меня знаете, развѣ ужъ я въ самомъ дѣлѣ такая дурная женщина? Развѣ я была ему плохою женой?!

-- Ахъ, что вы говорите!-- крикнула madame Бубеньева, опять принимаясь цѣловать ее.-- Ужъ относительно него вы чисты, какъ кристаллъ! Онъ былъ за вами какъ за каменной стѣною. Вы говорите "избалованный", да вы же первая его избаловали.

-- Нѣтъ, не я,-- съ убѣжденіемъ отвѣтила Лидія Андреевна.-- Онъ попалъ мнѣ въ руки совсѣмъ испорченнымъ. Да и потомъ.. Вѣдь, я была такъ молода, почти ребенокъ, развѣ я что-нибудь понимала! А когда понимать стала -- было уже поздно. Самое ужасное это то, что онъ никогда и ни въ чемъ меня не слушался. Онъ считалъ меня глупой и даже не скрывалъ этого. Уменъ былъ только онъ одинъ...

-- Нечего сказать, очень!-- язвительно перебила Варвара Егоровна.-- Если бъ уменъ былъ, такъ теперь все было бы совсѣмъ иначе.

-- Именно, что все было бы совсѣмъ иначе,-- согласилась съ нею Лидія Андреевна:-- я все, все заранѣе предчувствовала, и Богъ видитъ, что сдѣлала все для того, чтобъ отвратить погибель. Когда, послѣ кончины maman и раздѣла, дѣла стали запутываться, все можно было еще спасти, все было въ рукахъ. Ему необходимо было начать службу. Я умоляла, я приставала до того, что онъ, наконецъ, согласился. Былъ причисленъ... Вы знаете ли, я дѣйствовала очень осторожно и почти все уже совсѣмъ устроила. Было обѣщано прекрасное назначеніе. И чѣмъ же все кончилось! Я со всѣми моими хлопотами въ дурахъ только осталась. Онъ, видите, не сошелся во взглядахъ, онъ, видите ли, не можетъ говорить то, чего не думаетъ, не можетъ дѣлать того, что считаетъ безполезнымъ или вреднымъ. Онъ не можетъ торчать въ переднихъ, лебезить и подлизываться -- это его выраженія... Одинъ умнѣйшій человѣкъ, да и вы его знаете,-- Николай Ѳедоровичъ,-- просто рвалъ и металъ тогда, себя ему въ примѣръ ставилъ, былъ такъ добръ, что училъ его.

-- И что же?

-- А онъ ему вдругъ при мнѣ: развѣ вы тоже достигли своего положенія такимъ путемъ, развѣ вы тоже по переднимъ бѣгали и кланялись? А Николай Ѳедоровичъ, это, вѣдь, добрѣйшій человѣкъ, и онъ къ намъ расположенъ былъ, онъ ему прямо. "да, говоритъ, только и добился этимъ, что же дѣлать". Ну, словомъ, ничего не вышло, кромѣ непріятностей. Кричалъ, кричалъ, мучилъ меня: я, видите ли, заставляю его унижаться, отравляю ему душу, я запрятала его въ темный чуланъ, гдѣ нѣтъ ни свѣта, ни воздуха. Это его любимое сравненіе было. А какой же чуланъ, куда я могла его запереть, когда никакого вліянія я на него не имѣла, когда онъ всегда все дѣлалъ по-своему! Мнѣ оставалось только глядѣть на эти чудачества и мучиться. Мошенникъ придетъ въ домъ, на лицѣ написано, что мошенникъ, подольстится къ нему, и онъ сейчасъ же его за святого считаетъ. Тотъ ему въ карманъ лѣзетъ; а онъ ему карманъ и выворачиваетъ. Вѣдь, его, я думаю, всѣ петербургскіе жулики знали, такъ прямо и идутъ, разскажутъ какую-нибудь сказку, онъ имъ и выложитъ свои послѣднія деньги. Мнѣ нужно на хозяйство, на Соню, на самыя первыя необходимости -- нѣтъ денегъ. Да гдѣ же онѣ, вѣдь, недавно сколько было?! Тутъ вотъ и приходилось узнавать всякія прелести.

-- Воля ваша, или сумасшедшій, или ужъ отъ своего этого ужаснаго характера, чтобы вамъ досадить и страдать заставить!-- перебила madame Бубеньева. Но Лидія Андреевна, поглощенная воспоминаніями, не обратила вниманія на ея слова и продолжала:

-- Я письма перехватывала, никого до него не допускала, и все-таки не уберегла. Довѣрился онъ этому каторжнику Медынцеву, отдалъ ему весь капиталъ. Я какъ узнала, въ ужасъ пришла. Только, конечно, сама еще тогда не знала, какой это негодяй Медынцевъ... А онъ меня успокаиваетъ, говоритъ: "вотъ ты меня считаешь ни на что неспособнымъ, непрактичнымъ, такъ я докажу тебѣ обратное. Меньше чѣмъ черезъ годъ нашъ капиталъ удвоится". Ну, вы знаете, черезъ годъ не было ни капитала, ни Медынцева. Кажется, урокъ хорошій на всю жизнь, кажется, послѣ этого можно придти въ себя и начать меня слушаться, а онъ -- какимъ былъ, такимъ и остался.

-- Да, ужасный, ужасный человѣкъ!..-- повторяла, качая головою, Варвара Егоровна.-- Счастье еще, что у васъ одна Соня.

-- Хоть и одна Соня, а все же, вѣдь, и ей жить надо!-- съ отчаяніемъ въ голосѣ воскликнула Лидія Андреевна.

-- Что же вы теперь думаете дѣлать?

-- А ужъ и не знаю. Я въ такомъ чаду, что не могу собраться съ мыслями.

-- Знаете что?!-- внезапно сообразила Варвара Егоровна.-- Времени терять нечего, вѣдь, теперь все ясно, онъ расточитель, его необходимо взять подъ опеку, только этимъ способомъ можно еще спасти то, что осталось!

Лидія Андреевна задумалась.

Потомъ она схватила свою голову руками и громко заплакала.

-- Я не могу больше!-- кричала она, совсѣмъ уже не владѣя собою.-- Я не хочу нищеты, я его жалѣла, я не жаловалась, выносила все. Но вижу, что моя деликатность съ нимъ насъ только погубитъ... Я его не буду жалѣть больше... я сорву съ него маску... пустъ всѣ видятъ, какой это человѣкъ!.. Ахъ, скажите, пожалуйста, артистъ, талантъ, идеалистъ, художникъ!.. развратный, низкій человѣкъ -- и ничего больше, самый жестокій эгоистъ -- вотъ онъ кто!..

Она остановилась, переводя духъ.

Въ это время за спущенной портьерой, изъ сосѣдняго будуара, раздались громкія всхлипыванія.

Лидія Андреевна стремительно кинулась туда и заглянула за портьеру.

Прелестная худенькая дѣвочка съ длинною тяжелою бѣлокурою косой стояла посреди будуара, вся какъ-то съежившись, вся трепеща и горько, горько плача.

-- Зачѣмъ ты здѣсь? Что ты тутъ дѣлаешь? Чего ты ревешь? Какъ ты имѣешь подкрадываться? Вѣдь, я тебѣ сколько разъ запрещала!..-- крикнула Лидія Андреевна.

Дѣвочка подняла великолѣпные глаза, полные слезъ, испуганно и безсмысленно посмотрѣла на нее, притиснула руку съ мокрымъ платкомъ себѣ къ груди -- и стремительно убѣжала.

XV.

Лидія Андреевна заперла на ключъ дверь изъ будуара въ коридоръ и вернулась къ своей гостьѣ.

-- Что это съ Соней?-- спрашивала Варвара Егоровна,-- Она плакала? неужели слышала?

-- А вотъ видите!-- заговорила Лидія Андреевна, въ волненіи ходя по гостиной.-- Это еще мое мученіе... несносная дѣвочка, вѣчно какъ-то подкрадывается и слышитъ то, чего ей не слѣдуетъ слышать. Плакса, нервная, обидчивая... мука, мука мнѣ съ нею! Вѣдь, сколько времени просто дышать она мнѣ не давала -- все объ отцѣ, все объ отцѣ... такая тоска! и никакими мѣрами я не могла съ нею сладить. Ну, наконецъ, славу Богу, перестала, ни слова теперь о немъ никогда...

-- Вы думаете, она его забыла?

-- Нѣтъ, я этого не думаю... Только... дѣти, вѣдь, очень чутки, она понимать начинаетъ, какъ онъ виноватъ передо мною... такъ никогда о немъ и не заговариваетъ... Вотъ эти слезы ея, эта нервность!.. Надо лѣтомъ непремѣнно везти ее, если не за границу, такъ хоть въ Крымъ... Въ морѣ ей купаться, чтобы окрѣпнуть... Кумысъ тоже ей принесетъ пользу... Я ужъ съ докторомъ говорила, онъ со мною согласенъ, находитъ, что надо везти ее непремѣнно... А тутъ эти дѣла, эти ужасы относительно Снѣжкова! Что-жъ такое будетъ!

-- Я говорю, надо опеку,-- рѣшительно объявила Варвара Егоровна:-- а то, вѣдь, чего добраго, онъ послѣднее возьметъ, да и отдастъ кому-нибудь, какой-нибудь женщинѣ...

-- Вы слышали? что такое? новое еще?-- глухимъ голосомъ произнесла Лидія Андреевна, остановись передъ нею.

-- Нѣтъ, я ровно ничего не слыхала... я такъ, свое предположеніе...

-- Говорите, говорите все, не скрывайте отъ меня, ради Бога!

-- Милочка, не волнуйтесь, ma parole, я ничего не слыхала... если бы слышала что... развѣ вы меня не знаете, я бы ни минуты не могла скрыть отъ васъ, прямо бы къ вамъ...

Лидія Андреевна, дѣйствительно знала ее, а потому могла ей повѣрить. Стала бы она скрывать!-- Первая прибѣжала бы, да еще и съ разными прибавленіями.

-- Ахъ, зачѣмъ только вы коснулись этой гадости!-- съ брезгливымъ жестомъ вдругъ воскликнула Лидія Андреевна.-- Отвратительно, тошно и подумать! Ну, какъ же не фальшь, не жалкая, грязная комедія! Идеалистъ, художникъ! Вѣдь, это началось съ перваго времени, я вамъ, кажется, говорила... Какой же онъ мужъ, какой семьянинъ? И чего онъ отъ меня требовалъ! Смѣшно и противно вспомнить. Онъ не могъ выносить ночной кофты, папильотокъ, ну и всего такого... онъ былъ бы доволенъ, еслибъ я сидѣла всегда передъ нимъ въ бальномъ платьѣ, съ цвѣтами въ волосахъ, сидѣла бы и съ нимъ кокетничала, принимала разныя граціозныя позы, вела поэтическіе разговоры.

-- Жизнь не бальная зала и не поэзія, la vie est toujours la vie -- глубокомысленно замѣтила Варвара Егоровна.-- Безъ ночныхъ кофточекъ можно только простуду схватить -- и ничего больше!

-- Вотъ это самое и я ему говорила, хоть и была еще тогда совсѣмъ дѣвчонкой... Я ему говорила: я тебѣ жена, а не танцовщица!... Вѣдь, не могла же я въ самомъ дѣлѣ стѣснять себя съ утра и до вечера у себя въ домѣ, играть вѣчно роль куртизанки... Аспазіи какой-то, чтобы ему нравиться. Я никогда ни на одного мужчину не взглянула; но это, кажется, ему было не по вкусу. "Если не для меня, такъ хоть для другихъ будь привлекательна, будь женщиной!" Такъ и говорилъ...

-- C'est un monstre de perversité! Чудовище!-- въ негодованіи взвизгнула madame Бубеньева.

-- И двухъ лѣтъ не прошло послѣ нашей свадьбы, какъ онъ сталъ все чаще и чаще объявлять мнѣ, что я "оскорбляю его эстетическое чувство". Я, говоритъ, не могу жить безъ красоты и гармоніи... Какъ вамъ это покажется! вѣдь, повѣрить трудно!

-- Dieu Sait quoi!

Варвара Егоровна пожала плечами и фыркнула своимъ совинымъ носикомъ.

-- Ну, скоро и стала я замѣчать, что онъ ищетъ эту свою красоту и гармонію... сначала, конечно, мучилась, оскорблялась, унижалась до ревности, объяснялась съ нимъ, плакала, больная лежала, а потомъ ужъ и рукой махнула. Я слышала, онъ обвинялъ меня въ томъ, что я рѣдко дома бывала... Прежде я любила и музыку, и пѣніе; но, вѣдь, всему есть предѣлъ, онъ до одуренія меня довелъ своею музыкой, своимъ пѣніемъ, своею этою артистичностью и поэзіей! Дуры всякія, въ него влюбленныя, появляться стали, а онъ все браковалъ: не то, говоритъ не то! Каково же было все это выносить порядочной женщинѣ!

-- А, вѣдь, у васъ весело бывало!-- неожиданно для самой себя воскликнула Варвара Егоровна, очевидно вспомнивъ что-то пріятное.

-- Можетъ, кому и было весело, только не мнѣ. Всѣ веселились, а я хлопотала и видѣла, что мы живемъ не по средствамъ. Къ тому же, я терпѣть не могу этого вѣчнаго цыганскаго табора, этой безалаберщины, шума. И чего, чего стоили всѣ эти обѣды, да ужины! А дѣла -- хуже, да хуже! Со службой ничего не вышло. Вдругъ -- полное разочарованіе! Все надоѣло, все невыносимо, скорѣе въ деревню, въ Снѣжково. Это въ февралѣ-то, въ глушь! Для меня, вы знаете, хуже деревни быть ничего не можетъ. Мнѣ надо очень, очень мало; но безъ Петербурга я жить не могу. Отправился одинъ; я сократила расходы... Пріѣзжаю въ Снѣжково въ концѣ мая. Онъ неузнаваемъ, загорѣлъ, глаза блестятъ... Такъ сразу и встрѣтилъ: кузина, кузина, Алина, Алина! Какая еще тамъ кузина проявилась! Никогда о ней и слуху не было, седьмая вода на киселѣ...

-- Да развѣ же вы ее прежде не знали?

-- И во снѣ не снилась... maman никогда ни слова... Въ Харьковѣ онѣ жили... отецъ, Лукановъ, служилъ тамъ, предсѣдателемъ что ли какой-то палаты. Умеръ, жить нечѣмъ, дѣвчонка эта съ больною матерью поневолѣ и переѣхала въ деревню, совсѣмъ маленькое у нихъ имѣньице, въ пяти верстахъ отъ Снѣжкова...

-- Что-жъ, вы такъ сразу и замѣтили?

-- Онъ и не скрывался! тотчасъ же отрекомендовалъ свою красавицу... Отъ нея не отходитъ, такъ и ѣстъ ее глазами, всѣ дни тамъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишкѣ пропадаетъ. А потомъ вдругъ пришелъ -- и прямо:

-- Lydie, я не могу молчать, я люблю ее безумно, фатально, дѣлай что знаешь...

-- Что-жъ вы ему на это? Вѣдь, вы никогда, никогда такъ подробно объ этомъ мнѣ не разсказывали,-- съ жаднымъ интересомъ спрашивала madame Бубеньева.

-- Развѣ мнѣ пріятно вспомнить объ этихъ гадостяхъ!-- съ большимъ достоинствомъ произнесла Лидія Андреевна. Я отстранилась, я не хотѣла ничего видѣть, ничего знать. Я въ началѣ августа взяла Соню съ гувернанткой и вернулась въ Петербургъ. Что-жъ другое я могла сдѣлать?

-- Еще бы! О, моя бѣдная!-- съ нѣкоторымъ разочарованіемъ протянула "совушка", хлопая глазами.-- Mais enfin, ну, скажите мнѣ, я никому... если хотите, да и какая же тутъ тайна?.. Было между ними что-нибудь...

-- Это ужъ надо спросить у ея умнаго и красиваго князя, за котораго она выскочила... какъ она такое смастерила -- удивительно! Но, вѣдь, у меня свои глаза, и я имъ вѣрю...-- съ гадливою гримасой медленно проговорила Лидія Андреевна.

-- Я такъ всѣмъ и говорила... Михаилъ Александровичъ былъ тогда, предъ ея свадьбой и послѣ, ужасенъ... я помню!

-- Да, я помню это, конечно, лучше чѣмъ вы... Я все на себѣ вынесла... цѣлыхъ полтора года! Никакія влюбленныя въ него психопатки его не развлекали. Только все же отошло, перемололось, кончилъ онъ свой трауръ по Алинѣ и опять началъ искать "красоту и гармонію". Ну, и нашелъ, наконецъ, психопатку, бросилъ меня и Соню, скрылся со своею "артисткой" за границу, а тамъ, кажется, очень скоро она его самого бросила...

-- Фуроръ теперь она здѣсь производитъ. Вы были на ея послѣднемъ концертѣ?

Лидія Андреевна только посмотрѣла съ удивленіемъ на "совушку", дернула плечомъ и даже ничего ей не отвѣтила.

Въ дверь раздался стукъ и, получивъ разрѣшеніе, горничная внесла чай съ вареньями и печеніемъ.

-- А наливки хотите?..-- спросила хозяйка.

-- Вы знаете, я отъ этого никогда не отказываюсь; у васъ такія чудныя наливки, и совсѣмъ не крѣпки.

Лидія Андреевна едва замѣтно улыбнулась.

Пріятельницы подсѣли къ маленькому чайному столику и внезапно, сами того не замѣчая, измѣнили тему разговора. Слѣды слезъ и волненія исчезли съ лица Лидіи Андреевны. На сцену выступила скабрезная исторія общей пріятельницы, которая, отправивъ мужа въ долгую командировку, увлеклась молодымъ учителемъ сына самымъ "нагляднымъ" образомъ. Пріятельницу смѣнилъ романъ Поля Бурже, потомъ Михайловскій театръ, несравненные, прелестные его актеры: Вальбель и Гитри и, наконецъ, все померкло и стушевалось предъ новостями Гостинаго двора.

Варвара Егоровна очень ловко и незамѣтно уничтожала рюмку за рюмкой густую сладкую вишневку, пока, наконецъ, лицо ея не стало пылать, а круглые глаза не подернулись масляною пленкою.

На сцену опять появилась легкомысленная пріятельница.

-- C'est ignoble!-- негодовала Лидія Андреевна.

-- Et avec èa, вѣдь, ея Иванъ Иванычъ... il est très bien... прекрасный мужчина! Очень, очень пріятный, я вотъ именно такимъ могла бы увлечься!-- откровенно объявила "совушка".-- Съ ея стороны это просто развратъ... О, Боже мой! Вотъ я сколько лѣтъ вдовой, я только про то знаю, какъ мнѣ это трудно... но, вѣдь, я же себѣ никогда, никогда ничего не позволила! Замужъ, да! а такъ... хоть умереть,-- честь дороже всего въ мірѣ! Я не способна на паденіе!

Добродѣтельная "совушка" уже болѣе десяти лѣтъ упорно искала по всѣмъ гвардейскимъ полкамъ и министерствамъ того, кто толкнулъ бы ее такъ, чтобы она упала. Но всѣ ея старанія оставались всегда тщетными. Не обладая красотой и богатствомъ, она, вдобавокъ, не умѣла скрывать своихъ матримоніальныхъ цѣлей. Мужчины бѣгали отъ нея, какъ отъ огня, и пуще всего боялись оставаться съ нею глазъ на глазъ. Поэтому ей очень часто казалось, что ее обижаютъ. Она любила дать понять, что такой-то и такой-то къ ней неравнодушенъ, и что если бъ не ея добродѣтель и строгость... Она любила двусмысленные разговоры, могла перепить любого мужчину, жаловалась на болѣзнь сердца и время отъ времени впадала въ истерику -- отъ избытка добродѣтели. Она, конечно, убавляла себѣ по меньшей мѣрѣ лѣтъ восемь и была искренно увѣрена, что ей вѣрятъ.

-- Богъ мой, какъ я съ вами засидѣлась! всегда такъ!-- воскликнула, наконецъ, Варвара Егоровна, къ самымъ глазамъ поднося свои часики.-- Такъ что-жъ, chèrie, вы послѣдуете моему совѣту? Опека и, главное, скорѣе!

-- Увидимъ!-- раздумчиво отвѣтила Лидія Андреевна: -- я должна, какъ это ни ужасно, съ нимъ увидаться...

-- Онъ у васъ будетъ! только бы съ нимъ не столкнуться... Я не хочу его видѣть, а если увижу, вы меня знаете, выскажу все мое презрѣніе... Я слишкомъ люблю васъ!

Она поднялась съ кресла и схватилась за сердце.

-- Ахъ, мое бѣдное сердце! оно чувствуетъ ваши несчастія какъ свои... Ай-ай голова!

У нея, дѣйствительно, кружилась голова отъ предательски крѣпкой, на спирту настоенной вишневки. Пошатываясь вышла она въ переднюю.

-- Ужъ вы, милая Катя, пожалуйста, сведите меня съ лѣстницы,-- говорила она горничной, одѣваясь:-- отъ сердца голова кружится...

Горничная, благо было темно въ передней, пофыркивала себѣ въ кулакъ, застегивая ея шубку.

Сползла "совушка" съ лѣстницы благополучно, швейцаръ кликнулъ извозчика, усадилъ ее въ сани и пристегнулъ полостью.

На поворотѣ сани столкнулись съ другими извозчичьими санями. "Совушка" близко-близко разглядѣла красивое лицо молодого незнакомаго офицера, не воздержалась -- и очень выразительно ему подмигнула.

"Ишь, старая сова!.. туда же!" -- весело подумалъ онъ отъѣзжая.

XVI.

У подъѣзда на набережней остановилась щегольская карета. Выѣздной лакей поразительно быстро слетѣлъ съ козелъ и распахнулъ дверцу. Въ то же мгновеніе чудесная сквозная дверь дома, черезъ которую по вечерамъ прохожіе могли любоваться на художественную обстановку широкихъ сѣней съ колоннами и перспективу отлогой лѣстницы,-- безшумно отворилась.

Княгиня Алина, пахнувъ неопредѣленнымъ, какимъ-то весеннимъ запаховъ тонкихъ духовъ, мелькнула на подъѣздѣ, потомъ у лѣстницы, сбросила подбитую темнымъ соболемъ накидку на руки лакея и легко, едва касаясь мягкаго ковра, поднялась къ себѣ, въ обширную квартиру втораго этажа.

-- Князь у себя?-- спросила она.

-- Съ полчаса какъ изволили выѣхать, ваше сіятельство,-- отвѣтилъ ей мягкимъ басомъ старый лакей, почтительно обращая ея вниманіе на серебряный подносикъ съ нѣсколькими визитными карточками лицъ, пріѣзжавшихъ къ ней въ ея отсутствіе изъ дому.

Она перебрала карточки своею маленькою тонкою рукой, затянутою въ перчатку. Увидѣвъ одну изъ нихъ, она едва замѣтно сама себѣ кивнула головой -- вслѣдъ за этимъ визитомъ непремѣнно должно получиться важное для нея приглашеніе, которое она подготовляла уже двѣ недѣли. Остальныя карточки были не особенно интересны.

Алина прошла дальше, черезъ нѣсколько высокихъ, съ большимъ вкусомъ устроенныхъ комнатъ -- и очутилась въ своей спальнѣ, передъ большимъ трюмо, отразившимъ ея прелестную фигуру. Снявъ шляпку, она прижала пуговку электрическаго звонка на туалетномъ столѣ.

Вошла молоденькая, стройная горничная, въ темномъ шерстяномъ платьицѣ и шелковомъ передничкѣ, съ манерами скромной институтки, съ хорошенькимъ, весьма неглупымъ лицомъ, которому она, очевидно намѣренно, придавала постное выраженіе.

-- Скорѣе, Вѣра, переодѣваться... я ужасно устала -- и поздно!-- сказала княгиня, и по едва уловимому оттѣнку въ тонѣ этого обращенія можно было заключить, что хорошенькая горничная пользуется ея особенными милостями.

-- Что же, надѣнете, ваше сіятельство?-- освѣдомилась Вѣра.

-- Я никого сегодня не принимаю и вечеромъ никуда не выѣду... со мной будетъ только обѣдать мой пріѣзжій родственникъ, котораго я давно-давно не видала... Принеси что-нибудь мягкое, теплое...

Вѣра подняла на княгиню свои большіе, зеленоватые, хитрые глаза, но тотчасъ же ихъ опустила и вкрадчивымъ голоскомъ произнесла:

-- Слушаю-съ... понимаю.

Она исчезла, а княгиня, уйдя вглубь спальни, за свою высокую кровать, устроенную по заграничному въ нишѣ подъ балдахиномъ, стала спѣшно раздѣваться...

"La belle" провела этотъ день, какъ и всегда. Она проснулась въ обычный часъ, во-время одѣлась, позавтракала съ аппетитомъ. Она только приказала подать себѣ "меню" сегодняшняго обѣда, чего почти никогда не дѣлала, и очень смутила повара, потребовавъ отъ него значительныхъ измѣненій.

Въ третьемъ часу она выѣхала, сдѣлала нѣсколько необходимыхъ визитовъ и заѣхала въ благотворительное учрежденіе, гдѣ была "главною дѣятельницей".

Никто не могъ замѣтить въ ней чего-либо новаго. Та же ослѣпительная красота, сознающая себя и требующая восторженнаго, почтительнаго поклоненія. Каждое слово, каждое движеніе обдуманны, такъ что ни къ чему нельзя придраться.

Въ свѣтѣ, конечно, не могли не злословить и не подшучивать надъ Алиной по поводу ея "невозможнаго" мужа; но злословіе и шуточки съ каждымъ годомъ стихали. Она сумѣла себя поставить, побѣдила зависть, возбужденную ея рѣдкою красотой, отняла оружіе у вражды своимъ тактомъ и безупречнымъ поведеніемъ.

Въ первые годы ея замужества на ея сердце была самая ожесточенная травля и облава. Такъ молода, такая красавица и такой отвратительный идіотъ мужъ! Не находилось, кажется, ни одного свѣтскаго человѣка, который бы не испробовалъ надъ нею свои чары, не подвергъ ее самому разнообразному ухаживанію! Но она оставалась холодна и неприступна. Очень ловко и рѣшительно указывала своимъ поклонникамъ ихъ настоящее мѣсто. Притомъ она дѣлала все въ мірѣ, чтобъ ихъ не обидѣть, не нажить себѣ враговъ. Ей удавалось это, такъ какъ она никому не отдавала предпочтенія, и всѣ это чувствовали.

Она всюду являлась подъ руку съ уродомъ мужемъ, выдѣляя еще больше свою красоту его безобразіемъ и усугубляя его безобразіе своею красотой. Наконецъ, рѣшили, что она не женщина, а только внѣшнимъ образомъ оживленная статуя.

Впрочемъ, Вово разносилъ другую легенду: онъ увѣрялъ, что "la bête" разъ навсегда привелъ ее въ ужасъ, и вотъ она вѣчно живетъ подъ этимъ впечатлѣніемъ.

-- Онъ увѣрилъ ее, что онъ такой же мужчина, какъ и всѣ -- и съ тѣхъ поръ она чувствуетъ отвращеніе ко всему мужскому роду... que voulez-vous! c'est plus fort qu'elle... parole! je le tiens do bonne source!-- съ самымъ серьезнымъ лицомъ толковалъ онъ, всюду, особенно дамамъ.

У нея не было друзей, ни мужчинъ, ни женщинъ, не было своего интимнаго кружка; но пожилыя дамы, во главѣ съ Натальей Порфирьевной, очень къ ней благоволили и устроили ей въ обществѣ прекрасное положеніе. О томъ -- счастлива ли она или несчастна, какъ живетъ, что скрывается подъ этою великолѣпною оболочкой -- никто не зналъ, да и знать не хотѣлъ: "дитя не плачетъ -- мать не разумѣетъ", а ужъ свѣтъ и подавно...

Между тѣмъ, хоть и незамѣтно было въ Алинѣ и на этотъ разъ никакой перемѣны, хоть она и продолжала имѣть видъ холодной статуи, на которую можно только любоваться,-- перемѣна была, и даже большая.

Здѣсь, въ своей спальнѣ, быстро, не по-всегдашнему, скинувъ визитное платье и ожидая возвращенія Вѣры, она сразу изъ статуи превратилась въ живую женщину. Такого выраженія въ ея великолѣпныхъ темныхъ глазахъ не видалъ никто: что-то горячее, и ясное, и мечтательное мерцало въ нихъ, то вспыхивая, то потухая.

Вдругъ она пойти подбѣжала къ туалетному столу, быстро выдернула изъ головы шпильки, и ея темно-каштановые, почти черные волосы, тонкіе и блестящіе какъ шелкъ, скользнули густою волной по обнаженной шеѣ. Она тряхнула ими; они разсыпались и охватили ее всю, доходя ей почти до колѣнъ. Тогда она подняла руки, красивѣе и бѣлѣе которыхъ нельзя было себѣ представить, и тонкими, почти прозрачными пальцами искусно и привычно заплела сначала одну длинную косу, а потомъ другую, совсѣмъ даже не замѣчая, что Вѣра стоить сзади и съ удивленіемъ смотритъ.

-- Ваше сіятельство, позвольте я сдѣлаю... какъ прикажете?-- наконецъ, проговорила горничная.

-- Оставь, ты не умѣешь... я сейчасъ!

Черезъ минуту новая прическа была готова. Переплетенныя косы тяжелымъ узломъ легли низко на затылокъ, совсѣмъ измѣнивъ форму головы и общее впечатлѣніе.

-- Смотри, ничего такъ?-- обратилась Алина къ горничной.

Та глядѣла все съ возраставшимъ удивленіемъ.

-- Ничего-то ничего,-- фамильярно сказала она,-- такую красавицу развѣ что можетъ испортить!.. Только къ чему этакъ? Всегдашняя прическа не въ примѣръ лучше... и никто нынче такимъ способомъ не носитъ...

-- А развѣ нужно носить какъ всѣ? У меня съ утра голова болитъ, такъ легче гораздо... Ну, покажи-ка, что ты принесла? Да, это самое! Давай, я надѣну...

Это было что-то среднее между капотомъ и платьемъ, что-то неопредѣленнаго дымчатаго цвѣта и неопредѣленной, мягкой матеріи, все отороченное дорогимъ, переливчатымъ, мѣстами совсѣмъ серебристымъ мѣхомъ хинхиллы.

Алина стояла предъ трюмо, вопросительно глядя на свою высокую стройную фигуру, на свое лицо, измѣненное теперь въ этой новой прическѣ. Потомъ она выдвинула одинъ изъ внутреннихъ ящиковъ шифоньерки, вынула оттуда довольно большой, въ складномъ футлярѣ, портретъ и подала его Вѣрѣ.

-- Смотри и говори только правду, похоже? Измѣнилась, я? очень постарѣла?

Она такъ и впилась глазами въ глаза Вѣры.

Та взглянула: эта прическа! Съ портрета перевела взглядъ на княгиню и сказала:

-- Похоже, конечно, только лучше вы стали, безъ сравненія лучше!

-- Не лги! Постарѣла я?

-- Вотъ какъ передъ Богомъ! ишь что выдумали: постарѣть... да вы какъ есть барышня молоденькая... красавица... во всемъ мірѣ такой нѣту!..

Говоря это, Вѣра граціозно опустилась на колѣни, прижалась губами къ рукѣ Алины и глядѣла на нее снизу вверхъ влюбленными глазами. Алина рѣзко и съ видимымъ неудовольствіемъ отстранила ее.

-- Теперь уходи,-- сказала она: -- и какъ только снизу швейцаръ позвонить, сейчасъ же иди сюда и скажи мнѣ.

Вѣра поднялась, опустила глаза, сдѣлала постное лицо и выскользнула изъ спальни.

"Куда-жъ дѣвались эти годы?" -- думала Алина, разглядывая свой старый портретъ,-- "Будто недавно, а шесть ужъ лѣтѣ! Говорятъ, если весело живешь, такъ не замѣтишь времени! Какая неправда. Хорошо мое веселье!.."

Она спрятала портретъ, взглянула на часы и присѣла въ-низенькое мягкое кресла.

"А вдругъ не пріѣдетъ?" -- пронеслось у нея въ головѣ.

Она вся дрогнула и совсѣмъ застыла, чутко прислушиваясь. Глава ея горѣли, щеки то и дѣло вспыхивали румянцемъ, руки похолодѣли. Она считала минуты: разъ, два, три... до шестидесяти, чтобы хоть этимъ сократить ожиданіе.

Никто, никто не повѣрилъ бы, что она можетъ быть такою, никто бы не узналъ ея.

XVII.

Аникѣевъ подъѣхалъ къ знакомому дому, знакомому, хоть онъ и никогда не бывалъ въ немъ. Уже пять зимъ жила здѣсь Алина, и онъ, конечно, зналъ это. Еще до разрыва своего съ женой, да и потомъ, пріѣзжая въ Петербургъ, сколько разъ заставалъ онъ себя передъ этимъ подъѣздомъ.

Сначала онъ долго ждалъ, что она ему напишетъ, позоветъ ею. Затѣмъ ужъ не ждалъ ничего, и все же его неудержимо тянуло къ ея двери. Онъ могъ бы, разумѣется, придти къ ней, она не рѣшилась бы не принять его. Онъ могъ заставить ее говорить, объясниться, и неизвѣстно еще, чѣмъ бы кончились эти объясненія...

Но она хорошо знала его, знала, что онъ скорѣе умретъ, чѣмъ явится безъ ея зова. Онъ сказалъ ей это, а что онъ говорилъ "такъ", что онъ рѣшалъ, то рѣшалъ безповоротно, чего бы ему это ни стоило.

И она его не звала,-- значитъ, не хотѣла видѣть.

Никакая сила не могла его заставить подняться по этимъ ступенямъ. Но бывали безумныя минуты, бывали темные, холодные вечера съ пронзительными вѣтрами, съ дождемъ иди метелью. Въ такія безумныя минуты, въ такіе ненастные, мрачные вечера безысходная тоска гнала его сюда помимо его воли. И онъ именно "заставалъ себя" у гранитнаго парапета набережной, противъ этого дома.

На вѣтру, на дождѣ, осыпаемый хлопьями снѣга, коченѣющій отъ мороза, онъ ходилъ взадъ и впередъ, со взглядомъ, прикованнымъ къ ея окнамъ, то темнымъ, то освѣщеннымъ.

Да это было чистое безуміе, и, когда оно остывало, онъ, со стыдомъ и злобой, спѣшилъ дальше отсюда, пряча и скрывая отъ самого себя свою позорную тайну. Онъ старался не думать объ этой женщинѣ, гналъ прочь ея соблазнительный образъ. Онъ проклиналъ ее, презиралъ.

Годами постоянныхъ усилій онъ побѣдилъ, наконецъ, въ себѣ невыносимую страсть. Алина перестала врываться въ его внутренній міръ, она ужъ не звучала въ его музыкѣ, въ его пѣніи, въ его горячихъ импровизаціяхъ.

Наконецъ, онъ почувствовалъ, что можетъ безнаказанно встрѣтиться съ нею.

И онъ встрѣтился. Онъ спокойно, какъ ему казалось, вынесъ ея присутствіе, ея близость, пожатіе ея руки. Вотъ онъ входитъ къ ней, потому что она позвала его, наконецъ, и потому, что онъ когда-то сказалъ ей: "я приду къ тебѣ, когда ты меня позовешь, и я знаю, что будетъ время, когда ты позовешь меня". Это время пришло. Онъ вѣренъ своему слову...

Но, вѣдь, онъ долженъ былъ идти спокойнымъ, равнодушнымъ, владѣющимъ собою. А развѣ это спокойствіе, когда такъ больно замираетъ сердце, развѣ это равнодушіе? Не лучше ли назадъ, пока есть еще время? Какая цѣль, зачѣмъ ему теперь Алина? Онъ искупилъ ее, ту прежнюю Алину, своимъ душевнымъ униженіемъ, которое долго, долго жгло его стыдомъ... Вѣдь, къ прошлому нѣтъ возврата...

"Эхъ, да о чемъ тутъ думать! вѣдь, хуже того, что было и что есть, не будетъ!" -- вдругъ рѣшилъ онъ и блѣдный, съ замирающемъ сердцемъ и презрительнымъ выраженіемъ въ лицѣ вошелъ къ Алинѣ.

Его почтительно провели въ уютную "интимную" комнату, по которой носился мучительно знакомый запахъ ириса. Хозяйка не заставила себя ждать. Она вышла съ ласковою улыбкой, крѣпко сжала его руку обѣими руками.

-- Благодарю, благодарю васъ, Michel! Вы все такой же добрый, вѣдь, вы могли, имѣли право и не пріѣхать!-- говорила она.

Но онъ и не слышалъ. Она ему нанесла нежданный, вѣроломный ударъ: онъ ѣхалъ къ новой, ко вчерашней, чужой Алинѣ, а предъ нимъ была прежняя его Алина, съ прежнимъ, неизмѣнившимся лицомъ, даже въ той, всегдашней, любимой прическѣ. И она глядѣла на него тѣми самыми глазами весеннихъ и лѣтнихъ снѣжковскихъ дней...

Это было черезчуръ. Онъ чуть не застоналъ, такъ сжалось сердце. Онъ взглянулъ на нее еще разъ острымъ, холоднымъ, какъ ей показалось, взглядомъ, и, наконецъ, засмѣялся, зло засмѣялся отъ боли.

-- Что же тутъ маскарадъ, кузина?-- проговорилъ онъ.-- Вчеашнее или сегодняшнее?

-- Ни то, ни другое,-- просто отвѣтила она. садясь и приглашая его рядомъ съ собою.

Это была игра, самая мучительная игра, на которую оба они потратили много искусства, и силы. Это былъ поединокъ не на жизнь, а на смерть. Женщинѣ надо было навѣрное, безошибочно узнать, сохранила ли она свою власть, или ее уничтожили эти годы. Если она побѣждена -- насколько рѣшительна борьба, нельзя ли вернуть потерянное. Мужчина, уже побѣжденный, задыхающійся отъ нежданно нахлынувшей страсти, гордости и самолюбія, долженъ былъ сохранить видъ спокойнаго побѣдителя и въ то же время проникнуть тайны женщины.

Оба они жадно, напрягая всѣ силы, искали отвѣтовъ въ глазахъ другъ друга. Но, вѣдь, это старая ложь, что глаза -- зеркало души. Они могутъ быть зеркаломъ тогда лишь, когда человѣкъ ничего противъ этого не имѣетъ. Иначе, глядящій въ чужіе глаза увидитъ въ нихъ только свое отраженіе, пойметъ въ нихъ только себя, свои мысли и чувства...

Они говорили обо всемъ, и о самихъ себѣ между прочимъ, и бесѣда ихъ имѣла видъ самой естественной оживленной бесѣды между старыми знакомыми, между давно невидавшимися родственниками. А безмолвный поединокъ продолжался все съ возраставшимъ ожесточеніемъ.

Когда доложили, что обѣдъ поданъ, Алина сказала:

-- Мы съ вами обѣдаемъ вдвоемъ; князя нѣтъ, и раньше часовъ одиннадцати онъ не вернется.

Аникѣевъ только при этихъ словахъ вспомнилъ о князѣ. Еслибъ онъ оказался дома, еслибъ съ нимъ сейчасъ пришлось встрѣтиться, онъ бы не выдержалъ, онъ или бы убѣжалъ, или кончилъ какимъ-нибудь безуміемъ.

Алина, ведя своего гостя въ столовую, обошла съ нимъ и но казала ему почти все великолѣпное помѣщеніе.

-- Я всегда зналъ, что у васъ настоящій вкусъ,-- сказалъ Аникѣевъ:-- помните, съ вашей прежней деревенской грубостью вы говорили про себя: бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ... Рога выросли... значитъ, вы достигли всего, о чемъ мечтали.

-- Какъ видите,-- спокойно отвѣтила она:-- а вы сами развѣ измѣнили прежнимъ вашимъ вкусамъ? Развѣ не даетъ вамъ прежняго художественнаго удовлетворенія хоть бы вотъ такая обстановка? Развѣ бы вы отъ нея отказались?

-- Конечно, нѣтъ, я попрежнему люблю все, что красиво, роскошь меня ласкаетъ; но я никогда не могъ и не могу ничѣмъ своимъ, внутреннимъ, пожертвовать ради ея достиженія. Вы знаете, что это правда.

Алина усмѣхнулась.

-- Любовь безъ жертвъ -- не любовь! Это ваши слова,-- медленно произнесла она.

Онъ отвѣтилъ ей вызывающимъ, насмѣшливымъ взглядомъ.

"Боже мой, зачѣмъ она теперь это вспомнила! Какъ глупо, какъ жестоко!" мелькнуло въ головѣ его.

Но съ ея стороны это былъ лишь новый ударъ, и ударъ удачный. Цѣлый міръ былого опьяненія, былого безумнаго счастья воскресъ въ немъ. "Любовь безъ жертвъ -- не любовь!" -- повторялось въ каждомъ біеніи сердца.

Алина не щадила: ударъ слѣдовалъ за ударомъ. Садясь за небольшой, накрытый на два прибора столъ, Аникѣевъ увидѣлъ посрединѣ его, въ прелестной вазѣ, большой букетъ своихъ самыхъ любимыхъ цвѣтовъ -- ландышей.

-- Что можетъ быть печальнѣе этихѣ зимнихъ петербургскихъ ландышей,-- сказалъ онъ:-- они совсѣмъ не пахнутъ, они совсѣмъ даже не похожи какъ-то на лѣсные душистые ландыши... Когда я ихъ вижу, мнѣ всегда представляется, что это картинки съ далекой выставки...

-- А все же они настоящіе, и при такомъ воображеніи, какъ ваше, вы легко можете перенести ихъ куда угодно и перенестись вмѣстѣ съ ними,-- небрежно, ему въ тонъ, замѣтила княгиня.

-- Вы слишкомъ разсчитываете на мое воображеніе, кузина, оно совсѣмъ охладѣло за эти годы.

-- Не думаю, вы сами еще не можете знать, куда оно способно унести васъ...

Оно ужъ его уносило: передъ его приборомъ оказался старинной чеканки массивный серебряный кубокъ. Это былъ ея кубокъ, доставшійся ей отъ бабушки, рожденной Аникѣевой. Съ одной стороны на немъ изображенъ былъ гербъ Аникѣевыхъ, а съ другой можно было разобрать буквы М. и А.

Такое совпаденіе сразу бросилось въ глаза Михаилу Александровичу, когда онъ увидѣлъ этотъ фамильный кубокъ у Алины, около восьми лѣтъ тому назадъ. Она непремѣнно хотѣла ему подарить его; но онъ наотрѣзъ отказался и горячо доказалъ, какъ ему пріятно, что такая вещь именно у нея. Она всегда пила изъ этого кубка, а когда у нихъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишкѣ, по выраженію Лидіи Андреевны, бывалъ Аникѣевъ,-- онъ непремѣнно подавался ему. Онъ даже носилъ названіе "нашъ кубокъ" и пророчески соединялъ ихъ своими буквами М. и А.

Промолчать, не обратить вниманія было-нельзя.

-- А! Старый знакомый!-- Въ блѣдной улыбкой проговорилъ Аникѣевъ, беря кубокъ и его разглядывая.

-- Онъ дожидался и дождался своего хозяина,-- шепнула Алина.

Этимъ не кончилось. Весь обѣдъ состоялъ изъ его любимыхъ блюдъ. На это, по крайней мѣрѣ, можно было не обратить словесно вниманія; но все же. нельзя было этого не замѣтить, не почувствовать.

Все, какъ есть все, оказалось сдѣланнымъ для него, чтобы доказать ему, что ничего не забыто и обо всемъ подумано. Никакая самая нѣжная сестра не въ состояніи была бы такъ позаботиться объ единственномъ, дарогомъ, послѣ долгой разлуки рернувшемся братѣ.

Сдѣлать это могла только или безумно любящая, или жестоко мстящая женщина.

XVIII.

Къ концу обѣда Алина достигла многаго. Вѣдь, Аникѣевъ жилъ нервами, и всѣ неуловимыя, ускользающія отъ людей иной организаціи, мелочи дѣйствовали на него неотразимо. Алина окутала и опутала его своей атмосферой. Въ этой атмосферѣ, живой красоты и внѣшней роскоши, гармонично сливавшихся другъ съ другомъ, было столько опьяненія, усыплявшаго мысль и ласкавшаго чувства.

Необходимы были рѣзкія разнозвучія, чтобы заставить Аникѣева очнуться, собрать силы, призвать на помощь всю гордость, все старое истерзавшее оскорбленіе.

Но его насторожившаяся чуткость никакъ не могла подслушать такихъ разнозвучій. Въ полунасмѣшливомъ, легкомъ и, повидимому, непринужденномъ тонѣ Алины звучало что-то и грустное и нѣжное. Съ каждой минутой онъ ощущалъ сильнѣе, что это прежняя Алина, что перемѣна, поразившая его въ ней вчера, была только внѣшней.

"Или все это игра? Когда же она "играла" -- вчера ли для всѣхъ, или сегодня -- для него?"

Однако, скоро стихли и эти вопросы. Бѣдный "артистъ" такъ усталъ за эти послѣдніе годы, такъ чувствовалъ себя постоянно въ клѣткѣ, съ обрѣзанными крыльями. Иной разъ онъ почти физически задыхался въ своей клѣткѣ -- и спрашивалъ себя: когда же пахнетъ на него свѣжимъ воздухомъ, когда же мелькнетъ передъ нимъ хоть призракъ того, что онъ называлъ тепломъ и свободою?

Ему часто бывало такъ невыносимо холодно, что даже душа въ немъ какъ бы замирала и съеживалась. Онъ умиралъ съ голоду безъ красоты, безъ теплыхъ художественныхъ впечатлѣній. Куда ни глядѣлъ, что ни встрѣчалъ -- все представлялось ему холоднымъ, некрасивымъ, отталкивающимъ.

Прежде онъ могъ еще отстраняться, хоть на нѣкоторое время, отъ "безобразія жизни". Хорошія денежныя средства помогали, оторвавшисъ отъ всякихъ заботъ, уходить въ невѣдомую область, существованіе, дѣйствительность которой почти осязалъ, вызывая ихъ творческими звуками.

Теперь, и уже давно, всякія мелочныя заботы ежечасно требовали его, завладѣли имъ, держали въ плѣну.

Онъ барахтался въ какой-то грязной лужѣ, съ чувствомъ омерзѣнія стараясь выловить изъ нея грязь и своими неловкими, мучительными усиліями только взбалтывая ее все больше и больше...

Въ его неудавшейся жизни, полной вѣчныхъ надеждъ на завтрашній день и никогда не сбывавшихся ожиданій, полной иногда просто смѣшныхъ погонь за всякими иллюзіями,-- было одно лишь счастливое время, когда не думалось о завтрашнемъ днѣ, когда легко и свободно, во всѣ высоты и глубины, поднимали его и спускали внезапно выросшія крылья. Это было время его страсти къ Алинѣ, страсти таинственной, жутко прекрасной, безумной, раздѣленной, жадно-ненасытной, преступной...

Преступной!.. развѣ самъ онъ не повторялъ себѣ и тогда этого слова! Но душа молчала и совѣсть была спокойна. Онъ всегда былъ голоденъ, великимъ голодомъ жизни, онъ всегда томился въ молчаливомъ одиночномъ заключеніи... И при этомъ никто, конечно, не только не могъ сочувствовать его страданіямъ, но даже и признать ихъ дѣйствительность. Ему говорили, доказывали, что онъ сытъ по горло, что онъ ничуть не одинокъ, что у него есть все для полноты счастья. Его считали нелѣпымъ фантазеромъ, распустившимъ себя, бьющимъ на оригинальность...

Нашлась только одна умненькая свѣтская женщина, которая какъ-то разъ, глядя ему въ глаза нѣжными глазами, грустно сказала:

-- Vous ôtes une àme en peine! Вы всегда должны томиться, это ваша судьба; еслибъ вы вдругъ почувствовали себя счастливымъ,-- это были бы ужъ не вы...

Онъ оставался къ ней совсѣмъ равнодушенъ; но никогда не могъ забыть ея взгляда и этихъ словъ. Онъ чувствовалъ, что она сказала правду, только, вѣдь, отъ такой правды не стало легче. Онъ продолжалъ испытывать невыносимый голодъ, томиться, ждать, погибать отъ своего мучительнаго одиночества...

Внезапная страсть къ Алинѣ, такъ щедро раздѣленная ею, накормила и напоила его, осуществила всю ту красоту, по которой изнывалъ онъ, наполнила собою его одиночество, дала ему, наконецъ, не призрачную, а живую жизнь. Преступная страсть! Значитъ жизнь -- преступленіе! И совѣсть его молчала...

Теперь, еще больше истерзанный, одинокій, голодный -- онъ очутился передъ старымъ соблазномъ.

Алина хорошо его знала, говоря, что еще неизвѣстно куда воображеніе унесетъ его. Онъ ужъ вьявь видѣлъ передъ собою далекія заглохшія аллеи своего Снѣжковскаго парка. Онъ ужъ переживалъ всѣ дни и минуты своего былого преступнаго счастья,

Когда, послѣ обѣда, онъ велъ ее подъ руку, черезъ слабо освѣщенныя комнаты, въ уютный уголокъ дальней гостиной, гдѣ теперь пылалъ каминъ, и куда она приказала податъ имъ кофе,-- она не могла не чувствовать трепетъ его руки. Лицо его оставалось холодно и строго.

-- А знаете ли, въ городѣ сегодня только и разговоровъ, что о вчерашней исторіи у Вилимской,-- говорила она. Эта маленькая княжна возбуждаетъ всеобщее негодованіе: скажите, что вы такое сдѣлали съ нею? что вы ей говорили?

-- Конечно, ничего,-- отвѣчалъ онъ, едва соображая, о чемъ это она говоритъ.-- Я обмѣнялся съ нею нѣсколькими самыми банальными фразами. Я видѣлъ ее въ первый разъ, и меня представилъ ей Вово.

-- А между тѣмъ вы играете главную роль во всемъ этомъ... vox populi... Впрочемъ, я вовсе не желаю васъ исповѣдывать... Лишній грѣхъ на вашей душѣ, и только. Я думаю, вы имъ и счетъ потеряли со времени нашей разлуки.

Онъ поднялъ на нее глаза и не опускалъ ихъ. Она выдержала его взглядъ.

Внесли кофе. Потомъ стало какъ-то особенно тихо, только потрескивали дрова въ каминѣ и мерцающія полосы теплаго свѣта ходили по комнатѣ.

Молча просидѣли они двѣ-три минуты и оба чувствовали что вотъ сейчасъ начнется послѣдняя ихъ битва.

-- Вы заговорили о моихъ грѣхахъ, кузина,-- самъ испугавшись своего глухого голоса, едва шевеля внезапно высохшими губами, прошепталъ Аникѣевъ:-- неужели вамъ интересно это? Или, можетъ быть, вы хотите мнѣ, какъ старому другу, исповѣдаться въ вашихъ?

Это былъ дерзкій и грубый вызовъ; но ихъ прошлое давало ему на него право. Развѣ не слыхалъ онъ отъ нея самыхъ важныхъ святыхъ и безумныхъ клятвъ, какія только, подобно вспышкамъ разряжающагося электричества, произносятся, между вздохомъ и поцѣлуемъ, въ иныя минуты! Онъ никогда не освобождалъ ее отъ этихъ клятвъ.

И теперь, когда она глядѣла на него прежними глазами, вспоминала о прошломъ и снова брала себѣ его душу -- онъ могъ требовать отъ нея отчета.

Главное же, она сама признала его право и нисколько не смутилась его грубостью. Онъ сказалъ именно то, что ей такъ хотѣлось отъ него слышать, безъ чего ей трудно было начать.

Она близко склонилась къ нему, опустила голову и въ то же время подняла на него свои чудные глаза, въ которыхъ отражалось пламя камина.

-- Я могу исповѣдаться не только передъ вами, но и передъ всѣми, потому что "такихъ" грѣховъ у меня нѣтъ...

-- Смотри мнѣ въ глаза, смотри!-- вдругъ прошептала она и прежде чѣмъ онъ могъ понять смыслъ этихъ словъ, крѣпко обняла его шею руками, пряча лицо на груди его.

Она уже знала теперь, навѣрное знала, что- онъ попрежнему въ ея власти и не найдетъ въ себѣ силу оттолкнуть ее.

-- Алина... вѣдь, это безуміе!-- разслышала она.

Что-жъ! или она ошиблась? Онъ силой разнялъ ея руки, отстранилъ ее и поднялся съ мѣста.

-- Зачѣмъ это?-- сверкая глазами, сказалъ онъ.-- Ты хороша, ты можешь опьянить кого угодно... Я человѣкъ... могу быть и звѣремъ... Ты хочешь посмотрѣть, правду ли я пѣлъ вчера, что "въ этой чашѣ отражается краса неба и ада"?..

Она поблѣднѣла; но щеки ея тотчасъ же покрылись румянцемъ. Ей даже пріятно было, что онъ ее оскорбляетъ; вѣдь, она знала и понимала теперь, глядя на него, сколько мученій принесла ему.

-- Нѣтъ, ты опять поторопился, Миша,-- кротко проговорила она, беря его за руки и заставляя сѣсть на прежнее мѣсто:-- ты и тогда не хотѣлъ ничего слушать, не хотѣлъ понять меня. Но ты долженъ, наконецъ, понять... Дай мнѣ сказать все, не перебивай меня... Ты мнѣ говорилъ тогда, что я вдругъ тебя разлюбила, что я испугалась скандала и продала себя за деньги, за положеніе въ обществѣ, за титулъ. Еслибъ это было такъ -- я не стала бы скрывать этого теперь отъ тебя, да и не говорила бы съ тобою. Но это неправда...

-- Неправда?!-- повторилъ онъ.

-- Я не о себѣ только думала, я спасала любовь твою, которая для меня была и есть все. Вѣдь, я ужъ не ребенокъ была, когда тебя полюбила... мнѣ минулъ двадцать одинъ годъ... жизнь, вспомни, не легкая выпала, надумалась, наплакалась, всего было!.. Мы встрѣтились съ тобою оба голодные, оба холодные... намъ обоимъ надо было такъ много... Мы не могли не полюбить другъ друга... Развѣ когда-нибудь, хотя въ мысли мимолетной, я могла упрекнуть тебя за мое паденіе?! Паденія не было, было счастье! Только тебя одного я могла любить, только тебя одного я любила въ жизни...

-- Алина, ради Бога не играй ты мною!-- почти простоналъ онъ, уже не скрывая своего безсилія, съ ужасомъ и невѣдомою надеждой вслушиваясь въ слова ея.

Она продолжала крѣпко сжимать его руку.

-- Когда прошелъ первый бредъ, когда, помнишь, ты уѣзжалъ на двѣ недѣли изъ Снѣжкова, я оглянулась, я обо всемъ, обо всемъ передумала... Я хорошо поняла тебя, и ужаснулась за наше счастье. Я знала, что если соглашусь: уѣхать съ тобой за границу, то все кончится очень скоро. Что-жъ? Я позора что ли испугалась? или того, что ты меня бросишь? Я знала, что насъ ждетъ проза, самая ужасная проза и въ концѣ-концовъ бѣдность. Ну, а твое счастье съ прозой и бѣдностью -- несовмѣстимо.

-- Поэтому надо было бросить меня, какъ собаку, а самой превратиться въ grande dame, продавъ себя... такому человѣку!..

-- Положимъ, въ концѣ-концовъ твоя жена согласилась бы, на разводъ, положимъ, мы нашли бы возможность обвѣнчаться... Что-жъ было бы дальше? Мы превратились бы въ супруговъ, не обезпеченныхъ и въ то же время вѣчно стремящихся къ поэзіи, красотѣ, роскоши. Въ концѣ-концовъ мы только бы измучили, истерзали другъ друга. Можетъ быть наша любовь и не умерла бы, я думаю даже, что нѣ;ъ, но умерло бы счастье этой любви, и она превратилась бы въ жалкаго больного уродца, надъ которымъ бы мы вѣчно терзались, отравляя себя и доходя до отчаянія... Ну, скажи же мнѣ, что это только мои фантазіи, что въ моихъ словахъ нѣтъ правды!

-- Если въ нихъ правда, мы съ тобою очень жалкіе люди.

-- Можетъ быть; но разъ мы таковы, что-жъ тутъ дѣлать! Да и не унижай себя напрасно. Настоящій художникъ, такой какъ ты, все же выше самаго великаго мѣщанина! Но, вѣдь noblesse oblige... злая завистливая волшебница является со своимъ роковымъ подаркомъ, и этотъ ея подарокъ родившемуся художнику -- вѣчная жажда и голодъ, вѣчная неудовлетворенность души, погоня за убѣгающимъ счастьемъ. Или ты забылъ, какъ пѣлъ мнѣ про это въ Снѣжковѣ? Да я-то помню, я никогда не забуду этой твоей легенды. Ты довелъ меня до слезъ тогда! почти до припадка этою своею легендой. И я поняла, тебя слушая, до какой степени ты несчастенъ, и я поклялась тогда дать тебѣ сколько можно счастья... я навсегда отдалась тебѣ съ той минуты.

-- Ты бредишь, Алина, или жестоко издѣваешься надо мною...

Она покачала головой и еще крѣпче сжала его руку.

-- Такъ зачѣмъ же ты ушла отъ меня, зачѣмъ заставила прожить эти тяжкія шесть лѣтъ, зачѣмъ умерла для меня и до сегодня не вставала изъ гроба?

Въ его словахъ прозвучала такая боль, что и у нея защемило сердце.

-- А вотъ именно для того, чтобы могъ настать сегодняшній день,-- такимъ ласкающимъ шопотомъ говорила она:-- этотъ день не могъ наступить раньше, поэтому я и не звала тебя... Только теперь я всего достигла, теперь я могу быть поэзіей твоей жизни...

Ея голосъ дрогнулъ, изъ глазъ брызнули слезы.

Онъ глядѣлъ на нее какъ безумный.

-- Миша, ихъ нѣтъ, этихъ шести лѣтъ... Наше время вернулось, только я спокойна теперь за будущее... я твоя, какъ всегда... и ты одинъ для меня въ мірѣ... тебѣ холодно -- я согрѣю тебя, ты усталъ -- отдохнешь у моего сердца... Миша, жизнь моя, или ты ужъ не вѣришь мнѣ... или ты ужъ меня не любишь?!

-- Если ты лжешь... все равно -- лги, только не дай мнѣ проснуться!

Онъ привлекъ ее къ себѣ, впиваясь въ губы прежнимъ безумнымъ поцѣлуемъ.

-- Peut-on entrer?-- послышался за дверью громкій, скрипящій голосъ!

Они вздрогнули, быстро отстраняясь другъ отъ друга.

Они оба совсѣмъ даже забыли о самомъ существованіи этого человѣка. Но онъ о себѣ напомнилъ.

Онъ вошелъ красный, потирая руки, отвратительно осклабляясь и сверкая вставными зубами.

-- А, Михаилъ Александровичъ, chèr cousin, вотъ и вы, наконецъ, въ нашемъ гнѣздѣ... По лицу вижу, что вамъ хорошо намылили голову... Алина на это мастеръ!-- проскрипѣлъ онъ.

XIX.

Аникѣевъ поднялся при этихъ словахъ и съ дрожью отвращенія отвѣтилъ на крѣпкое пожатіе красной и холодной руки князя. Онъ чувствовалъ себя въ положеніи уставшаго нищаго, заснувшаго по дорогѣ возлѣ канавы. Въ яркомъ снѣ привидѣлись ему всѣ райскія утѣхи. Онъ входилъ, по пышнымъ коврамъ, въ пиршественный залъ, полный неземной музыки и благоуханій. Онъ ужъ ощущалъ вкусъ сочныхъ блюдъ и чудныхъ напитковъ... И вдругъ ударъ грома надъ его головой -- онъ очнулся и видитъ, что во время сна свалился въ канаву, что барахтается въ зловонной, отвратительной тинѣ.

Не разъ, въ мучительныя, лихорадочныя ночи, на Аникѣева наплывали самые безобразные кошмары; но всякій ужасный кошмаръ былъ пріятенъ въ сравненіи съ тѣмъ, что случилось.

Сразу все замерло: ни страсти, ни ревности, ни злобы -- ничего не осталось, кромѣ ощущенія гадливаго ужаса -- и къ этому самодовольному уроду, сверкавшему предъ нимъ вставными зубами, и къ Алинѣ -- уже спокойной, ласково небрежной и скучающей, а прежде всего -- къ самому себѣ.

И въ то же время онъ старался внимательно, соображая, слушать болтовню "la bête", отвѣчать ему, и въ свою очередь задавать ему вопросы. Только онъ былъ неестественно блѣденъ, только глаза его поминутно вспыхивали, а то никакому самому тонкому наблюдателю не пришло бы въ голову, что въ сердцѣ этого лѣниваго и насмѣшливо бесѣдующаго человѣка кипитъ цѣлый адъ.

Алина время отъ времени бросала на него мгновенные, тревожные взгляды; но онъ ея не замѣчалъ, хоть и глядѣлъ на нее и переговаривался съ нею.

-- Я безъ церемоніи, Михаилъ Александровичъ,-- вдругъ объявилъ "la bête":-- мнѣ надо быть въ концертѣ, я заѣхалъ домой только переодѣться... А ты, Алина, у тебя сегодня никого нѣтъ? ты никуда не ѣдешь?

-- Никуда,-- устало откидываясь на спинку кресла скучающимъ тономѣ протянула она:-- меня весь день что-то ломаетъ...

-- Богъ съ тобою... что ты! ужъ не инфлуэнца ли?-- слишкомъ тревожно воскликнулъ "la bête", а между тѣмъ скосилъ глаза, подозрительно и насмѣшливо оглядывая всю фигуру жены.

-- Такъ вы сдѣлайте такую милость, останьтесь съ ней часокъ-другой въ видѣ сидѣлки!-- вдругъ повернулся онъ къ Аникѣеву.

Онъ ужъ, очевидно, и не хотѣлъ скрывать насмѣшки. Осклабляясь во все лицо, оттопыривая нижнюю губу и щуря глаза, онъ вызывающе глядѣлъ то на жену, то на гостя.

Аникѣевъ не могъ больше выдержать.

-- Нѣтъ, мнѣ пора,-- сказалъ онъ, вставая: -- меня ждутъ дома по неотложному дѣлу.

-- Останьтесь,-- спокойно произнесла Алина.

-- Извините, хоть мнѣ и очень не хочется, но долженъ ѣхать,-- ей въ тонъ отвѣтилъ Аникѣевъ, взялъ ея руку и поднесъ ее къ губамъ.

Она изумленно взглянула на него и тотчасъ же опустила глаза.

Она увидѣла по лицу его, что настаивать опасно, и поняла его состояніе.

Князь проводилъ гостя до передней, просилъ "не забывать" -- и вернулся къ женѣ. Онъ засталъ ее на томъ же креслѣ, въ той же позѣ, съ откинутой головой и застывшимъ лицомъ.

-- Что-жъ, ты въ самомъ дѣлѣ, нездорова?-- спросилъ онъ.

Она подняла на него глаза, потомъ закрыла ихъ и ничего не отвѣтила. Князь постоялъ передъ нею, раскачиваясь своимъ короткимъ круглымъ туловищемъ на тонкихъ ногахъ, потомъ глупо и противно не то фыркнулъ, не то хрюкнулъ, взглянулъ на часы, и вдругъ спокойно, заложивъ нога-на-ногу, разлегся въ креслѣ.

-- Отчего же вы не идете переодѣваться?-- спросила Алина, не открывая глазъ.

-- Успѣю,-- произнесъ онъ и опять хрюкнулъ:-- не безпокойтесь, я не стану мѣшать вашимъ мечтаніямъ, я уѣду... Если вы покинуты вашимъ интереснымъ гостемъ -- это не моя вина: я предлагалъ ему остаться... Но вотъ онъ сбѣжалъ, и я хочу вамъ сказать нѣсколько словъ, моя прекрасная княгиня...

Она открыла глаза, но на него все же не взглянула.

Онъ продолжалъ:

-- Я хочу вамъ сказать, что вы самымъ... неблаговиднымъ образомъ нарушили наше условіе...

Алина выпрямилась.

-- Я никогда не обѣщала вамъ, что не буду принимать Михаила Александровича,-- сказала она: -- къ тому же, вѣдь, онъ былъ здѣсь съ вашего вѣдома, вы сами вчера ничего не имѣли противъ него.

-- Я и сегодня ничего не имѣю; но вы такъ стремительны, вы такъ, очевидно, спѣшите наверстать потерянное время, что слишкомъ ужъ неосторожны. Вмѣсто меня, могъ войти кто-нибудь другой... лакей, ваша горничная, всѣ могли увидѣть то, что я увидѣлъ.

Она невольно вздрогнула, и отвратительное чувство возмущенія, соединеннаго со стыдомъ, защемило ей сердце.

-- Оставьте меня,-- прошептала она не своимъ голосомъ:-- передъ вами я не отвѣтственна и никакихъ объясненій не желаю...

-- Ого-го!-- перебилъ "la bête":-- нѣтъ, извините меня, княгиня, разъ вы носите мое имя, и разъ между нами договоръ... Что жъ это съ вами такое случилось? шесть лѣтъ, шутка сказать! держались на своемъ пьедесталѣ и вдругъ -- "dis moi, Venus, quel plaisir trouves tu..." старый Парисъ явился... Ого-го!

Этотъ тонъ, это "ого-го!" подняли въ Алинѣ такое бѣшенство, какого она еще никогда не испытывала. Она встала и направилась къ двери; но князь, въ то время какъ она проходила мимо него, поймалъ ея руку и не выпускалъ. Она поневолѣ должна была остановиться, вся пылающая, съ искаженнымъ лицомъ, силясь освободить руку, которую сжимали, какъ клещи, костлявые, холодные пальцы.

-- Пустите же меня!-- почти задыхаясь, крикнула Алина.

-- Ma belle enfant, не горячитесь!-- проскрипѣлъ "la. bête", поднимаясь съ кресла.

Онъ выпустилъ ея руку, но сталъ такъ, чтобъ она не могла пройти къ двери.

-- Вы очень хорошо понимаете, что я вовсе не намѣренъ читать вамъ нотацій или обращаться къ вашимъ высокимъ чувствамъ,-- продолжалъ онъ, стараясь придать себѣ видъ горделиваго достоинства, выпячивая губу и становясь въ позу: -- нашъ бракъ, какъ это называется... фиктивный, между нами заключено условіе, и если я, со своей стороны, его исполняю -- я требую того же и отъ васъ.

-- Ничего не можете вы требовать,-- задыхаясь отъ презрѣнія къ нему, чувства гадливости и въ то же время отъ жгучаго стыда, проговорила Алина.

-- Вотъ какъ!-- взвизгнулъ князь.-- Прежде у васъ со мною былъ иной тонъ... Я спасъ васъ отъ позора, отъ нищеты, далъ вамъ такое положеніе, какого вамъ и во снѣ не снилось...

Теперь Алина ужъ не порывалась уйти. Она окинула своего мужа уничтожающимъ взглядомъ и зло усмѣхнулась.

-- Вы возвращаетесь къ прошлому,-- медленно произнесла она;-- и, кажется, желаете показаться моимъ благодѣтелемъ. Однако, я слишкомъ щедро заплатила вамъ за ваше имя и все остальное. Вспомните-ка, что вы были и что вы теперь, князь!.. князь, котораго даже въ порядочный трактиръ не впускали... Что-жъ, это полученное вами наслѣдство дало вамъ что ли теперешнее ваше положеніе?! Вы отлично знаете, что все, все дала вамъ я!

Онъ зналъ это,

-- Но... но, вѣдь, вашимъ поведеніемъ вы можете все испортить, Алина,-- уже совсѣмъ инымъ тономъ, внезапно стихая, протянулъ отъ.

-- Не безпокойтесь, не заботьтесь о моемъ поведеніи... Будьте увѣрены, я ни себя, ни васъ не уроню... Завтра мы получимъ приглашеніе -- вы знаете какое... а къ лѣту у васъ будетъ то, чего вы такъ пламенно желаете...

-- Алина... это вѣрно? Когда ты узнала?-- встрепенувшись, багровѣя и съ заблиставшими глгзами спрашивалъ "la bête".

Она будто не слышала его вопросовъ и продолжала:

-- Если же вы еще разъ позволите себѣ вмѣшиваться въ мои дѣла, я уѣду... возьму и уѣду... въ Петровское... за границу... куда вздумаю... Тогда безъ меня и устраивайтесь какъ знаете.

Проговоривъ это, Алина вернулась на свое прежнее кресло у камина и стала глядѣть въ огонь широко раскрытыми, неподвижными глазами. Въ ней ужъ не было ни отвращенія, ни стыда, ни гнѣва. На нее нашло тяжелое оцѣпенѣніе.

-- Только, Бога ради, будьте осторожны! Подумайте о себѣ, о себѣ подумайте!-- воскликнулъ "la bête" и быстро вышелъ изъ комнаты

XX.

Вотъ она и сидѣла, глядя въ огонь камина, и долго долго о себѣ думала среди невозмутимой, застывшей тишины своей уютной любимой гостиной. Впрочемъ, это были не мысли, а скорѣе ощущенія, смутныя, тревожныя, въ которыхъ то и дѣло сказывалась нежданная и совсѣмъ даже не подозрѣвавшаяся ею, внутренняя, неприкрашенная правда ея жизни.

Замирая отъ страсти, полная жаждой стараго "снѣжковскаго" счастья и оправдывая себя передъ Аникѣевымъ, объясняя ему свои поступки, Алина говорила искренно. Она сама была увѣрена въ томъ, что все это и было именно такъ, что въ словахъ ея заключается самая настоящая правда. Да все было сдѣлано ею ради любви къ нему, объ одномъ она думала -- о немъ, объ его счастьи. Она не задумываясь, готова была бы принять присягу, произнести какую угодно клятву, что все такъ именно и произошло, что таковы именно и были ея мысли и чувства.

А, между тѣмъ, такъ ли оно случилось въ дѣйствительности?

Конечно, Алина полюбила тогда Аникѣева безъ оглядки, пережила безумный припадосъ страсти въ старыхъ аллеяхъ великолѣпнаго, заросшаго парка, среди невозмутимой деревенской тишины.

Дѣтство Алины прошло одиноко, а юность скучно.

Мать у нея была неглупая, очень начитанная женщина, и даже сама напечатала двѣ недурныя повѣсти, о которыхъ въ свое время говорили. Она передала единственной дочери всѣ свои познанія, развала ея вкусы, возбудила въ ней потребности, несовмѣстимыя съ окружавшей ихъ провинціальной средою.

Какъ мать протомилась и проскучала всю жизнь, такъ и дочь, придя въ возрастъ, стала скучать и томиться. Въ губернскомъ обществѣ она скоро прослыла за гордячку, недоступную, холодную. Ее иначе и не называли, какъ "принцесса на горошинкѣ". Такъ оно и было за исключеніемъ однако, холодности. Она чувствовала себя самой настоящей принцессой, ко всѣмъ относилась свысока, даже съ презрѣніемъ, и ждала "настоящаго" принца. Крѣпкая, здоровая, не знавшая, что такое болѣзнь, полная бьющей ключемъ жизненности и хорошѣвшая съ каждымъ годомъ, она сознавала свою красоту и силу и спокойно, терпѣливо ждала счастья.

А счастье не приходило; мало того начались бѣды, настоящее горе. Мать перенесла сильное воспаленіе легкихъ, послѣ котораго ужъ не могла оправиться; у нея медленно развивалась чахотка. Отецъ задумалъ разбогатѣть, отдалъ весь свой небольшой капиталъ въ какое-то предпріятіе и скоро потерялъ все, безъ остатка. Человѣкъ онъ былъ матеріальный, внутри себя поддержки никакой не нашелъ, и такая неудача представилась ему гибелью. А разъ онъ сказалъ себѣ, что это гибель -- онъ, конечно, и погибъ. Его хватилъ параличъ, онъ просуществовалъ больше года въ состояніи безсмысленнаго, нѣмого и недвижимаго звѣря и, наконецъ, умеръ.

Пришлось собрать послѣднія крохи и переселиться въ деревню, въ старый мелкопомѣстный домикъ.

Здѣсь Алина, глядя на мать, совсѣмъ придавленную горемъ и быстро таявшую, собиралась съ мыслями, рѣшала и не могла рѣшить вопроса: что же теперь будетъ и откуда теперь можетъ придти судьба ея?

А судьба была очень близко и надвигалась съ двухъ сторонъ. Верстахъ въ двадцати съ одной стороны находилось Петровское, огромное старинное помѣстье богатаго рода Каташовыхъ, а въ пяти верстахъ съ другой стороны было Снѣжково, перешедшее послѣ матери въ собственность Михаила Аникѣева.

Старикъ Каташовъ, дряхлый нелюдимъ, умеръ безъ завѣщанія, и Петровское, вмѣстѣ съ большимъ, прикопленнымъ долгими годами богатствомъ, перешло по закону къ его единственному внуку сыну дочери.

Исторія этого внука была старой исторіей. Дѣдъ его давно проклялъ, и никто не смѣлъ произносить передъ нимъ его имени. Почему, за что проклялъ? Говорили, что еще юношей этотъ внукъ надѣлалъ самыхъ невозможныхъ гадостей и даже, кажется, обокралъ дѣда. Потомъ носились слухи, что онъ совсѣмъ спился, впалъ съ крайній, отвратительный развратъ. Наконецъ, не мало лѣтъ о немъ совсѣмъ ничего не было слышно.

Но вотъ онъ нежданно получилъ дѣдовское наслѣдство и появился сначала въ городѣ, а потомъ и въ Петровскомъ. Нѣсколько мѣсяцевъ только и разговору было что о князѣ. Въ виду такого крупнаго богатства, о прошломъ, конечно, можно было забыть, и отъ самаго князя зависѣло теперь достигнуть въ губерніи чего угодно.

Только въ томъ-то и дѣло, что князь оказался "невозможнымъ". Онъ представлялъ рѣдкое соединеніе физическаго уродства съ глупостью, грубостью и безтактностью. Онъ сначала вооружилъ противъ себя всѣхъ, а потомъ потребовалъ себѣ перваго мѣста, пожелалъ быть избраннымъ въ губернскіе предводители дворянства. Надъ нимъ смѣялись въ глаза и забаллотировали единогласно.

Онъ выходилъ изъ себя, полетѣлъ въ Петербургъ; но тамъ потерпѣлъ окончательное пораженіе. Онъ имѣлъ даже нѣсколько непріятностей благодаря тому, что весьма глупо и грубо предлагалъ взятки въ неподходящихъ мѣстахъ и неподходящимъ лицамъ

Между тѣмъ, послѣ долгихъ лѣтъ глубокаго паденія и всяческихъ униженій, въ немъ теперь клокотало честолюбіе -- единственная страсть, ему оставшаяся. Къ женщинамъ онъ не только была равнодушенъ, но и терпѣть ихъ не могъ. Отъ пьянства, едва не унесшаго его въ могилу, онъ отсталъ ради любви къ жизни и здоровью, которое теперь берегъ всѣми мѣрами.

Онъ рѣшилъ во что бы ни стало наверстать потерянное, проникнуть въ высшее общество и создать въ немъ себѣ блестящее положеніе. Неудачи, въ провинціи и въ Петербургѣ довели его до бѣшенства и отчаянія.

Онъ поѣхалъ въ свое Петровское и готовъ былъ вызывать чорта себѣ на подмогу. Чортъ не явился въ собственномъ образѣ, но выслалъ вмѣсто себя женщину: князь познакомился съ Алиной.

Еще въ Петербургѣ его повѣренный, человѣкъ понимающій, неоднократно ему доказывалъ, что только женитьбой на очень красивой, умной и ловкой женщинѣ онъ можетъ утвердиться въ обществѣ, устроить "домъ" и достигнуть "положенія". Князь; по своему обычаю, хрюкалъ и гримасничалъ на это. А между тѣмъ мысль запала, и онъ, въ своемъ деревенскомъ уединеніи, перевертывалъ ее во всѣ стороны.

Увидя красавицу Алину, эту "принцессу на горошинкѣ", онъ сказалъ себѣ: "Вотъ была бы княгиня... такихъ въ Петербургѣ не сыщешь!" Это-то онъ могъ сообразить, что она гдѣ угодно будетъ на мѣстѣ, что она умна, ловка и хорошо воспитана. Главное же -- бѣдна, а когда мать умретъ -- куда-жъ ей? Жениховъ нѣтъ, въ гувернантки не пойдетъ...

Князь зачастилъ было въ маленькій домикъ, сталъ подъѣзжать со своими намеками сначала къ матери, а потомъ и къ самой Алинѣ. Но онъ былъ слишкомъ отвратителенъ, а Алина, конечно, не знала, что бракъ съ нимъ можетъ быть только "фиктивнымъ" бракомъ. Она очень ловко отстранила его слишкомъ частыя посѣщенія. Однако, онъ все же появлялся время отъ времени и, упрямый по своей природѣ, не терялъ надежду. Онъ ждалъ смерти матери Алины.

Такъ стояли дѣла, когда, среди зимы, пріѣхалъ въ Снѣжково Аникѣевъ. Онъ тотчасъ посѣтилъ своихъ родственницъ, съ которыми не видался лѣтъ десять. Алина сразу произвела на него потрясающее, именно потрясающее, впечатлѣніе. Мало ли какихъ женщинъ и дѣвушекъ встрѣчалъ онъ, мало ли къ кому изъ нихъ влекло его болѣе или менѣе горячее, мимолетное желаніе. Но это было совсѣмъ не то. Послѣ перваго свиданія съ Алиной онъ возвращался въ Снѣжково опьяненный ею до отчаянія и до экстаза. Въ немъ проснулись два существа: голодный звѣрь и еще болѣе голодный, умирающій съ голоду, истинный художникъ.

Очнувшись, онъ хотѣлъ бѣжать, бѣжать назадъ, въ Петербургъ, отъ этого отчаянія, отъ этого соблазна. Онъ и побѣжалъ, но не въ Петербургъ, а къ Алинѣ.

Они поняли другъ друга очень скоро. Черезъ мѣсяцъ ихъ уже охватилъ слѣпой, всепожирающій эгоизмъ страсти, весь міръ сосредоточился въ ихъ двухъ существахъ, а все остальное исчезло. Весна прошла въ мучительной и сладкой идилліи, которую уничтожилъ пріѣздъ въ Снѣжково Лидіи Андреевны.

Дѣло было не совсѣмъ такъ, какъ разсказывала она madame Бубеньевой. Алина показалась въ Снѣжковѣ всего разъ, а затѣмъ уѣхала съ матерью верстъ за пятьдесятъ въ монастырь и прожила тамъ два мѣсяца. Аникѣевъ бродилъ какъ тѣнь, исхудалъ, потерялъ сонъ и аппетитъ и, наконецъ, повинился предъ женою въ любви своей, въ своемъ несчастіи.

Уже нѣсколько лѣтъ ихъ бракъ, и совершенно не по его винѣ, имѣлъ только внѣшній видъ брака. Онъ умолялъ теперь Лидію Андреевну дать ему разводъ, причемъ, конечно, бралъ вину на себя и предоставлялъ женѣ значительное обезпеченіе. По она объ этомъ и слышать не хотѣла.

Она очень спокойно и съ презрительной миной сказала ему:

-- О разводѣ ты и не мечтай! Что ты безсовѣстный фантазеръ, это давно знаю... Нашелъ такую же безсовѣстную дуру -- ну, и любитесь сколько угодно. Только чтобы все было шито и крыто. Я еще мѣсяцъ пробуду въ Снѣжковѣ,-- это мнѣ такъ надо,-- а потомъ уѣду. Вотъ ты и оставайся тогда со своею красавицей, только смотри -- отъ любви не одурѣй совсѣмъ, продай хлѣбъ во-время, собери всѣ деньги и привези ихъ мнѣ. Если же вздумаешь на нее тратить -- тогда берегись: разговоръ у насъ будетъ совсѣмъ ужъ другой...

Объяснила все это Лидія Андреевна и вышла изъ комнаты, оставивъ его въ настоящемъ столбнякѣ. Онъ долго не могъ придти въ себя; но когда пришелъ, то понялъ, что, вѣдь, иначе она говорить не могла и не могла остановиться ни на какомъ иномъ рѣшеніи. Она ужъ давно перестала съ нимъ церемониться и очень часто, во время ихъ объясненій, снимала маску.

Этотъ второй мѣсяцъ былъ еще хуже перваго. Лидія Андреевна дѣлала свое дѣло. Она выказывала полнѣйшее и спокойное призрѣніе къ Аникѣеву и въ то же время по нѣскольку разъ въ день находила предлоги косвенно, намеками, конечно, не называя, оскорблять Алину. Она очевидно вызывала Аникѣева на бѣшенство, на припадокъ, на грубую сцену. Онъ понялъ это и сталъ отъ нея скрываться. Такъ прошло недѣли двѣ...

Но ей было скучно, она принялась его преслѣдовать и въ то же время явно, съ подчеркиваніемъ, отстраняла отъ него Соню. Онъ почувствовалъ, что не отвѣчаетъ за себя, что начинаетъ ненавидѣть эту женщину.

-- Объ одномъ только прошу,-- шепталъ онъ, блѣдный какъ смерть, стуча зубами:-- оставьте меня, не говорите со мной!

-- Нѣтъ, отчего же не говорить!-- отвѣчала Лидія Андреевна, пристально и зло глядя ему прямо въ глаза:-- я вовсе не хочу, чтобы гувернантка и прислуга на насъ пальцами показывали. Надо соблюдать приличія -- это мое единственное условіе.. Кажется, я немногаго требую!

Наконецъ, она уѣхала.

Когда Алина, вернувшись изъ монастыря, увидѣла Аникѣева, она его не узнала. Онъ имѣлъ видъ не только совсѣмъ больного человѣка, но и помѣшаннаго.

XXI.

Теперь ужъ никакая сила не могла ихъ оторвать другъ отъ друга. Бѣдная мать Алины все видѣла, все понимала и, прежде всего, понимала свое безсиліе. Что могла она? Въ ихъ любви, вмѣстѣ съ опьяненіемъ и блаженствомъ, было столько муки! Значитъ, больной матери оставалось только окончательно истерзать единственную любимую дочь своими жалобами, безплодными совѣтами и слезами.

Къ тому же она сама не въ силахъ была смотрѣть на Аникѣева, какъ смотрѣла бы на всякаго другого въ такихъ обстоятельствахъ; она сама поддалась его обаянію, почувствовала его неотразимость для такей дѣвушки, какъ Алина.

Безсонными ночами, запершись въ своей укромной спаленкѣ, эта несчастная мать задавала себѣ все одинъ и тотъ же вопросъ: "что-жъ теперь будетъ?". Отвѣта не было, не могло быть. Она плакала, плакала неслышными, горькими, материнскими слезами, кашляла, дрогла въ чахоточной лихорадкѣ, слабѣла съ каждымъ днемъ и прислушивалась къ приближенію смерти...

Какъ непрерывная, волшебная мелодія протекали для Аникѣева съ Алиной деревенскіе дни и ночи. Ненасытная страсть, поэзія, музыка, пѣніе, недоговоренныя мысли, смѣняющія одна другую причудливыя мечты... Незамѣтно надвигавшаяся теплая, душистая, грустно ласкающая осень...

Однако, и осень эта стала холодной и дождливой. Старый паркъ умиралъ, и жутко становилось въ его облетѣвшихъ, влажныхъ, покрытыхъ сухою листвой, аллеяхъ...

Хлѣбъ былъ проданъ, и даже очень выгодно. Лидія Андреевна настоятельно требовала, чтобы Аникѣевъ непремѣнно самъ привезъ деньги въ Петербургъ. Она грозила, въ случаѣ отказа, своимъ появленіемъ. Это было не особенно страшно: Аникѣевъ зналъ, что поздней осенью она въ деревню не поѣдетъ ни за что въ мірѣ. Но, дѣйствительно, неотложныя дѣла требовали его присутствія въ Петербургѣ -- главное же онъ рѣшилъ снова, и на этотъ разъ окончательно, требовать отъ жены развода. Вѣдь, не могъ же онъ такъ оставлять Алину.

Онъ уѣхалъ -- и вотъ тутъ-то все совершилось. Алина очнулась отъ припадка страсти, увидѣла себя, увидѣла свою больную мать, увидѣла въ безнадежномъ, отчаянномъ взглядѣ матери, что тайны нѣтъ. Да развѣ она думала о томъ, чтобы скрывать свою тайну -- она до сихъ поръ ни о чемъ не думала, а только любила.

Ну, и довольно, гроза налетѣла -- и пронеслась. Алинѣ стало жутко.

Когда Аникѣевъ былъ здѣсь,-- не могло даже представиться, какъ это будетъ безъ него. Теперь его нѣтъ. Онъ вернется, но когда? А вдругъ совсѣмъ не вернется? вдругъ "не вернется" -- если и не теперь, то, все равно, хоть чрезъ годъ, чрезъ два, чрезъ пять лѣтъ?!.

Сѣрое, безпривѣтное небо, порывы вѣтра, безконечный дождь, обливающій стекла маленькихъ оконъ, отъ которыхъ невыносимо дуетъ, низенькія комнатки съ закопчеными потолками и старой мебелью, кашель матери, ея тихіе, сдерживаемые стоны.

Алина запиралась у себя и плакала по часамъ, а до сихъ поръ, съ самаго дѣтства, она никогда не плакала. Когда останавливались слезы, она, опять-таки по часамъ, сидѣла у подоконника, прижавшись лбомъ къ холодному стеклу и безсмысленно глядѣла широко раскрытыми, немигавшими глазами прямо предъ собою, на ненастное небо, на пожелтѣвшую траву, на косогоръ, по которому извивалась грязная дорога. Распустившаяся коса ея тяжело спускалась съ кресла, плечи нервно вздрагивали подъ сѣрымъ пуховымъ платкомъ, на прелестномъ поблѣднѣвшемъ лицѣ блуждало страдальческое, жалкое выраженіе...

А дождь лилъ, вѣтеръ завывалъ, отъ окна и отъ пола дуло, такъ что ноги стыли въ теплыхъ, подшитыхъ толстою байкой ботинкахъ. А изъ сосѣдней комнаты раздавался мучительный кашель матери, ея тихіе стоны .

Въ одинъ изъ такихъ дней и часовъ Алина увидѣла, что по косогору спускается маленькая карета, вся забрызганная грязью. Тоска и это мертвое уединеніе были такъ невыносимы, что даже пріѣздъ безобразнаго и глупаго князя заставилъ встрепенуться, превратился въ радостное событіе. Князь никогда еще не былъ встрѣченъ такъ радушно, съ такимъ искреннимъ удовольствіемъ. Онъ торжествующе потиралъ себѣ руки, показывая во всю ширину громаднаго рта вставные зубы, и скрипѣлъ:

-- Пріѣхалъ навѣдаться, живы ли! вѣдь, теперь, въ такую погоду, деревня -- это смерть, могила!.. Вонъ барышня какъ поблѣднѣла!.. да, не мѣсто вамъ здѣсь, не мѣсто... все равно, какъ если бы роза въ темномъ, холодномъ подвалѣ... А въ Петербургѣ теперь -- сезонъ, балы, театры, концерты, жизнь... А заграницей... вотъ я именно въ позднее осеннее время въ Біарицѣ купался... теплынь... на небѣ ни облачка... океанъ...

Онъ не могъ не видѣть, что его вовсе некраснорѣчивые разсказы производятъ на Алину подавляющее впечатлѣніе. Соблазнъ былъ грубый, избитый; но и такого даже соблазна оказывалось за глаза довольно въ эти осенніе, безнадежные дни.

И князь продолжалъ подливать масла въ разгорѣвшееся воображеніе Алины.

Онъ вернулся чрезъ два дня и принялся за то же. А когда проглянуло солнце и грязь немного пообсохла, онъ пріѣхалъ въ покойномъ ландо, уговорилъ больную и повезъ ихъ къ себѣ въ Петровское, обязавшись доставить обратно засвѣтло.

Петровскій домъ былъ обновленъ и послѣ жалкаго домика не могъ не показаться Алинѣ настоящимъ раемъ. Вотъ тутъ-то она окончательно поняла свое призваніе и увидѣла, что именно ей теперь остается, какой можетъ быть для нея выходъ.

Но она любила Аникѣева, она еще не остыла послѣ его поцѣлуевъ, и если бы князь вздумала, глядѣть на нее влюбленными глазами и говорить ей о своемъ чувствѣ, она отвергла бы его предложеніе съ негодованіемъ и ужасомъ. Князь не сдѣлалъ, да и не могъ сдѣлать такой ошибки. Онъ долженъ былъ дѣйствовать "на чистоту", не скрылъ отъ нея ничего, прямо и цинично высказалъ свои требованія, выяснилъ ей еще безцеремоннѣе и грубѣе всю безвыходность ея положенія, очень ясно намекнулъ ей, что подозрѣваетъ ея отношенія съ Аникѣевымъ, но что это ничему не мѣшаетъ, если она хочетъ впредь быть "благоразумной".

Онъ ошеломилъ ее, не далъ ей возможности вовремя остановить его, заставилъ выслушать все до конца и спокойно заключилъ словами:

-- Подумайте и обдумайте хорошенько. Жизнь -- не шутка!

Еслибы установилась хорошая погода, еслибы на слѣдующій день вернулся Аникѣевъ, Алина все же никогда, быть можетъ, но превратилась бы въ княгиню и владѣтельницу Петровскаго. Но погода на слѣдующій день была адская; больная мать простудилась немного во время поѣздки и кашляла невыносимо. Когда, чрезъ три дня, пріѣхалъ изъ Петербурга Аникѣевъ, Алина уже все обдумала, все рѣшила и встрѣтила его совсѣмъ преображенною.

Ей было очень трудно, очень тяжело, она ночью плакала и даже въ отчаяніи билась головой объ стѣну. Она писала "своему Мишѣ" письмо за письмомъ, клялась ему въ вѣчной любви, выставляла свое рѣшеніе неизбѣжной, тяжкой жертвой, рвала эти письма и не послала ни одного изъ нихъ.

Аникѣевъ явился опять, добивался объясненія, но такъ и не добился. Алина не отходила отъ матери, которой было очень нехорошо. Онъ все же нашелъ возможность шепнуть, что Лидія Андреевна ни за что не соглашается на разводъ, что безъ ея согласія ничего нельзя сдѣлать и что имъ остается одно -- уѣхать скорѣе за границу. Алина показала глазами на мать, а потомъ молчала и старалась не глядѣть на него.

На слѣдующее утро она извѣстила его, что выходитъ замужъ за князя, что это единственное, остающееся ей въ ея положеніи, что она проситъ его ѣхать теперь въ Петербургъ, гдѣ они скоро должны встрѣтиться, и встрѣтиться друзьями, родными..

Вотъ какъ было дѣло.

Алина осталась вѣрной Аникѣеву, она долго о немъ думала, томилась по немъ; но сумѣла побѣдить въ себѣ голосъ страсти, такъ что, наконецъ, почти его не чувствовала. Къ тому же въ первый годъ ее отвлекала предсмертная болѣзнь матери, а потомъ тоска по ея утратѣ. Мало-по-малу она втянулась въ свою новую жизнь, ставила себѣ цѣли и, достигая ихъ, испытывала удовлетвореніе. Она добилась многаго, и князь до сихъ поръ могъ только гордиться своимъ выборомъ. Давно ли его не впускали ни въ одинъ мало-мальски порядочный домъ, а теперь вотъ онъ сдѣлался, хоть и въ роли "la bête", неизбѣжнымъ украшеніемъ всѣхъ великосвѣтскихъ собраній. Уже послѣ полученія дѣдовскаго наслѣдства онъ никакъ не могъ достигнуть хоть сколько-нибудь "приличнаго положенія", а теперь для него открыта самая завидная почетная перспектива и скоро скоро онъ будетъ видѣть блескъ и золото не только вокругъ себя, но и на себѣ самомъ. Всѣ эти чудеса совершила Алина, одна она, и ей все, самое трудное, такъ легко, быстро и незамѣтно, удается. Онъ слушается ее во всемъ, дѣйствуетъ и говоритъ согласно ея предписаніямъ и дѣло "катится какъ на резиновыхъ шинахъ", по его любимому выраженію...

И все это для Аникѣева? Алина думаетъ теперь, она увѣрена, что все это только для него, для него одного, что она всѣ эти шесть лѣтъ жила и дѣйствовала съ единственной цѣлью дожить до минуты, когда можно будетъ сказать ему: "теперь подо мною твердая, непоколебимая почва, теперь, о, вѣчно возлюбленный, приди въ чертогъ мой и вкуси со мною счастье!"

Алина не останавливается на вопросѣ о томъ, почему же именно теперь пришла "эта минута". Развѣ она не могла прійти и годъ, и два года тому назадъ? Вѣдь, ужъ давно подъ нею "твердая почва". Да и что-жъ, развѣ это она, чарами своей любви, вызвала Аникѣева на вечеръ къ Вилимской-Талубьевой, гдѣ съ нимъ встрѣтилась? Аникѣевъ за эти года могъ сто разъ умереть, сойти съ ума, безумно полюбить другую женщину, устроить свою жизнь такъ, что никогда бы и не встрѣтился съ Алиной. Что сталось бы тогда съ шестью годами ея жизни, съ ея цѣлью "создать счастье для несчастнаго избранника своего сердца"?

Но какое дѣло ей до всѣхъ этихъ разсужденій. Онъ здѣсь. На губахъ ея горитъ поцѣлуй его. Художникъ снова оживилъ свою Галатею, и прекрасная статуя вся блещетъ и свѣтится возродившейся страстью.

Легенда шестилѣтняго ожиданія "этой минуты" создана -- и Алина вѣрить ей, какъ только можетъ вѣрить женщина своей завѣтной "оправдательной" легендѣ.

XXII.

Князь Вово, вѣрный данному обѣщанію, въ одиннадцать часовъ звонилъ у дверей Аникѣева. Сбросивъ съ плечъ шубку, онъ, какъ истый школьникъ, пригнулъ "дятла" къ полу, перескочилъ черезъ его голову и влетѣлъ въ комнату -- румяный, смѣющійся, веселый, съ такимъ безмятежнымъ выраженіемъ лица, будто никогда еще въ жизни не видалъ и не слыхалъ ничего печальнаго.

-- Вотъ и я,-- затрещалъ онъ, звонко цѣлуясь съ Аникѣевымъ:-- сегодня вездѣ умираютъ со скуки... я отбылъ свою повинность, и скорѣе къ тебѣ... Уфъ! усталъ! Sais-tu, je file du mauvais cotou... право! начинаю уставать... и здѣсь вотъ, подъ ложечкой, что-то неладно...

-- Просто объѣдаешься разными вредными гастрономическими штуками; поѣзжай въ деревню, ѣшь простоквашу -- и все какъ рукой сниметъ,-- отвѣтилъ Аникѣевъ съ невольной, старой симпатіей глядя на это "погибшее, но милое созданіе", какъ онъ мысленно называлъ его.

Еще нѣсколько минутъ передъ тѣмъ Аникѣевъ съ неудовольствіемъ и даже негодованіемъ думалъ о появленіи Вово. Ему, послѣ того, что съ нимъ только что случилось, хотѣлось быть одному и хоть немного разобраться въ себѣ, успокоиться. А тутъ эти откровенности, опять вся старая исторія... И какъ будто что-нибудь изъ этого выйдетъ!..

"Ни о чемъ я съ нимъ говорить не буду!" -- рѣшилъ онъ.

А между тѣмъ оказывалось, что именно одиночество было въ такомъ состояніи хуже всего, что появленіе Вово сейчасъ же его оживило, измѣнивъ ходъ и направленіе мыслей.

Вово подобрался поближе къ пріятелю, усѣлся съ ногами на низенькій диванъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана маленькую, золотую эмалированную бонбоньерку и принялся грызть заключавшіяся въ ней мятныя лепешечки и какія-то разноцвѣтныя крупинки.

-- Ты знаешь, Миша, я не хитеръ и подкрадываться не умѣю,-- сказалъ онъ: -- а потому начну прямо: вѣдь, я сегодня былъ... tu sais où? Chez Лидія Андреевна!

Аникѣевъ вопросительно взглянулъ на него.

-- Ну да, былъ и не раскаиваюсь. Ты хочешь видѣть Соню, n'est ce pas? Такъ вотъ что: поѣдемъ завтра вмѣстѣ... Лидія Андреевна проситъ тебя объ этомъ.

Лицо Аникѣева вспыхнуло, но тотчасъ же и поблѣднѣло.

-- Если я поѣду туда, такъ единственно для того, чтобы взять Соню и ужъ больше не отпускать ее,-- неожиданно для самого себя проговорилъ онъ.

-- Voyons, tu ne feras pas de sottises!-- перебилъ его Вово.-- Скандалъ ничему не поможетъ и потомъ... вѣдь, надо же подумать о дѣвочкѣ... съ ней надо быть очень, очень осторожнымъ.

Аникѣевъ безсильно опустилъ руки. Онъ и безъ Вово отлично понималъ, что это такъ, что Соню нельзя подвергать никакимъ сценамъ.

-- Скажи мнѣ, видѣлъ ты ее? Какая она? Здорова? Боже мой, неужели она совсѣмъ меня позабыла?-- вдругъ почти простоналъ онъ. хватая Вово за руку.

-- Сегодня я не видалъ ее, вѣрно, или училась, или гуляла съ гувернанткой.. Но я видѣлъ ее недавно. Прелестная дѣвочка... Ты не волнуйся, пожалуйста... надо все хорошенько обдумать...

Онъ подробно и очень живо, ничего не пропуская, передалъ Аникѣеву свое свиданіе и разговоръ съ Лидіей Андреевной. Это было ему очень трудно, такъ какъ вѣчная привычка "благировать", все обращать въ шутку, въ легкую насмѣшку, сильно ему мѣшала. Но, такъ какъ это было дѣло "Миши", онъ постарался не пересолить и отлично вышелъ изъ затрудненія. Аникѣевъ будто самъ присутствовалъ при этомъ свиданіи, видѣлъ передъ собою живую Лидію Андреевну.

-- Разумѣется, если ты напугалъ ее моими денежными дѣлами, она станетъ сговорчивѣй,-- усталымъ голосомъ проговорилъ онъ, когда Вово кончилъ свой "отчетъ":-- только это совсѣмъ не то... Я не могу, пойми, ни за что не могу идти къ ней. Это вовсе не капризъ и не вопросъ самолюбія...

Онъ замолчалъ, не договоривъ, и опустилъ голову.

-- Я никогда не могъ понять и не понимаю, зачѣмъ ты женился!-- воскликнулъ Вово.-- Какъ это могло случиться?!. Повидимому, ты женился по любви, всѣ тогда это говорили, да и какъ объяснить иначе! Вѣдь, Софья Михайловна и слышать не хотѣла, отказала тебѣ въ благословеніи... И если ты все же поставилъ на своемъ... Et d'un autre coté -- между тобой и Лидіей Андреевной ничего общаго: огонь и вода. И это въ глаза бросалось, всякій дуракъ видѣлъ...

Аникѣевъ поднялся и въ волненіи заходилъ по комнатѣ. Но вотъ онъ остановился передъ Вово, тяжело дыша и съ померкшими глазами.

-- Бываютъ ошибки, которыя, дѣйствительно, ужаснѣе всякаго преступленія!-- сказалъ онъ.-- Такія ошибки наказываются жестоко, вѣчной, безсрочной каторгой... да что я -- каторгой! нѣтъ, засадятъ тебя за такую ошибку въ темный ящикъ, и сиди... а если вздумаешь вырваться, еще хуже будетъ, никуда не уйдешь, нигдѣ не скроешься . Я никому не говорилъ и не говори объ этомъ... вспоминать страшно и противно... ну что-жъ... слушай.

Онѣ опять заходилъ по комнатѣ. Онъ говорилъ, почти безсознательно, отрывисто о томъ, что вызвалъ изъ своего прошлаго, что воскресло теперь передъ нимъ въ образахъ, съ почти осязательной матеріальностью.

-- Никто не повѣритъ, какимъ наивнымъ, ничего не знающимъ въ жизни существомъ былъ я тогда!-- говорилъ онъ.-- Право, мнѣ казалось, что дурные люди, клевета, интриги, зло ради зла -- существуютъ только въ романахъ... Это нелѣпо, а между тѣмъ было именно такъ... Я вѣрилъ всему, что мнѣ говорили... Когда она говорила мнѣ, что не можетъ безъ меня жить, что умретъ, если я уйду отъ нея,-- я ей вѣрилъ. Самъ же я очень скоро почувствовалъ, что не только не люблю ее, но что она мнѣ физически антипатична. Я рѣшился и сказалъ ей, что изъ нашего знакомства ничего не выйдетъ, что жениться на ней не позволитъ мнѣ мать, отъ которой я совсѣмъ завишу въ денежномъ отношеніи, потому что самъ ничего не имѣю. Я ушелъ, но она не оставила меня въ покоѣ, она писала мнѣ отчаянныя письма. Я встрѣтилъ ее на улицѣ, не знаю, случайно или нѣтъ... Она шла и среди бѣла дня, при всѣхъ, плакала. Она была тогда такая хрупкая будто фарфоровая, жаловалась на боль въ груди, на слабость, избалованная, бѣлоручка, почти ребенокъ... только что кончила курсъ и вынуждена была давать уроки... Вотъ она и шла съ урока... и плакала... Мнѣ стало ее такъ жалко, такъ невыносимо жалко, что я не могъ уйти... И я вернулся къ ней. А черезъ мѣсяцъ я ужъ долженъ былъ на ней жениться, потому что мнѣ говорили, что она скомпрометирована мною, да и самъ я это видѣлъ. Она вовсе ничего не требовала, она говорила, что готова быть моей служанкой, только, чтобъ я не гналъ ее, чтобы позволилъ ей жить со мною... Ты видишь, что я долженъ былъ жениться!

-- Я вижу, что тебя ловко поймали и провели!-- воскликнулъ Вово, раздувая ноздри и моргая глазами, какъ всегда это дѣлалъ, когда былъ золъ.

-- Ну, что ужъ объ этомъ!-- перебилъ его Аникѣевъ.-- Быть-можетъ, и она, и всѣ они, поступали безсознательно. Я не виню ихъ. Только это была такая мука, моя свадьба! Я шелъ, какъ на казнь... Любовь скрасила бы все, а тутъ, въ этотъ ужасный день, даже моя жалость ослабѣла. Я чувствовалъ себя совсѣмъ одинокимъ. Мать сначала просила, умоляла меня не жениться, но когда я написалъ ей, что это неизбѣжно, она объявила, что знать меня не хочетъ, что я ей не сынъ, что она никогда не проститъ меня... Она все еще надѣлась остановить меня, и я сознавалъ ея правоту, вѣрность ея материнскаго предчувствія. Но я не могъ пойти назадъ и не сдѣлать того, что почелъ ужъ своимъ долгомъ. Да, это была пытка! Жалость молчала при видѣ спокойствія и довольства невѣсты. Оставалось только сознаніе своей гибели, одинокости, безнадежности и... я скажу тебѣ все, Вово, и ты-то поймешь меня. Это моя мелочность, конечно! но, вѣдь, человѣкъ не можетъ быть не собою, а другимъ существомъ... Дѣло въ томъ, что окончательно меня придавливала тогда вся обстановка, всѣ лица, которыхъ я видѣлъ и слушалъ, все, что вокругъ меня дѣлалось и говорилось, все это сѣренькое, приличное мѣщанство, казавшееся мнѣ отвратительнымъ кошмаромъ... Любовь скрасила бы все! Что такое недостаточность? Она можетъ быть все же не оскорбительной, даже изящной. Но это "приличное" петербургское мѣщанство... чтобы все было "мило", "какъ у людей"... оно рѣзало меня, рѣзало! Конечно, я мелоченъ...

-- Не мелоченъ, а просто художникъ!-- съ очень серьезнымъ, даже строгимъ, совсѣмъ не своимъ лицомъ сказалъ Вово:-- au diable! si je te comprends! Ну, нѣтъ, я бы изъ церкви, отъ вѣнца сбѣжалъ, parole!

-- Не сбѣжалъ бы, ты честный человѣкъ, Вово!

-- Да честнымъ-то, Миша, надо прежде всего быть относительно себя, а ты вотъ съ собою сдѣлалъ самую что ни на есть возмутительную и глупую подлость... Мало ли ихъ здѣсь, этихъ скромницъ, готовыхъ сейчасъ же повиснуть на шеѣ, чтобы превратиться въ une dame comme il faut... Такъ на всѣхъ и жениться!?.. Еще если бы по-японски, на болѣе или менѣе короткій срокъ, но контракту -- èa passe encore...

-- Не болтай!-- остановилъ его Аникѣевъ:-- я не винилъ и не виню ее за все, что было до свадьбы. Если я не могъ любить ее, не ушелъ во-время, а потомъ поддался жалости, это ужъ мое дѣло, моя судьба. Но вотъ, въ первый же день, она закапризничала и сдѣлала мнѣ сцену. Этого я не ожидалъ! Скоро я увидѣлъ, что между нами совсѣмъ нѣтъ ничего общаго, что мы не понимаемъ другъ друга, какъ существа съ двухъ разныхъ планетъ...

Онъ остановился и на лицѣ его мелькнуло выраженіе испуга, смѣшаннаго съ отвращеніемъ.

-- Нѣтъ, есть вещи, которыя не слѣдуетъ вспоминать и о которыхъ невозможно говорить!-- прошепталъ онъ.-- Я знаю какія усилія я надъ собою дѣлалъ... Я, конечно, скрывалъ это всѣхъ, а прежде всего отъ матери, мое положеніе... Я пробовалъ смотрѣть на все, какъ на крестъ, посланный мнѣ Богомъ, терпѣлъ чрезъ силу, боролся съ природой. Но, вѣдь, такая борьба напрасна. Я, можетъ быть, совсѣмъ ни на что негодный человѣкъ, но и такой человѣкъ долженъ имѣть свой уголъ, гдѣ онъ спокоенъ и свободенъ, гдѣ его не пилятъ и не раздражаютъ съ утра до вечера. Нельзя не задыхаться и не дойти до отчаянья, когда тебѣ то и дѣло, на всѣ лады, толкуютъ о твоихъ недостаткахъ, не только дѣйствительныхъ, но и мнимыхъ, когда ненавидятъ и презираютъ все, что ты любишь, и любятъ только то, что тебѣ противно. Вся моя жизнь превратилась въ какую-то приходо-расходную книгу, я былъ окруженъ тенетами изъ кредитныхъ бумажекъ, сплетенъ, пересудовъ, истерическихъ сценъ...

-- Довольно, милый, ты слишкомъ волнуешься... Забудь обо всемъ этомъ,-- перебилъ Вово, схватывая и сжимая руки Аникѣева.

Но тотъ продолжалъ:

-- И такъ прошли лучшіе годы молодости... Когда мнѣ улыбнулось короткое счастье, я отдался ему безо всякихъ угрызеній совѣсти. Но это счастье было призракомъ, и потомъ я оказался, въ глазахъ жены, такимъ, конечно, преступникомъ, котораго необходимо было преслѣдовать и наказывать постоянно. Я, наконецъ, не выдержалъ и бѣжалъ...

-- Но ты бѣжалъ не одинъ... Любилъ ли ты твою пѣвицу?

-- Нѣтъ, я любилъ ея пѣніе и, къ тому же, мнѣ слишкомъ жутко было мое одиночество. Я былъ не первой ея любовью. Когда я увидѣлъ, что ея увлеченіе мною остываетъ, что она близко и прямо подходитъ къ новой любви, я разошелся съ нею безъ всякаго сожалѣнія...

Въ передней раздался звонокъ. И Аникѣевъ и Вово даже вздрогнули отъ неожиданности.

-- Кто бы это могъ быть... ужъ почти двѣнадцать часовъ,-- проговорилъ Аникѣевъ, прислушиваясь.

Послышались шаги Платона Пирожкова, шумъ отпираемой наружной двери, потомъ тихіе голоса.

"Дятелъ" вошелъ со всѣми признаками смущенія и таинственности, скосивъ носъ на сторону.

-- Отъ барыни... записка... горничная ихняя отвѣта дожидается,-- уныло произнесъ онъ, подалъ письмо и какъ-то бокомъ вышелъ въ переднюю.

Вово не могъ усидѣть на мѣстѣ отъ любопытства. Аникѣевъ разорвалъ конвертъ и сразу охватилъ глазами строки, написанныя знакомымъ, но непривычно неровнымъ, спѣшнымъ почеркомъ.

Лидія Андреевна писала:

"Соня провѣдала, что вы въ Петербургѣ. Она больна. Съ нею какой-то странный, ужасный припадокъ. Она кричитъ не переставая и зоветъ васъ. Пріѣзжайте не медля ни минуты.

Л. а."

Аникѣевъ поблѣднѣлъ, бросилъ письмо князю Вово, схватился рукою за сердце и кинулся въ переднюю.

Вово едва нагналъ его внизу лѣстницы и, не говоря ни слова, втолкнулъ въ свою карету.

-- На Фурштатскую! скорѣй! скорѣй!-- крикнулъ онъ кучеру.

XXIII.

Соня, дѣйствительно, знала, что ея отецъ въ Петербургѣ. Съ нею, дѣйствительно, сдѣлался къ вечеру нервный, почти истерическій припадокъ. Лежа въ кровати, она нѣсколько разъ принималась плакать, и когда ея француженка, черноглазая и курносенькая mademoiselle Ernestine, допытывалась у нея о причинѣ этихъ рыданій, она отчаянно шептала ей:

-- Je veux voir papa! je sais que papa est à Pétersbourg... je veux papa!.. papa!.. papa!..

Лидія Андреевна, однако, отлично знала, что ничего ужаснаго во всемъ этомъ нѣтъ, что дѣвочка въ концѣ-концовъ успокоится и крѣпко заснетъ. Вернувшись въ двѣнадцатомъ часу изъ Михайловскаго театра и выслушавъ докладъ mademoiselle Ernestine, Лидія Андреевна только нетерпѣливо передернула плечами.

Но вдругъ ея мысли приняли новое направленіе. Она такъ заволновалась, что совсѣмъ изумила француженку, жившую въ домѣ уже три года и хорошо знавшую "le sang froid de madame". Она кинулась въ спальню Сони, испугала начинавшую засыпать дѣвочку, довела ее до новыхъ слезъ и такъ приставала къ ней, что, наконецъ, Соня прошептала и ей свое признаніе:

-- Мнѣ такъ ужасно грустно безъ папа... Я такъ хочу его видѣть!..

-- Успокойся, моя дѣвочка,-- красиво произнесла Лидія Андреевна, еще полная впечатлѣніемъ только что видѣнной ею на сценѣ французской драмы и обнимая дочь:-- успокойся... я напишу ему сейчасъ же... и, можетъ быть, онъ пріѣдетъ.

Она глубоко вздохнула, еще разъ прижала Соню къ груди и вышла изъ ея комнаты. Дѣвочка, почти не знавшая материнской ласки, проводила свою мать изумленнымъ взглядомъ.

"Какъ это кстати!" -- думала Лидія Андреевна, присаживаясь къ письменному столику и стараясь писать "какъ можно тревожнѣе".

Это, конечно, было очень кстати. Пріѣхавъ въ Петербургъ въ первый разъ послѣ своего разрыва съ женой, Аникѣевъ сталъ навѣшать Соню, и даже очень часто. Онъ ужъ успѣлъ, за время своихъ заграничныхъ скитаній, почувствовать и сознать въ себѣ нѣжную любовь къ дочери.

Пока Соня была мала, она почти совсѣмъ для него не существовала. Когда она стала подростать, онъ время отъ времени замѣчалъ ее, возился съ нею, ласкалъ ее и цѣловалъ съ присущей ему чисто женственной нѣжностью. Но порывъ проходилъ, мысли, интересы и чувства направлялись въ другую сторону... и Соня будто безслѣдно исчезала изъ его сердца.

Когда въ его жизни появилась Алина и наполнила собою всю эту жизнь, Соня ушла еще дальше. Она вернулась только потомъ, гораздо позднѣе, среди его глубокаго одиночества въ залитой солнцемъ странѣ, на берегу южнаго моря. Это было такое время, что вдругъ замерло все прежнее, даже призракъ Алины пересталъ появляться.

Это была ночь, темная, зачарованная, душная ночь, спускавшаяся въ сердце, и среди этой ночи, неожиданно и явственно, раздался голосъ маленькой дѣвочки. Она пришла и ужъ не хотѣла уходить надолго, возвращалась все чаще и чаще.

Къ великой радости Платона Пирожкова, Аникѣевъ приказалъ ему тогда укладывать чемоданы и объявилъ, что они возвращаются въ Петербургъ. И вотъ, вернувшись, онъ сталъ часто навѣщать Соню, и эти свиданія были для него полны тоски, грусти и новыхъ, еще неизвѣданныхъ имъ наслажденій.

Въ первое время Лидія Андреевна держала себя съ достоинствомъ и ничему не мѣшала. Она потребовала, чтобъ Аникѣевъ назначилъ дни и часы своихъ посѣщеній, и, ко времени его пріѣзда, всегда уѣзжала изъ дому.

Но долго такъ выдержать Лидія Андреевна не могла; къ тому же она замѣтила, что Соня, несмотря на всю подготовку, не чуждается отца, а каждый разъ ждетъ его прихода, какъ свѣтлаго праздника. Допускать такую "неестественность" было вовсе не въ ея планахъ.

Придя какъ-то въ назначенный часъ, Аникѣевъ засталъ Лидію Андреевну, и она объявила ему, что Соня гуляетъ съ француженкой, но скоро вернется. Онъ хотѣлъ было идти навстрѣчу дѣвочкѣ. Тогда Лидія Андреевна очень ласково попросила его въ свою гостиную, такъ какъ ей необходимо съ нимъ поговорить.

-- Мнѣ кажется, говорить намъ не о чемъ,-- смущенно замѣтилъ Аникѣевъ:-- если же у васъ до меня какое дѣло, напишите мнѣ, это будетъ всего лучше: я обдумаю и тоже письменно вамъ отвѣчу.

-- Нѣтъ, Михаилъ Александровичъ,-- опуская глаза, спокойно и рѣшительно перебила Лидія Андреевна:-- въ письмѣ всего не скажешь, да и дѣла особеннаго нѣтъ, а просто я хочу потолковать съ вами о Сонѣ... Надѣюсь, мы можемъ теперь говорить, не раздражая другъ друга. Пожалуйста, войдите...

Онъ, дѣлать нечего, послѣдовалъ за нею, очень хорошо зналъ, что ничего путнаго изъ этого разговора выйти не можетъ.

Лидія Андревна начала:

-- Надѣюсь, вы согласитесь со мною, что чѣмъ меньше Соня задумывается надъ нашими отношеніями, тѣмъ для нея лучше.

-- Конечно!-- прошепталъ Аникѣевъ.

-- Очень рада, что вы со мной согласны. Видите ли, она ужъ начинаетъ удивляться тому, что вы не только не живете вмѣстѣ съ нами, но и никогда не видаетесь со мною; когда вы пріѣзжаете, я уѣзжаю. Вы у насъ не завтракаете и не обѣдаете. Я дѣлаю все, на что способна любовь матери въ такихъ обстоятельствахъ, я сглаживаю предъ нею все, лгу, вывертываюсь. Но очевидность слишкомъ бросается въ глаза, а Соня очень развита и вдумчива для своихъ лѣтъ. Придите мнѣ на помощь. Ради нашего ребенка принесите и вы какія-нибудь маленькія жертвы. Я не хочу васъ лишать свиданій съ дочерью, я признаю ваши права... но... я не стану больше уходить изъ дому, когда вы здѣсь. Будемъ при Сонѣ относиться другъ къ другу такъ, какъ будто ничего между нами не произошло. Мнѣ это очень трудно; но я подамъ вамъ примѣръ. Останьтесь у меня сегодня обѣдать. Увѣряю васъ, что это крайне необходимо для Сони, сами увидите...

Говоря все это, Лидія Андреевна имѣла такой грустно-спокойный, исполненный достоинства, видъ, въ словахъ ея было столько правды, что Аникѣеву оставалось только молча согласиться съ нею.

Когда Соня вернулась домой и увидѣла отца и мать, мирно бесѣдовавшихъ въ гостиной, она вся такъ и просіяла.

-- Ахъ, какъ это хорошо, что мама дома!-- весело говорила она, крѣпко обхватывая рученками шею Аникѣева и звонко его цѣлуя.-- А то все такъ какъ-то случается, что когда ты, папочка, пріѣзжаешь, мамы какъ на зло нѣтъ и нѣтъ... Папочка, милый, отчего ты никогда не обѣдаешь съ нами!.. Мама, вѣдь, правда? непремѣнно надо, чтобы папочка обѣдалъ съ нами?..

Сказала и смутилась, и тревожно взглянула на мать. Но Лидія Андреевна добродушно улыбнулась.

-- Такъ вотъ ты и пригласи папочку сегодня... а у насъ кстати его любимое пирожное -- шоколадный пирогъ... вотъ и пригласи...

-- Папа! милый!-- вопросительно и умоляя воскликнула Соня.

Аникѣевъ взялъ ее къ себѣ на колѣни, охватилъ руками ея бѣлокурую хорошенькую головку и, глядя ей въ глаза затуманившимся взглядомъ, шепнулъ.

-- Будемъ ѣсть шоколадный пирогъ... а ты его тоже любишь?

-- Очень!-- блаженно вздохнула Соня, жмуря глаза и прижимаясь къ отцу граціознымъ движеніемъ ласкающейся кошечки.

Слѣдствія этого новаго положенія вещей оказались очень скоро. Лидія Андреевна легко, съ видимымъ удовольствіемъ и, притомъ, съ большимъ мастерствомъ принялась разыгрывать свою новую роль. Она относилась къ Аникѣеву такъ предупредительно и любезно, какъ не относилась къ нему никогда, даже въ самое первое время послѣ свадьбы. Она часто упрашивала его, вмѣстѣ съ Соней, спѣть имъ что-нибудь, и, если онъ былъ въ музыкальномъ настроеніи и садился къ роялю, слушала его со всѣми признаками эстетическаго наслажденія. А когда онъ прерывалъ свою игру или пѣніе, она глубоко вздыхала и у нея вырывалось:

-- И такой талантъ не пользуется европейской извѣстностью!

Одинъ разъ она ему сказала:

-- Я увѣрена, мой другъ, что если бы вы рѣшились дать нѣсколько концертовъ за границей: въ Вѣнѣ, Парижѣ, Лондонѣ и Берлинѣ, то вернулись бы въ Россію съ большою славой и большими деньгами.

-- Не поздно ли объ этомъ думать, если до сихъ поръ я не сдѣлалъ этого,-- отвѣтилъ онъ, насмѣшливо взглянувъ на нее.

-- Ничуть не поздно, напротивъ, мнѣ кажется, что теперь именно самое время. Вашъ голосъ въ полной силѣ, ваши импровизаціи восхитительны. Прежде вы находили, что не имѣете нужды извлекать деньги изъ своего таланта... ну, а теперь деньги начинаютъ становиться очень не лишними... Я совѣтую вамъ серьезно подумать о моихъ словахъ...

Если бъ это было сказано въ другое время, можетъ быть, Аникѣевъ и подумалъ бы о словахъ ея. Но за часъ передъ тѣмъ она просила у него значительную экстренную сумму на какіе-то совсѣмъ фантастическіе расходы "для Сони",-- и ея дружескій тонъ поднялъ въ его нервахъ знакомое раздраженіе...

Между тѣмъ Лидія Андреевна такъ хорошо играла свою роль, что ей даже захотѣлось похвастаться собою передъ добрыми знакомыми,-- и вотъ Аникѣевъ сталъ заставать у нея, будто случайно, ея интимный, дружескій кружокъ. Съ нимъ всѣ, конечно, были любезны и дѣлали видъ, что ничего не знаютъ и не замѣчаютъ, но и менѣе чуткій, менѣе впечатлительный человѣкъ почувствовалъ бы себя не въ своей тарелкѣ среди такихъ собраній...

Лидія Андреевна, иной разъ даже съ подчеркиваньемъ, представлялась добродѣтельной жертвой. Ея предупредительность и ласковость, ея грустное лицо, подавленные вздохи, напускная, тутъ же остывающая и смѣняющаяся грустью, веселость -- все это выставлялось напоказъ, находило себѣ откликъ въ присутствовавшихъ дамахъ, которыя своею строгой, изысканной любезностью очень внятно говорили Аникѣеву, что онъ негодяй -- и ничего больше.

Онъ объявилъ Лидіи Андреевнѣ о своемъ нежеланіи встрѣчать у нея кого-либо и опять сталъ проходить прямо къ Сонѣ.

Но Лидія Андреевна не могла допустить этого; она всякій разъ вызывала его подъ видомъ дѣлъ и, перемѣнивъ тонъ, раздражала его своими требованіями и совѣтами до того, что онъ переставалъ владѣть собою. Словомъ, началось именно то самое, отъ чего онъ бѣжалъ, и что совершенно отравляло его жизнь многіе годы, до и послѣ его "грѣхопаденія", то есть исторіи съ Алиной.

Маска снова снималась, какъ только они оставались вдвоемъ. Глаза Лидіи Андреевны уже не ласкали своимъ грустнымъ взглядомъ. Ея губы ужъ не повторяли: "мой другъ, теперь, когда все кончено между нами, мы можемъ говорить безъ раздраженія о томъ, что одинаково важно для насъ обоихъ -- о Сонѣ".

Лидія Андреевна вдругъ позабыла, что они чужіе другъ для, друга. Она обращалась къ Аникѣеву такимъ тономъ, будто онъ былъ преступникъ, котораго слѣдовало подвергнуть смертной казни, и которому только благодаря чрезмѣрному снисхожденію судей оставлена жизнь подъ условіемъ вѣчной каторги. Она не упускала рѣшительно ничего, что могло больно задѣть его, оскорбить, а главное -- довести до нервнаго возбужденія. Она хорошо знала всѣ его больныя мѣста, а потому всегда попадала мѣтко. Наконецъ, она, уже безъ всякихъ стѣсненій, требовала отъ него такихъ денежныхъ средствъ, какими онъ не располагалъ.

При первомъ же словѣ о деньгахъ онъ обыкновенно, какъ и въ прежніе годы, вынималъ свой бумажникъ и отдавалъ ей все, оставляя себѣ нѣсколько рублей. Но ей этого было мало. Она принималась стонать и плакать, плакать такъ, какъ будто съ нею случилось самое ужасное несчастіе.

Онъ хорошо зналъ, что она никогда не можетъ тратить всего получаемаго ею, что она "откладываетъ". Эта комедія доводила его до сердцебіенія и удушья. Тогда ея слезы превращались въ глухія рыданія.

-- Безсовѣстный, извергъ, убійца!-- тихо произносила она сквозь рыданія и, внезапно возвышая голосъ, закатывалась:-- несчастная я, несчастная! лучше убейте меня сразу... только не ломайтесь надо мною!... не тяните изъ меня душу... что я вамъ сдѣлала? за что вы погубили и меня, и бѣдную Соню?..

Его охватывало бѣшенство. Онъ блѣднѣлъ и шепталъ:

-- Ради Бога тише... успокойтесь... вѣдь, Соня слышитъ... пожалѣйте ее!..

Но ей именно и надо было, чтобы Соня слышала. Она рыдала и причитала все громче и громче. Соня сидѣла въ сосѣдней комнатѣ и тоже рыдала, дрожа всѣмъ тѣломъ..

Онъ схватывалъ себя за голову и убѣгалъ, а потомъ лежалъ дня два, три, совсѣмъ разбитый, съ истерзанными нервами.

Послѣ нѣсколькихъ подобныхъ сценъ онъ рѣшилъ, что никогда не переступитъ порога Лидіи Андреевны, такъ какъ это убійственно не только для него, а прежде всего для Сони. Онъ просилъ прислать ему Соню. Но Лидія Андреевна написала:

"Этого никогда не будетъ. Если хотите видѣть дочь,;-- пріѣзжайте ко мнѣ, а къ вамъ я ее не отпущу, потому что вовсе не желаю, чтобъ она встрѣчалась съ разными женщинами, которыя у васъ хозяйничаютъ и съ которыми вы ее познакомите, не признавая въ этомъ ничего для нея вреднаго и дурного".

Онъ жилъ одинъ, въ гостиницѣ, со своимъ вѣрнымъ, никогда не покидавшимъ его Платономъ Пирожковымъ, и Лидія Андреевна отлично знала, что никакихъ женщинъ у него не бываетъ.

Первымъ его движеніемъ, по полученіи этого письма, была рѣшимость взять Соню, отнять ее, украсть и уѣхать съ нею какъ можно дальше. Но онъ сейчасъ же и понялъ, что это неисполнимо, что это значило бы подвергнуть бѣднаго ребенка цѣлому ряду новыхъ, потрясающихъ впечатлѣній. Ему оставалось одно: опять бѣжать, и онъ бѣжалъ за границу, даже не простясь съ дочерью, такъ какъ чувствовалъ, что не выдержитъ этого прощанія, нейдетъ въ себѣ силы оторваться отъ Сони...

ХXIV.

Лидія Андреевна вздрогнула и даже поблѣднѣла, услыша рѣзкій звонокъ и понявъ, что черезъ нѣсколько мгновеній ея мужъ будетъ передъ нею.

Она увѣряла своихъ пріятельницъ и сама себя увѣряла, что "долго-долго, страстно и безумно любила его, что была ему примѣрною женой, что онъ истерзалъ и погубилъ всю ея жизнь".

Теперь, когда прошло столько времени и когда онъ нанесъ ей послѣднее оскорбленіе, то-есть окончательно разорился, она, конечно, имѣла право его презирать и ненавидѣть. Но она была добродѣтельная женщина, она была христіанка, а потому роль самоотверженной жертвы, не способной на озлобленіе и все еще хранящей нѣжную память о далекомъ, погибшемъ счастьи, представлялась ей естественной и пріятной.

Она такъ давно не видала Аникѣева, такъ соскучилась по "объясненіямъ" съ нимъ, вошедшимъ въ ея плоть и кровь и оставившимъ послѣ себя ничѣмъ незамѣнимый пробѣлъ въ ея существованіи.

Наконецъ, ее разбирало любопытство: ей сказали, что онъ будто бы очень измѣнился за послѣдніе годы, постарѣлъ, не имѣетъ уже прежняго, покорявшаго всѣ сердца вида. Она же ничуть не постарѣла, напротивъ, пріобрѣла пріятную полноту и свѣжесть спокойной духомъ и тѣломъ женщины, вступившей въ зрѣлый возрастъ. Она считала себя болѣе привлекательною, чѣмъ когда-либо.

Ну, такъ вотъ, ей очень пріятно было показаться во всей своей новой красотѣ передъ постарѣвшимъ Аникѣевымъ и подразнить его хорошенько этой красотой.

Она взглянула въ зеркало, поспѣшно оправилась, приняла въ креслѣ граціозную, печальную позу.

Аникѣевъ вошелъ одинъ. Вово остался въ каретѣ, сказавъ, что будетъ ждать и, въ случаѣ надобности, поѣдетъ за докторомъ. Лидія Андреевна увидѣла передъ собою блѣдное лицо мужа, какъ ей показалось нѣсколько помятое, съ темной тѣнью вокруіъ усталыхъ глазъ, съ замѣтно-порѣдѣвшими волосами.