Зимнее серебро

Глава 8

Мирьем позвала меня наутро после своего возвращения.

– Ванда, – сказала она, – сходи к Олегу, хорошо? Отнеси ему вот это. В Вышне он меня дождался, и я ему за это списываю копейку из долга. – Мирьем протягивала мне расписку, самую обыкновенную, с аккуратными буквами, но при этом прятала глаза. От ее щеки вниз тянулись алые царапины, словно ее ветка хлестнула по лицу или задели чьи-то когти.

– Да, я схожу, – медленно проговорила я.

Я закуталась в шаль, взяла расписку и зашагала вниз по улице к Олегову дому. Но едва я обогнула угол, как тут же застыла посреди дороги будто вкопанная. Двое мужчин несли гроб с телом Олега в церковь. Я на миг разглядела его лицо. Открытые глаза бессмысленно выпучились, а губы посинели. Его жена сидела, съежившись, возле конюшни. К дому стекались соседки, все несли еду в прикрытой посуде. Одна соседка остановилась возле меня. С Вардой мне встречаться уже доводилось: когда я только начинала свои обходы, она была еще немного должна и расплатилась тремя молодыми несушками.

– Ну что встала?! – резко бросила Варда. – Чего тебе еще в этом доме?! Явилась мертвым телом поживиться?!

Тут подошел Кайюс с женой и сыном; в руках он нес дымящийся кувшин с крупником.

– Полно вам, панова Кубилиус, нынче воскресенье, – примирительно сказал Кайюс. – Уж конечно, Ванда сегодня не собирает долгов.

– Он копейку заработал. Возил Мирьем в Вышню, и она ему из долга списала, – пояснила я. – Вот расписка.

– Ну вот, видите, – улыбнулся Кайюс, а Варда свирепо выпучилась на нас обоих.

– Копейку! – фыркнула она. – Значит, копейкой больше его бедным сиротам достанется. Евреям лишь бы мошну набить, а вдова с детьми пускай по миру идут. Дай-ка сюда! Я сама ей снесу, а ты не лезь.

– Как скажете, панова, – ответила я и отдала ей бумагу.

Я вернулась к Мирьем и рассказала, что Олег умер – он лежал на снегу весь замерзший прямо возле своей конюшни и смотрел невидящими глазами в небо. А лошадь и сани стояли на месте.

Мирьем молча выслушала и ничего мне не ответила. Я потопталась немного в нерешительности, а потом, не зная, что еще сделать, сказала:

– Пойду коз покормлю. – И Мирьем кивнула.

Назавтра я обходила деревенских заемщиков, вниз по восточному тракту. Там уже все обо всем проведали. Меня то и дело спрашивали, правда ли, что Олег умер, и, услышав, что да, правда, огорчались. Олег был весельчак, зимой угощал приятелей пивом и водкой, а если ехал за хворостом, не забывал прихватить охапку и для бедной вдовы. Даже отец, когда я пришла домой и рассказала об Олеге, горестно охнул. Его хоронили во вторник, и только его вдова пришла из церкви с сухими глазами.

Все судачили о смерти Олега. Но никто не поминал Зимояров. Сердце у него разорвалось, так все говорили и качали головой. Беда, коли такое стрясется с крепким мужиком. Но никто не удивлялся, что Олег глубокой зимней ночью заледенел как сосулька.

Я ни с кем обсуждать это не стала, кроме Сергея. Мы с ним стояли на дороге среди леса – безмолвного, яркого от лунного света. Сергей шел к заимодавцу ночевать. Мирьем не сказала ему, что больше не надо приходить, хоть и ясно было, что отгонять от дома Зимояров мальчишке не по силам. И платить нам Мирьем не перестала. О Зимоярах мы с братом особо и не думали: Сергей будто бы приглядывает за козами. Поэтому он, как и прежде, приходил к заимодавцу каждый вечер, ужинал и завтракал, получал свои пенни, и мы закапывали их по дороге к дому возле белого дерева.

– Ты помнишь? – спросила я его, а он весь оцепенел. Мы ни разу речи не заводили о том, что с ним тогда случилось в лесу. Ни разу.

Ему и сейчас не особо хотелось об этом говорить, но я встала у него над душой. Стояла и молчала, как бы допытываясь, и он сдался.

– Я свежевал кролика, – сказал Сергей. – А он выехал из-за деревьев. И говорит, что, мол, лес этот его, а я, значит, вор. И еще он сказал… – Тут Сергей умолк, и лицо у него сделалось такое измученное. Он помотал головой. Не помнил он, что там еще было, и вспоминать не хотел.

– Он на звере ехал? Зверь такой, с копытами и когтями, да? И сапоги остроносые, да? – не унималась я. Сергей неохотно кивнул.

Выходит, это и был тот самый: не простой Зимояр, а их владыка. И если этот владыка не соврал, он повелевал всем лесом. А лес – я слышала, про это на рынке болтали – тянется до самых берегов северного моря. Король Зимояров явился к Мирьем за золотом, и, если она не исполнит его веления, лежать ей, замерзшей, на дворе, окруженной остроносыми следами.

А не будет Мирьем – и отцовского долга не будет. Едва папаня узнает о ее смерти, он тут же мне скажет, что, дескать, хватит задарма спину гнуть, наработалась. Отца Мирьем он своими воплями мигом отвадит. Да и отваживать не придется – не станет заимодавец из него остаток выколачивать. Мать Мирьем все глаза выплачет докрасна, но и горюя, будет ко мне добра, как всегда. Я приду, а она скажет, что все, долг наш выплачен, можно больше не работать. Если я захочу работать и дальше, уже не получится скрывать от отца, что у заимодавца нам платят звонкой монетой. И тогда папаня эту самую монету отберет. Каждый день он будет являться домой вдрызг пьяный, отбирать мой заработок, да еще и колотить, чтобы я ему ужин поживее подносила. И так каждый день, каждый божий день. Всегда.

– Давай тогда наврем ему, сколько мы зарабатываем. Скажем, что меньше, – предложил Сергей. Но предложил он это неуверенно – да оно и понятно почему. Пока отец ни о чем не догадывается. Сам-то он нас отправляет работать задаром – так с какой стати кому-то еще нам приплачивать? Узнай отец про наш заработок, тут-то он и смекнет, что веры нам больше нет. Работать нам он, может, и позволит. Да только наверняка пойдет сам к отцу Мирьем и начнет выпытывать, сколько тот нам платит. А панов Мандельштам ему все по-честному и выложит. Не можем же мы попросить его, чтобы он ради нас солгал. Он только огорчится, что мы обманываем собственного отца, и посетует, что помочь нам нечем.

Отец проведает, что нам платили больше, чем мы сказали, и вызнает, сколько мы заработали на самом деле. Он поймет, что наши деньги где-то спрятаны. И вот тогда-то он излупит нас ремнем, или кулачищем, или кочергой. И будет лупить нас и лупить, и не остановится – даже если мы признаемся, где наш тайник.

Спустя три дня в церкви отпевали Олега, и колокола звонили по нему подобно колокольчикам под дугой в белом лесу. Если я не добуду Зимояру его золото, меня тоже найдут замерзшей насмерть, как Олега. А если добуду? Тогда со мной случится кое-что пострашнее. Зимояр усадит меня на своего белого скакуна и умчит в ледяной белый лес, и там я останусь – навеки одна-одинешенька, в короне из волшебного серебра на голове. Мельникову дочку-златовласку из сказки, которую рассказывали в нашем городишке, я никогда не жалела. Жалела я своего отца, и себя заодно – жалела и злилась. Но кому понравится иметь в мужьях короля, готового вмиг снести жене голову с плеч, если она не спрядет ему из соломы золото? Стать супругой Зимояра мне хотелось ничуть не больше, чем попасть к нему в рабство или превратиться в глыбу льда.

Теперь я никак не могла его забыть. Он маячил где-то в глубине моей памяти, с каждым днем расползаясь по ней, как морозный узор по оконному стеклу, занимая в ней все больше и больше места. По ночам я задыхалась в своей постели и дрожала от стужи, пробиравшей меня изнутри, неподвластной даже рукам моей матери, и от воспоминания о его серебряном взгляде.

– Вы добудете ему золото? – однажды утром спросила меня Ванда, как обычно, внезапно.

И без объяснений было ясно, о ком шла речь. Мы вдвоем возились с козами, и мать была тут же на дворе, в нескольких шагах, поэтому я не могла разрыдаться, как бы мне того ни хотелось. Мать с отцом уже чуяли неладное, смотрели на меня озадаченно и встревоженно. Я прикрыла себе рот тыльной стороной ладони.

– Да, – просто ответила я Ванде. – Я добуду ему золото.

Ванда ничего не сказала, только посмотрела на меня, плотно сжав губы. И у меня комок подкатил к горлу.

– Если вдруг мне придется покинуть дом, – зашептала я Ванде, – ты останешься с моим отцом, хорошо? Он будет платить тебе. Вдвое против нынешнего, – добавила я уже с отчаянием. Потому что я представила, каково матери с отцом будет без меня. Им достанется вся та ненависть, что пробудила к себе я. На мгновение я будто опять оказалась на той просеке: я отбивалась от Олега, и надо мной нависло его перекошенное лицо – перекошенное не от мороза, а от ярости, раскрасневшееся, злобное.

Ванда помолчала немного, а потом, словно нехотя, произнесла:

– Отец скажет, чтобы я дома работала.

Она подняла голову от кормушки и повернулась ко мне. Я удивилась было, но тут же поняла, о чем это она. Она не отдает деньги отцу. Горек ни за что не стал бы удерживать дочку дома, приноси она ему по пенни в день. Она оставляет заработок себе.

Я расчесывала козу, обдумывая эту мысль. Я-то все это время считала, что договор у меня с Вандиным отцом, а вовсе не с ней. Что довольно будет давать ему чуть больше денег, чем Ванда заработала бы в поле. Мне и в голову не приходило, что деньги нужны ей самой.

– Тебе деньги нужны для приданого? – поинтересовалась я.

– Вот уж нет! – огрызнулась Ванда.

Тогда совсем непонятно. Для чего ей таиться от отца? Я окинула Ванду непонимающим взглядом. Она получила от меня уже двенадцать медных пенни, за себя и за брата – а на ней по-прежнему лапти и то же рванье, в котором она была, когда я наведывалась к Гореку. По его дому видно было, что он гол как сокол. И я задумчиво спросила:

– А что твой отец сделал с шестью копейками, взятыми в долг?

Она рассказала, и мне тут же все стало ясно. Правда, толку от этой ясности было мало. Горек ведь ее отец, от этого никуда не денешься. Он имеет полное право взять в долг у первого встречного, кто не откажется ссудить его деньгами. Он имеет право поступить с этими деньгами как заблагорассудится. Он имеет право отправить дочь отрабатывать свой долг и забирать у нее весь заработок. Ванда не хочет замуж, а иного способа вырваться от отца у нее нет. Она не рассказала мне, куда девает деньги, но я и так понимала: купить она ничего не может – может только копить свои сокровища в какой-нибудь драконьей пещере. Поэтому до сих пор нет у нее ни платья приличного, ни башмаков. Повезло Ванде, что в последнее время ее отец нечастый гость в городке. Скажи он мне в лицо что-нибудь этакое насчет того, как мы наживаемся на бедняцких горестях, – уж я бы ему в ответ все выложила, сгоряча, не подумавши. И тем самым выдала бы Ванду с головой. Даже помыслить страшно, что он бы ей устроил. Тот, кто может прокутить четыре копейки, зная, что отдавать долг ему нечем, и дочь может забить чуть не до смерти, какая бы она ни была для него кормилица.

– Скажи ему, что я собралась замуж за богача и потому уехала, – предложила я. В конце концов, это ведь скоро будет правдой. – Скажи, что я, как только вернусь, сразу проверю все записи и счета. – И это тоже чистая правда. – А… а когда ты отработаешь долг, скажи, что мы готовы платить ему за вас двоих пенни в неделю. Раз в месяц. И дай ему сразу четыре пенни. Он их потратит и будет снова в долгу, придется ему согласиться и отпустить вас. А через месяц снова сделай так же.

Ванда чуть помедлила и кивнула. Еле заметно. А я, поддавшись какому-то порыву, вдруг протянула ей руку. Моя рука глупо повисла в воздухе, а Ванда бестолково на нее таращилась. И только я хотела отнять руку, как вдруг она протянула руку в ответ. Ванда стиснула мою ладонь в своей – большой, широкой, с шершавыми красными пальцами. Стиснула довольно сильно, но я не возражала.

– Завтра я еду в Вышню, – сказала я совсем тихо. Городские стены вряд ли защитят меня от Зимояра, но попытаться стоило. Меня хотя бы не будет дома. Зимояр не истопчет родительский двор своими сапогами, а соседи не станут сочинять о нас жуткие байки. – К его приходу мне уже надо быть там. – И я рассказала Ванде про Исаака и как я добываю золото для Зимояра.

Матери, впрочем, я об этом рассказывать не стала, да и вообще решила не упоминать Зимояра.

– А ты снова собралась в Вышню? Так скоро? – спросила она. На мое счастье, мать, видно, все позабыла, а потому вопрос ее прозвучал скорее удивленно, чем испуганно.

– Хочу привезти еще передников, – объяснила я.

После полудня я убедилась, что записи в порядке, и, закончив корпеть над книгами, вышла из дома. Наш дом теперь казался таким уютным – с расписанными ставнями, с курами и козами и с их шумной возней на дворе. Я взяла корзинку и неспешным шагом двинулась в город. Я даже не знала, зачем иду туда. День нынче был не базарный, к заемщикам отправилась Ванда. В городе мне было делать решительно нечего, да и смотреть не на что – ничего там за последние годы не изменилось, кроме взглядов, которые бросали мне вслед. Теперь наши соседи, завидев меня, лишь хмурились. А раньше-то они провожали ухмылками мои залатанные башмаки и изодранную одежду и радовались, что у них в карманах звенят наши денежки, которых никто никогда с них не спросит.

Наверное, поэтому я и пошла пешком по городу. Я прогулялась в дальний конец, а потом обратно, до дома. Мне ничуть не жалко все это бросить. Я не люблю наш городок, и людей здешних не люблю, хотя, как говорится, дома и стены помогают, а при нынешнем-то моем раскладе, казалось бы, стоило к этому прислушаться. Но мне здесь помощи ждать неоткуда. Здесь меня все ненавидят – а по мне, так и пускай. И пускай нет у меня никакого к ним снисхождения. Наши соседи только и ждут, чтобы моя мать сошла в могилу, отец остался умирать в одиночестве, а сама я прибилась как нищенка к дедушкиному дому и прожила там всю жизнь серой мышкой на кухне. Они бы, глазом не моргнув, пожрали всю мою семью, как стервятники, и косточки бы добела обглодали. Они куда хуже Зимояра – тот хоть не прикидывается добреньким соседом. Уж лучше стать ледяной глыбой, чем жить тут с ними со всеми.

Олега больше не было, поэтому наутро я вышла на рыночный тракт и стала ждать. Показались сани, груженные соленой сельдью с моря, и я замахала рукой. Возчику я предложила пять пенни, если доставит прямиком в Вышню. Можно бы дать и побольше, но теперь я ученая. В этот раз я нарочно подождала возчика постарше в санях победнее. Дорогое платье с меховыми воротом и манжетами я спрятала под отцовским изношенным плащом, который уже собиралась на тряпки пустить, потому что я справила отцу новый плащ, подбитый мехом.

По пути старик все рассказывал о своих внучках и выпытывал, сколько мне лет. Оказалось, его младшая внучка годом моложе меня и уже замужем, а я еще нет. Возчика это привело в хорошее расположение духа. Он поинтересовался, не за женишком ли я еду в город.

– Поглядим, – уклончиво ответила я и рассмеялась. Мне отчего-то сделалось так весело и легко, потому что надо же сочинить такую нелепицу! Сижу тут среди бочонков с селедкой, башмаки у меня все в грязи, сама я в латаном-перелатаном отцовском плаще – вылитое пугало. Ну на что тут зариться Зимояру? Принцессы из меня точно не выйдет, даже до крестьянской дочки-златовласки мне далековато. Ему, наверное, без разницы, что я еврейка, но я ведь коротышка, да к тому же костлявая, и лицо у меня землисто-бледное, и нос горбатый, да еще огромный, на пол-лица. Я намеренно не спешила с замужеством: дедушка рассудительно советовал мне выждать пару лет. Может, за это время у меня хоть немного прибавится весу, а заодно и у моего приданого. Тогда есть надежда, что отыщется благоразумный жених, который будет ставить семью выше красоты, но в то же время не настолько жадный, чтобы красоту не ценить вовсе.

Вот такой мне и нужен был: разумный человек с ясным взором, которому я пришлась бы по нраву. Для владыки зимы я неподходящая партия. Конечно, Зимояр говорил не всерьез, он ведь вообще и мысли не допускал, что я справлюсь с его заданием. Не собирается же он и вправду на мне жениться. Когда я вручу ему третий мешок с золотом, он гневно топнет ногой и провалится сквозь землю. «Ну да, как же, провалится, – ехидно заметила я сама себе. – Мечтать не вредно. Скорее всего, он рассвирепеет оттого, что оказался в дураках. Так и так быть тебе ледяной глыбой». Я потерла руки и глянула на лес: никаких признаков Зимояровой дороги не было – только белый снег да крепкий речной лед поблескивал из-под полозьев.

К дедушке я приехала поздно, уже и солнце село. Бабушка трижды повторила, как она рада, что я опять их навестила, да так скоро, и с беспокойством справилась, как там материно здоровье и продала ли я весь свой товар. Дедушка меня ни о чем не спросил. Глянул на меня сурово из-под бровей и сказал:

– Ну, будет суетиться. Ужинать пора.

Я отнесла вещи в комнату и весь ужин проговорила о передниках, которые продала, и о грузе шерсти, который пойдет с дедушкиной баржей, едва только вскроется река; тридцать тюков невеликое дело – но надо же с чего-то начинать. Я болтала и радовалась, что вокруг меня кирпичные стены дедушкиного дома: такие надежные, такие будничные – под стать нашей беседе.

Вечером мы сидели с бабушкой за вязанием в уютной гостиной, и вдруг у нас за спиной скрипнули петли кухонной двери. Скрип был громким, однако бабушка даже головы не повернула. Я медленно отложила вязание, встала и пошла к двери. И, открыв ее, я отшатнулась: куда-то пропал привычный проход меж домами, не было соседской кирпичной стены. Передо мной стоял Зимояр, только стоял он не на мерзлой слякоти, а посреди просеки, окруженной деревьями с бледными ветвями, а из-под ног его под серым небом, омытым ясным холодным светом, куда-то вдаль убегала ледяная дорога. И казалось, стоит мне шагнуть через порог – как я окажусь в ином мире.

В этот раз на крыльце вместо кошелька был ларец из белесого, белее кости, дерева, обвязанный широкими полосами белой кожи, с петлями и застежками из серебра. Я опустилась на колени и открыла его.

– Семь дней я даю тебе в этот раз, чтобы ты обратила мое серебро в золото, – певуче произнес Зимояр, пока я разглядывала горку монет внутри. Здесь хватит серебра для короны, достойной луны и звезд. С таким сокровищем в приданом быть Ирине царицей.

Зимояр будто коршун буравил меня взглядом серебристых глаз – испытующим, недобрым.

– Неужто ты решила, что дороги смертных помогут скрыться от меня и что их стены меня удержат? – спросил он. Сказать по правде, на дороги и стены смертных я не очень-то полагалась. – Не думай убежать от меня, дева, ибо через семь дней я приду к тебе, где бы ты ни спряталась.

И он улыбнулся жестокой и довольной улыбкой, словно верил, что уж в этот раз задача непосильна. И я из-за этого разозлилась. Поднявшись, я гордо выпрямилась и вскинула подбородок:

– Я буду тут с твоим золотом.

Улыбка, к моему удовольствию, сползла с его лица, но расплата за маленькую победу настигла меня без промедления.

– Если все будет по твоему слову, ты отправишься со мной и станешь моей королевой, – ответил он. И его обещание больше не казалось мне шуткой. Потому что белое льдистое кружево вырывалось из его белой перчатки и оплетало каменный порог дедушкиного дома, а белый ларец сиял морозным серебром.

– Погоди! – крикнула я ему в спину. – Зачем я тебе? Нет во мне волшебства, ни капельки! Если заберешь меня в свое царство, там я не смогу обращать серебро в золото.

– Еще как сможешь, смертная дева, – бросил он через плечо таким тоном, будто я сказанула несусветную глупость. – Сила, трижды взысканная, трижды испытанная и трижды явленная, вовеки неизбывна. Исполнишь последнее веление – и быть по сему.

И он шагнул прочь, а дверь захлопнулась прямо перед моим лицом. Я так и осталась стоять на пороге с ларцом, полным серебра, и сердцем, полным смятения.

Через несколько дней корона была готова, и эти дни у Исаака выдались не из легких. Он трудился не покладая рук возле своего прилавка. Черпал серебро чашами и выковывал большие тонкие пластины. Корона выходила похожей на веер – высокая, как бы вдвое удлинявшая голову. На этот веер Исаак с неимоверным тщанием ронял капли горячего серебра – и серебряные жемчужины ложились прихотливыми витиеватыми узорами, а те сбегались, перехлестывались и разбегались вновь. Исаак обошел всех ювелиров на рынке, у всех попросил взаймы литейные формы. Он сотнями отливал тонюсенькие плоские нити, плел из них сверкающие цепочки и развешивал их по всей короне, от края к краю. Часть цепочек он пустил по низу как бахрому. На второй день стал стекаться народ – мужчины и женщины – поглазеть на его работу. Я сидела рядом, молчаливая и угрюмая, и всех прогоняла прочь.

К концу пятого дня Исаак закончил. Он собрал наконец из частей целое и подозвал меня. Я приблизилась, и он водрузил корону мне на голову – проверить, не заваливается ли она. Корона оказалась прохладной и невесомой, точно мой лоб припорошило снегом. В бронзовом зеркале Исаака я будто видела свое отражение в глубокой воде; полночные звезды вспыхнули над моим челом, и народ вокруг притих, бесшумно заволновался, и рынок вдруг сделался безмолвным, как Зимояров сад. А мне хотелось расплакаться или убежать, но вместо этого я сняла с головы корону и вручила Исааку. Пока он нежно укутывал свое творение в лен и черный бархат, толпа, негромко перешептываясь, мало-помалу разошлась.

Дедушка прислал на рынок двух слуг, и они охраняли нас всю дорогу до герцогского дворца. Во дворце все были заняты шумными и суетливыми приготовлениями: царя ожидали уже через два дня, и все домочадцы герцога сгорали от нетерпения. Все до единого слуги знали о планах своего хозяина, и, пока мы шествовали по коридорам с укутанной короной, нас то и дело провожали взглядами. В этот раз нас оставили ждать в передней поприличнее. К нам вышла нянька Ирины и велела мне следовать за ней.

– Неси ее ты, – приказала она мне. – Мужчины пусть тут останутся. – И она смерила подозрительным взглядом Исаака и дедушкиных слуг.

Нянька отвела меня наверх в Иринины покои – всего-то две маленькие комнатки, не то что эти роскошные залы внизу. Видно, герцогскую дочку до сих пор не особо высоко ставили. Ирина сидела перед стеклянным зеркалом, прямая как палка. На ней было платье из серебристо-серого шелка поверх белоснежных юбок. Теперь портной сделал вырез побольше – под ожерелье. Ее красивые длинные волосы заплели в несколько толстых кос, чтобы потом уложить в высокую прическу.

Ирина судорожно сцепила руки перед собой и нервно поигрывала пальцами, пока нянька подкалывала ее косы. Я развернула корону и осторожно надела ей на голову. Корона засверкала в свете десятка свечей; нянька примолкла и восхищенно любовалась воспитанницей. Ирина медленно поднялась и, приблизившись к зеркалу, протянула руку, как бы желая дотронуться до той девушки в зазеркалье.

Едва корона коснулась Ирининой головы, волшебство, каким бы оно ни было, то ли развеялось, то ли перестало действовать на меня. И мне жаль было этого волшебства, мне хотелось, чтобы оно и дальше слепило меня, заставляло забыть обо всем. Из зеркала на меня смотрело лицо Ирины – бледное, тонкое, взволнованное, – и я задумалась: вправду ли она мечтает выйти за царя и променять свои тесные покои на далекий дворец и престол? Она опустила руку и повернулась к нам; на мгновение наши глаза встретились. И я вдруг почувствовала с Ириной какое-то неизъяснимое родство. И моя судьба, и ее – в чьих-то чужих руках. У нее выбора, похоже, не больше, чем у меня.

Дверь отворилась, и вошел сам герцог – проверить, впору ли его дочери корона, – да так и застыл на пороге. Ирина сделала отцу реверанс и выпрямилась; ей приходилось держать голову высоко, чтобы корона не съезжала, поэтому она уже выглядела как царица. Герцог смотрел на нее во все глаза, словно не узнавая собственную дочь. Он легонько тряхнул головой, прогоняя наваждение, и обернулся ко мне.

– Превосходно, пановина, – твердо произнес он, хотя я еще и рта раскрыть не успела. – Вы получите ваше золото.

И он дал нам тысячу золотых монет: хватит набить доверху ларец Зимояра и еще четыре сотни останется. Теперь я владелица целого состояния – да только какой в нем прок?

Дедушкины слуги отнесли домой ларец и мешки с золотом. Бабушка увидела все это богатство и заахала, а дедушка, услышав ее, тоже спустился посмотреть, что там. Он взял четыре золотых из мешка, предназначенного для банка, и вручил каждому из слуг по два злотека, а после отпустил их.

– На один кути, другой копи, вот мудрое правило, – напутствовал дедушка своих слуг, а те с поклоном поблагодарили его и унеслись кутить, весело пихая друг дружку локтями и ухмыляясь во весь рот.

Затем под предлогом, что надо приготовить творожный пирог и отпраздновать мое богатство, дедушка отослал бабушку. Та удалилась в кухню, а дедушка повернулся ко мне и сказал:

– А теперь, Мирьем, выкладывай все как есть.

И тут я расплакалась. Я ничего не рассказывала ни родителям, ни бабушке, но дедушке я рассказала все. Потому что знала: дедушка это вынесет, а они нет. Они с ума сойдут от страха за меня и примутся меня спасать. Узнай отец или мать про владыку зимы – они бы костьми легли между мной и Зимояром. И тогда он забрал бы меня к себе, а мои родители так и остались бы лежать у порога, навеки застывшие.

Теперь я не сомневалась, что Зимояр явится и заберет меня с собой. Раньше я никак не могла взять в толк: зачем владыке зимы смертная жена? Зачем вообще весь этот балаган насчет женитьбы? Ну, пускай даже я худо-бедно наскребла себе в приданое шесть сотен золотых. Но суть в том, что король Зимояров ищет королеву, обращающую серебро в золото, – не важно, смертная она или нет. Зимоярам всегда нужно золото.

Дедушка выслушал мою историю сквозь слезы и всхлипывания и в конце сказал:

– По крайней мере, он не дурак, этот твой Зимояр, раз ищет себе такую королеву. С подобной супругой он купаться будет в золоте – и все его королевство в придачу. А что ты еще о нем знаешь? – Я непонимающе уставилась на дедушку мокрыми глазами, а он лишь пожал плечами. – Ты, разумеется, ждала от жизни чего-то другого, но, в конце концов, есть вещи и похуже, чем быть королевой.

И эти слова прозвучали для меня как откровение, как дар. Дедушка преподнес мне всю историю как обычное сватовство – с обсуждением условий, с уговором. Это, конечно, не совсем так на самом деле – ну и что с того? Я всхлипнула напоследок, вытерла слезы и почувствовала себя намного лучше. Если подумать, то, говоря казенным языком, для дочери бедняка это очень даже неплохая партия. Я успокоилась, и дедушка удовлетворенно кивнул:

– Вот и умница. Сама подумай хорошенько. Все эти короли и знать часто не вольны в своих желаниях, зато уж вести себя могут как заблагорассудится. Тебе ведь никто другой не глянулся?

Я еле заметно качнула головой:

– Нет.

Никто другой мне не глянулся. Хотя, когда мы прощались с Исааком, меня кольнуло что-то вроде ревности. Потому что, унося с собой четыре мешка собственного золота, он восторженно попросил: «Скажите деду, я завтра приду и буду говорить с ним». И вот тут-то внутри я вся прямо вспыхнула от ревности к Басе. Но это было вовсе не из-за Исаака – просто я подумала, что вот сейчас она выйдет за человека с такими нежными руками и темно-карими глазами, и будет у нее свой дом, полный любви, и все потому, что это я своими трудами, своим золотом эту любовь вскормила и дала ей взойти.

– Ты встретишь жениха не с пустыми руками. Ты выйдешь к нему богатой невестой, – произнес дедушка, кивая на ларец. Дедушка словно угадал мои мысли. – Он достаточно мудр, чтобы ценить принесенное тобой, даже если пока не ведает, какие сокровища ты еще ему подаришь. И этого довольно, чтобы высоко держать голову. – Дедушка взял меня за подбородок и крепко сжал. – Держи голову высоко, Мирьем. – И я кивнула, стиснув губы и замкнув слезы внутри.

Мирнатиус прибыл в огромных санях с черно-золотой росписью. От четверки черных рысаков валил пар; кони били копытами. На запятках стояли пешие воины, сани окружал ломкий строй конников. Царь, понятное дело, явился не один, а во главе целой свиты, но его спутников и их саней никто не замечал. Все смотрели только на царя: как он распахивает дверцу саней и выбирается наружу, окутанный сгустившимся облаком теплого воздуха. Одежда на нем была тоже черная, с искусной вышивкой – золотая нить бежала ручейком по шерстяным вставкам на его тяжелом плаще. Длинные черные кудри ниспадали на плечи, и все невольно оборачивались, влекомые к царю, как мотыльки к пламени.

Царь небрежно приветствовал моего отца и в ответ на вопрос, как проходит его путешествие, слегка посетовал на суровость зимы: мол, дичь стала слишком уж слабая да тощая. Это был тонкий намек отцу: царь заведомо принижал любую охотничью забаву, какую бы ни устроил для него отец. Отец, конечно, собирался развлекать гостя в том числе и охотой, и Мирнатиус своим намеком как бы невзначай уколол его. Но отец невозмутимо поклонился и ответил:

– Истинная правда, государь, охота нынче пошла скучнейшая. Однако, надеюсь, мое гостеприимство вас не разочарует.

Царь промолчал.

Я почти вся скрылась за занавеской, но отшатывалась от окна всякий раз, стоило царю глянуть вверх и пройтись хищным взором по окнам – так коршун, кружа над полем, высматривает добычу. К счастью, взгляд царя скользил по главным покоям, мое маленькое окошко его не привлекало. Отец не стал переселять меня в комнаты попросторнее. В свите царя прибыло немало людей, которым отец стремился угодить, – просторные покои он приберег для гостей. К тому же отец рассчитывал вскоре и вовсе спровадить меня из дома.

Мирнатиус широко улыбнулся отцу. Всем своим видом царь показывал, что намерен всласть повеселиться за хозяйский счет, ни в чем себе не отказывая.

– И я на это надеюсь, – кивнул он. – А как поживает ваше семейство, сударь? Малютка Ирина, должно быть, совсем уже взрослая. И, как я слышал, красавица?

Это была чистой воды издевка: ничего подобного он, конечно, не слышал. И придворные, и советники прекрасно знали, что я ничем не примечательная девица и едва ли заслуживаю даже мимолетного царского взгляда – если царь вообще удосужится на кого-то глядеть. Разве только по-совиному завертит головой в поисках жертвы.

– Семейство благополучно, и Ирина в добром здравии, государь, лучшего я как отец и желать не вправе, – ответил отец. – Не стану лукавить: красавицу разглядело бы в ней не всякое око. Однако, государь, признаюсь, есть в ней нечто, чего нет у других девиц. Вы сами увидите ее вскоре и скажете, так ли это. Я был бы счастлив услышать ваш совет: ведь Ирина в тех летах, когда принято думать о замужестве, и надобно бы подыскать ей достойного супруга – достойного в тех пределах, что мне по силам, разумеется.

Это было очень прямое заявление, почти грубое – ведь в придворных беседах принято ходить вокруг да около, тщательно минуя суть вопроса. Однако отец добился желаемого: Мирнатиус оказался выбит из колеи. Выражение злобного триумфа исчезло с его лица; идя следом за отцом в дом, он задумчиво морщил лоб. Смысл послания дошел до царя: герцог без обиняков предложил меня ему в невесты. И это при том, что я откровенно плохая партия. При том, что герцог не из тех болванов, что станут подсовывать царю дочку-уродину в надежде на тусклый свет и крепкий хмель. А это означает, что во мне и впрямь есть некая тайна.

Гости ушли с мороза в дом, где их должна была встречать мачеха. Я так и стояла за занавеской, не двигаясь с места, пока вся царская свита не разбрелась в разные стороны, пока все придворные, стрельцы и слуги не растеклись по укромным закуткам и закоулкам нашего дома и конюшен. Смотреть больше было не на что, и прислуга, сгрудившаяся возле другого окна, расселась по местам и вернулась к своему бойкому шитью, а судомойки принялись опустошать две большие лохани, все еще стоящие возле камина: в одной меня купали, в другой мыли мои волосы.