Зима Гелликонии

Глава 4 Военная карьера

Ограничение числа жителей актом «О проживании» было встречено и воспринято с различных точек зрения на приказы олигархии. В привилегированных кварталах города люди кивали и говорили: «Как мудро, какое замечательное решение». Близ доков жители Кориантуры восклицали: «Что этот байвак придумает дальше!»

Эедап Мун Одим, вернувшись домой, в перенаселенное пятиэтажное жилище, ничем не выдал своего тревожного настроения. Он не сомневался, что очень скоро полиция вызовет его и укажет на то, что он и его семья входят в явное противоречие с новым законом.

Поздним вечером, обняв на ночь детей, он пристроил свое худое тело возле сонной жены и приготовил разум к пауку. Он ничего не сказал супруге, понимая, что ее картинные терзания, ее слезы, ее непременная беготня по комнате, традиционные сочные поцелуи, которыми она громко наградит троих детей, никак не решат его проблему. Когда дыхание жены стало ровным, как благоуханный ветер в осенних перелесках Кай-Джувека, Одим собрался с духом и вошел в то состояние малой смерти, что было входными вратами в паук.

Для бедных, несчастных, переживающих всевозможные бедствия осужденных это прибежище всегда было открыто. Вход в паук даровал возможность общения с сознанием тех, чья жизнь в обычном мире завершилась. Ни церковь, ни армия не распространяли свою власть на мир мертвых. Огромный мир усопших был чужд всякому подавлению или ограничению прав личности; даже бог Азоиаксик не был здесь властен. Только духи и еще более отдаленные по степени нисхождения останки существовали здесь в состоянии упорядоченного упокоения, непрерывно опускаясь к невосходящему солнцу Всеобщей Прародительницы, принимающей в свое лоно всех некогда живших.

Подобно перышку, трепещущая душа Эедапа Мун Одима опустилась вниз, чтобы узреть душу отца, лишь недавно ушедшего из Верхнего мира, и услышать отцовские слова.

В настоящий момент отец представлял собой подобие дурно сделанной золоченой клетки. Непросто было проникать взором через обсидиан не-существования, но когда душа Одима выразила свое почтение, отцовская душа мерцанием дала ответ. Одим изложил свои затруднения.

Душа слушала, иногда делая замечания, сопровождавшиеся появлением легких облачков золотистой мерцающей пыли. В свою очередь, душа общалась с рядом останков предков, длинной цепью нисходящих во тьму. Наконец отец передал Одиму совет.

— Милый и возлюбленный сын, твои всегдашние заботы о нашей семье и твоя теперешняя о ней тревога делают тебе большую честь. Семья должна полагаться только на себя, поскольку правительство не относится должным образом к семейным узам. Твой добрый брат Одирин Нан живет далеко от тебя, но он, как и ты, всегда внимателен к нашим бедным родственникам. Отправляйся к нему. Отправляйся к Одирину Нану.

Беззвучный глас растворился и затих в обсидиане. Одим негромко возразил: он любит брата Одирина Нана, однако брат живет в далеком Шивенинке; поэтому, возможно, ему лучше будет перейти через горы и вернуться к отдаленной ветви своего семейства, до сих пор живущей в долинах Кай-Джувека?

— Здесь со мной есть такие, кто не советует возвращаться в Кай-Джувек. С каждым теннером путь через горы становится все опасней, об этом говорят недавно прибывшие сюда.

Произнося эти слова, непрочный отцовский остов сотрясался.

— К тому же долины становятся скудными и каменистыми, а скот уменьшается в числе и тощает. Плыви на запад к своему возлюбленному брату, он энергичен и деловит. Прими наш совет.

— Отец, слышать музыку твоего голоса значит подчиняться его мелодии.

Почтительно и вежливо распрощавшись с отцом и другими родственниками, душа Одима, подобно искорке в звездчатой пустоте, поднялась сквозь обсидиан наверх. Ряды прошлых поколений постепенно исчезли из вида. Потом пришла боль вхождения в бренное человеческое тело, лежащее на кровати и ожидающее возвращения сознания.

Одим вернулся к своей земной оболочке, ослабленный нисхождением, но укрепленный мудростью отца. Подле него продолжала мерно сопеть жена, бестревожно отдавая сну свое обширное тело. Одим обнял супругу и успокоился в ее тепле, словно дитя возле матери.

Были и такие — тайные любовники, — кто поднялся именно тогда, когда Одим отошел ко сну. И такие — любовники ночи, — кто предпочитал возвращаться домой перед рассветом, чтобы ни один сосед их не заметил. И такие — любовники ночной прохлады, — чье телосложение было таково, что они находили удовлетворение в кратких часах, когда бдительность людей минимальна.

Когда пробило три утра, майор Гардетаранк, в кожаных форменных штанах, стоял перед зеркалом и, внимательно вглядываясь в свое отражение, брился.

Майор Гардетаранк считал паук полной глупостью. Себя он полагал рационалистом. Рационализм был кредо его и его семьи. Он не верил в Азоиаксика (а тем более в церковные обряды) и еще меньше верил в паук. Майор никогда не задумывался о том, что его сознание в конце концов тоже найдет упокоение в умвелте живого обсидиана, куда не пробивался ни один луч света.

Сейчас, прикасаясь к коже острейшей, способной одним махом перерезать горло бритвой, он размышлял о том, каким еще образом можно ущемить обитателей Кориантуры и усложнить их существование, так же как и существование его подчиненного, капитана Харбина Фашналгида. Гардетаранк считал, что имеет определенные причины семейного характера ненавидеть Фашналгида, тем более что недавно открылась вопиющая непригодность капитана к его новому назначению. Ведь Гардетаранк был рационалистом.

Некогда перед последним приходом Вейр-Зимы, Сиборналом правил великий король, оставшийся в памяти потомков как король Дэннис. Двор короля Дэнниса помещался в Старом Аскитоше, загородное убежище же государю обеспечивала громада Осенних дворцов. Так гласила легенда.

К своему двору король Дэннис призвал ученых мужей со всей планеты. Великий король боролся за существование Сиборнала на протяжении мрачных веков Вейр-Зимы, для чего великие силы захватнической армии получили приказ высадиться на берегах Панновала.

Придворные ученые короля составили каталоги и энциклопедии. Все живое было поименовано, описано и учтено. Лишь медленно пульсирующий подобием жизни мир мертвых позабыли, дабы защитить силы Церкви Грозного Мира.

После смерти короля Дэнниса наступил долгий период смуты. Пришла зима. Тогда семь великих семейных кланов Сиборнала объединились и создали олигархию в попытке править континентом, опираясь на науку и рационализм, как заповедал король Дэннис. Семьи Сиборнала послали ученых — просвещать народности Кампаннлата — в самые дальние и старейшие культурные центры Киивасиена, на южной стороне Борлиена.

Осень этого Великого Года увидела один из самых просвещенных указов олигархии. Олигархия изменила сиборнальский календарь. В прошлом народы Сиборнала, за исключением выходцев из далеких медвежьих углов вроде Верхнего Хазиза, высчитывали годы «со дня коронации Дэнниса». Олигархия отменила такую формулу летоисчисления.

Теперь малые годы были пронумерованы по указаниям астрономов в последовательности, берущей начало от года нахождения Гелликонии и ее малого светила, Беталикса, в точке наибольшей отдаленности от Фреира — другими словами, в точке апоастра.

В Великом Году было 1825 малых лет по 480 дней. Текущий год, год вторжения Аспераманки в Чалц, был годом 1308 после апоастра. При подобной астрономической системе никто не мог усомниться, какое на дворе время года. Такое летоисчисление было признано наиболее рациональным.

Майор Гардетаранк рационально закончил бритье, вытер лицо и весьма рационально вычистил свои торчащие вперед зубы, произведя при этом ровно столько же движений щеткой вверх-вниз по передним зубам, сколько по боковым.

Нововведения, касающиеся календаря, взволновали крестьян. Но олигархия точно знала, что делает. Тайна была основой государства; тайна проникала всюду. Всюду внедрялись агенты и соглядатаи. К исходу осени олигархия основала тайную полицию для наблюдения за настроениями в обществе. Глава олигархии, сам олигарх, постепенно превратился в тайное, никому не известное лицо, в тень, в призрак, реющий над Аскитошем, где когда-то — так, по крайней мере, утверждали легенды — король Дэннис был всеми любим и появлялся на людях часто и повсеместно.

Все приказы и законы, проводимые в жизнь олигархом, имели строго рациональное обоснование. Рациональность стала жестокой философией, насаждаемой такими, как Гардетаранк. Рациональность предоставляла ему отличную возможность запугивать людей. Каждый вечер во время ужина в офицерской столовой он поднимал бокал за рациональность и опрокидывал алкоголь в горло, удерживая край бокала своими огромными зубами.

Теперь же, завершив туалет, он позвал слугу, который помог ему надеть сапоги и шинель. Одетый в высшей степени рационально, Гардетаранк вышел на тонущую в измороси предрассветную улицу.

Его подчиненный, капитан Фашналгид, был далек от рациональности, но тоже не чурался вина.

Пристрастие к вину началось у капитана с безобидной привычки, принятой в обществе его друзей, младших офицеров. По мере того как в Фашналгиде росла ненависть к олигарху, пить приходилось все больше. Иногда он терял власть над собой.

Однажды вечером в офицерской столовой, еще в Аскитоше, Фашналгид мирно пил вино и читал, не обращая внимания на присутствующих товарищей-офицеров. Вздорный капитан по имени Найпундег остановился возле стула Фашналгида и прижал стеком раскрытую страницу его книги.

— Сколько тебя вижу, Харбин, ты всегда занят чтением. Ты одинокий пес. Надеюсь, что-нибудь забавное о девочках?

Закрыв томик, Фашналгид ровным голосом ответил:

— Это занятие вряд ли понятно тебе, Найпундег. Ты к такому непривычен. Это история развития церковной архитектуры за несколько последних веков. Вчера я купил эту книгу у букиниста. Она напечатана три века назад, и здесь, кстати, рассказывается о тайнах, которые мы теперь позабыли. Например, как находить душевное успокоение. Ты интересуешься такими вопросами?

— Нет, такие вещи меня не интересуют. По мне, так это жуткая скука.

Фашналгид поднялся и спрятал книгу в карман мундира. Потом взял свой бокал и выпил его до дна.

— Жаль, что в нашем полку служат такие тупицы. Здесь я ни разу не встретил ни одного интересного человека. Надеюсь, ты не станешь обижаться на такие слова? Ведь ты горд тем, что ты тупица, верно? И все книги, если только это не грязные книжонки о девочках, ты находишь скучными?

Фашналгид слегка покачнулся. Найпундег, сам изрядно пьяный, разразился злобной руганью.

Так Фашналгид впервые выразил свою ненависть к олигархии и к ее постоянно возрастающей силе.

Найпундег, опрокинув в горло очередной бокал огненного напитка, вызвал Фашналгида на дуэль. Были призваны секунданты. Поддерживая дуэлянтов, они вывели их во двор офицерского собрания.

Там ругань возобновилась. Офицеры оттолкнули секундантов и, выхватив пистолеты, принялись палить друг в друга.

Почти все пули пролетели мимо цели.

Все, кроме одной.

Эта пуля попала Найпундегу прямо в лицо, разворотила нос и верхнюю челюсть, вошла в голову ниже левого глаза и вышла чуть правее затылка.

В военном обществе, относящемся либерально к таким происшествиям, Фашналгиду удалось свести причину дуэли к ссоре из-за дамы. Военный трибунал под председательством самого Аспераманки был вполне удовлетворен; Найпундег, родом из Брибахра, не пользовался особой популярностью. Фашналгид отделался небольшим взысканием. Единственное, что так и осталось неудовлетворенным, — совесть Фашналгида; он убил товарища-офицера и главным виновником считал себя.

Он испросил отпуск и отправился в поместье отца, расположенное на возвышенностях к северу от Аскитоша. В гостях у отца Фашналгид намеревался совершить свое обновление, некоторое время воздерживаясь от женщин и питья. Родители Фашналгида уже состарились, хотя оба еще были в силе и ежедневно совершали поездки верхом, как это было заведено у них вот уже сорок последних лет или даже больше, — объезжали свои поля и лесные угодья.

Поместьем управляли двое младших братьев Фашналгида, живущие у родителей вместе со своими женами. Братья занимались научным земледелием, то есть высевали более стойкие породы зерновых, когда прежние сорта начинали давать скудный урожай, выбирали скороспелки, занимались насаждением каспиарновых лесов, после того как ураганы во множестве валили деревья, строили мощные изгороди, чтобы удержать в стороне стада мародеров-фламбергов, наведывающихся на поля с северных равнин. Под началом братьев трудились мрачные фагоры.

В детстве поместье отца казалось Фашналгиду раем земным. Но теперь оно показалось ему прибежищем тоски и печали. Он увидел, сколько труда требовалось для того, чтобы поддерживать положение дел в поместье, покуда климат ухудшался, и понял, что не хочет иметь с этим ничего общего. Каждое утро он предпочитал выслушивать повторяющиеся разговоры отца, нежели присоединиться к братьям на полях. Потом он обычно удалялся в библиотеку, чтобы там задумчиво листать старые книги, которые когда-то зачаровывали его своими историями, и время от времени позволял себе пропустить стаканчик вина.

Часто капитан Фашналгид с горечью задумывался о том, что его жизнь проходит бессмысленно. Он даже не мог понять, в какую сторону влечет его желание. При этом, ввиду своей скромности, он не осознавал и не мог понять, сколько людей, в особенности — женщин, любило его по причине этого самого изъяна. Вступив в зрелый возраст, он имел поразительный успех.

При этом он отличался наблюдательностью. Через пару дней он заметил, что один из его братьев поссорился с женой. Возможно, размолвка между супругами была лишь мимолетной. Но Фашналгид немедленно начал симпатизировать даме. Чем больше он говорил с ней, тем меньше оставалось в нем намерений измениться. Он старался изо всех сил. Он рассказывал женщине о блеске военной жизни, одновременно опутывая ее сетью прикосновений, улыбок, изображая жалость, которая, конечно же, была неискренней, изображая печаль, которая отчасти была подлинной. Ему удалось завоевать ее симпатии, и она стала его любовницей. Это оказалось неожиданно легко.

Его поведение было совершенно иррационально.

В огромном двухэтажном сельском доме родителей эту связь не удалось уберечь от чужих глаз. Отравленный любовью или ее подобием, Фашналгид уже не мог вести себя осмотрительно. Он осыпал свою новую пассию нелепейшими подарками — плетеный гамак, двухголовый козленок, кукла, одетая солдатом, сундучок из слоновой кости с резьбой-письменами, излагающими знаменитые легенды Понипота, пара пекубов в подарочной роскошной клетке, серебряная фигурка хоксни с лицом женщины, колода игральных карт в янтарном футляре с большой жемчужиной, клавикорды, ленты, книги стихов и в довершение — окаменелый череп мади с гипсовыми глазами.

Он нанимал музыкантов из деревни, чтобы те пели ей серенады.

В свою очередь женщина, в экстазе от того, что рядом с ней впервые в ее жизни оказался мужчина, который ничего не знал и знать не хотел ни о картошке, ни о зерне, ни о пелламонтейне, танцевала для него на его веранде совершенно нагая, в одних лишь браслетах, которые он подарил ей, и пела для него удалые зиганки.

Это не могло продолжаться долго. Мрачная сельская нравственность не стерпела такого разврата. В одну из ночей братья Фашналгида засучили рукава и, ворвавшись в любовное гнездышко, разбили клавикорды и вышвырнули Фашналгида из дома.

— Абро Хакмо Астаб! — орал что было мочи Фашналгид. В поместье никто, даже наемные работники, не решались произносить такое ругательство вслух.

Во тьме он поднялся на ноги и отряхнул пыль с мундира. Двухголовый козленок принялся жевать его штанину.

Фашналгид добрался до окна своего старика-отца, где принялся выкрикивать попеременно ругательства и мольбы.

— Вы с матерью хорошо устроились, черт бы вас побрал. Вы из того поколения, которое считало любовь подвластной воле и сознанию. Воля и сознание поднимают нас над животными, а любовь идет от обычного скотства, так говорили поэты. Вы женились на всю жизнь, но разве это правильно, старые глупцы? Проклятье, мир изменился! На смену воле и сознанию приходит холод...

Сегодня нужно хватать любовь тогда, когда удается. Разве не должны вы, мои родители, стремиться сделать меня счастливым? Что? Отвечайте, старые вы байваки, чертовы совы! Если сами вы всю жизнь были так счастливы, то почему не дадите и мне немного счастья? Вы ничего мне не дали. Почему мне никогда ничего не достается?

Из темного дома не донеслось ни слова в ответ. Из какого-то окна вылетела кукла, одетая солдатом, и попала ему по голове.

Фашналгиду ничего не оставалось, кроме как вернуться в свою часть в Аскитоше. Но новости, передающиеся из уст в уста между семьями, живущими в поместье, добрались и туда. Скандал не отпустил Фашналгида. Словно по злой иронии судьбы оказалось, что майор Гардетаранк приходится дядей той женщине, которую Харбин обесчестил, той самой женщине, которая нагой танцевала для него на его веранде и пела ему разгульные зиганки. С этих пор положение Харбина Фашналгида в части стало ужасным и день ото дня ухудшалось.

Он тратил все свои деньги на редкие книги, на женщин и выпивку. Он копил в себе ненависть к олигархии, от случая к случаю, словно странный коллекционер, открывая для себя, какой крепкой стала хватка автократии, стиснувшая за годы Осени северный континент. Копаясь в развалах букинистов, Фашналгид наткнулся на списки годовых доходов поместий Ускутошка за некоторый промежуток времени; среди прочих в списке значилось и родительское поместье Фашналгида. Против поместья стояло примечание «подарок олигархии». Никаких пояснений к этой фразе не было.

Исполняя свой воинский долг, Фашналгид обдумывал свое открытие. Отчего-то у него возникло ощущение, что сам он тоже часть подарка олигархии.

Между пьянками и развратом он вспоминал хвастливые слова отца. Разве не похвалялся старик, что когда-то ему выпала честь лично видеть олигарха? Никто никогда не видел олигарха. Нигде не было портретов олигарха. В сознании Фашналгида олигарх не вязался ни с каким образом, кроме пары огромных когтистых лап, протянувшихся к землям Сиборнала.

Однажды вечером, после окончания гарнизонного дня, Фашналгид приказал адъютанту оседлать его хоксни и во весь опор поскакал в поместье отца.

Его братья рычали на него, словно дикие звери. Ему не удалось увидеть свет своих очей, свою любовь, лишь взмах руки, когда ту утаскивали за дверь. Он узнал на милой руке браслет, который сам подарил. Как звенел этот браслет, когда она танцевала ему!

Его отец лежал на постели, укрытый одеялами. Старик едва ворочал языком, хрипел и часто впадал в забытье. А может, просто тянул время. Внезапно Фашналгид узнал во лжи и притворстве своего отца себя. Старик все твердил, что сам видел Торкерканзлага Второго, верховного олигарха. Но это было сорок лет назад, когда отец был еще молод.

— Титул ничего не значит, — говорил отец. — Он выбирался случайно, чтобы просто скрыть настоящее имя. Олигархия — это тайна, и имена членов совета и олигарха держатся в строгой тайне, чтобы никто и никогда их не узнал. Они даже не знакомы друг с другом... Так же...

— Значит, ты никогда не видел олигарха?

— Никто не может сказать, что видел его. Но тогда был особый случай, и олигарх находился в соседней комнате. Сам олигарх. Так мне тогда сказали. Я знал, что олигарх там, я уверен в этом. Я ни в чем не могу быть уверен... быть может, он похож на огромного омара с клешнями до самого неба, но я знаю, что олигарх был там в тот день — и, открой я дверь, я бы увидел его, и его клешни, и...

— Отец, но что ты делал там, что это был за особый случай?

— Ледяной Холм, так это называлось. Ледяной Холм, ты, наверное, слышал. Все знают, где он находится, но даже члены Совета олигархии не знакомы друг с другом. Тайна имеет особое значение. Помни об этом, Харбин. Честь для юношей, чистота для девушек, тайна для мужчин... Знаешь, как говорил мне в старые времена дед: «Душа сиборнальца — потемки». В этом есть доля правды.

— Когда ты был на Ледяном Холме? Титул и это поместье тебе подарила олигархия? Я должен знать.

— Долг, сынок... есть такое слово — долг. Мало покупать женщинам куклы и книжки стихов. Если тебе передают в дар поместье, ты должен беречь его и содержать как положено. Приближается Зима, и нужно все предусмотреть. Я уже стар. Но тебе не о чем печалиться. Все было договорено еще до твоего появления на свет. В ту пору я был лицом значительным, не чета тебе нынешнему — да и потом тебе так высоко не забраться... ты мог бы стать майором, но то, что я слышал от этого Гардетаранка... Вот почему я подписал договор о том, что мой первенец будет служить в армии олигарха, чтобы защищать государство, давшее мне...

— Ты продал меня в армию еще до того, как я родился? — спросил Фашналгид.

— Харбин, Харбин, сыновья идут в армию. Это дело чести. Того требует благочестие. Благочестие, Харбин. Вера и благочестие. Так учит церковь.

— Ты продал меня в армию. И что получил взамен?

— Душевное спокойствие. Чувство выполненного долга. Безопасность, сказал бы я, но тебе этого не понять. Ты даже не слушаешь. Твоя мать одобрила мое решение. Можешь сам спросить. Это была ее идея.

— Господи... — Фашналгид встал и налил себе выпить. Одним глотком прокинул вино в горло. Отец поднялся на ложе и проговорил:

— В обмен я получил обещание.

— Какое же?

— Мне пообещали будущее. Безопасность моего поместья. Харбин, я столько лет был членом совета. Вот почему я согласился направить тебя в армию. Это была большая честь — хорошая карьера, отличная карьера, завидная. Ты должен больше внимания уделять молодому Гардетаранку...

— Ты продал меня, отец, продал, как раба...

Фашналгид зарыдал и бросился вон из дома. Ни разу не оглянувшись, он галопом ускакал из тех мест, где когда-то появился на свет.

А через несколько месяцев батальон Фашналгида был расквартирован в Кориантуре, где под командованием своего врага, майора Гардетаранка, Харбин должен был устроить теплый прием возвращающейся армии Аспераманки.

Уже довольно долгое время, с самого начала летописной истории, Сиборнал существовал гораздо более упорядоченно, чем разрозненные нации Кампаннлата. Северные нации имели каждая свои отличительные особенности, однако сумели сплотиться перед лицом внешней угрозы.

В те века, когда жилось легче, Сиборнал был привилегированным континентом. С самой ранней весны Великого Года Фреир поднимался и больше уже не заходил, позволяя возделывать северные земли довольно рано. Теперь же, когда Великий Год клонился к закату, олигархия стремительно ужесточала свое правление — приготовляя государство к векам тьмы.

И олигархия, и обычные люди понимали, что Зима, единожды сковав все холодом, разрушит общество, как превратившаяся в лед вода разрывает трубу. Тяжелейшие условия — мороз, отсутствие нормального снабжения продовольствием — вполне могли привести к скорому развалу цивилизации. После наступления Мирквира землю быстро, всего за несколько лет, скуют вековые льды и снега, и на несколько местных веков воцарится тьма: такова будет Вейр-Зима, когда в Сиборнале настоящими хозяевами станут полярные ветры.

Под напором Зимы Кампаннлат неминуемо падет. Нации Кампаннлата не умеют и не могут сотрудничать. Практически все население Дикого Континента снова вернется к варварству. Сиборнал, где Зима будет еще более суровой, сможет выжить, введя на своей территории рациональное планирование.

Продолжая искать избавления от душевной муки, Фашналгид обратился к священникам и святым людям. Церковь всегда была и оставалась кладезем знаний. Здесь, в церкви, хранилась тайна выживания Сиборнала, и он узнал ее. Одержимый идеей добровольного изгнания из поместья отца, из лесов и с полей, где сейчас трудились его братья, в ответ он получил откровение, а с ним толчок к возрождению.

Северный континент, почти целиком покрытый полярной шапкой, можно было рассматривать как глыбу льда, окруженную узкой полоской суши, граничащей с морем. В море таилось избавление Сиборнала от зимнего проклятия. В холодной воде содержалось больше кислорода, чем в теплой. Во время зимы жизнь, морская жизнь, будет кипеть по-прежнему. Пищевые цепочки океана без труда отдадут людям свое изобилие — даже тогда, когда льды скуют поля отцовского поместья, те самые поля, от которых сын теперь отвернулся.

Изучение истории совершило переворот в душе Фашналгида. Прежде он привык мыслить в днях и теннерах, но не в десятилетиях и веках. Он умерил пьянство, и теперь проводил со священниками столько же времени, сколько со шлюхами. Его обычным собеседником и духовником стал священник-офицер, еще в Аскитоше прикрепленный к казармам, в которых размещался его батальон. Однажды, на исповеди, Харбин признался священнику в своей ненависти к олигархии.

— Церковь тоже ненавидит олигархию, — спокойно ответил священник. — И тем не менее мы продолжаем трудиться вместе. Церковь и государство нераздельны. Ты испытываешь неприязнь к олигархии потому, что под ее давлением вынужден был отправиться в армию. Но изъяны в твоем характере, источник твоих мук, сделали тебя отщепенцем как в армии, так и в олигархии.

Но нужно отдать должное олигархии: от нее исходит и хорошее. Возблагодари ее за надежную и сочувственную власть. Разве не сказано, что олигархия никогда не спит? Возрадуйся тому, что ее недреманное око устремлено на наш континент.

Фашналгид ничего не ответил. Для того чтобы понять, чем так встревожили и расстроили его ответы священника, ему понадобилось некоторое время. Он решил, что в словах «сочувственная власть» уже кроется противоречие. Он был ускут, и все равно его фактически продали в армейское рабство. А что касается того, что олигархия никогда не дремлет: любой, кто мог обходиться без сна, по определению был нечеловек и потому враг человечеству, как фагоры, например.

Только позже он понял, что, говоря об олигархии, священник использовал те же выражения, в которых мог говорить о боге Азоиаксике. Азоиаксику тоже воздавали хвалу за непрекращающуюся и сочувственную власть. Азоиаксик тоже следил своим недремлющим оком за их материком. И разве не говорилось, что Церковь никогда не спит?

С этого момента Фашналгид перестал уделять столько внимания церкви, еще больше укрепившись в своем мнении: олигархия — чудовище.

Первая гвардия не отправилась в составе карательной экспедиции Аспераманки в Чалц, в Северный Кампаннлат. Спустя несколько недель после ухода Аспераманки пришел приказ отправиться в Кориантуру, для того чтобы укрепить воинскими силами передовые рубежи.

Фашналгид решился спросить у Гардетаранка причину столь поспешного перевода из Аскитоша.

— Участились случаи жирной смерти, — коротко ответил майор. — И нам ни к чему волнения в приграничных городах, не правда ли?

Его ненависть к младшему офицеру была так велика, что, говоря это, Гардетаранк смотрел ему не в глаза, а в бороду.

Свой последний вечер в Аскитоше Фашналгид провел с женщиной, ставшей в последние годы его любимицей. Его подругу звали Ростадал. Она жила всего в нескольких кварталах от казармы.

Фашналгид относился к Ростадал с нежностью и баловал ее. Как и он, она недавно приехала в столицу. Раньше она жила в деревне на севере. У нее ничего не было. Никакой собственности. Никаких политических или религиозных верований. Родственников тоже. И, несмотря на это, она была доброй девушкой и содержала свою маленькую комнатку уютной и опрятной.

Внезапно Фашналгид сел в кровати:

— Мне нужно идти, Ростадал. Принеси мне выпить, если можно.

— В чем дело?

— Просто принеси мне выпить. У меня тяжело на душе. Я не могу оставаться тут.

Не сказав больше ни слова, она выскользнула из постели и принесла ему стакан вина. Он выпил залпом.

Ростадал присела рядом с ним и спросила:

— Скажи, что мучает тебя?

— Не могу. Это слишком ужасно. Мир полон зла.

Фашналгид принялся одеваться.

Ростадал накинула старенький пеньюар, гадая, заплатит капитан или нет. Единственным источником света в комнатке была масляная лампа.

Обувшись, Фашналгид собрал все свои книги, которые хранил тут возле кровати, и положил на стол для девушки несколько сибов. Его взгляд был полон горя. Он видел ее испуганное лицо, но ничем не мог утешить ее.

— Ты еще вернешься, Харбин? — спросила она, обхватив себя за плечи.

Он взглянул на потрескавшийся потолок и покачал головой. И вышел.

Сыпал холодный бесконечный дождь, погружая весь Аскитош во мглу. Но Фашналгид этого не замечал. Он быстро шел по пустынным улицам, стараясь движением и усталостью прогнать тяжелые мысли.

Прошлой ночью по этим же улицам проскакал измученный гонец на обессилившем лойсе. Гонец мчался в главный штаб армии на вершине холма. И хотя о происшествии ничего официально не говорили, в офицерской столовой об этом быстро узнали. Гонец, агент олигархии, доставил донесение, касающееся армии Аспераманки, одержавшей победу над объединенными силами Кампаннлата и освободившей Истуриачу. Как сообщил посланец, Аспераманка готовится с триумфом вернуться в Сиборнал и ожидает встречи, достойной победителя.

Гонец, принесший это известие, спустился со спины лойся и упал ничком на дворцовой площади перед штабом армии. Его вид красноречиво говорил о болезни, которой он страдал, — о жирной смерти. Старший офицер пристрелил гонца на месте.

Через час или два после этого Фашналгиду во сне явилась мать и сказала: «Брат пойдет на брата». Сам себе он приснился подвешенным к крюку.

Через два дня Фашналгида перебросили в Кориантуру.

Выслушав из уст майора Гардетаранка приказ, Фашналгид мигом понял, что замыслила олигархия. Лишь одно могло разрушить схему, которая должна была помочь Сиборналу выжить в грядущую Вейр-Зиму. Опасность исходила не от холода: это была жирная смерть. В безумии, которое несла жирная смерть, брат начинал пожирать брата.

Смерть полуночного гонца предупредила олигархию о том, что возвращающаяся с Дикого Континента армия Аспераманки несет с собой эпидемию жирной смерти. Последовало немедленное рациональное решение: армия не должна вернуться. Первую гвардию, в которой Фашналгид был офицером, отправили в Кориантуру с единственной целью: уничтожить армию Аспераманки, как только та подойдет к границе Сиборнала. Законы, направленные против эпидемии, ограничение числа жителей, введенное в городе и так больно ударившее по Эедапу Мун Одиму, говорили о том, что бойня, когда необходимость в ней наступит, будет вызывать меньше протестов у населения.

Такие страшные мысли бродили в голове Фашналгида, пока он лежал под крышей гостеприимного дома Одима. В отличие от майора Гардетаранка, Фашналгид не любил подниматься рано. Но от видений, проносящихся перед мысленным взором, он не мог бежать в сон. Олигархия, которая ему сейчас грезилась, напоминала паука, который засел где-то во тьме, высасывая силу из поколений людей.

За словами отца о том, что он купил себе будущее, крылся тайный смысл. Отец купил это будущее ценой жизни собственного сына. Отец обеспечил безопасность себе, бывшему члену Совета олигархии, и ему было наплевать, что это произошло за счет других.

— Я знаю, что мне делать, — проговорил Фашналгид, в конце концов выбираясь из постели. Свет уже сочился сквозь маленькое окошко. Он слышал, как вокруг за стенами начинает пробуждаться от сна семья Одима.

— Я знаю, что мне делать, — повторил он, одеваясь.

Когда несколько часов спустя девушка Беси Бесамитикахл вошла в его контору, он мгновенно прочитал в ее позе невольное, неожиданное для нее самой обещание исполнить его волю. В тот же миг он понял, что может использовать Беси и Одима для того, чтобы попытаться разрушить планы олигархии и спасти армию Аспераманки.

Восточные укрепления Кориантуры, спускающиеся на перешеек Чалца, отмечали место, где соединялись континенты Сиборнал и Кампаннлат. Непроходимые земли к югу от укреплений — укреплений, которые не могла преодолеть ни одна армия, направляющаяся к Ускутошку, — были ограничены с запада болотами, которые постепенно спускались к морю, заканчиваясь Костяным Утесом, стоявшим дозором на подступах к степям Чалца.

Харбин Фашналгид и трое нижних чинов спешились и привязали лойсей у Костяного Утеса. У подножия они отыскали пещеру и укрылись от холодного ветра, и Фашналгид приказал одному из своих людей разжечь небольшой костер. Сам он достал из кармана походную фляжку и сделал большой глоток.

Беси Бесамитикахл уже оказала ему некоторые услуги. Она показала ему дорогу через пригороды Кориантуры, где можно было спуститься с холмов. Дорога была укромной, и они сумели миновать все части Первой гвардии, размещенные вдоль укреплений. Так Фашналгид стал по сути дела дезертиром.

Он располагал определенными навыками, способными сбить со следа. Они будут ждать здесь до тех пор, пока в виду не появится армия Аспераманки, движущаяся с юга. Потом он передаст Аспераманке личное послание олигарха.

Они привязали лойсей и заставили их лечь, а сами спрятались за животными, чтобы хоть немного согреться, и стали ждать появления армии. Фашналгид читал сборник любовной поэзии.

Прошло несколько часов. Солдаты начали вполголоса жаловаться друг другу. Туман рассеялся, небо, лишь местами затянутое легкой дымкой, стало голубым. В отдалении послышался стук копыт. С юга приближались всадники.

Костяной Утес был бастионом, устроенным самой природой на стыке высокогорных равнин, изгибом идущих от залива Чалца. Равнины разделялись каньоном, который нельзя было миновать.

Фашналгид спрятал томик стихов в карман и вскочил на ноги.

Он чувствовал — как очень часто в прошлом — странное безволие. Часы ожидания вкупе с печальным слогом стихов ослабили его решимость. И тем не менее он резким голосом отдал своим людям приказ отступить в укрытие, а сам вышел на открытое место. Он ожидал увидеть перед собой авангард армии. Вместо этого появились два всадника.

Всадники медленно приближались. Оба устало поникли в седлах. На обоих армейская форма, лойси наполовину обриты, на военный манер. Фашналгид выкрикнул всадникам приказ остановиться.

Один из всадников спустился с лойся и, с трудом волоча ноги, подошел к капитану. Всадник был очень молод, почти юноша, с серым от пыли и усталости лицом.

— Вы из Ускутошка? — хрипло спросил всадник.

— Да, из Кориантуры. А вы из армии Аспераманки?

— Мы обогнали основные части почти на три дня. А может быть, и больше.

Фашналгид задумался. Если он пропустит всадников, тех наверняка остановят посты майора Гардетаранка и, конечно, заставят рассказать, где сам Фашналгид. Обдумав такую возможность, он сказал себе, что не сможет хладнокровно пристрелить кавалеристов — зачем, ведь у этого малого на рукавах нашивки лейтенанта-энсина. Единственный способ остановить их — честно рассказать об участи, которая уготована им и всей армии, и заручиться их откровенной поддержкой.

Фашналгид сделал шаг к лейтенанту. Парень моментально выхватил револьвер и положил оружие на согнутую левую руку. Взведя курок, лейтенант предупредил:

— Ближе не подходите. С вами тут еще люди.

Фашналгид развел пустые руки в стороны.

— Посмотрите, я безоружен. Не нужно таких строгостей. Я не собираюсь причинить вам вред. Я хочу просто поговорить. Похоже, вам не помешает глоток вина.

— Не сходите с места, — скомандовал парень, не убирая револьвера. — Эй! — окликнул он напарника. — Слезь с лойся и забери у него оружие.

Облизнув внезапно пересохшие губы, Фашналгид с надеждой подумал, что в случае чего его солдаты придут ему на помощь; с другой стороны, он надеялся, что солдаты останутся в укрытии: любое неосторожное движение закончится стрельбой. Он проследил, как спешился второй всадник. Сапоги, штаны, плащ, меховая шапка. Лицо бледное, черты тонкие, бороды нет. Что-то в движениях этого человека подсказало Фашналгиду, знатоку в таких делах, что перед ним женщина. Девушка нерешительно приблизилась.

Когда она подошла достаточно близко, Фашналгид поймал ее за руку и, резко дернув на себя, заслонился. Используя девушку словно щит между собой и ее приятелем, он вытащил из кобуры пистолет.

— Бросай оружие, иначе пристрелю обоих.

Когда его приказ был исполнен, Фашналгид окрикнул своих людей. Солдаты нерешительно вышли из укрытия, с совершенно невоинственным видом осторожно озираясь по сторонам.

Всадник, выронив пистолет, стоял напротив Фашналгида. Фашналгид, продолжая целиться в противника, просунул левую руку под куртку своей пленницы и нащупал грудь.

— Кто же вы такие? — усмехнулся он. Женщина заплакала. — Похоже, ты, парень, любишь ездить со всеми удобствами... да, с такими удобствами ездить неплохо.

— Меня зовут лейтенант Лутерин Шокерандит. Я здесь по срочному заданию верховного олигарха, так что вам лучше пропустить меня.

— Тогда ты влип, парень.

Фашналгид приказал одному из своих людей поднять с земли пистолет Шокерандита, потом повернул женщину к себе и сорвал с нее шапку, чтобы получше разглядеть лицо и ее волосы. В глазах Торес Лахл сверкнул гнев. Капитан потрепал ее по щеке и сказал Шокерандиту:

— Мы не враги. Скорее наоборот. Я здесь, чтобы предупредить тебя. Сейчас я уберу пистолет, и мы пожмем друг другу руки, как подобает мужчинам.

Они так и сделали — осторожно обменялись рукопожатием, оглядывая друг друга. Шокерандит взял за руку Торес Лахл и быстро толкнул ее за себя, молча заслонил собой. Что касается Фашналгида, то от ощущения женской груди в руке у того потеплело на душе; он только-только поздравил себя с тем, как ловко вышел из трудного положения, когда один из его солдат, оставленный на часах, крикнул, что неподалеку появились всадники, движущиеся со стороны Кориантуры.

Цепочка вооруженных всадников уже достигла Костяного Утеса, над их головами в дымке развевались вымпелы. Фашналгид достал из кармана подзорную трубу и оценил ситуацию.

Потом шепотом выругался. Во главе конного отряда продвигался не кто иной, как его начальник, майор Гардетаранк. Первой мыслью Фашналгида было, что Беси выдала его. Но вероятнее всего кто-то из жителей Кориантуры видел, как он выезжал из города, и донес на него властям.

Всадники все еще находились на приличном расстоянии.

Фашналгид не сомневался, какая участь ждет его, если его поймают, но у него еще оставалось время действовать. Его поведение и слова убедили Шокерандита и его женщину, что безопасней будет присоединиться к капитану, чем пытаться бежать — в особенности после того, как Фашналгид предложил им пересесть на свежих лойсей. Приказав своим людям оставаться на местах и передать майору, что с юга, из-за Утеса, приближается большое войсковое соединение, Фашналгид вскочил на своего лойся и пустил его галопом, а вслед за ним поскакали Торес Лахл и Шокерандит. Одного неоседланного лойся Фашналгид взял с собой.

В некотором отдалении полоску земли, идущую вдоль утеса, пересекал боковой проход. Фашналгид пустил неоседланного лойся прямо, а сам вместе с двумя спутниками свернул в проход. Он рассчитал правильно: стук копыт скачущего лойся отвлечет погоню.

Боковой проход постепенно сузился до размеров простой щели в скале. Но, проявив решительность и протиснувшись на своих скакунах вперед, всадники постепенно выбрались на ровное место. Они оказались среди россыпей валунов с редкими чахлыми деревцами и кустарником, пригибаемыми ровным незатихающим ветром, дующим на юг. Откуда-то снизу к ним донесся стук копыт: отряд майора проскакал мимо.

Утерев со лба холодный пот, Фашналгид выбрал среди скал курс на запад. В небе низко висели оба солнца: Фреир как всегда очень низко на юге, Беталикс — над западным горизонтом.

Всадники во весь опор мчались между изъеденных непогодой валунов величиной с дом; кое-где попадались следы давнишних человеческих поселений. В отдалении, где равнина начинала спускаться под уклон, блестело море. Фашналгид остановился и приложился к фляжке. Потом протянул ее Шокерандиту, но тот покачал головой.

— Мне пришлось довериться вам, — сказал он капитану. — Но теперь, когда нам удалось ускользнуть от ваших друзей, можете вы рассказать мне наконец, что у вас на уме? У меня есть задание, как можно скорее доставить послание олигарху.

— А мое задание — не попасться олигарху в руки. Я кое-что скажу тебе, лейтенант: как только ты предстанешь перед ним, тебя немедленно пристрелят.

И Фашналгид рассказал лейтенанту, какой холодный прием ждет армию Аспераманки. Шокерандит покачал головой.

— Олигархия приказала нам идти в Кампаннлат. Если вы решили, что после нашего возвращения солдаты олигарха перебьют нас, героев, всех до единого, то вы точно спятили.

— Если олигарх так мало думает об отдельных личностях, то зачем ему задумываться об армиях?

— Ни один здравомыслящий человек не станет уничтожать свою армию.

Фашналгид махнул рукой.

— Ты моложе меня. У тебя и опыта меньше. Самый большой вред — от человека думающего. Неужели ты считаешь, что живешь в мире, где людьми руководит разум? Что такое рациональность? Разве это не желание верить, что другие будут вести себя так, как нам угодно, или по крайней мере так, как мы себе внушили? Наверное, ты мало пробыл в армии, если полагаешь, будто в голове у всех людей одно и то же. По правде сказать, я полагаю, что мои друзья спятили. Некоторые спятили в армии, некоторые спятили потому, что им всю жизнь приходилось вести себя по-дурацки, некоторые просто из-за врожденной склонности к сумасшествию. Один раз я слышал молитву, которую читал священник-военачальник Аспераманка. Он говорил с такой убежденностью, что я поверил: он хороший человек. Хорошие люди попадаются... Но хочу тебе сказать: большинство офицеров похожи на меня — пробы ставить некуда, такие безумцы.

После столь жаркой речи последовала пауза, потом Шокерандит проговорил:

— Я никогда не доверял Аспераманке, ведь он оставил своих людей умирать.

— Мудрость и безумие легко могут меняться местами, если твой удел страдание, — процитировал Фашналгид и добавил:

— Армия несет в Ускутошк болезнь. Олигархия с радостью избавится от армии, ведь со стороны Кампаннлата теперь некому нападать. Кроме того, Аскитош с радостью избавится от полка из Брибахра...

Словно бы все сказав, Фашналгид повернулся к паре спиной и сделал большой глоток из фляжки. Беталикс опускался к далекому горизонту, и по небу потянулись тучи.

— Что же вы предлагаете делать, если вдруг мы окажемся заперты между двумя армиями? — с неожиданной решительностью спросила Торес Лахл.

Фашналгид махнул рукой в сторону моря.

— Там, всего в одном переходе, нас дожидается лодка а в лодке мой друг. Туда мы и держим путь. Если хотите, можете отправиться со мной. Если вы верите мне, то вам лучше держаться меня.

Капитан не торопясь взобрался в седло, поднял воротник шинели, прикрыл им подбородок, пригладил бородку и кивнул своим новым знакомым на прощание. Потом пришпорил лойся и тронулся с места. Лойсь, понурив голову, зашагал вниз, по каменистому склону в сторону блестевшего поодаль моря.

Но капитан не успел отъехать далеко; Лутерин крикнул вслед удаляющейся фигуре:

— Куда направляется эта ваша лодка?

Шелест кустов под порывами ветра почти заглушил ответ капитана:

— В конечном итоге в Шивенинк...

Маленькая фигурка верхом на лойсе продвигалась по извилистым проходам между валунами к морю; при виде приближающегося мохнатого животного и его седока птицы поднимались в воздух, а небольшие земноводные прятались среди камней. Какие-то твари ныряли в лужи, оставленные недавними дождями. Все, что могло двигаться, разбегалось с пути человека.

Капитан Фашналгид мыслил слишком узко или был слишком занят другими проблемами для того, чтобы спросить себя, почему положение человека остается столь изолированным среди водоворота прочей жизни. И тем не менее именно этот вопрос — или, скорее, неспособность точно понять суть проблемы, заключенной в данном вопросе, — привели к появлению высоко над планетой целого маленького мира, движущегося по орбите, проходящей над полюсами.

Этот мир был искусственного происхождения и именовался Земной станцией наблюдения Аверн. Пролетающий над планетой на высоте 1500 километров, Аверн казался стремительной яркой звездой, которой обитатели планеты дали имя Кайдау.

Две семьи, находящиеся на наблюдательной станции, следили за автоматическим сбором и обработкой информации о жизни внизу, на Гелликонии. Семьи также отвечали за то, чтобы эти данные во всей своей полноте, во всем своем богатстве и путанице, со всеми подробностями отправлялись на планету Земля, за тысячу световых лет. ЗНС была создана именно для этой цели. Для этой же цели родились люди, чьи потомки теперь населяли Аверн. Сейчас лишь несколько земных лет отделяли Аверн от его четырехтысячного дня рождения.

Аверн олицетворял окончательный, осуществленный при помощи самых современных технологий земной цивилизации провал попытки проникнуть в суть вековечной проблемы давнишнего отчуждения между человеком и средой его обитания. Создание Аверна увенчало этот провал. ЗНС представляла собой ни больше ни меньше как пик достижений технической мысли той эпохи, когда человек, пытаясь покорить космос и поработить природу, сам оставался ее рабом.

И по этой причине Аверн умирал.

За тысячелетия своего существования Аверн пережил множество кризисов. Использование технологий на ЗНС пришло в упадок; более того — огромный, диаметром в тысячу метров, корпус станции был по сути самоподдерживающейся системой; крохотные механизмы сновали под его кожухом словно паразиты, заменяя куски обшивки и оборудование в предписанном порядке, как требовалось. Двигались сервомеханизмы стремительно, общались друг с другом при помощи кратких прикосновений асимметричных рук, подобно крабам на неком германиевом пляже, и язык их общения был понятен одному только РАБОЧЕМУ КОМПЬЮТЕРУ, который контролировал общее состояние станции. На протяжении сорока веков сервомеханизмы безотказно выполняли свои обязанности. Крабы не знали усталости.

В продвижении сквозь пространство Аверн сопровождали эскадроны вспомогательных спутников, разлетавшихся от него во все стороны, точно искры от костра. Спутники кружили по многократно пересекающимся орбитам, некоторые были не больше глазного яблока, другие, невероятно сложные по форме и внутреннему оснащению, повторяли программу своего автоматического управления, полностью направленную на сбор информации. Метафорические, вечно ненасытные глаза спутников были открыты для нескончаемых потоков информации. Когда один из спутников выходил из строя или погибал в столкновении с космическим мусором, на смену ему из сервисного люка Аверна выплывал его собрат и занимал место погибшего. Как и крабы, сверкающие спутники доказали, что не знают усталости.

То же самое творилось и внутри Аверна. Под мягкой внутренней пластиковой оболочкой прятался эндоскелет, или, если прибегнуть к более удачному по исполняемым функциям сравнению, нервная система. Эта нервная система спутника была во сто крат сложнее, чем нервная система человека. Нервная система увязывала в единое целое иные неорганические компоненты — аналоги мозга, почек, легких, кишок. Она мало зависела от тела, которому служила. Нервная система решала проблемы, связанные с перегревом, переохлаждением, конденсацией, микроклиматом, отходами, освещением, внутренней связью, моделированием визуальных иллюзий и сотнями других факторов, предназначенных для того, чтобы сделать сносным физическое существование людей внутри круглых стен станции. Подобно крабам и спутникам-глазам, нервная система доказала свою неутомимость.

Зато человеческая раса испытывала утомление. Предназначением каждого в восьми семействах — с течением времени число семей уменьшилось до шести, а после до двух — было достигнуть исполнением своих профессиональных обязанностей единственной конечной цели: передачи посредством информационного радиосообщения как можно большего объема данных о планете Гелликония на далекую Землю.

Цель была слишком экзотична, слишком абстрактна, слишком оторвана от истинного человеческого предназначения, впитанного с молоком матери.

Постепенно семьи пали жертвами неврастении, ибо их чувства утратили связь с реальностью. Земля, этот далекий живой шар, прекратил для них свое существование. Осталась только Ответственность Перед Землей, груз совести, особый якорь духа.

Даже раскинувшаяся под ними планета, этот роскошный и непрестанно меняющийся шар под названием Гелликония, ярко освещенный двумя солнцами и влачащий за собой конический шлейф тени, подобный развевающемуся на ветру плащу, — даже эта Гелликония превратилась в абстракцию. Нога человека не могла ступить на поверхность Гелликонии. Это означало бы неминуемую гибель. При этом очень похожие на землян человекоподобные существа, за которыми сверху велось столь пристальное наблюдение, были защищены от внешних контактов при помощи сложного механизма, использующего вирусы, столь же неутомимого, как механизмы самого Аверна. Защитные вирусы, точнее, так называемый вирус «геллико», был смертелен для обитателей Аверна во все времена года. Среди них находились такие, кто решался ступить на поверхность планеты. Здесь они проводили несколько дней, наслаждаясь реальностью существования. Затем быстро умирали... На Аверне давным-давно одержал победу минимализм пораженчества. Душевное истощение было повальным.

По мере медленного продвижения осени по поверхности планеты внизу — медленного уменьшения Фреира в небе Гелликонии и ее сестер-планет, увеличения расстояния между планетарной системой с 236 астрономических единиц периастра до вселяющих ужас 710 апоастра — молодежь станции наблюдения все больше поддавалась отчаянию, что вылилось в восстание и свержение верховных правителей. Но разве верховные правители станции сами не были ее рабами? Эра аскетизма закончилась. Старики были уничтожены, а с ними — минимализм. На его место пришел эвдемонизм. Земля отвернулась от Аверна? Что ж, отлично, тогда Аверн отвернется от Гелликонии.

На первоначальном этапе хватало слепого поклонения чувственности. Одного того, что удалось разорвать стерильные путы долга, оказалось довольно, чтобы торжествовать победу. Но — и в этом «но» крылась возможная судьба всей человеческой расы — гедонизма оказалось недостаточно. Промискуитет не стал выходом из создавшегося положения, это был такой же тупик, как и воздержание.

На этой грязной почве Аверна взросли чудовищные грубые извращения. Пытки, кровавые убийства, каннибализм, педерастия, педофилия, невероятные формы насилия, содомские совокупления со стариками и детьми стали обычным явлением. Массовые убийства и массовые оргии, содомия, целенаправленное уродование превратились в обычное ежедневное времяпрепровождение. Либидо взяло верх, интеллект пал под его ударами.

Процветало все грязное и запретное. Лаборатории были отданы под производство все новых и новых видов гротескного врожденного уродства. На смену карликам с утрированно-огромными половыми органами пришли гибридные половые органы, способные к самостоятельной жизни. Эти «срамные куклы» передвигались на собственных ногах; более поздние модели оснащались достаточно мощной мускулатурой. Между этими репродуктивными левиафанами устраивались публичные схватки, в исходе которых они одолевали друг друга или овладевали брошенными в их обиталища людьми. Постепенно органы стали более автономными, более приспособленными. Они распространялись по станции, то отступая, то снова нападая, истекая слизью, заглатывая все встречное и неуклонно воспроизводясь. Обе формы, одна — повторяющая приапический гриб, другая — имитирующая лабиринтовую оэцию, проявляли непрерывную активность, их цвета разгорались и тускнели, в зависимости от состояния возбуждения или покоя. На поздних ступенях эволюции эти автономные гениталии достигли невероятных размеров; некоторые развили склонность к насилию и, похожие на огромных разноцветных слизняков, без устали бились о стены своих стеклянных прибежищ, где им приходилось проводить большую часть своего вынужденного существования.

В течение нескольких поколений население Аверна возносило хвалу этим полиморфам, словно то были боги, некогда покинувшие станцию. Но следующие поколения не пожелали терпеть уродов.

Разразилась гражданская война, война между поколениями. Станция стала полем битвы. Мутировавшие органы вырвались на волю. Старая структура семей, установленная с давних времен на основании законов, навязанных Землей, была разрушена. Остались две партии, назвавшиеся Тан и Пин, хотя эти названия имели очень отдаленное отношение к давнишним созвучным именам.

Аверн, технологический рай, храм всего позитивного и передового, что было в человеческом интеллекте, превратился в арену цирка, по которой носились дикари, нападающие друг на друга из засады и раскалывающие череп врага самодельными дубинами.