Зеркальные очки

БРЮС СТЕРЛИНГ УИЛЬЯМ ГИБСОН КРАСНАЯ ЗВЕЗДА, ЗИМНЯЯ ОРБИТА [77]

Писать в соавторстве — добрая традиция фантастического жанра. Отнюдь не чужды этой традиции и киберпанки: для авторов, настолько сплоченных общностью идей, это вполне логичный шаг. Когда наши голоса сливаются в хор, Движение будто говорит собственным голосом.

Завершают «Зеркальные очки» два совместных рассказа.

«Красная звезда, зимняя орбита» (1983) — единственный к настоящему моменту текст, написанный в соавторстве Уильямом Гибсоном и Брюсом Стерлингом, центральными фигурами киберпанка. Рассказ этот — хорошая иллюстрация и киберпанковского мировоззрения в целом, и характерного для авторов внимания к деталям, любовно выписанного фона.

Уильям Гибсон написал «Континуум Гернсбека» — рассказ, открывший данную антологию.

Свой первый роман Брюс Стерлинг, опубликовал в 1977 году.

С тех пор он написал еще три романа и десяток рассказов, покрывающие весь фантастический спектр: от комической сатиры до исторического фэнтези. Наиболее известен он, пожалуй, циклом историй о шейперах и механистах, к которому относится роман «Схизматрица», и своим чувством юмора, которое порой вынуждает его говорить о себе в третьем лице.

Живет он в Остине, штат Техас.

Полковник Королев ворочался в ремнях безопасности: ему снились зима и сила тяжести. Молодым курсантом он снова гнал коня по ноябрьской казахской степи в краснеющую даль марсианского заката.

«Глупость какая-то», — подумал он.

И проснулся в Музее Советского Космического Триумфа под стоны, издаваемые Романенко и женой кагэбэшника. Они снова занимались любимым делом за экраном в дальнем конце «Салюта». Предохраняющая упряжь ритмически поскрипывала, корпус в мягкой обшивке вздрагивал. Копыта били по снегу.

Освободившись от ремней, Королев одним отточенным ударом толкнул себя в туалетную стойку. Скинув изношенный комбинезон, он пристроил писсуар к паху, протер запотевшее стальное зеркало. Артритная рука снова разболелось за время сна; от потери кальция запястье стало по-птичьи тонкокостным. Двадцать лет в невесомости: он встретил старость на орбите.

Полковник воспользовался бритвой-прилипалой. Паутинка вен покрывала его левую щеку и висок: очередное напоминание о разгерметизации, оставившей его инвалидом.

Выйдя, он обнаружил, что любовники закончили. Романенко поправлял одежду. Из-под обрезанных рукавов коричневого комбинезона жены политрука, Валентины, были видны ее белые руки, покрытые потом от недавних упражнений. Пепельно-белые волосы женщины колыхались под искусственным бризом вентилятора. Ярко-васильковые, близко посаженные глаза будто извинялись, но в то же время заигрывали.

— Взгляните, что мы вам принесли, полковник. — Она протянула миниатюрную бутылочку коньяка, из тех, что продают в самолетах.

Королев ошарашенно хлопал глазами на лого «Эйр Франс», выдавленное на пластиковой пробке.

— Муж говорит, что ее доставили на «Союзе» внутри огурца, — хихикнула Валентина. — Он мне ее отдал.

— А мы решили отдать ее вам, полковник, — добавил, широко улыбаясь, Романенко. — Нас-то в любой момент могут отпустить в увольнительную.

Королев сделал вид, что не заметил беглого взгляда на свои тощие ноги и бледные, безвольные ступни. Он открыл бутылку, от богатого букета запахов щеки покраснели. Полковник осторожно отпил несколько миллилитров бренди. Горло обожгло, как будто кислотой.

— Господи, — воскликнул он, — сколько же лет прошло! Я же напьюсь.

Он рассмеялся, в глазах блестели слезы.

— Отец рассказывал, что в старые времена вы и пили как герой, полковник.

— Так оно и было. — Королев еще глотнул.

Коньяк лился, словно жидкое золото. Полковник недолюбливал отца парня — добродушного партфункционера, давно отошедшего к лекционной деятельности, даче на берегу Черного моря, американским напиткам, французским костюмам, итальянской обуви… Мальчишка походил на папашу — такие же чистые серые, незамутненные сомнением глаза.

— Вы очень добры, — поблагодарил Королев; алкоголь успел проникнуть в разжиженную кровь. — А вот я вам сейчас выдам самизданных: свеженький перехват американского кабельного. Крутая штука! Но не для стариков вроде меня.

Он вставил кассету и нажал на запись.

— Я передам канонирам, — улыбнулся Романенко. — Пусть прокрутят на экранах наводки.

Пост, где располагались излучатели, все называли канонирской. Солдаты там были особенно охочи до подобного рода штучек. Королев сделал еще одну копию Валентине.

— Очень жесткое? — спросила она встревожено и в то же время заинтересованно. — А можно, мы еще раз зайдем? В среду, в двадцать четыре ноль-ноль?

Королев улыбнулся. До того как ее отобрали в отряд космонавтов, Валентина работала на фабрике. Ее красота стала орудием пропаганды, а она сама — идеалом для пролетариата. Коньяк разлился по венам Королева, он жалел девушку и не мог отказать ей в маленькой радости.

— Полуночное свидание в музее, Валентина? Как романтично!

— Спасибо, мой полковник. — Она чмокнула его в щеку, проделав сальто в невесомости.

— Вы лучший, полковник. — Романенко, насколько мог легко, хлопнул Королева по хрупкому плечу. После несчетных часов занятий на тренажерах мускулы парня были что у кузнеца.

Королев проводил взглядом любовников, двинувшихся к центральному стыковочному отсеку, откуда можно было попасть в два коридора и три престарелых «Салюта». Романенко повернул «на север» — в канонирскую, а Валентина отправилась в противоположный коридор, к следующему стыковочному отсеку, и оттуда — к «Салюту» своего мужа.

Всего в Космограде имелось пять стыковочных отсеков, по три «Салюта» на каждый. Военное оборудование и пусковые установки спутников находились в противоположных концах комплекса. Станция потрескивала, поскрипывала, повизгивала в точности как остановка метрополитена, а запах сырого металла наполнял ее, словно трюмы давно немытого теплохода.

Королев снова приложился к бутылочке. Она была уже полупуста. Он спрятал ее в одном из музейных экспонатов — НАСАвском «Хассельбладе», снятом с места прилунения «Аполлона». Он не брал в рот спиртного с момента последней увольнительной, еще до разгерметизации. Голову закружило в горьковато-сладкой волне ностальгии.

Он снова подплыл к пульту, зашел в область памяти, где злостно стертые речи Алексея Косыгина полковник заменил на коллекцию самизданных— оцифрованную поп-музыку, любимые песни восьмидесятых. Там были английские группы, записанные с западногерманского радио, тяжелый металл из стран Варшавского договора, американские записи с черного рынка. Он надел наушники и включил ченстоховское реггей «Бригады Кризис». [78]

После всех этих лет он уже не слышал музыки, в голове лишь всплывали яркие непрошеные воспоминания. В восьмидесятые он представлял собой патлатого номенклатурного сыночка, высокое положение отца позволяло ему не бояться московской милиции. Ему вспоминался вой усилителей в жаркой темноте подвального клуба, толпа в облаках дыма: шахматная доска из темных квадратов (джинсов) и светлых (обесцвеченных волос). Он курил «Мальборо», приправленное афганской травой. Он помнил губы дочери американского посла на заднем сиденье черного «линкольна» ее отца. Имена и лица нахлынули на него в теплом коньячном мареве. Нина из Восточной Германии показывала ему ксероксы переводов польских диссидентских листовок…

А однажды ночью она не пришла в кофейню. Слухи о тунеядстве, антисоветской деятельности, фармакологических ужасах психушки…

Королева пробрала дрожь. Он вытер лицо и обнаружил, что оно все мокрое от пота. Он снял наушники.

С тех пор прошло уже пятьдесят лет, а он вдруг сильно испугался. Он не мог припомнить такого испуга даже тогда, когда разгерметизация превратила его в инвалида. Его трясло. Свет. Свет на «Салюте» был слишком ярок, но у него не было сил подойти к выключателю. Простое вроде бы дело, которое он совершал несчетное число раз… Переключатели и провода в толстой изоляции таили смутную угрозу. Он осмотрелся, не понимая, что происходит. Заводная моделька лунохода колесами-липучками прижалась к стенке, притаилась там, словно что-то живое. Советские пионеры космоса с официальных портретов разглядывали его с плохо скрываемой брезгливостью.

Коньяк. Годы невесомости сыграли злую шутку с метаболизмом Королева. Да и сам он изменился. Нужно только сохранить спокойствие, перебороть себя. Все же будут смеяться, если его вырвет.

У входа в музей раздался осторожный стук, через открытый люк внутрь медленно и грациозно влетел инженер Никита по прозвищу Сантехник, главный в Космограде мастер на все руки. Молодой человек был явно чем-то разозлен. Королев испугался.

— Вы рано, инженер, — выдавил он, пытаясь сохранить фасад нормальности.

— Микроутечка в «Дельте-три». — Никита вздохнул. — Вы понимаете по-японски?

Он вытащил кассету из оттопыренного кармана, которых на его комбинезоне имелось множество, и помахал ею перед Королевым. На нем были тщательно застиранные джинсы «Левис» и разваливающиеся кроссовки «Адидас».

— Это записано прошлой ночью.

Королев весь сжался, словно кассета таила угрозу.

— Нет, по-японски не понимаю. — Он сам удивлялся мягкости своего голоса. — Только по-английски и по-польски.

Он чувствовал, что краснеет. Сантехник был его другом, которого он прекрасно знал и которому доверял, но…

— С вами все нормально, полковник? — Никита умелыми пальцами вставил кассету и запустил «Лексикон». — Вы как будто только что таракана съели. Вот, послушайте.

Королев тревожно вглядывался в рекламу бейсбольных перчаток. Кириллические субтитры, сгенерированные «Лексиконом», бойко бежали по монитору под торопливую японскую речь.

— Сейчас новости пойдут, — пояснил Сантехник, обгрызая кутикулу.

Королев с беспокойством всматривался в перевод, скользивший поверх лица японского диктора.

АМЕРИКАНСКАЯ КОМИССИЯ ПО РАЗОРУЖЕНИЮ ЗАЯВЛЯЕТ… ПОДГОТОВКА НА КОСМОДРОМЕ БАЙКОНУР… ДОКАЗЫВАЕТ ЧТО РУССКИЕ НАКОНЕЦ ГОТОВЫ… СПИСАТЬ ВОЕННУЮ СТАНЦИЮ КОМИЧЕСКИЙ ГОРОД…

— Космический, — поправил Никита. — Глюк «Лексикона».

ПОСТРОЕННУЮ НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ КАК ФОРПОСТ В КОСМОСЕ… ГРАНДИОЗНОЕ НАЧИНАНИЕ, ПОДОРВАННОЕ НЕУДАЧЕЙ С ДОБЫЧЕЙ ПОЛЕЗНЫХ ИСКОПАЕМЫХ НА ЛУНЕ… ДОРОГОСТОЯЩАЯ СТАНЦИЯ УСТУПИЛА ПО ЭФФЕКТИВНОСТИ НАШИМ АВТОМАТИЧЕСКИМ ОРБИТАЛЬНЫМ ФАБРИКАМ… КРИСТАЛЛЫ, ПОЛУПРОВОДНИКИ, ЧИСТЫЕ ЛЕКАРСТВА…

— Самодовольные ублюдки! — выругался Сантехник. — Гадом буду, этот чертов кагэбэшник Ефремов и сюда руку приложил.

ОШЕЛОМЛЯЮЩИЙ ТОРГОВЫЙ ДЕФИЦИТ СОВЕТСКОГО СОЮЗА… НЕДОВОЛЬСТВО НАСЕЛЕНИЯ КОСМИЧЕСКОЙ ПРОГРАММОЙ… НЕДАВНИЕ РЕШЕНИЯ ПОЛИТБЮРО И СЕКРЕТАРИАТА ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА…

— Они нас закрывают! — лицо Никиты перекосило от ярости.

Королев отвернулся от экрана, он весь трясся. Внезапные слезы хлынули из глаз, капли поплыли в невесомости.

— Оставьте меня! Я ничего не могу поделать!

— Что с вами, полковник? — Никита схватил его за плечи. — Посмотрите на меня. Кто-то накачал вас «ужасом»!

— Уходите, — взмолился Королев.

— Этот сучонок-топтун? Он вам дал таблетки? Сделал укол?

— Я выпил. — Королев содрогнулся…

— Он вам «ужас» подсунул. Вам, старому больному человеку! Я сейчас ему морду разобью!

Сантехник подтянул колени, сделал обратное сальто, оттолкнулся от скобы на потолке и вылетел в коридор.

— Подождите, Никита!

Но тот белкой прошмыгнул через стыковочный отсек и исчез в коридоре. Королев вдруг понял, что не может оставаться один. Вдалеке искаженным металлическим эхом разносились разъяренные крики.

Не переставая дрожать, он закрыл глаза и стал ждать помощи от кого-нибудь.

Королев попросил военного психиатра Бычкова помочь ему натянуть свой старый форменный комбинезон, тот самый, над нагрудным карманом которого была приколота Звезда Циолковского. Черные простеганные нейлоновые ботинки на подошвах-липучках больше не налезали на изуродованные ступни, пришлось остаться босым.

Укол, сделанный Бычковым, в течение часа более или менее привел его в себя, но то и дело наваливалась депрессия и неконтролируемая ярость. Теперь полковник ожидал, пока Ефремов явится по его вызову в музей.

Гнев сменился на старческую отстраненность. В Музее Советского Космического Триумфа — так они называли его жилище — Королев ощущал себя еще одним экспонатом. Он уныло взглянул на обрамленные золотом лица великих мечтателей космической эры: Циолковский, Рынин, [79]Туполев. Ниже, в более скромных рамах, висели портреты Верна, Годдарда [80]и О'Нейла. [81]

В минуты отчаяния Королеву казалось, что в их глазах можно разглядеть огонек сумасшедшинки, особенно у двух американцев. «А — может, — они и вправду свихнулись?» — предполагал он, когда накатывало циническое настроение. Или все же виною тут было проявление странной, выводящей из равновесия силы — движителя человеческой эволюции?

И один только раз полковник почувствовал себя носителем подобного взгляда: тогда он впервые ступил на марсианскую почву невдалеке от ущелья Копрат. Изнутри шлема, в отблеске солнечного света, на него внимательно смотрели глаза «чужого» — в их взгляде не было страха, но читалась одержимость. Та внезапная встреча с самим собой оказалась для Королева главным, определяющим событием жизни.

Над портретами висела мертвенно-масляная картина, изображавшая посадку на планету. Цветовая гамма более всего напоминала о борще и томатном соусе. Марсианский пейзаж был сведен к соцреалистическому кичу. Рядом со спускаемым аппаратом художник поместил фигуру космонавта в скафандре, изображенную со всей присущей официозу тщательной вульгарностью.

Королев с отвращением ждал прибытия Ефремова — бортового политрука.

Когда Ефремов наконец добрался до «Салюта», полковник с удовлетворением отметил у кагэбэшника ссадины на шее и разбитую губу. На политруке был японский спортивный костюм фирмы «Кансаи» и модная итальянская палубная обувь. Он вежливо кашлянул.

— Доброе утро, товарищ полковник.

Королев молча рассматривал собеседника, выдерживал паузу.

— Ефремов, — проворчал он наконец, — я вами недоволен.

Политрук покраснел, но выдержал тяжелый взгляд.

— Давайте в открытую, полковник, как мужик с мужиком. Предназначался он, конечно, не вам.

— Вы говорите об «ужасе», Ефремов?

— Да, о бета-карболине. [82]Если бы вы не потворствовали асоциальным поступкам, не принимали бы взяток, подобного бы не случилось.

— Так, по-вашему, я сводник, Ефремов? Сводник и пьяница? В таком случае вы рогоносец, контрабандист и стукач. Это я вам как мужик мужику говорю.

На лице политрука появилась привычная маска оскорбленной праведности.

— Расскажите мне, Ефремов, для чего вы тут? Чем вы занимались с тех пор, как оказались в Космограде? Нам известно, что комплекс закрывают. Что ожидает гражданских членов экипажа, когда они вернутся на Байконур? Дело о коррупции?

— Допросы, несомненно, проведут. В некоторых случаях не исключаю принудительной госпитализации. Уж не полагаете ли вы, полковник, что это на Советском Союзе лежит ответственность за провал миссии Космограда?

Королев промолчал.

— Космоград был мечтой, полковник. Мечтой, не воплотившейся в реальность. Как и освоение космоса в целом. Нам здесь не место. Целый мир еще нужно обустроить. СССР — величайшая держава в мировой истории. Нельзя терять чувство перспективы.

— Вы считаете, от нас можно вот так легко отмахнуться? Мы же элита. Высококомпетентная техническая элита.

— Скорее, меньшинство, полковник. Исчезающий вид. Что вы производите за исключением кучи ядовитого американского дерьма? Экипаж должен был бы работать, а не сливать на черном рынке подпольный джаз и порнографию. — Лицо Ефремова приняло спокойное, уверенное выражение. — Экипаж возвратится на Байконур. Орудиями можно управлять и с Земли. Вы, безусловно, останетесь здесь. Вас будут навещать гости — космонавты из Африки, Южной Америки. Для них космос сохранил часть былого престижа.

— Что вы сделали с мальчишкой? — процедил Королев.

— С вашим Сантехником? — политрук вздохнул. — Он поднял руку на офицера Комитета государственной безопасности. И останется под стражей до тех пор, пока мы не сможем отправить его на Байконур.

Королев попытался зло рассмеяться.

— Отпустите его. Подумали бы лучше о том, как свою задницу прикрыть, вместо того чтобы выдвигать обвинения. Я лично поговорю с маршалом Губаревым. Может быть, моя должность здесь и является лишь почетной синекурой, но долю влияния я сохранил.

Кагэбэшник пожал плечами.

— Канонирам передан приказ Байконура держать модуль связи под замком. Их судьба зависит от выполнения этого приказа.

— Вы объявляете военное положение?

— Здесь не Кабул, полковник. Времена сложные. А вы, как человек, обладающий моральным авторитетом, должны показать пример.

— Посмотрим, — сказал Королев.

Космоград вышел из тени Земли на солнечный свет. Стены королевского «Салюта» цокали и клацали, словно пустые стеклянные бутылки в авоське. «Иллюминаторы, — подумал Королев, неосознанно поглаживая вены на виске, — всегда первыми дают течь».

Похоже, этот парень, Гришкин, был того же мнения. Он достал тюбик с замазкой из кармана на лодыжке и начал проверять герметичность прокладки вокруг иллюминатора. Гришкин работал помощником Сантехника, был самым близким его другом.

— А теперь нам нужно проголосовать, — устало подытожил Королев.

Одиннадцать из двадцати четырех гражданских членов экипажа станции согласились прийти на собрание. Двенадцать, если считать его самого. Оставалось еще тринадцать тех, кто либо боялся, либо активно выступал против участия в забастовке. Если считать Ефремова и шестерых канониров, то количество отсутствующих поднималось до двадцати.

— Мы обсудили наши требования. Всех, кто согласен со списком в том виде, в каком он есть…

Он поднял здоровую руку. Присоединились еще трое. Занятый работой с иллюминатором Гришкин поднял ногу.

— Нас и так не слишком много, — вздохнул Королев. — Необходимо достичь согласия. Давайте выслушаем возражения.

— Тут написано: «военная тюрьма», — заметил биолог Коровкин, — как если бы мы считали военных, а не преступника Ефремова, ответственными за сложившуюся ситуацию. — Ему было явно не по себе. — Мы вас, конечно, поддерживаем, но подписывать не станем. Мы же члены партии. — Казалось, он хочет что-то добавить, но замолчал.

— Моя мама, — тихо произнесла его жена, — была еврейкой.

Королев кивнул, но ничего не сказал.

— Все это преступный идиотизм, — объявил ботаник, Глушко; ни он, ни его жена не голосовали. — Сумасшедший дом. Нам всем прекрасно известно, что с Космоградом покончено. Чем скорее мы окажемся дома, тем лучше. Чем была сама эта станция лучше тюрьмы?

Метаболизм Глушко плохо адаптировался к невесомости: в отсутствие силы тяжести кровь приливала к шее и голове, делая его похожим на одну из его экспериментальных тыкв.

— Ты, Василий, ботаник, — сухо заметила его жена. — Тогда как я, если ты помнишь, пилот «Союза». Не твоя карьера на кону.

— Я в этом сумасшествии не участвую! — Глушко с такой силой пнул переборку, что вылетел из помещения.

Жена последовала за ним, она раздраженно ворчала, понизив голос, — так на станции протекали семейные сцены.

— Подписывают пятеро, — подсчитал Королев, — из гражданского экипажа в двадцать четыре человека.

— Шестеро, — поправила Татьяна, еще один пилот «Союза». Ее длинные темные волосы были зачесаны назад и убраны под узорный нейлоновый обруч. — Вы забыли Никиту.

— Смотрите, солнечные шары! — воскликнул Гришкин.

Космоград в этот момент пролетал над побережьем Калифорнии — чистыми пляжами, изумрудно-зелеными полями, пришедшими в упадок огромными городами, названия которых звучали как волшебные заклинания. Высоко над уровнем слоисто-кучевых облаков парило пять солнечных шаров, зеркальных геодезических сфер, удерживаемых силовыми кабелями, — они являли собою дешевую замену Великой Американской Мечте об орбитальных солнечных электростанциях. Эти штуковины действительно работали, полагал Королев, поскольку за последнее десятилетие их число умножилось.

— Говорят, там внутри люди живут? — Системный инженер Стойко присоединился к Гришкину у иллюминатора.

Королев припомнил вал абсурдных американских энергетических проектов, последовавших за подписанием Венского договора. Советский Союз прочно удерживал в своих руках мировые запасы нефти, и американцы готовы были взяться за любое начинание. А потом авария на Канзасской АЭС навсегда отвратила их от ядерной энергетики. Вот уже более трех десятилетий они медленно скатывались к политике изоляционизма, промышленное производство деградировало. «В космос, — горькая мысль не давала ему покоя, — им нужно было стремиться в космос». Он так и не смог для себя объяснить странного паралича воли, сковавшего так ярко начинавшуюся программу. Может, они просто разучились мечтать, потеряли перспективу?

«Понимаете, американцы, — говорил он про себя, — вам нужно было присоединиться к нам, здесь в нашем светлом будущем Космограда».

— Кому охота жить в таком месте? — грустно посмеиваясь, спросил Стойко и хлопнул Гришкина по плечу.

— Вы шутите, — негодовал Ефремов. — Мы и без этого в глубокой заднице.

— Мы не шутим, товарищ Ефремов, перед вами наши требования.

Пятеро диссидентов столпились в «Салюте», который кагэбэшник делил с Валентиной, выдавив того к кормовой переборке, украшенной сильно заретушированной фотографией премьера, приветствовавшего народ с трактора. Королев знал, что Валентина в этот момент находится в музее, скрипит упряжью с Романенко. Полковник удивлялся, как это Романенко удается так часто отлучаться с вахты в канонирской.

Ефремов пожал плечами и взглянул на список требований.

— Сантехник должен остаться под арестом. У меня на это прямые указания. Что же до оставшейся части документа…

— Вы виновны в недозволенном использовании психоактивных препаратов! — выкрикнул Королев.

— Это мое личное дело, — парировал Ефремов.

— Преступление, — возразила Татьяна.

— Пилот Татьяна, мы оба знаем, что Гришкин является наиболее активным распространителем пиратских самизданныхздесь на станции! Мы все тут преступники, вам не кажется? В этом и прелесть системы, не так ли? — Тут он цинично усмехнулся. — Космоград — не крейсер «Потемкин», а вы — не революционеры. Вы требуете связаться с маршалом Губаревым? Так он под следствием на Байконуре. Вы требуете связаться с министром науки? Так министр и заведует чисткой.

Решительным жестом он разорвал распечатку, желтоватые обрывки бумаги разлетелись в невесомости медленными бабочками.

На девятый день забастовки Королев встретился с Гришкиным и Стойко в «Салюте», который до того Гришкин делил с Никитой.

Вот уже сорок лет обитатели Космограда вели антисептическую войну с плесенью и грибком. Пыль, жир и водяные испарения в невесомости не оседали, споры проникали повсюду: в обшивку, в одежду, в вентиляцию. Словно в чашке Петри, в теплой и влажной атмосфере станции они распространялись со скоростью нефтяных пятен в океане. Воняло сухой гнилью и — опасно — горелой изоляцией.

Королев проснулся от глухого удара — очередной посадочный модуль отчаливал от станции. Глушко с женой — догадался он. В течение последних сорока восьми часов Ефремов занимался эвакуацией тех членов экипажа, которые отказались участвовать в забастовке. Канониры оставались на своем посту и в примыкающих к канонирской казарменных отсеках, там же держали Никиту Сантехника.

Гришкинский «Салют» стал штабом забастовщиков. Поддерживающие стачку мужчины не брились, Стойко подхватил стафилококковую инфекцию, руки его покрылись гнойничковой сыпью. Окруженные бледными распечатками полуголых девиц с американского телевидения, в тусклом свете (силовые установки работали вполсилы) забастовщики смахивали на трио порнографов-доходяг.

— С отбытием несогласных, — отметил Стойко, — наши позиции усиливаются.

Гришкин, из носа которого торчали ватные тампоны, только простонал в ответ. Он был уверен, что Ефремов попытается сломить забастовщиков, впрыснув в воздух станции бета-карболин. Тампоны лишь демонстрировали общий уровень напряженности, доходящей до паранойи. Еще до того, как с Байконура пришел приказ об эвакуации, один из техников взялся часами крутить увертюру Чайковского «1812 год» на полной громкости. Глушко гонялся за голой, избитой и орущей женой по всей станции. Стойко открыл доступ к файлам кагэбэшника и записям психиатра Бычкова: многометровые змеи желтых распечаток спиралями кружили по коридорам, шелестели под вентиляторами.

— Только подумайте, что с нами сделают органы на Земле, — пробормотал Гришкин. — Даже суда не будет. Прямиком в психушку.

Зловещее прозвище психиатрических тюрем вселяло в парнишку ужас. Королев жевал вязкий хлорелловый пудинг.

Стойко выхватил проплывающую мимо распечатку.

— «Паранойя, развивающаяся в преувеличенное представление собственной значимости. Враждебные социальному устройству ревизионистские фантазии». — Он скомкал бумагу. — Если бы захватить модуль связи, мы могли бы связаться с американским спутником и слить им все это дерьмо. Может, тогда Москва бы поняла, как она нам осточертела.

Королев смахнул со своего пудинга плодовую мушку. Две пары крыльев и разделенное лишней перетяжкой брюшко явно указывали на высокий уровень радиации. Насекомые разлетелись во время какого-то давнего эксперимента, поколения их населяли станцию уже в течение десятилетий.

— Американцам мы неинтересны, — сказал Королев. — А Москве теперь наплевать на подобные разоблачения.

— За исключением тех моментов, когда ожидается очередная поставка зерна, — возразил Гришкин.

— Америке нужно продать так же сильно, как нам — купить. — Королев с отсутствующим видом зачерпнул еще ложку водорослей, механически прожевал, проглотил. — Американцам до нас не добраться, даже если бы они этого хотели. Канаверал лежит в руинах.

— А у нас топливо заканчивается, — заметил Стойко.

— Можно взять с оставшихся спускаемых аппаратов, — предложил Королев.

— И как, черт побери, мы тогда приземлимся? — Гришкин потряс кулаками. — Даже в Сибири есть деревья! Деревья, а над ними — небо! Хрен бы с этим всем! Пусть катится в тартарары! Пусть упадет и сгорит!

Недоеденный пудинг растекся по обшивке.

— О господи! — сконфузился Гришкин. — Извините, полковник. Я же знаю, что вы не можете вернуться.

В музее он обнаружил пилота Татьяну перед этой проклятой картиной посадки на Марс. Щеки ее были мокры от слез.

— Знаете, полковник, ваш бюст установлен на Байконуре. Бронзовый. Я всегда проходила мимо него по пути на лекции. — Ее глаза покраснели от недосыпа.

— Бюсты всегда были и будут. — Он улыбнулся и взял ее за руку. — Так уж устроены академии.

— Как оно было там в этот день? — Татьяна все еще смотрела на картину.

— Я почти не помню. Так часто смотрел записи, что помню, скорее, их. Теперь мои воспоминания о Марсе не отличаются от воспоминаний любого школьника. — Он снова улыбнулся. — Но было не так, как на этой дрянной картине. В этом, вопреки всему, я уверен.

— Почему же это случилось, полковник? Почему все заканчивается? Когда я была маленькой, я смотрела телевизор… Казалось, наше великое космическое будущее — это навсегда…

— Может, американцы были правы? Японцы послали в космос машины, роботы построили их орбитальные лаборатории. Добыча полезных ископаемых на Луне оказалась неэффективной, но мы считали, что в космосе останется хотя бы постоянная исследовательская станция. Все дело в наполненности кошельков. В кабинетах, где принимают решения.

— Вот оно, окончательное решение проблемы Космограда. — Она передала Королеву клочок бумаги. — Я обнаружила это в распечатке московских приказов Ефремову. Они пойдут на неконтролируемое снижение орбиты в течение ближайших трех месяцев.

Полковник поймал себя на том, что тоже всматривается в картину, к которой питал отвращение.

— Это уже не имеет значения, — услышал он свой голос.

А потом она разрыдалась, уткнувшись Королеву в покалеченное плечо.

— Но у меня есть план, Татьяна, — говорил он, поглаживая ее волосы. — Послушайте…

Королев взглянул на свой старенький «ролекс». Они пролетали над Восточной Сибирью. Он помнил, как швейцарский посол подарил ему эти часы в огромном сводчатом зале Большого Кремлевского дворца.

Пора было приступать.

Полковник выплыл из «Салюта» в стыковочный отсек, отмахиваясь от распечатки, которая норовила опутать ему голову.

Здоровая рука все еще могла работать быстро и точно. Улыбаясь, он вытащил кислородный баллон из крепежных ремней. Ухватившись за поручень, он со всей силой, на которую был способен, швырнул баллон в противоположную стену. С громким лязгом баллон отскочил, не причинив вреда. Королев подхватил его и снова швырнул.

А потом включил кнопку декомпрессионной тревоги.

Сирены выплюнули облачко пыли и завыли. Взвизгнула гидравлика, и — по тревоге — закрылись переборки между отсеками. Уши Королева заложило. Он чихнул и снова подобрал баллон.

Свет вспыхнул и погас. Полковник улыбался в темноте, обняв стальной баллон. Стойко сумел устроить критический системный сбой. Это оказалось нетрудно. Система и так балансировала на грани коллапса, из-за переполненных пиратским видео банков памяти.

— Вот вам бой без перчаток, — процедил Королев, снова ударяя баллоном об стену; зажегся неяркий свет — заработали резервные генераторы.

Плечо заболело, но он продолжал молотить баллоном, припоминая грохот настоящей разгерметизации. Нужно сильнее, чтобы у Ефремова и канониров не оставалось сомнений.

Со скрипом начало поворачиваться колесо ручного затвора одного из люков. Наконец с глухим стуком люк открылся — и внутрь заглянула Татьяна. Она застенчиво улыбалась.

— Сантехника освободили? — спросил полковник, отпуская баллон.

— Стойко и Уманский договариваются с охранниками. — Она стукнула кулаком об открытую ладонь. — Гришкин готовит посадочные модули.

Королев последовал за нею в следующий стыковочный отсек. Стойко уже помогал сантехнику выбраться из люка, который вел в казармы. Никита был бос, лицо его поросло неопрятной щетиной. За ним следовал метеоролог Уманский, таща за собою безвольное тело солдата.

— Как вы, Никита? — спросил Королев.

— Трясет. Они держали меня на «ужасе». Дозы небольшие, но мне хватило поверить, что разгерметизация настоящая.

Из ближайшего к Королеву «Союза» выплыл Гришкин. За ним на нейлоновом тросе тянулся шлейф из приборов и инструментов.

— Все спускаемые аппараты в норме. Сбой вывел их в автоматический режим. Я подкрутил отверткой систему дистанционного управления, так что с Земли вмешаться не смогут. Как ты, Никита? — спросил он Сантехника. — Готов к экстренной посадке в Центральном Китае?

Тот вздрогнул, поморщился и затряс головой.

— Я не говорю по-китайски.

— Вот тебе транскрипция. — Стойко протянул распечатку. — Это означает: «Я ХОЧУ СДАТЬСЯ. ПРОВОДИТЕ МЕНЯ В БЛИЖАЙШЕЕ ЯПОНСКОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО».

Никита улыбнулся и взъерошил жесткие от пота волосы.

— А вы сами что будете делать? — спросил он.

— Думаешь, только для тебя стараемся? — Татьяна скорчила рожу. — Позаботься, чтобы вся распечатка попала к китайцам. У каждого из нас есть копия. Пусть весь мир узнает, что Советский Союз собирается сделать с Юрием Васильевичем Королевым, первым человеком на Марсе.

Она послала Сантехнику воздушный поцелуй.

— А что нам делать с Филипченко? — спросил Уманский.

Около щеки находящегося без сознания солдата парили несколько капелек спекшейся крови.

— Почему бы вам не взять подонка с собою? — предложил Королев.

— Поехали, говнюк. — Никита схватил Филиппенко за пояс и закинул в «Союз». — Я сделаю тебе самое большое одолжение в твоей жалкой жизни.

Королев наблюдал, как Стойко и Гришкин задраивают за ними люк.

— Где Романенко и Валентина? — спросил он, поглядывая на часы.

— Здесь, мой командир. — Валентина выглянула из другого «Союза», светлые волосы окутали ее лицо. — Мы тут… проверяли оборудование, — хихикнула она.

— У вас будет достаточно времени в Токио, чтобы заняться этим, — резко сказал полковник. — Через несколько минут поднимут перехватчики в Ханое и Владивостоке.

Из люка вытянулась голая, мускулистая рука Романенко и увлекла ее обратно. Стойко и Гришкин задраили люк.

— Космическая идиллия. — Татьяна сделала вид, что плюется.

Космоград содрогнулся от глухого удара, это отчалил Никита со все еще бесчувственным Филипченко. Ухнуло еще раз — отошел «Союз» с любовниками.

— Пойдем, дружище Уманский, — позвал Стойко. — Всего хорошего, полковник! — Двое скрылись в коридоре.

— Я с тобой. — Гришкин улыбнулся Татьяне. — Ты — пилот, в конце концов.

— Нет, — возразила она, — поодиночке. Это увеличит наши шансы. С управлением справится автоматика, просто ничего не трогай.

Она помогла молодому человеку забраться в последний «Союз», присоединенный к этому стыковочному отсеку.

— Пойдем на танцы, Таня, — пригласил Гришкин, — когда доберемся до Токио.

Она задраила люк. Снова глухой удар — Стойко с Уманским отчалили от соседнего стыковочного отсека.

— Ступайте, Татьяна, — поторопил Королев. — Быстрее. Не хотелось бы, чтобы вас подстрелили над нейтральными водами.

— И вы останетесь один на один с врагами, полковник?

— Когда вы улетите, им незачем будет тут задерживаться, — объяснил он. — А для того чтобы Кремль поимел совесть оставить меня в живых, нужна огласка.

— Что мне говорить в Токио, полковник? Вы хотите что-нибудь передать?

— Скажите им… — В голову лезли тысячи штампов хотелось истерически рассмеяться, так все они соответствовали ситуации: «Один шажок человека…», «Мы пришли с миром…», «Пролетарии всех стран…» — Скажите просто, что мне нужен космос, — тут он сжал свое птичье запястье, — до самого мозга костей.

Она обняла Королева и выплыла из помещения.

Ему осталось только ждать в одиночестве стыковочного отсека. Тишина действовала на нервы: системный сбой вырубил и систему вентиляции, под гул которой он прожил двадцать лет. Наконец он услышал, как отошел Татьянин «Союз».

Кто-то приближался по коридору. Это оказался Ефремов, неловко передвигавшийся в скафандре. Королев улыбнулся.

Через поликарбонатовый шлем можно было разглядеть, что политрук снова надел официальную маску безликости, хотя и избегал встречаться глазами с Королевым. Направлялся он в канонирскую.

— Нет! — крикнул Королев.

Взвыла сирена боевой тревоги.

Люк в канонирскую был открыт. Полковник приблизился и увидел, как солдаты внутри рефлекторно исполняют движения, втравленные в них до автоматизма за годы муштры. Как они, облаченные в громоздкие скафандры, пристегиваются широкими ремнями к своим креслам возле управляющих консолей.

— Не делайте этого! — Королев вцепился в грубую, гармошкой, ткань скафандра Ефремова.

С жалобным стаккато завелся один из ускорителей частиц. На экране зеленое перекрестие накрыло красную точку.

Ефремов снял шлем и спокойно, не меняясь в лице, отвесил полковнику шлемом увесистую затрещину.

— Прикажите им остановиться! — Королев почти плакал. Стены содрогнулись, орудие с резким хлестким звуком выпустило луч.

— Ваша жена, Ефремов! Она же там!

— Выйдите вон, полковник! — Ефремов сжал больную руку противника и кулаком в перчатке двинул Королева в грудь, тот вскрикнул. — Вон!

Королев бессильно барабанил по скафандру кагэбэшника, пока его выпихивали в коридор.

— Даже я, полковник, обязан исполнять армейские приказы. — Лицо Ефремова осунулось, привычная маска исчезла. — Подождите тут, пока все закончится.

В этот момент Татьянин «Союз» протаранил казарменные отсеки и батарею излучателей. В прямом солнечном свете за долю секунды, словно на фотопленку, мозг зафиксировал отпечатки катастрофы: вот сжимается и растрескивается, как жестянка под каблуком, канонирская; вот отлетает от пульта управления обезглавленное тело солдата; вот Ефремов пытается что-то сказать, его волосы поднялись вверх, в то время как воздух вырывается из-под снятого шлема. Две тонкие струйки крови брызнули из носа Королева, гул уходящего воздуха сменился гулом внутри головы.

Последним, что запомнил полковник, был лязг захлопывающегося люка.

Он очнулся в темноте, с раскалывающейся головой, и сразу вспомнил институтские лекции. Опасность сейчас была не меньшей, чем при самой разгерметизации: бурлил, вызывая невыносимо-острую, раздирающую боль растворенный в крови азот…

Королев оценивал ситуацию отстраненно, с чисто академической точки зрения. Он повернул рукоятку запора люка лишь из неуместного чувства noblesse oblige. [83]Работа казалась исключительно тяжелой, хотелось уйти в музей и заснуть.

Микротрещины он еще мог замазать, но с системным сбоем оставалось только мириться. Вдобавок был огородик Глушко. Овощи и хлорелла не дадут ему умереть от голода и удушья. Модуль связи погиб вместе с канонирской и казармами, его оторвало от станции при самоубийственном таране. Королев предполагал, что удар изменил орбиту Космограда, но никак не мог вычислить, когда же комплекс войдет в атмосферу Земли. Самочувствие оставляло желать лучшего, и полковник почему-то опасался, что умрет еще до этой прощальной вспышки.

Он проводил бесконечные часы в музее, крутя архивные видеозаписи. Подобающее занятие для Последнего Человека в Космосе, в прошлом — Первого Человека на Марсе.

Образ Гагарина превратился для него в идефикс, он снова и снова пересматривал крупнозернистые, шестидесятых годов, телевыпуски новостей, которые неизбежно заканчивались известием о смерти космонавта. В несвежем воздухе Космограда, казалось, парили духи мучеников. Гагарина, первого экипажа «Салюта», американцев, зажарившихся живьем в угловатом «Аполлоне»…

Ему часто снилась Татьяна, взгляд ее был похож на тот, которым смотрели портреты со стены. А однажды он проснулся, или ему приснилось, что он проснулся в Татьянином «Салюте», в своем старом форменном комбинезоне, с фонариком, работающим от батареек, на лбу. Со стороны, словно просматривая кинохронику, он увидел, как отрывает от груди Звезду Циолковского и прикалывает на ее пилотское удостоверение.

Когда раздался стук, он решил, что и это ему тоже приснилось.

Круговой запор люка отворился.

В голубоватом, мерцающем свете старой хроники он увидел чернокожую женщину в очках-консервах. Ее спутанные волосы торчали скрутившимися в штопор кобрами. За ее спиной в невесомости развевался шелковый летчицкий шарф.

— Энди, тебе стоит подойти и взглянуть на это, — произнесла она по-английски.

Маленький, лысый, мускулистый мужчина, одетый лишь в набедренную повязку и ремень с инструментами, подплыл к ней и заглянул внутрь.

— Он жив?

— Естественно, я жив, — отозвался Королев по-английски с небольшим акцентом.

Тот, кого назвали Энди, вплыл внутрь, поближе.

— С тобой все нормально, парень? — На его правом бицепсе была татуировка в виде геодезического воздушного шара над перекрещенными молниями и надписью: «СОЛНЕЧНАЯ ИСКОРКА 15, ЮТА». — Мы не думали, что встретим здесь кого-нибудь.

— Я, в общем, тоже. — Королев моргал.

— Мы сюда жить приехали, — сообщила женщина, подплыв поближе.

— Мы с шаров. Сквоттеры, так сказать. Пошел слух, что здесь больше никто не живет. Ты в курсе, что орбита снижается? — Мужчина перевернулся в воздухе через голову, инструменты на ремне звякнули. — Эта невесомость — такая прикольная!

— Господи, — добавила женщина, — я все к ней никак не приспособлюсь. Она прекрасна. Как будто свободное падение без парашюта, только ветра нет.

Королев уставился на мужчину: у того был такой раздолбайски-беспечный вид, словно он не просыхал от свободы с рождения.

— Но у вас же даже нет космодрома!

— Космодрома? — рассмеялся Энди. — Так мы на тросах затащили ракетные ускорители на шары, скинули вниз, ну и запустили прямо в падении.

— Безумие какое-то, — только и сказал Королев.

— Но мы же здесь, так ведь?

Королев кивнул. Если происходящее ему снилось, то сон был очень диковинным.

— Полковник Юрий Васильевич Королев, — представился он.

— Марс! — женщина хлопнула в ладоши. — Вот погодите, дети услышат!

Она сняла с переборки модельку лунохода и начала ее заводить.

— Послушайте, — сказал мужчина. — У меня работа. Там, за бортом, несколько ускорителей. Надо бы поднять эту штуковину, пока она не сгорела.

Что-то ударило в обшивку, Космоград зазвенел, как колокол.

— Это из Талсы. — Энди посмотрел на часы. — Как раз вовремя.

— Но почему? — Королев недоуменно покачал головой. — Почему вы прилетели?

— Мы же рассказывали. Чтобы жить здесь. Можно чуток тут расшириться, пристроить что-нибудь. Все говорили, что в шарах мы жить не сможем, так наоборот, только мы их и поддерживали в рабочем состоянии. У нас был единственный шанс выбраться сюда своими силами. Кому охота жить тут заради какого-нибудь правительства, армейского дуболома или своры писак? Нужно собственное желаниежить на фронтире, в крови оно должно быть.

Королев улыбнулся, Энди оскалил зубы в ответ.

— Мы подобрали все эти силовые кабели и просто взлетели вверх. А уже когда наверху, парень, остается либо сдохнуть, либо сделать Большой Прыжок. — Он поднял голос: — И назад оборачиваться нельзя, нет, сэр! Мы совершили Прыжок, теперь здесь будем обустраиваться!

Женщина приладила луноход колесиками на липучках к обшивке корпуса и отпустила. Тот, весело жужжа, пополз у них над головами.

— Прикольный! Детям понравится.

Королев заглянул Энди в глаза. Космоград снова вздрогнул, моделька слегка сменила курс.

— Восточный Лос-Анджелес, — сообщила женщина. — В нем дети.

Она сняла очки, глаза ее светились знакомым Королеву безумием.

— Что ж… — Энди побренчал инструментами на поясе. — Может, проведете для нас экскурсию?