Земля Забытых Имен

Глава 1

Молодой ливеец вскочил на ноги и уставился на старшину заспанными глазами.

— Шевелись, увалень! Такое чудное песье утро,[40] а ты дрыхнешь! — весело прикрикнул на него старшина Малан, затягивая ремни нагрудника.

Молодой что-то невнятно пробормотал, стал одеваться, уронил пояс. Малан рассмеялся:

— Что тебе такое снилось, что просыпаться не хочешь? Надеюсь, что-нибудь подобающее? Какая-нибудь добропорядочная вдовушка? Ты смотри, личному стражнику князя каких-нибудь грязных лишек даже во сне видеть не положено!

Вообще-то в дремучих говорах Ливеи было слово «лишанки», но Малан, конечно, знакомства с просторечием показывать не собирался. Не собирался он и «ломать язык» славирским «лихинки», обходясь словами собственного изобретения. «Лишины да лишки — природы излишки».

— Можешь хлебнуть для бодрости, разрешаю, — протянул Малан баклагу. — От местного пойла здорово несет прелой травой, зато сон как рукой снимает, клянусь лунным светом!

Несколько удивленный предложением старшины, молодой ливеец приложился к баклаге. Ну уж и «пойло», в Белгастуре и похуже встречалось. Но не для старшины, конечно, ему-то жалованье позволяет… то есть позволяло. Теперь они, старшина и рядовой первого крыла личной княжеской стражи — собственно, все, что от этого крыла и осталось после ухода из Белгастура, — на равных. Нет для них больше ни жалованья, ни Белгастура…

Питье и правда взбодрило. Молодой ливеец облачился в доспех и вслед за старшиной вышел из хижины.

Дом старосты, в котором разместился Белгаст, стоял напротив. Малан потянулся и, оглядев селение, проговорил сквозь зубы:

— До чего унылая картина! Клянусь копьем Лунной девы, эти равнины убивают одним своим видом. Хорошо, хоть дикари на глаза не лезут.

Молодой соратник его вздрогнул и чуть было не сказал, что старшина перегибает палку. «Дикарей» здесь не было потому, что три дня назад до селения добрался передовой отряд Бешеного пса. Мадуфиты даже не грабили — просто вырезали селение. Собирались и поджечь, но не успели. Соединенные рати Белгаста и стабучского боярина Ярополка уже подходили с севера. Летучий отряд обратил мадуфитов в бегство и бросил прямо на копья сурочской дружины, вышедшей к точке сбора войск с другой стороны, с востока.

Однако молодой ливеец промолчал. Не нужно спорить со старшиной. Малан в общем-то человек нрава легкого, пока ему не перечат. Ну что ж, досталась ему от какой-то ветреной прабабки внешность, достойная дворянина, и любит он подчеркнуть своим поведением, что с аристократией его роднят не только даорийские черты лица, но и самый дух голубой крови — в том виде, в каком старшина его понимает, то есть в виде цинизма, высокомерия и любви к пошленьким разговорам. Пускай. Воин он хороший, а завтра, то есть уже сегодня, только это и будет иметь значение. «Самому бы не дрогнуть», — сказал себе молодой ливеец.

Они подошли к дому старосты. По правде сказать, молодой ливеец не слишком хорошо понимал, почему за этим строением закрепилось такое название. Староста — это, как говорили, вроде наместника или градоначальника, а хижину от прочих не отличало ровным счетом ничего, ну разве что конских хвостов перед дверями побольше висело. Однако, в отличие от Малана, ему подобная простота скорее нравилась.

Из тени под забором донесся мощный зевок.

— Эй, засони! — позвал старшина. — Подъем!

— А тут никто и не спит, — заметил голос рядом. Второй часовой уже стоял за их спинами, держа руку на мече.

— Никто, — подтвердил его напарник, выходя из тени и вновь зевая.

— Вижу, что никто, — заметил старшина, указав на светлую щель в ставнях.

— Да снова князь с девкой этой приблудной, — махнул рукой тот, что подошел бесшумно.

Малан осклабился:

— Могуч наш князь! Но девка хороша, это точно. Видал я ее — кожа белая-белая, в точности как у царей.

— Глупо это. Будь она хоть из лунного царства, эта девка, даром она не нужна на войне, — возразил первый стражник. — Опять наутро князь будет смурной. Два часа назад к Белгасту снова славиры приходили, — добавил он. — Нам, понятно, не докладывали, с чем прибыли, но и так ясно: Мадуф близко…

— Раскомандовались нами эти славиры, — проворчат старшина.

— Это их земля, — сказал второй стражник, уже не зевая. — Славиры нас приютили. Можно и послушать их за это.

— Хотя бы до поры, — негромко прибавил бесшумный. — Пока не окрепнем.

…Ожидание боя. На долю молодого ливейца выпала пока только одна битва — в далеком и безвозвратно утерянном Белгастуре. Он тогда не знал, что князь решил оставаться в городе до последнего. И хорошо, что не знал, а то мог бы и струсить. Многие струсили, и еще до начала боя от четырех крыльев личной стражи князя осталось всего полтора. Потом, на верейской переправе, и позже, в преддверии Согры. князь вел себя осмотрительнее, точно рассчитывал время, когда самому вступить в бой. После обеих стычек Малан подходил к нему, хлопал по плечу и говорил что-нибудь вроде: «Ну что, малец, хлебнул доли личного стражника?» «Малец» кивал, но называть себя повоевавшим не спешил. Какое там «хлебнул», считай, в стороне отсиделся. А в городе Малана не было: князь его тогда с каким-то поручением отослал…

«Наверное, поэтому сейчас так страшно», — размышлял он, стоя на посту. Теперь все будет по-настоящему. Гибель передового отряда предупредила Мадуфа о близости врагов, и у него теперь одна надежда: что белгастиды еще не соединились со славирами, так что он ударит прямо с марша, всей силой.

Долго и томно тянулась предрассветная смена. Наутро молодому ливейцу довелось наконец увидеть «приблуду» своими глазами. Вышла она под ручку с Белгастом, ежась и щурясь на солнце. Довольно странная девушка — какая-то неряшливая, бледная и, насколько мог судить стражник, ничуть не похожая на изящных белокожих аристократок столицы. Но — красивая. Удивительно, завораживающе красивая. Не лишанка, не славирка… правда, откуда взялась она?..

— Как здоровье, князь? — не удержался Малан. — Что-то на вас лица нет.

Белгаст как будто не сразу понял, потом улыбнулся.

— Ты ошибаешься, мой друг, — ответил он, запахивая плащ. — Мне давно уже не было так хорошо. — Он кликнул помощников, отдал приказы, но сам задержался на крыльце, из-под полуприкрытых век наблюдая, как пробуждается и строится войско. — Что думаешь о славирах? — спросил он вдруг, повернувшись к молодому стражнику.

Это было неожиданно, и тот замялся. Не так уж много он видел славиров. Да и что о них думать? Люди как люди.

— Я еще не определился, — сказал молодой стражник. Малан фыркнул:

— Поживее надо головой работать! Тут и думать нечего, князь, все парни уже спрашивают: сейчас мы союзники, а что будет потом? Конечно, славиры лучше прихвостней Мадуфа, те нас просто вырезали бы, но… Как бы потом не оказаться у славиров вечными должниками.

По лицу Белгаста трудно было понять, как он относится к услышанному, и если он собирался что-то сказать, то не успел. Во двор ворвался вестовой, осадил храпящего коня и крикнул:

— Мадуфиты в пяти верстах! Идут двойной колонной.

— Правому крылу — за холм! Дать знак славирам! — распорядился Белгаст. Вестовой ускакал. — Коня мне, — обернулся князь к Малану. А потом сказал бледной девушке: — Вот так. Сейчас будет много крови.

Молодой ливеец замер. Хоть он и не мог похвастать большим сроком службы рядом с князем, ни такого выражения лица, ни голоса такого он не то что не замечал — не думал, что они могут быть свойственны Белгасту. Было в его облике что-то неправильное.

А девушка-«приблуда», до того стоявшая у его плеча с безучастным видом, вздохнула и с горечью произнесла:

— Ах, если бы мне нужна была кровь…

Непонятные слова эти вызвали в глазах князя всплеск такой лютой ярости, что молодой стражник похолодел. «Только бы эти двое не вспомнили, что я рядом…» Нет, не вспомнили. Малан подвел коня, Белгаст взлетел в седло, а девушка удалилась в дом.

Когда спустя полчаса все стражники кольцом стояли вокруг князя на вершине холма, старшина наклонился к молодому и шепнул:

— А о чем он со своей приблудой на крыльце разговаривал?

— Да я не разобрал, — рассеянно ответил тот.

Теплые ветры гуляли над равниной. Воды Житы вылизывали насыпь дамбы перед западными воротами.

Внизу шумел город. Кроме людей, обосновавшихся с весны, и новопоселенцев, прибывающих из Нарога по зову Ярополка, здесь нашли приют белгастурцы, изгнанные Мадуфом с родных земель. Ярополк предоставил им временное жилье, благо сурочцы строили Новоселец «на вырост». Но уже сейчас домов не хватало, и десятки палаток покрывали каждую ровную площадку — кроме, конечно, площади перед кремлем и ристалища.

Сперва, пока свежи были в памяти тяготы пути, белгастурцы готовы были молиться на славиров. Но время, теснота и безделье расхолодили их. Лишенные нормальной работы и привыкшие к тому, что их кормят, беженцы размякли, иные начинали дурить. Все реже находились желающие добровольно работать даже ради собственного благоустройства, все чаще случались дикие пьянки…

Тинар и Торопча стояли на крепостной стене Новосельца. Здесь не так угнетала беспокойная многолюдная толпа. Стрелок вглядывался в окоем, лих любовался полетом кречета, который терпеливо выписывал в небе круги.

Парило.

— Никого? — спросил наконец Тинар.

— Обоз идет, стабучский, наверное. А гонца не видать.

Гонца ждали уже третий день. Последний вестник, побывавший в городе, сообщил, что рати Белгаста, Ярополка и Вепря соединились. Если Мадуф не попытался избежать сражения, оно должно было произойти через день, через два.

— Слушай, я тут что подумал, — помолчав, сказал Тинар. — А может, и не будет уже никакой битвы? Я вот все представить пытаюсь: тысячи человек… Не просто человек, а воинов! На свете столько кайтуров, поди, не живет. И вот тысячи человек рыщут в степи, надеясь перерезать друг другу глотки… А ради чего? Не может же Мадуф надеяться, что победит всех?

— Они могут драться просто от отчаяния. В надежде, если повезет, прорваться сюда и взять город.

— Как все это глупо, — покачал головой Тинар. — Ну зачем им город?

— А зачем вся эта война? — спросил Торопча, разумея, что причины войны очевидны.

— Вот и я о том же — зачем?

Кречет по-прежнему кружил над ними. Медленно приближался обоз.

— Жарко, — пожаловался молодой лих, распуская ворот рубахи. — Не сходить ли за питьем?

— Да пошли уже вниз, пожевать тоже не мешает, — отозвался стрелок.

Однако оба остались на стене, словно им и впрямь было важно чего-то дождаться.

Вот на юге появилась темная точка — всадник.

— Наконец-то, — сказал Торопча. — Похоже, гонец. Еще час — и все узнаем…

— Ну час — это ты загнул! — откликнулся Тинар. — Половины того с лихвой хватит, чтобы доскакать.

— А у него конь расковался, — ответил Торопча. — А второй устал. Пока доедет, пока Буевиту доложится, пока мы прослышим — вот тебе и час долой.

— Ну и глаза у тебя! — восхищенно цокнул языком Тинар. — Может, скажешь еще, какого гвоздя недостает коню?

— Отчего не сказать? Трехгранный гвоздь из правого переднего копыта выпал, — ответил Торопча и, дождавшись, когда брови Тинара поднимутся достаточно высоко, засмеялся: — Что из правого переднего — да, вижу, а что трехгранный… славиры только такие гвозди и делают.

Вдруг улыбка его угасла. Тинар оглянулся и увидел Нехлада. Молодой боярин вышел через западные ворота к могильному кургану на берегу Житы. Всю неделю, проведенную в городе, он каждый день ходил сюда, перед тем как отправляться на ристалище.

— Ты уже давно с ним не упражнялся, — заметил Тинар.

— Да, — нехотя признал Торопча.

— Почему?

Никому другому стрелок этого не сказал бы, но Тинару ответил:

— Страшновато. Что-то не так с нашим Нехладом.

— Думаешь, это из-за мага?

— Не знаю, — сказал Торопча, почему-то посмотрев на окно в дальнем крыле кремлевского терема, за которым, как он знал, расположены покои Незабудки. «Милорады Навки», — поправил он себя.

Тинар проследил за его взглядом и с видом знатока сказал:

— Да, лучше бы ему не с магом время проводить. Как можно отказываться от такой женщины?

Торопча сдержал усмешку. Прекрасно видел, что за показной грубоватостью Тинар только прячет собственное чувство, прозрачное и очевидное.

Милорада Навка из тех, кого нельзя не любить — любовью страстной или братской, молчаливо-нежной или дружеской. Она пробуждает в людях все грани светлых чувств.

А Тинар смотрел на Навку… как на богиню. Просто не желал в этом сознаваться — в немалой степени из-за того, что, по твердому убеждению, все светлое и доброе оставил на родине, среди соплеменников. Если бы он признал, что видит Свет в чужой земле, то счел бы себя предателем.

Кречет все кружил, размеренно и неутомимо. Духота усиливалась, хотелось пить. Но друзья почему-то так и оставались на стене.

Тинар перевел взгляд на юг — вдаль, за окоем, туда, где испокон веку жили кайтуры. Прочитать ход его мыслей не составляло труда, и Торопча решился задать вопрос, быть может, и опасный:

— Хочешь домой?

Тинар не обиделся — понимал, что друг не станет оскорблять подозрениями в трусости.

— Очень.

— Скажи Нехладу. Он поймет. Отпустит и попрекать не станет.

— Да ты что? Я ведь его ближник!

— Ближник — не слуга. Это я обязан быть рядом с Нехладом, потому что я дружинник. Я клятву давал. Ты же в верности Сурочи не клялся…

— Когда бросаешь в трудный час — все равно что предаешь.

— Да он, по-моему, сам ждет не дождется, когда мы отпросимся, — проворчал Торопча, отводя глаза.

— Правда? Ну так пойди и отпросись домой, а я посмотрю, — сказал Тинар, завороженно следя за кречетом: тот сузил круги, стал снижаться.

Вот сложились крылья, и черная молния пала в изумрудные травы, тотчас взмыв в поднебесье.

— Пойдем обедать, — сказал Торопча.

Пустота… не жди помощи богов, эта битва только твоя. Шаг, удар, прыжок, удар! Пригнуться — ударить — прыгнуть… Нехлад наносил свистящие удары мечом, прыгая по вбитым в землю чурбачкам, кружась в головокружительном танце смерти. Пока — только воображаемой.

Руби! Заполни пустоту своим движением, ударами, яростью, что клокочет в груди. Вытесни из пустоты все мертвое, неподвижное, никчемное — пусть будешь только ты.

Спиной он чувствовал чей-то взгляд. Опять кто-то из стабучан таращится. Ничего, избавиться от взглядов очень просто. Надо только вытолкнуть их из своей пустоты.

Закончив ежедневный урок, Нехлад спрыгнул с чурбаков и огляделся.

Тонкая девичья фигурка пряталась в тени. Незабудка!

Нехлад вздрогнул, но взял себя в руки. Живя в кремле, по соседству с девушкой, он видел ее нечасто, запрещая себе не только приближаться к ее покоям, но даже думать о ней. И сейчас, глядя ей в глаза, старался сохранить священное опустошение, которому так старательно себя обучал…

Незабудка подошла к нему и, не здороваясь, ни о чем не спрашивая, сказала:

— Так нельзя. Ты надсадишь сердце и убьешь себя.

На ней был голубой сарафан, точь-в-точь такой, как в саду, когда ее песня разбудила Нехлада. И так же пронзительно сияли глаза. Чувствуя, что плотина вот-вот рухнет, Яромир собрал в кулак волю и ответил:

— Не надсажу. Древлевед научил меня восстанавливать телесный ущерб. Он многому меня научил.

— Я вижу, — печально сказала Незабудка. — Почему ты так слепо ему доверяешь? Извини, но… мне чудится в нем что-то нехорошее.

— Это лишь потому, что он не старается выставить напоказ добро. Он вообще считает пустыми все рассуждения о добре и зле.

— Кто отрицает добро, тот уже этим служит злу, — ответила Незабудка и вдруг прижала ладони к щекам. — Боги, что со мной? Я так тревожусь за тебя, так хочу сказать что-то доброе, а вместо этого ругаю твоего друга!

— У магов не бывает друзей, мы только соратники. И ты зря боишься оскорбить его: он слишком много обвинений наслушался на своем веку.

— Я боюсь оскорбить тебя, — тихо сказала девушка.

— Забудь все тревоги и страхи, — посоветовал Нехлад. — И не беспокойся обо мне. Я преодолел сомнения и выбрал путь, с которого не сверну.

— Хорошо, — сказала она. И, видя, что Яромир не намерен продолжать разговор, пошла обратно.

В полутемных сенях черного хода, за дверью, которую Незабудка оставила приоткрытой, выбегая на ристалище, качнулась тень: кто-то из приближенных Буевита наблюдал исподтишка за короткой беседой молодых людей.

— Незабудка! — окликнул ее Нехлад.

Она тут же вернулась. Не зная толком, зачем это сделал, Яромир неожиданно для себя сказал:

— Я виделся с Белгастом. Он показался мне хорошим человеком… — Он запнулся, видя боль в ее глазах.

— Хочешь пожелать мне счастья с ним? — спросила Незабудка.

— Хотел бы… Глупо это, наверное? Нет, я хотел сказать только то, что сказал: князь Белгаст показался мне хорошим человеком. Он тебя не обидит.

Девушка отвела взгляд и тихо сказала:

— Меня теперь трудно обидеть… после того, как это сделал отец.

— Что?! — воскликнул Нехлад, и руки его невольно поднялись, что обнять ее за плечи. Он вовремя сдержался.

— Неважно. Просто… он сильно изменился после встречи с Древлеведом.

— Твой отец встречался с магом? Когда?

— Еще в конце весны, когда окончательно решился взять Владимирову Крепь. Древлевед как раз приехал в Стабучь и разговаривал со многими людьми. Отец потребовал встречи, и они проговорили целую ночь. А наутро что-то изменилось.

— Что именно?

— Не знаю! С виду все по-прежнему. Он только делает все еще лучше, быстрее, решительней… Ах, я просто не знаю, как объяснить, почему от этого не по себе!

— Ярополк стал настоящим владыкой, — понимающе проговорил Нехлад, вспоминая верхотурских мастеров. — Древлевед никого не учит — только указывает путь, как ремесло превратить в искусство. Ярополк Стабучский из хорошего правителя превратился в искусного.

— Лучше бы он вообще отказался от власти! — в сердцах воскликнула Милорада. — Отец всегда был жестким, но умел любить. А теперь не умеет.

— Не печалься. Незабудка, — помолчав, произнес Нехлад. — Ничто не вечно, и печали наши тоже.

Он видел, что не смог утешить ее, но не стал искать других слов.

— Так и сказала? — переспросил Древлевед с легкой улыбкой. — И зачем ты мне это передаешь? Я за свою жизнь слышал подобные слова столько раз, сколько травинок растет на полях Владимировой Крепи. Добро и Зло — только набор звуков в пустоте той вселенной, которая создается в человеческом воображении, когда человек не хочет считаться с окружающей действительностью. Нужно ли нам об этом говорить? Нужно ли в тысячу первый раз приводить примеры того, как одно и то же деяние оборачивается благом для одного и бедой для другого?

Маг указал Нехладу на стол, и молодой боярин, поняв жест, очистил место для светильника: настало время для других упражнений. Однако вопросы не оставляли его.

— Зачем тебе понадобилось делать Ярополка совершенным правителем?

— А, ты понял? Ну конечно… Незабудка видит только воображаемые ею понятия добра и зла. Для нее все предельно просто: пришел темный колдун и испортил сердце родного человека. Ты уже понял больше, но тоже не все, потому что Ярополк так и остается для тебя личным противником. Но перед лицом вечности — сколь мелки ваши боярские дрязги! Через двести лет ни для кого не будет разницы, какой из боярских родов Нарога первым укрепился в этой земле. Через тысячу — никто не вспомнит ваших имен.

— Я это понимаю, но мы ведь живем не через двести и не через тысячу лет, а сейчас!

— И что? Ярополк нужен здесь как хороший правитель с крепкой рукой, четко понимающий, чего он добивается. Другой не сумел бы привести людей, а люди нам нужны, как ты вскоре убедишься. Если перестанешь отвлекать меня пустопорожней болтовней. Все, пора за дело браться, — махнул рукой Древлевед. — Сядь, расслабься и выброси из головы все наносное, постороннее. Раздели явь и навь — не вовне, а внутри себя. Найди пустоту под занавесью ложных истин. Прими опустошение, в признании которого таится высшая сила. Прими — чтобы наполнить его собой. И тогда, только тогда зажги светильник…

Когда хрустальные радуги заполнили сознание Нехлада, их с Древлеведом души воспарили над Новосельцем. Зеленеющая равнина, залитая торжественным солнечным светом, была одновременно наполнена смутными образами, туманами и тенями.

— Что ты видишь?

— Все, что и прежде, — мысленно ответил Яромир. — Тени прошлого и призраки грядущего. Каждый раз так трудно понять… Я различаю струи в реке — где-то в горах ненастье, и питающие Житу ручьи доносят его отголоски…

— Хорошо. Что еще видишь?

— Ветер несет что-то… как будто размытый узор на ткани. Раньше такого не было.

— Это духовные отзвуки битвы.

— Почему мы не наблюдали ее?

— Незачем. Все, что нужно, мы знаем и так: Мадуфу не победить. А зрелище стало бы для тебя лишним переживанием. Что еще?

Нехлад называл образы, которые выхватывал его духовный взор. Когда не мог сам разгадать их значения, Древлевед подсказывал. Маг остался доволен:

— Неплохо. А теперь скажи, различаешь ли ты оттенки в сиянии, которое окружает город?

— Да. Их много, — ответил Яромир, присмотревшись.

— Мерцание — следы людских мыслей и чувств. Все это — пестрота узоров на холсте, — передал ему свою мысль Древлевед. — А нам сейчас нужен сам холст. Помоги мне найти ту основу, на которую ложатся отсветы людских душ.

Нехлад ответил ему удивлением, не умещенным — да и не умещаемым — в слова. Вот это задача! Все равно что на глаз определить, где кончаются волны и начинается невозмутимая водная толща.

— Ищи силу! — подсказал Древлевед.

Силу… Но Нехлад видел — чувствовал — множество сил, вплетенных в биение ореола над городом. Сила людей, сила земли, сила ветра. Сила ума и бездумного упорства, высоких чувств и низменных страстей. Таланта и серости.

— Близко! Подумай об этом еще раз! — потребовал маг. Нехлад вернулся к последним образам, отразившимся в его сердце (постоянно бьющемся, постоянно бьющемся — не забывать!). И понял, что действительно ощущает некую могучую силу, рядом с которой все прочие…

Нет, не так. В которой — все прочие!

Стоило это понять, многоцветье отступило, и перед Яромиром раскинулось необъятное серое поле. Точно еще один образ равнины, грубо намалеванный на небеленом холсте.

— Точно! — похвалил его Древлевед. — Вот основа. То общее, что объединяет людей. Ты начал с поиска отдельных сил, но каждая из них ничтожна сама по себе. Зато все сливаются в общем поле человеческой жизни. Чудесный в своей неподкупной истинности образ! Смотри, Нехлад: перед тобой то, чем являются все люди. Не Свет и не Тьма — эти крайние состояния ограниченны. Мир не мог бы существовать, если бы делился только на них. Но между крайними состояниями — тысячи оттенков серого. Они и есть жизнь, они и есть сила.

— Сила людей?

— О нет — всей вселенной! Некоторые, как мы с тобой, чутки к шепоту мироздания, большинство глухи. Но в той серой точке, где мы становимся похожи на них, а они на нас, мы одинаково чутки и улавливаем одни и те же звуки вселенной. Питаемся одной и той же мощью мира. Вот эту силу мы с тобой и направим на защиту города.

— Как?.

— Обратимся к старому приему сравнений. Мы опустошим себя, вберем эту серую силу и в самих себе вообразим, что она — не более чем серые камни. Мы превратим ее в камни и сложим вторую стену вокруг Новосельца. Город будет огражден и в яви, и в нави. Начнем с этого…

Создать пустоту вокруг себя просто, и еще проще, преуспев, заполнять ее собой, работая мечом. Совсем другое дело — внутреннее опустошение. Добиться его сложно, еще сложнее удержать.

А главное — в него трудно поверить.

Отбрось все наносное!

Так учил Древлевед.

Отринь свои привязанности!

Они ведут в бесконечную даль, они привязывают тебя к внешнему миру, взваливают на твои плечи бремя обязанностей и условностей. Они вливают в твое сознание то, что тебе чуждо.

Отринь страхи!

Они убивают твою глубинную сущность. Страх — это признание зависимости, ибо все, чего мы боимся, находится вне нас.

Откажись от ответственности!

За этим красивым словом стоит бессмысленное рабство. Ты спрашивал меня, ученик, почему мы торчим в этом городе, хотя могли бы идти вперед — и схватиться с упырицей в Ашете? Ты не хотел подвергать опасности людей, прячущихся за стенами Новосельца… Но люди могут погибнуть от тысячи разных причин, ты все равно не ведаешь их судьбы — так зачем придумываешь для себя какую-то ответственность?

Отвергни зло — и отвергни добро!

Ты уже знаешь, что они ничем не отличаются друг от друга, они — только поступки, а значит, когда ты думаешь о поступках, ты думаешь о внешнем. Ты подчиняешься чужой воле, которая станет оценивать твои поступки. Освободись от этого.

Освободись от всего!

Что остается от человека, когда убираешь все внешнее?

Что остается? Разве ты не видишь? Слишком мало, по-твоему? Слишком неприглядно? Простейшие желания, столь же необходимые, как потребность дышать. Что, слишком просто и по-животному?

О нет! Животное неспособно на неожиданное желание, которое никак не связано с условиями внешнего мира. Вот оно и есть — чистое, беспримесное проявление личности.

Мир навязал тебе привычку ужасаться таким желаниям? Конечно, ведь внешний мир будет спать спокойно, если ты не ведаешь истины, если ты ослеплен миражами и не знаешь самого себя.

Мир яви — это мир оков. В нем живут рабы — рабы обстоятельств, условностей, привычек и чужого мнения.

Но в мир нави входить рабом бессмысленно и смертельно опасно, ибо навь — это царство полной свободы.

Истинно могуч тот, кто живет в обоих мирах!

Так учил Древлевед.

— Мы берем силу людей, чтобы строить эту навью крепость?

— Ты ведь хочешь спросить иное — зачем же ходишь вокруг да около? Ну ладно, я все равно понял. Нет, мы не уподобляемся упырям, если это для тебя так важно. Мы не берем силы личностей. Как раз личности в нашем деле бесполезны. Мы берем то, что объединяет людей, что является общим для всех без исключения. Взгляни на этот серый туман… Сейчас он вял, но, если сюда придут навайи, ты увидишь, как он забьется единым пульсом! Единое желание овладеет всеми — выжить, несмотря ни на что!

— Так вот произошло тогда в Перекрестье! Иллиат сумела отвести глаза всему селению, но, когда вспыхнул огонь, страх перед пожаром разбил чары!

Вот она, мощь людской толпы, бессознательная и всесокрушающая! Теши из нее гранитные плиты, строй восхитительное серое здание — подобие всех крепостей мира. Из этой серости вырасти подобия стен и бойниц, ворот и решеток. Они будут настоящими здесь, когда серость нальется силой всеобщего желания.

Строй серый бастион!

Скрепляй единство людей.

Время растаяло, как снег по весне, и монотонный труд, казалось, отнял годы. Но когда Нехлад вернулся к яви, за окном клонилось к вечеру солнце все того же дня. Он погасил светильник и слил остатки масла.

— Устал? — спросил его Древлевед, разминая суставы. — Отдохни, нам еще предстоит потрудиться. Крепость сильна не стенами, а воинами…

Нехлад распахнул слюдяное окно, впустил в горницу свежий воздух и гул толпы.

— Что-то шумно.

— А когда здесь было тихо? — проворчал Древлевед.

— Да нет, что-то случилось. Надо пойти посмотреть.

— Сходи узнай, — разрешил маг.

На кремлевской площади толпился народ. Прибыл новый обоз, и дружинники помогали переносить припасы в хранилища кремля. Рядом, не спеша сгружать с повозок скарб, стояли новопоселенцы. За ними с интересом наблюдали ливейские беженцы и славиры из числа тех, что уже именовали себя местными.

Нехлад заметил среди прибывших знакомое лицо. Это был кузнец Нечай, великий мастер из Верхотура! Именитый коваль, искоса оглядывая собравшихся, восседал на огромном ящике, под которым прогибалось дно повозки, а рядом стояли его ученики, ожидая, когда выйдет приказчик, занесет их в учетную книгу и укажет место проживания.

Нехлад направился к нему, раздвигая спины, как вдруг услышал:

— Добро и благословение богов тебе, боярин!

От другой повозки навстречу ему шагнул другой знакомый мастер, Косарь. Яромир поприветствовал его, и резчик спросил:

— Хорошо ли служат твоему соколу хрустальные очи?

— Я доволен твоей работой, мастер, — ответил Нехлад. — Впрочем, у меня никогда не было сомнений в твоем мастерстве. Признаюсь, даже удивлен, что ты оставил столицу, где добился столь многого…

— Я был удивлен еще больше, когда эта мысль впервые пришла мне в голову! — засмеялся резчик. — Но в Верхотуре я уже никогда не создам ничего нового. Одни и те же покупатели, одни и те же заказы… Знаешь, я сделал для себя счеты, вырезав костяшки из янтаря, — и это были самые красивые счеты, которые я делал в жизни, но я не мог наслаждаться их красотой! Они не перестали быть счетами, и стук костяшек по вечерам уже сводил меня с ума. Нет, боярин, мне нужны новые впечатления.

— И кажется, ты не один так решил? — полуутвердительно спросил Нехлад, выразительно глянув на Нечая.

Мастер неопределенно махнул рукой:

— Я не знаю, о чем думал каждый из них. Ты прав, многие потянулись в Крепь… но чему удивляться? Здесь много работы и нужны лучшие искусники, а я, кажется, могу и себя причислить к ним!

— Бесспорно, мастер Косарь. Просто немного удивительно, что лучшие мастера Верхотура разом снялись с места… не испугавшись Тьмы.

Косарь посмотрел на него исподлобья.

— Ты тоже здесь и тоже не убоялся, не так ли? Славиры никогда не были трусами! — изрек он и добавил: — А впрочем, говорят, здесь Древлевед? Ну так он, конечно, защитит нас от любой напасти.

В этот миг звонко пропел рог. Парадные двери кремля распахнулись, и на крыльцо вышел глашатай.

— Возрадуйтесь, люди! — провозгласил он. — Нарочный Ярополка принес весть о победе! Ливейская орда разбита, союзное войско возвращается в город. Радуйтесь, люди, — победа!

Победа! Последние слова глашатая уже тонули в счастливом многоголосье. Сомневаться в итоге схватки не приходилось, но война есть война, и только сейчас стало ясно, насколько велико было напряжение, с которым народ ждал развязки.

Нехлад покинул площадь. Победа — это хорошо. И что превосходящими силами измотанного противника побили — это по-умному, своих людей жалеть надо. А все-таки лучше было вообще без войны обойтись…

Глава 2

Прибытия союзного войска Нехлад не видел. В тот день он даже на ристалище не выходил, был слишком занят с Древлеведом. Представления о нави и безграничных возможностях того, кто умеет ею повелевать (воистину, подобно богам! — шевелилась в душе опасливо-восторженная мысль), потрясали воображение, но вместе с тем крепло чувство неудовлетворенности: Нехлад отдавал себе отчет, как мало он знает.

— Почему прервалась цепь снов? Я до сих пор не представляю, что произошло в Хрустальном городе.

— А нужно ли тебе это? Ты знаешь главное, а история отдельных личностей уведет тебя в сторону. Способность сопереживать, столь неуемно восхваляемая простыми людьми, может быть, и полезна для них, но для магов губительна. Под личиной всякой добродетели — как, впрочем, и всякого злодейства — вползает в наши души рабская зависимость от внешнею мира. Даже твой бог, безусловно желая тебе победы, в сущности, едва не погубил тебя. Ведь чем окончилась ваша познавательная беседа? Просьбой помочь несчастным душам. Чувством ответственности. Лишним грузом на твоих плечах.

Яромир честно обдумал услышанное. Разум отвергал мысль, что Древлевед попросту богохульствует, однако сердце твердило именно это. Чью сторону принять в данном случае, определить не удавалось.

— Ты хочешь сказать, что бог способен ошибиться? Может, боги и не всеведущи, но в своих пределах — разве могут они ошибаться?

— Если бы ты еще четко представлял себе пределы богов, мог бы и сам ответить на собственный вопрос, — улыбнулся маг. — Ошибки как таковой не было. Твой бог ответил на твою молитву, а поскольку жаждал ты понимания — он дал тебе все знания, какие мог. Но ни ты, ни он не представляли, что эти знания, по большому счету, тебе не нужны. Именно в пределах, отведенных тебе и твоему богу, ни ты, ни он не могли рассуждать иначе, кроме как в понятиях греха и праведности, погибели и спасения… А ведь из всей этой древней истории, если вдуматься, тебя, и одного лишь тебя, касается только Иллиат. Для чего-то она хочет тебя заполучить, а ты с ней хочешь сразиться. Вот и все, что имеет значение. Хоть бы и не было в нави никакой башни с заточенными душами — ничто не изменилось бы в этом простом уравнении. А следовательно, отбрасывай все лишнее.

— Понимаю… но все-таки в чем причина того, что сны больше не приходят?

— Я не пускаю их к тебе, — спокойно ответил Древлевед и попросил: — Пододвинь ко мне солонку. — Они разговаривали за обеденным столом. — Тому две причины. Об одной мы уже сказали, другая состоит в том, что Иллиат наблюдает за людьми именно через сны. Благодаря мне она лишена возможности следить за тобой, влиять на тебя. Это ее, несомненно, встревожит и заставит прийти за тобой. А мы уже неплохо подготовились и, думаю, успеем предпринять еще кое-какие шаги.

— Но чего она вообще ждет? Вот этого я никак не могу понять: если я ей нужен, почему не попыталась схватить меня сразу, как только мы вышли из Согры в Крепь? Где на самом деле граница ее владений?

Маг сокрушенно покачал головой:

— Не можешь понять? По-моему, ответ очевиден. Во-первых, что за детские рассуждения о границах? Берег — граница для обитателей воды и суши, но угорь преодолевает по земле расстояния от водоема до водоема, а опытный ныряльщик может подолгу работать в воде — так что же, для них берег не граница? Во-вторых, все действия Иллиат до сих пор — беспощадные убийства твоих близких, проникновение в сны — преследовали одну цель: привести тебя в отчаяние, чтобы ты сам сломя голову помчался в Ашет, прямо в ее цепкие холодные пальцы. Значит, именно этого делать и не нужно, несмотря на все твои подспудные раздумья о праве рисковать жизнями обитателей Новосельца. Что до ожидания… ну же, Нехлад, приучайся уже рассуждать самостоятельно, спокойно и взвешенно. Ответь мне сам: почему в данный момент Иллиат бездействует?

— Может быть, она вообще не знает, что я в Новосельце? Ведь ты сказал, что «не пускаешь» сны ко мне…

— Глупость! — рассердился Древлевед. — У Иллиат хватает слуг и кроме навайев с мертвыми синтанами, бесплотные духи способны принести ей многие вести. Но состояние духа твоего ей действительно недоступно.

— То есть Иллиат ждет в надежде, что отчаяние пересилит? Но тогда почему она не попыталась помешать моему обучению у тебя?

— Моя наука не из тех, что легко дается, — не без гордости ответил Древлевед. — Ей это известно. Иллиат очень порадовалась бы, если бы ты отверг меня — и свою единственную надежду на победу.

— И сколько она еще будет ждать?

Маг прищурился, глядя за окно, словно ответ был написан на голубых вершинах Безымянного хребта.

— Полагаю, до помолвки Белгаста и Милорады. Иллиат, должно быть, прекрасно известно, что значат для тебя эти двое. Если ты не сорвешься, когда Ярополк объявит о скором бракосочетании тех, чьи дети будут владеть Владимировой Крепью, — нападение на город последует в ближайшие дни.

Их разговор был прерван стуком в дверь. Вошедший слуга объявил:

— Радость для верноподданных Нарога! Князь Брячислав Могута навестил город. Он желает видеть у себя Яромира Нехлада…

Приезд Брячислава стал для всех неожиданностью, хотя Нехлад, рассудив, понял, что это был единственно возможный поступок князя. Как не мог он принять участие в военных действиях, так не мог и упустить случай под благовидным предлогом наведаться в Новоселец, чтобы и войско поздравить с победой, и молодоженов благословить, и… возможно, как-то повлиять на события.

Едва выйдя из своих покоев, Нехлад встретил Вепря.

— Булатыч! — радостно воскликнул воевода. — Наконец-то. Я уж приходил, да слуги сказали, что ты с Древлеведом ворожишь. Ну теперь-то уж потолкуем по-людски.

— Прости, Вепрь, сейчас не до того. Князь меня ждет.

— Что ж, добро, надеюсь, он прислушается к тебе, — кивнул воевода.

— Прислушается? — удивился Нехлад.

— Ну, конечно! Не случайно же он вслед за войском в путь тронулся, — понизив голос, сказал Вепрь. — Наверняка понимает, что сейчас — последняя возможность как-то поумерить пыл стабучан. Думаю, князь на тебя рассчитывает. Дай боги тебе удачи, Булатыч… Так ты иди, а я после зайду к тебе.

— Нет, Вепрь, не надо. Сам я еще ни о чем не могу рассказать, а твои рассказы… — Яромир запнулся. Что, так и произнести: «Не нужны»? Правда не может быть обидной, как уверяет Древлевед… Да нет, выходит, может! — Рассказы о Сурочи и о битве сейчас только ослабят мою решимость, — промолвил молодой боярин, чувствуя, что и слова, и тон отчего-то получились немного лживыми.

— Что ж, — медленно кивнул Вепрь, — пусть так. Удачи тебе.

— Удачи и тебе, друг, — ответил Нехлад и быстро зашагал прочь.

«Думай, как учит Древлевед, — велел он себе. — Если и осталась в нем обида, так не я обидел Вепря, а Вепрь обиделся на меня — из-за того, что не знает, каким путем я иду, не понимает меня. И ведь я сказал чистую правду: ну нельзя мне возвращаться к прошлому, отвлекаться даже на самых близких людей! Да и сам Вепрь вполне способен, поразмыслив, понять, что я не мог поступить иначе…»

Князь выглядел усталым. Наверное, в дороге получал вести о событиях в Крепи и спешил, чтобы не опоздать.

Нехлада он встретил с улыбкой. Беззлобно укорил:

— А говорил: «в Ашет, в Ашет пойду».

— Сейчас нет задачи важнее, чем город обезопасить. Мы с Древлеведом строим магическую защиту.

— Что это такое? — спросил князь, жестом приглашая Яромира сесть поближе.

— Мне трудно рассказать… Собственно, строит Древлевед, я только помогаю ему. И учусь. Через тот щит, который мы устанавливаем над Новосельцем, не пробьются никакие чары — увязнут… Впрочем, ты бы лучше его самого расспросил.

— Не хочу я с твоим Древлеведом разговаривать сейчас, — поморщился князь. — Сержусь я на него. Это ведь он помог Ярополку лучших мастеров столицы сюда сманить. Уверен, что он! И вообще, настораживает меня: не слишком ли сильно маг радеет об успехах Ярополка?

Это прозвучало как прямой вопрос, но Нехлад не знал, что ответить.

— Мне так не кажется. Ярополк и сам хитер…

— О да! А ты знаешь, что идею выдать дочь за Белгаста ему тоже Древлевед подбросил?

Молодой боярин удивленно поднял брови:

— Нет, не знал. Да и откуда бы?

— Откуда? Ты живешь в кремле, под одной крышей с Милорадой Навкой, которая этого замужества отнюдь не желает. Под одной крышей с Буевитом, который сейчас с братцем своим не в лучших отношениях. Под одной крышей с самим Древлеведом, который мог бы быть откровенным со своим учеником. Однако для тебя это остается новостью?

— Что поделать! Я оставил прежнюю жизнь позади. Усиление Стабучи теперь должно заботить моего брата. Пусть Древлевед помогает Ярополку, чтобы вернее защитить город. И он действительно многому меня научил.

— Надеюсь, ты представляешь себе положение дел? Когда я разрешал Белгасту поселить беженцев в Крепи, все выглядело иначе. Лишь после его отъезда, хорошенько порасспросив слуг, Велимир вызнал, что Белгаст… собственно, даже не рассчитывал на брак с Милорадой Навкой, а только был обнадежен предположениями о такой возможности. Ярополк умело скрыл от меня свои намерения, даже с самим Белгастом о свадьбе сговорился уже в дороге. И сразу послал гонца в Верховид, с приказом Буевиту везти Милораду в Крепь. По счастью, у Велимира в Верховиде есть доверенные люди, от них-то и стали известны подробности. Понимаешь теперь? Одно дело Белгаст — гость в земле славирской. И совсем другое — Белгаст, со славирами породнившийся. Дети его от Милорады с полным правом унаследуют Крепь. Сила Стабучи, да княжеский титул Белгаста, да выгодное положение, ибо из Крепи Согру держать куда как удобней, а значит, и все будущие торговые пути… Новая держава возникнет здесь — и что тогда с Нарогом станется?

— Неужели княжеской воли недостаточно, чтобы все изменить?

— Недостаточно! — жестко отрезал Брячислав. — Выше воли закон. Может, и неправ был славный предок мой, Вячеслав Ветровой, даровав боярам многие вольности, да ничего не попишешь. Закон есть, а повода менять его нет. Кроме того, слово Белгасту я дал — не забирать же назад! А в дела сердечные князю мешаться не след… кроме одного только случая. Если ты, например, потребуешь Милораду себе в жены и она согласится — вот такой спор по закону мне разрешать надобно.

Нехлад закрыл глаза. Бастион хладнокровия, старательно возводимый вокруг сердца, покачнулся. Ах, поздно, князь, поздно ты решил меня облагодетельствовать! Услышать бы эти слова прежде…

И что? Следующий удар Иллиат нанесла бы по Незабудке! Яромир взял себя в руки.

— Князь, — проговорил он, — все, что я приму в сердце, станет только жертвой для демоницы Иллиат. Я не могу свернуть с избранного пути одиночества. Не боярин сейчас перед тобой, не влюбленный юнец, даже не славир. Прости, что обманул твои ожидания, но я не тот, кто тебе нужен. Пока демоница не повержена — я не тот.

— А на Новоторной ты из тех же соображений геройствовал?

— Не будем об этом, князь, — вздохнул Нехлад. — То был глупый и безответственный поступок с моей стороны. Сейчас бы я его не повторил.

Он отнюдь не был уверен в своих словах… Но прозвучали они убедительно.

— Будь она проклята, эта Иллиат! — в сердцах воскликнул Брячислав и сокрушенно покачал головой. — Что ж, придется из столицы с Ярополком играть… А что ж ты не принарядился, кстати? — тряхнув головой, точно сбрасывая наваждение, спросил он. — Пир уже скоро.

— Это пир воинов. Я должен сегодня чаровать…

— Жду тебя на пиру! — не терпящим возражений голосом сказал князь. — И тебя, и Древлеведа.

Не было Нехладу веселья на том пиру, хотя сидел он на почетном месте — по левую руку от Брячислава. Соседями Белгаста были Ярополк с Буевитом, а рядом с Нехладом устроились Вепрь и Древлевед.

Маг выглядел просто равнодушным, а молодому боярину невмоготу было. Особенно когда князь принимался вспоминать заслуги сурочцев, явно давая понять Ярополку, что помнит, чьими руками Крепь поднималась.

Ярополк спокойно соглашался и пил за светлую память Булата. А вот Буевит хмур был.

Вдруг сквозь шум голосов прорезался струнный перезвон. Сердце сжалось. Нехлад, не глядя, угадал, чьи пальцы на гуслях лежат.

Смолкли пирующие, разгоряченные вином и медом. Слова песни не сразу проникали в отуманенные умы, их каждый понимал по-своему, но в чудном голосе Незабудки звенела такая простая и открытая печаль…

Незабудка подошла к столу, и Ярополк указал ей место между собой и Брячиславом.

— Поклонись князю, дочь, подними кубок за победу нашу славную над врагами. Отчего не о ратных подвигах песня твоя? — с улыбкой спросил он. Улыбка получилась натянутой. Не по душе ему пришлась песня.

Незабудка встала с чашей вина и обратилась к Брячиславу:

— Низкий поклон тебе, князь-батюшка, слава воинам храбрым, что мечом отвели беду от этой земли. Только воинских песен я не пою. Для того воины потребны. Женская доля — о другом…

Нехлад решился: поднял глаза и встретился с ее взглядом. Сохранил невозмутимое лицо и ничем не выдал, что песню слушал как прямое обращение к себе. Обгорай уже скорее, душа!

— Ну истинным мужам и о женской доле забывать не след, — объявил Ярополк, вставая. — Гости честные! Славный князь, друзья и братья по оружию! Во имя благих богов, во славу вечной Весны — с радостью сообщаю вам о свершившейся помолвке доблестного Белгаста, князя ливейского, и дочери моей Милорады. Отныне близок день, когда они наденут друг на друга пояса, — и близка ночь, когда те пояса будут сняты! Любо ли вам известие?

— Любо! — грянуло над столами…Обгорай скорее, душа!

Внимательный взгляд Древлеведа, грустный Вепря, какой-то стеклянный — Белгаста, злой — Ярополка, ледяной — Брячислава… недовольный — Буевита, и тоже почему-то к Нехладу обращен… и взор Незабудки. Молящий, прощающий… молитвенный, прощальный…

Пустые слова. Пустой человек. Да и человек ли? Отделаться от памяти просто — вообще не прикасаться к горькой чаше ее. Не пришел я на пир судьбы, и нет меня на этом победном пиру. Я — в нави, в нави покорной! У меня нет памяти, а без памяти — нет и меня…

Близилось утро, угомонившийся город спал. Из нави он казался чуть расплывшимся, будто марево подернуло его очертания. Однако стоило присмотреться повнимательней — и марево наливалось плотью, превращалось в мощную серую стену.

За зубцами этой стены тускло светилась паутина, куполом накрывавшая город. Нити силы сплетались в тонкую вязь заклинаний, которую Нехлад пока воспроизвести не мог, однако знал о ней уже достаточно, чтобы верить в надежность. Колдовская сеть должна была откликнуться на любые чары, направленные против Новосельца, а в случае нужды — принять на себя первый удар.

Точно воевода, обходил Древлевед серую стену, подготовленную к бою. Нехлад следовал за ним.

Где-то на краю зрения мелькали подобия человеческих фигур, наглухо закутанных в плащи. Маг называл их исключительно рабами. Они относились, как он пояснил, к низшим обитателям нави — из числа тех, что облепляют всякое живое существо, подобно насекомым, и питаются им.

— Что же нам проку от них? — еще недавно дивился Нехлад.

Древлевед отвечал:

— Они стойки, и их трудно убить. Если бы они жили, я бы сказал, что они живучи. А еще они могут быть верными служителями. Надо только дать им форму.

— Что это значит?

— Эти сущности лишены формы и разума, но тоскуют по ним и вечно хотят обрести их. Для чего им, думаешь, мысли и чувства настоящих живых существ? Это, строго говоря, не пища для них, а стремление принять хоть чей-то образ и подобие. Мы им поможем. Соберем эти рваные, похожие на ветоши клочья тумана и наделим их формой.

— Какой?

— А вот это ты придумаешь сам…

Ежедневно упражняясь со светильником. Нехлад научился очень остро чувствовать навь и вскоре обнаружил, что его собственные мысли и чувства здесь могут быть столь же весомыми, как и предметы в мире яви.

Они оказывали воздействие на навь. Древлевед учил Нехлада работать мыслью, как гончар руками.

Хотя придавать форму жадным до нее сущностям-рабам оказалось куда сложнее, чем «лепить» из «серого поля» подобия каменных плит, Яромир справился. Он предложил «рабам» стать воинами…

Нет, они не понимали слов! Только ощущали, что им кто-то хочет помочь, и выплескивали в ответ страстное желание обрести вожделенную форму.

Они были существами, которые могли бы называться разумными, если бы умели осознавать сходство предметов яви и нави. Они жили в мире уникальных вещей. Коротко говоря, для них не существовало деревьев — только каждое дерево в отдельности. А на дереве — не листья, а каждый лист сам по себе. Не травы, а отдельные травинки. Отдельные песчинки. Отдельные люди, а в каждом человеке — отдельные, в каждый миг бытия ни на что не похожие мысли и чувства. Притягательные, но непонятные.

Каждая попытка понять что-то в окружающем приводила их к еще большему дроблению мира на самостоятельные частности.

Они прекрасно ощущали невидимые из яви связи между предметами. Чувствовали, как воздействуют друг на друга люди и животные, огонь и вода, земля и небо… И, прикоснувшись к их незамысловатому сознанию, устояв под напором ужаса, который рождало в душе ощущение бесконечной хаотичности мира, можно было и самому постичь тайны всеобщего взаимодействия. Но в их представлении это были случайные связи случайных явлений!

Хаос без границ…

Только подари им образ — и они будут счастливыми и верными рабами его!

— А могут ли они сами обрести форму?

— Иногда. Очень, очень редко. Однако не отвлекайся. Создай из них воинов своим воображением…

Нехлад справился. Рабы тянулись к нему, чувствуя бесценное для них обещание. Внешняя форма, образ мыслей, образ поведения…

— Чем ты опечален? — спросил Древлевед, когда под конец самой длинной из ночей, проведенных в нави, труд был закончен.

— Я не смог дать каждому из них самостоятельную личность. Их мечта исполнена только наполовину.

— Нехлад, во-первых, это почти невозможно! Даже у меня не хватило бы сил. А во-вторых, нам это и не нужно.

На самом деле угнетало то, что рабы получились очень уж похожими на павших в Ашете товарищей Нехлада. Но об этом он говорить не стал: понимал, что маг лишь отчитает за излишнюю впечатлительность.

— Достанет ли их сил, чтобы противостоять навайям?

— О нет! — рассмеялся маг. Они разговаривали, не покидая нави, и было видно, как смех расходится от него, точно рябь по воде. — Навайев остановит наша серая стена. Рабы будут противостоять чарам Иллиат. И нам с тобой останется только выбирать время, чтобы нанести смертельный удар.

— Каким образом?

— Ты научишься и этому…

Древлевед нырнул на глубинные ярусы нави, словно упал в бездонный колодец. Нехлад успел испугаться, но устремился за ним. Образы яви размылись и пропали. Тускнел свет, и сумерки наливались плотным мраком, который изредка вспарывали бледные искры.

Яромир ничего не умел видеть здесь. Тут не было ощущения пространства. Мелькали вокруг серые тени, принимавшие все более диковинные, неправдоподобные очертания.

Что-то мешало двигаться, словно сильный ветер в лицо, хотя, конечно, никаких ветров тут и быть не могло.

Как не было и движения в прямом смысле слова. Просто усилие воли, стремление не отстать от учителя.

А образ того ускользал, расплывался в переливах бесцветных теней, которые царили здесь…

И Нехлад потерял Древлеведа. Понял, что не ощущает его больше. И не представляет, как вернуться.

Он попытался вообразить, что движется, но в какую сторону направить усилие? Работает ли оно? Не было вокруг ничего, чтобы заметить собственное движение.

А тени вдруг замедлили свой хоровод и стали приближаться. Нехлад не видел их, в этом мире у него не было глаз, чтобы смотреть, но воображение рисовало единственно доступный образ бесцветных теней, подступающих все ближе. Он ощущал их цепкое внимание.

Тогда Яромир попробовал вызвать в памяти образы яви. Ему так нужны были сейчас обычный свет и твердая земля под ногами, звуки и запахи — чтобы сосредоточиться на них и не позволить себе осознать этот подкрадывающийся ледяной ужас… Но мрак не расступился, не ослаб.

Уже в бессознательном порыве метнулся он, подобно тому, как следовал за Древлеведом, только прочь, прочь, неважно куда! И вдруг ощутил, как пространство вокруг стало вязким, словно болотная жижа. Что-то сковало его, липкими нитями обложило и стянуло. И хотя Нехлад отнюдь не был уверен, остались ли у него в этом мире туловище и конечности, он уже не мог отделаться от мысли, что его опутала и обездвижила какая-то исполинская сеть.

И с той же отчетливостью понял, что к нему движется создатель этой сети.

Он хотел взмолиться богам, но имена их затерялись в подавленном ужасом рассудке.

Где же Древлевед? Куда он ушел и почему бросил своего ученика? И зачем вообще Яромир последовал за ним? Маг позвал его? В начале пути Нехлад был уверен, что да, теперь уже не мог вспомнить. Беззвучный крик метался в сознании, грозя разорвать его на части.

Ритмичная дрожь сети оледенила бившийся в тисках страха ум.

Не может, не может это быть! Ведь на самом деле Нехлад не здесь, а в своих покоях, перед светильником. Там теплый воздух вокруг, там стены, там пахнет человеческим жильем. Там переливчатые радуги в хрустальных очах бронзовой птицы…

Свет! Далекий отблеск радуги, мелькнувший сквозь мрак при этой мысли, заставил Нехлада сбросить оцепенение. Свет хрустальных очей остается с ним — надо только суметь его рассмотреть. Ведь светильник и создан, чтобы освещать навь!

Мрак качнулся, точно пыльный занавес, и расступился под напором льющегося из яви света. Сердце забилось вновь, и только теперь Нехлад осознал, что утратил его стук, целиком отдавшись погоне за магом.

Свет, приблизившись и налившись силой, явил взору Яромира поистине чудовищную картину. Он обнаружил у себя обычное человеческое тело, которое и впрямь запуталось в тенетах, настолько огромных, что края терялись вдали. По нитям в палец толщиной шагал титанических размеров паук, настолько отвратительный, что дыхание перехватывало от одного вида его злобно поблескивающих глаз, щетинистых лап и сочащихся ядом жвал.

Тени, поначалу испугавшие Нехлада, обернулись полупрозрачными бестелесными тварями, висевшими в воздухе и изумленно наблюдавшими за происходящим.

Однако Яромир уже перешагнул через страх. Памятуя, как лепил из серой глины каменные плиты, он усилием воли привлек огонь светильника к себе и поместил язычок трепещущего огня на паутину. Клейкая жидкость зашипела, нити стали лопаться и обвисать. Паук на мгновение замер, удивленный поведением жертвы, а Нехлад разорвал остатки тенет и, ухватившись рукой, встал на быстро пересыхающих нитях, как на веревочной лестнице, и огляделся.

Бежать было некуда. Сеть уводила вниз, и где-то там угадывалась твердая поверхность, но слишком далеко. Ни справа, ни слева не было видно края сети, а сверху надвигался паук.

Но теперь Нехлад уже верил, что найдет выход. «Навь подвластна сильному уму, а значит, покорится мне».

Лапы распрямились, вытягиваясь вперед, обхватили паутину серповидными когтями и легко понесли тяжелую плоть чудовища, похожую на мешок, набитый чем-то отвратительным, колышущимся…

Нехлад поборол подкатившую тошноту. Больше света! По беззвучному приказу огонек светильника ярко вспыхнул, и паук отшатнулся. Однако чтобы обратить чудовище в бегство, этого было мало.

Брюхо паука содрогнулось и исторгло волну тьмы, плотной и удушливой, под напором которой свет отступил, бессильно сжавшись подле притухшего огонька. Тогда Нехлад крикнул что было мочи, обращаясь к бесцветным теням вокруг:

— Защитите меня! Я подарю вам облик воинов!

Но эти тени не были родственны тем, кого Древлевед назвал рабами. Они не желали формы, быть может, уже обладали каким-то обличьем, просто Нехлад не мог его угадать. А может, были слишком далеки от мира яви и не знали, что могут чего-то желать.

Паук вновь двинулся вперед. А вокруг не было ничего, что воля молодого мага могла бы подчинить себе и преобразовать в какую-то защиту. И тогда Яромир, действуя скорее по наитию, вырвал из сети сухую нить и протянул ее к огоньку… все силы души устремив к тому, чтобы огонек не сжег нить, а влил в нее силу своего света.

Обрывок нити дрогнул в его пальцах, засветился, вырос и вытянулся, превратившись в сверкающее золотое копье. Нехлад перехватил его и метнул в паука, попав точно между жвал.

Чудовище так и не издало ни звука, но гадкое тело его забилось в судороге, разрывая собственные нити, и вот паутина, не выдержав его веса, разошлась. Паук, бессильно молотя лапами, упал вниз.

Нехлад перевел дыхание.

Но чувство опасности не исчезло. Ощутимая, как водный поток, волна злобы накатила на него со всех сторон. Оглядевшись, Нехлад понял, что бесцветным теням не пришелся по нраву разящий свет.

Недобро усмехнувшись, он вырвал новую нить и, уместив огонек в своей ладони, создал сияющий меч. Высоко поднял его над головой и крикнул:

— Ну что же вы? Подходите, если так хотите умереть!

Может быть, в этом мире и было неведомо понятие смерти, но страх заставил тени замешкаться. И тут вдруг Нехлад обнаружил, что паутина исчезла, а сам он стоит на чем-то твердом. Рядом опирался на посох Древлевед.

— Где ты был? — спросил у него Яромир.

— Недалеко. Я наблюдал за тобой. Молодец, ты прошел испытание.

— Оно было жестоким.

— Всего лишь необходимым. Не хочешь осмотреться?

— Как? Здесь темно.

— Просто всели огонь светильника себе в глаза. Пожелай этого, так же как ты пожелал, чтобы свет соединился с твоей рукой.

После успешного опыта это оказалось просто. Хотя в этом мире не было своих источников света, взор Нехлада обрел небывалую остроту. Каменистая земля под ногами была бурого цвета. Пыльные смерчи гуляли по безжизненной равнине, царапая верхушками рваное покрывало туч. В стороне высился, раздирая багровое небо, горный хребет, а поблизости кипела и клокотала черная река.

И было что-то еще… какой-то намек на постороннее присутствие… Нехлад напряг зрение и понял, что улавливает вокруг себя слабые проблески знакомых очертаний.

— Город?

— Да. Мы находимся сейчас на одном из Пределов, на которых еще можно заметить признаки яви. Еще одна грань дальше от нашего мира — и пропадут даже образы равнины, реки и гор.

— Что это был за паук? Маг усмехнулся:

— Не было никакого паука. То, что ты видел, было всего лишь твоим представлением о том, как должен выглядеть Страж.

— Страж?

— Один из самых могущественных демонов этой грани. Я называю его Стражем, хотя и догадываюсь, что истинное предназначение его иное, только я не могу его постичь.

— А как называют его другие?

— Никак, — ответил Древлевед. — О нем просто не знают. Не хочешь спросить меня, в чем заключался смысл испытания?

— Я преодолел свой страх? Древлевед хмыкнул:

— Это говорит человек, у которого до сих пор трясутся губы… даже не губы, а твое представление о них как о необходимой части тебя — ты даже не вообразил их так, чтобы не тряслись… Впрочем, извини за неуместную шутку, — неискренне повинился он, все еще улыбаясь. — Отчасти ты прав. Испытание показало, что, какие бы силы ни привлекла Иллиат, тебе достанет воли выстоять против них. Но была и другая цель… Я хочу, чтобы ты окончательно, раз и навсегда усвоил, что в этой вселенной все относительно. Ты готовишься сразиться с Иллиат как с воплощением совершенного Зла! Ну а себя естественным образом числишь защитником Добра. Не спорь, я знаю, что ты не думаешь о себе такими словами. Но такова естественная человеческая слабость, такова сила заблуждений.

Яромир молча ждал продолжения.

— Ты, конечно, помнишь слова своего бога о том, что навь многогранна. Боги и демоны упорядочивают некоторые грани, образуя самостоятельные миры…

Нехлад кивнул.

— Страж — существо той же природы. Ты вторгся в его мир. нанес ему болезненное поражение, смутил его послушных слуг непонятными речами… — Древлевед приподнял брови, как бы спрашивая: догадался уже?

Яромир ждал.

— Ты только что сам стал злым демоном этого мира. Слепой. — из-за собственных заблуждений, — но могущественной тварью из бездны.

— Ты хочешь сказать, что Иллиат — несчастная кроткая овечка, которой только нужно помочь прозреть и понять, что она поступает нехорошо? А мне кажется, она о нашем мире знает все!

Маг засмеялся:

— Не надо так упрощать! Иллиат — жадная тварь, ее природа раз и навсегда определена ее желанием вобрать в себя все тепло вселенной. Ты, конечно, не таков. Но ты ведь споришь только ради того, чтобы не думать о собственном поступке. Между тем свершилось то, что свершилось: ты явился в мир Стража, сделал выбор — как относиться к миру и Стражу… и совершил разрушительное действие. Слабый смертный человек обернулся злобным демоном. Поборник Добра принес Зло. Ну так где же абсолютная истина, которой ты подспудно по-прежнему жаждешь, Нехлад?

Молодой боярин тяжко вздохнул:

— Уже не жажду. Я понял, учитель: я не воин Света. Я сражаюсь только за собственную жизнь.

— Что ж, ты начинаешь понимать. Не пора ли нам отправиться домой?

— Веди!

— Нет. Сделай это сам.

— Но как? Я должен следовать за биением сердца? Древлевед кивнул.

Глава 3

Нехлад пробудился со странным, сладковато-мучительным чувством, будто к нему вернулось что-то из прошлого. Глаза уже радовались яркому утреннему солнцу и лицам друзей, а ум настойчиво пытался восстановить ускользающий сон…

— Нехлад! Хвала богам… ты слышишь меня?

— И слышу, и вижу, Торопча. Почему тебя это удивляет? — Яромир шевельнулся и обнаружил, что лежит нагим, укрытый шкурами. Странно онемевшее тело плохо слушалось и пахло застарелым потом. — Сколько я лежу здесь? — спросил он, заподозрив неладное.

— Трое суток уже, — ответил стрелок. — И что за лихоманку подцепил? Три дня пластом лежал, как лед холодный, бредил. Навка к тебе приходила, но колдун запретил ей целительствовать, сказал, ты сам должен хворь одолеть.

— Ничего не понимаю, — признался Нехлад. — Какая хворь, откуда?

«Сон! — мелькнуло у него в голове. — Надо не забыть, что был какой-то сон. Не забывать, что он был, и тогда он, быть может, вспомнится…» Однако в голове настойчиво роились мысли о другом: трое суток… Если расчеты Древлеведа верны, Иллиат может нагрянуть в любую минуту.

Одолевая слабость, Яромир приподнялся на локте. Окно было распахнуто, и все равно воздух в покое оставался спертый, больной. Под окном на лавке, привалившись к стене, дремал Тинар, но, словно почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза.

— А, очнулся? — пробормотал он заплетающимся языком, хотел добавить что-то еще, но сон опять сковал его.

— Ночью он подле тебя сидел, — пояснил Торопча, помогая товарищу добраться до постели. Вернувшись, поставил на стол миску, налил щей. — Поднимайся, боярин!

— А где Древлевед? — спросил Нехлад, разминая мышцы и садясь за стол.

От него не укрылось, что при упоминании имени мага тень легла на лицо Торопчи. Впрочем, мог бы и не смотреть — давно знал, что его ближники к Древлеведу относятся весьма неоднозначно.

— Наверное, скоро будет. Он сейчас много по городу ходит.

— А что нынче в городе?

— Посвободнее стало, — с явным облегчением сказал Торопча. — Ливейских переселенцев по селам разводят. Белгастово войско в поле стоит. Князь с Вепрем в Нарог ушли. Буевит тебя вчера спрашивал, но зачем видеть хочет — не сказал.

Приведя себя в порядок, Нехлад вышел на воздух. Был солнечный, шумный день. Жизнь возвращалась в привычное русло, Новоселец прихорашивался. В кузне уже звенел молот Нечая. Нельзя не признать, город попал в заботливые руки.

В головной части кремля сновали слуги и работники, спешили куда-то посыльные, богато одетые люди из народных старшин дожидались приема у Ярополка. Буевит отыскался не сразу. Трое спрошенных указали разные места, и в конце концов молодой боярин наткнулся на стабучского воеводу случайно, когда заглянул на один из задних двориков, где тот что-то обсуждал со своими людьми. Прохладно поинтересовавшись здоровьем Нехлада, Буевит сказал:

— Мой брат принял решение отправить прах Владимира Булата на родину, в Сурочь. Только тебя и ждем, нужно, чтобы ты при открытии могилы присутствовал.

Лицо его при этом было хмурым, и сам он весь подобрался, готовый встретить и недоумение, и обиду, и гнев. И Яромиру действительно захотелось разгневаться. Изъять из кургана — первого захоронения в новой земле — тело первого управителя Крепи значило умалить благодарную память всех сурочцев, оставшихся здесь после гибели Булата. Умалить и их собственный труд и заслугу. Попросту — унизить.

Шаг дерзкий… и глупый. Первая могила — первая святыня в новой земле. Оставить сурочцев без святыни — значит вызвать не только недовольство, но и опасное волнение. Заигрался Ярополк!

Впрочем, все это не так уж важно. Нехлад отметил про себя, что на самом деле остается спокойным и называет про себя сурочцев «они». Хорошо…

— Что молчишь-то? — грубовато, словно лишний раз подначивая (ну давай уже, выругайся поскорее, и покончим с этим!), спросил Буевит.

— Не сочти за труд, сообщи своему брату, что никакого перенесения праха не будет.

— Ярополк рассердится…

— Думаешь, это заставит меня передумать? — пожал Нехлад плечами.

Вид его был столь безмятежен, что готовность Буевита к спору рассеялась сама собой.

— Пойми, Яромир, предложение брата не лишено оснований…

— Пойми, Буевит, меня не интересуют основания. И если Ярополк решит разрыть курган без моего присутствия, как кладбищенский вор, меня это тоже не заинтересует. Не стыдно ему позориться — что ж, его право, а мне недосуг. Демоница из Ашета уже близко.

— Что? Насколько близко?

— Расстояние до нее измеряется не верстами, а поступками.

Ошеломленный внезапной догадкой, Буевит воскликнул:

— Ты позволишь ей захватить город?! Отомстить решил? Даже ценой… ценой своей Незабудки?

— Буевит, забота о ближних делает тебе честь, но горячность унижает. Остынь и подумай. Вспомни события на Новоторной дороге, поразмысли — и сам устыдишься нелепости собственных слов.

Уходил он, довольный своим хладнокровием и рассудительностью. Без гнева оказалось довольно просто найти слова, которые подействуют лучше всяких убеждений. О том, что он будет чувствовать, если Ярополк и впрямь разроет курган самочинно, Нехлад думать не стал.

Я никто, я ничто, я — морок и тень…

Возвращаясь в гостевое крыло кремля, Нехлад ощутил на себе чей-то взгляд. Чей-то? Он проглотил смешанную с горечью улыбку. Никто в этом городе, росшем и крепчавшем на его глазах, а теперь ставшем поразительно чужим, не мог смотреть на него с такой глубокой печалью и нежностью.

Он прекрасно понимал, что оборачиваться не надо — незачем. Душа подернулась быстро остывающим пеплом, сердце — твердо, как закаленная сталь. Все лишнее, что делало его слабым человеком, осталось позади… Все же он обернулся, встретился взглядом с Незабудкой. Она стояла у окна, придерживая рукой на подоконнике гусли. Он отвернулся и зашагал дальше.

Я никто, я ничто, я — морок и тень…

Открывая дверь в свой покой, он услышал обрывок разговора:

— Благие боги, думал ли я, что мы станем…

— Станем — что? Доброго дня тебе, Тинар. Уже выспался? Так о чем ты говоришь, Торопча?

Стрелок сидел за столом и обматывал нитью из сухожилий верхнюю часть древка стрелы, в которую был всажен игольчатый наконечник. Не прекращая работы, он ответил:

— О том, как мы сидим в самом что ни на есть гадюшнике и ждем неведомо чего. Упырицу в Ашете надо искать.

— Пока Ярополк не вернулся, здесь, несмотря на тесноту, дышалось легче? — понимающе кивнул Нехлад.

— А хоть бы и так! — бросив на столешницу недоделанную стрелу, воскликнул Торопча. — Проклятье! Да просто тошно сидеть и ждать, не взбредет ли ему в голову какую пакость учинить? Могута же теперь в дороге, не возвернется! И на справедливый суд, случись что, надеяться нечего.

— Да не станет Ярополк подличать. Хотя бы потому, что я сейчас ученик Древлеведа, а не боярин-соперник. А в Древлеведе Ярополк — неважно, верит он в Тьму из Ашета или нет, — нуждается. Так что, Торопча, можешь быть спокоен, оставляя меня здесь.

— Оставляя? — Стрелок вскочил на ноги. — О чем это ты?

— Я хочу, чтобы ты вернулся в Сурочь и рассказал Зовише обо всем, что произошло здесь. Особенно отметь, что князь теперь нуждается в единстве нарожских бояр, чтобы успешно противостоять намерениям Ярополка, пусть брат учитывает это.

Лицо Торопчи потемнело.

— Почто такую обиду чинишь, боярин? Ты в бой, а я — в кусты?

— Торопча! Я буду считать, что проиграл, в тот миг, когда против Иллиат мне придется обнажить меч!

— Все равно нет смысла мне ехать! То, о чем ты говоришь, Зовиша и так узнает в свое время.

— Сейчас брат скован обязательством возместить казне убыток. Такова была воля Брячислава. Но битва с Иллиат снимет обязательства, и я хочу, чтобы к тому времени ты уже был в пути с этой вестью. И к тебе у меня просьба, Тинар, — обернулся молодой боярин к лиху. — Не хочу, чтобы погибла дружба между сурочцами и лихами. Поезжай на юг, узнай в точности, что происходит с племенами, которые откочевали весной, опасаясь беды из Ашета. Узнай, не будут ли противиться лихи, если сурочцы придут на земли подле Туманного. Все вызнав, отправляйся к моему брату.

На лице Торопчи был написан безмолвный вопрос: «Прогоняешь?» Что ж, Нехлад мог бы выразиться и прямее: «Тебе не понять, как мне нужно избавиться от обузы дружбы и привязанности. А кроме того, я для тебя — всего лишь бледная тень отца. Верность долгу делает тебе честь, но она в тягость тебе! Я хочу снять с тебя этот груз». Были у него и для Тинара иные слова: «Служи своему народу, ибо служба мне давно уже стала тягостью».

Однако ближники не стали спорить. Склонив голову и не глядя в глаза, Тинар сказал:

— Спасибо.

Древлевед вернулся как раз к тому времени, когда ближники окончили сборы, и Нехлад этому только порадовался, ибо прощание получилось коротким и прохладным. Впрочем, за радость эту молодой боярин себя укорил: к чему?

— Наконец-то… — одобрительно кивнул маг, проводив уходящих взглядом. — Однако давай о делах. Вижу, ты уже пришел в себя и, наверное, хочешь узнать, что с тобой приключилось?

— Хотелось бы узнать.

— Коротко говоря, испытание, которому ты подвергся, было еще и закалкой, — помедлив, заговорил Древлевед, — Напряжение в нави выпило силы твоего тела в яви, и оно заболело. Но ты сумел там же, по ту сторону бытия, почерпнуть недостающие силы. И тело выздоровело. И хотя разум в это время бездействовал, тело запомнило, что нужно делать, чтобы не умереть, — как это бывает с детскими хворями. Теперь бессилие в нави тебе… почти не грозит.

Нехлад хотел уточнить, что значит «почти», но Древлевед продолжал:

— Навь подвластна духу, уму и сердцу. Обычному человеку чаще всего неподвластен даже ум, а потому он и с явью, как правило, сладить не в силах. Плохонький маг владеет собственным умом, но позволяет сердцу распоряжаться собой. В яви он уже силен, но навь его пугает — за пределами видимого бытия он слеп. Вспомни: ты увидел паука там, где его не было. Сердце — изумительный инструмент чутья, но оно должно быть послушно рассудку. Маг средней руки уже знает это. Он способен понимать то, что видит в нави, и даже творить на ближних гранях, выстраивая в своем воображении четкие, непротиворечивые образы. Более того, владея необходимыми силами и навыками, он способен перенести свое создание из нави в явь. — Он наклонился к лицу Нехлада. — Чего же недостает ему, чтобы называться великим магом?

— Каких-то особых навыков? Или просто большей силы, чтобы никогда не утомляться и с легкостью…

Маг разочарованно покачал головой:

— Почему все в этом месте начинают рассуждать о большей силе? Да ведь ответ на виду. Я же назвал три вещи, которым покорна навь.

— Дух? — уточнил Яромир и, видя, что маг ждет от него продолжения, сказал: — Но если маг умеет держать равновесие между рассудком и сердцем, наверное, это и значит, что у него сильный дух?

— Любопытное рассуждение, — признал Древлевед. — Но главное в другом. Маги, считающие себя достаточно сильными, допускают одну существенную ошибку. Чтобы создать в нави нечто заслуживающее внимания, а тем паче чтобы перенести это в явь, они изнуряют свою душу сильным чувством. Они должны полюбить свое творение. Искренне полюбить. Или столь же искренне возненавидеть. Только предельное чувство оживляет их творения.

— В чем же ошибка?

— Разве ты еще не понял? В ограниченности! Маги выбирают себе один проверенный путь и называют свои деяния магией светлой или темной. Глупцы! Они закрывают глаза и насильно заставляют себя поверить, что между Светом и Тьмой есть какая-то разница! Они забывают об относительности всего, что мы видим, слышим и воспринимаем! И в конечном счете лишают себя истинного могущества. Древлевед разгорячился:

— Как они могут постичь ритмы вечности, если сжигают себя сильными чувствами? Если мнят, что каждое деяние их — на века, тогда как вечное мироздание едва замечает их жалкую суету вокруг мимолетных достижений? Какой-нибудь убогий светоносен уверует, будто несет добро, и откроет людям божественную истину. И что получается? Проходит время — и на месте его дома пересыпается песок забвения…

— Ты говоришь о Хрустальном городе? — воскликнул Нехлад. — О боги, так вот что значил дар Огнерукого… Он научил людей магии творения!

— Да какая разница теперь, кого он там чему учил? Главное в другом: он учил людей любить! Он нес добро! Служил Свету! А мы теперь видим опаленные руины и расхлебываем кашу, которую он заварил. А тот несчастный балбес, великий злодей, уничтоживший Хрустальный город? Он же осознанно творил зло! И чего добился? Где он теперь? Кто вспомнит его имя? А стоило оглядеться и прозреть, ведь мир кишит подсказками! Вор — это злодей? «О да!» — восклицает добропорядочная толпа недоумков. А если вор украл, чтобы не подохнуть с голоду? А если он украл, чтобы не померла с голоду его мать? Он все еще злодей?

Яромир вздрогнул: слишком резкой было перемена разговора.

— Вор всегда злодей! Лучше голодная смерть, чем воровство. Любая мать проклянет сына, который вознамерится спасти ее преступлением.

Древлевед в сердцах плюнул:

— Это даже не ты говоришь! В тебе говорят поколения предков, которым было проще и удобнее произносить красивые слова, когда лень пальцем пошевелить, — чтобы спасти кого-то…

— Славиры не бросают своих на произвол судьбы! — упрямо сказал Нехлад.

— А разве я сказан про нынешний день? Ты невнимателен, ученик: я говорил о прошлом. Оттуда пришли к тебе нерушимые нравственные устои. Когда ты уже поймешь, что относительность не знает исключений. Все нравственные устои в этом мире — средство успокоить совесть. А я вот считаю, что не обязан отвечать за каждого нищего. У меня свои дела и заботы. Накорми я одного — придут сто других. Накормлю их — придет тысяча. Тысячу я накормить не смогу при всем желании, но нищие обозлятся на меня, завидуя тем, кто успел получить из рук моих пищу, и меня же обвинят в бессердечии и злобе. Я буду творить то, что считают добром, а оно прорастет семенами зла и ненависти. И даже те, кого я накормлю, привыкнут получать пищу даром и будут требовать того же от других. Ну добро я сотворю или зло? Пойми, Нехлад, совесть — обычное дело для человека, но нельзя позволять ей быть болезненно взбудораженной девкой. Больше всего сил впустую тратит человек, который каждый миг своего бытия старается сверить с так называемыми нравственными устоями, изменчивее которых, уж ты мне поверь, только формы облаков на небе. Добро и Зло, Свет и Тьма, Любовь и Ненависть — всегда! — всего лишь две стороны одной монеты. Но человек, который собрался заплатить одной стороной монеты, ничего не купит.

— Я стараюсь понять, — сказал Яромир. — Я правда стараюсь.

— Старайся быстрее, — покачал головой Древлевед. — Любовь и ненависть — ловушка для мага. Это потери силы, которые нельзя восстановить. Выход — в хладнокровии. Не нужно насильно подталкивать то, что создаешь, к жизни в яви или в нави, нужно создавать то, что просто не может существовать, не выполняя поставленной тобой задачи. Вспомни, как мы создали стену вокруг города.

— Она питается простым человеческим страхом, — понял Нехлад. — Она будет существовать и защищать город, хотим мы этого или не хотим, ибо она — всего лишь выражение жажды жизни, присущей каждому человеку?

— Очень хорошо, мой ученик. Очень хорошо, — сказал Древлевед и улыбнулся. — Теперь, пожалуй, имеет смысл научить тебя самому главному магическом приему…

Серая радуга. Никогда бы Нехлад не подумал, что эти слова можно соединить, но именно так выглядел город из нави. Переплетение бесцветных узоров, болезненно четких и оттого ускользающих, переливающихся друг в друга. Иногда они казались плоскими, точно искусный рисовальщик изобразил их небывалой краской.

— Ты слишком привык высматривать общее, столь же хорошо нужно отработать и другой навык: различать частности. Высматривай цветные пятна.

«Сильные переживания? Глубокие мысли? То, что отличает одного человека от другого?»

Очертания города утратили нездоровую резкость. Он смотрел на Новоселец как бы с высоты птичьего полета — и вместе с тем все было рядом, только руку протяни. Вот самое яркое сияние чистых цветов, синего и золотого. Нехлад, не дожидаясь подсказки мага, потянулся к нему… и был остановлен:

— Не стоит. Умом ты принял мысль о хладнокровии, но если увидишь ее из нави — опять можешь поддаться посторонним мыслям.

— Это Незабудка?

— Да, — ответил Древлевед. Выждал несколько мгновений и добавил: — Вот видишь? Ее имя по-прежнему волнует тебя. Она — все еще самая уязвимая часть тебя. Однако хватит о ней, идем дальше. Попробуй сам выбрать цель.

Воспарив над городом, Нехлад устремился к другому яркому огоньку. Навь, словно пыльная завеса, качнулась, расступаясь перед ним, и соткалась в ясные образы. Большое помещение, нет, навес, под ним — сложенные из камня горны, к которым знакомый мастер собственноручно прилаживал, покрикивая на учеников, объемные меха.

— Нечай?

— Конечно, — откликнулся маг. — Неудивительно, что ты сразу наткнулся на него, но в будущем старайся опираться не только на личный опыт. Если бы рядом находился мастер еще более искусный, ты мог бы пропустить его, узрев лишь того человека, которого знаешь.

— Для чего мы пришли сюда?

— Всмотрись в кузнеца. Услышь стук его сердца.

— Я слышу…

— Проникни в него. Это легко — сейчас он закончит установку мехов и станет думать. Ты должен поймать его мысли…

Между тем в кузницу вошел один из помощников Нечая. Странно: Нехлад не слышал слов, но точно знал, что речь о малом запасе торфа. Мастер кивал, но его больше занимало обустройство. Наконец, управившись с делами, Нечай прошел в дом, где жена уже накрывала на стол.

За едой кузнец стал думать о работе.

— Как в тот раз, когда ты смотрел в сны своих ближников, — подсказывал Древлевед. — Прорвись через завесу мыслей о суетном и прикоснись к его мечтам…

Мечты у кузнеца были довольно неожиданными. Оказалось, много душевных сил Нечай расходовал, представляя себе, как неудачи постигают его товарищей по ремеслу. Еще в глубине души он был не прочь избавиться от жены, которая постоянно отвлекала его от работы.

Древлевед даже засмеялся, различив среди смутных видений, о которых кузнецу самому стыдно было думать, образ красивой и покорной девицы: сплошная польза от нее и удовольствие, и притом — никакой заминки в работе, ибо рта не открывает, когда он, Нечай, думает о…

— Вот оно!

Истинная мечта, до которой было далеко всем житейским страстям и страстишкам: он желал выковать сталь, которая не ведала бы ржавчины, прочностью превосходила алмаз, ковкостью — золото, а гибкостью — булат.

Секрет в закалке… Умножать число слоев стали? Лить металл при большем жаре? Добавлять слои со средними свойствами? Путь еще не найден, но, в точности по Древлеведову завету, предельно ясна цель — венец трудов, взлелеянный мечтой: сверкающий меч, который никогда не затупится, не сломается, даже если сотни пудов веса согнут его в кольцо на год. Меч, который будет резать камни…

— Смелее, Нехлад! Неважно, что не ты создал этот образ в нави. Вбери его в себя! Унеси дальше в навь, дай ему имя и освяти собственной мечтой: чтобы не ведал меч покоя, покуда есть на свете Иллиат с ее войском. Заставь меч жаждать боя — ведь именно в этом жизнь и суть меча!

Яромир перестал замечать окружающее, всецело отдавшись дивному оружию. Постигать его можно было бесконечно, без малейшего утомления созерцать совершенство и соразмерность линий, безупречную чистоту стали, наслаждаться ощущением идеальной уравновешенности…

Он решительно протянул руку и сомкнул пальцы на рукояти меча.

— Где же меч? — первым делом спросил Нехлад, открыв глаза в своем покое.

— Дожидается тебя в нави, — ответил Древлевед. — Что ж, в яви от него и проку мало. Такие твари, как наша Иллиат, хотя и обладают плотью, живут на той стороне бытия — там их и надо разить. Конечно, ты мог бы перенести его в наш мир… если бы не взялся под конец портить собственный труд.

— Портить?

Маг вздохнул и скрестил руки на груди.

— Ты способный ученик, Нехлад, но порой невероятно твердолоб. Я ведь ясно сказал: сотвори оружие таким, чтобы оно не могло существовать иначе, кроме как сражаясь с твоими врагами, но сам останься хладнокровным. Нет же, в последний миг ты вспомнил гибель своего отца и преисполнился ненависти. И клинок возник в нави, сотворенный не необходимостью, а твоей жизненной силой!

— Но… ведь он все равно — меч, которым можно поразить демона?

— О да! И не только демона… Твой меч страшен, ибо ненависть была искренней. Но если твой клинок встретит ненависть сильнейшую, он… может и уступить.

Нехлад опустил голову.

— А что, если я попробую еще раз? Древлевед развел руками и сварливо заметил:

— Что толку? У Нечая была только одна мечта, вряд ли его хватит, чтобы так же загореться второй.

— Погоди, так что же получается… я отнял мечту у Нечая?

В глазах мага отразилось раздражение.

— А хоть бы и так? Что, опять начнешь сотрясать воздух пустыми словами и делить поступки на хорошие и плохие — вместо полезных и глупых? Да сперва бы подумал: ну зачем Нечаю мечта? Видел же, сколько суетного у него в душе! Да и знаний, прямо скажем, маловато. Никогда бы он не смог ее воплотить — и пропала бы даром, тогда как теперь она воплощена! Пусть даже и не лучшим образом.

— Да, наверное, ты прав… — кивнул Нехлад.

— «Наверное»… Что ж, не всегда и так мою правоту признавали. Однако будет, разговоры теперь бесполезны. Коротким получилось твое обучение, но самое важное я тебе дал — сумей теперь только распорядиться этим. Иллиат уже рядом.

Глава 4

Ярополк поднялся на стену неслышно, и Нехлад едва не вздрогнул, когда над плечом раздался его голос:

— Значит, так это выглядит? Накатывают тучи, меркнет солнечный свет, и приходят они… навайи — так, кажется? И бесполезны будут мечи, а также моленья волхвов? Только два мага остановят нечистую орду… Что ж, сказать по правде, я с самого начала не слишком верил в слова Сохиря. Ответь, боярин: почему ты согласился сражаться здесь? Ведь это больше не твоя земля? — спросил он, устремив горящий взор на Нехлада.

Тот ответил не сразу, сомневаясь, нужно ли вообще отвечать. Но все же произнес:

— Здесь удобнее.

— Древлевед настаивает, чтобы белгастиды остались за стенами города, в полевом стане. Мол, они если и потребуются, то лишь для того, чтобы боковым ударом довершить разгром войска Тьмы.

Это не звучало как вопрос, но Яромир понял: совет мага поколебал уверенность боярина в его благорасположении. И сильно поколебал, если уж Ярополк готов прислушаться к мнению сурочца!

— Все правильно, — сказал Нехлад. — Я бы даже посоветовал им отойти еще дальше, чтобы даже случайно не привлекли внимание демоницы.

Ярополк ничего не сказал, но сомнения ясно читались на его лице: что, если эти двое сами призвали темные силы, чтобы перебить стабучан, низвергнуть его, Ярополка, и вернуть Крепь молодому сурочцу… который, пожалуй, и правда сам навлек погибель на отца ради власти?

Что ж, пускай думает, как ему нравится. Теперь по-настоящему можно оценить мудрость Древлеведа, который позаботился о том, чтобы завоевать доверие Ярополка! Остатки его пока удерживают правителя Стабучи от необдуманного вмешательства, а после боя нелепость подозрений станет очевидна.

Широко шагая, Ярополк направился вниз. Нехлад посмотрел ему вслед, потом поднял глаза на город.

Мрачные слухи ползли по Новосельцу, один страшнее другого. Невесть откуда взявшиеся тучи наплывали на город, двигаясь поперек дуновения ветра. Сразу припомнилось людям, что рассказывали о беде, постигшей сурочцев, и домыслы всплыли, и новые добавились. Сегодня Нехлад, поднимаясь на крепостную стену, ловил на себе откровенно неприязненные взгляды.

Но Ярополк не растерялся. Волхвы с утра созывали народ и объясняли, что великий маг, с благословения светлых богов обладающий немалой силой, и молодой сурочец, который — уж это всякому известно! — отлично знает повадки нечисти, несомненно, смогут победить злых духов. Особенно если горожане, чем галдеть без проку и ладу, поторопятся вознести молитвы под сенью капищ.

Стабучские дружинники готовились к осаде, воины Белгаста уже к обеду оставили лагерь под стенами и отошли на холмы, чтобы, как передал гонец Ярополка, остановить навайев, если они решат обойти город и обрушиться на селения.

Нехлад перевел взгляд на тучи, призывая в душу пустоту, которой так старательно учился в последнее время. Тьма подбиралась все ближе…

Как повторение кошмара, сверкнул в расщелине меж небом и землей багровый пламень заката, но теперь еще высветил копошение серой орды на западном берегу Житы. Навайи! Сердце сжалось, а руки невольно потянулись к мечу.

Потом хлынул проливной дождь, скрывая врага. Древлевед поднялся на стену и увлек Нехлада в караулку над воротами, затворил за собой дверь и плотно закрыл окна ставнями.

— Зорче смотреть надобно, — пробормотал он. Яромир выставил на грубо сбитый стол бронзового сокола.

В навь скользнул, как по льду на коньках.

Маг уже ждал его там. На сей раз облик его изменился: вместо крепкого, но древнего старика Нехлад увидел человека пожилого, облаченного в доспехи, а вместо посоха в руках его было копье, от которого исходило слабое голубоватое сияние.

— Что это? — спросил Яромир, указывая на оружие. — Еще чья-то мечта?

— Да. Но добытая очень-очень давно. Нынче так мечтать не умеют.

Ночная равнина отсюда выглядела серенько, словно в пасмурный день, но отчетливо. Колыхались бессмысленные сгустки теней, серебрилась Жита, непривычно запятнанная клочьями мрака. Навайи же смотрелись какими-то тусклыми пузырями, в которых светилась крошечная искорка — разглядеть ее можно было, только приложив усилия, — их духовная сущность.

За навайями надвигалась непроглядная Тьма. И чем ближе подходила она, тем смелее вела себя бледная нежить. Вот настал миг — и полчища двинулись вперед, подгоняемые и опекаемые Тьмой. Они ряд за рядом спускались в реку и шествовали по ее дну. Нехлад прекрасно видел их сквозь воду. Искры навайев разгорались все ярче.

Засветились бледно-зеленым страхом души людей на крепостной стене. Первые навайи шагнули на восточный берег.

— Лишь бы сразу не накинулись, лишь бы побольше их скопилось, — донеслась до него мысль Древлеведа.

Незримая серая стена вокруг города наливалась силой и билась в такт биению сердца мага. Молодой боярин догадался, что усилием воли Древлевед сжимает ее, втискивает внутрь зримой стены, чтобы потом дать расправиться и выплеснуть преображенный магической силой страх людской, обратив его в грозное оружие… Стоило подумать об оружии, как пальцы ощутили прикосновение рукояти. Меч действительно ждал Нехлада и возник в руке по первому зову. Но пока в нем не было потребности: кроме навайев и плотного облака Тьмы, ничего не было видно.

Красная горенка казалась Милораде серой. На всем чудилась печать обреченности: и на узорной резьбе наличников, и на шитых полотнищах, что ждали своего часа, чтобы рассыпаться трухой, и в огоньке светильника, что ждал своего порыва ветра. И дождь оплакивал тщету людских усилий, и гусли, к которым она ненароком прикоснулась, очнувшись, исторгли непривычно затхлый звук.

Как тихо и пусто в кремле… Стража, понятно, вся у дверей, а слуги где? Попрятались, что ли? Навка спустилась на нижнее жилье. Невмоготу ей было сейчас одной. Подружки вспоминались, но нет, прав был отец, когда не велел ей брать в спутницы подружек. И в дороге мало ли что могло приключиться, а уж сейчас — их самих утешать бы пришлось…

В пиршественном чертоге, гулком и темном, она вдруг увидела отца. Грозный Ярополк сидел, по-стариковски сгорбившись, подле едва тлеющего очага. Лицо его, видимое вполоборота, было пустым. Почему он здесь, а не с людьми? Болен?

Навка подбежала к боярину, схватила холодную руку:

— Отец, что с тобой?

Он смерил ее безразличным взглядом и незнакомым скрипучим голосом произнес:

— До чего ж дрянная штука это — власть. Ради чего?

— Отец, тебе плохо?

Он дернулся, как от пощечины.

— Да! Радуешься? Знаю, знаю, вечно рада была уязвить меня силой своей. Вся Стабучь — не земля во владении боярина, а все равно что твой наряд.

— Что ты говоришь… — отстранилась Навка. Однако Ярополк уже будто и не замечал ее.

— А все равно глупо, — глядя мимо дочери, с кривой улыбкой укорил он. — Чем ни правь: любовью, страхом, волшбой, секирой… все не то. От всего эти люди устают. Все им не впрок. Как глупо было мечтать… Да, мне плохо, доченька, плохо, родименькая! У меня на сердце холодно. А в голове пусто-пусто…

Непонятная злоба на его лице сменилась отчаянием, и Навка, перебарывая страх, опять приблизилась к нему. Боги, за что вы так караете его?

— Отец, — тихо сказала девушка, — я тебе помогу. Все хорошо. Только тебе отдохнуть надо, а я тебе помогу… Хочешь, я спою тебе?

Душевная песня — испытанное средство. Бывало и раньше, Ярополк, правда без единого слова жалобы на что-то, звал к себе дочь и просил потешить душу. А сейчас вскочил с горящими глазами и заорал:

— Да пропади ты пропадом со своими песнями! Только сердце распаляешь… Уйди!

Непонятно это было, неправильно и жутко, но хотя бы властность былая проснулась в боярине. И Mилорада, чувствуя, что сделать больше ничего не может, безмолвно пошла прочь.

Дождь стихал. От стены неслись крики, но ожидаемого звона стали не было. Один из стражников на крыльце мягко, на настойчиво остановил девушку:

— Не след сейчас, боярышня, из дому уходить.

— Раненым помощь нужна, еще одни руки лишними не будут.

— Обожди, как все кончится, — посоветовал стражник. — Раненым помочь найдется кому, а за тебя мы головами отвечаем.

— Да и нет там, поди, раненых, — добавил второй. — Я ли звуков боя не знаю? Не сходились наши с врагами, а крики победные. Видать, Древлеведова магия и впрямь не шутка!

В снопах света, что падали вниз от мощных светильников с медными отражателями, было видно, как скопившиеся под самыми стенами нелюди двинулись в атаку. Неясно было, как собираются они брать стену, не имея ни лестниц, ни веревок с крючьями, но никто не сомневался: эти возьмут. Хоть ползком.

Камнеметы молчали: их зарядили в расчете, что навайи возьмутся ладить переправу. Разнеслись приказы:

— Стрелки! Га-атовсь!

Напряглись луки. Вот первые навайи в неестественной, давящей тишине достигли стены — и прямо по ней наверх подались, прилипая, ровно пауки! Ну еще чуть-чуть, чтобы, падая, своих же сметали… хотя что нежити падение? Однако привычка брала свое, и лучники норовили высмотреть у врага ряды таких же, как они, стрелков, а прочие защитники выжидали — еще чуть-чуть…

И вдруг, словно волнистый ковыль под напором ветра, качнулись навайи прочь!

— А-а! — не сдержал кто-то крика, может, испуганного, но остальные подхватили с восторгом:

— Ура! Даешь, Древлевед!

Навайи падали, их тела растекались, обращаясь в зловонную жижу, которая быстро засыхала, покрывая землю сплошными буграми. Взбурлила река — видно, и тем, кто еще по дну вышагивал, досталось. По западному берегу будто частый гребень прошел.

— Наддайте-ка им! — крикнул Буевит, и во тьму полетели стрелы, громом стукнули камнеметы.

Затяжная молния огненной змеей скользнула по западному берегу, высвечивая ужасную картину мятущихся полчищ. Казалось, невидимый бич исполина хлещет по навайям, добивая остатки орды. Радостные крики на стенах не заглушил даже гром.

Ратникам было невдомек, что настоящая битва только сейчас и началась.

Непроглядный туман клубился в нави.

— Не бойся, — сказал Древлевед. — Слушай сердце — и никакой туман тебя не украдет.

— А может украсть?

— Этот туман — завеса из отдаленных граней нави, откуда Иллиат вызывала помощников… А вот и они.

Он махнул рукой, точно убирая с дороги паутину, и Нехлад, догадавшись, повторил его жест, направляя в туман свою волю и обращая белесую мглу в хлопья пепла — первое, что пришло в голову. Помогло. Серый снегопад быстро редел, открывая взору жуткие фигуры, сутулые, с длинными лапами и горящими глазами.

— Ну да, этого я и ждал, — пробормотал Древлевед почти разочарованно. — Сразись с ними, заставь Иллиат выйти саму.

Меч, сотворенный в нави, просился в бой. Нехлад не стал противиться зову. Устремился навстречу чудовищам, даже не стараясь разглядеть их уродливые черты. Хотя до сих пор его путешествия совершались в глубь нави, отдаляться духом на некоторое расстояние от тела он уже умел и встретил чудовищ над водами Житы. Занес меч, снижаясь…

Но еще прежде на поле невидимого людям боя ринулись рабы нави, о которых Нехлад уже успел позабыть. Они больше не казались расплывчатыми тенями, которые можно уловить лишь краем глаза. Сходясь с чудовищами, они обретали действительно отчетливый облик… так похожий на облик ушедших в сады Весьерода людей!

Ворна, близнецы Крох и Укром, Горибес… Нехлад узнавал их черты в миг, когда рабы нави наносили удар — и тут же гибли, рассыпаясь прахом под огромными когтями чудовищ. Не по силам был им противник. Однако и демонам глубин приходилось в конечном счете несладко. Клинки рабов оставляли на них глубокие раны, из которых сочился дым.

Может, они и смогли бы задавить врага числом, но тут из клубящегося мрака по ту сторону Житы вылетел рой тусклых огоньков. Бледными росчерками туманных стрел он обрушился на Нехлада. Рабы нави тотчас сплотились вокруг своего создателя, принимая удар. Стрелы — то есть не стрелы, конечно, а, как в случае с пауком, только избранный умом Нехлада образ какого-то использованного Иллиат заклинания — перебили их до единого, но и поток огоньков иссяк.

Яромир тотчас атаковал. Поднырнул под лапу ближайшего чудовища и с удивительной легкостью рассек его туловище пополам. От следующего ушел, высоко подпрыгнув, если не сказать взлетев, и обрушился на третьего.

То ли демоны и впрямь были неповоротливы, то ли раны, нанесенные рабами, давали о себе знать, но Нехлад быстро расправился с ними. Туман обволок и растворил туши чудовищ. Других выходцев из нави не было видно.

Яркими вспышками радости переливались городские стены, точно цветочное поле, волнуемое ветром. Серая равнина, вздрагивающая, словно от омерзения, мерцающая лента реки. Неужели — все? Но где же сама Иллиат?

Он разглядел демоницу, едва подумав о ней. Она сидела на том берегу и гладила тонкими пальцами ковыль.

Меч в руке налился тяжелой яростью, и Нехлад, забыв обо всем, пронесся над водой, воздел клинок… и едва успел удержать руку.

Равнины вокруг не было — был заповедный лес, а под мечом дрогнула, сжавшись в ожидании удара, родная рябина.

Морок! Яромир попытался развеять его усилием воли — не вышло. Прислушался к стуку сердца, но испытанный прием не сработал, не вернул его в явь. Тогда он, отступив на шаг, крикнул:

— Иллиат! Я знаю, ты здесь. Выходи!

— Я здесь, — подтвердила она, возникая меж деревьев. Ее нисколько не задело, что Нехлад назвал истинное имя. — Все вокруг — я, и ты во мне. Ударишь рябину, чтобы ударить меня?

Яромир не стал отвечать, да и задумываться над вопросом не стал. Все — морок, и слова демоницы не имеют значения.

— Подойди и отведай моей стали! Но она как будто не слышала.

— Все равно — не такой… — произнесла Иллиат. — Так, значит, обман? А если так?

Она взмахнула рукой, и видение сменилось уже знакомой тоскливой картиной запустения. Сожженный, а потом заболоченный заповедный лес, лес убитый, растерзанный… И в довершение жестокой насмешки — полуразложившееся тело Владимира Булата под черным обломком рябины.

— Тебе не одолеть меня, — покачал головой Нехлад. — Это все не мое. Я сумел отказаться…

— Дурачок. Вот в чем дело! Отказался, но твердо знаешь, что все, оставшееся за спиной, по-прежнему живо. Все не так…

Она говорила не с ним, а с собой, но Нехлад, не вполне понимая демоницу, чувствовал зловещий смысл в ее словах. Для нее «так» — это когда все, что дорого ему, действительно обратится в тлен…

Внимательнее надо было слушать Древлеведа! Не играть в опустошение, а уйти в него целиком! Череда видений обрушилась на Нехлада.

Стабучане разрыли могильный курган, несмотря на сопротивление сурочцев. Кровь на земле. Тела, обезображенные гниением, и тела, еще истекающие кровью, вперемешку. Среди них почему-то — Торопча без половины лица…

Толпа молчаливых лихов на пепелище, оставшемся от их поселения. Тинар, которого привязывают к четырем лошадям…

Глупо хихикающий брат, пьяный до невменяемости, за столом в грязной горнице. Окна наглухо забиты, в душном воздухе уже с трудом горят факелы. За столом еще дюжина человек, таких же до одури пьяных. Один, в котором трудно узнать Вепря, тискает девку, в которой трудно узнать Пригляду, а на шее девушки темнеет смертоносный цветок чумного бубона, который она старается прикрыть косынкой…

Бледный Белгаст с безумными глазами подносит нож к горлу спящей Незабудки…

На сей раз усилием воли Нехлад сумел прогнать наваждение. Сердце раненой птицей трепыхалось в груди, перед глазами плясали багровые пятна.

— Только посмей, — ощущая на прокушенной губе солоноватый привкус, прохрипел он. — Только посмей, Ледышка…

Иллиат кивнула — опять же, своим мыслям.

— Древлевед не из тех, кто держит слово. Придется мне самой взяться за тебя…

— Я убью тебя!!!

Меч со свистом рассек воздух… или все-таки Иллиат? Разобрать не удалось: демоница даже не отшатнулась — как-то отдалилась вмиг, а между ней и Нехладом возникла огромная птица с человеческим черепом вместо головы.

Яромир не успел придумать, как с ней бороться. Видимый облик навязывал представление о противнике, против которого бесполезен меч, навязывал условия безнадежного боя… Когтистые лапы обхватили Нехлада, прижав руки к бокам, ударили могучие крылья, и тварь, стремительно взмыв под облака, понесла добычу на запад — в Ашет… слишком далеко от оставшегося в Крепи тела.

Стук сердца быстро затихал вдали…

Но вдруг чудовище взревело, роняя слюну с клыков, и опало, точно мех, их которого выпустили воздух. Свободно парящий в воздухе Древлевед выдернул копье из его спины, схватил Нехлада за руку и молча повлек назад. Только на крепостной стене отпустил его и проворчал:

— Тебя просто нельзя оставить одного.

— Спасибо, — не вполне твердым голосом сказал Яромир. — Где Иллиат?

— Возвращайся в явь, — велел Древлевед.

— Но…

— Я сказал — выйди из нави!

Ничего не понимая, Нехлад все же послушался и открыл глаза в запертой караулке. Напротив него шевельнулся Древлевед. Он был задумчив и не спешил начинать разговор.

— Так что же Иллиат? Скрылась? — не вытерпев, спросил Нехлад.

— Да, пока я выручал тебя. Хотя уже совсем не уверен, что стоило это делать! Кажется, сойдясь с Иллиат, ты ухитрился решительно все сделать неправильно.

— Но что я мог сделать против этой птицы?

— Не в птице дело, — отрезал маг. — Ты поддался ей, позволил втянуть себя в ее игру и конечно же опять проиграл! Все, чему я тебя учил, пропало впустую.

— Но я ударил ее! Только почему-то даже не ранил…

— Это значит только одно: твоя ненависть, воплощенная в мече, слабовата для Иллиат.

— А твоим копьем ее можно сразить? Древлевед усмехнулся:

— Конечно! Оно было создано в древнем Баате, чтобы похищать души. Великолепное оружие против демонов.

Имя показалось знакомым, и Нехлад спросил:

— Не этим ли копьем был повержен демон, что правил в Баате под личиной царя и исполнял по три желания?

— Об этом еще помнят? — удивился Древлевед.

— Мало кто. А как оно попало к тебе?

— Неважно. Важно сейчас лишь то, что это тебе надлежало стать сильнее Иллиат. Это была твоя битва.

— Кто ты такой, Древлевед? — вздохнув, спросил Яромир. Небывалая усталость навалилась на него. — Чего ты добиваешься?

— Спросил бы лучше самого себя: чего добиваешься ты? — продолжал сердиться маг.

— Иллиат произнесла странные слова. Она сказала, что ты не из тех, кто держит слово. И поэтому ей придется самой взяться за меня… Что это значит?

Маска раздражения слетела с лица мага, заблестевший взор хлестнул холодной пощечиной.

— Я — тот, кто учил тебя быть сильным. Тот, чьи ожидания ты не оправдал…

— А почему ты сам не ударил Иллиат своим великим копьем, когда она была занята мной? — воскликнул Нехлад.

— Потому что я вообще не нуждаюсь в победе над ней. Мне она не противник. Однако ты, кажется, решил переложить на меня ответственность за собственное поражение?

Нехлад усилием воли взял себя в руки.

— Прости за дерзкие слова, я не хотел тебя обидеть. Я просто пытаюсь понять, что происходит…

— И зря! Сколько раз говорил я тебе, что все вопросы, все интересы нужно направлять внутрь себя! Только в собственном «я» протекает настоящая жизнь. А ты норовишь все сделать для кого-то, ради чего-то. Месть, покой Незабудки, спасение каких-то дряхлых душ… А ты бы пожелал убить Иллиат просто так! И тогда все ее мороки были бы бессильны. Впрочем, что теперь говорить. Ты проиграл.

— Но ведь я жив! Значит, будет и другая встреча…

— Конечно, будет. Только придется тебе подождать, пока я не решу, что делать дальше.

…Через ликующую толпу Нехлад шел как в бреду. К нему прикасались десятки рук, ему кричали что-то восторженное — он не слышал, не ощущал, будто от яви его отделяла толща воды. Мысли теснились и путались. Проиграл. Не оправдал ожиданий. Древлевед не из тех, кто держит слово. Конечно, будет. Только в собственном «я». Проиграл…

Куда делся маг, он не заметил. Добрел до своих покоев, не зажигая света, нашарил постель и упал на нее, с облегчением погрузившись в сон.

Однако вскоре его разбудили четверо Ярополковых бойцов.

— Велено взять тебя под стражу, сурочец!

Многое успели сурочцы в Новосельце выстроить: и укрепления, и капища, и торговый ряд, и мастерские, и общинные дома. А вот тюрьмы не построили. Ярополк восполнил этот пробел и в одном из кремлевских подвалов, прежде служившем простым хранилищем, разгородив перегородками и железными прутьями, устроил поруб.

Мрак здесь, по ночному времени, стоял непроглядный. Идущий впереди освещал дорогу высоко поднятым факелом. Двое крепко держали Яромира за локти, замыкал шествие угрюмый меченосец с обнаженным клинком.

Всех четверых Нехлад знал в лицо и по именам — хоть редко выходил из своих покоев, успел в кремле осмотреться. И ему показалось, что стражники смущены выпавшей им задачей. Однако на вопросы не отвечали.

Лязгнул замок. Без грубости, но жестко Нехлада толкнули в каморку от силы шести шагов в длину и трех в ширину. Тот, что с факелом, наклонившись к решетке, осмотрел каморку, поморщился. Дружинники удалились, оставив Яромира в полной темноте, но вскоре вернулись, все четверо. Опять загремела дверь в решетке.

— Отойди-ка к стене, — сказал факелоносец.

Нехлад отступил. Двое с мечами наготове, не спуская с него глаз, внесли пару скатанных одеял, потом поставили в каморке кувшин с водой. Двигались они без суеты, и все же было заметно, что совершаемые действия им непривычны.

— Бирюк, Лоза, — тихо позвал их Яромир. — Что происходит?

Нет ответа. Вышли, не поворачиваясь спиной, закрыли дверь на замок.

— Кормить-то будете? — бросил напоследок Нехлад.

— Утром, — ответил факелоносец.

— А, умеете все-таки говорить? Почему же и слова в ответ не молвили?

— Не велено, — произнес Лоза.

— Кем? Не слышал я, чтобы Ярополк вам приказывал молчать. Может, в другом дело, и вы чар моих боитесь? Пока железом[41] не отгородились, опасались, что заколдую?

Никто из стражников не ответил.

В последних отблесках света Нехлад оглядел каморку, но высмотрел только углубление в иолу понятного назначения да крохотное окошко, выходившее, надо думать, на задний двор. Основание кремля было сложено из камня, и тянуло от него могильным холодом. Нехлад стал расхаживать взад-вперед.

Что же случилось? В каком-то злом чародействе обвинил его Ярополк? Но в каком и зачем? Ничего не приходило в голову. Все, что Яромир знал или думал, что знал, теперь становилось зыбким и неясным.

Куда запропастился Древлевед и не причастен ли он к свершившемуся? Поди дознайся теперь, уж кому-кому, а Нехладу точно объяснять ничего не станут. Это не Верхотур, где под строгим надзором княжеской власти приходилось пытать удачи, играя домыслами. Верно Торопча сказал: князь в пути, уже не возвернется. А если и вернется, услышав про битву, вернее всего, к казни не поспеет. Ярополк задним числом вину назовет, а может, вообще скажет: ушел Нехлад на запад да и сгинул.

Вот это рисовалось молодому боярину отчетливо, если не считать одного «но»: козни строить имело смысл, когда неизвестно еще было, кому в конечном счете Безымянные Земли отойдут. Теперь Ярополк добился, чего хотел, а с каких пор мстительность у него возобладала над рассудком?

Или, может, он просто с ума сошел?

Тяжко вздохнув, Нехлад на ощупь расправил одеяла — хорошие оказались, теплые. Лег и уснул.

А Незабудка всю ночь не сомкнула глаз, ошеломленная недавними событиями.

…Прибежал вестовой, радостно прокричавший, перед тем как скрыться в кремле: «Побили нечисть!» Стражники расслабились и уже удивленно поглядывали на Милораду. А она стояла, кутаясь в платок, вглядываясь в пятна света на темной площади, подернутой редеющим дождем. Она не находила в себе сил вернуться под одну крышу с отцом, который вдруг сделался чужаком с непроглядно темной душой.

За спиной стукнула дверь, и голос Ярополка произнес:

— Ты чего тут мерзнешь? Да еще простоволосая! А ну быстро в горницу!

Очень это было похоже на его обычное обхождение, ну может, чуточку грубее, чем всегда. И все же это говорил отец, а не страшный незнакомец. Не поднимая глаз, Навка тихо скользнула в переднюю.

Но не удержалась и, вместо того чтобы сразу пойти к себе, шагнула к лавке, на которой в обычные дни дружинные стражники да вестовые сидят, и прильнула к окошку. В передней царил полумрак, а крыльцо было ярко освещено фонарями под навесом, и она видела, как быстро приблизившийся Древлевед что-то сказал Ярополку.

Боярин вздрогнул. Жестом отослав стражников с крыльца, сам отступил и оказался достаточно близко к окну, чтобы Навка услышала обрывок разговора:

— …но Иллиат ушла. Я не требовал от Нехлада ничего невозможного, только удержать ее… Нехлад позволил ей… Теперь не знаю, что и думать.

Ответ боярина был неразборчив.

— Ты говоришь о том, что еще в Верхотуре Яромир Нехлад тайно встречался с Белгастом? — спросил Древлевед. — Трудно поверить…

— Зато легко увидеть, если дать себе труд присмотреться! — воскликнул Ярополк. — Хорошо, что ты сказал мне, маг. Стража! Сей же час Яромира Нехлада, подлого колдуна, под замок!

Девушка выбежала наружу и крикнула:

— Отец, что ты делаешь?

— Пошла в дом! — негромко, но яростно прошипел Ярополк. — Послали же боги… Узнаю, что и ты причастна, — сожалеть устанешь!

— Причастна к чему? Отец, Нехлад ни в чем не виновен, я знаю…

— В дом! — рявкнул тот, и рука его приподнялась как для удара — не родительского подзатыльника, а настоящего, наотмашь, после которого если и встают, то не сразу.

Незабудка, с трудом различая дорогу сквозь завесу слез, бросилась в свои покои. О боги, боги, за что вы отняли разум у боярина стабучского? Или и впрямь Злая Земля виновата, проклятая?

Глава 5

Буевит в задумчивости теребил пряжку плаща, стараясь не глядеть в непробиваемо спокойное лицо ливейца.

Разговор ему крепко не нравился, но почему-то прервать его или хотя бы перевести в другое русло не получалось.

—. Мой повелитель просил меня поговорить о сурочском боярине Нехладе… — так начал ливеец, ближник Белгаста, его посланник в Новосельце.

Буевит, с ночи готовый к подобным вопросам, сразу брякнул: «Вранье это все!» — а ливеец очень ловко усомнился: мол, конечно, верится с трудом, но, с другой стороны, если учитывать все возможности, не может не закрасться мысль… В общем, прежде чем Буевит сообразил, что заключение Яромира для посланника Белгаста — полная неожиданность, сам успел проболтаться. «Да после того как он вместе со мной Милораду выручил!.. Кто посмеет назвать моего брата неблагодарным!» Одних этих обмолвок хватило бы, но Буевита угораздило сказать:

— Кого еще под стражу бы заключить — так это болтунов.

Теперь Буевиту очень хотелось придушить невозмутимого ливейца, хотя, по уму, стоило бы прежде самого себя выпороть.

— В окружении моего повелителя тоже много говорят о чудесном спасении Милорады Навки, — говорил между тем посланник Белгаста. — Конечно, никто не позволяет себе усомниться в чести стабучского боярина! Но именно поэтому многие спрашивают: неужели подвиг сурочца не даровал ему право просить руки Милорады?

— Что за глупость? Ее помолвка с Белгастом уже состоялась!

— Особенно теперь, когда сурочца наравне с Древлеведом прославляют как спасителя города, все чаще звучат тревожные вопросы…

— Да ты не слышишь меня разве? — уже не скрываясь, рассердился Буевит. — Помолвка состоялась, и что бы там Нехлад ни сделал… — Он поймал себя на том, что опять готов проговориться. — Можешь назвать имена тех, кто осмеливается поставить под сомнение честность моего брата? Нет? А нет имен — нет и людей, и ну их к бесам! Вот коли прямо кто скажет: я, мол! — так с ним лично буду дело иметь. На поединке.

Ливеец согласно покивал и спросил как ни в чем не бывало:

— Какая же награда ждет Яромира Нехлада за его подвиги? И кстати, почему его нигде не видно? Пир вот-вот грянет, пир в честь его победы, а сурочца так никто сегодня и не поздравил еще…

Буевит стиснул зубы. Рехнулись все с этим Нехладом, честное слово! Незабудку, тьфу ты, Навку еще можно понять: девка есть девка, а Яромир парень ладный. Можно было бы понять и неприязнь к нему брата, но с чего тот взял, что сурочец непременно с Белгастом стакнулся? И вот ливеец — тоже о Нехладе речь завел. Почему Белгаст уверен, что его обязательно обманут? А с другой стороны, уж теперь-то, уяснив благодаря глупой обмолвке Буевита, что Нехлад в чем-то провинился, почему Белгастов посланник не спешит радоваться? Еще какой-то обман подозревает?

Решившись, Буевит выдал, как ему показалось, наименее опасный ответ:

— А Нехлад еще ночью уехал. Мой брат отлично понимает все сомнения и вот, чтобы их избежать… взял да и попросил Нехлада. А тот тоже хорошо понимает. Вот и уехал.

Договаривая, он уже понимал, что в жизни ничего глупее не изрекал.

— Отчего же об этом не объявлено? — ровно спросил ливеец.

Он был высоким, но тощеньким, худосочным каким-то, и шейка у него была — как стебелек цветочный. «По такой мечом проведешь — рука сопротивления не почувствует, — подумал Буевит. — А пальцы на ней сомкнешь…»

— Зачем же на каждом углу кричать? — пожал он плечами. — Да и Яромир ведь сам все понимает…

— И уехал тихо, чтобы никого не смущать, — сказал ливеец таким спокойным голосом, что сразу было ясно: Буевитову ложь он видит насквозь.

«Да я и сам бы не поверил, — сокрушенно подумал Буевит. — Нет, не умею я хитрить, зря и взялся».

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Полдень, — не глядя в окно, произнес ливеец. — Через час мой повелитель появится в кремле, через два — начнется пир. На пиру Белгаст обратится к Ярополку с настойчивой просьбой устроить свадьбу как можно скорее. Например, завтра или послезавтра. И я хочу знать, какой ответ он услышит.

Буевит потупил взор. Вот как тут поступить? Лгать бессмысленно, но не правду же говорить? Слишком уж скверная эта правда. Он без особого труда догадывался, какой ответ Белгаст может услышать от Ярополка!

Этой ночью братья спорили до хрипоты.

— Нехлад в союзе с Тьмой, это очевидно! Весной он пытался захватить власть в Крепи, не сладил со злыми силами, трусливо бежал, а теперь решил с их помощью погубить всех нас! Счастье, что Древлевед помешал этому бесовскому замыслу…

— Но где доказательства? Брат, почему ты веришь Древлеведу?

— Зато ты что-то слишком расположен к Нехладу. Все смотришь на него в свете тех приключений на Новоторной, — то шепотом, то срываясь на крик, корил Ярополк. — А он наш враг! И разве ты забыл, что в Верхотуре Нехлад тайно встречался с ливейским князем?

— Где уж там тайно…

— Да, их много народу видело. Ристалище — прекрасный повод для встречи. Но о чем они говорили, оказавшись наедине, никто не знает! Какой договор скрепили они, обменявшись мечами?

— Брат, не может между ними быть договора! Сколь ни бедственно положение Белгаста — Яромир ему не ровня…

— Мечами просто так не меняются! Нехлад был и остается нашим врагом, а Брячислав завидует Стабучи и оттого ненавидит ее. Да и пояса девки просто так не дарят[42]… Так-то, брат, никому нельзя доверять в этом проклятом мире, никому.

Правитель Стабучи не то что не слушал — даже не слышал доводов. Он вслушивался в себя и к себе же обращался. Буевит, чувствуя совершенный упадок сил, оставил спор, не стал даже упоминать самое очевидное: отклик новосельских сурочцев на… ну скажем, на исчезновение Нехлада. Отстаивать же честь Белгаста, который Буевиту вообще не слишком-то понравился, и подавно не хотелось.

И как прикажете об этом рассказывать? Вот же принесла нелегкая этого ливейца…

А Белгастов посланник между тем вдруг подался вперед и заговорил совсем в другом тоне;

— Боярин! Позволь мне быть откровенным с тобой. Я не знаю всего, что происходит между вами, славирами, но поступки Ярополка пугают. Если с Нехладом что-нибудь случится, сурочцы взбунтуются. Может быть, именно поэтому Ярополк не спешит распустить ополчение и разослать дружину по гарнизонам? Да нет, можешь не отвечать, ведь я не лазутчик, чтобы вызнавать секреты, — поспешно заверил он, хотя Буевит и не думал открывать рот. — Однако ливейцы боятся, что ваша военная мощь вкупе с мощью колдовской нацелена теперь против них, а Ярополк не делает ничего, чтобы опровергнуть эти подозрения.

Разбудил его свет, пробивавшийся в оконце. Нехлад разлепил глаза, поднялся, кряхтя, как старик. И на камнях ему спать доводилось, и в снегах, но никогда он еще не чувствовал себя таким продрогшим и занемевшим. И невыспавшимся.

Он умылся водой из кувшина, чего-то стыдясь, справил нужду в выгребную яму. Ладно еще, что чистая… Потом, подпрыгнув, подтянулся к окошку и выглянул наружу. Чем каморка могла похвастать, так это высотой.

Даже не задний двор, а закоулок какой-то. Вот стена конюшни, а напротив боковая стена склада… Нехлад разжал руки и спрыгнул на пол. Проку осматриваться — отсюда все равно не вылезти.

И куда бежать? Два верных человека были на весь город, и тех он отослал. Но это и к лучшему, иначе Ярополк не замедлил бы и их схватить, просто на всякий случай.

А прочие сурочцы… В первый же день к Нехладу пришли выборные, надеявшиеся, что в обновленном Новосельце он возглавит хотя бы сурочскую общину. Отказ их обидел. Они, конечно, все равно помогут, если что… да только нечестно теперь просить их помощи. Вдвойне нечестно — ибо опасно подставлять их под гнев Ярополка.

Послышались голоса, загремела внешняя дверь. Стражник Лоза, тоже квелый и помятый, как и его подопечный, принес завтрак. Узкая, но глубокая чашка с наваристой мясной похлебкой как раз пролезала между прутьев. Еще воды принес, два куска хлеба. Хлеб был свежий, только словно подмоченный слегка. Нехлад сообразил, что его благословленной водицей сбрызгивали, чтобы еда пользу телу шла и колдовской силе на пагубу шла.

Яромир не стал с разговаривать с Лозой. Только в полдень, когда уже Бирюк принес ему обед, не удержался и спросил:

— Для чего кормите? Все одно убийством кончите, так зачем же тянуть?

— Обижаешь, боярин, — прогудел Бирюк. — Суд будет! Так сказано.

— Суд? В чем же меня обвиняют?

— В черном умысле чародейском, — ровно ответил стражник, забирая посуду.

— Да в чем он состоит-то, умысел? Нет на мне вины, а значит, и суда не будет никакого…

— Набольшим виднее, — буркнул Бирюк, поворачиваясь спиной.

Нет, что-то не по душе стражникам. То, что хмурые ходят, понятно: кто же обрадуется такой должности — при преступниках состоять? Чтобы радоваться этому, совсем испаскудиться нужно человеку. Но долг есть долг. А вот то, что даже им про вину заключенного ничего толком не сказали, — дело другое. Это уже обидно и… тревожно, пожалуй.

Из пиршественной залы уже доносился шум, а в красной горнице кремля ближники Ярополка все еще теснились около боярского стольца.

Ярополк Стабучский, не спеша договаривать, переводил взгляд с одного ближника на другого. Лица каменные, глаза пустые. Плохо. Не прочтешь, что за ними.

На Буевита оглядываться не стал — и так знал, что двоюродный брат недоволен. Но родича он не хотел подозревать в измене. Пока не хотел.

— В том-то и дело, что Белгаст перед нами в неоплатном долгу, — проговорил наконец боярин. — Люди не любят ощущать за собой неоплатные долги, из этого и надо исходить. Стократ лучше ошибиться, подозревая скверное, чем сблагодушничать невпопад. В общем, кто еще попробует мне тут Белгаста выгораживать, вместо того чтобы предотвратить его происки, на себя пусть пеняет.

Он помолчал, собираясь с мыслями. В Стабучи все так просто было, а здесь, в этом проклятом Новосельце, уверенность покинула его. Нет, он не задавался вопросом, всегда ли прав, решая для себя, кто из окружающих врагом оказался. Иное сомнение мучило: ради чего старается? Не дали боги сына — кому власть отойдет, когда путь земной кончится? Буевиту, его отпрыскам неразумным, что еще вчера на женской половине дома обитали? Белгастову отродью — через Навку?

Проклятье, да и был бы сын родной, откуда знать наверняка, что понял бы он, к чему на самом деле отец стремится?

Однако подчиненные неуверенности правителя видеть не должны. И Ярополк недолго думая взялся железной рукой пригнетать их головы: пусть склонятся, лишь бы по сторонам не глазели.

— Сейчас, прилюдно, я Белгаста обнадежу — не на послезавтра, конечно, сроков называть не стану, но соглашусь, что осенних праздников ждать не стоит. Вы другим ливейцам так же говорите. Пока время тянется, посмотрим, насколько охотно Белгаст сам будет распускать свое войско. Но главное вот что: проведайте, с кем Белгаст вообще из наших разговаривал, когда и о чем. Особенно среди тех, кого сурочцы сюда понатащили. Но и наших не сбрасывайте со счетов. Кто неблагонадежен или хоть когда-то подозрения вызывал, о тех мне в первую очередь доложите.

— Людей у нас маловато, — заметил один из ближников, старательно выглаживая бороду. — Многие, кто в тайных делах ловок, в Стабучи остались.

— Значит, придется вам самим ловкими стать, — ответил Ярополк и рукой махнул: — Идите!

Когда все скрылись, он наконец-то посмотрел на Буевита:

— Что молчишь, брат?

— Не хотел тебе мешать. Да и незачем: к твоим словам уж ничего не прибавить.

— Не прибавить, говоришь? А убавить, значит, можно бы? Не узнаю тебя, брат, ты у нас всегда бы крут и на расправу скор.

— Не нравится мне Древлевед! И если уж ты Белгаста подозреваешь в чем-то, вспомни, что нынче ночью Древлевед именно к нему пошел, сразу, как Нехлада в поруб кинули!

— Маг умен и многоопытен! — напряженно заявил Ярополк.

— Не по нраву он мне, брат. Скользкий какой-то. Качнулся ковер в темном углу, и в круг света вышла Незабудка.

— Отец, позволь поговорить с тобой…

— Давно здесь таишься? — протянул Ярополк.

— Нет, — быстро ответила девушка. — Но слышала, что дядя сказал…

— Врешь, — перебил ее боярин. — По глазам вижу, что врешь. — Он поманил дочь пальцем и, когда она приблизилась, сжал ее плечо. — Ну так давно ты здесь наушничаешь?

— Да, — сдерживаясь, чтобы не застонать от боли, повинилась Незабудка. — Но не сразу… я вошла, никто не заметил. Решила подождать. — Хватка ослабла. — Отец, дядя прав, Древлевед…

— Никогда не лги мне, — опять прервал ее Ярополк. Буевит, выжидательно глядевший на Милораду, попросил:

— Выслушай ее, брат.

— Своих детей слушай, коли охота, а я и так уже вижу: с глупостью пришла. Ну да ладно уж, молви свое слово. Дозволяю. Только покороче.

— Дядя прав, Древлевед — скверный человек, он людям души калечит. Я вижу. Нехлад до встречи с ним совсем другой был…

Ярополк рявкнул с неожиданным озлоблением:

— Ну все, хватит! Совсем ты ума уже лишилась со своими песнями. Чтобы я больше не слышал про Нехлада этого — ни слова! И учти, — жарко выдохнул он, наклонившись вперед, — узнаю, что слюбилась с ним, паскудником, что вместе против меня злоумышляете, — не пощажу! А, что так смотришь? — сощурился. он, на ходу развивая осенившую его мысль. — Снюхались? Еще тогда, на дороге? И что же ты ему пообещала? Или — он тебе?

— Опомнись, брат! — не выдержал Буевит. — Там еще я был, если помнишь. Или меня тоже в соучастники запишешь?

Минуту казалось, что Ярополк и эту мысль подхватит, но нет, что-то еще удерживало в нем представление о родственной верности.

— Ну будет, — сказал он, показывая, что разговор окончен. — Иди, одевайся для пира.

— Иди, ты уже достаточно рассердила отца, — поддержал Буевит. — Да и нам пора, брат.

К концу дня Нехлад впал в какую-то полудрему. Никто за ним не приходил, только вечером покормили в третий раз. Иногда докатывались отзвуки пиршества. Мысли текли лениво. О печальной участи своей думать не хотелось, о смысле происходящего — не получалось. И лезло в голову все подряд.

Вдруг представилось, как могла бы выглядеть каморка из нави. Стало даже любопытно: а если в нави стену разрушить — упадет ли наяву? А если в мире теней сотворить ключ к замку и воплотить его в яви?

Нехлад глухо застонал от отчаяния. Только сейчас он остро, в полной мере ощутил тяжесть утраты светильника, а с ним — и своих магических навыков. Что бы там ни задумывал Древлевед, а учил на совесть, подсказывал, когда нужно, советы давал. Не позволял оступиться.

Все же чего он добивался? Чем больше Яромир размышлял, тем меньше верил, что маг обучал его ради борьбы с Иллиат. «Я в победе над ней не нуждаюсь…» Но какую-то же выгоду он преследовал?!

Выгода. Нехлад, лежавший на одеяле, резко сел. Единственная выгода, которую Древлевед видит в людях, — это их мечты. Так, может, ему потребовалась мечта о победе над упырицей?

«Глупость. Это я от безделья дурить начинаю…» Однако мысль не отпускала. Если хорошенько вспомнить, лично Древлевед для защиты города не сделал ничего. Преобразовал с помощью Нехлада мечты и простейшие чаяния людей, а от себя ничего не добавил.

Так, может, Древлевед попросту… человек со слабым воображением? Верилось в это с трудом. Что значит слабое воображение? За всю жизнь — не научился мечтать?

Или — разучился?

Или вообще не пытался научиться, всегда пользуясь мечтами других?

Нехлад не заметил, как стал вышагивать от стены к стене.

Верилось с трудом, однако было в этой догадке что-то здравое. Ох не случайно собирает маг людей вокруг себя!

Удивительно, как может человек не владеть ни богатым воображением, ни талантами, а все-таки будить в других тягу к совершенству? Но в этом Нехлад недолго сомневался. Мудрено ли поднатореть в умении разговаривать? И вовсе не обязательно нужные слова, способные разбередить души людские, им самим придуманы. Древлеведу не привыкать пользоваться дарами чужих талантов.

После ужина новая смена стражников привела в поруб еще одного человека. Сгорбленный, с широкими, но безвольно опущенными плечами. Молодой боярин едва узнал его.

— Нечай?

Один из стражников недовольно обернулся, прикрикнув:

— Тихо! — А своим сказал, когда уже уходили: — Началось. Полнится коробочка…

Пришел Бирюк, сунул кузнецу за решетку кувшин с водой и кусок хлеба. Нечай даже не посмотрел на него. Нехладу было видно: сидел он на свернутых одеялах, не шевелясь и безучастно глядя в стену.

Когда Бирюк ушел, Яромир снова позвал мастера. Кузнец не ответил, но глаза поднял. Больные были глаза, соловые.

— Нечай! Что случилось? За что тебя сюда?

Что это там стражник сказал — «полнится коробочка»? Неужто сюда всех, кто к Древлеведу причастен был, бросят? Нелепость какая-то. Или стражник уже видел нечто подобное? Скажем у себя в Стабучи, в богатом и многолюдном городе Верховиде?

Он уже думал, смолчит Нечай, но кузнец, внимательно рассмотрев свои мускулистые руки, сказал:

— Человека убил я. Помощника своего.

— Как? — опешил Яромир. — За что?

— Как? Молот взял да на голову опустил. — Он для наглядности показал, как это делается. — Вот так.

— За что? — повторил Нехлад.

В голосе его прорезалась боярская властность, которая заставляет держать ответ. Нечай даже вздрогнул, взор его заметался.

— За что? — неожиданно тонко воскликнул он. — За что? Не знаешь ты, боярин, как тошно на свете жить! — Он вскочил и прижался к прутьям решетки, — Живешь, работаешь, руки покоя не ведают. Стремишься… к чему? Вот так поглядишь: а нет там ничего, нет и не было. А ты есть дурак, слепой, что шагал к пропасти, веря, будто в дивный сад придешь.

Он говорил невнятно, все больше сбиваясь и глядя мимо Яромира, но почему-то продолжал обращаться к нему:

— Знаешь, боярин, как я всем им завидовал, когда сопляком был? Люто! Из грязи все красивым кажется. Ох, как старался… как работал… А конца-то нет! Нет такого, на что посмотришь и скажешь: все, дальше некуда, сделал все, что мог… Вот свою кузню завел, учениками оброс, в вятшие выбился — и что бы не жить, брюхо поглаживая? А счастья нет… И только глупость понять мешает, что никогда на вершину не подняться. Нет ее, вершины, боярин! А он тут… — Нечай стиснул кулаки так, что решетка скрипнула. И вдруг обмяк весь, рухнул на колени. Губы задрожали. — А он тут лезет… Придумал, вишь… чтобы кий, говорит, руки не тяготил. Тогда, говорит, больше успевать будем. Все больше, больше… А я ему: говоришь, молот? А мне, говорю, молот руки не оттягивает. Хочешь, покажу, как я молотом? И показал. Да еще разок показал, хоть он уже и не видел. Боги милосердные, ну для чего он такой глупый был, для чего такой славный?..

Речь его утратила всякую связность. Скорчившись у решетки, могучий кузнец зашелся в рыданиях. А Нехлад, с трудом разжав пальцы, мертво в железные прутья вцепившиеся, отступил к дальней стене. Ему было страшно. Как ни бессмысленно выглядел рассказ Нечая, молодой боярин, кажется, хорошо его понимал.

Кузнец рыдал долго, будто за целую жизнь разом. А когда он затих, стражники привели еще одного человека. Нехлад его не знал, но лицо помнил — это был один из ближников Ярополка. Тот же стражник, который сказал про «коробочку», промолчал, но пустые каморки обвел очень выразительным взглядом.

Над Новосельцем сгущалась ночь. Синее августовское небо заискрилось звездами. Через окошко был виден край роскошного облачения Жнеца — созвездия, посвященного Весьероду. Спать нужно, пусть сон скрасит ожидание…

Сон! Нехлад вздрогнул. Недавно ему приснился сон, забывшийся поутру, и почему-то именно сейчас прихотливая память вытолкнула его на поверхность. Даже странным показалось, как можно было это забыть.

Сновидение вновь перенесло его на жуткую равнину под багровыми тучами, где высилась в нави башня — темница усталых душ. С удручающей непреклонностью кружили по равнине чудовища. Было тихо, и стук сердца слышался приглушенно, но Нехлад ясно различил зов царевны…

Он лег на одеяла и закрыл глаза, неспешно восстанавливая привидевшееся.

Тысячи лет заточения, страха и тоски. Тысячи лет мучит воспоминание о волне палящего воздуха, о гари и пепле. Тысячи лет — неизменная равнина, багровые тучи и чудовища.

И башня.

— Наконец-то мой зов вновь коснулся тебя!

— Древлевед, мой учитель, не позволял мне видеть сны, чтобы не отвлекаться, от учебы.

— Да, я понимаю… Но как же было страшно думать, что надежда оказалась ложной!

Царевна вела Нехлада с яруса на ярус, и везде он видел оцепеневших людей, вернее, их души, но никакого другого облика для себя они не мыслили и потому остались в нави такими же, какими приняли смерть в адском пламени Ангейра.

— Они не спят. Здесь нет сна, только усталое забытье. Иногда они приходят в себя — и почти всегда мы кого-нибудь теряем. Лишь немногие, кем управляет чувство долга, держат себя в руках. Простые люди теряют разум и готовы погибнуть в когтях тварей из Тьмы, лишь бы окончился этот бесконечный плен…

Они поднялись наверх, в покои царевны. Здесь все, как было у нее дома: ее вещи и украшения, пергаментные свитки и расшитые занавеси. Но на всем — печать запустения. Яромир понимал, что в нави царевна превратила темницу в подобие дома, и видел, как трудно ей поддерживать образ. Наверное, потому, что терзали сомнения: а нужно ли?

— Данаила, — произнес он.

— Так меня звали, — кивнула она. — Я не сомневалась, что ты угадаешь имя. Мне твое — неизвестно.

— Меня называют Яромир Нехлад, сын Владимира Булата.

— Я чувствую в тебе великую силу, Яромир. Прошу, молю: освободи нас!

— Но я не знаю как.

— Ах, если бы я знала это сама! — вздохнула царевна.

— Расскажи мне, что сможешь, Данаила, мне ведь до сих пор неизвестно, что у вас случилось.

— Случилось? — медленно переспросила она, словно пробуя слово на вкус— Да, наверное, так и должен сказать посторонний: что-то случилось… У нас случилось то, Нехлад, что мы были любимцами богов, а мнили себя равными им властелинами мира!..

Ее рассказ не слишком отличался от того, что уже было известно Нехладу. В нем были и Огнерукий даритель, и свет, срывавший покровы нави, и высокое мастерство кудесников. И власть.

Власть великого города над всей землей, над злаками и стадами, над ветрами и дождями. Над залежами руд и свойствами камней. Над дикими племенами — не было еще других на свете, только жители Хрустального города и дикари вокруг до края земли.

Власть над ближними гранями нави, над низшими демонами, над тайнами сотворения удивительных вещей.

И все же было отличие. Так сказала Данаила:

— Нас погубили ненависть… и любовь. Моя любовь к Вельдару и ненависть к нему Локриса. Как любила я юного мага! Он был лучшим из людей: боги благословили его, наделив даром искренней любви ко всему живому. Вельдар никогда не уходил далеко в навь, ему хватало земных богатств. Но мой отец, наш царь, не жаловал его. Он доверял только Локрису, искусному бессмертному магу, который сумел воссоздать светильники Орестея.

Неожиданная мысль посетила Нехлада.

— Бессмертный маг, воссоздавший светильники? А не может ли Древлевед и быть тем самым Локрисом?

Царевна покачала головой:

— Я не знаю твоего Древлеведа, но Локрис погиб вместе со всеми. А светильники после его успеха пытались делать многие, даже потомки синтан. Их маги порой приближались к башне… даря ложные надежды. Но меня не слышали, и я не могла проникнуть в их сны. А потом даже они исчезли.

— Ныне от них осталась только смутная память. Царевна бросила взгляд за окно, но Яромир успел заметить слезу на ее щеке.

— Есть ли на свете хоть что-то вечное? — спросила она. — Синтане казались нам детьми — и вот только смутная память… Мы царили над миром…

— Разве не эти «дети» напали на Хрустальный город?

— Да. Что ж, дети бывают порой так жестоки… Синтане были нашими младшими братьями, мы возвысили их над другими народами, поселили в сердце нашей земли, научили всему. И настал день, когда синтане решили, что пора им взять власть в свои руки. Хотя вернее будет сказать — послушались посулов Локриса. Несколько кланов остались верны нам, прочие восстали. Они жестоко поплатились за мятеж, но колдовство Локриса сокрушило нас…

— Скажи, ты уверена, что Локрис погиб? — спросил Нехлад. Ему подумалось, что неблаговидная роль в страшных событиях древности — достаточно веская причина, чтобы его учитель не любил вспоминать о прошлом. И достаточное основание, чтобы вернуться и, может быть, что-то исправить.

— Там никто не уцелел. Кроме меня. Ожидая смерти, я шагнула в навь глубже, чем когда-либо, и смогла собрать души людей, уже скованные пламенем Ангейра. Душа Локриса была с ними и металась в ужасе — только за гранью смерти он понял, что натворил. Однако он не последовал за мной в башню, остался рядом со своими тремя демонами.

— С тремя? — удивился Нехлад. — Я слышал только про Иллиат и Ангейра, Пустоту и Пламя.

— Был еще Никтос, но о нем никто ничего не знал, кроме имени. Локрис призвал его раньше других, но никому не рассказывал зачем. Да люди и не спрашивали, нашим магам было не привыкать пользоваться услугами жителей нави. Только Вельдар почему-то сразу сказал, что Никтос опасен. Но отец не прислушался к его словам… Он был разгневан на Вельдара, ибо тот совсем недавно попросил моей руки, и отец ему отказал. Вельдару пришлось уйти из города… к счастью! Я не вынесла бы заточения, если бы не знала, что мой возлюбленный остался жив.

Она замолчала, погрузившись в воспоминания. Глухая боль и тихая радость странным образом уживались в ее поблекших глазах, когда она думала о своем любимом. Наконец она произнесла:

— Что еще ты хотел бы узнать, Яромир?

— Чего хотел добиться Локрис? Данаила вздохнула:

— Локрис жил еще до прихода Орестея. Он имел все, к чему мог стремиться. Было время, когда он правил Хрустальным городом, но потом отказался от власти, найдя ее скучной. Он видел все чудеса земли и сам создал многие из ее чудес. Посещал самые отдаленные грани нави, о которых даже рассказать не мог, ибо мы его не понимали. Ко времени моего рождения он уже больше ста лет почти ни во что не вмешивался, только порой давал советы да обучал немногих магов. Я не могу себе представить, чего он хотел… и почему вдруг с такой яростью обрушился на Вельдара, виня его во всех грехах. Не понимаю, почему незадолго да синтанского мятежа начал жаловаться, что наш народ обленился и разучился мечтать. Хотя в этом он, пожалуй, был прав — во всяком случае, мы перестали любить. Даже детей все меньше рождалось в нашем городе…

— Если Локрис погиб, то либо демоны действуют, выполняя его последний приказ, либо… у них появилось свое мнение по поводу того, что следует делать, — размышляя вслух, сказал Нехлад. — Что ж, буду спрашивать Древлеведа, он лучше меня разбирается в их повадках. А может быть, мне удастся переведаться с самой Иллиат…

Неподдельное изумление на лице Данаилы заставило Нехлада испытать чувство гордости.

— Мы с Древлеведом собираемся дать ей бой.

— Да помогут вам ваши боги, — сказала царевна.

Древлевед — Локрис? Да нет, не может быть! Локрис погиб. Данаила видела его душу. Мятущуюся душу: за гранью смерти он понял, что натворил. Это не Древлевед. Да и не стал бы Локрис возиться с Нехладом, воевать с Иллиат…

А что бы стал делать Локрис, доживи он до наших дней?

Ход размышлений был прерван звуком быстрых шагов. «Полнится коробочка»? Нет, пленные так быстро и решительно не ходят…

Это был Буевит. Покрутив головой, он наконец заметил Нехлада и, обернувшись, сказал стражнику за спиной:

— Оставь нас.

— Да благословят тебя боги, боярин. Не думал, что придешь.

— И не должен был, пожалуй, — ответил Буевит, когда стражник удалился. Обвел взглядом другие каморки и, подойдя вплотную к решетке, тихо спросил: — Говори быстро, когда ты узнал, что Незабудка в жены Белгасту предназначена?

Он, похоже, и сам не заметил, каким именем назвал племянницу.

— Забыл? Ты же сам сказал мне, еще на дороге. Учти, солжешь — себе хуже сделаешь!

— С чего бы мне лгать? Буевит, я вообще не понимаю, что происходит! Может, ты мне скажешь? При чем тут Белгаст?

— Я задаю вопросы! О чем вы с ним говорили в Верхотуре?

— О чем могут говорить два человека, которые познакомились на ристалище? Ах да, — припомнил Нехлад. — Если угодно, о Незабудке мы говорили. Он спросил про нее… а я, наверное, ответил неосторожно. Ну да, — воскресив в памяти тот разговор, понял сурочец. — Он, видно, догадался, что я люблю ее, и не стал больше спрашивать. Решил, что я достойно держусь… — невесело усмехнулся. — Вот какой разговор у нас был.

— Смотри мне в глаза. Зачем мечам обменялись?

— Иди-ка ты к бесам, боярин, — без злобы ответил Нехлад. — Надоело. К чему расспросы, если твой брат все равно решил меня погубить? Понять бы еще зачем.

— Понять бы, — легко вдруг согласился Буевит, пропустив мимо ушей обидные слова. — Ах, если бы ты солгал…

— Зачем? — удивился Яромир. — А, кажется, понимаю. Ты сам не видишь смысла в действиях брата. Если бы почувствовал, что я лгу, все стало бы так просто и ясно, правда?

— Я ничего не понимаю, — покачав головой, признался Буевит.

Никому больше не сказал бы он таких слов. Весь Нарог знает Буевита — могучего воина, не ведающего сомнений.

Он позволил себе открыться только перед человеком, обреченным на скорую смерть. И такая тоска была в его голосе, что Нехлад обнаружил в себе вполне искреннее сочувствие.

Даже помня вечные трения со Стабучью, помня, что совсем недавно на Новоторной он был свидетелем невольной слабости Буевита — а такие, как Буевит, своих слабостей, даже невольных, окружающим не прощают, — он все равно сочувствовал ему. Преданному псу, который вдруг обнаружил, что озлоблен на хозяина.

— Я тоже не понимаю, Буевит. Догадываюсь, что может твориться с Ярополком, но…

Глаза стабучанина вдруг сузились. Еще понизив голос, он произнес:

— Догадываешься? А ты все-таки скажи мне.

— Это прозвучит невероятно. Впрочем, если хочешь, слушай. Древлевед ворует людские мечты. Он сильный маг, но ничего не создает сам. Только помогает людям увидеть впереди цель, а потом похищает ее. И использует по-своему. А человек остается с опустевшим сердцем. Трудно поверить в это? А вот оглянись на кузнеца.

Буевит послушно оглянулся и, только сейчас разглядев заключенного, воскликнул:

— Да это же Нечай!

— Спроси его, как он тут оказался, — предложил Нехлад.

— Говори уж ты.

— Как хочешь. Древлевед заразил его несбыточной мечтой и отнял ее. Жизнь Нечая потеряла смысл. И так случилось, что один из его помощников в неурочный час стал говорить — при нем-то! — о своих замыслах, о надеждах. Мир стал для него серым, а память о красках так больно ранила… В общем, Нечай помощника убил. Ни за что, если со стороны посмотреть. А по сути — из лютой зависти.

— Хочешь сказать, Древлевед моего брата рассудка лишил?

— Поправь, если я ошибаюсь, но дело было так: с недавних пор Ярополк, и без того правитель жесткий, вдруг сделался особенно суровым. Он поставил перед Стабучью цель — во что бы то ни стало занять Крепь, возвыситься над прочими землями Нарога. Цель простая и ясная, которую так легко принять всем, от ближника до простого крестьянина: мол, мы будем в Нароге главными. И силы, и деньги как-то сразу нашлись. Ярополк был очень убедителен, и люди охотно шли в глухомань, а купцы охотно давали деньги. У Ярополка горели глаза, он был полон сил и замыслов. А здесь, вскоре после победы над ливейцами Мадуфа, что-то в нем сломалось. Он стал замкнут, больше ничего не объясняет и ни в чем не убеждает. Вроде бы все идет как задумано, но ощущения четкой цели впереди уже нет. Ярополк стал раздражителен. Он теперь гневается, когда с ним говорят о будущем… и еще — когда Незабудка поет. Буевит вздрогнул:

— А это ты откуда знаешь?

— Немудрено догадаться. В ее песнях — живая жизнь, а жизнь без мечты невозможна. Ее отголосок и ранит Ярополка.

— Он возненавидел песни своей дочери, — пробормотал Буевит. — И боюсь, ее саму заодно. Значит, Ярополк может убить ее в приступе гнева?

— Не только ее, кого угодно. Просто Ярополк — не кузнец. Нечай остался совсем один, а у боярина вокруг толпа людей, которые готовы согласиться со всем, что он скажет. Течение событий повлечет его. Все будет почти как прежде, разве что больше станет крови и меньше — смысла. Ну как, похоже на правду?

— Ты даже не представляешь насколько…

— И вот это странно. Почему Древлевед оставил мне жизнь? Ведь понимает: я при первой возможности расскажу обо всем, что думаю, мне незачем это скрывать. Вот, тебе уже рассказал… Неужели ему все равно?

Буевит тяжко вздохнул, будто сдерживая стон.

— О боги! Сроду не думал, что сурочцу поверю, да только похоже… Я сейчас с пира. Белгаст хочет видеть тебя, и теперь брат верит ему не больше, чем тебе. Еще утром я бы назвал это глупостью, но… Видишь ли, ливейцы шепчутся — негромко, но, имея уши, услышать можно, — будто их князь отыскал себе на равнинах какую-то странную любовницу, и теперь он сам не свой. В город сегодня он въехал с ближниками, вятшими дружинниками и некоей девкой. Толком ни кто ее не видел, а я рядом был, разглядел. По описанию — вылитая демоница твоя.

Сердце Нехлада ухнуло вниз.

— Что? — вскричал он. — Иллиат здесь?

— Ну не на пиру, конечно. В покоях Белгаста сидит. Мои люди докладывали — к ней Древлевед заходил.

— Проклятье! Так вот почему Древлевед запрещал мне смотреть в сторону войск! Нет, все равно не понимаю… Не заодно же он с ней! Послушай, Буевит, мне обязательно надо увидеть ее. Если это и впрямь Иллиат…

— Ты до конца выслушай. Чует мое сердце, не добром нынешний пир кончится. У Белгаста одни требования на языке: и тебя ему подавай, и свадьбу с Милорадой завтра же. Не знаю, что на него нашло, но он настойчив и не видит, как близок к опасной грани. Двое пьяных сумасшедших! — выругался он. — Сидят и словами играют… пока только играют. В общем, так, что тебе для колдовства нужно?

— Светильник в виде бронзовой птицы с хрустальными очами. Его отняли у меня с прочими вещами, но, боюсь, Древлевед уже забрал его себе. Вряд ли удастся…

— А может, и удастся. Только ты наперед поклянись, что не станешь против стабучан колдовать. Поклянись богами светлыми и своим деревом-побратимом!

— Клянусь!

— Тогда жди, — сказал боярин и зашагал прочь. Лязгнула решетчатая дверь, выпуская его из поруба. Ярополков ближник в каморке по соседству с кузнецом едва сквозь прутья не протиснулся, глядя вслед, и вдруг, заметив, что Нехлад смотрит на него, метнулся от решетки в тень, на всякий случай заверив:

— Я ничего не слышал!

— Ну и дурак, — сказал Нехлад. — Твой боярин с ума сходит, как же ты, находясь поблизости, сам не увидел?

— Не слышу я тебя, не слышу! — закричал тот, отползая дальше.

Нехлад в сердцах плюнул и отвернулся. Вот еще новости! Белгаст-то тут при чем, что и, главное, зачем с ним сделала Иллиат? До сих пор она только убивала близких Яромиру людей. Древлевед встречался с ней… так, может быть, все дело именно в Древлеведе?

Однако все мысли гасли рядом с тревогой за Незабудку. Что-то с ней теперь станет? Пускай бы досталась она Белгасту, лишь бы тот оправдал первое впечатление и сумел защитить девушку, но теперь — чего ждать от него?

Ах, как хотелось взглянуть ей в глаза! Память рисовала образ Незабудки так четко, казалось, потянись — прикоснешься.

— Я люблю тебя, — шепнул Нехлад, словно она могла услышать.

И вдруг образ девушки перед внутренним взором окутался радужным сиянием, таким ярким, что Яромир невольно вздрогнул. И обнаружил, что почти не чувствует тела.

Только стук сердца гулко отдавался в сознании. Постоянно слышать его, находясь в нави, он давно уже сделал своей привычкой.

Глава 6

Освободившись от оков плоти, дух воспарил над городом. Нехлад готов был кричать от восторга, а может, и кричал: здесь слишком мало было различий между мыслью и действием.

Все оказалось так просто… Конечно, ведь светильник — лишь подспорье, которое ничего не делает само по себе. Смотрит в навь, странствует в нави и преобразует ее только человек. И ни один лишь светильник может быть ключом. Сила чувств, от которой отучал Древлевед, позволила вырваться из плена! Яромир уже слишком хорошо знал навь, и только толчка недоставало ему, чтобы прорваться за грань.

— Ну что ж, Древлевед, — произнес Нехлад. — Пускай ты опытен, пускай силен, а все же, когда встретимся, разговор у нас по-иному пойдет, не так, как ты ожидаешь.

Однако радость его была недолгой. Тело по-прежнему оставалось в подвальной каморке, а сердце ныло от предчувствия беды. Яромир огляделся.

Он далеко ушел в навь. Понизу стлался туман, и равнина отсюда казалась белесой. От города осталась смутная тень, от реки — пустое русло, подернутое струйками сочившегося неясно откуда дыма, в чистом сиреневом небе пылали гроздья незнакомых созвездий.

А в сердце города бился клубок багрово-фиолетового пламени. Не упуская его из виду, Нехлад стал осторожно переходить с грани на грань, приближаясь к миру живых.

Тени обрастали плотью, все четче проступали признаки земного. И вот открылся взору кремль.

В своей горнице тихо плакала Незабудка. Она ушла с пира, сославшись на усталость, а на самом деле — испугавшись, что своим видом только побуждает Белгаста ко все большей настойчивости.

С ней был Буевит. Его люди осматривали покои Нехлада и Древлеведа в поисках светильника, а сам боярин между тем незаметно усилил охрану во всех переходах кремля и у дверей племянницы. К ней он вошел с особой просьбой.

— Ты не понимаешь, дядя, — говорила, обратив к нему мокрое от слез лицо, Незабудка. — Мой дар — это не само целительство, как бывает у других. Это скорее предвидение. Я просто чувствовала, что требуется человеку. Сызмальства — еще своими руками ни одного зелья не составила, а уже точно знала, кому какое подойдет. И так же знала всегда, как утешить человека… А теперь ничего не могу. Попроси меня песню подобрать, чтобы на душу каждому легла, — не сумею, ошибусь. Дядя, да неужели ты думаешь, я позволила бы отцу сойти с ума, если бы дар не изменил мне?

Буевит, кусая губы, положил руку ей на плечо.

— Ну будет реветь, — произнес он. — Нет так нет, придумаем что-нибудь. Мне пора на пир, попробую сам их успокоить. А ты не плачь, подумай, может, все же есть какой способ…

Он вышел не договорив. Нехладу больше всего на свете хотелось остаться в светлице, дотянуться до сознания Незабудки, поговорить с ней, но он знал, что должен идти дальше.

Взор его приближался к пиршественному чертогу. Даже на ближних гранях он выглядел как кипящий котел. Бесплотные тени, низшие демоны нави, плотным кольцом охватили чертог, купаясь в волнах страстей.

Под их прикрытием Яромир приблизился вплотную.

Пирующие оставили веселье, с тревогой глядя на вождей. А те, двое безумцев, разогретых хмелем, спорили уже открыто, в опасной близости от ссоры и смертельной обиды. Тяжелое облако помешательства висело над головой Ярополка Стабучского, точно в грозовой туче, сверкали в нем молнии не связанных друг с другом мыслей, в свете которых все вокруг казалось ему одинаково мер! венным, зловещим и враждебным.

Иного свойства была ледяная вязь, наброшенная на черные очи Белгаста. Видеть в них отражение мыслей было больно, как шевелить обмороженной рукой. Там царила Иллиат — величавая, прекрасная, недостижимая. Он видел ее всюду и во всем, она одна занимала его воображение. Для нее он произносил каждое слово, совершал каждый жест, делал каждый вдох. Не было в нем уже ничего от прежнего Белгаста.

Слова летали между ними, как стрелы — нет, как искры от кремня над сухим трутом.

— Твоя поспешность настораживает…

— Твоя медлительность заставляет усомниться…

Первый радовался тому, что больше не нужно сомневаться в выборе врага, второй — что может услужить своей госпоже.

Но Нехлад недолго смотрел на этих двоих. Рядом, никем не замечаемый, шел иной спор.

Древлевед с Иллиат тоже были здесь. Не в виде духов — ибо дух и плоть их были нераздельны, они существовали одновременно в яви и в нави. Только плоть Иллиат сейчас была невидима для окружающих, а маг казался людям задремавшим стариком. На ближней грани нави вели они разговор.

— В последний раз говорю: заставь замолчать своего истукана, иначе все испортишь!

— Ты уже обманул меня, почему я должна верить тебе снова?

— Хватит, хватит! Не надо углубляться в прошлые обиды. Все равно мои надежды не оправдались, так что теперь у меня просто нет повода тебя обманывать, раз уж тебе так нравится это слово.

— Каким еще словом назвать то, что ты едва не сделал с мальчишкой?

— Во-первых, не сделал, а во-вторых, ты могла бы воспользоваться им позже. Ничто не вечно, когда-нибудь все они становятся ни на что не годны…

Голос Иллиат зазвенел, как набат:

— Лжец! Вечный лжец! Нет, не жди доверия. Теперь ты будешь делать только то, что я прикажу! Иначе ливейцы сотрут твой городишко в порошок.

— Не смей! — прорычал Древлевед. — Как только они шевельнутся, люди Ярополка прикончат мальчишку!

— Зато и твоя надежда сгинет, уж я позабочусь.

— И мы оба останемся в дураках! Ты сама себя слышишь? Ведь исполнение мечты так близко…

— Что ж, значит, такова судьба! Мне не привыкать к потерям, а вот тебе придется очень худо.

— Рискуешь, Ледышка! Город в моих руках. Навайев, переданных тебе в услужение, больше не существует, а город надежно защищен. На твоей стороне только люди, а на моей — и магия, и смертные воины, и сам город!

— Надеюсь, сумею тебя удивить, мой ненаглядный лжец, — улыбнулась Иллиат. — Город защищен — от навайев, а их, как ты справедливо заметил, у меня больше нет. Но я знала, что тебе нельзя верить, и не зря потратила время в ливейском войске. Живые ливейцы пойдут за Белгастом, а за мной — упыри и умертвия! Битва подарила мне много новых слуг…

Пределы чертога как бы расширились, и вдруг ясно стали видны крадущиеся по полутемным переходам кремля люди… нет, не люди. Человекоподобные существа, немного напоминавшие мертвых синтан — и вышедших из могильника весной, когда Нехлад пытался избавить Новоселец от нашествия Тьмы, и тех, которые тысячи лет назад обратили вспять могучее воинство Хрустального города. На них было облачение личной стражи Белгаста.

Лицо Древлеведа дрогнуло, на миг его исказил страх. Иллиат рассмеялась:

— Посмотрим, что ты противопоставишь им! Если хоть волосок упадет с головы Нехлада, мое воинство обрушится на город с одной-единственной целью — убить девчонку!

Яромир чуть не выдал своего присутствия удивленным возгласом. Он совершенно не был готов к тому, что в закрутившей его истории обнаружится какое-то новое лицо. Какое-то? О боги, он ни на миг не сомневался, что речь идет о Незабудке!

— Хорошо, хорошо! — вскричал Древлевед. — Я согласен, только останови их! И заставь замолчать своего дурака!

— Но уж и ты, будь добр, заткни рот своему дураку, — ответила Иллиат и, скользнув вдоль стола, остановилась за спиной Белгаста, что-то шепнула ему на ухо.

Белгаст не обернулся, он, конечно, и не догадывался, что его зловещая владычица, незримая, находится рядом. Однако лед в его глазах дал трещинку, он оборвал себя на полуслове.

Древлевед, в яви по-прежнему выглядевший мирно дремлющим, перевел взгляд на боярина — и вместо опасных непростительных слов с губ Ярополка сорвалась шутка. Нервная, не слишком уместная, но заставившая всех испытать некоторое облегчение.

В нави Древлевед был по-прежнему взбудоражен.

— Довольно безумия! — кричал он. — Ведь я уже пообещал, что мальчишка достанется тебе.

— Я начну тебе верить, когда побуду с ним наедине, — ответила Иллиат.

— Клянусь, что не буду мешать! Хотя, поверь, ничего ты от Нехлада не добьешься, — успокаиваясь, проворчал маг. — Он обычный человек, ничем не отличается от других. И очень скоро настойчивость, с которой ты его добивалась, будет представляться тебе самонадеянной глупостью. Должно быть, мы ошиблись тогда, толкуя предсказание…

— Но в девчонку ты по-прежнему веришь, не так ли?

— Это вопрос не веры, а знания. У нее есть дар, значит, его можно использовать. Но то, чего ты ждешь от Нехлада… это не дар и не какое-то свойство, а то, на что человек по определению неспособен.

— Может быть, — кивнула Иллиат. — Но и в это я поверю лишь после того, как побуду наедине с Нехладом.

— Не понимаю я тебя, — вздохнул Древлевед. — Отчего ты так стремишься предать Ангейра?

— Молчи! — мигом отбросив насмешливое спокойствие, воскликнула Иллиат. — Ты никогда не понимал истинного смысла происшедшего. Наш союз с Ангейром — это конец надежды, вечное заточение в плену у собственной сущности.

Древлевед слабо махнул руками:

— Бесполезный спор. Иди к своему мальчишке и убедись, что никакой надежды никогда и не было. Только уж давай условимся: больше никаких препон друг другу не чинить.

— Обещаю. На мое слово можешь положиться, — грустно усмехнулась демоница. — Если ты прав, мне незачем противиться. Пусть будет Ангейр.

— Хорошо, что ты это понимаешь. Сейчас я отчасти исполню желание Буевита, и Ярополк станет кроток и безобиден, как овечка, — при условии, конечно, что твой Белгаст тоже не будет дурить. А я забираю Навку и отправляюсь в Хрустальный город немедленно.

— Мальчишка и правда в темнице?

— Да. Сейчас я заставлю Ярополка отменить приказ об умерщвлении Нехлада.

— Нет нужды. Ты просто сними чары и позволь мне увидеть его, а потом уходи, я все сделаю сама.

Нехлад был слишком занят мыслями о том, как защитить Незабудку, и, прежде чем понял, что означают эти слова, взор Древлеведа обратился к нему.

— Проклятье, он в нави!

Страшный удар обрушился на молодого сурочца. Неведомая сила вбила его в собственное тело, как гвоздь в доску. Он потерял сознание.

— Вот мы и встретились в последний раз, — услышал он, придя в себя.

На Иллиат была все та же рубаха, поверх накинут плащ. Растрепанные пряди черных волос падали на лицо. Было в ее неряшливости что-то гадкое, однако болезненная красота утонченного лица и плавность движений все так же приковывали взор.

— Каждый получает свое, — произнесла она.

— А ты, стало быть, меня «своим» числишь?

— Мой ты и есть. Все вышло, как я загадала много лет назад. Что так смотришь? — усмехнулась она. — Да тебя еще на свете не было, а мы уж знали, что придешь. Знали и ждали. Ох и недогадливы же смертные! Или и впрямь веришь, будто светильничек чудесный тебе сам собой попался в развалинах?

Она рассмеялась. Нехлад не испытал сильного удивления. Знали так знали, хотя до сих пор неясно почему и зачем.

— Ты сразу был обещан мне, — продолжала Иллиат. — Но Древлевед, как всегда, замыслил обман. Я это предвидела, потому и попыталась взять тебя сразу, как ты нашел светильник. Кто бы подумал, что вмешается этот лесной затворник? Пришлось мне положиться на слово Древлеведа, которое он, конечно, и не думал держать. Но похоже, предсказание было правдивым, и ты предназначен мне одной, так что его надежды рухнули. Придется вечному лжецу удовлетвориться девчонкой.

— Что он собрался сделать с Незабудкой? Упырица сокрушенно покачала головой:

— Да, не таким ты должен был попасть ко мне, не таким! Что ж, иди за мной, Яромир Нехлад, сын Булата.

— Хочешь — волоки, но я с места не тронусь, пока не ответишь мне…

— Ногами идти не придется. И я зову тебя туда, где ты найдешь ответы.

Холодные как лед пальцы легли на запястье, а глаза сверкнули ледяным блеском, в котором растворился мир.

Заповедный лес, высушенный смертью, припорошенный пеплом, грязная змея ручья, серая от золы, обугленный пенек на месте рябины.

Нехлад сжал зубы и кулаки. Опять…

— Это навь, — сказала упырица. В прежней исподней рубахе, только испачканной копотью, стояла она перед ним, босая и простоволосая. — Моя грань нави. Но созданная тобой.

— Я не мог создать этого, — ответил он.

— Твоя мысль придает форму всему здесь. Идем, — позвала она, вновь беря его за руку. — Идем, ты должен увидеть еще кое-что.

— Зачем? Чтобы еще больше мучиться?

— Тебе все равно некуда деться, — словно бы удивилась Иллиат. — Не предпочтешь же ты сидеть на месте и ждать, пока страх сам настигнет тебя. Ты не таков, ты шагаешь навстречу испытаниям.

— Возможно. Но не лучше ли тебе сразу сказать, чего ждешь от меня? Хочешь, чтобы я и впрямь вырезал собственное сердце и подарил тебе? Не надейся. В прошлый раз ты еще могла меня обмануть, но теперь я знаю, что ни единому твоему слову верить нельзя! — на одном дыхании выпалил Нехлад.

Упырица всплеснула руками:

— Какая речь! Мой славный глупенький мальчик, ты разве не понял, что тот сон был испытанием? Которое ты блестяще прошел.

— Оставь этот дурацкий тон! — повысил голос Нехлад. — И не надейся, что я стану служить тебе, Иллиат…

— Я ждала тебя тысячи лет и хорошо подготовилась. Ты был предсказан, Кисть Рябины. Не хмурься, мне известно не только твое истинное имя — я знаю о тебе все. Кроме одной, последней тайны, которая раскроется здесь и сейчас.

Расстояния в нави изменились, но очертания мест были знакомы. Сразу на опушке леса волей упырицы очутилась кладбищенская роща сурочских бояр.

— Твоей волей, — шепнула Иллиат из-за плеча. Посреди рощи высился непонятно откуда взявшийся здесь могильный курган из-под стен Новосельца. Странно, но это совмещение несовместимого не выглядело неуместным.

Курган зарос, бурьян скрыл тропы. Многие деревья были срублены, а рядом с разверстыми могилами лежали разбитые и сгнившие гробы, словно разбросанные небрежной рукой. В них желтели кости.

«Это только видение…»

— Не просто видение, — сказала Иллиат. — Все, что ты видишь, порождено тобой. Если бы Ярополк все же решился осквернить курган, ты бы ничего не сделал — и в глубине души понимаешь это.

— У меня не было выбора.

— Так ты себя успокаиваешь, — кивнула Иллиат и указала бледной рукой на гробы: — А вот так — чувствуешь.

Не в силах больше смотреть, Нехлад отвернулся, упрямо пробормотав:

— У меня не было выбора!

Видение сменилось: леса за спиной не оказалось, вместо него темнело чрево бревенчатого сруба. Меж двух глиняных светильников сидел у стены человек — еще не старый, но совершенно седой, с лицом, изборожденным морщинами.

— Не было выбора? — переспросил этот человек. — А может, ты его и не искал?

Он был чем-то похож на отца, только никогда боярин Булат не выглядел таким изможденным. Да ведь это… Ярослав! Только не теперь, а много лет спустя.

— Зовиша? — не веря глазам, спросил Нехлад.

— Признал-таки брата? — горько усмехнулся тот. — Поздновато ты обо мне вспомнил, предатель.

— Что ты говоришь?

— Называю тебя истинным именем! Кто, как не предатель, бросит брата с обузой забот, а сам пойдет подвиги совершать? Слава победителя Тьмы манила сильнее каждодневных трудов? Ты меня предал, и потому я больше не назову тебя братом.

— Это только видение, — вздохнул Яромир, отступая. Глупо спорить с видением.

— Это твой спор с собой, — сказала Иллиат.

— Долго ты еще собираешься терзать меня? Упырица только покачала головой. Ответ и не требовался: Нехлад понимал, что мучает себя сам.

Белгаст шагнул ему навстречу, поднимая заветный клинок.

— Твой меч — мой! — торжествующе воскликнул он, занося оружие для удара.

Скорчившаяся у его ног Незабудка сдавленно вскрикнула.

Нехлад не стал напоминать себе, что это «только видение». Просто не тронулся с места.

Меч, подаренный им в знак дружбы, рассек горло. Нехлад упал, захлебываясь кровью.

Какая глупость — умереть в нави. Впрочем, какая разница, сейчас или потом? Ведь Яромир уже проиграл, смерть хотя бы избавит его от непонятных «испытаний» Иллиат.

Однако вскоре взор его прояснился. Нехлад встал, недоверчиво ощупывая шею, на которой не осталось и следа страшной раны. Белгаста и Незабудки не было видно, вокруг клубилась тьма.

— Не верю, — сказал Яромир, не оборачиваясь. — Я ведь знаю, что Милораду увел Древлевед. Она не досталась Белгасту. Это видение не мое.

— Как же не твое? Разве не ты смирился, узнав, что твоя Незабудка просватана? Ах, Кисть Рябины, — вздохнула Иллиат. — Естество побороть трудно, правда? Тебе это почти удалось. Ты уступил девушку почти хладнокровно.

— Сколько нам еще осталось бродить здесь? Ответ не удивил его:

— Зависит от тебя.

— Но цель, к которой мы идем, — твоя! Скажи, чего ты от меня хочешь добиться?

— Поймешь в свое время…

— Это уже было, — вздохнул Нехлад, утирая холодный пот со лба. Кто еще потел в нави? Правдоподобие образов все росло, как в дурном сне, когда начинаешь безоглядно верить решительно во все, втиснутое бесами в утомленный ум. — Нечестно. Это уже было.

— Раз пришло снова, значит, ты все еще несешь это в себе.

— Я устал. Сколько мы здесь? Неделю? Год?

— Хотя бы и вечность. Все, что ты берешь с собой, остается при тебе. Все радости и горести, удачи и ошибки. Все мысли и поступки.

— Я отказался от всего, идя в Ашет!

— Ложь. Будь так — ты ничего бы сейчас не увидел.

Он хотел закричать, просто заорать без слов, лишь бы заставить замолчать эту бесовку, все талдычащую одно и то же, внушающую: это твое, это ты… Но в глазах Иллиат вместо ожидаемого жестокого удовольствия он увидел чуть ли не сочувствие. Как будто она переживала все вместе с ним.

Она была не мучителем, а проводником.

— Я устал. Пусть все кончится. Отрекаюсь от памяти своей. Нет у меня ничего…

— Начни сначала, — посоветовала Иллиат.

Самому? Нехладу совсем не хотелось самостоятельно вызывать в памяти «просто видения». Но если этого не сделать, пытка никогда не кончится!

— Рябина не уберегла меня. — Вновь перед глазами оскверненный огнем заповедный лес. Он не выбросил оберег, но уже ничего не ждал от него.

— Как и от бога своего, — сказала она, продолжая его мысль.

Верно. Он вообще почти не вспоминал о Весьероде. С того дня, как покинул Верхотур, устремившись на запад, он стал человеком без бога.

Эта мысль не вызывала в нем ни раздражения, ни злобы на вершителя славирских судеб. Весьерод честно сказал, что от него не будет помощи. Нехлад это понимал и принимал. Спокойно, почти равнодушно. Древлевед бы порадовался…

Да он бы сейчас вообще не нарадовался на ученика своего. Ибо, раз за разом возвращаясь к прошлому, Яромир обнаружил, что оно начало отступать. События потеряли четкость и остроту, оборвалась какая-то нить, что связывала их с сердцем.

Но это было не забвение, а только честность перед самим собой: он не имеет права на то, от чего сознательно отказался. Опустошая тайники памяти, Нехлад начал наконец понимать…

— Наконец ты начал понимать, каким должен был прийти в Ашет на самом деле, — подхватила Иллиат. — Это и обещал мне Древлевед, а на самом деле собирался сотворить из тебя что-то еще. Ничего, я тоже умею опустошать. Скоро ты поймешь: только нищему нечего терять, только убогий все время что-то обретает.

— Но зачем этого добиваешься ты?

— Итак, ты не боярин. Без меча и светильника — не маг. Без бога — не славир. Что остается?

— Я — это я…

— Объясни, растолкуй, — потребовала она. — Что такое ты? Мы уже увидели, что званий ты лишился, но разве человек — это только звания?

— Моя душа при мне.

С Древлеведом он уже говорил про это, но теперь конечный ответ ему самому казался не слишком убедительным.

— А что в душе? Любовь, ненависть, страх? Ты прекрасно понимаешь, что чувства — это ловушка. Что же осталось теперь, после поражения?

— Пустота.

Глаза Иллиат алчно блеснули.

— Да! — прошептала она. — Так где же ты? Остаешься ли где-то ты сам — без бога, без чувств, без достоинств? Без силы своей, на которую так привык полагаться? Без опыта прошлой жизни, которой было так мало? И к счастью, что мало, иначе ты бы оброс тысячами мелких привычек, которые с успехом заменяют другим мысли и чувства. Все кончилось, все оказалось бесполезно: эти твои метания, геройства, познания. Все — прах теперь, прах, припорошивший пустую душу. Так что же осталось от тебя?

Стало пусто в мире, ничего не стало, и ничего не было, и ничего не могло быть.

— Но ведь кто-то есть, кто-то должен осознать, что это — пустота, ничто, а не нечто.

Да, а еще есть кто-то, кто задает этот вопрос. Или это я сам?

— Но что есть я и где граница между мной и не-мной? Если нет боярина, которому готовы служить его люди, если нет путника, который под ближайшим кровом вознесет молитву своему богу, и если нет слов для молитвы, ибо некому слышать эти слова… Если нет влюбленного, которому любимая споет, с надеждой и тревогой глядя в глаза… Если нет любимой, как и никого и ничего, что было любимо, ибо все бывшее — вытравлено из памяти прочь, вытравлено не столько извне, сколько горечью стыда своего, потому что мужественный отказ был на самом деле просто страхом потери, чем-то сродни предательству… Что остается?

Как я устал от этих слов о том, чего нет. Они давно обессмыслились от повторения, а я все повторяю их, потому что никак не могу добраться до главного. Повторяю, хотя уже не могу отличить свой голос от не своего…

Что же остается?

Что, покоясь в. пустоте, никак не может успокоиться и задает этот вопрос?

— Я не знаю.

Молчание, потом робко звучит:

— Хочешь покоя?

— Наверное… Но чем будет отличаться покой от пустоты? Отсутствием вопроса?

Нет, не хочу. Хочу, чтобы что-нибудь было. Хоть что-нибудь! Молчание, а потом тихо-тихо:

— Вот теперь ты меня понимаешь.

Нет, ничего он не понимал. Однако хотел понять. Понимание, мысль, слово — это уже нечто. Голос продолжал:

— Многих приводила я в навь, некоторые доходили досюда, но выбирали покой. Лишь ты — иной. Ты понимаешь, ибо вот так начиналась и я. В пустоте, с жаждой жизни. Мы все начинаемся так. Только меня снедал холод. У меня еще не было костей, а я уже знала, как их ломит от холода, не было крови, а я знала, как она стынет в жилах, не о чем было думать, а я знала, как ум леденеет от ужаса.

Нехлад не чувствовал тела, но ему показалось, что он вздрогнул: точь-в-точь как описывал голос, пробрался в его нищую сущность мороз.

— Я согреться захотела сильнее, чем заполнить пустоту. Ах, если б я знала, что выбираю судьбу! — горько воскликнул голос— Я мчалась, не ведая куда, искала тепло… и нашла его в крови живых. Вот так, мой мальчик. Никто мне не сказал, что нельзя согреться навечно, убивая. Никто не сказал, какой будет плата за украденное тепло. Я тебе говорю, а мне никто не сказал!

— Разве кто-то знал? — спросил он больше по наитию, потому что все еще трудно было представить себе, что, кроме него самого, затерявшегося в пустоте, может быть рядом — или где-то — некто другой. Ведь тогда это была бы уже не пустота, а он не ощущал ничего вокруг.

Только голос, который, помедлив, продолжил:

— Я никого не звала, если ты это имеешь в виду. Ты можешь вспомнить, как это бывает, когда ты не один. Я — не могла вообразить. Да, я не нуждалась в других, только в самой себе и… в тепле. Может, поэтому никто не пришел? Не знаю. Но я возненавидела всех сущих, когда узнала, что они есть. И навечно осталась одна.

Тишина. Потом опять еле слышно, с непонятным чувством:

— Что же ты молчишь?

— Чего ты от меня хочешь?

— Не могу сказать. Ты сам должен… Что ты думаешь?

— Не знаю.

— Что ты чувствуешь?

— Страх… тоску… — Он медленно ронял слова, не зная точно, вспоминает их или придумывает. — Сожаление. Надежду. Не знаю.

— Что ты чувствуешь ко мне?

— Мне тебя жаль, — сказал Нехлад, не улавливая, где разница между «ко мне» и «к себе».

И вдруг что-то произошло. Словно содрогнулась пустота на бессчетные версты вокруг, вся эта вселенная небытия.

А может, что-то перевернулось в нем самом, только разница между ним и вселенной пустоты была еще невелика. Но слова уже перестали быть призраками, тягуче плывущими сквозь сознание. Он действительно чувствовал, а значит, и слова были действительностью.

Он рвался к забрезжившему свету собственного «я».

Холодно, боги, как холодно! Откуда холод? Не бывает такого холода, им нельзя дышать, он съест нутро за один вздох… смертельно хочется тепла, любой ценой…

— Нет! Это не твое, так поступила я, а ты собой оставайся, ты прорвись… Ты меня вынеси отсюда…

Слова промерзали до хруста, до блеска и раскалывались, оседали крошевом и пылью.

— Не смей сдаваться!

Все, что нужно и важно, чем можно жить и о чем мечтать, все те прекрасные вещи, чьи названия стерлись в измученной холодом памяти, были где-то — то ли внутри обледенелого «я», то ли за гранью вселенной…

Снежная Дева? Всего лишь несчастная Ледышка.

— Вынеси меня! Ведь я сейчас — как ты, точь-в-точь… Так вот почему невозможно угадать, где чья мысль, где чей крик. Два существа, достигнув сердца пустоты, стали неразличимы. Неужели и правда все начинают так — и демоны, и боги, и рабы нави, и… люди?

Должно быть… Но людям даровано забвение, над всеми прочими вечно тяготеет сделанный в начале выбор. Даже если не сами выбирали судьбу, а просто, подобно рабам, тянулись за волей создателя — творца, что вырывает жаждущие жизни куски нави и преобразует их по нужде своей.

Выбор, сделанный в самом начале существования, скорее даже — предшествующий существованию. Сделанный не по каким-то причинам, ибо не определяется он ни малейшей толикой опыта, а как отклик на первое, неосознанное желание. Именно такое желание, о котором говорил Древлевед, по-своему зачем-то пытавшийся вернуть Нехлада к этому начальному мигу бытия.

Суть выбора проста: «я» для вселенной или вселенная для «я»?

Еще до всякого опыта уверовать, что все существующее или когда-нибудь способное возникнуть, предназначено лишь для удовлетворения стихийно возникающих желаний, что «я» больше и значимей всего остального, что только можно повстречать?

Или ждать, что встретится нечто — или некто — равнозначное, а может, и превышающее новорожденное «я»?

Да, да, думай об этом! Пройди этот путь! Запутавшись во мраке, потерявшись в сердце пустоты — пожелай большего, чем «я», сотвори в мыслях то, чего в «я» еще нет…

Проведи меня по этому пути. Поделись со мной даром мечтать…

Нехлад открыл глаза в просторном покое, залитом утренним светом. Слышались приглушенные голоса. Лицо было мокрым, и щеки горели от старания, с которым его приводили в чувство. Нехлад сел.

— Наконец-то! — Буевит знаком отправил ближников за дверь и подступил к нему. — Что здесь творится? Куда Незабудка делась? Ты понимаешь хоть что-нибудь?

Яромир кивнул, пересиливая слабость.

— Ничего не получается, — проговорил он.

— О чем ты?

— Чувства не приходят по заказу, без светильника ничего не выходит. Не могу докричаться до Древлеведа. А он — мог бы услышать меня, если бы захотел. Неужели ему все равно, чем тут кончилось? Или просто мысли не допускает, будто я мог… Видно, уверен, что она до последнего не придет к нему, вот и не торопит. Но если Ангейр получит свободу сейчас, когда ее больше… Безумие! Должен же Древлевед хоть проверить, готова ли она прийти к Ангейру?

— А ну стой! — резко сказал Буевит. — Может, по-чародейски это все что-нибудь и значит, а я так ни слова из твоего бормотания не понял. Отвечай кратко: где Незабудка?

Нехлад стиснул пальцами виски, собираясь с мыслями.

— Древлевед забрал ее.

— Куда, зачем?

— В Хрустальный город. А вот зачем? Думаю, она каким-то образом может высвободить души из Башни Слез. Он надеется опять, как встарь, соединить мощь Иллиат и Ангейра. Прости, это долго объяснять…

— Ну так говори кратко: это опасно для Незабудки?

— Не знаю.

— Что он с ней потом сделать может?

— Не знаю, Буевит. Но я…

— Молчи, — перебил его боярин. — Почему он тебя не забрал?

— Древлевед? Я ему больше не нужен.

— Не смей лгать! Зачем он к тебе приходил ночью?

— Он не приходил… — начал было Нехлад, но жесткие пальцы боярина вдруг с силой стиснули ему горло.

— Сказано же: не смей лгать! Стражу в порубе такими же чарами усыпили, как и перед покоями племянницы, значит, был он у тебя!

Яромир с неожиданной силой вцепился в его кисть и рывком отбросил руку. От напряжения перед глазами поплыли пятна, но голос обрел твердость:

— Не в чем винить меня, боярин! Древлевед чего-то хотел добиться от меня, это правда, но я его разочаровал. И тогда он бросил меня демонице, как собаке кость. Это она приходила ночью в поруб. Стражу усыпить ей ничего не стоило. Приходила, чтобы… Нет, не рассказать. Но ее больше нет.

— Ты убил демоницу? — воскликнул Буевит.

— Я бы так и сказал, если бы имел это в виду! Нет, я… провел ее по пути перерождения. Не спрашивай как. Для этого нет слов. Да и важно другое: Иллиат больше не существует, а Древлевед не знает этого и не желает узнать.

— Не знает — и что с того?

— Обряд, который он собрался совершить с помощью Незабудки, теряет смысл… и может обернуться большой бедой.

— Но если Иллиат больше нет, значит, Тьма побеждена?

— Буевит, Древлевед опаснее всякой Тьмы!

— Значит, едем вдогон! — воскликнул боярин. — Сей же миг своих молодцов скличу…

Он говорил жестко и четко, но в глазах его читался страх. Нехлад понял, что ему немного жаль Буевита, запутавшегося в происходящем. Но понял он и то, что ни в коем случае не должен показывать сочувствие. Поэтому ответил почти с той же жесткостью:

— А город бросишь на двух безумцев? Нельзя тебе уезжать, Буевит, ты один можешь спасти народ от смуты. А нечисть, что была в подчинении Иллиат? Знаешь ли ты, что этой ночью упыри и умертвил готовы были залить кровью весь кремль? Я не знаю, что с ними стало после исчезновения Иллиат, может, они тут до сих пор и как себя поведут — сказать не берусь. Так что за Древлеведом я поеду один. Твои воины все равно не смогут ничего сделать ему.

— А ты, значит, сможешь? — хмуро спросил Буевит.

— Вряд ли, — честно ответил Нехлад. — Но ты пойми, люди для него не помеха, ты их на верную смерть пошлешь. А у меня хоть малая надежда, да есть. И может, он еще откажется от своего замысла, когда узнает, что Иллиат уже не придет.

— А если не откажется, ты что делать будешь?

— Попробую убить, — вздохнул Нехлад, не считая нужным высказывать подозрение, что сделать это, видимо, невозможно. Как, вернее всего, нельзя было убить и Иллиат.

— Вот на этот случай мои бойцы при тебе и будут. Поспособствуют по мере сил. И за тобой присмотрят…

— Можешь подозревать меня в чем угодно, Буевит, но Незабудку я люблю и для ее спасения сделаю все.

— А мои бойцы тебе помогут, — повторил боярин. — А теперь еще раз: что ты про упырей сказал?

Путешествие в сердце пустоты не прошло даром. Нехлад присматривался к себе, к своим поступкам, словам и мыслям, и находил, что ничего не изменилось в нем после встречи с Иллиат. И все-таки не оставляло ощущение, будто каждая черточка собственной личности удивляет его новизной.

Это было как легкое опьянение, которое почему-то не желало проходить.

Невольно изучая себя, он не мог не задаться вопросом: что же нашла в нем Иллиат? Почему он один среди многих, кого демоница уводила в сердце пустоты, оказался способен выдержать и вернуться к человеческому бытию? Почему он один, окунувшись в миг изначалья, испытав первое желание, не захотел удовлетворить его любой ценой, что превратило бы его в бледное подобие самой Иллиат?

Отличается ли он от других людей, или сыграло роль какое-то особенное стечение обстоятельств?

Эти мысли преследовали Яромира. неизменно прорываясь сквозь другие, куда более важные.

Навь оставалась недоступной. Нехлад был прав, говоря Буевиту, что чувства не приходят по заказу, однако суть неудачи заключалась в ином. Он отнюдь не страдал отсутствием чувств, как раз наоборот. Тревога за Незабудку, желание увидеть ее, дотянуться хотя бы через навь были сильны как никогда. Но видимо, нельзя пользоваться чувствами как инструментом.

Нельзя любить ради чего-то. Тогда, в кремлевском порубе, любовь пронесла Нехлада в навь, ибо он этого не ждал, теперь же, изо дня в день предпринимая новые попытки, он превращал свои чувства в средство достижения цели.

Понимал это, презирал себя, но не видел другого выхода и пытался снова и снова.

Вот почему ни один из магов «средней руки», о которых говорил Древлевед, не всемогущ! Ведь маг входит в навь, ведомый желанием чего-то достичь. Но возлюбить свое творение ради достижения цели невозможно. Любовь должна предшествовать творению.

Древлевед же хотел выковать из Нехлада именно всесильного мага. Но для чего?

А для чего ему души жителей Хрустального города и соединенная мощь Иллиат и Ангейра? Для чего Незабудка, потерявшая дар?

Так, о чем бы ни думал, Нехлад возвращался мыслью к Незабудке — и снова заходилось сердце от любви и тревоги, и снова пытался он ворваться в навь. Терпел неудачу — и снова подгонял коня.

Всадников первым заметил Свияд, предводитель четверки стабучан, отправленных Буевитом в Ашет.

— Оглянись, Владимирович. За нами кто-то спешит.

На грани окоема виднелись несколько черных точек. Слишком далеко, даже не сосчитаешь толком, что-то около дюжины.

— Лихи в Дикотравье такими отрядами не ездят, — сказал Нехлад. — В тэбах не бывает больше пяти человек… Неважно. Если это за нами, пусть догоняют, а нам нельзя медлить.

За день всадники не намного сократили расстояние, а наутро заметить их стало сложно: путники приближались к Езгауту, к месту разделения реки на два рукава, и местность начинала холмиться. Но вечером, во время передышки, Свияд поднялся на ближайшее возвышение и некоторое время пристально смотрел на восток. Спустившись, сказал:

— Они ближе, чем я думал. И, кажется, на них цвета белгастидов.

Яромир нахмурился. Он, признаться, и думать забыл о Белгасте, точно ливейский князь должен был исчезнуть вместе с Иллиат. Как — он надеялся — исчезла и вся нечисть, призванная демоницей. Из Новосельца, отсыпающегося после пира, пятеро путников выехали без отлагательств, но и без спешки, и, пока шли сборы, Нехлад слышал, как доверенные люди докладывали Буевиту, что никаких признаков нечисти в кремле не найдено. Буевит, чувствовалось, был недалек от того, чтобы подвергнуть сомнению рассказ Нехлада, однако его ближники успели выяснить, что сами ливейцы в последнее время побаиваются собственного князя — и особенно некоторых его приближенных.

Однако Белгаст не был упырем. Нехлад не брался гадать, провела его Иллиат до сердца пустоты или нет, но князь оставался человеком. Если можно назвать человеком существо, вымороженное изнутри…

Реки достигли уже в темноте. Ночной ветерок колыхал невидимые заросли камыша. До восхода луны путники позволили себе очередной короткий привал.

— Ливейцы-то нас, видать, не с добром нагоняют? — спросил Свияд, садясь на траву рядом с Нехладом.

— Скорее всего.

— Что им нужно?

— Они служат своему князю, а что на уме у Белгаста, я не знаю. Но боюсь, он хочет отомстить мне. За упырицу.

— С ума он сошел, этот Белгаст! — заявил один из дружинников. — Точно говорю. И как только его из города выпустили?

— Вот и я думаю: как? — добавил второй. — Не случилось ли там чего без нас?

— Может, и случилось, что толку языками молоть? — прервал их Свияд. — У нас пока своя задача. Я вот что думаю: через реку надо сейчас переправляться. Белгаст там или не Белгаст, а рекой от них отгородиться стоит.

Езгаут перед разделением на рукава был широк, и, когда луна осветила окрестности, путники двинулись вдоль берега на север, подыскивая место для переправы. Камыши остались позади, потянулась песчаная коса. Один из ратников, спешившись, время от времени заходил в воду, проверяя глубину древком копья.

Долго идти не пришлось.

— Здесь брод! — крикнул ратник, возвращаясь.

— Странно, что мы до сих пор ни единого следа не приметили, — произнес другой. — Ведь и Древлевед здесь должен был реку пересечь. А то, может, мы вообще не той дорогой движемся? Вот чуял я, что надо было одвуконь ехать…

— А чуял, так чего молчал? — оборвал его Свияд. Действительно, никто не думал, что погоня затянется.

Куда Древлеведу спешить, если он уверен, что все уже сладилось?

Буевит рассуждал о другом. Паром через Житу был найден на западном берегу, причем паромщик, когда его разбудили, решительно не мог вспомнить, чтобы кого-то перевозил, и даже недоумевал, почему вообще ушел с праздника. А из кремлевской конюшни пропали два рысака.

Преследователи не стали брать сменных лошадей, уверенные, что настигнут мага за день-два.

— Перейдем сейчас, пока луна светит, — сказал Яромир и поехал к воде. — Отгородимся от ливейцев рекой.

— А то и встретим прямо здесь, на переправе, — добавил Свияд.

Замыкающий вдруг привстал в стременах.

— Там кто-то есть! — негромко произнес он, указывая на заросли.

В тот же миг короткий дротик, пущенный из-за стены тальника, пробил ему грудь.

Малан метнул дротик и обнажил меч. Справа и слева донеслись крики, ливейцы бросились в атаку. Малан тоже крикнул: «Вперед!» — но покидать заросли не стал. Несколько мгновений, не дыша, он наблюдал, как его товарищи кромсают славиров, потом попятился и, пригнувшись, припустил в ложбину, где остались взмыленные кони.

Позади послышался голос Белгаста:

— Сурочца не трогать!

Звон стали уже стих, а может, просто звуки не долетали до дна ложбины. Малан схватил двух коней и повел их к противоположному подъему, даже не глянув, чьи это скакуны и что лежит в переметных сумах. Пусть там будет хоть немного еды, на несколько дней, а дальше Малан не загадывал.

Давно уже следовало сделать это, да все возможности не представлялось. Впрочем, Малан понимал, что обманывает себя. Возможности были, не было воли. Сейчас он с дрожью вспоминал о последних неделях, проведенных словно в угаре. Подумать только, ведь он на самом деле мечтал об истреблении славиров, посмевших, как он вместе со всеми был убежден, обмануть князя Белгаста! В кругу войсковых старшин часто употреблялось слово «месть» — без малейших попыток осмыслить происходящее и трезво посмотреть на пеструю ливейскую толпу, пришедшую в чужую землю просить милости. На толпу, желающую наконец-то, после тягот и лишений долгого пути, просто жить…

Даже страх не мог изгнать из головы этого упоительного дурмана. А ведь был страх. Еще какой!

Малан, старшина, а ныне единственный — и уже бывший — боец крыла княжеской стражи, поднялся по склону ложбины и, оглянувшись, убедился, что никто не видит его бегства.

Его друг, крепкий парень, но на деле тюфяк, ничего не понимающий в жизни, был одним из первых, на кого «приблуда» обратила внимание. Так это называлось в кругу старшин: «обратила внимание». И точка. Ни слова о том, что жертвы внимания загадочной девицы потом прятались от дневного света и кутались в плащи, несмотря на жару. Как будто так и надо.

К счастью, дурман развеялся, по крайней мере для Малана, а ему этого было вполне достаточно. Развеялся в тот миг, когда бывший друг-тюфячок, встречи с которым на кремлевском подворье не удалось избежать, вдруг исчез. Просто взял и растворился. Гремел пир, в голове Малана шумело от выпитого, но он пристально присматривался к славирам: Белгаст с самого начала подал знак, чтобы люди были наготове. Значит, в любую минуту жди, что славиры нарушат закон гостеприимства. К тому, пожалуй, и шло. Малан даже испытал что-то вроде разочарования, когда словесная перепалка со славирским боярином вдруг сошла на нет. Тем не менее он исправно обошел залы кремля, всюду подавая знаки не расслабляться.

И вот повстречал друга. Привычно отвел глаза… а когда поднял их вновь, друга уже не было. Только одежда его кучей тряпок лежала на полу.

Нет, не так, напомнил себе Малан. Одежда как раз падала, когда он посмотрел.

Это был конец. Что-то сдвинулось в голове, будто наступило мгновенное отрезвление, и Малан с предельной ясностью осознал чудовищную противоестественность всего, что случилось за последние недели. Эта девица-приблуда, избегающие солнца люди, льдинки в глазах мудрого и доброго, даже слишком мягкосердечного, по мнению старшины, Белгаста, это всеобщее сумасшествие…

Малан ругал себя за то, что не сбежал тогда же, ночью.

Наутро Белгаст, бледный и совершенно больной на вид, однако весьма деятельный, приказал ему без шума собрать дюжину надежных людей, запрячь самых выносливых рысаков и собрать еды в дорогу.

Никто не произнес ни слова. Малан очень хотел спросить, куда и зачем они едут, но одного взгляда на Белгаста было довольно, чтобы слова застревали в горле.

Шорох справа… Старшина, уже собравшийся было сеть в седло, замер. От кустарника на другой стороне лощины отделилась едва заметная фигура. Пригнувшийся человек бежал, наискосок пересекая путь Малану, но не видя его. Малан не стал окликать человека, хотя узнал одного из сотников. Вот и еще один в бега подался — наплевав на лошадей, пешком. А может, решил, что, если оставить рысаков, Белгаст не сразу поймет, что сотник сбежал. Пока потратят время на поиски, если вообще потратят… Что ж, разумно, но Малан предпочитал сделать ставку на скорость. Кони, правда, устали, что и немудрено, и все же — пусть только унесут подальше отсюда, а уж потом и отдохнуть можно будет.

Когда сотник скрылся из виду, Малан сел в седло, но не проехал и полусотни шагов, как впереди послышался топот копыт. Он свернул в сторону, спешился и, отбежав в сторону, лег в траву.

В поле зрения появились четверо славиров, ехавших одвуконь. Нет, один, кажется, был дикарем из местных. Рядом с ним скакал седобородый старик, зато двое других были воинами.

Малан вспомнил, что за все время пути никто из ливейцев так и не оглянулся. А ведь наверняка погоню можно было заметить. Впрочем, это уже не его забота. Пускай Белгаст сам разбирается. В конце концов, не все же верные люди разбежались!

Всадники проскакали в сторону реки, Малан снова сел на коня и поехал на юг, навстречу свободе и одиночеству.

Слегка изогнутый ливейский клинок в руках Нехлада вспорол доспех ближайшего противника.

— Сурочца не трогать! — раздалось поблизости.

Поздно. Яромиру уже пришлось закрываться от удара сбоку. Сбитый с толку ливеец промедлил, и Нехлад уже отработанным движением чиркнул его по горлу.

Белгаст снова что-то прокричал, налетая на Свияда, отражавшего натиск сразу двух противников, кажется: «Мальчишку взять живым», если Нехлад правильно разобрал ливейскую речь. Свияд пронзил одного из врагов, но тут же получил удар в спину. Травленая славирская сталь, дар несостоявшейся дружбы, пощадила его: не слишком привычный к прямому мечу, Белгаст не смог нанести глубокой раны, только сбросил стабучанина с седла.

Бойца, проверявшего брод, уже волокло течение. Видя, что не успевает вернуться на берег, он метнул свое копье, каким-то чудом сумел попасть в бедро одному из белгастидов и тут же был сражен вторым дротиком.

Против Нехлада остались трое. Белгаст, спешившись, направился к молодому сурочцу, а его соратники, отступив, приподняли дротики. Яромир тоже покинул седло, но меча не бросил.

— Наконец-то, — прошептал ливейский князь. — Где Иллиат?

Нехлад как будто не слышал. Он смотрел на светло-серый прибрежный песок, покрытый черными пятнами крови, на неподвижные тела, и глухое отчаяние медленно стискивало горло. Снова льется кровь, снова рядом гибнут люди. Сколько смертей было с тех пор, как он достиг Хрустального города? А сколько было их прежде, в невозвратные времена его славы? И сколько их еще будет, прежде чем история Тьмы в Ашете закончится — если она вообще может когда-нибудь закончиться?

— Отвечай! Что с Иллиат?

— Для тебя она потеряна навсегда. Иллиат ушла, чтобы никогда не вернуться.

— Где она?

— В иных местах. Там, куда повела ее новая судьба. Она не вернется, Белгаст, потому что той Иллиат, которую ты знал, больше нет, — сказал Нехлад, все еще глядя на мертвые тела, слыша хриплое дыхание раненого Свияда.

— Не верю! Ее нельзя победить!

— Нельзя убить пустоту. Победить — можно.

— Что ты сделал с ней? — в отчаянии воскликнул Белгаст.

— Я исполнил ее мечту, — помедлив, ответил Нехлад. — И не спрашивай больше. Чтобы понять, тебе нужно научиться слышать не только себя.

Белгаст вздрогнул и шагнул к Яромиру, медленно поднимая его меч.

— Что она с тобой сделала, Белгаст? — с болью в голосе спросил Нехлад. — Как сумела превратить в безумца? Отступись! Ты был хорошим человеком, я не хочу драться с тобой.

— О, хотел бы я быть простым безумцем! Она все время говорила о тебе — хотел бы я не слышать этого, не видеть, как горели ее глаза, когда она произносила твое имя. А теперь ты отнял ее у меня!

— Не знаю, в какие сети поймала тебя Иллиат, но не забывай, что народ твой по-прежнему ждет тебя, — сказал Яромир.

Однако ливейскому князю ожидания народа не представлялись уже заслуживающими внимания. Он ринулся вперед.

Нехладу потребовались все его навыки, чтобы отразить удар славирской стали. Несколько мгновений были наполнены движением и звоном оружия, казалось сливавшимся в единый звук.

Но вот ему удалось погасить атаку противника и сделать выпад, заставивший Белгаста отступить.

— Довольно смертей, Белгаст! — выкрикнул Нехлад и приподнял меч. — Это был дар дружбы!

— Дружба, — протянул Белгаст, и что-то дрогнуло в его голосе. — Слишком жалкий дар за порогом смерти. Этим ее нельзя было согреть…

— А ты пытался согреть ее кровью?

Белгаст издал нечеловечески пронзительный вопль и вновь взмахнул мечом. Он был выше ростом, однако на сей раз, когда Нехлад отразил удар, внезапно подступил вплотную и толчком повалил сурочца на землю. Меч, когда-то доставшийся Яромиру из рук отца, взлетел, чтобы нанести последний удар.

И вдруг Нехлад растворился — исчез в одном месте и тотчас возник вновь за спиной князя. Сам он не сразу заметил погружение в навь. Отчаяние, тисками сжимавшее сердце, выплеснулось, словно половодье, крушащее плотину, и завеса сопределья расступилась.

Белгаст не растерялся, а может, просто не успел растеряться. Чутье подсказало ему верное направление. Он развернулся, делая плавный шаг вбок, подставляя меч под удар, который неизбежно должен был последовать при нападении со спины. Однако удара не было. Нехлад просто смотрел на противника. Сила замаха вела Белгаста, он качнулся, на миг потерял равновесие. И тогда Яромир, не думая, что делает, связал его клинок своим и шагнул в навь, одновременно увлекая за собой ливейского князя.

Тот отскочил и огляделся. В глазах его мелькнул дикий страх, но это был страх узнавания. Ему уже доводилось видеть мир зыбких теней, словно подернутый осенней дымкой. Иллиат водила его в навь. Правда, недалеко, на ближнюю грань. Вероятно, сразу поняла, что путешествия к сердцу пустоты Белгаст не выдержит…

— Остановись, Белгаст! — в последний раз попросил Яромир.

— Мне незачем останавливаться, — хрипло ответил ливеец. — И некуда возвращаться. Я пытался согреть ее и любовью, и кровью, и заботой, и ненавистью… Но она жила только твоим именем. А у меня не осталось больше ничего. Все ты отнял, все!

И он снова напал. Открыто и безрассудно, равнодушно подставляя грудь под ответный выпад. Но Нехлад не прибег к помощи хитрых приемов, поборол стремление выученного тела направить клинок противника вбок скользящей защитой и молниеносно ужалить отточенной сталью. Он нанес встречный удар.

Клинки в последний раз сошлись — и преломились. Полыхнула яркая вспышка… Стальные обломки двух мечей упали на землю, однако удар все же был нанесен. Белгаст упал на колени. А Нехлад отступил, с удивлением глядя на оружие в своих руках. Это был его навий меч, созданный из мечты кузнеца Нечая, но словно бы впитавший в себя отдельные черты обоих сломанных и тут же испарившихся тонкими струйками дыма клинков — узорное травление славирской стали и удлиненную ливейскую рукоять. От этого нового оружия исходило ощущение силы.

Он перевел взгляд на Белгаста, который прижимал руку к широкой ране, перечертившей его грудь.

— Так… лучше, — срывающимся голосом произнес ливейский князь.

И исчез, испарился, как за мгновение до этого — обломки двух мечей.

Из далекой дали, из яви, донеслись словно бы отзвуки знакомых голосов. Нехлад потянулся к ним — движение далось легко.

— Они только что были здесь! Я видел! — то ли слова, то ли обрывки мыслей, но голоса знакомы. Хотя принадлежат людям, которых не должно тут быть… — Вот он! Вот он!

Навь отпустила Яромира, он ступил на песок речного пляжа, и к нему бросились Торопча и Тинар. Над Свиядом склонился мрачный как туча Буевит, а неподалеку стоял — вот уж кого здесь можно было ожидать меньше всего — звездочет Радиша.

— Нехлад, живой!

— Как вы здесь очутились?

— Этого, боярин, в двух словах не обскажешь, — ответил Торопча. — Ты сам-то как, жив, цел? И где Белгаст? Он ведь тут был, только что…

— Белгаста больше нет, — сказал Яромир, глядя на двух мертвых ливейцев. У одного был разбит висок, другой держался за торчащую в горле стрелу. — А кровь все льется…

— Что?

Нехлад мотнул головой:

— Ничего.

Только сейчас он заметил, что его рука по-прежнему сжимает рукоять меча из нави. Оружие пришло вместе с ним в мир живых! Даже ножны изменились под новый клинок.

— Что теперь? — спросил, подступая, Буевит. — Где моя племянница? Догнал ты Древлеведа? Ну что молчишь?

— Обожди, — сказал Нехлад, заворожено глядя на игру лунных бликов, пробегавших по волшебной стали. — Древлеведа уже не нагнать. Но можно попытаться… Не мешайте мне сейчас.

Переливы лунного света так и не превратились для него в радуги хрустальных очей, однако это не помешало. Нехлад понял, что его новый меч, подобно копью Древлеведа, существует сразу в обоих мирах. Биение магической силы в клинке сливалось с биением сердца. Достаточно оказалось легкого напряжения мысли, и навь с готовностью распахнулась перед молодым сурочцем. Гораздо легче, чем когда он пользовался светильником. Вероятно, потому, что бронзовый сокол был изготовлен чужими руками и предназначался для любого, кто возьмет его. Меч же принадлежал только ему!

Дух Нехлада взмыл над рекой и устремился на запад. Как-то сразу стало ясно, что теперь можно не бояться потерять стук своего сердца: меч — надежный проводник и поможет вернуться из любой дали.

Яромир был свободен и чувствовал себя всесильным. Он мчался к Хрустальному городу, как огненный метеор, и демоны нави в страхе спешили уступить ему дорогу. Ничего не могло удержать Нехлада…

Однако уже через несколько мгновений ему пришлось испытать жестокое разочарование. Он нашел Древлеведа и Незабудку. Во всяком случае, был уверен, что нашел: кто еще мог скрываться за чернильной кляксой непроницаемой тьмы, что скользила под ним в том же направлении? Нехлад врезался в нее, не ожидая встретить сопротивления…

Тьма оказалась жирно-насыщенной, почти плотной, душной, она облепила Нехлада, потянула, как болотная топь, и лишь невероятным усилием воли сумел он вырваться из ее влажной хватки.

— Древлевед! — что было сил крикнул он — не голосом, а мыслью, усилием воли направив зов в пятно тьмы, словно бросил камень в застоявшийся пруд. — Я хочу видеть тебя!

Ответа не последовало. Тогда он стал погружаться в навь, надеясь найти предел этого сгустка мрака, однако, по всей видимости, пятно лежало на всех гранях — даже дальше, чем жуткий предел, на котором Нехлад повстречал так напугавшего его Стража. Древлевед говорил, что это последняя грань нави, которую способен воспринять человек, и едва ли обманывал. Но защитить себя от беспокойства сумел гораздо глубже…

Он отгородился от Иллиат, понял Яромир. Маг собирался наказать демоницу — мелочно, но больно. Ведь, по мысли Древлеведа, она должна была потерпеть крах извечной надежды на перерождение — и теперь приползти к нему, раздавленная, отчаявшаяся, до конца времен обреченная быть рядом с пламенным Ангейром.

— Древлевед! Это я, Яромир Нехлад!

Но все призывы были бесполезны. Пятно тьмы неуклонно двигалось к перевалу Двух Судеб.

Нехлад вернулся в явь усталым, от задора не осталось и следа. Завтра, вернее всего, уже в первой половине дня, Древлевед с Незабудкой окажутся в Хрустальном городе, и заслон наверняка будет держаться до конца. Хоть Древлевед и взял коней, это не значило, что он отказался от магии. Почему-то не перенесся через навь, хотя наверняка мог… Да, мог — сам, но не с Незабудкой, потому что она этого ни в коем случае желать не может! А вот Нехлад, пожалуй, смог бы.

Пройти сквозь навь во плоти. Оказаться с Древлеведом один на один. С волшебным мечом — против тысячелетнего мага, который не привык проигрывать…

— А нас ты можешь взять с собой?

К некоторому удивлению Нехлада, этот вопрос задал Буевит, хотя видно было, что он вертелся на губах и у ближников сурочца.

— Не уверен. И едва ли это нужно. Вы ничем не поможете там.

— Предоставь уж это нам судить, — возразил Торопча. — Дело не в том, можем мы чем-то помочь или нет. А в том, бросим ли тебя.

— Люди мы или предатели, — очень коротко определил Тинар.

— Лучше не скажешь, — кивнул Торопча. — Когда мы послушались и оставили тебя в Новосельце… мы тебя предали. Но вину свою искупим.

— Нет на вас вины, — промолвил Нехлад, не добавляя, что вина лежит на нем: ведь на самом деле, как бы ни выглядел со стороны его приказ, это он предал друзей. — Так как же вы здесь оказались? — спросил он, глянув на небо. До рассвета было еще далеко.

— Благодаря нашему звездочету, — ответил Торопча. — Я повстречал его на Новоторной, уже довольно близко к Крепи. Радиша сказал, что непременно должен с тобой повидаться. Мол, встречу вам звезды сулили. Что-то очень важное он тебе хочет сказать, а что — не сознается. Всю дорогу только и слышали от него: вот Нехладу буду говорить — тогда и узнаете.

Радиша кивнул, но промолчал. Он вообще был отчего-то очень молчалив и за все время произнес от силы несколько слов. Вот и теперь, хотя стрелок прозрачно намекал ему, что пора уже открыть тайну, не спешил говорить.

— Я решил его проводить, — продолжил Торопча. — Уж извини, твой наказ пришлось отложить, тем паче за версту видно, что смысла в нем ни на грош. Повернул коня, и вскоре мы с Радишей уже были в Перекрестье. И там встретили Тинара.

Он выразительно посмотрел на лиха, тот едва заметно кивнул, и Торопча сказал:

— Наш ловчий напивался в корчме.

— Как напивался? — удивился Нехлад.

— Довольно неумело, надо признать, — с улыбкой, но без веселости ответил стрелок. — Хотя и медовухой. Тут такое дело выходит…

— Меня изгнали, — пояснил Тинар. — Из Новосельца я доехал до ближайшего дайрэя,[43] остановился там на ночлег. Тут появился тэб. Тэблар[44] погасил огонь в очаге, на котором я готовил пищу, и развел для тэба новый огонь.

— Но из-за чего? Тинар тяжко вздохнул:

— Они говорили, приход Тьмы — моя вина. Точнее, вина Найгура и всех, кто был с ним. Я не стал спорить. Вышел, оседлал коня и поехал на восток. Думал, если я тебе не нужен, в племени не нужен… в общем, поехал искать, где пригожусь.

— Но доехал только до корчмы в Перекрестье, — добавил Торопча. — И хорошо, потому что там мы его и нашли. Но Радиша даже ради Тинара уста не отверз.

И снова звездочет как будто не заметил намека.

— А ты-то, Буевит, почему здесь? Как же город оставил?

— Слава Весьероду, есть люди, на которых я могу положиться, — ответил стабучанин. — Если тебе это любопытно, так в Новосельце сейчас тишь да гладь. Оказалось, крепко Белгаст своих напугал вместе с этой упырицей. Как сгинула вся нечисть — у ливейцев точно пелена с глаз упала. Никаких уже споров-раздоров и в помине нет. Так что мне там сейчас делать особенно нечего. И сам бы не усидел, а тут объявились твои ближники, как раз на следующее утро. Велел я приготовить сменных коней для всех разом. Звездочет сказал, что встреча с тобой произойдет на берегу Езгаута, — и вот, гляди-ка ты, прав оказался.

— Звезды открыли мне это, — промолвил Радиша и невесело усмехнулся своим мыслям: — Я все же не такой уж и плохой звездочет… Я шел сюда, чтобы кое-что рассказать тебе, Нехлад. Не знаю, поможет ли это, имеет ли хоть какое-то значение, но я должен рассказать. Ты знаешь, Нехлад, как я очутился в сурочском имении?

— Сколько себя помню, ты у нас жил.

— Верно. А прежде жил в Хараже, где искал знаний, недоступных на родине. Древлевед учил меня — и под его руководством я стал великим прорицателем. Меня облагодетельствовал сам правитель Хаража. Жизнь текла, как песня… А потом все рухнуло. Древлевед уехал, а я остался одинок и… пуст. Будущее стало мне неинтересно. Люди, просившие совета и помощи, опротивели. Их личные тайны и страстишки, которым предстояло обернуться в грядущем большими переменами в судьбе, вызывали не восторг исследователя, а тошноту. Я вернулся в Нарог, но не хотел видеть прежних своих знакомых, а потому остановился в первом же поместье, каковым и оказалась Сурочь.

— Радиша, об этом ты не обязан рассказывать. Что было…

— Не сердись за неспешный рассказ. Я хочу, чтобы ты понял меня прежде, чем разгневаешься. В Сурочи я жил незаметно. Лишь совсем недавно, когда Булат попросил сказать, сулят ли звезды удачу в заселении Безымянных Земель, я заставил себя вспомнить былое. И осознал, что всю жизнь жаждал славы, а мысли о помощи людям только тешили мое самолюбие. Вот что занимало меня в те дни! Вот почему я не сразу припомнил тот день в Хараже, когда Древлевед меня покинул.

— Продолжай, — сказал Яромир, видя, как трудно звездочету произнести то главное, ради чего он бросился очертя голову в Ашет.

— Вернее, в ту ночь, — поправился Радиша. — Мой наставник привел ко мне гостью. Странную девушку, красивую, но в неопрятном платье, по которому нельзя было угадать, какого она рода и сословия. Она отказалась от вина и ужина и просила поторопиться, ей было неуютно у меня в доме. Древлевед хотел услышать некое предсказание…

— И ты предсказал им меня, — догадался Нехлад. — Иллиат говорила, что я был предсказан.

— Да.

Ошеломленные спутники молчали. Яромир поднялся и взъерошил волосы.

— Так, значит, это тебя надо благодарить за все, что случилось? За гибель отца и других сурочцев, за наступление Тьмы?

— Клянусь, об этом я ничего не знал! — воскликнул Радиша. — Предсказание гласило, что в определенном году появится человек, который найдет Хрустальный город. Он будет способен к магии, силен духом и наделен благородным сердцем. Судьба этого человека, предрек я, будет связана с судьбой Древлеведа и его спутницы, а также с судьбой великой целительницы из Стабучи. Понимаешь, Нехлад? Когда я покидал Нарог, Милорады еще и в помине не было, а когда поселился в Сурочи, был слишком безразличен ко всему. Я вспомнил о предсказании только перед походом в Безымянные Земли. А осознал еще позже. Впрочем, — добавил он, опуская голову, — я не оправдываюсь. Только повстречав в Верхотуре рядом с тобой Древлеведа, я вспомнил, что он куда больше спрашивал про нее…

— Он спрашивал про Незабудку? — переспросил Яромир. — С самого начала, в Хараже… О боги!

— Я надеюсь, ты простишь меня, Нехлад. Тогда, в Верхотуре, мне следовало быть решительней. Но, увидев Древлеведа, я испугался… Теперь, наслушавшись о том, что творилось в Новосельце, я понимаю, чем объяснялся мой талант. Прежде я этого знать не мог, но чувствовал, что никогда не был хорошим звездочетом. Древлевед просто осуществил мою мечту о славе. Увидев его после стольких лет, я испугался. Впрочем, я не пытаюсь оправдаться. Вот я и рассказал, — добавил он, помолчав. — Триста с лишним верст отмахал и рассказал. Теперь суди, Яромир, стоило ли оно того.

— Твои слова многое подтверждают из того, что я знал или о чем догадывался, — сказал Нехлад. — Человек, который найдет Хрустальный город, для Древлеведа с самого начала был всего лишь ступенью к Незабудке. И — поручительством того, что Иллиат не станет препятствовать его замыслам.

— Выходит, не слишком я тебе помог, — опустил голову Радиша.

— Зато тебе больше не в чем упрекать себя, — сказал ему Тинар. — Это уже немало, разве нет?

— Но и не так много, — сказал звездочет. — Я пойду с тобой в Хрустальный город, Нехлад. Вместе со всеми.

Яромир не стал возражать.

— Тогда отдохнем, пока есть время, — сказал он и откинулся на расстеленный плащ.

Глава 7

Он резко сел. Не было крови на песке, не было вокруг никого, только Незабудка стояла подле него на коленях.

— Что-то случилось? — спросил он. Девушка покачала головой.

— Почему ты избегаешь меня? — тихо спросила она. Нехлад давно и не без опасения ждал такого разговора.

Проглотил вертевшуюся на языке бессмыслицу вроде «ну что ты такое говоришь» и ответил:

— Прости, иначе нельзя.

— Почему? Ты скажи все как есть, не могу я больше молчком.

И с уст его сорвалось:

— Я люблю тебя, Незабудка. Люблю с первой встречи. Люблю искренне и глубоко, и мне все равно, что нет никакой надежды. Что бы ни случилось, чем бы все ни закончилось — мое сердце с тобой. Да только не могу я давать ему воли. Прости, что мучаю, но если я ослабею, поддавшись чувствам, и погублю тебя…

Она склонилась над ним, и теплые шелковистые пальцы легли ему на губы.

— Не надо, я все понимаю. Я люблю тебя, Нехлад, без условий и без обещаний.

В их долгом поцелуе было поровну нежности и печали…

Короткий светлый сон — странный и неуместный. Даже если путь через навь в Хрустальный город завершится успешно, а это крайне сомнительно, даже если все благополучно переживут встречу с Древлеведом, а это вызывало еще большие сомнения, вряд ли останется надежда на счастье с Незабудкой. Какое уж счастье, когда на совести — смерть людей?

О нет, никто не обвинит обманутого человека! Кроме него самого. Нехлад понимал: столь слепо довериться Древлеведу он мог лишь в том случае, если его поучения были в глубине души близки ему.

Нет-нет, он, честный славир, вполне искренне возмущался, когда маг с легкостью разрушал его представления о жизни, о чести, о совести! И все-таки с поучениями Древлеведа было как-то… спокойнее, что ли? Ведь мир становится таким простым, когда перестаешь о нем думать, и ты всегда спокоен, если никого не пускаешь в сердце…

Он открыл глаза. Сна не было. Близился рассвет.

Спутники Нехлада крепко спали. Ночью они предали земле павших, понимая, что утром времени на это не останется. Яромир поглядел на их лица.

Торопча был спокоен, Тинар чему-то даже улыбался. Раненый Свияд, который конечно же завтра последует за своим боярином, сосредоточен. Буевит — хмур, а все же не оставляло впечатление, что во сне черты его сделались неожиданно мягкими.

А Радиша спал беспокойно, он явно был расстроен тем, что не сумел помочь. Звездочет не знал, что его рассказ навел Яромира еще на одну мысль.

С самого начала Древлеведу проще было поступить с Нехладом именно так, как он поступил под конец. Запереть где-нибудь, нож к горлу приставить, чтобы Иллиат и не думала своевольничать. В общем-то кто поручится, что в Верхотуре, когда стабучане стараниями Сохиря подвели Нехлада под княжеский суд, это не было воплощением замысла мага? Ведь Древлевед, подбираясь к Незабудке, явно делал ставку на стабучан.

Однако, встретившись с Нехладом, Древлевед изменил свои намерения. Решил сделать из него мага.

Яромир видел два объяснения столь резкой перемены. Либо настойчивость Иллиат заставила мага подстраховаться и дать Нехладу возможность самому защититься от демоницы, либо…

Либо Древлевед увидел в Нехладе нечто необычное. Особенное. Способность стать магом — не просто «средней руки», а великим.

Путь ученика получился короток и тернист, он не раз оступался, хотя и учился, по словам Древлеведа, очень быстро. Настал миг, когда маг разочаровался в Нехладе. Но не поспешил ли он?

Молодой боярин обнажил волшебный меч. Создание такой вещи — не знак ли, что путь не закрыт? Не доказательство ли того, что Нехлад способен еще на многое?

Навь манила, и он не стал сдерживаться. Да и зачем бы? Все равно нужно проверить, не ошибся ли он, оценив скорость, с которой двигался Древлевед.

Не ошибся. Пятно тьмы уже было в виду знакомых пиков Двух Судеб. До Хрустального города ему оставалось часа четыре пути. Дух Нехлада скользнул над руинами.

Должно быть, где-то в глубине нави еще можно увидеть отпечатки и услышать отголоски происходивших здесь событий, можно отыскать их, впитать — и увидеть все как будто своими глазами. Древлевед не рассказывал о таких возможностях, но сейчас Нехлад был твердо уверен, что сумел бы, будь у него время и желание. Навь покорна и послушна…

Вот Башня Слез. Можно нырнуть в навь и встретиться с Данаилой — в первый раз не во сне. Но что они скажут друг другу? Если Нехлад предупредит царевну о том, что Незабудка, быть может, способна освободить души, — что это изменит? Вне Башни от Данаилы ничего не зависит.

Нет, это все не то, это все постороннее. Нужно подумать о том, как остановить Древлеведа. Призвать рабов нави с самых отдаленных граней и дать им обличья… Да, обличья первых спутников Нехлада по Ашету. Он чувствовал, что на сей раз сумеет сделать их более совершенными. Хорошо бы еще создать что-то вроде серой стены — но из чего?

Впрочем… преданность Свияда и Торопчи, смысл жизни которых — защитить своих бояр, сгодятся на создание мощного щита, потерянность и боль Тинара превратятся в ловушку, а гнев Буевита и страх Радиши — под страхом должна крыться ненависть! — станут острием оружия. Нехлад рассмеялся. Мудрая судьба неспроста привела к нему этих людей! Теперь-то Древлевед увидит…

Увидит что? Смех Нехлада прервался, сменившись стоном.

Древлевед увидит человека, который перенял его колдовскую науку.

Науку равнодушия и презрения. И лжи. И лютой зависти.

Не так ли начинался путь Древлеведа? Его первое желание, когда он осознал существование во вселенной не только себя, но и других, было не слепым, как у Иллиат. Он не просто возненавидел их — нет, проникся завистью. Распознал за тем, что Иллиат назвала просто теплом, красоту жизни и безграничность творения — и презрел вместе с первым ударом своего сердца. Если оно у Древлеведа, конечно, было.

И выбрал свой путь. Как некогда злокозненный Укай из лихских преданий, все, чего не имел, Древлевед объявил для себя ничтожным и никчемным. Но то была ложь. И доныне лживо его презрение, хоть сам он едва ли признается себе в этом. Истинна только безбрежная зависть.

Возрадуется же его черное сердце, когда увидит он на руинах Хрустального города своего ученика — свое подобие! Ничтожного и никчемного человека, который возомнил себя богоравным, обретя силу через презрение. Человека, для которого друзья и враги в равной мере — всего лишь орудия…

«Отчего ты боишься мысли о богоравности? — с неожиданной силой вступила в спор та часть Нехлада, которую приводило в восторг даруемое навью всевластие. — Что в ней страшного или кощунственного? Она правдива. Твой бог не помог тебе, даже не попытался. А ты способен сделать то, что ему не под силу. Значит, если отбросить нравственный испуг перед словами, которые принято считать кощунственными, остается признать, что мысль о богоравности — всего лишь правда…»

Это часть Яромира говорила голосом Древлеведа. И его же словами.

Да только нравственный испуг «отбрасывать» нельзя. Ибо тогда вселенная опустеет, останется в ней одно-единственное, безгранично одинокое «я». Которое, естественно, назовет себя богом — но, так же естественно, не будет им. Напротив, станет от него дальше, чем любое другое существо в безграничной и безгранично презираемой вселенной.

И не нужно оправдывать презрение волей судьбы. Не для того привела она к Нехладу спутников, даже Буевита — союзника, который в мирное время легко может стать врагом. Не для того, чтобы можно было подвергать презрению их и использовать как орудие. Потрошить их мечты и чувства.

«Но ведь не ради себя же! — упрямилась неуемная часть Нехлада. — Ведь это ради Незабудки! Ты же любишь ее, хочешь спасти любой ценой…»

— А она хочет ли быть спасенной любой ценой? — спросил себя Яромир.

Однако этот последний довод его почти обрадовал. Хотя бороться с ним было труднее, зато отрадно было сознавать, что уж таких-то слов Древлевед никак не мог произнести.

Разгорался рассвет. Явь сейчас полнилась пением жаворонков. До Нехлада доносились отголоски их песен, и он даже видел их мерцающими высоко над головой розово-золотистыми искорками.

Навь привечала солнце по-своему. Тени, называемые Древлеведом рабами и низшими демонами, взмывали вверх, касались золотых лучей, на миг вспыхивая яркими радужными блестками, и тотчас опускались. Падение их превращалось в парение, потом в спуск по все расширяющемуся кругу, после чего следовал новый подъем.

Прежде ничего подобного Нехладу наблюдать не доводилось, и зрелище ему понравилось. Было что-то успокаивающее в непрерывном движении теней, хотя он не понимал смысла затеянной ими игры.

Нехлад поглядел на своих спутников. Все они видели сны, но он не хотел знать какие. Понимал, что, вполне вероятно, видит кого-то из них в последний раз, а может, и всех. Пусть отдохнут еще немного…

Не зная толком, зачем это делает, он взлетел в поднебесье вместе с обитателями нави. Звон жаворонков, перекатывавшийся с грани на грань, усилился, пронзая сладкой дрожью все существо Нехлада. Вспышка солнечных лучей, когда он их коснулся, не ослепила — облила животворящим теплом. На миг Яромиру показалось, что он видит сверху всю равнину: и Крепь, и вольное Дикотравье, и безлюдный Ашет с ползущим к перевалу пятном тьмы, и даже Эйаткунваут, Лес на Краю Мира… Эйаткунваут!

Как можно было забыть о всаднике на олене, о том, кто разметал воинство Иллиат? Нехладу захотелось обругать себя. О богоравности подумать время нашлось, а вспомнить слова бога — нет. Весьерод же говорил, что владыка Эйаткунваута может оказаться союзником! Правда, он сказал, это не более чем надежда. Ведь Весьерод не знал, кто такой на самом деле владыка Эйаткунваута.

А Нехлад догадывался. Последний сон о Данаиле позволял предположить… Но тот сон удалось вспомнить только в порубе, а после события так закрутились, что у Яромира не было времени хорошенько обдумать его. Теперь-то он был уверен, что Древлевед нарочно заставил его забыть о ночном разговоре с царевной. Чужие сны для него не тайна, а магу не хотелось, чтобы его ученик лишний раз вспоминал о заточенных душах, об отчаянной просьбе о помощи. А может, и даже вероятнее всего, разговор действительно позволял догадаться, кто такой сам Древлевед…

Нехлад устремился на запад, мимо озера Монгеруде, к зеленому морю листвы. Лес был необычен уже тем, что выглядел в нави совершенно обычно, таким его можно было увидеть, наверное, с вершин западной части Безымянного хребта. Ни тени, ни сияния не выдавали происходящего под пышными кронами, ни взор, ни слух, ни чутье не проникали под шапки ветвей. А когда Яромир приблизился, воздух сгустился перед ним, а потом словно мягкая, но прочная ткань, натянувшись, отбросила его назад.

И тогда Нехлад позвал:

— Вельдар! Вельдар! Во имя Данаилы — отзовись!

Спутники Яромира вскочили, разбуженные его криком. Торопча тут же схватился за лук, Тинар за кнут, а Буевит за меч, все трое встали полукругом спиной к реке, шаря глазами по зарослям.

— Все спокойно, — сказал Свияд. — Я уже не спал, все тихо.

— Что случилось? — спросил Буевит.

— Сурочец кричал во сне. «Вельдар» или как-то так… Буевит склонился над Нехладом, но Радиша остановил его:

— Обожди. Он не спит. Мне доводилось видеть людей, впадавших в подобное состояние, не нужно его будить.

— И бесполезно, — хмуро добавил Торопча. — Мы с Тина-ром тоже насмотрелись. Не то чтобы много, но вдоволь.

Невысказанное опасение стрелка, что забытье, как в последний раз в Новосельце, может продлиться несколько дней, оказалось безосновательным. Вскоре веки Яромира дрогнули, он открыл глаза и сказал:

— Не тревожьтесь, со мной ничего не случилось. И у нас есть надежда. Я… был услышан.

— Ты звал какого-то Вельдара. Кто это? — спросил Торопча.

— Тот, кто уже помог нам однажды.

— Хозяин Ваутвойтар! — сообразил Тинар. — Но разве он может помочь нам здесь? Ведь это Езгаут…

— Теперь, когда Иллиат больше нет, ничто не заградит ему дорогу, — ответил Нехлад. — Жрецы сказали мне ждать…

— Ты говорил, что Древлевед намного опережает нас, — напомнил Свияд. — А теперь советуешь ждать? И что это за жрецы такие, чьи они, можно ли им доверять?

— Я не успел разобраться, — сказал Яромир. — Не успел понять их, но мне показалось, что это жрецы самого Вельдара, Владыки Эйаткунваута. Повелитель благословенных деревьев и душистых трав, мохнатых зверей и вольных птиц, ползучих гадов и вездесущих насекомых, великий и могучий царь жизни и бог леса, ходит, как ветер: нет ему преград, и где ступает нога его, кланяются ветви ему и замирают почтительно младшие дети его, а старшие дети поют хвалу… — Нехлад резко мотнул головой, словно сбрасывая оцепенение. — Так они говорили о Вельдаре. Что это, как не жреческий гимн божеству? Во всяком случае, они нерушимо верят в его доброту и отзывчивость.

Его прервал резкий крик сокола, скользнувшего над верхушками тальника. Подул ветер, ветви качнулись, и из зарослей шагнули люди. На них были одежды из грубо выделанной кожи, на плечах лежали небрежно наброшенные волчьи шкуры, оскаленные пасти болтались за спинами. В руках они держали костяные рогатины. На темных бородатых лицах читалось напряжение.

— Спокойно! — сказал Нехлад, движением руки останавливая Буевита, уже потянувшегося к мечу. — Это они, служители Вельдара. Они не причинят нам вреда.

И вот появился человек верхом на олене. Откуда именно, никто толком не заметил, хотя каждому померещилось что-то свое: то ли из травы поднялся, а может, прямо из дерева, раскрывшегося, словно книга, шагнул или соткался из порывов ветра.

Лесовики склонились перед ним, и Нехлад с ближниками, помедлив, тоже: глубокий взор внушал трепет, хотя в нем не было ни тени угрозы.

— Снова ты? — голосом царственным, хотя напрочь лишенным высокомерия, чистым, как колокольный звон, воскликнул он, глядя Нехладу в лицо. — Но теперь на тебе печать великой силы, и я чувствую, что сердце твое все еще ноет при воспоминании о ледяном дыхании Иллиат. Ты выдержал схватку с ней, поединок, в котором не мог победить, но сумел не проиграть. И ты произносишь давно забытые имена… Скажи, откуда тебе известно, как называли меня много веков назад?

— Правду сказать, до последнего мгновения я боялся ошибиться, — ответил Яромир. — Но позволь, я расскажу все после. Нам нужна твоя помощь, Вельдар из Хрустального города.

Владыка леса нахмурился, и солнечный свет вдруг сделался тусклее, а улегшийся было ветер напомнил о себе печальным холодным вздохом.

— Не напоминай мне о том, чего больше нет, — тоном, не терпящим возражений, приказал повелитель Эйаткунваута. — Я — последний свидетель былого, и воспоминания гнетут меня. Теперь и навеки я — хозяин леса, владыка мира, который создал только сам и только для себя. Если ты еще раз заговоришь о прошлом, я рассержусь.

— Но, Вельдар, ты ошибаешься. Не все еще утрачено безвозвратно!..

О Хрустальном городе Незабудка знала только понаслышке. Но когда, очнувшись, увидела тонущую в густой утренней тени горную долину, на которой темнели шрамы руин, ни на миг не усомнилась, что попала именно туда.

Девушка поднялась с неудобного ложа, оказавшегося просто плащом, брошенным на землю. Каждое движение давалось с трудом, должно быть, забытье было долгим.

Терн и боярышник глушили зловещий оскал полуразрушенной стены, оставшейся от большого строения. Напротив, шагах в сорока, начинались руины дворца.

Было тихо, словно весь мир затаился в напряженном ожидании.

Неподалеку паслась лошадь, а рядом сидел на камне Древлевед и помешивал что-то в булькающем котелке. Больше вокруг никого не было, однако мысль убежать от зловещего старика Незабудка сразу отбросила. Этот не из тех, кто упустит. Да и куда бежать-то?

— Что ты сделал с остальными? — спросила она нетвердым голосом.

— Я? Решительно ничего. Они мне не нужны.

— Отвечай, иначе… — упрямо сказала Незабудка, не зная, чем закончить.

— Хочешь им помочь? Ну так мне сначала помоги. Не знаю, рассказывал ли тебе Нехлад, что я умею исполнять желания? Воплощать их во всей полноте и совершенстве замысла, на что сами люди неспособны. Помоги мне, а я не останусь в долгу. Я исполню любое твоё желание. Что ни скажешь — все станет по слову твоему.

— Я не верю тебе, — сказала девушка, ловя себя на том, что изо всех сил старается обнаружить в завораживающем голосе старика фальшь, игру. Безуспешно.

— Веришь, — спокойно сказал он.

— А если я пожелаю, чтобы ты умер? Древлевед расхохотался:

— Не пожелаешь! Тобой управляет любовь, а не ненависть. Тебе есть о ком позаботиться, есть кому помочь… кого спасти. И еще у тебя есть время подумать. А я пока, в подтверждение своих добрых намерений, исполню одно твое желание… даром.

— Сначала скажи, что ты имеешь в виду! — потребовала Незабудка.

В одном она была уверена: от этого чудовища получить что-то даром невозможно. Древлевед, легко читая ее сомнение, насмешливо развел руками.

— Твой дар, что же еще? Вернее, твое умение чувствовать людей, их нужды, скорби и боль. Умение предвидеть путь к спасению. Тебе ведь очень неуютно без дара?

— Ты ведь отлично знаешь, что дар изменил мне! Или это ты его отобрал? А теперь вернешь украденное как одолжение?

— Ты не понимаешь, девочка моя. Я ничего у тебя не крал. Я только исполнил желание одного человека, которому твой дар доставлял все большее беспокойство. Догадываешься? Да, речь о твоем отце.

У Незабудки перехватило дыхание.

— Ты лжешь!

— Зачем мне лгать? Ты Ярополка радовала и славу Стабучи приносила лишь до поры. Но измыслить выгодный союз, достойный такой чудо-девицы, оказалось непросто, вот и встревожился Ярополк. Почему, думаешь, он позволил тебе жить в отдалении? Для удобства твоего и людей-просителей? Он не хотел, чтобы ты его нутряную подлость учуяла. Еще возьмешься «исцелять», а без подлости власть у него никак не складывалась…

— Не смей так говорить о нем! — вскрикнула Незабудка, с ужасом чувствуя, что в ее голосе нет убежденности.

— Ты и сама отлично понимаешь, что я говорю правду, девочка моя, — почти что ласково произнес маг. — Только одного еще не поняла. Тебе бы радоваться: когда после того пира он понял, что его желание вдруг сбылось, Ярополка совесть замучила. Значит, была в нем совесть-то еще.

Чувствуя, что не в силах больше сдерживать слезы, Незабудка отвернулась. Да, она давно догадывалась, что стала обузой для отца. Весь мир смотрел на нее как на чудо, а отцу, владыке края, нужнее была завидная невеста. Но думать об этом было настолько неприятно, что Милорада и не думала.

И теперь очевидная истина стала откровением, бившим вдвойне больней.

— Поплачь, поплачь, красавица, — шепнул Древлевед. — Вымой душу. Ты мне чистая нужна…

Жалость со стороны колдуна выглядела насмешкой. Утирая слезы рукавом и жалко всхлипывая, Незабудка бросила:

— Не надо мне дара. Пора учиться жить без него. Не хочу.

— Хочешь, — возразил Древлевед. — Твой дар — часть тебя. Не выколешь же ты себе глаза, если вдруг решишь, что с ними слишком удобно живется? У тебя уже было время понять, что без своего дара ты не стоишь ничего. Даже любви Нехлада.

Незабудка вздрогнула, как от удара.

— Он меня любит.

— Зато ты себя — нет. Ну довольно, ты голодна, поешь. Тебе следует восстановить силы.

— Я не собираюсь помогать тебе. Тебе, кто погубил столько людей!

— Поможешь. Потому что на сей раз я собираюсь кое-кого спасти.

Ладья скользила плавно, словно по воздуху. Лишь усилившееся бурление воды заставило оглядеться и обнаружить, что берега изменились, и ладья уже не спускается по Ашеткуне, а преодолевает течение Лесной.

Тинар смотрел вокруг с нескрываемым восхищением, Радиша — лишь с более сдержанным. Буевит и Свияд были настороженны, а Торопча спокоен. Он, памятуя, как Вельдар выручил походников весной, верил, что Яромир наконец-то нашел надежного и сильного союзника.

…В отличие от своих спутников Нехлад сразу понял, что произошло, когда на берегу Ваутвойтар зеленоватый свет оленьих рогов заиграл на бортах удивительной ладьи. Она проступила из ниоткуда, словно под светом свечи в темной комнате. Владыка Эйаткунваута провел гостей на свою грань нави.

Здесь на первый взгляд все было в точности как в привычном мире. Нехлад вспомнил слова Данаилы о любви Вельдара ко всему живому. Любовь эта сказалась и здесь: лесной хозяин не стал придумывать ничего нового и противоестественного, воцарившись на своей грани. Его мир был населен не рабами, могучими чудовищами и демоническими прислужниками, а обычными растениями, животными и людьми из какого-то древнего дикарского племени, для которых Вельдар своей невероятной магической силой соединял явь с навью.

Теперь Нехлад сидел рядом с ним на носу ладьи, снова и снова повторяя рассказ о своих сновидениях.

— Кто мог подумать? — сокрушенно приговаривал Вельдар. — Данаила! Ты превзошла богов в способности любить и сострадать! А я, маловер, трусливо избегал даже в мыслях возвращаться к тебе… Быть может, поэтому и не слышал твоего зова все эти века? Века!

Все выслушав, он твердо решил:

— Кем бы он ни был, этот Древлевед, я не допущу его победы. Однажды я потерял Данаилу и лучше погибну в неравной борьбе, чем вновь переживу такую утрату. Быть может, Данаила ошиблась и это все-таки он, мой давний недруг? Локрис пережил самого себя, все его мечты и желания остались в прошлом, но ведь что-то разбудило его душу, когда он принялся сеять в синтанах ненависть к Хрустальному городу. Возможно, он понял то, что я осознал намного позже: время нашего народа прошло, и пора было оставить землю наследникам… Это сейчас, когда земля видела много народов, врывающихся в жизнь и уходящих, норою бесследно, нетрудно догадаться, что судьба народов подобна судьбе людей. А в годы Хрустального города мы были одни, нам не с кем было сравнить свою беспечную жизнь. Весь мир лежал у наших ног — и кто мог думать о смерти? Что ж, Локрис, переживший не одно поколение, оказался прозорливее и, должно быть, увидел возможность воскреснуть духом, возглавив новые племена. А я, не понимая происходящего, просто чувствовал гниль в его душе и потому противился любым его начинаниям. Сейчас понимаю, что был слишком наивен и непоследователен в своих подозрениях, но… я был влюблен и во всем видел только светлую сторону. Локрису не составило труда очернить меня в глазах царя. Если это он теперь носит имя Древлеведа, должно быть, сила его возросла за прошедшие века… Однако и я многому научился! Клянусь, это будет славная битва!

— Успеем ли мы? — волновался Нехлад.

— Должны успеть, — ответил Вельдар. — Мне доступны короткие пути…

Сопровождавшие Вельдара лесовики, которых Яромир называл про себя жрецами, были немногословны. Они выстроились вдоль бортов и лишь изредка обменивались короткими высказываниями на незнакомом языке, звучанием напоминавшем лихскую речь, хотя проскальзывало в некоторых словах явное сходство и с древлетским. Нехлад не без труда, но все же разбирал их смысл, если слушал, положив руку на рукоять своего волшебного меча. В нави звучали не слова, а мысли.

— Пришельцы извне… Истинно, последние времена наступают. Равнина открылась, исчезло… — дальше следовали несколько понятий, которые Нехладу ничего не говорили. — И яблони цвели прежде времени… И сам Владыка чужаков приветил, а того не упомнят и… — Кто не упомнит, тоже было неясно. — Последнее лето наступило, и будет последняя осень, а после будет иное, чего не бывало еще… Вместе с тем мысли лесовиков постоянно были заняты дорогой, и вскоре Яромир понял, что это они — сами, с дозволения или только при некоторой помощи Вельдара — ведут ладью сквозь пространство. По правому борту тянулся знакомый берег, вот-вот должно было показаться место, где весной походники вязали плот, но стоило сморгнуть, и картина изменилась, за спиной зашумели скалистые пороги, которых ладья вроде бы не проплывала.

Вельдар уже давно молчал, погруженный в свои думы. Нехлад отошел к середине ладьи, где уместились лошади.

Тинар стоял подле своего скакуна, тихо поглаживал его по холке и глядел на проплывающий по левому борту Древлетский лес. Яромир ощутил укол вины. Из всех его спутников он единственный очутился здесь, не имея выбора. Если не считать выбором возможность тихо и быстро спиваться в перекрестьинской корчме.

— О чем ты думаешь? — спросил Нехлад.

И вдруг подумал, что, во многом превзойдя магическое искусство, со времени первого странствия по Ашету так и не научился кое-чему важному: разговаривать с людьми, которые шли с ним плечом к плечу. Как трудно было ему весной найти слова для редеющего на глазах отряда, так и теперь он не знал, что сказать Тинару.

— Я байку вспомнил одну, — помедлив, ответил молодой лих. — У тебя, в Олешьеве, слышал. Один сказитель, приглашенный в дружинную избу, поведал про горожанина, который, на старости лет оставив дела, вышел за околицу и удивленно воскликнул, глядя на лес: «А это что такое?» Так вот, это про меня байка. — Он вдруг улыбнулся. — Жил у тебя, в стране лесов, и ни разу не вышел за околицу. Добился звания боярского ближника — и сам же отверг его. А ведь прежде, совсем еще юнцом, — серьезно добавил он, и почему-то совсем не тянуло улыбаться, когда он говорил так о себе, — жил среди сородичей — тоже был недоволен. Мечтал о дальних краях, о приключениях… Получил их сполна, а радости не испытал. — Он поднял глаза и прямо посмотрел на Нехлада. — Вот и думаю: приключения какими-то неправильными оказались? Или я сам? Может, это я оказался недостоин собственных мечтаний?

— Ты — правильный человек, Тинар, — сказал Яромир. — Уж поверь, мне со стороны виднее.

— Я тебя больше не подведу…

— Ты и не подводил! А что оставил меня в Новосельце — так ведь по моему же собственному приказу. И вообще, сам видишь, все к лучшему обернулось: встретился с Торопчей и Радишей.

— А разве можно было предсказать, что так обернется? Нет уж, боярин, не утешай. Бросил я тебя тогда, но впредь уже умнее буду.

«А я — достоин ли своих спутников?» — подумал Нехлад, снова не находя слов.

— Ну вот, опять на лес не насмотрелся, — заметил Тинар.

Берега снова изменились. Теперь по обе стороны расстилалась гладь равнины, лишь за спиной темнели кроны деревьев, обступивших озеро. Места были знакомыми. Чудесная ладья перенесла походников на реку, с которой Лесная, кажется, не соединялась, на реку, питающую Монгеруде. А впереди громоздились скачком приблизившиеся горы.

Солнце поднималось все выше. Нехлад начал тревожиться. Что-то подсказывало ему, что в волшебной ладье не стоит прибегать к помощи меча и посещать навь, но он и без того догадывался: Древлевед уже достиг руин. Сколько времени нужно ему для выполнения замыслов?

Вскоре ладья пристала к берегу. Олень со слабо светящимися рогами, оставшийся за много верст отсюда, у брода через Езгаут, поджидал хозяина, мерно постукивая копытом по песку.

— Последний шаг, — сказал Вельдар. — Садитесь на коней, последний шаг мы сделаем посуху. Теперь я сам проведу вас.

Глава 8

Нечто невероятное происходило в нави, нечто такое, что никак не могло, не должно было произойти. Был ли этот клочок ада создан зловещим умом или от начала мироздания поджидал своего часа, чтобы захватить Башню Слез, он всегда оставался неизменен.

Но теперь…

Демоны выли от страха.

Дрожь, сотрясавшая пустыню, сводила их с ума, и они боялись поднять глаза. Казалось, окоем то поднимается, то опускается, а тучи, вопреки всякому разумению, неслись навстречу друг другу и, сталкиваясь, выплескивали короткие бурные ливни, прошитые голубоватыми иглами молний, и неслись со всех сторон громовые раскаты.

А в просветах между тучами синело чистое небо, которого на этой грани нави не было и не могло быть никогда.

Демоны выли от страха, а лицо стоявшего среди них Древлеведа оставалось невозмутимым. Хотя, конечно, он наблюдал происходящее с куда большим волнением.

По-настоящему он никогда не мог ясно представить себе, к чему приведет сплетенная им цепь событий. Что поделать! Имея в своем распоряжении безграничное знание, умея при наличии предпосылок угадать далекие последствия, он действительно был начисто лишен воображения — того мечтательного оттенка мыслей, который порой наталкивает людей на неожиданные выводы, приводит к совершенно новым идеям, взглядам, чувствам.

О чем твоя песня, девчонка? Что слышат сейчас пробуждающиеся души? Какие силы будит в них твой удивительный, редчайший дар предвидеть судьбу не поступков, но слов и находить из тысячи возможных — единственно нужные? Дар, который Древлевед искал столько веков, но не находил, ибо попросту не мог его представить…

Вот с трех сторон окоем взметнулся изломами горных склонов. Блеск молний вырывал из тьмы радужное многоцветье. Сгустившийся воздух отливался в зелень крон над рвущимися из земли древесными стволами, в настенную роспись замысловатой кладки и узорные кровли зданий, в воздушные мосты над просторными улицами и висячими садами…

Заточенные души грезили о своем любимом Хрустальном городе!

Но что давало им силу воплотить эти грезы?

Силы людей… Подумав о них, Древлевед вспомнил об Иллиат. Достигнув Хрустального города, он снял колдовской щит, но так и не почувствовал присутствия демоницы поблизости. А ей надлежало быть здесь. В очередной раз потерпев поражение, Иллиат неизбежно должна была прийти к нему, потому что ей все равно некуда идти. Здесь ждет своего часа ее «муж».

Предсказание Радиши смущало Древлеведа, но он не верил в людей. Иное дело Навка, тут речь идет о даре. Пользоваться чужими талантами Древлевед привык. Но если отобрать у человека все, вплоть до его самосознания, остается пустота. Человек исчезает.

Скольких людей Иллиат уже приводила к начальному мигу бытия — и до «колдовского брака», и после, когда не выполненное Локрисом обещание заперло огненного Ангейра в ловушке ожидания? Не счесть — и все они, раздавленные утратами, быстро теряли себя и повторяли роковой выбор Иллиат, становясь ее подобиями.

С чего бы Нехладу быть каким-то особенным? Нет, особенные люди иногда встречаются, Древлевед знал по опыту. А может быть, не сами они, а только какое-то стечение обстоятельств было особенным? Этого Древлевед сказать не мог, тайна уже много веков ускользала от него.

Но мальчишка, во всяком случае, уже показал свою слабость! Древлевед пытался провести его своим путем. По меньшей мере, следовало убедиться, что парень не окажется тем, кого мечтает найти Иллиат. И была слабая надежда, что предсказание насчет него верно, а тогда, если бы Нехлад действительно чем-то отличался от прочих людей, он мог прекрасно послужить своему учителю. Но нет, мальчишка был тем, кем и показался с первого взгляда — самым обычным смертным. Предсказуемым до смешного.

Несмотря на все успехи, он устрашился пустоты и не рискнул обратить ее в силу. Попросту говоря, предпочел остаться человеком.

Вот только где же в таком случае Иллиат?

Древлевед заставил себя успокоиться. Впереди все та же вечность, когда-нибудь он все поймет. А то, что происходит сейчас, само по себе — великая победа. Сам он не рисковал входить в Башню Слез, ибо Данаила была как раз из тех, кого, наверное, стоило назвать особенными людьми. Но он провел Незабудку как можно ближе — со светильником в руках она сама завершила путь.

И, судя по тому, как стремительно возник в нави образ Хрустального города, девчонка блестяще справилась со своей задачей.

Души пробудились…

Однако триумф был подпорчен острым уколом тревоги. Великий маг ощутил приближение чьей-то силы. Иллиат?

Нет, ни намека на источаемый ею холод. С сожалением расставшись с творившимися вокруг переменами, Древлевед вернулся в явь.

Тихий звук разнесся над развалинами города, колыхнулась листва. С порывом ветра воздух раскололся, и мерцающий разлом выпустил на открытое пространство между руинами лесных дикарей. В зарослях замелькали звериные тени.

Последними возникли всадники: Вельдар на олене, славиры и лих на лошадях. Повелитель Эйаткунваута, спешившись, огляделся со смешанным выражением радости и грусти в глазах и сказал:

— Сколько раз я говорил себе, что никогда не обращу сюда ни взора, ни мысли! И все же я вернулся…

— Теперь понятно, почему мальчишка выжил! — раздался голос Древлеведа. Фигура колдуна отделилась от груды оплывших развалин. — Зачем же ты вернулся, Вельдар? Здешние деревья не нуждаются в тебе, а звери не станут слушаться.

Вельдар пристально рассматривал противника.

— Локрис? — без особой уверенности спросил он. — Тебя трудно узнать в этом облике.

— Не напрягай ум над загадками, которые тебе не по силам, — презрительно бросил великий маг. — Хочешь совет, Вельдар? Мальчишка, которого ты вырвал из цепких ручек Иллиат, может подтвердить, что к моим советам, хотя их нельзя назвать добрыми, стоит прислушиваться. Советую: разворачивайся и уходи. Тебе не одолеть меня.

— Потрудись убедить меня в этом, — ничуть не впечатлившись угрозой, сказал Вельдар. — Прозорливость тебе изменила. Этому достойному юноше не понадобилась ничья помощь, чтобы победить Иллиат.

Древлевед вздрогнул и яростно выкрикнул:

— Это невозможно!

— Отступись, — продолжал Вельдар. — Теперь твой безумный замысел невыполним. Остановись, и мы не станем причинять тебе вреда.

Потрясенный Древлевед не сводил горящих глаз с Яромира.

— Теперь уже ничего нельзя остановить, — сказал он, скривив губы в недоброй усмешке. — Что ж, пусть все пойдет прахом, но вам я отомщу!

Он поднял свой посох, на глазах обернувшийся копьем, и резко взмахнул им, рассекая ткань яви. Разрез тут же стал расти, как прореха на натянутой ткани…

— Вы сделали выбор! — воскликнул он. — Желаете умереть — умрите!

Врата, распахнутые Древлеведом, поражали воображение. Па мгновение даже горы скрылись из виду, уступив место охваченной бурей потусторонней пустыне, и Башня Слез заслонила пик. которому Нехлад присвоил ее имя.

И на руины Хрустального города хлынула орда чудовищ. Демоны пустыни! Древлевед овеществил их, жаждущих смерти и разрушения, и перенес в мир яви!

Торопча запрыгнул на ближайший валун, и выпущенный им срезень вонзился в бычью шею переднего демона, но тот лишь мотнул башкой. Из широкой раны потекла густая слизь. Навайи! Демоны были, по сути, теми же тварями, только внешность их была слеплена не по человеческому подобию, а словно собрана из кусков разных животных.

Два воинства схлестнулись. Никто не пытался держать строй, битва распалась на череду стычек. Людские крики мешались с рычанием зверей и чудовищ. Мечи и клыки, рогатины, копья и когти… Все смешалось в кровавой круговерти, и уже едва ли чей-то глаз мог охватить ход битвы целиком.

Лесовики сражались молча, сосредоточенно. Не воины, но люди сильные, не ведающие сомнений, они отважно встречали демонов каменными наконечниками копий, рвали им шкуры кремневыми ножами. Волки и медведи, презрев природное чутье животных, предостерегающее от колдовских сил, вгрызались в глотки потусторонних тварей.

Нехлад и Буевит рубились с невиданной яростью. Стабучанин врожденным чутьем бойца угадывал сильные и слабые стороны демонов, а сурочцу верные удары помогал наносить волшебный меч.

Однако Древлевед выпускал из нави все новые и новые полчища. Как ни стойко держались пришельцы, наступил миг, когда враги сомкнулись кольцом и стали теснить их. Число безобразных чудовищ только росло, а силы людей и Вельдаровых зверей таяли.

Торопча, нащупав последнюю стрелу в туле, отыскал глазами Древлеведа. Задержал дыхание, резко натянул тетиву… Но едва стрела сорвалась в полет, фигуру колдуна заслонило очередное вынырнувшее с того света страшилище.

Торопча обнажил меч. В гибель как-то не верилось. Не могли они так глупо проиграть после стольких испытаний!

Вдруг раздался оглушительный треск. Земля задрожала, валун заплясал под ногами — Торопча поспешил спрыгнуть на землю. Битва приутихла: противники невольно отстранились друг от друга.

А треск не смолкал, точно тысячи рук рвали по очереди огромные куски ткани. Рев демонов из грозного превратился в испуганный… В какой-то миг их плотные ряды распались, и стало видно, что…

Сама земля ожила, сбрасывая с покрова своего уродливые порождения нави. С безумной скоростью пошли в рост травы, кроша камни, рвались к небу древесные стволы и расползались вширь кустарники; и каждый стебель, каждая веточка, каждая былинка вцеплялись в чешуйчатые шкуры чудовищ, опутывали их когтистые лапы, стреноживали, упеленывали, давили, пронзали, прорастали сквозь их нечистую плоть, разрывая ее на части!

— Вельдар! — грянул клич лесовиков.

Владыка Эйаткунваута неподвижно стоял в кольце обороны. С воздетыми к небу руками, он был похож на идола.

— Закончите дело, дети мои, — прозвучал его голос.

— Вельдар!

Лесовики устремились вперед, добивая обездвиженных, искалеченных демонов.

А славиры в немом восхищении смотрели на волшебный лес. Лес-воин! Для них, возросших на почитании деревьев, словно ожили старинные предания — далекие, из детства, рассказы, которым только тогда и можно было верить непоколебимо…

Нехлад все видел несколько иначе. Даже при взгляде сквозь навь оставалось загадкой, как Вельдар сумел добиться от природы такого беспрекословного подчинения, но несомненно было одно: жизнь принесла в жертву самое себя. Лес-воин уже умирал: слишком много жизненных сил сжег этот невероятный рост. Через час пожелтеют и съежатся листья, пожухнет трава, завтра стволы начнут рассыпаться в труху, и много лет еще не будет родить земля на этом месте. Страшное оружие использовал Вельдар!

Страшное… Но каково пришлось самому Вельдару? Маг, посвятивший себя взращиванию жизни, — что чувствовал он, обрекая живое на смерть?

— А где же Древлевед? — спросил Радиша.

— Разве не видишь? — произнес Нехлад, поднимая повыше меч.

И люди увидели…

Как во сне, когда два образа накладываются друг на друга, встали вокруг них стены и башни, колонны и ограды — призрак древнего города, сквозь который был виден все тот же лес, окончательно уничтоживший руины.

Древлевед стоял перед высокой башней, останки которой на земле остались единственным свидетельством того, что здесь когда-то был город. Он тяжело опирался на копье и с ненавистью глядел из нави, понимая, что стал виден.

— Ждите здесь, — сказал Яромир людям и обернулся к Вельдару: — Идешь?

Тот не ответил. Взор владыки леса был прикован к Башне Слез.

Ставень хлопнул под порывом ветра, огонек светильника заметался, но Незабудка не стала прикрывать его. Будь что будет. Щека горела от пощечины, слезы стояли в глазах, не решаясь пролиться, и Данаила сквозь них казалась расплывчатой, словно клочок тумана.

Гул голосов внизу не смолкал.

Узница отошла в глубь покоя. Губы ее дрожали.

— Зачем? — опять спросила она, на сей раз шепотом.

Холодные пальцы коснулись вдруг горящей щеки. Незабудка отдернула голову, но царевна не опустила руку, погладила ее по волосам.

— Красивая… добрая… славная… зачем ты это сделала? Мало тебе доброты, захотелось подвига? Да посмотри же на меня! Ведь для меня же старалась, разве нет? Посмотри!

Какая она все-таки красивая! Холодная, величавая, но не ледяная. Совершенное лицо, только эти сумасшедшие глаза, как две черные топки…

— Думаешь, я безумна? Милая моя, а здесь нельзя иначе. Это не земля.

— Я знаю…

— Так зачем же ты разбудила моих людей? Зачем терзаешь меня? Ведь ты на гибель нас обрекаешь, благодетельница непрошеная!

— Гибель? — воскликнула Незабудка. — Какая еще гибель нужна, чтобы страшнее была, чем ваше заточение? Не сон, а бред сковал вас, вы больны!

Лицо Данаилы напряглось, точно она готова была рассмеяться. Незабудка ждала этого: смех был бы вполне безумен и означал бы только то, что целительский дар на самом деле не вернулся. Однако смеха не последовало.

— Да ты же ничего не знаешь… — ошеломленно произнесла царевна. — Кто привел тебя сюда?

— Маг по имени Древлевед. Но он только показал путь, а пришла я сама. С помощью вот этого, — ответила Незабудка, указав на светильник.

— Знакомая вещь, очень знакомая. Так, значит, Древлевед?.. Неважно. Еще один благодетель, — усмехнулась Данаила, но и в усмешке ее не было ожидаемой сумасшедшей неестественности. — Ты хоть что-нибудь знаешь о Хрустальном городе? Знаешь о том, что его погубил огненный демон Ангейр, призванный предателем Локрисом? Знаешь о том, что души людей, погибших в пламени адского пожара, были предназначены в жертву Ангейру?

Незабудка прижала ладони к щекам.

— Вы… все?..

— Когда я задыхалась в дыму, я вдруг увидела все иначе, как бы с изнанки. Разглядела слетевшихся демонов и души моих людей. От тел уже остались только угли, а души метались, ища выхода из пламени. Только выхода не было, ибо пламя было самим Ангейром. Это было так ужасно, что я едва не умерла раньше, чем дым съел мою грудь. Только вдруг снизошло озарение… — Данаила говорила спокойным голосом, точно не раз уже пересказывала эту историю, но Незабудка видела, что на самом деле царевна с трудом сдерживает дрожь. — Я видела холодные небеса и безучастные лица богов, которым мы поклонялись… и которых предали. Но я созвала души и в последний миг перенесла… сюда. Здесь, в башне, я могла их защитить. Правда, вскоре я поняла, что защитить — не значит спасти.

— Но почему же отсюда нет выхода?

— Да потому, что Ангейр по-прежнему здесь. Башню окружили орды демонов, только и ждущих, что чья-то душа, истомленная безысходностью, покинет убежище. Я могла бы держаться долго, но люди…

Она замолчала, и Незабудка спросила:

— Что же ты сделала?

— А ты еще не поняла? Люди по-прежнему были связаны со мной, и я… ну скажем, заставила их сойти с ума. Погрузила в счастливое забытье, в грезы безумия.

— Ты заставила сойти с ума саму себя?

— Можно сказать и так, — отводя взгляд, ответила Данаила. — Только теперь все равно. Потому что пришла ты, добрая наивная целительница. Пришла и взялась исцелять.

— Но почему… — Незабудка не находила слов. — Разве обязательно тот демон…

— Неизбежно, моя милая, неизбежно, — вздохнула царевна, выходя на балкон. — Разве здоровый человек выживет здесь? Смотри за окно, смотри — это мечты моих людей, — добавила она, указывая на город, образ которого уже обретал четкость и плотность. — Вот их мечта: чтобы все было по-прежнему, чтобы радостно и безмятежно текла жизнь. Жизнь! Они хотят жить. — Но как только выйдут из башни, Ангейр пожрет их.

Наверное, страшная пустыня еще осталась где-то там, за пределами города. А может, город занял всю эту грань нави. Слишком высоки были строения, и ничего не было видно, только город и ярко-синее небо за кружевом из обрывков черных туч. Лишь над башнями дворца виднелись верхушки Двух Судеб.

— Красивый город, — сказал Нехлад. Вельдар не ответил.

Нехлад оглянулся. Он почему-то был уверен, что оставшиеся там, в земном мире, все еще видят их, но, чтобы увидеть явь отсюда, теперь приходилось напрягать зрение. Даже звук шагов по каменным плитам мостовой становился все яснее… правдивее. Кое-где здания пока не приняли окончательного облика, в них что-то менялось, они то вытягивались, то опадали, на некоторых переливались узоры кладки, иные меняли цвет с серовато-жемчужного на бледно-розовый, с лазурного на зеленоватый… но волна изменений стихала. Хотя бы только в нави, облик города становился убедительным и производил совсем иное впечатление, чем в снах и видениях.

Он был обворожительно красив, его каменное величие не угнетало.

Нехлад был спокоен. Откуда-то взялась уверенность, что все идет как надо. Древлевед не пытался натравить на них новых чудовищ, не заставлял послушную навь преображаться во что-то смертоносное. Ни яда в сухом, еще пустынном воздухе, ни дымных провалов под ногами.

Широкая улица вывела их на дворцовую площадь. Древлевед ждал на ступенях крыльца, ведущего в Башню Слез. Он уже не казался ни сломленным, ни обескураженным и шагнул навстречу твердо. Глаза смотрели на Вельдара, наклоненное копье — в грудь Нехлада.

— По очереди счастья попытаете, или вас разом убить? — спросил он.

— Не нужно слов, — сказал Вельдар, шаря взглядом по Башне Слез.

Знакомая дрожь прокатилась по нави, и тени умиравших на земле деревьев стали приближаться, насыщаться цветом и объемом. Огибая стены и колонны, они вливались в навь, оживая, заполняя пустоты между домами и по обочинам. Вот чего не хватало городу — зелени…

Но на Древлеведа это не произвело впечатления. Коротко усмехнувшись, он произнес:

— Сейчас так сейчас— И, подняв лицо к неуклонно светлеющему небу, крикнул: — Ангейр! Зову тебя, мой друг! Приди за своей платой и уничтожь тех, кто стоит на нашем пути!

Сверкнуло солнце в разрыве туч и тут же померкло, а тучи на глазах обернулись покрывалом дыма. Потянуло гарью. Из-за башни вытянулся язык чадного облака и, сгустившись рядом с Древлеведом, обернулся черной человекообразной фигурой. Проступили острые черты лица. Казалось, демон состоял из пламени, укутанного в сотканный из дыма плащ.

Яромир почувствовал, как холод бежит по спине. Он был уверен, что Древлевед не решится на столь безумный шаг.

— Убей этих двоих, — велел Древлевед. — Они мешают. А пища твоя вот-вот сама покинет башню. Видишь? Они выйдут в город, который так любят, не смогут не выйти.

Однако Ангейр, скользнув равнодушным взглядом по сторонам, спросил:

— Где моя жена?

Голос его был похож на треск угольев в очаге.

— Иллиат? Тебе не хватает ее? Мне жаль, мой друг, но Иллиат мертва. Убита — ими, — скорбно сказал Древлевед, указывая на противников.

Нехлад промолчал, видя, что Вельдар не торопится что-либо сделать.

— Иллиат мертва, — повторил Ангейр, словно не понимая значения этих слов. — Иллиат мертва…

— Убита. Отомсти за нее, мой друг…

— Зачем? — опустив голову, произнес демон. — Разве это вернет Иллиат?

Впервые за все время, что он знал Древлеведа, Нехлад увидел на его лице ошеломление.

— Во всей вселенной нет силы, способной справиться с тобой! Кто эти двое? Хозяин деревьев и жалкий смертный! Что же останавливает твою месть? Убей! Глаза Ангейра вспыхнули огнем.

— Прочь от меня! — воскликнул он, отшатываясь. — Безумец, я не смогу остановиться! Чем ты будешь править, когда земля покроется пеплом?

— Тебе всегда было все равно.

— Лишь до тех пор, пока я не познал сладость прохлады. Пока не понял, что красота огня — в его недолговечности, в способности угаснуть.

— Так вспомни, что это я подарил тебе радость, найдя способ сочетать тебя с Иллиат! — стукнув копьем, крикнул Древлевед. — Мне ты обязан всеми своими открытиями и радостями! Исполни приказ.

— Я не смогу остановиться без нее. Огонь, который заполнит весь мир, будет одинок — такой судьбы ты хочешь для меня?

Древлевед в раздражении дернул плечом:

— Глупец! Разве забыл, кто я такой? В моей власти остановить тебя, когда ты этого действительно захочешь.

— О нет, я помню это! И кое-что еще. Все, чьи желания ты исполнял, быстро гибли. Свое последнее желание я исполню сам. Мне нечего делать в мире, где никто не охладит мой жар. Я возвращаюсь во владения отца.

— Но души, обещанные тебе…

— Освобождаю тебя от обещания.

— Хотя бы в память о нашей дружбе!..

Ангейр нетерпеливым жестом заставил его замолчать. В тишине послышался далекий голос. У Нехлада дрогнуло сердце: как ни тихо было его звучание, он узнал пение Незабудки. Слов не было слышно, но голос завораживал своей неземной красотой.

На лице демона промелькнула тень улыбки.

— Ты воистину глуп, — шепнул он Древлеведу. — Я просто не хочу убивать. Не хочу больше служить твоим прихотям. Сумеешь хоть раз в своей вечности исполнить чье-то нежелание?..

Фигура демона растаяла в воздухе.

А ведь это была последняя надежда Древлеведа, понял Яромир.

— Ты знал, что так будет? — спросил он у Вельдара. Тот пожал плечами:

— Наверное. Локрис по-настоящему никогда не знал, что делает.

Древлевед отступал по ступеням вверх, вцепившись в древко своего копья. Вельдар приближался не спеша, но в его медлительности не было глумления. Он словно ждал чего-то. Не рвался вперед и Нехлад, хотя ожидание мучило его.

Далекое пение смолкло, заглушенное гулом голосов. Древлевед быстро оглянулся на башню. Хитрая искорка промелькнула в его глазах, и он соскочил с крыльца.

Дверь распахнулась, из башни хлынул поток людей.

Только сейчас Незабудка испытала настоящий страх. Нелепое это было чувство, но она ничего не могла с собой поделать, глядя в лица давно умерших людей, очнувшихся от тысячелетнего забытья. Страшна была их воскресшая память о пережитой боли, об ужасе отчаяния. Страшен был немой вопрос в глазах.

Она не позволила толпе захватить себя, и скоро мрачные переходы и крутые лестницы, залы и каморки опустели. Остались только она и царевна, на которую Незабудка не решалась поднять глаза.

— Прости, — прошептала она. — Я не могла иначе.

— Может быть, так лучше, — ответила Данаила. — Когда-то все должно было кончиться. Я не могла спасти их. И ты не могла. Ты ведь сейчас совесть свою спасаешь, — заметила она, как-то совсем не по-царски присаживаясь на ступенях лестницы и опуская голову на ладонь. — Знала бы ты про нас… Помнишь моложавого, который крикнул, что неважно, на каком свете жить? Он был поэтом. Думал ли кто-нибудь, что его пошлые вирши убили больше пылких сердец, чем самый лютый разбойник? А ему мало, он собрался жить снова. А видела того, толстого? Знатный купец. Он придумал, как из нави рабов приводить. Послушных, счастливых… В нашем городе рабов стало больше, чем людей. А статного златокудрого воина не заметила? Это сейчас он сидел с таким раскаянием на лице, а где было его раскаяние, когда он отдавал приказы истреблять племена, не желавшие жить вместе с нами, по-нашему?

— Разве не было среди вас достойных людей? — тихо спросила Незабудка.

— И немало! Только я говорю не о наказании за грехи. Дело в другом: мы жить разучились. Мы предали своих богов. Как бы ни были честны отдельные люди, все царство наше давно позабыло, что значит жить по-человечески. А что останется от человека, если отнять у него богов и охладить душу? Если отнять память предков и всякую мысль о завтрашнем дне? Что останется?

— Но это же просто, — удивилась Незабудка. — Совесть. Знаешь, как у нас говорят: где сердце бьется, там и совесть проснется.

— Совесть? — горько усмехнулась царевна. — Ее-то мы раньше всего потеряли. Знаешь, за что я тебе по-настоящему благодарна? За то, что могу сейчас разыскать отца и сказать, что… поговорить с ним напоследок. Пойду, — неизвестно кого убеждая, добавила она и направилась к выходу.

Незабудка на минуту прикрыла глаза.

Многие песни свои она помнила, потом могла повторить, какие-то забывались со временем, не находя места в обычном течении жизни. Но впервые она не могла вспомнить ни единого слова. Подсказанные свыше, они, должно быть, не предназначались для живых. И ей никак не удавалось предощутить дальнейшие события.

Незабудка шагнула вслед за Данаилой. Там, за ярко освещенным дверным проемом, были неизвестность, таинственный грозный Ангейр и зловещий Древлевед, но здесь — прохладная пустота… в которой ей больше нечего делать.

Белое солнце отрезвляюще хлестнуло по глазам, заставив зажмуриться. Теплый ветер шевелил выбившиеся из косы пряди. Может ли навь быть такой? Или она уже на земле? Светильника в руках не было, кажется, остался в башне. Глаза еще не привыкли к дневному свету, но она уже слышала присутствие людей: шорох одежд, возбужденное дыхание, кое-где — негромкие голоса. Прикрывая глаза рукой, она осмотрелась. Хрустальный город сверкал свежими стенами, а узники башни, выплеснувшись на дворцовую площадь, замерли, оглядываясь…

На помосте посреди площади стоял человек, нестарый, но совершенно седой. На изрезанном морщинами челе лежал серебряный венец с переливающимся куском хрусталя во лбу. Он молчал, но, видимо, только что говорил — отзвуки его слов читались на лицах. Как раз в этот миг на помост поднялась Данаила. Даже если бы не явное сходство, одного их обмена взглядами хватило, чтобы понять: этот человек — ее отец.

Царь.

Он жестом остановил порыв дочери и воскликнул, обращаясь к толпе:

— Кто без греха?! На каждом из нас лежит вина за то, что только образ любимого города теперь доступен, а на земле песок забвения поглотил его руины. Но моей вины больше, ибо это я впустил предателя Локриса в наш город и в свое сердце. Я призвал вас довериться ему. Не знаю, сколько мгновений отпущено нам перед пришествием адского пламени, и потому спешу сказать: простите меня, люди! Простите меня!

— Не ты привел нас к тому, что мы так легко отвернулись от богов! — воскликнула Данаила.

— Я не вывел вас из тупика…

Нехлад испытал вдруг приступ головокружения. Происходящее напоминало нелепый сон. В заполонившей площадь толпе — и как только она могла поместиться в башне? — он старался не потерять из виду Древлеведа, недоумевая, почему тот не спешит скрыться, а Владыка Эйаткунваута — настигнуть и покарать его.

— Вельдар? — шепнул он. — Мы ведь пришли сразиться с Древлеведом, так чего же мы ждем?

— Разве ты не понимаешь? Не придавай Локрису слишком большого значения. Дело не в нем — никогда не было в нем. Дело в них, — он широким жестом указал на людей. — Во всех, кто живет, кто жил и будет жить. Это они — такие, как они, породили Локриса. Им теперь делать выбор.

Нехлад замолчал. Он окончательно перестал понимать смысл развернувшейся перед ним мистерии и свою роль в ней. Он ожидал чего-то гораздо более простого: очередной схватки, свиста стали, смертельного удара.

Но это… Словно пляска ряженых, забывших, в честь какого праздника они танцуют. Вертеп, где скоморохи забыли слова. Чего ждут Вельдар и существо, которое Яромир привык называть Древлеведом? Для кого и какое значение может иметь это вече давно сгинувших людей?

Между тем, совсем как в настоящем мире, солнце припекало, становилось жарко, и разгорались страсти. Какой-то человек (язык не поворачивался назвать его духом), взобравшись на невидимое отсюда возвышение, кричал, что ему все равно, что вот, мол, город, вот он сам, вот его друзья и соседи, а больше ничего ему не нужно, ибо ничего такого уж необычного он не хочет, только жить, как прежде, как всегда.

Златокудрый красавец в воинском облачении рыдал, прося у кого-то прощения, а неподалеку рыдал толстяк, но его рыдания были иного рода, в них можно было расслышать слово «разорен».

И кругом тоже рыдали и смеялись, в чем-то каялись и что-то шумно обсуждали, и Нехлад вдруг понял, что более ни минуты не вынесет этого балагана. Резко развернувшись, он стал проталкиваться сквозь толпу к крыльцу. Вельдар не остановил его.

Подле крыльца было посвободнее. Тут яростно спорили двое: один называл второго дурнем и доказывал, что надо удирать, пока не поздно, а тот отвечал, что от совести не убежишь, чем приводил первого в бешенство. Однако остальные, стоявшие поблизости, все больше молчали и со страхом поглядывали в густую синеву неба. А на пороге стояла она.

— Незабудка!

Она прижалась к нему со вздохом, похожим на стон.

Локрис поднялся на помост и встал рядом с царем.

— Как мало вам нужно, чтобы забыть меня, — сказал он, убедившись во всеобщем внимании. — Всего лишь один сон…

— Всего лишь одна смерть! — отозвался кто-то.

— Всего лишь! — повысил голос Локрис— Вот вы познали смерть — и победили ее! Покуда я с вами, вы сильнее богов, покуда я с вами, ни смерть, ни что иное вас не остановит.

— Лжец, ты навлек на нас огненную погибель! Прокатилась волна приглушенного гула.

— Я — или тот, кто все время вставал на нашем пути? Кто стремился лишить нас бессмертия? Кто всеми силами стремился лишить нас славы и власти? Я — или тот, кто добился своего, так что сегодня земля полна народами жалкими, слабыми, всем обязанными вам, но забывшими ваши имена!

Шум толпы усилился. Разобрать не удавалось ни слова, однако ясно было, что кипит спор.

— Чего он хочет? — спросила Незабудка.

— Еще недавно я думал, он хочет скормить их души демону Ангейру, чтобы заполучить его в услужение, — ответил Нехлад. — Теперь уже ни в чем не уверен. И не пойму, чего ждет Вельдар?

Владыка Эйаткунваута до сих пор ничем не выдал свое присутствие.

— Лжец! — выступил вперед царь. — Вельдар желал добра, и не он привел огненную погибель. Народ мой, не верь искусителю! Его посулами забыли мы о чести и оскорбили богов! Разве забыли вы, как погибали в огне, как стеклянными слезами истекали камни, сокрушаясь о нас?

— Где этот огонь? — перебил его Локрис— И где руины? И, наконец, где демон? Великий народ, я низвергнул Ангейра и вернул тебя к жизни.

— Неправда! — воскликнула Данаила. — Нас вывела из башни целительница!

— Которую привел сюда я. Разве она не сказала? Ах, ну что же ты, девочка… — не без насмешки укорил он Милораду, безошибочно отыскав ее глазами. — Может быть, твой юный спутник объявит теперь, что победу над Ангейром одержал он сам? Скажи, Нехлад, скажи тем, кто ищет ложь в моих словах: не я ли привел тебя на поединок с Иллиат, исход которого решил судьбу Ангейра?

Нехлад промолчал. Рассказывать все не было времени, а спорить с Древлеведом — смысла. Неважно, что он ответит, важно, что услышит толпа. Может быть, молчание Вельдара не так уж и случайно?

— Не слышу тебя! — крикнул Локрис, но, видя, что ответа не дождется, вновь обратился к горожанам: — Покуда я с вами, слава и величие ваши несокрушимы! Да, был тот страшный день, когда камни рыдали над вашим бессилием, которое сами вы впустили в сердца свои, прислушавшись ко лжи Вельдара! Но что с того? Я снова рядом, и город ждет вашего слова, чтобы возродиться! В вашей воле сделать его еще более прекрасным! Вернуть все на свои места! Ибо я снова рядом, чтобы исполнить любое ваше желание!

— Любое желание? — в гневе воскликнул царь, и, хотя не без труда, его возглас прорвался сквозь выкрики взбудораженной толпы. — Но я желаю, чтобы ты оставил нас наедине с нашей совестью, ибо меня не прельщает постыдное бессмертие, в течение которого я буду стыдиться себя. Я желаю получить прощение богов!

— Я исполняю желания, а не потворствую слабостям, — с пренебрежительной усмешкой ответил Локрис.

И снова взметнулась буря голосов, а царь встал на колени, возопив:

— Боги, боги, зачем вы так терпеливы? — но дальнейшие слова его потонули в шуме.

Казалось в тот миг, что все решено: старый царь низложен, новый — коронован этим сотрясением воздуха. Уже приосанился Древлевед, только вдруг тень пробежала по его лицу, а взор Данаилы, в отчаянии обнявшей отца, осветился искрой надежды.

У Локриса сторонников было меньше. Заметно меньше.

И Нехлад понял, что пока ему не доводилось видеть, как выглядит смятение Древлеведа. Ко всему был готов исполнитель желаний, но только не к тому, что предложение будет отвергнуто.

Сперва Ангейр, потом народ Хрустального города… Впервые за сколько веков ему выдался день, столь насыщенный неожиданностями.

Что-то вдруг изменилось, сгустился воздух, отяжелел, завязался тугим и влажным вервием предгрозового ветра. Из-за пиков Двух Судеб скатилась по перевалу черно-синяя туча, поползла, царапаясь о крыши. И в блеске молнии, в раскате грома явился горожанам…

У Нехлада перехватило дыхание.

Явился верховный бог. Весьерод, верховный бог славиров.

Ветер хлестко ударил по плечам, заставив склониться проросшие из яви деревья. Яромиру пришло на память древнее сказание о том, как Весьерод остановил войну деревьев, тогда зеленые исполины тоже поклонились ему — и точь-в-точь так он себе это всегда представлял.

Неудивительно, ведь это навь, место, где мысль мгновенно становится образом.

Вот только чья мысль? Неужели — обитателей Хрустального города?

Освобожденные души пали ниц.

— Вельерод… — прошелестело как вздох.

— Вельерод! — воскликнул царь. Протянув руку к богу и тут же отдернув ее, словно обжегшись, он распростерся у стоп его.

Даже имя прошло сквозь века почти без изменений, переходя от языка к языку. В представлении обитателей Хрустального города он выглядел отнюдь не крестьянином, однако роскошь и здесь была ему чужда.

Нехлад поспешно выбросил из головы мысли о том, почему вообще облик бога может зависеть от чьих-то представлений. Над такими вопросами пусть Ростиша да волхвы в Верхотуре думают.

Молчание затягивалось. Весьерод обводил людей взглядом, в котором не было ни радости, ни гнева, только ожидание. Не поднимая головы, царь воскликнул:

— Мы заслужили кару твою, бог наших отцов! — Вдруг решившись, он выпрямился. — Но и в этот миг я счастлив увидеть тебя: значит, не забыл ты о своих недостойных детях!

— Встань.

Это единственное слово было совсем не тем, чего ожидал смятенный царь. Наконец он медленно поднялся на ноги. Весьерод стукнул о помост своим похожим на пастушеский посохом.

— Вот я пришел. Чего ты попросишь у меня?

— Ничего.

— Есть ли у тебя желания?

Царь вздрогнул. Древлевед на другом краю помоста съежился, словно в ожидании удара, однако на него бог смотрел не более, чем на пустое место.

— Нет, — ответил царь.

— Жаждешь ли ты прощения?

Царь помедлил и, заставив себя оторвать взгляд от лица бога, проговорил:

— Я недостоин его. Весьерод обернулся к людям:

— Вы слышали слова своего властителя. Кто бы сказал иначе? — Не дождавшись ни звука в ответ, Весьерод снова стукнул посохом, заметно сильнее. — Что же молчите, люди? Вы любили расточать словеса перед моими ликами, почему же ни звука не произнесете перед лицом моим? Только что спорили — и уже отступились? Вас спрашиваю: кто сказал бы иначе, чем царь?

Нехлад был уверен: вопрос из тех, что не требуют ответа, но не так хорошо знал он жителей Хрустального. Вот поднял голову моложавый горожанин, который первым закричал, что ему все равно. Правда, начал он изворотливо:

— Какого ответа ждешь ты, боже Вельерод?

— Прямого и честного. Неужели думаешь, что меня устроит лживый или уклончивый?

Усмешка Весьерода, как будто не грозная и вполне человеческая, заставила горожанина затрепетать.

— Я надеюсь, мой ответ не оскорбит тебя. Я жажду прощения, но хочу и жить. Да, я виноват не меньше прочих, но и не больше, а кто без вины? Кто мыслил, что маленькие слабости приведут к большой беде? Мы грешны перед тобой, великий, но грешны по незнанию! — Голос его окреп. — Я хотел бы жить, чтобы исправить все допущенные ошибки! Я хотел бы…

— Мне понятно, — прервал Весьерод. — Кто еще хочет сказать? Я выслушаю всех. — Сомнения еще одолевали горожан, и он добавил: — А если боитесь, что я не умею исполнять желания так ловко, как ваш Локрис, — что ж, вот он, обращайтесь к нему. Нынче особенный час, когда придется сделать выбор.

— Жду кары! — воскликнул золотоволосый воин. Его перебили сразу несколько голосов:

— Жизни! Жизни!

Однако немногие поддержали этот возглас, и вскоре он увял. Должно быть, кричавшие поняли, что выбирают не за всех, а только за себя — теперь же черед молчавших доселе.

Пробившись мимо них к помосту, какая-то женщина воскликнула:

— Где дети мои?

— И мои! — хором отозвались другие.

Только сейчас Нехлад обратил внимание, что на площади не было ни одного ребенка. Правда, его удивило, что осиротевшие матери дали о себе знать далеко не сразу, да и было их куда меньше, чем следовало ожидать от города. Почти полное отсутствие мужских голосов тоже обратило на себя внимание.

— О них вам стоило тревожиться раньше, — коротко ответил бог.

Гнетущая тишина нависла над площадью. Некогда бушевавшая здесь огненная смерть отрезвила не всех, но многих, заставив задаться вопросом о ценности жизни, при которой люди были отданы демону и даже не заметили этого.

— Мне понятно, — промолвил Весьерод. — Да будет то, о чем сказало ваше молчание. Чего еще не было в мире. Люди прошлого, дети мои! Были времена, когда я радовался, глядя на вас, и были — когда горевал. — Он взмахнул посохом, навершие которого засветилось, очерчивая в воздухе широкий полукруг, превратившийся в огромные сияющие врата. Нехладу не удалось рассмотреть, что лежит за ними. — Идите.

Одно слово — и опять бесстрастное, без обещаний, без малейшего намека, что ждет души на той стороне.

Царь шагнул первым, за ним, обернувшись, но так и не отыскав глазами Незабудку, растворилась в сиянии врат Данаила. Горожане поднимались на помост и исчезали один за другим.

Вскоре площадь опустела, ушли и те, кто молчал, и те, кто просил, и те, кто хотел просить, но не осмелился, и те, кто кричал, когда хотелось молчать. Остались только Весьерод, Нехлад с Незабудкой, серой тенью застывший с одной стороны помоста Древлевед и с другой — сидевший на земле Вельдар, по щекам которого катились слезы. Он так и не подошел к своей любимой.

Приблизившись, они преклонили колена, но Весьерод поднял молодых людей.

— Сейчас мне бы стоило поклониться вам, — сказал он и не медля исполнил сказанное. — Не вы одни, но вы больше многих приблизили победу.

— Я не понимаю, — призналась Незабудка.

— И я не могу объяснить, — добавил Нехлад.

Весьерод рассмеялся. Он, неведомо когда преобразившись, выглядел теперь точно как полагалось по славирским представлениям.

— Вы дали этим людям возможность отвергнуть учение Локриса.

— Весьерод, скажи мне… — несмело начал Нехлад. — Если ты всегда был богом Хрустального города… выходит, ты меня обманул в тот раз?

Бог развел руками:

— Реши сам, был ли это обман.

— Но если ты все знал… наверное, мог и выручить их души сам?

— Только если бы в Весьероде проснулся Вельерод, а этого не могло случиться, пока не пробудился народ Хрустального города. Теперь их история закончилась навсегда — и сегодня в последний раз появился тот, кого называли Вельеродом. Да только дело не в том. Единственное, что имеет ценность во вселенной, — это человеческий поступок, — пояснил Весьерод. — Но велика ли ценность поступка, совершенного по указке? Вспомни себя — совсем недавнего. Желал ли твой отец, чтобы ты вечно оставался ребенком, которого нужно учить и направлять?

— Это совсем другое…

— То же самое. Наступает час, когда нужно все делать самому — и в полной мере отвечать за поступки. Это верно для человека, верно и для народа.

— Народы взрослеют, старятся и умирают…

— И продолжаются в своих наследниках.

— Ну а мы, славиры? Сколько нам сейчас?

— Примерно как вам, — улыбнулся Весьерод молодым людям. — Вы двое и есть предвестники настоящей зрелости славиров. У вас достало отваги и чести для понимания того, что вы есть. Надеюсь, хватит и мудрости правильно распорядиться всем, что вы узнали.

— Ждать подсказок не приходится? Но ведь ты не оставишь нас?

— Ты и сам можешь ответить. Какой отец оставляет ребенка, даже если у того седина на висках? Ну что ж, вам пора возвращаться. Да пребудет с вами благословение мое и моей дочери.[45] Идите в явь, а мне еще нужно поговорить с Вельда — ром.

— О чем? — с горечью отозвался владыка Эйаткунваута. — Я уже давно не человек, я ближе к тебе, чем к смертным. Я не могу бросить свой лес и свой народ и не могу последовать за той, о ком вспоминал тысячи лет.

— Многие боги завидуют твоим успехам, Вельдар. Ты взрастил дивный народ, не ведающий вражды и злобы. Доволен ли ты?

Вельдар отвел глаза, наверное, и «да», и «нет» были бы одинаково правильным ответом. Весьерод положил руку ему на плечо и промолвил:

— Ты обзавелся собственными детьми, но, может, под облачением родителя скрывается еще ребенок? Может быть, взрослая часть тебя понимает, как многому нужно еще научиться?

— Не поздно ли?

— Век живи — век учись, — усмехнулся Весьерод. — Бывает так, что и нам, богам, стоит прислушаться к мудрости смертных. Неудивительно, ибо истинным наставником может быть лишь тот, кто сам никогда не перестает учиться.

Он обернулся к Нехладу и Незабудке:

— Будем прощаться.

— Но, господь Весьерод, я так много хочу спросить у тебя! — воскликнула девушка.

— Все ответы есть в сердце твоем, — ответил он, но, наклонившись к ней, чтобы поцеловать в лоб, шепнул: — Все получится, ты сумеешь выпрямить его изломанный дух.

— А как же… — удивленно проговорил Нехлад, указывая на Древлеведа.

Тот, удивительное дело, так и стоял, облокотившись о перила помоста, с безразличным видом глазея на крыши Хрустального города. Уже ни тени отчаяния не было на его лице. Только сейчас он обернулся и встретил взгляд Нехлада с каким-то прохладным любопытством.

— Вы собрались сражаться с ним? Но его нельзя победить, — сказал Весьерод.

— Ну если юноша так хочет, может, пусть попробует? — предложил Древлевед.

— К сожалению или к счастью, но его нельзя убить. Ни руками, ни трижды волшебным оружием, — продолжал бог. — Однажды он исхитрился стать неуязвимым.

— В Баате? — спросил Яромир. — Когда стал един с телом царя, как сказал летописец?

Незабудка и Вельдар посмотрели на него непонимающе, Весьерод с уважением, а Древлевед, кажется, с вполне искренним изумлением.

— Догадался? — спросил он. — Неужели по одному только копью? — Он коснулся древка оружия, прислоненного рядом к перилам.

— По всему, — ответил Нехлад. — Ведь ясно было, что летопись лжет. Летописец Ибрэй, остававшийся живым при Телгире, конечно, верно служил демону и записал историю так, чтобы успокоить читателей. Но еще там сказано, что новый царь Истлан истребил племя ками, из которого был родом. Это скорее мог сделать демон Телгир, испугавшись, что ками способны породить еще более хитроумного юношу. Ну и копье… оно существует на всех гранях нави. Если его изготовили ками, значит, это племя преуспело в постижении магии. Ты не мог не испугаться.

— В моем лесу жило племя, бежавшее из Баата, — сказал Вельдар. — Они рассказывали легенды об ужасах правления Истлана, но ни на миг не сомневались, что он был тем, за кого себя выдавал. Как такое могло случиться?

— А ты спроси у этого редкостно сообразительного юноши, — посоветовал Древлевед. — Он, правда, из другого племени, но явно считает, будто ему известно больше, чем очевидцам.

— Стоило догадаться раньше, — ответил Нехлад, не обращая внимания на насмешку. — Догадаться, например, что ты никакой не Истлан, не Локрис и не Древлевед. Это все… оболочки. Без которых ты, правда, не мог бы существовать. Думаю, ты тот, кого Данаила назвала Никтосом, одним из демонов, призванных в Хрустальный город. С Локрисом ты, наверное, довел свою игру до конца, так? Лишил его всего человеческого, научил беспричинным, бесцельным желаниям — чтобы они были беспредельными? Ведь сам ты лишен воображения и не умеешь мечтать — потому тебе нужно, чтобы рядом был тот, кто умеет. И чем обширнее его желания — тем сильнее твоя власть. Только Локрис все равно подвел тебя, когда от ужаса содеянного в нем проснулась совесть! Ведь так все было? Лишившись Локриса, ты стал бессилен и принужден был искать себе нового… носителя. Сразу или спустя долгое время им стал царь Баата, с которым ты по желанию Истлана слился, да так и не смог выбраться из бессмертной плоти. Хотя ты, кажется, легко меняешь обличья — наверное, твой облик зависит от представления окружающих? Баатцы, я думаю, очень хотели, чтобы юноша из племени ками победил, и для них ты стал Истланом. А потом прошло время — и народ Баата тоже умер. Или душа царя угасла, как некогда — душа Локриса?

В глазах Древлеведа промелькнула тень.

— Я недооценил тебя, сын Булата. И все же твой ум не так остер…

— Достаточно остер, чтобы понять, чего ты от меня хотел! Воспитать нового Локриса! Дать мне соединенную мощь двух демонов, мощь без барьеров сердца и совести… И отнять все человеческое, чтобы не было предела желаниям, чтобы ни совесть, ни сочувствие никогда не остановили меня. К счастью, я разочаровал тебя быстрее, чем прежние твои… послушные хозяева.

— Как вы, боги, допустили это? — сокрушенно покачал головой Вельдар.

— А так, пожалуй, и лучше, — ответил Весьерод, и лицо Древлеведа исказилось злобой. — В своей неуязвимой плоти он — как в темнице. — Он указал на Башню Слез: — В темнице, конечно, посвободнее этой. Но из нее тоже нельзя выбраться самому.

— Ничего, я терпелив, — заверил Древлевед, Локрис, Баатский демон Телгир, царь Истлан — носитель, должно быть, еще тысячи других имен, которые можно отыскать в летописях, по большей части забытых. — Как изволил ты красиво выразиться, народы взрослеют, как люди. Ну а человечество — как народы. Что ж, взрослейте, люди! Придет день, когда вы выберетесь из пеленок детства и поймете, что боги и демоны — нечто большее, чем ваши укрупненные подобия. И тогда вы захотите увидеть меня в блеске истинной славы. Я потребуюсь вам, чтобы исполнять новые, немыслимые желания! И я буду рядом, как всегда был — с того первого мгновения, когда человек понял, что обладает не всем, и возжелал… еще сам не зная чего! — Он расхохотался.

— Глупец, — негромко и с долей снисходительного сочувствия сказал Весьерод. — Когда наступит пора зрелости людского рода, мы с тобой уйдем в небытие, развеемся, как детские страхи и радости. Как наивные младенческие заблуждения. И вот тогда вместо нас…

— Не будет этого никогда! — с яростью воскликнул Древлевед и, схватив копье, спрыгнул с помоста. — Не будет, слышишь? — обернулся он, уходя. — Ты, может, и сгинешь, а я останусь, в каком угодно обличье — останусь! Навеки!

Не найдя больше слов, он быстрым шагом удалился, скрывшись в переулках Хрустального города — зыбкой тени, никому уже не нужной и начавшей бледнеть, истаивать, испаряться… Вспышка злобы, с которой язвительный демон перебил Весьерода, сама по себе была указанием на правоту последнего. Но Нехлад обнаружил, что не хочет думать об этом.

Древлевед изгнан. Пусть не навек — ну так ничто не вечно. Он не получил ни великой силы демонов, которой можно было бы соблазнять людей, ни народа минувшей эпохи, ни нового «послушного хозяина». Он изгнан здесь и сейчас, и требовать большего нельзя.

Нехлад низко поклонился своему богу и сказал:

— Благослови, Весьерод. Для нас было великой честью встретиться с тобой.

Незабудка тоже поклонилась, а Весьерод ответил:

— Благословляю вас. Великой гордостью вы наполнили сердце мое.

Вельдар, погруженный в раздумья о своем, тряхнул головой и, приобняв их, сказал:

— Прощайте — и будьте счастливы.

…Город стал прозрачным. Развеялись тучи, и уже потерялись в сиянии чистого неба крыши, на которых никто не догадался поселить голубей, а сквозь истончившиеся стены можно было видеть очертания гор. Мостовые, уложенные так, что между булыжниками нельзя было просунуть даже лезвие, на которых никто не поселил ни былинки, словно взгорбились, но тут же стало ясно, что их уже нет, а под ногами перекатываются обычные камни и взвивается при каждом шаге пыль.

Правой рукой держа Незабудку, Нехлад положил левую на рукоять меча. Знакомые радуги замерцали перед глазами, одевая каждый предмет переливчатыми обводами, и он оттолкнул от себя навь, возвращаясь в привычный мир.

— Так что же, и коней теперь ловить в Ашете можно? — в очередной раз уточнил Тинар.

На привал устроились у обломков сторожевой башни. Был полдень, и к вечеру они рассчитывали спуститься на равнину, но сперва следовало отдохнуть и подкрепиться. Развели костер, Торопча взялся кашеварить, а Нехлад и Незабудка рассказывали о пережитом.

— И жить, ставить поселки и дайрэи, и пасти бессчетные табуны! — с улыбкой ответил Яромир.

— Но чем ты докажешь, что Зло ушло из этой земли? — спросил Буевит.

Радиша вздрогнул, Тинар недоуменно поднял брови, а Торопча хмыкнул, подбрасывая ветки в костер.

— Неужели и моего слова тебе недостаточно, дядя? — укорила Милорада.

Нехлад же нахмурился:

— Доказывать? А зачем, боярин? Кому надо, сам все увидит.

Буевит отвел глаза. Незабудка печально вздохнула, и Нехлад, успокаивающе тронув ее за плечо, сказал:

— Вот что, боярин, пока твой брат нездоров, за Стабучь ты отвечаешь, а я, как вернусь, тоже в стороне от дел не останусь. Так послушай меня как правитель правителя. Хочу, чтобы отныне не было вражды между нами. Что скажешь на это?

— Дело доброе, — нехотя произнес Буевит.

— Надеюсь, ты правда так думаешь. Должен понимать, что мы не враги, и Сурочь Стабучи не умалит. Надеюсь, поймешь и то, почему я никому, никогда не отдам Незабудку. — Буевит дернул бровью, но смолчал. — И Крепи не отдам.

С губ Буевита уже готов был сорваться резкий ответ, но Милорада опередила его:

— Дядя, не надо спорить и выгадывать. Я люблю Яромира и только за него замуж пойду. Ему вручаю судьбу свою, его судьбу в руки беру… — произнесла она извечные слова славирских невест.

— Ну будет! — махнул рукой Буевит. — Разве так дела делаются? Сперва надо домой вернуться, мировую выпить на пиру, честь по чести, а там уж видно будет. Что до Крепи — неизвестно, есть ли она еще у нас.

— Видно будет, — согласился Нехлад.

Спорить не хотелось, а поддержка Незабудки была важнее возможных препон.

— Я вот только не понял, боярин, куда ушли-то все эти души? — спросил Торопча, явно желая вернуть в разговор в мирное русло.

— Скорее всего, мы никогда не узнаем, — ответил Нехлад. — Да и не касается нас это. Нам бы думать о том, что будет ждать нас за порогом, который наш бог откроет для нас…

— Наверное, — кивнул стрелок и вдруг обратил внимание: — Постой, а где твой меч?

Нехлад пожал плечами:

— Не знаю. Он исчез, как только навь закрылась.

— Как же ты теперь без него?

— Время покажет, — улыбнулся Яромир. — Но меч все равно мне больше не нужен. Враг побежден, а сам я… сам я не маг.

Буевит отвернулся — наверное, для того, чтобы никто не заметил, с каким удовольствием он выслушал это известие.

Яромира же отсутствие связи с навью взволновало куда меньше, чем он сам ожидал. У него была Незабудка, у него была родина, его ждали труды… Быть может, он еще не раз пожалеет об утрате, но много позже.

Он встал и оглянулся на долину. В роскошной зелени место, где деревья Вельдара сокрушили орду чудовищ, уже смотрелось проплешиной шириной в целый город. Желтела трава, лысели кроны. Клок мертвой земли — все, что осталось от Хрустального.

И пусть остается — напоминанием о том, что все на свете приходит и уходит. Нехлад не слишком хорошо понял, что имели в виду бог и демон, говоря о человечестве в целом. Одно дело, если народ — как человек, но все народы… Их и никто не видел, все сразу.

Вот человек: почка, листок зеленый, потом желтый… Ветка — род его, племя. Поколение за поколением живут и уходят в землю-матушку. Бывает, и отломится какая ветка, так в ином месте новая вымахает. А ствол — понятное дело, народ, язык. Стало быть, лес — человечество.

Похоже, подумалось Нехладу. Народы разнятся — как в лесу деревья. Вон дуб, вон рябина, и мало того: два дуба сходны, а все равно их не перепутаешь, каждый по-своему растет. Так и в одном народе племена, бывает, разнятся. Взять хоть славиров из Нарога и из земель исконных: чужой глаз и ошибиться может, двумя разными народами посчитать. Про лихов и говорить нечего, их рыбаков, коневодов и охотников с первого взгляда никто за родичей не принимает, покуда они сами не объяснят. Ливейцы вообще до междоусобицы дошли — что ж, и в лесу так бывает, сосна, что покрепче, вокруг себя поросль губит.

Но коли так, выходит, смертен и лес, как отдельное дерево, как ветка, как лист? Разве может лес умереть? И потом, если есть один лес, а рядом другой и вообще в целом мире их не счесть, что же, и человечество может быть одно, другое, третье?

Этого Яромир не мог себе представить. Тут был предел, за которым отказывалось работать воображение, и вместо четких мыслей мельтешили в голове какие-то бредовые образы. То сказочная война деревьев представлялась ему, то какой-то вселенский пожар, убивающий леса один за другим…

Он тряхнул головой. Наверное, собственное дерево — самое большее, о чем может думать лист. Чтобы представить себе действительно все… надо быть лесником…

Торопча стал разливать похлебку. Размышлявший о своем Тинар, подставив миску, задумчиво сказал:

— Значит, это уже не Ашет. Надо новое имя земле придумать.

Яромир кивнул, вспомнив, что не довелось узнать, как Хрустальный город называли сами его жители, как именовали они себя, свой народ, свою страну. Теперь уже никто на свете не может этого сказать.

Время съело древнюю державу окончательно!

— В свое время придумаем, — ответил молодому лиху Радиша. — У Нехлада это неплохо получается.