Земли семи имён

1. Лгун Сердце-Камень

Хедвика шла на рынок за земляникой и миновала уже половину пути, когда лаггард пригнал в долину густые тучи. Резкий и пыльный ветер, вестник дождя, заставил её поторопиться. Придерживая локтем корзинку, подхватив юбку, она припустила к таверне, приютившейся среди холмов. Рынок раскинулся у самого «Каменного Короля», и вдалеке, в тёплом преддождевом мареве, уже виднелись алые пятна палаток и серые, сшитые из мешковины крыши…

Дождь нагнал её у самой ограды: крупные солоноватые капли застучали по земле, обращая пыльную каменную тропу в чёрный глянец. Хедвика поскорее нырнула под черепичный навес, пригладила волосы и наконец перевела дух, глядя на тяжёлые кучевые облака, обложившие горизонт. По вересковым низинам, по пшенично-золотым полям хлестал косой дождь, а выше, в блеске и серебре молний, малиновой короной занималась ранняя чистая заря.

Она рассеянно улыбнулась, отвела от лица прилипшую прядь и вошла в таверну. Дождю следовало дать время поутихнуть, а уставшим ногам – отдохнуть. Она шагала зыбкой песчаной тропой от самого Йона, утомилась и, радуясь внезапному дождю, уже предвкушала миску тушёного картофеля с овощами и чашку горячего кэроба.

В «Каменном Короле» было тихо и пустынно: в обычные дни обеденный зал оживал лишь к ночи. Но дождь обещал хозяину скорую прибыль: застигнутые ливнем путники вот-вот доберутся до крыльца и набьются внутрь, а какой приют в таверне без еды, песен и доброй кружки грушевого сидра?

В просторном и сумрачном зале пахло розмарином, жареным карпом, кислым вином и хмелем. Под потолком притаились деревянные фигурки грифонов и химер, а широкие массивные столы украшала резьба в виде голов грвецев, разинувших свои пасти в ожидании угощений. Посетителей было не больше десятка: трое мужчин у стойки, юноша с плетёным коробом за спиной и лепёшкой в руках и бородатые купцы за круглым столом – ударив по рукам, они мрачно праздновали тёмную сделку.

Хедвика прошла к узкой скамейке у пыльного окна. Сквозь стёкла частого переплёта было видно, как от деревни к таверне спешат промокшие странники. Она провела пальцем по липкому витражу, размышляя, что сделала бы, будь в её рукаве не только четыре медяка, но и пригоршня-другая каменной пыли. Может быть, прекратила бы дождь – такой ливень побьёт пшеницу и виноград, намочит солому на крыше хлева и размоет дорогу к маслобойне и мельнице. А громадные цветники, картофельные поля и наливные чернорецные лозы превратит в бурые гряды, по которым понесутся стремительные реки лаггардова дождя… Да, будь у неё каменная пыль, она прекратила бы дождь. А может, просто ушла бы с виноградников, позабыв обо всех заботах.

Водрузив на тёмный, изъеденный червём стол блюдо с горячим картофелем и бледно-розовым крутобоким редисом, Хедвика принялась за еду. Но не успела она обмакнуть редис в крохотную розетку с мёдом, как на скамью напротив ловко и бесцеремонно скользнул юноша в тёмном плаще с переливчатым зелёным кантом.

«Или не юноша, – с любопытством подумала Хедвика, приглядываясь к горячему, густому мареву каменной магии вокруг незнакомца. – Кто это?»

– Доброе утро, леди, – склонив голову, приветствовал её незнакомец. Были в этом приветствии и хитрый прищур, и самодовольство, и усмешка. Хедвика одёрнула залатанные рукава и отпрянула, скрестив на груди руки. Незнакомец оскалился – сверкнули в улыбке ровные, блестящие, что белая смородина, зубы, полыхнули серебристые глаза. Он откинул капюшон, и Хедвика заметила в его волосах пряди инея.

«Вовсе не юноша».

– Маг выискался, – нарочно глядя в сторону, процедила она. – Думаешь, над каждым насмехаться можешь, коли каменной пыли полная сума?

– Девицы с виноградников – странные существа. Вроде бы знают только корыто, да коромысло, да бочки в погребе, а погляди – раскрыла мой секрет, не успел я и глазом моргнуть. Как ваше имя, виноградная леди?

– Кто это вам сказал, что я с виноградников?

– Такая дерзкая и в лохмотьях. Глаза что блюдца, а на блюде мятый картофель, потому что на рыбу медяков в дырявом кармане недостаёт. Откуда, как не с Йона?

Хедвика, покраснев, безотчётно оглядела свой наряд. Холщовое платье в пол, фартук хоть и целый, но застиранный, в разводах едкого травяного сока. Сказала бы, что накидку нарочно выбирала подлиннее – скрыть бахрому на подоле и заплаты на локтях, – да соврала бы: не так уж много у неё было накидок, чтобы выбирать.

– Кутаешься ты в свои латаные рукавчики, как воробушек в пёрышки, – усмехнулся серебристоглазый. – Что, совсем туго нынче у виноделов дела? Хотя о чём говорить, такие дожди…

Он отстегнул аграф[1] в виде барбарисовой кисти и сбросил камлотовый плащ. Под ним оказалась тёмная рубашка с лесным узором: и зелень, и синь, и чернь… «Словно рыцарь с запада», – с восхищением глядя на дорогую ткань, подумала Хедвика. Но вслух бросила:

– Небось сам их и насылаешь!

Зал тем временем оживлялся: подтянулись сельчане с окрестных деревень, пахари с ячменных полей, молодые ведьмы из редколесья, да и горожане с самого Грозогорья – все мокрые, что мыши. Пёстрая толпа рассаживалась за столами, шумела у стойки, гомонила, хохотала и словно чего-то ждала.

– Меня ждут, – будто прочитав её мысли, подмигнул незнакомец. – Я ведь Сердце-Камень.

– Всё ты врёшь, – скривилась Хедвика, впрочем, не слишком уверенно. – Будь ты Сердце-Камень, были бы при тебе и менестрели, и скрипачи…

– Я сам себе менестрель. Скрипач мне не нужен. А вот лютник…

– Эй! Леди и господа! Жители Грозогорья и окрестья! – раскатился по влажному тёплому воздуху бас хозяина. – Рад представить: неуловимый и сладкоголосый скальд Сердце-Камень! Северные баллады, суровые саги, драконьи сказки – для вас! Усаживайтесь, сушитесь, заказывайте яства. Сидр и медовуха, истории и менестрели – всё для вас в таверне «Каменного Короля»!

– Вот так названьице, – пробормотал серебристоглазый, выбираясь из-за стола. – Так вот, милая. Скрипач мне без надобности. А вот лютня сегодня пришлась бы кстати. Поможешь?

И не успела она оглянуться, как незнакомец, назвавшийся Сердце-Камнем, схватил её за руку и повлёк за собой к очагу.

– Заодно и высохнешь!

– Но я не умею играть на лютне! – воскликнула она, тщетно силясь перекрыть нарастающий гул голосов. Не слушая, он вскочил на край длинной лавки и приложил руку к груди:

– Леди и господа! Сегодня я не один!

Под хохот и шумные рукоплескания Хедвика едва не поскользнулась в луже кислого липкого эля.

– О-опс! Держитесь, моя леди! К очагу! – И он повлёк её за собой дальше и дальше под свист толпы, крики хозяина и гулкий грохот самого «Каменного Короля». От очага уже отодвигали лавки, оттесняли зрителей, подбрасывали в алое чрево шипящие поленья.

– И, милая моя, вот уж не ври, – ловко шагая по лавке, с лукавой улыбкой оглянулся через плечо Сердце-Камень, – вот уж не ври, что на лютне не играешь. Такая мастерица, как ты, во всех Семи землях ещё только одна – племянница правителя.

– Нет и не было у меня лютни! Не умею! – крикнула Хедвика. – Что я тебе сыграю? Я и песен твоих не знаю, врун!

– Шумно! Не слышу! – смеясь, воскликнул он и спрыгнул со скамьи. Подхватил её под руки и потащил к каменному кругу у очага. – А лютня твоя – вон она!

И указал за спину. С ужасом и восторгом от близости настоящей магии Хедвика оглянулась и увидела за своим плечом тёмный футляр из плотной ткани. По форме – точно для лютни.

– Сыграем рил![2]

И грянули скрипки, флейты и дудки, запели жалейки, серебряные шары со звоном раскатились по полу, а в воздухе повисли искры и звёзды. Запахло травяным сбитнем, опасным летом.

– Угощаю! – крикнул хозяин таверны и опрокинул на соломенный пол огромный гудящий чан. Под брызги, под плеск и хохот Сердце-Камень выхватил другую лютню, прищёлкнул по дереву и ударил по тонким струнам:

Долго не утихал народ – просили песен ещё и ещё.

Сам хозяин подносил певцам оловянные чаши с медовухой. Пальцы Хедвики, не ведая как, летали по струнам, улыбка не сходила с лица, и двигалась она, точно марионетка, в такт песням Сердце-Камня. Грустные сказки сменялись весёлым воем, витые баллады сбивались на присказки, а сердце колотилось так, что едва приходилось дышать: после покоя сумеречных виноградников, после тишины лесных угодий наконец-то окутывало, оглушало её настоящее, живое колдовство.

– Ну, милая, нравится? – спросил, сверкая полынными глазами, менестрель. – Довольна?

– А как же, – отдышавшись, смеялась Хедвика, да только и смех был словно не по своей воле, словно наворожённый.

– Пойдём отдохнём, виноградная лоза. Эй, леди, господа, дайте передышки! А ты, Каменный Король, принеси-ка нам еды, да послаще. Отдохнём – ждите новых песен! Дождю длиться долго, а Сердце-Камень не подточить! Э-хэй!

А покуда они устроились за точёным рябиновым столом у окна, народ пустился в пляс. Звёзды в воздухе смешались с пылью и соломой, запылали факелы, засияли под каменным потолком светлячки. Бородатый развесёлый хозяин таверны подошёл, покачиваясь под тяжестью подноса, выгрузил яства на стол, лихо сдвинул колпак на густых пшеничных космах:

– Сударь! Сударыня! За счёт заведения! Каменный Король угощает!

Изголодавшаяся Хедвика, у которой с утра во рту ничего кроме давешнего картофеля не было, потянулась к тарелке с сырами, к плошке с орехами, но не успела и кусочка на вилку наколоть, как тонкая смуглая рука лютника перехватила её запястье:

– Подожди, милая. Успеешь насытиться. Вот на это посмотри.

Огляделся по сторонам и вытащил из-за пазухи полотняной мешочек, в каких лесные колдуны носят руны. Встряхнул – деревянно-каменно перестукнуло внутри, будто и вправду руны, – развязал кожаный шнурок и высыпал в пустую пиалу пригоршню ягод.

Крупная, светло-жёлтая, зернистая малина, ласково-золотая облепиха, розовая клюква – бока упругие, в росистых каплях, словно только что сорвана. А под ними брусника, черешня, голубика, смородина… От блюдца шёл одуряющий аромат, но не того тихого леса, в каком Хедвика блуждала у виноградников, а другого – тёмного, сказочного, что гостям не рад и лишь колдунам подчиняется.

– Винограда нет, уж прости. Да он тебе и без того поперёк души, пожалуй. Выбирай, милая. В благодарность за помощь.

– Ягодами благодаришь? – усмехнулась Хедвика, протягивая руку к манящей клюкве. И вновь не дотянулась: лютник перехватил её пальцы и прошептал:

– Навсегда запомни: ягоду тронешь – магию потеряешь. В том их ягодное волшебство, что нетронутыми растут – ни рукой, ни мыслью. Не думай ни о чём. Отпусти мысли! Ну?

«Что это он?..» – подумала так и сама не заметила, как забылась, словно вниз по реке унеслась. Лодка плывёт, скрипят вёсла, а по берегам, по самой воде, стелются еловые лапы. Ухают совы, и первые звёзды в пасмурном небе узоры чертят…

Очнулась, вздрогнула – грудь вздымается, будто и вправду в лодке только что мчалась.

Глянула – а в пиале уже не ягоды. Вместо них протягивает ей лютник витой браслет: на тонкой серебряной цепочке каменная малина, продолговатая облепиха, резные листья из лучистого малахита. Легли камни в ладонь тугой тяжестью, и вдруг что-то откликнулось в сердце, тревожно встрепенулось.

– Твой синий шар отзывается. Погоди, не буди его, сам в своё время ото сна отойдёт… А пока айда танцевать!

Что за дивный браслет, что за синий шар? Хедвика растерянно укрыла в ладони цветные камешки, но сжать побоялась, словно живые ягоды держала, а не ледяные каменья. Да только не успела оглянуться, как браслет скользнул в широкий рукав, а сама уже закружилась, понеслась с менестрелем в дыму и чаду, под топот и смех. Пылал очаг, плыли по воздуху блики, разливался весёлый рил, и мир вокруг, словно пёстрой каруселью, вёл её по всем Семи землям…

А потом враз стихла музыка, остановилось всё, кроме заполошного перестука на сердце, застыло пламя. Поклонился тот, кто назвался Сердце-Камнем, прищёлкнул пальцами – и исчез. А по всей таверне брызнули из огня серые искры, каменная пыль, магия высшей пробы. Толпа охнула, дрогнула, стукнула секунда – и бросились все, не разбирая дороги, к очагу, к крохам колдовства.

Хедвика сама не знала, как вывернулась из свары, выскочила на крыльцо, бросилась под певучие струи. Дождь потеплел, по лицу, по рукам и за шиворот потекли мягкие водяные змеи. Одна под браслет забралась – там и свернулась среди каменных ягод. А те блеснули колдовской пылью – мол, знай, Хедвика, какое богатство тебе на руку выпало, – и поутих блеск.

Оглянулась на таверну – из трубы дым, из дверей шум – и вспомнила, что корзину свою у стола оставила. Но на что ей корзина, на что ей теперь на рынок за ягодами идти, коли у неё на запястье теперь ягод – целый лес купить хватит?

Тряхнула мокрыми прядями, расплескала вокруг брызги и отправилась мокрой тропой в Грозогорье, что сияло белым заревом на горе. Говорят, на площади Искр мастерских по камню не счесть. А мастера хоть и неохотно подмастерьев берут, а толковую, красивую и при каменной пыли вряд ли упустят. Уж как-нибудь да устроится.

Ну, в Грозогорье!

А ты, менестрель, лгун, обманщик самый необыкновенный, – спасибо тебе! Никакой ты не Сердце-Камень, сердцем чувствую. Да только впервые в жизни промокшее платье не лесной сквозняк сушит, не пламя очага, а ветер магии.

2. Картография Северолесья

Столица встретила Хедвику горячим осенним светом. Лето в Грозогорье не гостило тысячу лет, но каждая осень в городе стояла дынная, сладкая, вызолоченная солнцем. Шумел по мощёным площадям ветер, тёмные сухие травы вились на нижних улицах, а с окрестностей съезжались телеги крестьян и купцов, полные медовых груш, янтарных яблок и густого пшена.

Хедвика миновала широкие каменные ворота и вошла в город. От самой стены вверх уводила сложенная из булыжников дорога, кое-где меж камней пробивались ломкие стебли трав. Травы в Грозогорье особые: рождённые неприветливой весной, они устремляются в рост, но скорая осень покрывает их ранней изморозью, горькие дожди гнут к земле синие стебли. К зиме трава становится лёгкой, бесцветной, что паутинка. Из такой, говорят, вместо нитей вяжут самые хрупкие кружева, самые нежные полотна, а то и по живому сшивают…

Но никаким травам было не подняться выше башен дворца – там, у вершин, ярились голубые снега, сияли ледяные звёзды. К дворцовым воротам и дальше, к извилистым горным ущельям, вела дорога, на которую ступила Хедвика. В звонком осеннем воздухе вставали перед ней лестницы и аркады, узкие тропы, улицы и дома – все они взбирались выше и выше, всё Грозогорье стремилось ввысь, к вершинам гор, с которыми делило корни.

Впереди, высоко над Хедвикой, полыхала флагами площадь Искр. Она подняла голову, вглядываясь, щурясь от пронзительного света, но рассмотрела только ряды крыш да гирлянды угасших фонарей за домами. Путь к лучшим мастерским предстоял долгий…

Да только зачем ей искать пристанища на ярмарочной, шумной и надменной площади Искр? Можно найти мастерскую и поскромнее, в одном из переулков, увитых осенними путами шиповника и плетьми мышиного гороха. Но прежде… Даже в самой маленькой каменной лавке её встретят по одёжке.

Рассмеявшись, Хедвика отколола от каменного браслета на диво легко отломившийся малахитовый лист и вошла в первую же лавку, вывеска в окне которой обещала гостям роскошные наряды, достойные самих правителей.

– Леди желает платье?

Голос раздался из ниоткуда, заставив Хедвику вздрогнуть, озираясь. Неловкий шаг – и где-то мелодично зазвонили тихие колокольчики, а в глубине вспыхнул ласковый свет. Пахло портновским мелом, пыльным бархатом и сухими цветами; после пестроты улицы полутьма «Лавки шелков и платьев» была приятна, уставший взгляд с облегчением скользил к тихим огонькам у дальних витрин.

– Да, платье, – нервно ответила Хедвика невидимому собеседнику. – Не слишком вычурное… и не слишком дорогое.

В ответ раздался негромкий смех:

– Леди с карманами, полными магии, не желает быть приметной?

– Именно так.

«Откуда продавцу знать, что у меня с собой столько каменной пыли?»

– Вы, видимо, впервые попали в город? Лучше бы вам помнить, что проницательность – черта нижних улиц. Вверху вы найдёте шум и блеск – мудрый дворец оградил себя от умных глаз. Истинных магов Грозогорья вы отыщете только у подножия, да, может, на площади Искр. Уж она всегда готова похвалиться мастерством и пестротой.

– Спасибо, а всё-таки платье мне сейчас нужнее совета. Покажите невычурное… но достойное.

Первая потраченная монета, говорят, колом встаёт, вторая – соколом. А за ней уж мелкими пташками летят. Так и случилось с Хедвикой. Первый лист с каменного браслета обратился в скромное шерстяное платье. Второй – в высокие туфли на шнуровке, да такие, что пряжки горели живой медью. А дальше полетела, полетела каменная пыль от браслета – прозрачными леденцами из кондитерской, румяными масляными булочками из хлебной лавки, жемчужной нитью, обернувшейся вокруг шеи, оберегом из перьев и льна…

Когда Хедвика опомнилась, в городе уже приютилась ночь – накрыла Грозогорье, словно взмахнула вышитой звёздным бисером накидкой.

Похолодало. «Мне бы накидка не помешала», – подумала Хедвика, одёргивая рукава. От земли к ночи поднялся сладкий осенний запах – зрелых яблок, прелых трав, костров, мрамора, молодого вина. По улицам потянулась сиреневая дымка.

Пробираясь на свет оранжевых фонарей, Хедвика свернула в узкий переулок. От стены до стены можно было достать, раскинув руки, и волей-неволей приходилось поглядывать в чужие окна. А там, за тихими витражами, вершились вечерние дела. В одном доме отражалось в начищенном серебре пламя очага, в другом шумел, дышал лиловым паром хрустальный перегонный куб. На подоконнике третьего тянулись к фонарному свету тихие кристаллы, слабо-зелёные и опалово-алые в расписных глиняных горшках. Где-то звенели о тарелки приборы, где-то поскрипывало кресло, а на соседней улице наигрывали колдовскую весёлую джигу. Ветер нёс запахи берёзовых дров, домашних флоксов, нездешнего жасмина, масла и шоколада.

Впервые Хедвика оказалась одна тёмной ночью в огромном городе. А город звучал и жил, обернувшись ночной прохладой, светил мрачными огнями из глубины переулков, гудел нарядными площадями, сиял точёным дворцом на самой вершине. Город был полон магии, каменной или какой другой, но уж точно самой истинной, самой настоящей.

Хедвика оставляла позади ступень за ступенью. Тесные улицы подножия города оставались позади, она поднималась всё выше, и тёмные деревянные дома сменялись каменными стенами, садами и парками. Вокруг было людно, несмотря на поздний час.

«Ровно так, как и говорили. Неспящее Грозогорье…»

Вдоль улиц разгорались смоляные факелы, сияли бумажные фонари. Здесь пахло иначе: жжёными благовониями, углём, бараньим жиром и мокрым деревом.

– Ну, милая, вперёд!

Чем выше она поднималась, тем слаще и тоньше становились запахи, тем выше и краше делались дома. И лишь ловкий сухой шиповник, цепляясь за выступы камня и кирпича, крался за ней следом с самых нижних улиц. Здесь он цвёл пышным цветом, несмотря на осеннюю прохладу. Не успевший распуститься весной, не знавший лета, он горел киноварными лепестками, шершавыми, словно вылепленными из алой глины.

А там, впереди, что-то ждало её. Невесомая паутина предчувствия заставляла оглядываться с самого утра: тревожила руки, дрожала в голосе и растворялась в воздухе сладким, холодным соком. К полуночи паутина оплела её всю, нити протянулись над Грозогорьем, полетели над улицами выше фонарей и знамён… А её собственная нить, нить судьбы, которую, говорят, умелые пряхи способны из голубой травы вытягивать, вела к одному-единственному порогу.

Она подошла к тихому крыльцу в глубине заросшего сада, подняла руку, чтобы постучать в перехваченную жестяными скобами дверь… Скрипнула над порогом вывеска – «Каменная мастерская Арнольда», – и дверь вдруг распахнулась сама, обдав её тыквенным рыжим светом, запахом пыли, камня и чудес.

На пороге стоял господин в кожаном жилете, тёмном сюртуке и высокой шляпе. Поверх шляпы сидели круглые очки, а шею украшал алый с чёрным платок. В одной руке господин держал коптивший фонарь, в другой – резцы и промасленную тряпицу. За ухом у него качался гранёный, остро отточенный карандаш, а глаза поблёскивали из-за густых смоляных прядей.

– Вы ко мне? – спросил он, близоруко вглядываясь в лицо Хедвики и растерянно отирая лоб.

– Да. Доброй ночи, мастер, – с улыбкой поздоровалась она и, решительно взглянув на оторопевшего господина, вошла внутрь.

– Не много просишь? – спросил каменный мастер, усаживаясь за стол напротив Хедвики. – И откуда явилась? Никак с мельницы?

– С виноградников, – ответила она, протягивая руку за куриной ножкой. – Жареное мясо у вас выходит отменно, мастер Арнольд. Можно хлеба?

Покачивая головой (в такт качался и карандаш за ухом), мастер достал из буфета каравай и вытащил широкий нож. Хедвика отрезала крупный ломоть и с удовольствием продолжила трапезу. Из Йона вышла ещё до света, в таверне тоже поесть не успела – лютник заявился. А дальше всё и вовсе пошло круговертью. Немудрено, что аппетит к ночи разыгрался волчий.

– Ты хоть расскажи о себе, девица, прежде чем в подмастерья напрашиваться.

– А я не напрашиваюсь. Не хотите брать – не берите.

– Не захочу – не возьму. А о себе всё же расскажи. Не каждый день дерзкие девицы ко мне в дом заглядывают.

Хедвика расправилась с курицей и со вздохом поглядела на пустое блюдо. Мастер, ворча, подтянул к ней плошку с овощами:

– На прожорство кто сглазил, а? Мечешь, будто неделю еды не видела, оборвашка каменная.

– А кто его знает, – принимаясь за крупные кольца поджаренного лука, пожала плечами Хедвика, затаив, впрочем, обиду за «оборвашку». – Может, и неделю. Уж слишком много событий для одного дня. Проснулась дома, в Йоне. А затемно вот у вас в гостях оказалась. Утром и не догадывалась, что к полуночи по Грозогорью бродить буду…

– Раньше никогда здесь не бывала? – с любопытством спросил мастер, наполняя кружку ягодным молоком.

– Ах, какой запах, – усмехнулась Хедвика. – Брусника, клюква… А горечью отчего тянет? Одурманить меня решили, поди, шелковицей опоить?

– Какая сметливая, – прищурился тот. – Смотри-ка… Может, и вправду в подмастерья взять? Откуда про шелковицу знаешь?

– Мало ли откуда. Это вы всех гостей так встречаете? – спросила, а сама сжала в кармане нового платья ягодный браслет. Неужели почуял? Настоящим мастерам, говорят, глядеть не нужно, они и без того каменную магию чувствуют.

– Проверить тебя хотел. На что мне подмастерье, которого всякий одурачить может. А теперь вот и подумаю, брать ли тебя. Может, и возьму. Завтра посмотрим. Дам тебе инструмент, камень, если в руку ляжет, в крови отзовётся – так и быть, попробуем, поглядим. А если нет, то скатертью дорожка. Прожорливые нахлебники – не ко мне.

– А зачем ждать? – тряхнула волосами Хедвика. – Попробуем сейчас!

– Сейчас? Ну, давай.

Пока он ходил за инструментами, Хедвика сдвинула на край стола блюдца и чашки, завернула в белое полотно хлеб, смахнула крошки. Вернувшись, мастер водрузил на стол резной ларь, наполненный скарпелями, молотками, напильниками, долотами. Глядя на ларь, Хедвика впервые подумала о том, что от девичьих рук до её мечты путь неблизкий.

– Вот. Возьми. – Мастер подал ей кусок мела, а затем вытащил со дна ларя пузатый мешочек («Точь-в-точь как у того обманщика из таверны!»). Потянул тесьму и высыпал ей в ладони горсть цветных камней. – Что чувствуешь?

– Тепло. Озноб. Песок. Тревогу. Дрожь чувствую, – тихо произнесла Хедвика, прислушиваясь к камням.

– Хорошо! Хорошо! Ещё что?

Она нахмурилась, перебирая гранёные и гладкие камушки, щупая, сжимая. Закусила губу, вдумчиво кивнула:

– Одни глухие, словно глубокая земля. Ледяные, мокрые. Другие тёплые, весенние, костяные… Сырые есть и тёмные, и кристаллы звонкие слышу. Тревога. Горькая порода. И искр тоже хватает.

– Сметливая девка, – усмехнулся мастер. – Чувствуешь камень! Возьму!

Засыпала Хедвика на узкой койке под окном, за которым стояло зарево рассветного Грозогорья. Уснула быстро, глубоким каменным сном, и снились ей тихие виноградники, лесные тропы. Корни и лозы вились рунным узором, вплетались в стебли шиповника и тянулись до самого месяца в поднебесье. А вместо звёзд по небу сияли каменные самоцветы – перемигивались с белой крупой соляной магии.

Об одном она думала в дремоте до самого утра: неужели мастер поверил всей сказке, что она про камни выдумала? Сухие, глубокие, тревога, горькая порода… Сказки! Хотя чем не сказка – вчера виноградной леди назвали, а теперь нарекли каменной оборвашкой. Ну что же. Зато кров, стол, наука. А там и поглядим, что из этой задумки выйдет…

…По утренней заре поднималась редкая осенняя дымка.

Очнулась – вокруг светло, в руках горсть мела, в волосах сор, а издалека – песня:

Подняла голову, огляделась – ни мастера в кожаном жилете, ни каменного браслета в складках платья. Так вот как мастер в её сказки поверил! Обчистил и, видимо, одурманил-таки – не шелковицей, так дикой мятой, а может, хлеб был из ржи со спорыньёй!

Прижав ладони ко лбу, Хедвика встала на ноги. Оперлась об увитую сухим шиповником стену, словно в тумане оглядела город. Неведомо как оказалась она посреди узкого сумрачного переулка – спасибо хоть платье не снял, туфли оставил.

В горле нарастала тошнота, теснило в груди, а в голове стеклянная пустота полнилась дурманным дымом.

– Не стой на перекрёстке, задавят! – крикнул возница, проезжая мимо. Хедвика, покачиваясь, отошла с дороги. Немилосердное осеннее солнце пекло сквозь щели в близко сходившихся глиняных крышах. Черепица блестела, словно цветные леденцы, а витражные стёкла в окнах отражали свет – малиновые, изумрудные, рыжие лучи накладывались друг на друга, и в полумраке под сводами крыш то и дело вспыхивали искры и прозрачные радуги. Где-то звенели давешние колокольчики – тихий и ласковый перезвон наполнял переулок, отражаясь от каменных невысоких стен.

В другое время Хедвика с радостью пробродила бы здесь не один час, но теперь у неё слишком кружилась голова и плыло перед глазами, чтобы наслаждаться цветными искрами. Не торопясь, стараясь обходить ухабы, она шла узкой тропкой между домов.

Нешумная улочка. Как она сюда попала? Что произошло ночью?

К счастью, в зеленовато-синем сумраке головная боль медленно выпускала её из своих тисков. Впереди цветной коридор переулка упирался в полукруглый каменный выступ над обрывом. Его огораживала ветхая балюстрада: вычурные мраморные шары, венчавшие парапет, осыпались крупной крошкой, по перилам, вплетаясь в узоры мрамора, бежали рыжие трещины. Хедвика положила ладонь на тёплый мрамор и, преодолевая дурноту, прислушалась к камню.

Ни грана каменной магии, обычный известняк.

Обрыв, куда занесло Хедвику, был одним из горных выступов Грозогорья, – опираясь на балюстраду, она стояла на самом краю города. Позади неё, ниже и выше, шумели улицы, блестели крыши, клубилась от самой земли рассыпанная повсюду магия. Гнали своих лошадей возницы, шумели люди… А впереди звенело бесконечное Северолесье.

Далеко над горизонтом широкими пластами падал дождь – неужели и над виноградниками до сих пор льёт? Что-то сейчас дома?..

В другой стороне тёмные тучи клубились над опушкой Ражего леса. Над крутой излучиной реки толпились молочные облака, а у самого Каменного храма, где цвели густые медовые луга, река расходилась рукавами: светлыми, зелёными, извилистыми, что корни, и чёрным – прямым, ледяным. Там, говорят, чёрные русалки водятся, глядятся в чёрные зеркала…

По правую руку полыхали алыми огнями пещеры Горячих гор – осенняя пора, драконьи пляски. Никто в Йоне не верил ни в русалок, ни в драконов, а вот же как на ладони все Семь земель по эту сторону хребта: и Горячие горы, и Ражий лес, и Зелёная река, и Чёрная запруда, и Каменный храм…

Вольный и свежий воздух нёс в Грозогорье тепло полей и летней земли, запахи трав и ягод. Вдыхая их, Хедвика не заметила, как прояснился взор, как дремотный дурной туман испарился, и снова стало спокойно и легко в груди. Словно долгие годы стояла она тут, глядела на свои земли и защищала их словом, делом и колдовством.

Но, как бы спокойно ни было на сердце, а мечтать на обрыве посреди Семи земель без монеты в кармане, без каменной крохи за душой – дело не самое беззаботное. Окинув взглядом Северолесье, словно пытаясь сохранить в памяти эту волю – широкую, тревожную, ветреную, – Хедвика отошла наконец от обрыва и витражным переулком двинулась назад.

– И куда же податься неблагородной леди? – спросила она у себя самой.

Домой? К шершавым лозам, к злым слезам – после того, как ветер магии развевал волосы, а в руках целое богатство побывало? Нет! Раз уж она здесь, в Грозогорье, – да будет так. Путь до мечты не близкий, но если уж мечтать – нечего на мелочи размениваться.

Она оправила платье, провела рукой по волосам и зашагала вдоль улицы, вглядываясь в вывески и витрины. Где-то ей должен попасться честный каменный мастер!

3. Грозогорье встречает гостью

Удача не улыбнулась Хедвике ни в первой каменной лавке, ни во второй, ни в десятой: одни мастерские были наглухо закрыты, другие заколдованы, хозяева третьих не нуждались в подмастерьях… А может, завидев на пороге расцарапанную девушку в измятом платье, было куда спокойнее просто закрыть перед нею дверь.

В поисках мастерской Хедвика поднималась выше и выше: миновала казармы дворцового легиона, с удовольствием прошлась по пёстрому рынку – в честь приближавшейся ярмарки каждый прилавок был увит лентами, а земля засыпана свежей соломой. В рыбном ряду она зажмурилась: до того жарко сияла на осеннем солнце мокрая чешуя. На пекарской улочке закружили голову сладкие запахи масла, марципанов, миндаля и ванили. Зато в ткацком ряду Хедвика задержалась надолго, рассматривая отрезы льна, лоскуты шёлка, лотки коробейников и удивительно тонкой работы аграфы и пряжки. Она хотела было отыскать такой же аграф, что был у лютника в таверне, но посеребрённого барбариса нигде не приметила. Видимо, менестрель заказывал украшения у других мастеров – тех, что не выставляют свои изделия на пыльной рыночной лавке, прикрытой выцветшим бархатом.

Пройдя ароматный ряд зеленщиков, где пахло преющей на жаре кинзой и кисловатым тимьяном, Хедвика добралась до выхода с рынка. Дальше песчаная тропа обращалась в мощёную дорогу и круто поднималась к домам мастерового люда – туда, где над рынком разлапистым сыпучим уступом нависала ремесленная слобода: пыхтела печами кузнецов, громыхала ткацкими станками и звенела резцами ювелиров, мастеривших серебряные украшения, оправы для зеркал, подставки для книг, рукоятки ножей и кинжалов и другие прекрасные и опасные вещицы.

От того, что по ремесленной слободе без роздыху разъезжали повозки и подводы и спешили во все концы верховые и пешие, с обрыва, который рассекали кривые мощёные улочки, то и дело осыпались песок и земля. От этого на рынке с рассвета до самой ночи стояло редкое золотое марево. Песок вился, оседая на соломе, хрустел под подошвами и подковами, покрывал дощатые прилавки охряной пшеничной пылью. Хедвика заглянула было в ремесленную слободу, за кованые высокие ворота, исписанные мелом, но, оглушённая звоном, скрежетом и гулом, поскорее отошла обратно. Наверняка и здесь можно сыскать лавки каменных дел мастеров, но в эти пёстрые переулочки она войдёт, если только обойдёт весь город и не найдёт пристанища. Ремесленная слобода – место непростое, не тихое.

По Йону и окрестным деревням ходили легенды: мол, в мастеровых переулках Грозогорья живёт колдовская девчонка с тайным именем и чароитовыми глазами. Каждый, на кого она в полночь взглянет, теряет разум, влюбляясь безоглядно. А она смеётся, насмешничает с околдованным до рассвета, а потом превращает его в серебряного тура с витым костяным рогом.

Хедвика помотала головой, отгоняя наваждение, и пошла прочь от ремесленных улиц, не разбирая дороги, вверх и вверх. В конце концов она очутилась на маленькой пыльной площади Омеля – высокого лохматого господина с печальными глазами, который правил Грозогорьем, когда на месте города была лишь горстка рыбачьих хижин, а Зелёная Река несла свои тяжёлые, блестящие воды у самых ворот. В ту пору, говорят, меч и опустился на здешние горы…

На площадь Омеля выходили чёрные двери таверн, фасадами глядевших на Искристый тракт, конюшни и старое широкое крыльцо жилого дома. Подняв голову, Хедвика разглядывала забранные узорными решётками, увитые сухими цветами и завешанные разномастными шторами окна. Здесь, за каменным стенами, было тихо, но по другую сторону стен шумел Искристый тракт, ведущий к главной площади Грозогорья. Камни его в солнечную погоду сияли, как медяки, отполированные подошвами горожан, колёсами и копытами лошадей…

Хедвика нырнула в арку между домами, сделала несколько шагов во влажном, отдающем плесенью сумраке, наконец вышла на дорогу и тут же зажмурилась. Свет и гул хлынули на неё с Искристого тракта, подобно оглушающему водопаду. Улица гремела, подпрыгивали на ухабах колёса, с глухим рокотом сыпались на землю яблоки из прохудившегося мешка торговца, цокали кони, звенели узкие стеклянные трубочки, вывешенные перед окнами чайных комнат, а с верхних этажей, нависавших над трактом, неслась музыка и дробное постукивание молотка.

Стараясь держаться в тени стен, Хедвика двинулась вперёд, но уже через минуту толпа закружила её и вынесла на самую середину тракта. Она опасливо ёжилась, её то и дело подталкивали локтями, кто-то наступил на ногу, а над самой головой громко фыркнула лошадь. Вскрикнув, Хедвика отшатнулась, но не успела испугаться, как толпа уже повлекла её дальше, к увешанной флагами горловине широкой улицы, где Искристый тракт наконец вливался в площадь Искр – место, куда ей так не хотелось идти, но куда её упорно вела голубая травяная нить.

Она вышла на площадь к сумеркам – вокруг уже пылали смоляные факелы, потрескивали бумажные фонари и сверкали веерами рыжих брызг уличные жаровни. Огненные бабочки без устали порхали над площадью Искр, мельтеша меж домов и зазывая жителей Грозогорья на большую ярмарку.

Коробейники и гадалки, купцы и мастера, ремесленники и факиры круглый год разъезжали по Семи землям, продавая леденцы и колдовство, обманывая и околдовывая, суля добрые вести и усматривая дурные знаки… Но ярмарки столицы Северолесья были особыми: ворожили здесь, не скрываясь. Лишь в Грозогорье ярмарочное волшебство не карал закон, а потому колдовали от души – те, кто сумел разжиться каменной пылью, ворожили до последней крохи, а уж те, у кого в груди теплел синий шар, вовсе не скупились на магию. Грозогорье, не ведавшее лета, холодное и пёстрое, словно расписной лёд, с жадностью впитывало краски и крики торжищ…

Много ярмарок видала столица – от мелких базаров у ворот до фееричных празднеств у самых дворцовых стен. Но самыми пышными были ярмарки на площади Искр. Может быть, оттого и было тут так много волшебства, словно сами камни впитали колдовскую пыль.

Стоило Хедвике шагнуть с широкой улицы на украшенную флагами и невянущими неживыми цветами площадь, как ветер магии дохнул на неё густой волной – к этим камням не нужно было и прислушиваться. Всё здесь было пропитано магией – магией вековой, магией великой, магией недоступной. Её не могли извлечь и топтали сотнями сапог и тележных колёс, конских копыт и тяжёлых кольев, на которые натягивали суконное балаганное полотно, расписанное звёздами и рунами. Великая магия клубилась под ногами – бушующая, только и ждущая, чтобы лечь в руки тому, кто сумеет её позвать.

Хедвика отошла в тень алого шатра и присела, слившись с камнями. Подол лёг на землю – звук не отличишь от сухих трав. Она наклонилась к потрескавшимся, поросшим мхом камням и осторожно повела ладонью: отзовись!

Лёгкое, недоверчивое тепло заструилось к её рукам.

Ну… ну же!

Вот тогда-то, заглядевшись на сочившееся сквозь камни робкое колдовство, она и угодила в беду.

– Воровка! Воровка!

4. Балаганчик Дядюшки Ши

– Держи воровку!

В лицо пыхнул смоляной серебряный фонарь. Хедвика вскинула руки, отгораживаясь от пронзительного ледяного света.

– Ах ты какая! Решила украсть колдовство? Скоро всё Грозогорье без магии оставите, оборванцы! Последние крохи готовы забрать! У нас колдовство не для воровства, у нас оно на продажу!

Зажмурившись, Хедвика отступала в алые объятия шатра. От неожиданности она растерялась и не нашлась, что возразить, а лощёный круглый торговец, вынырнувший из палатки, надвинулся на неё разлапистой тенью:

– Воровка! Отребье! Деревенщина!

– Хватит меня обзывать! – наконец опомнилась Хедвика. – Я ничего не воровала!

Торговец потянул вперёд скрюченные пальцы. Луч фонаря бил прямо в лицо, и Хедвика, отчаянно щурясь, принялась яростно, вслепую отмахиваться от чужих рук.

– Не трожь!

– Что же ты делала у моей палатки? Балаганчик Дядюшки Ши не терпит воровства!

– Да что ты заладил! Я не воровала! Я слушала магию!

Торговец на секунду застыл, нелепо и широко раскинув руки, а потом расхохотался, хватая её за рукав платья:

– Слушала магию! Не ври! Воровка, да ещё и лгунья! Откуда у деревенщины деньги на первосортную шерсть?

– С чего это ты взял, что я деревенщина? – вспылила Хедвика, уже сама наступая на торговца. Его синий фрак сбился, фалды метались над землёй, а шляпа ходила ходуном по крашеным рыжим космам – так он тряс головой. Торговец напомнил Хедвике старого виноградаря с соседней деревни – взбалмошного старика, которому то и дело отшибало память. Она усмехнулась и вдруг совершенно перестала его бояться. Разъярённый её ухмылкой, Дядюшка Ши бросился в атаку:

– Да кто, кроме чумазцев с виноградников, ночами прячется на задворках? Таких и в город пускать нельзя, а на площадь – подавно! Проберётесь во дворец, обворуете самих правителей, свергнете! Ворьё!

– Я ничего не воровала! – зло крикнула Хедвика, пытаясь выбраться из-за шатра, но Дядюшка Ши своим широким телом загораживал проход. Над его плечом сияли звёзды, за спиной шумела оживающая перед ночным представлением площадь, а здесь, в углу, спёртый воздух словно кутал Хедвику в тяжёлый кокон.

– Пусти! Пусти меня, дурень! – Она яростно впечатала ладонь в растрескавшийся камень и изо всех сил сжала, потянула на себя истосковавшуюся пыльную магию. Резко выбросила кулак вперёд… Что-то синее сорвалось и мгновенно врезалось в обтянутое шёлковой рубашкой пузо Дядюшки Ши. Он качнулся, выпучил глаза и осел на камни, пошатнув свой алый балаган. Хедвика, поражённая не меньше него, остолбенела.

Магия? Это действительно магия?

Пока она размышляла, совершенно позабыв о поверженном торговце, Дядюшка Ши пришёл в себя, кое-как поднялся и, всё ещё покачиваясь, ткнул в неё пальцем и заорал:

– Ах так! Ах так ты будешь со мной, воровка! Вот тебе! Вот!

Он выхватил из-за пазухи кулёк, который вырос до размеров картофельного мешка, и кинул его на Хедвику. Она отскочила, но мешок, словно живой скат, извернулся и настиг её, обвив душными щупальцами. Перед глазами воцарилась грязно-коричневая тьма, а в нос ударил неожиданно сладкий и солнечный запах яблок.

– Будешь знать, как дерзить Дядюшке Ши! Вот тебе!

Она забилась, стремясь сорвать холщовую материю. Попятилась, запнулась о выбоину в камнях, потеряла равновесие и полетела куда-то вниз, вниз, вниз…

– Если, милочка, не хочешь, чтобы я сдал тебя охране дворца, придётся помочь в моих маленьких фокусах…

Больше Хедвика ничего не слыхала. Когда она очнулась за тёмно-синей, расшитой серебром занавесью, за стенами балагана стояла глубокая ночь. Площадь Искр пуще прежнего пылала огнями, кострами, факелами и фонарями. От лотков мелких торговцев нёсся дух снеди: жареной дичи, рыбы, кукурузы и сладостей. Гремели барабаны, свистели дудки, грохотали жестяные подносы коробейников, усыпанные катушками, свистульками, стекляшками и другими дешёвыми фокусами… Фокусами…

Память извилась ужом, блеснула изумрудной змеиной кожей и наконец гибким, юрким тельцем скользнула на место. Хедвика вскочила и с ужасом поняла, что воспарила над землёй. А потом дёрнулась и снова полетела вниз, не чувствуя ни рук, ни ног.

– Да что за непоседа! – крикнул знакомый голос, и она тотчас приземлилась, но не на пол, а в чьи-то мягкие, мокрые, пахнущие розовым маслом ладони.

Дядюшка Ши снова водрузил её на стол и, ворча, принялся устраивать попрочнее. Хедвика в некотором оцепенении глядела за его спину – там, в большом ящике, оклеенном фольгой и украшенном звёздами из красной бумаги, отражалось нечто, никак не могущее быть ею. Фольга, разумеется, не зеркало, но исказить девушку, превратив её отражение в кристалл…

– Верни меня! – закричала она, пытаясь соскочить с подставки, но только подпрыгнула и сияющим голубоватым сгустком, похожим на кривой отросток или осколок, приземлилась обратно.

– Попрыгунья, – почти добродушно цыкнул Дядюшка Ши. – Не скачи, ещё разобьёшься. Это иллюзия, милочка, иллюзия. Но очень качественная! Я продам тебя каким-нибудь почтенным господам, которые занимаются добычей каменной пыли. Они заберут кристалл с собой, а когда иллюзия рассеется и они поймут, что ты такое, меня уже и след простынет!

– Все узнают, что ты обманщик! – хмуро ответила Хедвика-кристалл, сама не зная, каким образом умудрилась заговорить.

– Никто не узнает, – расплылся в улыбке Ши. – Я тебя оболью беспамятством. Ну-ка, где там оно у меня?..

– Я тоже забудусь? – в ужасе прошептала Хедвика, изо всех сил пытаясь совладать со своим временным кристальным телом. Скатиться, упасть, убежать прочь, прочь от липких ручонок Дядюшки Ши!

– Да что тебе станется, – махнул рукой он, возвращаясь к столу с узким флаконом. Открыл притёртую пробку, принюхался: – Э, нет, это Глоток Надежды. Такое зелье на всякую рвань изводить – преступление! Зельевар не простит.

Он снова отвернулся и принялся звенеть банками и пузырьками в потёртом кожаном саквояже. Хедвика наблюдала за ним в искажённом зеркале фольги. Вот он нагнулся, вот полез в боковой карман, зашуршал бумагой… Стеклянно звякнул гранёный стакан.

– Запропастился куда-то. Придётся свежей порцией тебя окатить, – озабоченно сказал он, осторожно поднося стакан к столу. – Ну, держи! – и щедро плеснул густой голубой жидкости, которая мгновенно впиталась в грани кристалла.

– Ай, как сияет! – довольно потёр ладони Ши и со звоном поставил стакан на стол. – Теперь покупатель и не вспомнит, что приобрёл этот кристальчик у меня. А Дядюшка Ши поедет на другую ярмарку и продаст там что-нибудь другое – фальшивое сердце или змеиные зубы – каким-нибудь простачкам… В деревнях и беспамятства не нужно, народ так доверчив! Ох! Ох!

На площади ударили часы и грохнул фейерверк.

– Началось! Началось! Ну, айда!

Он обхватил Хедвику обеими руками и, прижимая к животу, тяжело понёс к выходу. Из-за сине-серебряной занавеси дохнуло ночной свежестью, мандаринами и дымом; в небесах плескал фейерверк. Искры и огни сыпались на камни площади, дразня запертую магию…

Хедвика с облегчением убедилась, что «беспамятство» не подействовало на неё саму: она не позабыла ни кто она, ни что с ней произошло. Может быть, когда иллюзия рассеется, ей удастся потихоньку сбежать от будущего покупателя и продолжить поиски каменной лавки.

Она глядела прямо в толпу – глаз у кристалла не было, чем она видела, Хедвика понять не могла. Взору открывалось только то, что было прямо перед нею. Ей казалось, будто она застыла в стеклянном теле…

Вокруг вовсю шумела ярмарка, а перед покрытым плисовой скатертью столом собралась уже немалая толпа. Правда, пока стол с товарами был огорожен завесой невидимости – об этом Хедвика догадалась, видя, как Ши бесцеремонно бегает на коротеньких ножках по деревянному настилу, грохочет башмаками, спотыкается и передвигает свои товары. Один раз он едва не упал, схватился за скатерть и потянул на себя весь хлипкий столик, но публика за прозрачной волшебной завесью не обратила на это никакого внимания, хоть многие и разглядывали алый шатёр в упор.

– Да не видят они ничего, – пропыхтел Дядюшка Ши, поднимаясь на ноги. – Сейчас вынесу последний ящик и сдёрну эту невидимку проклятую. Столько силы сосёт, что на ногах еле стоишь, – пожаловался он Хедвике, снова ныряя в балаган позади деревянного настила. Пока он бегал за «последним ящиком», она оглядела публику.

Перед нею толпились разодетые дамы, статные господа, парни-подмастерья и совсем просто одетые девушки в платьях и плащах. Тут и там среди толпы вспыхивали факелы и начинали звенеть струны: по ночам площадь Искр была полна музыкантов.

На противоположной стороне площади ровным полукругом выстроились палатки других фокусников и торговцев. Всё это было нисколько не похоже на те скромные деревенские торжища, где Хедвике приходилось бывать по хозяйству, закупая дрожжи и пробковые дощечки. Там ветхие и новые палатки стояли вкривь и вкось – где понаряднее, где попроще. А некоторые торговцы и вовсе устраивались на земле, раскладывая свои товары на пёстрых платках и прямо на траве.

Здесь же палатки держали строй так, словно это лагерь стражи. Это было красиво: приглядевшись, Хедвика поняла, что торговые шатры образуют вовсе не полукруг, а хитрую спираль, в центре которой стоял самый большой и яркий балаган. Его стенки были увиты цветами – даже отсюда, издалека было видно, как полыхают над входом рубиновые розы, горят золотые лютики и мерцают неземным, ворожейным цветом вересковые незабудки. Должно быть, их собрали в окрестностях Грозогорья, где, несмотря на осень, ещё сражались за жизнь поздние, налитые летним мёдом травы и соцветия.

По площади бродили факиры, над толпой, вызывая восхищённые вздохи, кружили огненные светляки. Из дальней тёмной палатки то и дело с щебетом вылетали стайки крошечных пушистых птиц – от этого воздух над площадью полнился перьями и звоном.

Всё это: пестрота цветов и огней, музыки, голосов, искр, лент и звёзд – напоминало бусины, рассыпанные по кружевному шифону ночи. Заглядевшись, Хедвика на минуту позабыла, что с ней, и опомнилась, только когда Дядюшка Ши, пыхтя, вытащил наконец свои последние товары и принялся торопливо расставлять их на жёлтом плисе.

– Погляди, – обратился к ней он. – А, ты ж не видишь тут… Ну, вот так посмотри, – и подсунул ей белую скатерть, исчёрканную алыми стежками. – Оч-чень интересный экземпляр! Я её зову «недошито-недокрыто». Непростая скатёрочка. Говорят, узор на ней умеет сворачивать время. Шьёшь-вышиваешь, а он никак не заканчивается. Долго будешь шить – и вовсе тебя скатёрка затянет, а уж в какие дни – сама решит. А вот это! – Ши повертел перед ней изящным зеркальцем в чернёной серебряной оправе. От зеркала пахнуло тиной и застоялой водой, Ши сообщил что-то про русалок из Черноречья, но Хедвика прослушала: её больше интересовало собственное отражение. И вправду, она кристалл! Голубой, с бликами, танцующими на изломах, с радужными искрами в глубине, с целой короной самоцветных брызг. Ого!..

Что-то будет дальше?..

Дядюшка Ши наводил на витрине последний лоск, когда завеса-невидимка всколыхнулась и внутрь проскользнул… да это же лютник из таверны, тот самый, что назвался Сердце-Камень!

– Ушлая душонка, – испуганно оглянувшись на него, прошептал Ши. – Рано, рано пришёл! А если кто увидел?

– Никто не увидел, – усмехнулся лютник, сбрасывая капюшон. Теперь, в полумраке и бликах с площади, его лицо казалось гораздо старше. Черты заострились, глаза глядели хищно и задорно: словно волк, крадучись, вошёл в загон к козочкам. – Уж не от меня ли ты завесился невидимостью?

– Завесишься от тебя, – вздохнул Ши, пытаясь, однако, невзначай закрыть прилавок своими широкими телесами. Глядя на его ухищрения, лютник вновь осклабился и легко вспрыгнул на деревянный настил.

– Ну-ка, отойди. Что тут у тебя нынче?

– Пощади, уродец, – жалобно попросил Ши, сдуваясь под его взглядом, как рыба-шар. – Давай после ярмарки… Что останется – любое бери.

– Свою долю забираю, когда вздумаю, – ласково рассмеялся лютник, отодвигая торговца. И воскликнул: – Вот это да! Где же ты уволок такую добычу? Знакомая девица!

– Помоги! – прошипела Хедвика, безнадёжно пытаясь расшевелить кристалл и привлечь внимание. – Помоги мне выбраться отсюда!

– Сама явилась, – хмуро пробормотал Ши, вытаскивая из кармана мягкую тряпочку. Промокнул ею лоб, а потом (фу-у!) прошёлся по граням кристалла.

– Помоги!

– Шила в мешке не утаишь, – таинственно улыбнулся лютник и, подмигнув Хедвике, исчез, точно как в таверне, только на этот раз без искр и шума.

– Во даёт… И не взял ничего… Перебежчик. Шарлатан! – тотчас обретая прежний тон и уверенность, заворчал балаганщик. Он осторожно выставил на стол целую вереницу звенящих склянок со снадобьями всех оттенков голубого, ещё раз протёр своей тряпочкой, смахнул пылинку со скатерти и проворчал: – Моя бы воля, глаза б мои его не видели. Но куда без него, куда…

– Все у тебя перебежчики, шарлатаны и ворьё, – хмыкнула Хедвика, впрочем, не особенно размышляя о Дядюшке Ши: она злилась на лютника и внимательно разглядывала толпу, пытаясь понять, куда тот исчез. В том, что он где-то рядом, она даже не сомневалась.

Но балаганщик среагировал на её слова на удивление бурно.

– О! – воскликнул он, на мгновение оторвавшись от витрины. – Уж он-то – не ворьё, не мелкий воришка. Он властитель воров! И настоящий подлец в придачу…

– За что же такие почести?

– Он ворует то, что отнять не так-то просто, унести ещё сложнее, а уж долго у себя хранить – что души лишиться. Тут, милая моя воровочка, пан или пропал: украдёшь и сбудешь, кому надо, – твой куш, пой, гуляй. А коли своруешь, а потом отделаться не сможешь – пиши пропало… Пиши пропало! – Ши горестно хлопнул себя по синим бокам, будто сам не сумел сбыть краденого, и воскликнул: – Но пора начинать, однако! Поехали! – и всплеснул мясистыми, умащёнными маслом ладонями. Шлепок получился звучный, сочный. Занавес-невидимка, приглушавший цвета и звуки, упал, и ярмарка площади Искр наконец хлынула на Хедвику всей своей мощью. Гомон, звон, фейерверки и выкрики, флаги, хмель, огни и карусели – словно разошлась пыльная пелена, и всё вокруг заиграло, зазвенело, умытое дождём и освещённое буйным ночным весельем.

– Леди и господа! – зычно крикнул балаганщик, и голос его бархатисто раскатился над толпой. – Дядюшка Ши прибыл от самых Горячих гор и вновь раскинул свой скромный шатёр перед жителями столицы. Диковинки со всех Семи земель: от Траворечья до Ражего леса. Добрые леди и господа! Торговля открыта!

Стоило ему произнести эти магические слова, как толпа всколыхнулась и накатила, напирая на деревянный настил.

– Русалочье зеркало!

– Продано!

– Вежьи травяные руны!

– Продано!

– Корень чернореца сушёного!

– Продано!

– Карта снов! Первое издание «Синего шара»! Шерсть грвеца!

– Продано!

Торговля шла бойко; мелкие фокусы и магическую мишуру Дядюшка Ши продал сразу, выручив за это немало монет. Следом в дело пошли более серьёзные экспонаты. Кое-кто из покупателей побогаче расплачивался не просто медяками и серебром, а первосортной каменной пылью… Дело шло к рассвету, а балаганщик устало и весело кивал новым и новым покупателям. Наконец на плисовой скатерти остались лишь самые никчемные да самые дорогие товары.

– Леди и господа! Фонарь иллюзий! Где бы вы ни пожелали навесить ворожбы, витражи фонаря осветят любой выдуманный мир! Ни в каком лабиринте, ни в каком лесу не заблудитесь, покуда горит свет!

Ши взял в руки тяжёлый, в бронзовой оправе фонарь и высоко поднял его над толпой. Блики и искры от цветных витражных стёкол рассыпались по лицам гостей, вызвав восхищённые возгласы.

– Ларь семи воров! – надрывался тем временем Ши. – Не пугайтесь названия! В ларе – храбрость и ловкость, изворотливость и хитрость, неуловимость, бесстрашие и, конечно, удача! По флакончику каждого зельица для добрых леди и господ! Купите ларь семи воров – и радуга эликсиров везения и отваги в ваших руках!

Господа с интересом присматривались к окованному красным железом ларчику, под крышкой которого скрывались семь флаконов и такие обольстительные перспективы…

– И, наконец, голубой кристалл! Кто не ведает, что мир наш подобен кристаллу, кто не хотел оказаться в сопредельных мирах? Ну а кроме того, – он заговорщицки понизил голос и прищурился, – для тех, кто знает толк в каменном деле, кристалл послужит чудесным сырьём…

«Сырьём?» – задохнулась от ужаса Хедвика.

Толпа снова загомонила. Знатоков каменного дела среди «добрых леди и господ» оказалось немало, но редкий из них ведал, из какого камня выходит поистине колдовская пыль. Как по команде, вперёд выступили пять мастеров-каменщиков – Хедвика без труда признала среди них тех, кто не пустил её и на порог. А тот господин, что стоял с краю, весьма смахивал на давешнего обманщика, оставившего её без каменного браслета…

– Десять серебряных, – молвил тем временем один из мастеров, осматривая кристалл.

– Пятнадцать, – цокнул другой, взбираясь на настил и проводя по кристаллу ладонью. – Надо же, без одной царапины! Двадцать даю!

– Тридцать! – крикнули из толпы.

– Тридцать два, – степенно произнёс старик-мастер в кожаном плаще, пробираясь к столу.

– Сто, сто! – заорал дерзкий подмастерье и тут же юркнул в толпу – только мелькнули смоляные лохмы.

– Сто десять, – хлопнул ладонью по опустевшей алой скатерти первый из говоривших.

– Сто десять? – переспросил Дядюшка Ши. – Эт-то интересно! Господа, помните, кристалл не прост, он покрыт соляной пылью!

По толпе прокатился недоумённый гул; пожилой мастер в плаще недоверчиво склонил голову.

– Да-да! – адресуя ему лукавую улыбку, воскликнул балаганщик. – Тончайшее напыление! А ведь многим известно, как сложно соединить камень и соль. Сто десять серебряных! Готов ли кто-то из благородных горожан заплатить за кристалл больше?

– Сто двенадцать, – раскатился над толпой голос знаменитого на всё Грозогорье огранщика янтаря. – Даю сто двенадцать!

– Сто двадцать, – хмурясь, предложил тот, которому так по вкусу пришлась гладкость граней. Он снова провёл ладонью по пронзительно-голубому сколу, и Хедвика передёрнулась, чувствуя, впрочем, что иллюзия потихоньку спадает. Она ощущала себя и кристаллом, и человеком, вдруг осознав, что усилием воли может сама стянуть с себя ворожбу, как перчатку с пальцев, как скатерть со стола. Но ещё не время, не время…

И вдруг всё смолкло.

– Сто пятьдесят, – разнеслось в толпе, и даже огненные фонтаны, обрамлявшие площадь, уняли свой блеск.

Из-за спин медленно вышла низкая женщина в тёмно-синем плаще с капюшоном. Плащ струился за ней мягкой волной, отливавшей то в изумруд, то в бирюзу, и был сшит из весьма недешёвой ткани. Незнакомка подошла к деревянному настилу – толпа расступалась перед ней, будто она была чумной королевой, – и властно вытянула руку, приоткрыв ладонь. На деревянные доски у самых башмаков Ши, соткавшись прямо из воздуха, рухнул толстый, туго набитый мешочек размером с яблоко.

– Ну? – повелительно поторопила покупательница.

«Колдунья… из Мёртвого города…» – прошелестело в ярмарочной толпе.

Хедвика съёжилась и застыла в своём кристальном теле, отчаянно и безуспешно стремясь остаться незамеченной. Струсил и сам Дядюшка Ши: видно, властная покупательница была из тех, кто способен распознать иллюзию.

– Зачем вам это, госпожа? – пролепетал он, растерянно улыбнувшись публике.

Хедвика видела, как женщина в плаще подходит ближе и ближе, а за её спиной темнеет среди наряженной публики знакомый футляр от лютни… Она пригляделась: да-да, это был властитель воров! Но на неё лютник не глядел, а только шептался со сморщенным стариком в кожаном переднике и огромных круглых очках. Старик качал головой, щурился и пожимал плечами. В конце концов лютник указал рукой точно на Хедвику, хлопнул старика по спине и отошёл в тень. Настырная покупательница тем временем поманила Ши длинным, увенчанным чёрным когтем пальцем:

– Если нечист на руку с этим кристаллом, говори сейчас. А если всё так, как расписываешь, беру его за сто пятьдесят серебряных. Заверни в картон, а перевяжу сама.

«Почему она хочет сама перевязать?.. Неужели магической нитью? Вот тогда уж прости-прощай…»

Судорожно переглатывая, Хедвика натужно пыталась сбросить иллюзию. Нужно сосредоточиться, всего лишь сосредоточиться, но страшный коготь незнакомки не даёт покоя…

– Сударыня, как можно, – заикаясь, лебезил Ши, не оставляя попыток оттереть таинственную особу от витрины. – Всё высшего сорта! И зачем вам, такой леди, утруждаться поклажей! Мои посыльные сами отнесут вам покупку, только укажите адрес…

Она щёлкнула пальцами, и Ши умолк, разевая рот, как безумная рыба, которую чудом миновал поварской нож.

«Ведьма!» – вновь пронеслось по толпе. Факиры, дамы, мастера, мальчишки, музыканты и коробейники – все как один затаили дыхание.

Ведьма величественно взошла на помост. Хлёсткий жест – и кристалл вздрогнул, готовый взвиться в воздух. Хедвика сжалась в ожидании разоблачения…

– Госпожа, – твёрдо и бархатно произнёс лютник, по-кошачьи вспрыгивая на настил. – Торг не окончен. Спросите сами, раз уж вы обезгласили нашего доброго балаганщика. Быть может, кто-то готов предложить бо2льшую цену?

– Старый знакомец… – обронила ведьма, глядя на властителя воров. – Какое дело тебе до этого кристалла?

Лютник улыбнулся, но не успел сказать и слова, как из толпы заголосили:

– Госпожа, госпожа! Покупаю камешек за двести серебряных! За двести! Ши, старый ты шмардун, кивни, если сделка в силе!

Ши расширил глаза и закивал, словно болванчик, всеми силами показывая, что согласен и одобряет покупку.

– Ну вот, – обладатель двух сотен лишних серебряных монет прорвался сквозь толпу и, покряхтывая и оправляя заляпанный киноварью фартук, влез на помост. Хедвика с тревогой, но без всякого удивления узнала в нём того самого мастера, с которым минуту назад сговаривался лютник. Что он замышляет?

– Позвольте, госпожа, позвольте, – суетился старик, стаскивая кристалл со скатерти и заворачивая в свой кожаный фартук. – Простите, коли обидел, бывайте, всего доброго!

Он кивнул колдунье и балаганщику и, прижимая свёрток к животу, неловко соскочил в гущу камзолов, боа и сюртуков. Сухонький покупатель пропал из виду уже секунду спустя.

Лютник с достоинством поклонился, спрыгнул следом и, приподняв шляпу, тоже исчез, но не сгинув в толпе, а вновь рассыпавшись фейерверком кручёных брызг. Правда, в этот раз обошлось без каменной пыли – видимо, и властителю воров порой приходится экономить волшебство.

Ведьма, прищурившись, сошла с помоста и завернула в балаган. Дядюшка Ши, повинуясь её щелчку, безропотно и молчаливо поплыл следом, едва касаясь досок носками башмаков.

– Ну, рассказывай, что за девочку ты запрятал в кристалл?

– А-а… о-о… о, как приятно снова обрести речь! Благодарю!

– Что за девка?

– Не знаю! – жалобно вякнул он, потирая горло. – Сама пришла!

– Как? Откуда?

– Увидал, что хочет обворовать мой балаганчик, и скрутил. Неопытная, видать, хоть, кажется, и ведьмочка.

– Ведьма?

– Я накинул на неё иллюзию кристалла. Все знают, Ши – мастер иллюзий! А она сохранила разум, зыркала на меня, даже с этим воровским корольком языками сцепилась.

– Ах, у тебя и он погостил? – рассмеялась ведьма, оглядывая балаган. Ещё один щелчок – и Ши оказался у самого её лица. – А теперь запомни, пройдоха ты грозогорский: девочку эту не тронь. Думать о ней забудь и разыскивать не смей, если не хочешь, чтобы время кувырком пошло.

– Что-о? – выпучил глаза балаганщик. – А как же вы? А вы… Ах, простите, госпожа моя… Уж вы-то за ней приглядите!

– Уж я-то за ней пригляжу, – задумчиво повторила она, глядя, как Ши шлёпнулся на усыпанный опилками пол. – Да вот не так просто это будет. След её не берёт.

– Как так? – обомлел балаганщик. – Всех берёт, а её – не берёт?

– Нездешняя она. Как в кокон спрятана. Не идёт на неё ни пыль, ни след, ни слово. Вот и мне не далась в руки…

– Так неужели, если бы госпожа пожелала по-настоящему кристалл купить, не купила бы?

– Подозреваю, именно так.

«Ведьма ведьмовская, – пронеслось в голове у Ши. – Скорее бы спровадить!»

– Хватит дрожать, и сама ухожу. И вон из Грозогорья со своими побрякушками – чёрные зеркала, алые скатерти! Не шутки это. Время в кольцо завернуть и юнец по глупости сумеет. А ты попробуй потом распутать, распрясти…

На этих словах у Ши зашумело в голове, и очнулся он лишь под утро в том самом витражном переулке, куда накануне занесло Хедвику. Такова уж была милосердная магия столицы: выносить заплутавших, перепивших, потерявшихся и проигравших не в чащобу и не в тёмные скверы, а в старый переулочек, к которому стекались шумные городские тракты.

На этом с Дядюшкой Ши распрощаемся – до поры до времени.

5. Мастера и мудрецы

– Вор, менестрель, дворянин – и по уши погряз в долгах. – Пожилой мастер осторожно опустил свёрток с кристаллом на матрас и подмигнул своему отражению в бутылочно-зелёном оконном стекле. – Ну, где ты? Знал же, что по пятам идёшь.

Скрипнул ставень, и лютник с улыбкой перемахнул через подоконник. За его спиной занимался сырой и бледный осенний грозогорский рассвет, словно всё золото первой осени в одну ночь смыло, и унеслись вслед за ярмаркой огненные бабочки, рыжие брызги.

– Почему это в долгах? – спросил жданый гость, втягивая в комнату футляр с лютней и захлопывая створки. Те беззвучно сошлись; мелькнув шустрой змейкой, встала на место искра защитной ворожбы.

– Кому как, а мне за этот кристальчик ты должен порядочно.

– Ах да… Сколько?

– Ну… сотня серебряных сверху тех двух, что я заплатил Ши.

– Сотня? Пожалуйста, если согласишься взять голубыми шарами. Сколько? – повторил лютник.

Мастер прищурился, оценивающе глядя на кристалл:

– Хорош. Хорош! Чистый, крепкий. Поди, из Каменного Храма?

– Ну как сказать… Так сколько шаров?

– Пять. Но ярких. Мне не нужны склизкие ошмётки, что Ивар принёс в прошлый раз. С таких одна жижа, ни крупицы пыли не вытянешь.

– Будут к концу недели.

– Вот и хорошо. Не задерживаю тебя больше, мой скользкий скальд.

– Не торопи реки, почтенный мастер. Проверь, не продешевил ли ты с платой.

Лютник с неизменной улыбкой запахнул плащ и, едва касаясь, очертил пальцем грань кристалла. Старик непреклонно ответил:

– Проверю, непременно. Но без тебя, без тебя. Ручками, инструментом, в мастерской и проверю.

– Вот только ручками не надо, почтенный.

– Это ещё почему? Ты мастера не учи…

– А ты, мастер, помолчи. Погляди лучше.

Кристалл тем временем взбрыкнул, вспыхнул и завалился набок. По рёбрам-лезвиям побежал синий шнурок огня, и не успел никто моргнуть, как он от корней добрался к вершине.

– Конечно, ведьма, – кивнул лютник, оттаскивая оторопевшего мастера подальше. – Так и знал. Разве обычные люди сбрасывают иллюзию? С обычных она сама спадает!

Кристалл задрожал и потонул в тёмном дыме.

– Да ещё и злыдня, судя по всему, – констатировал лютник. – Дым-то какой чёрный…

– Злыдня не злыдня, – сердито и глухо произнесла Хедвика из глубины тёмного облака, отряхиваясь и с облегчением ощущая себя в привычном теле, – а вот ты самый настоящий хам, это без всякого дыма ясно.

Когда клубы окончательно рассеялись, от кристалла не осталось ни чешуйки, ни голубой пылинки. Вместо этого на матрасе, обхватив руками колени, сидела диковатая, лохматая и очень сердитая девушка.

– Это что? – только и спросил ремесленник.

– Знакомься, мастер Грегор. Это виноградная леди.

Пока Хедвика, расправляя платье, стряхивала пыль и растирала затёкшие плечи, лютник взял ошалевшего каменщика под локоть и негромко сказал:

– Приглядывай за этой девочкой.

– Откуда хоть ты её взял – расскажешь?

– Я своё дело делаю, ты своё. А в дела мудрецов, говорят, нос не суй, голову потеряешь.

– Но ты, конечно, сунул.

– Как всегда, – усмехнулся лютник, глядя на Хедвику. – Без этого жизнь скучна, мастер Грегор.

– А голову ты когда-нибудь точно потеряешь, – проворчал мастер. – Кому перешёл дорогу на этот раз?

– Не притворяйся. Ты не мог не узнать колдунью из Мёртвого города. Сам видел, она положила глаз на Виноградную Лозу.

– Виноградная Лоза, – сухо засмеялся мастер, по звуку – словно сморщенные горошины просыпались на наждачную бумагу. – И как звать тебя, Виноградная Лоза? И что потеряла ты в Грозогорье?

Нетвёрдо держась на ногах, Хедвика подошла к мужчинам и, обращаясь к лютнику, произнесла виновато и дерзко:

– Браслет твой у меня украли. Вот и осталась без ничего. Искала каменные лавки, куда возьмут подмастерьем, да только все мастера грозогорские очень уж суеверные, думают, женщина – к беде. Добралась к ночи до площади Искр, а там…

– …А там и Дядюшка Ши тут как тут, своей выгоды не упустит. Ты поберегись, виноградная, твой шарик такой яркий, что не то что Ши или та ведьма на него позарятся, – любой, распознав, лапы потянет.

– Какой шарик? – тревожно спросила Хедвика, сдувая со лба каштановую прядь. Да, расчёски волосы уже несколько дней не знали…

– Тот, что у тебя в груди перестукивает, – хмыкнул мастер и повернулся к властителю воров: – Я гляжу, девица-то ни о чём не ведает. Совсем как моя ветрогонка не ведала до поры до времени…

– Уж какая есть, – развёл руками лютник. – А ты всё-таки пригляди. Может, сам её возьмёшь в подмастерья? Ты ведь тоже… хм… по камню мастер.

– Нужна мне дармоедка, – проворчал Грегор больше для порядка, а сам с любопытством поглядел на гостью. – Ну, давай, дам тебе камень, попробуешь, что ли…

– Только не надо все эти сказки про горькую тревогу каменную да тепло плести! – скривилась она. – Уже было!

– Да какие сказки. Ты лучше скажи, чего тебе в каменной лавке-то понадобилось?

– Хочу понять, как магию из камня добывают.

– Это тебе зачем?!

– Чтобы не только из камней, а отовсюду её брать. Площадь Искр насквозь пропитана колдовством, а попробуй вытяни. Но ведь можно, наверняка можно…

Властитель воров подмигнул мастеру. Спросил:

– Так ты, виноградная, думаешь, магия из камня берётся?

– Ну а как же. Ведь не зря её каменной пылью зовут.

Лютник покачал головой. В глазах его выплясывали лукавые искры, но голос был серьёзен, что у правителей на дворцовых площадях.

– Грегор, сколько ты заплатил за неё Ши?

– Две сотни серебряных.

– Бери в подмастерья. Чует моё сердце, и цену отобьёшь, и дальше не прогадаешь.

Мастер и лютник переглянулись, будто советуясь, а потом Грегор обернулся к Хедвике и со вздохом молвил:

– Беру тебя в подмастерья из уважения к властителю воров. Чтобы могла отработать две сотни серебряных честным трудом, а не у обочины тракта.

Лютник расхохотался:

– Вот как события происходят, стоит попасть в столицу! А ведь звал я тебя всего лишь на лютне подыграть… Всё с ног на голову, верно? А ты держи ухо востро, виноградная, не трепещи да не бойся – погляди, какие у тебя друзья выискались: мастер каменный, благородный вор, ведьма да пройдоха-балаганщик. Каждому бы так! А вам, друзья мои, теперь самое время спать!

– Весёлых тебе песен, – пожелал мастер Грегор в спину уходящему лютнику. – Да сам больно не светись!

– И тебе звонких камней! – долетело из темноты. – Леди береги!

– Вот как события происходят, – пробормотал мастер, передразнивая лютника. – Ну что, подмастерье, идём в дом. Завтра за работу. И как тебя угораздило в Грозогорье?..

– В дела мудрецов носа не суй, голову потеряешь, – процитировала Хедвика.

– Ты, что ли, мудречиха? – фыркнул Грегор. Задёрнул шторы, зажёг слабый ночник. Обернулся и велел: – А теперь спать, спать… Давно в постель пора честным людям.

Наутро Хедвика наконец сумела разглядеть Грегора как следует – не в ярмарочном сумбуре, не в полутьме рассветной мастерской, а в ярком, чистом и по-северному спокойном свете предзимнего дня.

Грегор сошёл по широкой шаткой лестнице, насвистывая и вытирая руки о фартук. Спустившись, он скинул фартук на низкий тёмный комод; следом отправились грубые перчатки, а на стол по соседству со звоном лёг монокль в три толстых линзы. Тогда, наконец, он взглянул на Хедвику обоими глазами, узкими, чёрными, словно налитыми густым и горячим ягодным соком.

– Ну, хозяйка незваная, накрывай на стол, – попросил мастер, обтирая руки огромным холщовым холстом. – Я уже не одни бусы каменные оправил, пока ты тут дремала.

– Бусы? А чего же в перчатках дерюжных? Разве в таких тонкую работу делают?

– Что ты знаешь, виноградова дочь. Прежде чем огранкой да росписью заниматься, камень отколоть надо. Думаешь, мне торговцы готовые бирюльки приносят, знай вставляй в оправу? Не-ет. – Мастер с хрустом сомкнул пальцы и уселся за стол. Потёр кустистые брови, словно кто щёткой по деревянному полу прошёлся. – Ну, давай, вон там, в буфете, тарелки, в рундуке овощи, под окном пирожки.

Хедвика принялась выставлять на стол тарелки, а сама всё приглядывалась к Грегору: притворяется или на самом деле чудаковат? А тот, сощурившись, глядел в окно, пожёвывая пёрышко.

«В служанки не нанималась, – подумала она, вытаскивая противень с круглыми пирожками, – но послушать, о чём настоящий мастер говорит, плохо ли? Может, между делом и что полезное окажется. Убедиться бы только, что мастер вправду настоящий…»

Убедиться ей в этом за день пришлось не раз.

Не успели закончить с завтраком – ни рыбы, ни дичи, одни салаты да пирожки с вареньем, – как в дверь постучали. Два стука, пауза и ещё три. Хедвика встала было из-за стола, но Грегор поднял палец, чуть погодя приложил к губам:

– На чёткий стук не отзывайся. Если стучат рассыпчато, весело, тут можешь открывать, воры пришли, купцы или покупатели помельче. А если вот так… – Стук в дверь, как по заказу, повторился. – Если вот так, то к дверям и соваться не смей. Это из гильдии. И лучше бы тебе не знать зачем.

– Зачем? – тотчас спросила Хедвика.

– Молчи, молчи, виноделочка, и живенько-ка вон туда, – шёпотом велел мастер, махая в сторону дверей за буфетом.

Хедвика скользнула за витражные створки и притаилась в ожидании гостей. Грегор тем временем отпер сцепленные на ночь засовы.

– Доброго дня, мастер! Заказ из дворца.

– Вы с другим и не приходите. Ну, проходите. Мастерская налево, уж помните, поди. Давайте бумажки…

Двое мужчин в кашемировых шляпах и алых плащах вошли внутрь. По всему было видно, что они тут не впервые и мастера уважают.

– Не тесно вам? – спросил тот, что повыше, с плоской сумой наперевес. – Может, походатайствуете? Уж мастеру Грегору правитель не откажет, выделят мастерскую попросторней. Дочку-то вашу вон какими хоромами одарили на Олёной улице…

– Да что там. Она-то настоящее дело делает. А я… – Мастер мягко улыбнулся, махнул рукой. – В тесноте, как говорится, да не в обиде. Кроме того, если и дадут чего пошире, то уж точно не на площади Искр.

– Это верно, – согласился второй дворцовый посланник. – На площади теперь яблоку негде упасть, не то что раньше…

Все трое замолчали. Над мастерской повис призрак тяжёлого тёмного меча, в незапамятные времена опустившегося на горы. Наконец Грегор прокашлялся и повторил:

– Ну, давайте ваши бумажки, давайте камни, назначайте срок.

Гости склонились над столом, на который лёг большой альбом в бархатном переплёте и несколько официального вида бумаг с гербом дворца. Грегор, перелистывая плотные страницы, уточнял и переспрашивал, господа из гильдии отвечали. Наконец один из них вынул из-за пазухи мешочек и высыпал поверх пергаментных листов тёмно-зелёные матовые камни.

Грегор взвесил камни в ладони, поглядел сквозь них на свет.

– Сами понимаете, господа, надо камешки проверить. Пойду изучать состав…

И нырнул за витражную дверь к Хедвике, скучавшей в тёмной каморке.

– Ты чего света не зажигаешь, виноградная?

– Сам велел сидеть тихо.

– Так эта дверь на свет зачарована, снаружи ничего не увидеть, не услышать, хоть об самое стекло глаза обмозоль. Ну-ка…

Мастер пошарил ладонями в воздухе, прищёлкнул – и из темноты выплыл малиновый лепесток свечного пламени.

– А поярче? – попросил Грегор, обращаясь к ветвистому подсвечнику и протягивая к нему ладонь. Тот, послушавшись, вспыхнул ещё пятью свечами. Ровные розовые огни не чадили, почти не дрожали, а только слабо серебрились у самого основания. – Вот так-то лучше!

Мастер перенёс подсвечник на круглый стол посреди каморки. Свечное пламя тотчас обратило тьму в слабые сумерки и выхватило из тёмных углов высокие шкафы с резными дверцами, полные толстых альбомов, книг, неведомых приборов, чудных инструментов, бутылей, склянок и пузырьков.

Хедвика молча оглядывала каморку, оказавшуюся вовсе не каморкой, а круглой комнатой, и гадала, какой вопрос задать первым. И десяти минут не прошло с той минуты, как она открыла глаза, а увидено уже столько, что загадок на целый лес хватит.

– Поняла, поди, кто пришёл? – прервал её раздумья Грегор. – Господа инспекторы-ревизоры от самого правителя. Принесли заказ, заодно и мастерскую осмотрят, оглядят, не промышляю ли я здесь тёмными делами… Уж прости, придётся тебе пока посидеть тут, а то начнут выяснять, кто ты, что да как.

Хедвика кивнула, мало вслушиваясь в его слова, и указала на подсвечник:

– Как ты заставил вспыхнуть свечи? Ты не касался их. Ты тоже маг?

– Я?.. Ах, леди-лоза, насмешила! Я не маг, я мастер-резчик. А о магии лишь мечтаем…

– Но со свечами-то что?

– Так я тебе и рассказал, – подмигнул мастер. – Вот про синие шары узнаешь да про то, как пыль каменную получают, тогда и сама догадаешься. А пока мне к господам дворцовой гильдии пора. А ты вот, погляди на досуге, чтобы не скучать.

Протянул ей тонкую книжицу с дальней полки – и к дверям.

– Но свечи-то, свечи? – крикнула Хедвика, хватая его за полу сюртука. – Хоть словом намекни!

– Видала синие шары живые? Нет? С них каждая крупица – великая ценность. Да только кто, кроме мастера, знает, сколько их было, крупиц этих? Остатками и колдую иногда.

Хедвика слушала, через слово угадывая, а про последнее и вовсе не поняла.

– Почитай, почитай книжку. И про шары синие найдёшь, – вытягивая из её пальцев сюртук, велел Грегор. А вытянул – и был таков за витражной дверью.

Прежде чем приняться за книгу, Хедвика взяла подсвечник и как следует осмотрела круглую комнату. Малиновое пламя выхватывало из сумрака новые и новые полки, ряды корешков, шкафы, занавеси и развешанные по стенам стеклянные пластины, исчерченные картами и стрелками. Всё это было похоже на тайную библиотеку, что скрывается за садом, в котором века напролёт идёт снег и только единожды в десятилетие цветёт ледяная яблоня.

Она помотала головой, сбрасывая наваждение, и принюхалась: наверняка эти свечи – тот же дурман, что и шелковичный настой, которым напоил её давешний мастер Арнольд. Но ни ноты благовоний или трав не услышала. «Оживлённая» крупицами от неведомых синих шаров свеча пахла воском, сухо потрескивала и продолжала ровно держать корону малиновых лепестков.

Хедвика приоткрыла один из шкафов (Грегор о запретах не обмолвился, а побывать в библиотечке при мастерской не каждому доведётся!) и, подтянув к себе стул с круглой спинкой, поставила на него подсвечник. Тени от ровного пламени взвились к полотку, взвихрились и улеглись хитрой вязью.

– Ну, свеча, если ты живая, подскажи, где о тебе прочесть? – робея, негромко спросила Хедвика. Ничего не произошло, только снова повеяло на неё туманом с нездешних гор, пустых, сырых и тревожных, где одинокий дом цепляется за вершину, по кровле его грохочут бушующие капели, а у стен лежат великие снега.

Вновь Хедвика стряхнула видение и принялась разглядывать книжные корешки на полках. Но, как бы ни было велико её любопытство, невежество всё же пересилило, не позволив разобрать ни слова на чужом языке. Тогда она взяла ту книжицу, что дал ей Грегор, вгляделась в обложку и сложила из знакомых символов чудное, тревожное название.

«Сферы бури и гавани. Картография Северолесья.

Развернула страницы, придерживая сухой переплёт, и порезалась, ослепла от хлынувшей в глаза синевы. Такая пронзительная голубизна, грозная и густая, глубокая и нежная глянула на неё с разворота, что утянула тотчас в самую океанскую глушь, где океан дьявол и фантазёр, где руки его – реки, а глаза – озёра, и ледяные его волны облизывают небеса…

6. Синие шары

– Эй, виноградная! Просыпайся! Над книгами только заучки засыпают. А ты-то – дерзкая, деревенская, из такой разве породы? Ну-ка, просыпайся!

Безжалостно и отчаянно вырывали её из объятий ночного снежного океана. Тянулось вдали ледяное глиняное побережье, а за ним по мощёной дороге дробили камень копыта, и восток занимался бледной земляничной зарёй…

– Просыпайся!

Копыта звенели всё ближе, и вот уже по океанской тверди, словно по наковальне, отдавался невозможный, мучительный перестук.

– Да кто так стучит! – хрипло пробормотала сонная Хедвика, ныряя назад, в тишину синего океана. – Отпустите! Утихните!

Шлёпнула рукой со всей силы, упала на что-то мягкое, бархатное и вскочила, как обожжённая, тотчас очнувшись и всё вспомнив: прямо под ладонью исходила пыльной вонью старая скатерть.

– Ты полегче, полегче, – испуганно попросил Грегор, выставив перед собой руки. – Кто ж знал…

– Что это за книга? – задыхаясь, словно только что и впрямь боролась с зимней волной, спросила Хедвика.

– Да о синих шарах книга… Прав Файф, ведьма ты, неопытная, глупая и бессовестная.

– Почему бессовестная? – чувствуя непривычную слабость, нахмурилась она.

– Потому что сколько всего в твоих силах, а ты и не ведаешь. Такой синий шар прятала.

– Ничего я не прятала. То в воровстве обвиняют, то в тайнах… Лучше воды дай. Ушли твои господа из дворцовой гильдии?

– Ушли, ушли. Как они за порог, я к тебе – что, думаю, тихо так сидишь? Ни башню по камушку не разнесло, ни площадь не запылала. Книжкой, что ли, увлеклась, книгочейка? Гляжу – а ты и вправду увлеклась! Ещё бы часок, и не вытянуть тебя оттуда…

– Мастер Грегор, признавайся, у тебя здесь свеча особая, дурманит без запаха? Или другие какие травы по углам рассыпаны? А?

– Ничего у меня тут нет. Комната эта – для друзей, чужаков сюда не впускаю. Зачем мне тут кого-то травить?

– А зачем меня впустил? И отчего мне всё горы и океан мерещились?

– Горы и океан? Вот как… Ты, выходит, ведьма морская, водой промышляешь, дождями… Да не вопи, не вопи, – замахал он на открывшую было рот Хедвику. – Сейчас не повелеваешь, так, может, потом начнёшь. А суть у тебя такая, раз океан привиделся. Была бы не ведьма или хотя бы учёная мало-мальски – увидала бы одни слова в книге моей. А первое знакомство вот какое вышло – едва не затянуло тебя с твоим-то шариком…

– Объясни о шарах, мастер. Что они такое?

– Прежде обед соберём. Это ты тут прохлаждалась, на волнах покачивалась. А я заказ принимал, наболтался – язык болит. Вот тебе вода, вот тебе полотенце, умывайся и айда обедать. Вернее, завтрак заканчивать.

Когда Хедвика, пошатываясь, вышла из круглой комнаты, за окнами золотилось шедшее на закат солнце. Грегор уже скрючился у очага и подкладывал на железный противень жилистые куски мяса. Сырое мясо шипело и шкворчало, по краям аппетитно пузырилось масло, и пахло, пожалуй, на всю площадь Искр.

– Скажи, а как твоя мастерская на площади оказалась? Все остальные дома и лавки тут… – Хедвика покрутила рукой, подыскивая слово, – ну… пороскошнее. Побогаче. Как на парад выстроились. А твоя…

– Да что ты за любопытная такая? По красоте будешь судить – ничего путного не узнаешь и не увидишь. Меньше спрашивай, больше подмечай. Вон, заказчики из дворца приходили – так, надо думать, для правителей работаю. А правителям своих мастеров под боком всегда удобнее держать, вот и выделили местечко на этой площади.

– Но ты ведь не только королевский ювелир, а, мастер Грегор? И о библиотеке твоей правители не ведают. И синие шары эти…

– Опять о шарах! Мясо подгорает, снимай! И рис недоварен. Какая ж ты хозяйка? Пока лясы точишь, огонь своё дело делает!

Хедвика спрятала усмешку и бросилась к противню с мясом. Очаг тут, видать, тоже «оживлённый», раз так быстро жарит…

Пока она выкладывала поджаристые кусочки на блюдо, Грегор подоспел с целой миской риса. Брякнул на стол кувшин молока, высыпал в плошку миндаля, вытащил из буфета плетёный коробок вроде тех, с какими хозяйки на рынок ходят, только поменьше. В нём оказалась баночка мёду, вяленые груши, сушёные абрикосы и лиловый чернослив.

– Ну, пожуём, – провозгласил мастер, разливая молоко по высоким стеклянным кружкам. Хедвика пристально следила за его трапезой, но не заметила, чтобы он взял хоть кусок мяса. Грегор горстями сыпал в рот рис, щедро заедал мёдом, закусывал миндалём и запивал молоком, но ни разу не потянулся к широкому, чернёного серебра блюду с дичью.

– А мясо для кого? – наконец спросила она, очищая от скорлупы миндаль и обмакивая его в мёд.

– Мясо – для тебя. Поди, отродясь не едала.

– Отчего же. Едала, как в Грозогорье явилась.

– Ну вот и сейчас ешь. А то как смерть бледная – после океанских-то своих приключений. Ешь, да только гостям ещё оставь.

– Снова гостей ждём?

– Каждый вечер ждём. И каждый вечер они голодными являются. После трудов-то их как голодным не быть. Только не спрашивай, не спрашивай, что за гости. Вот ведь виноградница-любопытница свалилась мне на голову!

– Так прогони, – предложила Хедвика. – Хоть и славно у тебя, а я себе и другое место подыщу.

– У меня славно? – удивлённо расхохотался Грегор. – Вот удружила! Что ж тут славного?

– Книги твои, дверь заколдованная, розовые свечи. Гости, речи, синие шары. И пахнет у тебя здесь всюду пылью, каменной пылью.

– А тебе, значит, и это по нраву… Ну а как не пахнуть, если с камнем имею дело. Ладно уж, будь пока при мне, не гоню. Да и Файфу обещался за тобой присмотреть, поберечь. Не знаю, чем ты ему приглянулась, но приглянулась, видать, крепко. Может, лицом, может, повадкой. А может, шаром твоим.

– Так расскажи уж, что это за шары такие! Сколько можно вокруг да около?

Грегор дохнул на стёкла своих огромных очков, протёр рукавом сюртука. Поглядел на Хедвику:

– Сама-то как думаешь?

Она проглотила чернослив, склонила задумчиво голову.

– Думаю, что это каменная магия, только не та, что из-под полы продаётся, а та, что внутри у людей. И много её, и синим светит. Только не пойму, у каждого она есть или нет.

– Почти угадала, – закивал мастер. – Магия это, да только не каменная. Внутри у людей, да только не у всех. Откуда, у кого шар берётся – неведомо, да только один с рождения колдовать без всякой пыли способны, а другие, как ты, до поры до времени и вовсе об этом не слыхивали. Кое-кто и всю жизнь проживёт, а о том, как синий шар с каменной пылью связан, не услышит. Не кричат об этом на всех углах, виноградная, сама понимаешь…

– Шары эти неживое оживлять помогают? Или ворожбу в долг к крови примешивают? В океан манят, дурную дрёму влекут?

– И то, и другое, и третье, и всё не то. – Грегор протянул к ней руку, указал на сердце. – Чувствуешь, внутри горчит, горячеет?

– Нет, – удивлённо ответила она.

– Это потому, что о шаре своём не думаешь. А он-то и примешивает колдовство к крови, как ты говоришь. Оттого у колдунов настоящих и кровь с просинью, что шар синий.

– А океан отчего чудится?

– Оттого, что шар твой от воды пылает. Ото льда, от дождей, от родников. Там-то, у рек, у морей тебе самое раздолье. И дрёма твоя не дурная, это тебя с непривычки в дурман уносит. Как пообвыкнешь, попроще станет. Колдовство ведь не бабочка, силы требует.

– А как же синий шар с каменной пылью связан? – подозревая, что не понравится ей ответ, шёпотом спросила Хедвика.

– А как сама думаешь? – повторил Грегор, но на этот раз мысли у неё были такие, что и вслух говорить не хотелось. Но молчание в Грозогорье – дело редкое да недолгое. Минуты не прошло, как застучали в дверь – рассыпчато, словно рил танцуя, что бисер по серебру.

– Открывай, – с облегчением рассмеялся хозяин. – Прости уж, по солнцу не до разговоров, круглый день гости да хлопоты. Позже договорим. Открывай, открывай, этому можно.

– Мясоед явился? – бросила Хедвика, вставая из-за стола. За дымным стеклом двери чернел в золотом зареве силуэт гостя: капюшон, плащ, за спиною – лютня…

– Уж не властитель воров снова пожаловал?

– Нет, не он. Сумеречные воры все похожи, но Файф нынче ночью далеко. Впускай гостя, не след ему у моих дверей задерживаться подолгу. Площадь Искр таких не жалует, хоть ими и кормится. Ну, открывай!

Хедвика подвинула засов, но тот не подался. Потянула сильнее – массивная щеколда не сдвинулась ни на йоту. Сумеречный вор за стеклом нетерпеливо дёрнул головой.

– Чего копаешься? Скоро стража пойдёт!

Грегор досадливо вскочил, едва не поскользнулся и схватился за скатерть, чтобы удержаться на ногах. Скатерть поехала со стола, следом кувшин с остатками молока раскололся на черепки, миндаль посыпался на полотняную циновку, а стакан воды, которой мастер запивал варёный рис, упал и подкатился к самым ногам Хедвики, окатив водой туфли и забрызгав подол.

Мгновенной вспышкой мелькнул давешний океан в окаёме гор, Грегор хрипло крикнул: «Ну!», она со всей силы дёрнула на себя засов, покачнулась, отскочила, но дверь наконец распахнулась. В следующий миг в дом стремительно вошёл гость в тёмном плаще, и дверь захлопнулась по мановению его руки.

«Ещё один маг», – подумала Хедвика, поднимаясь с пола.

– Здравствуй, мастер, – поприветствовал гость Грегора и, обернувшись, с любопытством подал руку Хедвике. – И тебе здравствуй, любительница долгих встреч.

Он вопросительно взглянул на Грегора, и тот, кряхтя и собирая с полу миндаль, ответил:

– Подмастерье моя. Не спрашивай, не спрашивай, как, и на шар её так не гляди, рот не разевай, и без тебя уж охотнички нашлись. Садись давай, ешь, для тебя жарили.

Без долгих разговоров гость уселся за стол и принялся за еду.

«Ну и порядки», – усмехнулась про себя Хедвика, стряхивая с платья крошки и пыль. Она села против мастера, рядом с гостем, и принялась за остатки уцелевших на столе вяленых груш. Странная это была трапеза: более необычной компании она и придумать бы не могла. Сидели за столом молча, среди рассыпанных абрикосов, в переглядки играя; за окном уходило за дальние крыши солнце, и звенели уже по площади железные шаги вечернего караула.

Покончив с мясом, гость положил на колени футляр с лютней, а Грегор одним движением стянул со стола скатерть со всем добром и, увязав в узел, положил у буфета. Тёмный футляр лёг на стол, гость щёлкнул блеснувшей застёжкой и откинул крышку.

Хедвика ахнула, и плеснуло на неё пеной, синевой и глубью.

– Но-но, потише, прикрой, прикрой! – воскликнул Грегор и сам захлопнул футляр. – Давай-ка ты, лоза-дереза, пока в мастерскую пойдёшь да плату гостю приготовишь. Отсчитай ему триста серебряных или три слитка серебром найди. Уж всяко приметила, где у меня серебро хранится. А про остальное пока и не думай!

Хедвика, у которой голова закружилась от нахлынувшей синевы, послушно вышла из-за стола и у самой двери услыхала:

– Зачем такую красоту отсылаешь?

– Уж больно впечатлительна девка. Книга моя на неё откликнулась, чуть не уволокла. А шаров она и вовсе в жизни не видала, в руках не держала. Постепенно, постепенно к этому приучать надо. А у тебя тут аж четыре за раз!

– А у неё-то самой видел ли, какой шар?

– Куда мне до вас. Мне шары сквозь кожу да кости не разглядеть.

– Светит, что маяк, – со скупым восхищением знатока вздохнул гость.

– Ладно тебе, маяк. Откуда? Она ж с виноградников. Всю жизнь в лесу прожила, о ворожбе ведать не ведала.

– А к тебе-то как попала?

– Да уж случилась заварушка. Скажи лучше, чьи шарики нынче унёс?

– Пташки малые, никто и аукнуть не успел.

– Файфа видел?

– Видел, конечно. Хмур, строг, скуп.

– Да-а? Вот оно как. А ведь вчера-то ночью как глаза искрились! Зуб даю, глаз на её шар положил.

Вернувшаяся Хедвика молча водрузила на стол два слитка и высыпала поверх футляра серебро. Гость, не церемонясь, сгрёб плату в суму и дольше задерживаться не стал: закинул за плечо опустевший футляр и был таков.

– Голодный – да. Но не такой уж и злой, – задумчиво произнесла Хедвика, выглядывая следом за ним на опустевшую площадь.

– Это он перед тобой старался, – довольно кивнул Грегор. – И продешевил, продешевил с шарами, заглядевшись! Файф бы меньше, чем за пять слитков, не отдал. А этот – на, бери, дай только ещё на тебя поглядеть!

Хедвика приложила к щекам холодные ладони:

– Мало чести девушку в краску вогнать, мастер.

Грегор тяжело вздохнул, но вопреки обыкновению промолчал. Да только Хедвика изменять себе не стала:

– А всё-таки отчего властитель воров решил выручить меня?

– Выручить?

– Ну, когда подговорил тебя купить кристалл у Дядюшки Ши.

– Это-то я понял. Только вот не знаю, выручить ли решил или в кутерьму втянуть. Мастерская моя – не самое доброе место в Грозогорье, уж и сама поняла, пожалуй. Не гавань, а тревожный перекрёсток.

– Да уж я в тихой гавани всю жизнь свою провела! – воскликнула Хедвика, усаживаясь за стол и наливая себе воды. Бросила в чашку две уцелевшие черносливины, поглядела на мастера сквозь воду да стекло. – Может, и хватит. Может, и на перекрёсток пора!

– Шустрая какая, дерзкая. Вроде водному шару и не пристало такой хозяйкой вспыльчивой обзаводиться.

– И всё же, отчего, отчего он из своего кармана за меня заплатил?

– Кто?

– Да Сердце-Камень, лютник этот, властитель воров – уж как только он не зовётся.

– Файфом он зовётся, да только кто его знает, отчего. Он не одну игру ведёт. А поди, просто пожалел тебя, дурёху, чтобы ты в руки ведьме не попалась.

– А что это за ведьма? У неё тоже есть синий шар?

– Не разберёшь. Чудная она, нездешняя. Вот как ты. Откуда появилась, когда, никто не слышал. Живёт в Мёртвом городе, среди красной да голубой травы, растит, говорят, города в кристаллах – вот на тебя на ярмарке и посмотрела. Тут да там новые деревеньки в Северолесье появляются что грибы после дождя. И никто не удивляется, не спрашивает, как будто так и было всегда. А я так думаю – её рук это дело. Вырастит да насажает… Подкармливает растеньица каменной пылью, это как пить дать! А откуда иначе в городах магия берётся, откуда новые люди с синими шарами рождаются? Сумеречные воры своим ремеслом магию лишь рассеивают, разносят по Семи землям, новой не прибавляют.

– Выходит, ведьма эта доброе дело делает? А сумеречные – что, выходит, во… воруют? – Хедвика осеклась, вдруг догадавшись: сложились в один гобелен пёстрые лоскутки… – И Файф ворует? Отнимает синие шары?..

Грегор развёл руками – мол, что тут сказать?

– А ты что с ними делаешь? – косясь в угол, куда мастер убрал свёрток с шарами, прошептала она.

– Пыль каменную собираю, – отвернувшись, сухо ответил мастер. – И продаю.

– Кому?..

– Кто купит, тому и продаю, – проворчал он. – Не твоего ума дела. Поблагодари, что твой шар не тронули: несмышлёную да несведущую обокрасть что ребёнка накормить.

Больше Грегор об этом ни слова не проронил. Только когда тьма, рассыпчатая, как чёрный тмин, легла на пыльные площади Грозогорья, кухня была прибрана, а очаг притушен, мастер заговорил вновь:

– Как тебя зовут-то хоть, виноградная? Вторую ночь под моей крышей коротаешь, а имени своего так и не назвала.

– А на что тебе имя моё? Так и зови – виноградной. Не солжёшь.

– И то верно. Имя скажешь – власть дашь. Лучше семь имён иметь, да не держаться за каждое. А всё же осторожнее будь, виноградная: имя за собой судьбу тянет, не заметишь, как разойдутся внутри тебя сто дорожек…

Огонь в очаге играл причудливые саги, ветер в трубе сипел и бился о кирпич, а снаружи хлопали ставни, звенели дудочки.

– Нынче на площади танцуют, – улыбнулся мастер. – Не хочешь и ты пойти?

– На что мне лишние кавалеры? И без того уж двое навязываются, – ответила Хедвика, не поднимая головы от шитья. Скромные кружева по манжетам платья, что первая ночь грозогорская потрепала, выходили на диво хороши после её иглы.

– Словно швея прирождённая, – хмыкнул Грегор, разглядывая узор. – И зачем тебе платья в лавках покупать? Сама шей-вяжи!

– Иглу, мастер, в третий раз в руки взяла, да лучше бы вместо неё ты мне резец дал или скарпель.

– Да разве не поняла ещё, что резцом да скарпелем я с шаров синих пыль скалываю? На что тебе каменные крохи, коли у тебя самой синий шар?

– Кончатся шары – и всё, кончится магия. Так ведь, мастер? А сколько в Грозогорье, в Северолесье магии живой заперто? Площадь Искр разве что не звенит от неё. Да и лес, и река, и горы – отовсюду её черпать можно. Ничем не докажу, но уверена, уверена я, мастер Грегор!

– Так камни-то при чём? Зачем по камню работать научиться хочешь?

– Правильно я поняла, мастер, что синий шар – что камень? Если так, то узнать хочу, в какой миг, как живая магия неживой становится. Живая ведь в тысячи раз сильнее каменной пыли, тут и гадать нечего… Как добывать её отовсюду? Понять хочу!

– Неужто в библиотеке моей обо всём начиталась?

– В библиотеке твоей книги на чужих языках. Ни слова не прочла.

– Откуда тогда мысли такие?

Хедвика прикусила губу:

– И сама не знаю. Словно эхо…

– Эхо? Знаешь ли, кого на Зелёной Реке Эхом кличут? Русалок потерянных, что на берег умирать уходят.

– Не была я никогда на Реке, мастер.

– Ну, может, ещё и побыва…

И снова в двери стук, дробный, крепкий, как лютый дождь по стеклу.

Грегор сдвинул брови:

– До света никого не звал. Не по твою ли душу?

Хедвика, вздрогнув, покачала головой. Широко открытыми глазами глядела, как мастер ковыляет к двери.

– А отойди-ка ты в тень, виноградная. От греха.

Она скользнула в простенок у очага и притихла. Грегор открыл дверь.

В мастерскую вошла колдунья Мёртвого города.

7. Кружева над старым городом

Повинуясь страху, Хедвика вжалась в стену у очага. Шерстяная ткань платья слилась со старой кладкой, побелевшие волосы притворились паутиной над очажной полкой, и выдавали её одни глаза, неподвижные, снежно-серые с рыжей искрой на мраморном лице.

– Добрая ночь, мастер, – вибрирующим голосом произнесла ведьма и откинула капюшон, расшитый красной нитью. По плечам рассыпались чёрные кудри, мокрые от ночной росы, блеснули алые, в золотистой кайме глаза.

– Добрая ночь, госпожа, – поздоровался Грегор, не думая, впрочем, освободить колдунье путь. «И чем он ответит ей, мастер без колдовства?» – так и вскинулась бессильно Хедвика. Защемило сердце, полыхнуло в глазах синим…

– С чем пожаловала?

– Заказ для тебя, мастер, – всё так же напряжённо отозвалась колдунья, вынимая из-под мантии свёрток размером с яблоко. Не сводя глаз с Грегора, развернула тряпицу и протянула мастеру полыхающий рыжим шар.

Грегор раскрыл ладонь, но колдунья не спешила отпускать шар, внутри которого боролись с синевой пряные маковые сполохи. Она придержала бушующую сферу и кивнула мастеру:

– Будь с этим осторожнее. Это шар ворожеи-швеи, она с огнём в ладах. Как расколешь – искры пойдут до неба. Лучше подержи в огне для начала, пусть сроднится с мастерской. Да в огне и раскалывай.

– Не учи учёного, – резко ответил Грегор, вытаскивая из кармана толстые перчатки и ласково принимая шар. Рассматривая ало-синюю карусель внутри, он тихо, словно сам себе, произнёс: – До чего необычен…

Глядя в шар, он позабыл, кажется, и о колдунье, и о Хедвике, что всё ещё стояла, не шелохнувшись, у самого очага. Наконец мастер спохватился:

– Дверь-то прикрой. Какой заказ у тебя ко мне? Пыль добыть из этого чуда?

– Верно, мастер.

– Дорого возьму, – предупредил Грегор, не в силах оторваться от причудливого танца сумеречных и закатных отблесков внутри сферы. – Такую красоту рушить…

И вдруг спохватился, спросил уже совсем иначе – из голоса пропала несвойственная ему мягкость, глядел мастер подозрительно и ледяно:

– А с каких это пор колдунья из Мёртвого города воровством промышляет?

– Тебе что до дел колдунов? – процедила та на одной ноте, будто слова лишнего сказать боялась. – Дали заказ – выполняй. Заплачу, сколько скажешь.

Грегор осторожно опустил шар на потрескавшуюся полку над очагом, заваленную перьями, наждаком, щипцами и прочей мастеровой мелочью. А потом с неожиданной прытью выскочил вперёд и схватил колдунью за красный шёлковый отворот мантии. Схватил, но вместо шёлка сквозь пальцы прошёл один воздух…

– Кто ты, иллюзия? – крикнул он, нашаривая на комоде справа склянку с порохом, перемешанным с каменной пылью. – Кто? – страшным голосом взревел он и уже занёс было руку с пригоршней чёрного порошка, как колдунья вдруг осыпалась на пол густой струёй пепла, а на её месте возник сумеречный вор – тёмный плащ, футляр с лютней, перчатки с рунным шитьём, да серебро плещется в зрачках. Не понадобилось и аграфа-барбариса, чтобы узнать Файфа.

– Эй-эй! – воскликнул он, выставляя вперёд руки. – Пороху не мечи! Вспыхнет не хуже рыжего шара!

– Чтоб тебя! – в сердцах прошипел мастер, ссыпая порошок обратно в склянку. – Явился в полночь в обличье колдуньи! Где твой ум, где мои нервы? Дурачина ты, шут гороховый, а не вор сумеречный! Знала бы твоя братия, как их властелин в бабьем платье шурует!..

– Ну, разошёлся, – с насмешливой, нарочитой неловкостью развёл руками Файф. – Чем я могу искупить вину, мастер Грегор?

– Объясни для начала, зачем тебе такой маскарад понадобился!

– Впечатлила меня вчерашняя ярмарка. Я ведь совсем близко к девушке-кристаллу подошёл, да не успел иллюзию как следует разглядеть. Вот и решил сам попробовать, приноровиться… Кто знает, когда сумеречному вору пригодится мастерство личину сменить?

– Иллюзия, личина, – проворчал Грегор, тщательно обтирая ладони лоснящейся тряпицей. – Врёшь! Тебе, поди, не иллюзия, а сама девушка-кристалл приглянулась. Вот и пришёл.

– Будет тебе ворчать! Шар рыжий с пылу с жару добыл, вот и пришёл поскорее. Сам знаешь, чужие шары при себе держать – спятить недолго.

– Кто бы говорил. Только про «с пылу с жару» не рассказывай. Вижу, что шар давно забрал – едва тёплый. Твой собственный шар уж маковыми прожилками, поди, пошёл от него. Носишь у сердца не одну неделю, мог бы до завтра подождать. Так зачем на ночь глядя наведался? Ведь и был у меня уж сегодня.

– Шёл неподалёку.

– Вот как. А я другу твоему сказал, что ты в Траворечье нынче бродишь.

– А я и там побывал. Ну, так что – купишь шар?

– Куплю. Сколько берёшь?

– А где же гостья твоя? – как бы невзначай спросил Файф, пока Грегор возился с мешочком, в котором за день порядочно убавилось серебра. – Или уже и от тебя убежала?

– Что-то жжётся твой интерес, что искрящая лучина, – усмехнулся мастер, протягивая ему два слитка. Но взять плату Файф не спешил.

– Да, – наконец произнёс он, оглядывая комнату, служившую в тесном домике и прихожей, и кухней, и приёмной для гостей. – Жжётся, что лучина. Никогда не угадаешь, где тебя волчий взгляд подстережёт.

– Это у кого волчий-то взгляд? – изумлённо спросил мастер. Долгие годы знал он Файфа, ещё дольше скупал у него краденые шары, а таких нот в его дудочке[3] не слыхивал.

– У девочки этой. Взгляд волчий, повадки лисьи, а внутри дракон.

– Скорее уж русалка, – растерянно произнёс мастер. – Бери плату да уходи подобру-поздорову. Не лезь к девчонке, дай обвыкнуть…

– На что мне твоё серебро, – странно ответил Файф, не глядя на мастера. – Лучше о ней расскажи. Говорила обо мне? Спрашивала?

– Иди, иди, нечего ей с тобой якшаться, сумерек набираться! – уже громко велел Грегор и твёрдой ладонью упёрся лютнику в грудь. – Иди. В гущу её не тащи.

Властитель воров медленно перевёл взгляд на руку мастера. Медленно кивнул.

– Уйду. Только если захочу, ты её от меня не спрячешь.

И застыл.

По комнате потёк редкий туман с привкусом тимьяна, с запахом вереска, а от самого пола закружила вверх холодная мгла.

– Ну-ка, отомри! – крикнул Грегор, а в голос дрожь пробралась липкой змеёй. – Отомри!

Тёмный лесной ледяной узор от земли взвился, лёг по стенам. Воздух зазвенел морозом, снежной тяжестью. И натянулись в этом холодном мареве инеем струны лютни: тронь – разобьются вдребезги.

Мастер как одеревенел, глядя на лютника. Сам лютник отмирать не думал, лишь мороз крепчал, укачивал жуткой беззвучной колыбельной.

«Словно мысли леденеют, – оцепенело думала Хедвика у замершего очага. – Магия у него ледяная, что ли? Выходит, и такая бывает?..»

Преодолевая холодный сон, она выпрямила руку, вытянула из тумана капли влаги, махнула пальцами, подражая колдунье на площади у балагана…

Горячая волна обрушилась на скромную мастерскую. Душным вихрем смело ледяное беспамятство, ветер разметал замасленные эскизы, всколыхнул занавески, сорвал циновку, сдул, как бумажного змея, склянку с порохом с комода…

Ох и фейерверк случился тогда в доме ювелира Грегора! Площадь Искр таких ни до, ни после не видала. А как отошли от пыли, выбрались из-под осколков – так и очнулись все трое.

Файф повёл рукой – морщась и с усилием, – и всё целёхонько на свои места встало, змейки огненные по стенам утихли, дым вытянуло. Грегор осторожно поднял рыжий шар:

– Крепкий какой. В такой круговерти не тронуло. А представь, раскололо бы? Места живого не осталось бы ни от меня, будь я хоть трижды мастер мастеров, ни от тебя, будь ты хоть трижды властитель сумерек! И от виноградной бы ни косточки, ни волоска бы не уцелело. Думай, прежде чем ледяным-то своим норовом швыряться!

– Прости, мастер. Виноградной передай, со злым умыслом не трону, – хмурясь, ответил сумеречный вор. – Платы за шар не возьму. Только скажи на прощание, откуда порох такой?

– Есть у меня алхимик знакомая, – проворчал Грегор, выпроваживая шумного-ледяного гостя. – На Олёной улице живёт. А ты иди, иди и всей вашей братии передай, чтобы в полночь ко мне не ходили. А если кто ещё под иллюзией сунется, да с норовом, не погляжу, ни на что не погляжу, подпалю!

Шаркнула по полу дверь, тяжело вошла, отмокшая, отяжелевшая от стаявшей влаги, в косяк. Зато и всё лишнее, чужое словно отсекла.

Хедвика ни жива ни мертва, сцепив на груди руки, стояла всё там же, у очага.

– Повадился, ухажёр, напугал, – по-стариковски пробормотал Грегор. – Уж чем ты ему приглянулась? Успокойся, успокойся, никто тебя не тронет. А тронет – так хватай воду, какую найдёшь, черпай оттуда синь своему шару и шугай их, бестолковых! Где спряталась-то, виноградная?

Он подошёл к ней, замершей среди глиняных горшков и ящичков у очага, но глядел точно сквозь. Осмотрелся, тряся головой. Неуверенно позвал:

– Эй, виноградная? Обиделась, что ли, на старика? Испугалась? Где ты?

Хедвика молча следила за тем, как он ходит по комнате, заглядывает в мастерскую, отворяет витражную дверь в круглую библиотеку… и не замечает её, притаившуюся прямо перед ним.

Она уже позабыла возмущение и испуг, в крови клокотали азарт и причудливое любопытство. И, когда Грегор вновь оказался у очага и в упор глянул в её лицо, не выдержала и рассмеялась:

– Притворяешься, мастер?

– Ах, непутёвая! – подпрыгнул на месте Грегор. – Зачем пугаешь? Где пряталась?

– Нигде не пряталась. Здесь стояла, разговоры слушала, ждала, пока Файф уйдёт.

– Здесь стояла? – косясь на кирпичную стену, переспросил мастер. – Неужто?

– Здесь-здесь.

– Так, значит, ещё и иллюзию наводить умеешь, – мрачно закивал тот. – Не диво тогда, что столько лет в глуши своей жила виноградной, да никто тебя и не заметил. Прав, прав сумеречный вор: очи у тебя волчьи, повадки лисьи…

Хедвика не стала переспрашивать, и так было понятно. Да и будет ещё время для расспросов. К тому же очи очами, а голод к ночи точно волчий проснулся.

– Мастер Грегор, давайте поужинаем наконец, – предложила она.

– Что, проголодалась-таки? Природное колдовство много сил отнимает, это верно.

Косясь на Хедвику с недоверием и с тревогой, он полез на верхние полки буфета.

– Подвесь-ка пока чайник над очагом, пусть греется. А я тебя угощу кое-чем… Век мастера Грегора не забудешь.

Он подмигнул, спрыгнул с маленькой табуретки, которую использовал как приступку в мастерской, и протянул ей плотный бумажный свёрток. На ощупь он был лёгок, почти невесом, а внутри сухо перестукивало что-то мелкое и сыпучее.

– Открывай, – велел Грегор. Хедвика надорвала шершавую жёлтую бумагу, и в мастерскую вырвался, словно чёрный дух, словно горький дым, запах жжёный, горьковатый, душный, повеявший жарким солнцем, растрескавшейся от пекла землёй и ласковой драгоценной струёй с водопада.

Ничего этого Хедвика, росшая в тени пасмурного колдовского леса, никогда не видела и знать не могла, но ноты запаха звенели о пустыне и солнце, об изнеможении и сладостной влаге.

– Это что? – аккуратно высыпая на ладонь россыпь тёмных зёрен, спросила Хедвика, поднесла ближе к глазам, принюхалась. – Это… Шоколад?

– Угадала! Неси кипяток и молоко доставай.

Тонкая крутая струя ударила, дробя, в чёрные зёрна на дне глиняной плошки. Сверху Грегор щедро долил молока, вымешал деревянной широкой ложкой.

– Выгляни на улицу, только аккуратно. Посмотри справа у крыльца: может, пекарь уже свежий хлеб принёс.

– Какой хлеб? Ночь на дворе.

– Пекарни разжигают печи в полночь. Хлеб испечь – чем не ворожба? А всякая ворожба ночью крепнет.

Хедвика приоткрыла дверь и скользнула наружу. Танцы утихли, и площадь уже дремала, укрытая тихой осенней шалью паутинных нитей. Но дремала чутко: то тут, то там вспыхивали светляки ночных огней, ветер стучал деревянными вывесками: башмаками, кренделями, щитами и кольцами. Из труб пекарен, как и говорил Грегор, уже вился дым, словно ведьмы водили руками над городом и пряли свои колдовские кружева. Стекавшиеся к площади переулки и вовсе кишели ночным народом: торговцы лащами, тёмные сказители, гадалки и молодые подмастерья, что, отработав день на господ, по ночам оттачивали другие уменья…

Мастерская Грегора приютилась меж двух богатых домов: слева – лавка менялы, справа – солодовая пекарня. Заметить скромный вход в мастерскую было сложно, и случайных покупателей у него было мало, а вернее сказать, отродясь не водилось. Знали о мастере и мастерской, притаившейся на громкой широкой площади, только те, кому полагалось знать.

– Не зевай, проверь хлебную корзину и назад, – раздался из дома его опасливый шёпот. – Хватит нам на сегодня гостей.

Хедвика впотьмах нашарила большую корзину из ивовых прутьев, куда пекарь, по уговору с Грегором, складывал хлеб, а молочник со звоном опускал полные бутыли ещё до того, как занималась заря. Сюда же ложились и плотные конверты с заказами дворца, если посыльным не удавалось застать мастера дома.

Она нагнулась над корзиной, осторожно перебирая пальцами гладкие и упругие прутья, и нащупала на самом дне промасленный свёрток. Стараясь не сдавить хрустящие бока лепёшек, чей запах с лёгкостью перебивал осенний ночной аромат, она внесла их в дом, положила на комод, а сама украдкой выскочила обратно на крыльцо.

Площадь Искр раскинулась на широкой горной равнине почти у самой вершины Грозогорья, а мастерская Грегора, затаившись в тени, глядела ровно в щель между крышами на другой стороне. Отсюда было видно и саму площадь, мощёную, пёструю и колдовскую, и дворец, застилавший своей тенью улицы, и бесчисленные лестницы, и мосты, ведущие вниз, к городским воротам. А там, у самых корней горы, уже раскладывал плетёные свои зернистые полотна рассвет. Лиловая лента в брызгах золота вилась у самого горизонта, к воротам медленно подползал мутный жемчужный туман, а на широкую подъездную дорогу ложился первый пыльно-песочный вздох грядущего дня.

Пахло терпкой и кисловатой солнечной сливой, сладким красным перцем, что торговцы везли в Грозогорье с тихих деревень Траворечья, пахло сочной ежевикой, которая давно кончилась в берестяных ярмарочных лотках, но сок её впитался в плиты площадей, в сосновые настилы улиц, в осенний воздух старого города…

– Где ты там, виноградная? – снова позвал мастер, и Хедвика с досадой открыла, как дрожит, дребезжит его голос, чуждый этому сумеречному звону можжевельника и дробной джиги, которую плясали на нижних улочках.

Не дождавшись ответа, мастер выбрался на крыльцо и протянул ей стеклянную чашку, над которой вился причудливый пар. Хедвика вновь вспомнила о ведьмах, прядущих над городом грозовые кружева, и приняла шоколад. Мастер ловко, ювелирно разломил пополам плоскую лепёшку и отдал половину.

Хедвика откусила сладкий ореховый хлеб и глотнула горячего густого шоколада. Мастер отставил кружку, облокотился на перила крыльца и обвёл рукой дальние дома, холмы и дороги. Вслед за его рукой протянулась дымная, бледно-оранжевая вуаль, словно фонарную гирлянду подвесил над городом.

– Чтобы лучше гляделось, – со смехом ответил он на взволнованный взгляд Хедвики. – Нет, не маг я, виноградная, не колдун. Но уж кое-чему научился…

Они молча смотрели на остывший в осеннем забытье город, а искрящаяся каменная пыль поднималась от площади и окутывала крыльцо, поднималась по стенам, ложилась на крыши, как странный прозрачный снег, такой бледный, что и не разглядеть, не коснуться. Матово блестела внизу черепица крыш, плоскими льдинами глядели чёрные, с колючими брызгами свечей окна, и далеко-далеко в холодном воздухе разносился плеск с Зелёной Реки.

– Иди спать. Устала, виноградная, – вздохнул Грегор, не отрывая глаз от дали.

Тихо и тоскливо было на душе, словно жалейка выводила грустный рил.

– Доброй ночи, мастер, – попрощалась Хедвика и, забрав чашку, вошла в дом.

Есть в любом мире драгоценная неповторимость, которую растяни – и не сохранишь. Бабочки в изломе солнца, сумрак в старом городе, тишина в Каменном храме или мимолётный смех.

8. Алчность до колдовства

Уснула – и вновь не застала утра.

Когда Хедвика высвободилась из пелены узорчатых видений, в окна уже лился день, улицы шумели, а в мастерской, под бормотание Грегора, звонко постукивал молоток. Пахло хлебом, карамелью, печёными яблоками. Пробиваясь в комнату сквозь круглые рыжеватые листья шиповника, приветливо светило солнце.

Умывшись из кувшина, Хедвика вошла к мастеру.

– Хорошего дня, мастер Грегор! Были ли утром гости?

Не слушая её и сосредоточившись на работе, тот лишь коротко кивнул. Только чуть погодя, закончив с камнем, отложил в сторону молоток и наконец искоса глянул на Хедвику:

– Снова всё проспала, виноградная? Ну, нечего полуночничать впредь. А теперь давай за работу принимайся, если хочешь-таки при мне подмастерьем остаться да выучиться кое-какой премудрости. Возьми-ка тот ящик, что углом на тебя глядит, и вытащи оттуда три коробочки – любые, на какие душа глянет.

Она послушно вытянула с полки узкий занозистый ящик и, придерживая его коленом, вынула три коробки. Глядеть было не на что – все они были одинаково тёмными деревянными кубиками, на каких рисуют руны, разве что побольше.

– Что, совсем не различаешь? – с любопытством спросил мастер. – Три глухие коробки, и всё?

– И всё, – подтвердила Хедвика, поглядывая на эскизы на столе.

По утрам Грегор работал над дворцовыми заказами – вытачивал камни, собирал обереги или, как сейчас, готовил эскизы. Сегодняшний набросок был сделан на неровном куске, заляпанном воском и маслом; видно было, что это ещё самая черновая, самая первая задумка, но узкое кольцо с большим камнем так и притягивало взгляд. Оправа осторожно, словно невзначай, оплетала крупный скруглённый минерал, начиная с тонкой металлической ленты и заканчивая дремучим густым узором, сквозь который, должно быть, так остро и красиво будет светиться камень. Но какой?

– Мастер, что за камень пойдёт в это кольцо?

– О рубине думаю. Он тут словно влитой сядет, но уж очень приметно. Внимание тут должна оправа перетягивать, оттого она и такая хитрая, плетёная. А камень, конечно, не простой будет – прежде, чем вставлю его в кольцо, как следует обсыплю каменной пылью. Тогда хозяин и колдовать сможет понемногу.

– Как ты вчера, когда огни над крышами зажёг?

– Ну, вроде того. Только мне-то кольца для этого не надо, мне каменная пыль в ладони въелась, уже и не вытравишь. Вот, хватает иногда на маленькие чудеса – для тебя, например, виноградная.

– А воры сумеречные? Они тоже пылью пропитаны? Я видела, Файф колдовать умеет.

– Умеет, – кивнул Грегор, любуясь на эскиз кольца. – Ещё как умеет, только у него магия не от пыли каменной, а от природы.

– Что значит «от природы»?

– Что значит, то и значит, – вдруг сердито отрезал Грегор. – Синий шар у него в груди, значит! Ты до сих пор этого не поняла, простушка виноградная? Те, у кого синий шар в груди дышит, ни в какой каменной пыли для чудес не нуждаются! Это остальным крохами перебиваться приходится, да воровать, да другим прислуживать!

– Не горячись! Разве я что-то обидное сказала?

– Сказала не сказала, а говорить об этом не хочу. Открывай коробки, да аккуратно, не дарёные!

Отогнав жгучее любопытство, Хедвика принялась за деревянные кубики. В каждом оказался тряпичный свёрток, проложенный соломой и мягкой свежей листвой. Откуда мастер здесь травы и листья берёт? От Грозогорья полдня пути до ближнего перелеска, куда лето захаживает. Неужели оттуда можно такую живую росистую листву довезти?

А мысли меж тем вились, вились да к прежнему возвращались. «Те, у кого синий шар в груди дышит, ни в какой каменной пыли для чудес не нуждаются!» А она? Ведь вчера про иллюзию Грегор говорил: захотела Хедвика – и не заметил её никто – ни мастер, ни вор. А до того – ветер горячий, что по её жесту пронёсся по мастерской, сбив с ног и того, и другого? Что это? Чудеса? Магия?

Синий шар мой постарался?..

Глубоко в раздумьях, Хедвика высвободила из-под цепких стеблей вьюнка и кленовой лозы первый свёрток, протянула мастеру. Он сорвал тряпицу.

Шар.

Конечно же, шар, что ещё могло в его руках оказаться? Видимо, в этот неприглядный шершавый ящик складывает он добычу, которую приносят сумеречные воры…

– Ладно уж, не серчай на старика, – проворчал он, баюкая в ладонях давешний шарик с рыжими прожилками. Вихри в нём успокоились за ночь, осели на дне алыми чернилами. Теперь он светился почти спокойным глубоким морским цветом.

– Это той швеи шар? – спросила Хедвика, дотрагиваясь пальцем до блестящей, прозрачной, словно стеклянной поверхности. Дотронулась – и отдёрнула руку: горячо! – Горячо!

– Чужие шары жгут, – кивнул мастер. – Но этот поостыл. Гляди, как помутнел. – Он указал на матовые пятна, которых Хедвика и не заметила бы без его подсказки: как будто местами пыль на шар налипла. – Давно от души отделён, из груди вырван.

Вдруг ей подумалось: а как это – вырвать шар из груди? Представилось, словно сердце вырывают – тёмное, в крови, крик, смерть…

– Нет-нет, что ты. – Видя, как скривилось её лицо, Грегор легко догадался о её мыслях. – Человек и без шара способен жить, ты поверь. Иногда ещё и спокойнее, легче жизнь без шара становится. А вынуть его – большого искусства дело, да малой мудрости. Забрать просто, ты вернуть попробуй…

Натянув на руки рукава, Хедвика взяла шар в ладони, поднесла к глазам. Он дрожал, теплился сквозь шерсть платья.

– А внутри что?

– Кто его знает. Разве есть учёные, которые изучают шары? Хотя во дворце, может, и есть. А мне думается, в них – живая магия. И даже отлучи шар от хозяина – магия жива остаётся. Но только малая трещинка пробежит – всё. Погаснет шар, станет стекляшкой, с которой пообколешь каменную пыль, и только выбрасывать.

– Так ты, когда с них каменную пыль обкалываешь, – тихо пробормотала Хедвика, поглаживая шар, как больную птицу, – убиваешь их?

– А что же делать остаётся, виноградная? Хозяевам их уже не вернуть. Да и кто знает, кто хозяева шаров этих…

– Но вот про этот, с рыжиной… Сказал же Файф, что это шар швеи какой-то…

– А ты поди сыщи ту швею. А если и сыщешь, попробуй назад отдать. Как шар внутрь вплавить, никто не знает, никто не умеет. И хорошо! И страх, погибель, если мастер такой найдётся! Ты представь, на что безумцы способны в погоне за магией, за могуществом! Станет Файф из вора наёмником, будет чужие шары охотникам продавать, а те вставят себе в грудь и айда куролесить!

Мало верилось Хедвике, что чужой шар может человеку послужить. Да и наверняка не просто так кто-то рождается, синее, холодное внутри ощущая, а кого-то это стороной обходит. Наверное, должна быть к этому склонность, природа…

Она поднесла шар к самым глазам, всматриваясь в алые дымные струйки. Встряхнула – и они разлились, взвились, как дым от костра. Имбирь, киноварь, азалия, охра с клюквенной прожилкой плыли в виноградно-синем тумане… И складывались в пряжу, в крохотную избушку на опушке леса, в латунные пуговички и острые иглы, в княжеские хоромы и травяные поляны.

– Посмотри. Там, внутри, целый мир, – произнесла она, забыв дышать.

– А ты как хотела. Всякий человек – целый мир, а уж маг – особенно. Вся магия человеческая в этом шарике сосредоточена. Всё, о чём думал, чем жил, для чего колдовал, – всё здесь.

– А с человеком что же остаётся, когда шар забирают? Что с той швеёй теперь?..

– Может, и легче ей стало. Погляди, какой шар непокорный, до сих пор полошится, а внутри словно узор закольцевался. Сдаётся мне, пряха-золотошвейка эта, жар-птица лесная, нитью времени вышивать пробовала да ошибок, узелков наделала. Как шар у неё отняли, так и разрубило эти узелки. Может, и легче ей стало…

Хедвика вздохнула, прикусила губу. С самой минуты, когда мастер вынул шар из тряпицы, подтачивало её предчувствие неминуемого, в груди угнездилась тоска, тень легла на сердце, у висков ледяная боль змеёй свилась. Желая поскорее избавиться от дурного чувства, она спросила:

– А что дальше? С шаром?

Грегор пожал плечами, поглядел на неё бодро, пряча за бравадой тревогу.

– А что дальше? Беру молоток да начинаю пыль каменную обкалывать. Дай-ка салфетку.

Хедвика протянула ему льняную салфетку, покрытую выцветшей вышивкой, и отошла в тень. Молча наблюдала, как расстелил он лён, как укрепил на нём подставку с круглой лункой. Уложил туда шар, взял мозолистой, привычной рукой молоток и, не дрогнув…

Она отвернулась.

Ни звука не услышала, только растёкся по мастерской запах лесной черёмухи, смолы, луга, росы, чабреца да гречишного мёда…

Так и простояла молча, в тёмный угол глядя, пока за спиной пел молоток, плыла лесная песня травы, огня, дождевой воды. Обернулась, лишь когда зазвенело стеклянно, покатившись по столу, голое да пустое холодное ядрышко…

Подбежала, поймала его и, леденея от липкого стекла, уложила обратно, в гнездо на деревянной подставке.

– На что он тут теперь, – произнёс мастер, надевая рукавицы и пряча то, что осталось от шара, обратно в коробку – уже без премудростей, без тряпицы и мягкой листвы. – Из этого стекла теперь только бусины точить.

– А где? Где же? Ради чего?.. – шёпотом спросила Хедвика, чувствуя, как поднимается внутри горячая волна, жадно захлёстывает горло, голову. – Где же… каменная п-пыль? Какая она?

– Вон. – Грегор махнул на льняную скатерть, и там, на выцветших узорах, Хедвика впервые увидела живое, свежее, только что обколотое каменное колдовство.

Словно золотистая мука, лежала пыль неровной горкой. Мелкая, невидимая – разотрёшь меж пальцев и не заметишь. Среди крупинок попадались покрупнее, с пшеничное зерно. Они были неровные, негладкие, и свет в их гранях дробился, словно это не осколки шара были, а настоящие каменья: хризолит, опал, янтарь, яшма. Как шёлковый кокон, как солнечный сахар, лежала каменная пыль на старом льне и сияла, светилась в дымной и тёмной мастерской.

– Скоро так пылать перестанет, – хрипло произнёс мастер. – Но силы своей не потеряет. Только потускнеет, чтобы внимания не привлекать. Хоть и вынутая, хоть и отколотая, а всё равно – живая…

Хедвика, самыми кончиками пальцев касаясь льна, стряхнула каменную пыль в маленькую шкатулку. На лиловом камлотовом ложе пыль уже не была такой яркой. Минута, другая, и скоро совсем потухнет… Торопясь, Хедвика закатала рукав и, повинуясь чужим, не своим словно желаниям, потянулась к горстке пыли. Жажда и любопытство, алчность до колдовства, голод до магии – потянулась, и вот-вот палец коснётся слабо золотящейся горки…

– Остановись, виноградная. Не надо.

Слепо оглянулась – кто смеет отрывать, кто запрещает?!

– Остановись. Не трогай. Чужие шары добра не приносят, жгут только… Сама уж обожглась.

Внутри словно пусто сделалось. Словно это она там, среди лесных троп, среди города деревянного жила, плела, пряла, вышивала. Будто её, Хедвики, травы да нити спутали, выжгли, умертвили… Вот они, грудой золота лежат, да не тронешь, не вернёшь.

Мастер подошёл к столу и захлопнул крышку. Шкатулку спрятал в шкаф, шкаф запер на ключ.

– Знаю, что, коли захочешь, отопрёшь. А всё-таки – поостерегись, виноградная лоза, не марайся в пепле. Иначе и не назовёшь эту пыль, эту магию каменную. Шар достали, сожгли, окаменел он до стекла, до пепла. Пепел обкололи, стряхнули и снова в дело. Да разве на такой обожжённой магии многое наколдуешь?

– Обожжённая, искажённая… – эхом откликнулась Хедвика и, сама не зная от чего, расплакалась. Как будто кто её шар посулил отнять.

А то, что он у неё в груди был, она уж не сомневалась.

9. Зима в Грозогорье

День шёл за днём, к Грозогорью медленной поступью подходила белая пора. Зимы в столице были снежными, сырыми: не встречая отпора лета, подолгу властвовали холода. Город обряжало в снежные кружева, облекало льдом…

Но зима приходила сюда не злой ледяной каргой. Она являлась на площади тайной колдуньей с корзиной декабрьских первоцветов: в первый день пороги и двери украшали померанцами, сизыми и крупными еловыми иглами, а в канавах, на обочинах дорог и на запущенных, укрытых снегом тропах начиналось наконец печальное и волшебное зимнее грозогорское цветенье. Поднимали сухие розовые бутоны морозники, топорщился щёточками тычинок рыжий гамамелис, краснели ягоды падуба, стелила по снегу тонкий аромат нежная жимолость; настоящим сердцем и песней сурового Грозогорья раскрывала лиловые лепестки ласковая камелия. Горожане собирали холодные букеты, охапки бледных, белёсых стеблей, тугих бутонов и ловили, вдыхали редкие и тонкие запахи цветения и весны.

В такой-то день, по первому снегу, и заглянул в мастерскую лютник. Завидев его сквозь стёкла, Хедвика бросилась к двери…

– Здравствуй, виноградная леди, – тихо поприветствовал её Файф, вручая украшенную зимней жимолостью брошь – крошечные и упругие ягоды в молочной белизне лепестков. Синяя ягода тумана. Тронь – и покроется белой наледью, как снежным дыханием.

Брошь легла в раскрытую ладонь, и Хедвика уже знала, что будет дальше. Почти невесомая, что три ландыша, она вдруг налилась тяжестью, потянула руку вниз.

Минуло мгновенье…

Хедвика тронула сизую затвердевшую ягоду, коснулась хрупкого на вид лепестка. Брошь окаменела.

Она поблагодарила Файфа одними глазами, угадывая отчего-то, что стоящему за спиной Грегору будет неприятна её благодарность. И верно:

– Снова фокусничаешь, – фыркнул мастер, вместо приветствия протягивая лютнику мешочек, в какие раскладывал серебро. – Ушла вся пыль, и стекло в дело пустил. Твоя доля после продажи.

Файф улыбнулся.

– Зима на дворе. Свежо, безбрежно, а ты бормочешь в своей норе, носу наружу не кажешь.

– Зима! – с искренней нелюбовью воскликнул Грегор. – Сыро, ветрено! Я, может, и рад бы на улицу не ходить, да кто пыль Ивару относить будет…

– Я приглашаю виноградную леди на прогулку по Грозогорью, – с прежней тихой улыбкой произнёс Файф. – Она ведь и не бывала нигде, кроме площади да твоей мастерской. А если леди соблаговолит, мы можем заглянуть в «Утиный Угол» к Ивару и избавить тебя от зимней дороги.

Грегор хмуро поглядел на Файфа.

– Хватит вилять. На что тебе девчонку на улицу вытаскивать!

Хедвика, которая стояла здесь же и о которой говорили в третьем лице, не могла смолчать, но и что сказать, не знала. Вот и выпалила:

– Сперва расскажи, как ягоды в камни обращаешь!

Файф рассмеялся, протягивая ей руку:

– По пути расскажу. Грегор, заверни пыль. Я передам Ивару.

Мастер, хмурясь, направился к дальним стеллажам.

– И не бойся за свою подмастерье. Разве плохо ей выйти на улицу? С тех пор как попала в Грозогорье, и свету не видела, одни твои комнаты, шкафы да шары…

Но вместо шкатулки с пылью мастер достал с полки большой свёрток. Развернул бумагу и вытащил широкую, старинной вязки шаль с жемчужной искрой.

– Развейся, виноградная, – подавая шаль Хедвике, через силу улыбнулся он. – И правда, сидишь безвылазно… Погуляй по снегу. Если только сама-то хочешь.

Хедвика, растерянная, встревоженная, помимо собственной воли страстно жаждущая выйти в таинственный и вьюжный серебряный город, кивнула. Файф накинул шаль на её плечи и вышел на порог. Обернулся, лукаво глянул через плечо, и было в этом взгляде озорство, и опаска, и зов – в улицу и в дорогу, по которой шагала Хедвика всю жизнь да на минуту заглянула отдохнуть к старому мастеру.

Стоило распахнуть дверь, как тонкий свист ветра отозвался звоном в оконных стёклах и закачались над порогом хрупкие подвески фальшивого хрусталя. С улицы колол холод, манила отважных белизна, и плела свои снежные косы вьюга.

Снег был быстр и смел. Он лез в рукава и оплетал ожерельем шею, серебрил ресницы, дразнил искрами по лицу. Файф, держа Хедвику под руку, стремительно шагал сквозь вихри и волны, а она смеялась серому ветру, белому низкому небу и бесконечной веренице домов, похожих на ледяные пряники, на сказочные леденцы.

Поднималась вьюга.

Из тумана, всё нарастая, к ним летел звук колокольчиков.

– Что это?

– Это Акварель, лошадь. Согласна взять её в спутницы? Ездила верхом?

– Без седла быва… а-ах!

Не успела Хедвика ответить ни на то, ни на другое, как оказалась на спине лошади; прямо перед её глазами темнела гладкая грива, пятнистая от снега, а на поясе уже покоилась ладонь лютника. Одной рукой он придержал в седле Хедвику, а второй ухватил вожжи и пустил лошадь неторопливой иноходью.

Цокот копыт глох в густом снегу, зато бубенец на шее Акварели заливался так, что прохожие оборачивались им вслед, а хозяйки отворяли окна поглядеть, что за звон летит по улицам.

Позади оставались тихие переулки и громадные площади, не уступавшие площади Искр; мелькали вывески и витражи, пороги и изгороди. Спускались ранние сумерки, зажигали огни, и череда окон вилась за ними пёстрой золотой лентой. Повинуясь Файфу, Акварель всё ускоряла ход и наконец перешла на бег, с каждой секундой всё более стремительный. В ушах свистело, неистово звенел колокольчик, и тихая сага зимнего города оборачивалась бешеной скачкой.

На нижних улицах было теплее, и снег на дорогах почти стаял. Из-под копыт, ударявших о мощёные мостовые, полетели жёлтые, синие и алые искры.

– Что это? – восторженно крикнула Хедвика, перекрывая ветер.

– Болотные огни! – ответил Файф. – Они тоскливы и так красивы… По зиме грвецы в лесах слабы, голодны и не брезгуют даже ими. А в городе по снегу мокро, вот они и перебираются зимовать в Грозогорье.

Искры поднимались всё выше, окутывая лошадь и всадников цветным коконом, сливаясь, мерцая и раздваиваясь. На миг отпустив вожжи, Файф крикнул что-то и взмахнул рукой. Кокон расцвёл золотом и серебром, вспыхнул, взвихрился… и вдруг, смешавшись со снегом, развеялся.