Зеленая креветка

ИДЕАЛЬНЫЙ АРИЕЦ

Юлиус Крюге получил записку еще утром и к трем часам дня уже сидел в кафе «Вихель». Он заказал кружку светлого пива и рогалики, посыпанные хмелем и крупными зернами соли. Вязкая белоснежная пена отражалась в глянцевом пластике стола. Крюге цедил холодное, чуть горьковатое пиво и думал о Максе.

После войны они почти не встречались. Максу пришлось порядком хлебнуть горя в прошлую войну. Конечно, не все переживают свои обиды так долго. А Макс буквально задохнулся от горя, он до сих пор не может очнуться от страшных снов войны.

Крюге поднял голову и увидел Макса Штаубе. Он устало брел через зал, разрывая замысловатую паутину табачного дыма. Голова у Макса стала совсем седой, сетка морщин легла на лоб и на щеки. Всякий раз, когда Крюге видел это лицо, что-то тоскливо сжимало сердце. Крюге с трудом глотнул и приподнялся.

Макс сразу заметил художника.

— Дружище…

Они пристально всматривались друг в друга. Художник с досадой покачал головой. Макс выглядел очень неважно. Впавшие щеки словно подернуты пеплом. Добрые глаза смотрят растерянно и тоскливо.

— Послушай, Юлиус, — начал Штаубе и замолк. — Послушай, Юлиус, — опять повторил он, стараясь заглянуть художнику в глаза. — Я отыскал Нигеля.

Юлиус непроизвольно резко дернул плечом. Это могло означать и «неужели» и «черт побери» и выдавало его внутреннюю напряженность.

— Ну и что же теперь? Ты хочешь…

— Если б я нашел его лет пять назад, — задумчиво продолжал Штаубе, не глядя на художника, — тогда другое дело…

Он размял тугую сигарету тонкими пальцами (на левой руке их было только три) и посмотрел сквозь стекло на улицу, где проходили люди в плащах и легких осенних пальто и проезжали яркие автомобили.

— Я встретил его в прошлом месяце.

— И до сих пор!.. — воскликнул Юлиус.

— И до сих пор хожу за ним по пятам. Он преуспел. Весьма преуспел.

Крюге насмешливо и понимающе хмыкнул.

— Он снова стал важной персоной. Идеолог, оратор. Посредник. Чины, богатство, положение.

— Где он был?

— Где они все были… Латинская Америка, Испания, Турция…

— А ты искал его во Франции, Италии, Швеции! Не повезло тебе.

— Как всем, кто ищет. — Штаубе задумался.

Да, ему не повезло. Ему уже давно не везет. А когда это началось?

Штаубе уже не смотрит на друга, перед его глазами воскресает одна июньская ночь тридцать девятого года.

Среди других, более страшных, она вроде ничем не примечательна. И все же…

Они праздновали тогда день рождения Нигеля в кабинете старого Штаубе. Из высоких шкафов на них тускло смотрели золоченые переплеты. Они сидели за письменным столом, заставленным бутылками и бокалами. Горки сизого пепла в тяжелых пепельницах, недопитый пунш. Тонкие ломтики янтарного с чернью сыра источали пряный запах, от которого слегка кружилась голова.

Занималось утро. Штаубе отчетливо представил себе узкое окно с решеткой, за которым солнце жадно сжигало рваные края облаков. Он на всю жизнь запомнил это окно, чугунный узор на фоне утреннего неба. Именно тогда ему в голову пришла эта мысль. Крюге был уже сильно пьян, но и он оживился, когда понял наконец суть. А Тюлов минуты три хохотал деревянным голосом, хотя ничего смешного не было, а было только интересно.

— Я сделаю его патриотом, — сказал Штаубе и начал развивать свои намерения: — Он станет у меня первоклассным немцем. Трудолюбие, дисциплина, чинопочитание, послушание. Вера, вера и вера.

— Прравильно! — воскликнул Крюге. — И-и… этот, как его… идеализм. Кантианство, ницшеанство, гегельянство. Абсолютный дух — пуп вселенной.

— А он согласен? Нужно у него спросить. Эй, Нигель! — крикнул Тюлов.

— Он так не услышит, — улыбнулся Макс и нажал кнопку. — Далеко…

Через некоторое время за дверью послышались осторожные шаги, отрывистый стук, и на пороге появился Нигель. Он производил впечатление деревенского парня. Соломенные волосы, мешковатый костюм, румяные щеки и голубые глаза.

— Хорош! Браво, Нигельхен! За твое здоровье. Сегодня отмечается твое рождение. Пропустишь рюмочку с нами? — Трое пьяных друзей хлопали его по плечу и дергали за рукава.

Парня это нисколько не смутило, он ответил ровным голосом:

— Добрый вечер. Благодарю вас. Благодарю вас. Я никогда ничего не пью.

— Ну, это ты напрасно, Нигельхен, — сказал Тюлов. — Макс, заметь себе, настоящий немец пьет без ограничения. Воспитывать так воспитывать…

— Ему вредно, — отмахнулся Штаубе. — Слушай, Нигель, мы решили сделать тебя человеком. Настоящим немцем.

— Идеальным, — добавил Крюге.

— Ты познаешь все, чему учили лучшие люди нашей нации, — продолжал Штаубе. — Ты будешь сильным, решительным, храбрым.

— Неумолимым, — сказал Тюлов.

— Согласен?

Нигель некоторое время молчал, потом кивнул головой:

— Как вам будет угодно. — Голос его был сухим и безжизненным.

— Ну, марш отдыхать!

После этого… Что было после этого? Штаубе напрягает память. Да, они принялись обучать этого болвана. Какая идиотская затея! Сколько сил было потрачено, сколько времени…

И однажды Тюлов сказал:

— А ты знаешь, Нигель обнаруживает вкус. Он терпеть не может диалектическую неопределенность. Любит конкретность.

— Нигель против Гегеля, — скептически заметил Крюге.

— Вот именно. Наш студент предпочитает «Заратустру». Особенно полюбились ему трактаты Шпенглера, приказы Мольтке, речи Фридриха и Бисмарка.

— Прикладной ум, преклонение перед целью… — начал было Крюге.

Но Штаубе перебил его:

— Друзья мои, это же знаменательно! Какую главную идею мы вкладываем в нашего дорогого ученика? Представление об абсолютном духе, присущее германской расе, как первой среди прочих. Вот фундамент, на котором строится мышление Нигеля. Сущность абсолютного духа заключается в постоянном движении вперед по пути совершенствования. А что такое движение?

Макс взял пожелтевший от времени бильярдный шар и положил его на стол.

— Если шар находится в состоянии покоя, для него не существует такого понятия, как направление. Все пути, по которым он может двигаться, равнозначны. Нельзя назвать каких-то запретных или преимущественных положений. Одним словом, покой есть покой и его незачем сравнивать с движением.

— Тождественность; б конце концов, самая убедительная вещь, — насмешливо заметил Тюлов. — Покой равен самому себе, и нечего от него требовать, чтобы он равнялся чему-то другому.

— Одну минуту, — поднял руку Макс. — Продолжу сравнение. Допустим, что этот шар символизирует человеческое общество. Тогда, если шар стоит на месте, общество тоже не сдвинется с места, ему будет совершенно безразлично, есть ли на свете такая вещь, как направление. Общество в состоянии покоя может допустить одновременное существование десяти партий. Каждая из них будет предлагать свое направление, но шар не двинется, пока не выберет какое-нибудь одно.

Общество, которое не двигается, загнивает и разлагается. Это хваленая демократия Англии, Франции и других. Развращенные нации, они обречены историей.

Абсолютный дух, живущий в нашей душе и крови, толкает немецкую нацию по пути совершенствования. Мы словно шар, жаждущий движения. Что нам нужно? Толчок! Сильная рука. Смелость выбора одного направления из бесконечного множества возможных. Этот выбор мы, немцы, уже сделали. Мы нашли того, кто направил шар в лузу.

— Как бы не вылететь за борт от такого толчка, — тихо сказал Крюге.

— Погодите! — прорычал Макс. — Теперь о Нигеле. Он очень хорошо ощущает дух нашего времени. Мне кажется, все, что происходит вокруг, как-то особенно близко Нигелю. Поэтому мне совершенно понятна его тяга к конкретному мышлению.

— Учитывая его происхождение, — улыбнулся Крюге, — вполне понятна его стихийная целеустремленность.

— Да, понятна, — подтвердил Макс. — Очень понятна, вполне очевидна. Для общества, нашедшего свой путь, необходима единодушная поддержка направления, раз оно уже выбрано. И Нигель чувствует это, ему неприятны бездейственные раздумья философов прошлого. Он становится… арийцем.

Воцарилась тишина. Крюге, подперев рукой щеку, рассматривал Макса, словно видел его впервые. Тюлов погасил сигарету, так что пепел и искры посыпались ему на пальцы, и прохрипел:

— Ты болван, Макс. Ты умный болван, Макс,

— Ты болван, Макс, — услышал он голос Крюге. — О чем ты думаешь?

Штаубе тряхнул головой. Нужно возвращаться к действительности. В кафе «Вихель», где он сидит со своим другом. В осень пятьдесят шестого года, где уже почти никто не помнит о прошлом. Не хотят помнить. Эти люди в серых плащах с замороженной белизной воротничков, они все забыли или делают вид, что забыли. И Крюге забыл. Нет, не забыл, он… смирился. Щеки в красных прожилках и усталый рот….

— Дело вот в чем, — сказал Штаубе. — Я решил ликвидировать Нигеля. Нет-нет, это не месть. Здесь все сложнее.

— Сейчас? После такого перерыва? — негромко спросил Крюге.

— Да, время — страшная штука, Юлиус. Но время не изменяет фактов. Изменяется только наше отношение к ним. Нигель должен был исчезнуть в сороковом, он исчезнет в пятьдесят шестом. Вот и все. И время тут ни при чем. В конце концов, я имею на это право.

— Ты выпустил его из своих рук уже давно. О правах говорить не стоит. Нигель — юридически и исторически зафиксированная личность. У тебя могут быть неприятности.

И тогда Макс сказал великолепную речь. Что на него нашло, Крюге не понял. Но запал у Штаубе был, и говорил он здорово. Крюге смотрел на улицу и видел, что наступает вечер и от высокого кирпичного дома напротив на асфальт упала длинная фиолетовая тень, через которую проскакивали автомашины.

Художник, словно скучая, прослушал монолог своего друга и, когда тот кончил, сказал:

— Ладно, идет. Где и когда?

Макс замолчал.

— Я не знаю, что такое добро, — вяло заключил Штаубе, — и где оно. Но я знаю, что есть зло. И его надо уничтожить. Тогда освободится место для добра. Нигель — это зло. Он должен погибнуть.

— Пустое, — сказал Крюге, наблюдая за фиолетовой тенью напротив. — Нигель не зло, а ошибка. Дефект мышления. Издержка развития. Мы его сами породили. Просто мы не боги. Каждый раз создавая новое, мы развязываем мешок с чертями. Они влезают нам же на шею. Вот и все.

— Так ты поможешь?

— Еще бы, конечно, дружище!

Макс облегченно вздохнул. Молодец Юлиус.

— Он сегодня будет здесь, в вашем городе. Какое-то торжественное сборище недобитых.

— А-а-а, об этих я слышал. Могу показать тебе их нору.

Когда они пришли на центральную площадь Ноллингенштадта, перед отелем «Нация» уже стояла толпа.

— «Солдатский клуб» организует здесь свои пьянки каждую пятницу, — сказал Крюге. — Сегодня у них встреча по расширенной программе. К ним придут студенты.

По вечернему небу ползли низкие серые тучи. Несколько капель упало на берет Макса и скользнуло по щеке за воротник. Зажглись огни реклам, и на площади сразу стало тесно и уютно. Внезапно из боковой улочки донеслись звуки марша, послышался нестройный топот ног, и перед мужчинами прошли ноллингенские «бурши». Они были при шпагах, в маленьких черных шапочках, в белых чулках, шелковых накидках и коротких штанишках. Каждый нес в правой руке большой сверток с печатями на шнурках.

Из кафе вынесли длинный стол, а потом оттуда высыпала толпа розовощеких плотных мужчин без пиджаков, в белых рубашках. Они быстро и деловито устроили что-то вроде трибуны, студенты расселись вокруг стола, и оркестр заиграл старинный марш.

Макс убрал волосы под берет. Голова у него слегка кружилась. Хотелось спать. Внезапно музыка смолкла, на стол взобрался маленький толстенький человечек и стал кричать. До Макса доносился его голос, прерываемый заунывной негритянской мелодией. На пятом этаже, над кафе, кто-то прокручивал магнитофонную пленку.

Давно забытое чувство, что так уже когда-то было, охватило Штаубе. «Все повторяется, — думал он, — все повторяется. И этот голос на площади, и темный костел, и эти парни с чистой кожей и глазами убийц. Все это уже когда-то было. Уже случалось. И я стоял так же, согнувшись, вобрав голову в плечи, и покорно слушал и тупо думал. По небу, по черному небу, ползли тогда черные тучи, и вот они ползут сейчас. И этот малый тогда кричал, и вот он снова кричит, а я стою и слушаю. Так уже было, так есть и так будет. Время остановилось. Он кричит, а я стою и слушаю, замерзая на ветру. Всегда найдется один, который влезет на стол, где обедают, завтракают и ужинают другие, и начинает кричать. Он кричит, а те, у кого он забрал обеденный стол и кого он лишил обеда, стоят и слушают. Вот в этом вся штука. Если нам очень сильно и долго кричать, мы всегда будем слушать. Может, у нас выработался уже такой рефлекс. Привычка выслушивания, подслушивания и послушания. Может, это уже в нашем мозгу, в нашей крови.

Мы уже не можем иначе. Нас слишком долго тренировали. Это передается из поколения в поколение…»

— Вот он, — прошептал Крюге, дергая Штаубе за руку, — он у них сегодня самый почетный гость.

Теперь на месте оратора стоял Нигель. Он, конечно, не изменился. Румяное лицо и движения манекена.

«Вот кто не стареет, — равнодушно подумал Макс. — Мы все умрем, а он… Хотя нет, он тоже умрет. Очень скоро. Очень, очень скоро».

Макс сунул руку за борт пиджака и нащупал во внутреннем кармане плоский продолговатый ящичек. Металлическая поверхность была теплой и скользкой.

«Нигель, ты скоро умрешь. Ты очень скоро умрешь вот от этой штуки, которая уже целый месяц живет в подкладке серого пиджака».

Максом овладевают воспоминания. Да разве они когда-нибудь оставляли его? После войны он не расставался с ними ни на минуту. Память о прошлом застилала действительность. Он часами просиживал, безмолвно изучая трещины на стене. Ночами он стонал и кричал под тяжестью нерассказанных кошмаров. Так проходили годы, и самым страшным было то, что прошлое, жившее в нем, не умирало. Оно разрасталось, как рак, и захватило весь организм. Макс не противился, ему даже нравилось совмещать явь с умершими событиями. Вот и сейчас, глядя на очередного оратора и не слушая его, он ушел в воспоминания.

Макс в тысячный раз вспомнил, как тогда приехал Тюлов. По черно-синему потолку пробежали желтые квадратики, потом опустились на стенку и стали узкими, продолговатыми полосами. Когда они погасли, раздался осторожный стук в дверь. Макс удивился, почему Тюлов не звонит, но потом вспомнил, что это условный знак.

Осторожно ступая, чтобы не разбудить мать, спавшую в соседней комнате, Макс подошел к двери.

Когда Тюлов вошел со своей спутницей, Макса удивил ее маленький рост. Совсем ребенок. Нелегко ей…

Показывая комнату, где девушке предстояло ночевать, Макс обнаружил, что от ее одежды приятно пахнет свежим хлебом.

— Пекарня, — непонятно объяснил Тюлов. — Ида побудет у тебя дня два—три. Я переправлю ее дальше.

Макс включил нижний свет и посмотрел на гостью.

— Кофе? — спросил он ее.

Девушка кивнула головой. Макс пошел на кухню, включил газ и согрел кофейник. Он налил кофе в высокую чашку с золотыми листьями на ручке, затем он наполнил рюмку черно-красным кагором, взял бисквиты и отнес все это на подносе в комнату, где осталась Ида.

Тюлов уже ушел, и девушка была одна. Она как вошла, так и стояла посредине комнаты, не решаясь сесть. Она даже не подошла к большому зеркалу в углу комнаты. Это Макса особенно поразило.

Макс усадил ее и заставил все выпить и съесть. Когда она пила горячую жидкость, губы у нее становились пухлыми, лицо обиженным.

Макс курил и смотрел, как Ида пьет кофе. Ему было уютно. Он предложил ей еще выпить, но она отказалась.

На другой день, не предупредив мать, что у них будет жить девушка, о которой нельзя никому рассказывать, Макс уехал и вернулся только после полудня.

В столовой он застал Нигеля, который заглядывал в комнату Иды.

Дав ему пинка, Макс отправил его на место.

— Ты хоть и ариец, но здесь я твой хозяин, — сказал он Нигелю.

Тот долго и странно смотрел на него и ушел. Макс потер ушибленное колено и вошел к девушке,

Ида была бледной и встревоженной.

— Кто это был? Он здесь целый час торчал. Смотрит и молчит. Ужасный тип. Словно измеряет тебя.

«Именно это он и делает», — подумал Макс, но ответил нарочито бодро:

— Не волнуйтесь, это наш слуга. Он неполноценный. При слове «неполноценный» девушка горько усмехнулась. Ей-то очень хорошо знакомо это слово.

— Как вам у нас? — спросил Макс.

— О-о, — сказала она и подошла к окну. — У вас такой сад!

Макс стал за спиной девушки и посмотрел в окно. На фоне чугунного узора он видел ее черную головку, покрытую копной вьющихся волос, от которых веяло теплом. За стеклом в сером тумане плавали большие, причудливо очерченные осенние листья.

— У моего отца тоже сад… был, — добавила она и назвала местность.

— Ничего, — неопределенно сказал Макс и смутился. Тоже утешение.

— Конечно, ничего, — повернулась к нему Ида.

— Нет, я о том, что все еще поправится.

— Вряд ли. Многое непоправимо.

— Да, конечно…

Макс вздохнул и отправился на кухню. Ему захотелось принести девушке что-нибудь повкусней. Он положил на тарелку большую отварную курицу и облепил ее крупными румяными картофелинами. Судок с супом, вино, сыр и мясо он отнес в комнату Иды, стараясь не встретиться с прислугой.

— Я буду есть здесь, чтобы вам не было так скучно, — сказал он девушке.

Она улыбнулась и кивнула. Когда она наливала себе рюмку, глаза ее сильно блестели.

— Вы не обидитесь, если я задам один вопрос? — спросила она.

Он промолчал.

— Скажите, почему вы сейчас скрываете меня и… других. Ведь вы же были всегда с ними, с теми…

Макс долго молчал. Потом начал медленно говорить, словно прислушиваясь к своему голосу:

— Хороший вопрос. Я задаю себе его каждый день. И, знаете, у меня почти готов ответ. Да, я был с ними. Я и теперь по-прежнему работаю на них. Только поймите меня правильно. Легко возненавидеть и проклясть, труднее разобраться в причинах и объяснить. Я был с ними, когда услышал об их идее. Динамическое общество, движимое сильной рукой, казалось мне удивительно удачным способом бегства из болота нашей буржуазной демократии. Мне казалось, что нацисты вели нас к победам и оздоровлению самыми короткими путями. Но, когда мне стало ясно, каким образом они реализуют свои идеи, я ушел от них. То есть, нацистом я вообще никогда не был. Но кое-что у них мне нравилось… Раньше. Сейчас меня, как ученого, интересует только источник ошибки. Где начинается разрыв между реальным и идеальным? С какого момента мы начинаем предавать идею и спасать свою шкуру? Я вижу пропасть, в которую мы катимся, и меня не интересует, попадем мы туда или нет. Мне важно решение только одной проблемы — почему мы начали катиться. Отгадать эту загадку можно, только постигнув философскую сущность явления.

«Какого черта я так разоткровенничался?» — подумал Макс.

Ида сидела, поджав под себя ноги, и серьезными, печальными глазами смотрела ему в лицо. Макс добавил:

— Сказать об этом можно многое. Но фарс еще не сыгран до конца, и нужно подождать.

— Будет поздно.

— Возможно. Вполне возможно, — сказал Макс, — но в том-то и прелесть человеческой жизни, что нельзя полностью предвидеть будущее. Когда человек научится это делать, ему будет очень скучно. И возможно, он даже умрет от тоски. Предвидимое будущее не менее опасно, чем наше непредвидимое.

Он ушел от нее, унося с собой что-то недосказанное. Вечером к нему пришла мать, провела брезгливо пальцем по пыльным книгам и сказала ворчливым голосом:

— Мой друг, ты идешь печальным путем твоего отца. Макс, ты знаешь, я ни во что не вмешиваюсь. Но я должна заявить тебе, что твой Нигель становится опасным. Ты даже сам не представляешь, насколько он опасен. Он был бы другим, если б ты вел себя иначе. В наше время человек, который говорит, что думает, и делает, что говорит, является общественно нежелательным явлением. Такой человек отравляет и развращает окружающих. Это относится к тебе. Нигель уже раскусил тебя и взял твои шуточки на заметку.

— Ах, мамочка! — со смехом вскричал Макс. — Ну что такое Нигель? Ведь это же ничто. Ты права, я пустил развитие этого болвана на самотек. Зачатки идеализма трансформировались в нем в фашизм. Я искореню их. Завтра же Нигель пройдет операцию дезинтеллектуализации.

Мать поморщилась, она не любила сложных слов.

— Потом, — сказала она, поколебавшись, — эта девушка, которую ты прячешь… Все же надо такие вещи устраивать иначе. Ты не думаешь, в какое время мы живем.

— О, я только об этом и думаю, — сказал Макс.

— Это тоже очень плохо, — ответила мать и удалилась.

Ночью Макс проснулся от приглушенного стона. Ему показалось, что кто-то стукнул в стену. Набросив халат, он прошел в комнату Иды. Дверь была полуоткрыта, за нею все растворялось в иссиня-черной мгле. Макс шагнул вперед, нашарил выключатель. Свет вспыхнул, озарив пустую комнату.

— Ида, — негромко сказал Макс.

И вдруг увидел девушку. Она сидела на корточках между диваном и книжным шкафом. Плотно прижавшись спиной к лакированной поверхности и охватив коленки руками, она смотрела вперед открытыми неподвижными глазами. Бескровные губы были сжаты в серую ниточку.

Девушка беззвучно плакала.

— Тебя что-нибудь напугало?

Она покачала головой. Слезы полились еще сильнее. С большим трудом Макс уговорил ее лечь в постель. Под одеялом она казалась совсем маленькой.

Макс сел рядом и взял ее руку. Ладонь была теплой и влажной. Он не знал, что нужно сказать, и погладил ее слабые пальцы. Ему было жалко эту маленькую женщину, почти девочку, с тонкими ключицами и набрякшими от слез веками.

Когда она успокоилась и заснула, Макс ушел к себе и, ложась, подумал: «Что же ее так напугало? Воспоминание?»

Но этого ему никогда не удалось узнать.

Утром в дом ворвались эсэсовцы. Их привел Нигель. Он стоял в дверях, сложив руки на груди, и смотрел, как мать Макса трясущимися руками заталкивала белье в легкий дорожный сак.

Ида пыталась бежать через окно, но ее схватили и сильно избили. Она посмотрела долгим взглядом на Макса, и ему показалось, что она улыбается разбитыми в кровь губами.

Макс вздрогнул. Он вернулся к действительности: над площадью неслись черные тучи, точно дым от коптящих факелов.

Глядя на Нигеля, в такт своим словам размеренно взмахивавшего рукой, Макс подумал, что загадка осталась неразрешенной.

Концлагерь надолго отбил у него охоту к философствованию. Тогда он понял, что такое ответственность мышления.

«Почему нас так легко надувают? — думал Макс, разглядывая толпу перед кафе. — Каким чудом удается обманывать целые народы? Мы, немцы, едва ли не самый интеллектуальный народ в Европе, попались на такой примитивный логический крючок. И снова идем на ту же приманку. Что это такое? Какие темные силы все время толкают нас в бездну? Кто решит этот вопрос?»

В это время Крюге толкнул Макса в бок.

Он кончил.

Друзья сели в такси и поехали за машиной, в которой был Нигель.

— Ты думаешь сделать это сегодня?

— Если удастся.

Они проехали почти до конца городка. Нигель въехал во двор, где стоял чистенький коттедж.

Макс отпустил такси, и они пошли по пустынной улочке, обсаженной редкими деревьями.

— Как ты думаешь, узнает он нас при встрече?

— Не сомневаюсь. Он ничего не может забыть. Даже мелочь.

Ночь была пустой и тяжелой. Максу стало тоскливо. К чему все это? Других привязывает к жизни любовь и люди — у него осталась ненависть к Мигелю. Раздумья о нем и о том, как все случилось, было огоньком в душе Макса. Обычно силы черпают из надежд, он добывал их из глубокого отчаяния. Уничтожить Нигеля означало конец тоски. Но боль — это все же еще жизнь. А пустота…. Никакими мыслями нельзя наполнить пустую душу. Они там просто не держатся. Это дырявое сито — предвестник смерти.

Макс толкнул коленом воротца и сказал Крюге:

— Подожди меня здесь.

Крюге напряженно расхаживал вдоль забора. Художник был взволнован. Соучастие в убийстве человека. Правда, едва ли можно назвать Нигеля человеком. Кроме всего, он по всем законам, божеским и человеческим, заработал смертную казнь. Преступления тут никакого нет. Но все же… Юлиус всматривался в ржавую ленту дорожки, по которой Штаубе шагал к дому. Художник видел, как Макс поднялся на крыльцо. Донесся приглушенный клекот звонка. Дверь распахнулась, и Макс исчез.

«Все же я женат, и дети….» — подумал Крюге. Минут через десять Штаубе появился. Он спокойно вышел на улицу и, подойдя к художнику, сказал:

— Теперь можно сматываться.

— Бежим!

— Погоди.

Макс посмотрел на окно дома, которое внезапно озарилось белым пламенем. Отрывисто рявкнул взрыв, и посыпались стекла.

— Пожалуй, не успеем. — Ничего, давай!

Следователь Гюнтер досадливым жестом нажал кнопку звонка.

— Попросите Гольца.

В комнату развинченной походкой вошел молодчик лет тридцати.

— Послушайте, Альваро… Кстати, почему вас так зовут? Вы испанец?

— О нет, шеф. Эту кличку придумали друзья. И я присвоил ее себе как официальную,

Гюнтер пожал плечами.

— Присвоил. Ладно. Так что вы здесь написали?

— Где, шеф?

— Вот здесь. Прочтите. — Понтер протянул ему бумаги.

— «…установлено, что взрыв произошел в спальне, где находился господин фон Штеке. Следов трупа найти не удалось, так как непродолжительный, но сильный пожар уничтожил улики. Тщательная экспертиза обнаружила бронзовые статуэтки (2), каминные часы, сильно обгоревшие, настольную лампу, искалеченный взрывной волной радиоприемник неизвестной марки, набор каминных щипцов, железный остов спальной кровати, металлические приспособления для работы с горячими предметами…»

— Хватит, — прервал его Гюнтер. Он с яростью заглянул в голубые с водянистой каемкой глаза Альваро и сказал: — Как, по-вашему, улики могут сгореть? Не отвечайте. Мне ясно, что вы думаете. Теперь дальше. Скажите, что означает слово «тщательная» в определении работы экспертизы? Не то ли, что она с удивительной находчивостью обнаруживает каминные часы и остов спальной кровати и не находит даже следов трупа весом в сто килограммов? Не отвечайте, я знаю все, что вы скажете. Сейчас мы поедем туда и все начнем сначала.

— Но это невозможно, шеф. Дом, в котором останавливался фон Штеке, принадлежит Артуру Зоммергеймеру. Он уже отдал распоряжение начать ремонт в этой комнате.

— И вы, конечно, прекратили следствие? Скотина! Сколько он вам заплатил за это? Убирайтесь отсюда. Нет, погодите. Что с обвиняемым?

— Макс Штаубе по-прежнему отказывается от показаний. Он говорит, что даст их только на суде. От услуг защитника, которого прислал господин прокурор, он тоже отказывается.

— Хорошо. Ступайте и месяца два не показывайте мне свою физиономию.

Макс действительно отказывался от защиты. С него вполне достаточно одного допроса. Если еще пускаться в откровенности с адвокатом…

Ну что же, баланс сведен, нити оборваны. Больше ничто не привязывает его к этой жизни. То, что будет впереди, почти не интересно. Он человек без завтра. Но зато у него есть вчера. Пусть больное и сумасшедшее, но оно есть. С этим никто не хочет считаться. Даже Крюгер. Бедняга Юлиус, как он растерялся, когда взяли Макса. Глупая получилась история. Штаубе был опознан горничной Зоммергеймера. Через полчаса его схватили. Он особенно не огорчался. Неприятен только сам процесс. Нужно будет что-то говорить, напрягать мысли… Это самое тяжелое.

Макс откинулся назад и закрыл глаза. Воспоминание, как взрыв, обожгло мозг. Он явственно увидел серое небо, виселицу из свежеоструганных бревен, раскачивающиеся трупы и среди них Тюлова. Они стояли на аппельплаце концлагеря, в лицо им дул мартовский ветер, от которого давило в горле. Макс помнит, как он твердил про себя: «Смотри, ведь это же Генрих, ведь это же толстый Генрих…»

Тюлова уже нельзя было назвать толстым. Навеки застывший в смертельной судороге, он напоминал обрывок струны. Макс с тупым равнодушием рассматривал виселицу. Ему было даже не страшно. Он просто стоял и вдыхал сладкий ветер. У него сильно болела голова, и к горлу подкатывал отвратительный комок…

— Штаубе, — провозгласил надзиратель.

Макс очнулся. Надо ехать в суд. Что же, он поедет. Он поедет и по дороге будет вспоминать чугунный узор уже не существующей оконной решетки и маленькую головку с черными жесткими волосами, пахнущими теплым хлебом.

Суд был как все провинциальные суды. С большими претензиями и маленькими возможностями. Вначале зал показался Максу пустым, хотя почти все места были заняты. Приглядевшись, он понял, почему у него возникло такое ощущение. Было очень много однообразно одетых мужчин.

«Неужели друзья Нигеля? Многовато…» — подумал Макс. Крюге среди них не было. Он должен был давать свидетельские показания.

Макс с самого начала отказался отвечать на любые вопросы, и ему было очень скучно. Но он не мог сосредоточиться и уйти в себя. Его раздражали голоса прокурора и судьи. Он стал забавляться, мысленно давая характеристики присутствующим. У фон Штеке, так именовался теперь Нигель, оказалась бездна знакомых. Большинство из них фигурировало в качестве свидетелей обвинения.

«Он много пьет, и все крепкое», — подумал Макс, слушая хриплый глухой голос очередного свидетеля. У денщика Нигеля была круглая голова, на которую явно не хватало волос. Жесткие белесые щетинки редкой порослью покрывали багровую кожу затылка. Внезапно денщик что-то сказал, и по залу прошло движение. Удивленный судья приподнялся с места.

— Свидетель, я попрошу повторить это место в ваших показаниях. Надеюсь, вы помните, что давали присягу и она обязывает вас говорить правду, и только правду?

— Я говорю только правду, господин судья. Я не один видел, как это произошло. Нас была целая рота охранников. Впереди в «опель-адмирале» ехал господин фон Штеке с тремя офицерами войск СС, а сзади — мы, на машинах. Когда мы съезжали с моста у этой проклятой деревушки Денвиту, «опель» свалился в воду. Я не знаю, кто был виноват. Офицеры были выпивши. Господин фон Штеке говорил, что это сделал шофер, и он прикончил предателя ударом кулака. У господина фон Штеке был смертельный удар, господин судья. В лагере он никогда не пользовался пистолетом. Если ему не нравился неариец, он ударом кулака расшибал ему черепушку, он колол их, как грецкие орехи. Это был настоящий немец.

— Свидетель, не отвлекайтесь. — Судья беспокойно ёрзал, ему явно не нравились эти экскурсы в прошлое фон Штеке.

— Так я и говорю, господин судья… Когда «опель» свалился в реку, мы бросились выручать начальство. Но машина уже ушла под воду, а там было глубоко, метра четыре—пять. Возились мы минут пятнадцать, а за это время господин фон Штеке по дну сам выбрался на берег. Только мы подняли машину на поверхность и стали доставать оттуда трупы офицеров и шофера, как видим: господин фон Штеке весь в водорослях, чисто подводный царь, вылезает на берег и грозит нам кулаком. Ну и струхнули мы. Это был настоящий немец, господин судья.

— Вы хотите сказать, что ныне покойный господин фон Штеке находился пятнадцать минут под водой? — бросил реплику Макс.

— Я не говорю — точно пятнадцать. Может, двадцать, а может, и двадцать пять. Это вещь нелегкая — доставать машину из воды, когда нет ни крана, ни тягача. Но уж, во всяком случае, не меньше пятнадцати.

— Вы тогда не заметили: на нем не было какой-нибудь маски вроде современного акваланга?

— Я отвожу этот вопрос, — сказал прокурор впервые за все время. — Он совершенно лишний.

— Простите, но я настаиваю на нем в качестве собственного защитника, — холодно и спокойно произнес Штаубе.

В зале зашумели. Судья взмахом руки разрешил свидетелю ответить.

— Дело давнее, я не помню. Думаю, что нет. Да и когда тут успеешь надеть акваланг? Машина ушла под воду, как грузило. Другое дело: скажите, когда он успел шофера по голове стукнуть? Для этого тоже время-то надо.

Макс ухмыльнулся. Вот оно что! Оказывается, кое-какие необыкновенные свойства Нигеля все же обнаруживались. Макс стал более внимательно следить за ходом следствия. Все свидетели, как один, подтвердили, что Нигель был настоящим немцем.

Но вот опять проскользнуло нечто, заставившее насторожиться публику. Свидетельские показания давал Фриц Бауэр, огромный светловолосый детина, подтянутый и щеголеватый, как на параде.

— Его повесили заключенные лагеря, как только пришли русские. Я видел это собственными глазами. Правда, мне некогда было разглядывать, но все же я готов поручиться своей головой, что фон Штеке висел на плацу в концлагере Туненвальде. Я видел его еще часа через два после повешения, когда выходил со склада.

— Что вы делали на складе? — спросил Макс.

— О, я там пережидал опасный момент, а потом, переодевшись в арестантский халат, воспользовался помощью русских и перебрался на Запад. Года через полтора я встретился с фон Штеке в Аргентине. Он рассказал мне, что его вынули из петли ночью неизвестные друзья. Но проболтаться столько времени в петле! Нужно обладать большим мужеством…

— Вам не кажется, что это физически невозможно? — спросил удивленный судья.

— Почему? Настоящий немец все может.

Макс почувствовал глухой прилив злости. Видит бог, он не хотел ни во что вмешиваться. Ему было наплевать на решение суда, они могли делать с ним все, что хотели. Но эти дураки вывели его из равновесия. Слушая, как Юлиус неумело и робко дает показания, Макс думал о том, что все оказалось страшно глупо. Он предусматривал трагедию, по не фарс. Тихая ярость сдавила его горло.

— Прошу слова.

Опять после долгих пререканий и сомнений подсудимому предоставили возможность высказаться.

— Я протестую, — сказал Макс, обводя глазами ряды, — против обвинения в убийстве человека. Франц Штеке никогда человеком не был…

— Подсудимый, я прошу выбирать выражения и не оскорблять память покойного. Вы превышаете даже свои полномочия собственного защитника.

— Это был автомат, построенный мной в тридцать седьмом году из металлов, пластмасс и разных органических веществ.

Зал взорвался. С большим трудом, под угрозой приостановить суд, присутствующие утихли.

— Доказательства! — вскричал судья.

— Вы ведь не нашли трупа, а обнаружили какие-то радиодетали и рычаги, не правда ли? Так вот, найденные вами детали и рычаги — это куски бывшего фон Штеке. Кроме того, у меня есть свидетель.

Заседание суда пришлось отложить на вечер. Судья и прокурор испытывали явное замешательство. Случай был из ряда вон выходящий.

В зале ожидания на Макса обрушилась небольшая, но необыкновенно назойливая группка репортеров. Макс отбивался от них как мог.

В это время в комнату, где совещались судейские власти, кто-то властно постучал.

— Господин Зоммергеймер, — доложил полицейский.

Господин Зоммергеймер был багров и зол.

— Вы понимаете, — сказал он, — что на карту поставлена честь немецкой нации? Один из лучших ее представителей, всеми уважаемая личность, член множества патриотических организаций, достойный пример для подражания нашей молодежи, оказывается каким-то станком, машиной. Что скажут в Бонне? Что подумают на Западе? Что скажет весь мир, когда узнает, что какой-то ходячий патефон, восприняв господствующий образ мышления, в течение десятков лет командовал и распоряжался судьбой сотен живых людей? Вы, надеюсь, понимаете, что это подрыв самых главных принципов существования нашего общества? Я уважаю свободу вашего мнения, господа судьи, но я настаиваю, чтобы делу была придана окраска, реабилитирующая наш образ жизни и действий. Любой ценой избавьтесь от этого сумасшедшего Штаубе. Дело нужно прекратить. Я постараюсь, чтобы ничего не просочилось в печать.

Господин Зоммергеймер удалился, оставив судей, повергнутых в смятение. Но у них уже забрезжила надежда, появилась неясная мысль, подсказывающая выход.

Вечернее заседание, которое слушалось при закрытых дверях, началось с показаний Крюге. Художник держался уверенно. Правда, где-то в глубине его души жило тяжелое, давящее чувство страха. Оно возникло от разговора с одним из дальних родственников Зоммергеймера. Перед самым заседанием этот молодой человек подошел к художнику и пообещал, что ни одна картина Крюге никогда нигде не будет продана, если тот не станет держать язык за зубами.

Ровным голосом, вспоминая интересные детали и подробности, Крюге излагал историю рождения и развития Нигеля.

Прокурор и судья перебивали его, задавая не к месту вопросы, но Крюге довел свое дело до конца.

Тогда было решено назначить повторное следствие для выяснения некоторых возникших неясностей и определения «психической полноценности подсудимого», как заявил судья.

Штаубе был лишен возможности защищать самого себя. Невзирая на протест, ему назначили адвоката.

Тогда. Штаубе пустил в ход свой авторитет крупного ученого и пригрозил выступить с разоблачением в мировой прессе.

После вечернего заседания Юлиус Крюге вернулся в свою уютную квартиру поздно ночью, когда жена и дети уже крепко спали в большой темной комнате, где пахло чистым свежим бельем и на окнах вспыхивали белые лоскуты света от проезжавших автомашин.

Стараясь не разбудить жену, Юлиус на цыпочках прошел в кабинет и сел у стола, не снимая плаща. Он нащупал в темноте холодный и влажный стакан с молоком, выпил его и долго шарил по тисненому узору скатерти, отыскивая хлеб. На тарелке, покрытой салфеткой, он нашел кусок яблочного пирога, пахнущего кислым сырым тестом. Юлиус ел пирог, глядя в темноту широко открытыми глазами, перед которыми стояли лица судьи, Макса, Нигеля и еще каких-то людей. Собственная голова всегда казалась Крюге съемочной камерой, заполненной случайными, не очень нужными кинопленками. Сейчас память прокручивала перед ним кадры самого ужасного кинофильма в его жизни. И он сидел в первом ряду партера, наедине с этим проклятым племянником Зоммергеймера.

Художник встал, включил электричество, снял плащ и шляпу, бросил их в переднюю и задумчиво поскреб небритую щеку. Нужно было отвлекаться от холодной тоски и от мыслей. Спасение, как всегда и везде, можно было найти только в работе.

Юлиус окинул взглядом стены, на которых висело несколько его рисунков, и подошел к мольберту. Прикрытый большим газетным листом, он с утра неприкаянно стоял за софой, раздражая жену и соблазняя мальчишек на озорство.

Художник откинул газету и увидел недельной давности набросок головы старухи. Рисунок ему показался рыхлым и слабым, и Ганс захотел его переделать. Его сейчас мало интересовало сходство, и он решил придать портрету символический характер. «Старость». Пусть это будет портрет Старости вообще, Старости всего человечества сразу.

Пусть морщинистый лоб нависнет, как темная грозовая туча, над провалившимися глазами, похожими на потухшие угли. Пусть беззубый рот станет бездной, где исчезнет последняя улыбка. Пусть кожа на лице превратится в тусклый измятый пергамент. Пусть… Ганс увлекся, он рисовал Старость, символ старости.

Он работал до тех пор, пока не почувствовал боль в глазах. Фломастер стал делать произвольные не контролируемые штрихи, и художник резким движением прекратил работу. Он уснул здесь же, на софе, свернувшись калачиком и натянув на себя плотный пушистый плед.

Утром его разбудила жена и позвала завтракать. Ганс сидел за уютным столиком и с удовольствием вдыхал дымный запах черного кофе, когда вошел его старший сын и сказал:

— Мощный волк у тебя получился, папа.

«Какой волк?» Ганс промолчал, но ощутил беспокойство. Он стряхнул в чашку крошки кекса, прилипшие к пальцам, и вышел в свой кабинет.

Несколько минут он с недоумением смотрел на рисунок головы старухи, которую с таким старанием отделывал вчерашней ночью. Ее не было. Не было старухи в старомодном чепце, со старческими буклями и бесцветным взглядом.

Вместо этого на ватмане с величайшим искусством была изображена голова бешеного волка. Налитые черной кровью глазки смотрели на художника с беспощадной яростью. Между острыми, как кинжалы, ушами торчала вздыбившаяся шерсть. Образуя злобные морщины на носу, верхняя губа задралась, обнажив острые пирамидки зубов. В углах пасти белели мелкие блестящие пузырьки пены.

Юлиус резко повернулся и вышел. На вопрос жены, что случилось, он отвечал:

— Пустяки.

Руки у него дрожали. Он почувствовал, что с этой минуты у него начинается новая жизнь, не похожая на его прошлое безоблачное существование, жизнь тяжелая и страшная.

Он пытался остаться в стороне в тридцать третьем, ушел от действительности в сороковом, втянул голову в черепаший панцирь после разгрома. Теперь жизнь требовала у него ответа: с кем вы, художник Юлиус Крюге?

Пытаясь сохранить и удержать ускользающее настоящее, художник заперся с сыном в кабинете. Он посадил мальчика в удобную и легкую позу и стал лихорадочно набрасывать его голову.

Ему казалось, что все идет хорошо; объект рисунка был знаком до последней черточки, до самого незаметного изгиба волос. Эти миндалевидные глаза и шелковистые щеки Юлиус рисовал десятки раз. Автоматическим движением руки вывел прихотливый изгиб пухлых губ, в несколько штрихов расположил легкие прозрачные тени.

Рисунок был готов, Крюге ручался за сходство и знал, что рисунок получился.

Он сел в кресло, в изнеможении свесив руки. Сын стоял за его спиной и смотрел на работу отца. И Крюге вдруг услышал обиженный и возмущенный детский голос:

— Папа, ну что же это?

И тогда он увидел, что лицо ребенка на рисунке стало неуловимо, чудовищно изменяться: рот и нос вытянулись вперед, лицо покрылось шерстью, глаза сжались и превратились в маленькие горячие угольки.

— Волк!

Художник выбежал из кабинета. Обнимая плачущую жену, он гладил трясущимися руками ее волосы и говорил:

— Ничего, Марта, ничего… Я надломился, но это пройдет, мы разберемся.

Но «оно» не проходило, а разобраться было трудно. Что бы ни делал в эти дни художник, к чему бы ни прикасались его искусные пальцы, везде — на холсте, бумаге или картоне — возникала отвратительная мор та бешеного волка. Она производила угнетающее впечатление не только на самого автора. Все поражались неистовой сатанинской злобе, исторгаемой взглядом животного.

Казалось, если бы эта тварь могла, она сейчас же вцепилась в глотку всему человечеству.

Собственное горе так сильно потрясло Крюге, что он совершенно забыл о Максе. Художник ходил по комнатам своей квартиры и твердил про себя: «Неужели я сошел с ума? Неужели?»

Никто не мог помочь ему. Врачи находили его вполне здоровым и советовали отдохнуть.

Судья и прокурор получили из Бонна недвусмысленные указания немедленно прекратить процесс.

Поднятый в прессе шум по поводу робота-оберштурмбанфюрера все равно не унять. Поэтому пришлось делать хорошую мину при плохой игре и оправдать Штаубе за отсутствием состава преступления. «Делом Штаубе» заинтересовались высокопоставленные лица из военного министерства и кое-кто за океаном. Идея робота-убийцы, автомата-палача показалась заманчивой.

В промышленных кругах поговаривали даже, что будут отпущены солидные кредиты на исследовательские цели. Конвейерное производство «идеальных солдат» покрыло бы любые затраты.

В эти дни камера Макса превратилась в зал свиданий. Здесь бывали и бизнесмены, жаждущие купить тайну создания самого совершенного робота, и корреспонденты, ищущие сенсаций, и ученые, предлагавшие свои услуги. Чтобы сразу разделаться с ними, Макс решил устроить нечто вроде пресс-конференции.

— Господа, — сказал он, когда собравшиеся с большим трудом втиснулись в его камеру, — не задавайте мне вопросов. Я все расскажу сам… Став доктором философии, я заинтересовался проблемами автоматики. Изобретательство всегда было моим коньком, и я решил построить логическую модель человеческого организма.

Мне это удалось. В 1937 году был создан Нигель, впоследствии ставший фон Штеке.

Почему Нигель? Да потому, что он был рожден из ничего. Как устроен Нигель? Какова материальная база, на которой я вел логический эксперимент?

Прошу простить меня, господа, но не думайте, что я сейчас открою все карты.

Я могу лишь кое-что рассказать о самых общих технических принципах моего Нигеля. Дело в том, что Нигель был создан, когда кибернетика, как таковая, только зарождалась. И это спасло меня от многочисленных ошибок, которые совершаются современными учеными. В чем проблема номер один современных автоматических и кибернетических устройств? В надежности. По сравнению с человеком автоматы слабее и неустойчивее шестимесячного младенца.

Почему? Можно назвать сотни причин. Но главной из них, на мой взгляд, является размер элементов думающего устройства. В современных счетных машинах каждая единица информации фиксируется каким-либо микроэлементом, будь то участок магнитной ленты, период колебания электронной лампы или напряженность магнитного поля в кольце. В Нигеле прием информации, ее запоминание и переработка осуществлялись на молекулярном уровне, что позволило увеличить надежность его работы как кибернетического устройства в миллионы раз. Я просто подражал природе. Вспомните информацию, записанную на молекулах ДНК.

Таким образом, мной была технически решена эта проблема номер один современной автоматики. Но оказалось, что это не главная и не самая сложная задача.

Современные создатели человекоподобных кибернетических устройств будут еще долго терпеть неудачи, потому что ими не разгадана тайна мышления. Они полагают, что информация о состоянии материи определяется набором правильно полученных цифр. Ошибочное мнение. Вернее, не до конца правильное. Определяется, но не исчерпывается. Количественные соотношения дают нам важную статистику, в которой, однако, иногда бывает очень мало так называемой «полезной» информации. Эта информация определяется качественным состоянием материи. Как мы воспринимаем мир? Мы видим перед собой мяч и не говорим себе, что перед нами проекция мяча на сетчатую оболочку глаза с таким-то диаметром и таким-то цветом. Мы говорим просто — мяч. Это образ, символ, качество. Мяч не камень, мяч не облако. Мяч есть мяч. Набор свойств, создающих качество. Человек в своем восприятии сначала не подсчитывает, а оценивает. Ему неважно, сколько весит камень и какая плотность у жидкости. Он говорит — жидкость, качественно оценивая состояние материи. Вот в этом вся загвоздка. До тех пор, пока не будет подработана качественная теория мышления, кибернетики далеко не уйдут. Мне удалось сделать, создать теорию, вернее, основы теории качества. В Нигеля была вложена программа качественной оценки событий. Она придала ему почти человеческую приспособляемость и невероятную логическую подвижность. Он был восприимчивее самого внимательного студента. Мало того, качественное мышление значительно повысило надежность его работы как кибернетического устройства.

Что касается логического эксперимента, то он заключался в следующем: я заложил в Нигеля в качестве исходных данных основные посылки идеалистической философии и заставил участвовать в жизни общества. И Нигель стал нацистом. Вот и все. Мне казалось, что я всегда успею остановить развитие робота, если захочу. Начальный этап его жизни импонировал мне. Тогда я тоже придерживался господствующего мышления. Но вскоре я правильно оценил грязную работу Гитлера и…

— Вы стали коммунистом?

— О нет, к сожалению. Но я перестал сотрудничать с нацистами, а Нигель, в соответствии со своей идеалистической программой, продолжал совершенствоваться в этом направлении. Я просмотрел момент, когда Нигель стал самостоятельным и враждебным по отношению ко мне. Это все естественно: в нем было запрограммировано и самосохранение, и борьба за существование, и многое другое. В конце концов, господа, машина не виновата, что от нее потребовали подлости. Не виноваты же гильотины в смерти несчастных узников. И вот мой робот посадил меня и моего друга в концлагерь за то, что мы прятали бежавшую из тюрьмы девушку-еврейку, а сам стал восходить по служебной лестнице и достиг значительного успеха… После войны я решил прекратить этот затянувшийся эксперимент.

— Скажите, вы собираетесь поделиться с обществом, я говорю о свободном человеческом обществе, своим изобретением?

— Нет, я считаю, что наше (Штаубе сделал на слово «наше» ударение) общество еще не готово к восприятию многих научных достижений. Давать ему в руки такие технические средства все равно что сумасшедшему вручить факел. Может произойти что угодно. Я взорвал Нигеля не только потому, что он мне надоел. Я боялся, что тайна откроется и мир будет наводнен нигелями, обслуживающими ту или иную фирму или политическую организацию. Считаю, что люди должны значительно поумнеть и… подобреть. Они еще не могут владеть атомной бомбой, думающими машинами и роботами типа Нигеля… Не могут, хотя и владеют. В этом одно из противоречий эпохи.

Крюге полулежал в кресле, когда раздался звонок. Жены и детей не было, и художник сам открыл дверь. За ней стоял Макс.

— Они меня выпустили, дружище.

Крюге слабо улыбнулся и сделал широкий жест:

— Проходи. Я рад за тебя.

Макс был возбужден и весел. Крюге давно не видел его таким.

— Я всех их провел, дорогой мой Юлиус. Я согласился работать в одной авиационной компании, которая якобы не ставит мне никаких условий, а, наоборот, обещает создавать все условия. Они надеются. Не для того я взорвал Нигеля, чтобы налаживать серийное производство этих болванов. Ты знаешь, куда я сейчас лечу?

Художник отрицательно покачал головой.

— В Западный Берлин. Филиал компании там.

Макс замолчал и вдруг засмеялся радостно, по-детски.

— Ты хочешь…. — удивленно вскинул брови Юлиус.

— Мне иногда кажется, что это для меня последний шанс. Середины быть не может, Юлиус. Я это понял. Но что с тобой, ты очень плохо выглядишь?

Крюге молча провел Штаубе в свою мастерскую-кабинет. Все стены были увешаны рисунками волчьих морд. Макс с испугом посмотрел на художника.

— Мания…

— Да, — вяло сказал Крюге. — Вчера «это» прошло. Я уже могу нормально работать. Но я страшно, бесконечно устал.

— Мы все очень устали от этих волчьих морд, — заметил Макс, рассматривая рисунки. Он обратился к художнику: — Слушай, Юлиус, поедем со мной? А?

Крюге помолчал, потом сказал:

— Нет, сейчас не могу. Поезжай один, потом напишешь, как там. И будь осторожен. Я не спрашиваю тебя, куда ты едешь… Может быть, потому, что не верю… Я не верю, что на земле осталось место, где оставят в покое такого человека, как ты, Макс. Будь счастлив. Я большой художник и могу ошибиться. Не обращай на меня внимания. Поступай, как задумал. Прощай…