Часть первая Почва
Хуже глухих — кричащие…
Опять этот гнус крутится вокруг Примечания. Удочки держать не умеют, а лезут… Вот со мной он классную уху умеет. Ничего, все равно он со мной водится, а с ними — только так.
Светило слезает с неба — дрыхнуть. Сижу на груше. Вон Лохматый скулит внизу — возьми с него блоху, посади на лысину деда Плешки — то-то ей придется, громче собаки заскулит. Так и я тут. Мне здесь не жить.
С ветки — дохлый пейзаж. Дедка мой закупорился в доме — на дальнозор пялится. Пацанам смотреть не дает — только уроки альфа-центаврского. Соберет нас, повесит дальнозор на стенку — опять альфа-центаврский язык! Уроку баста — он дальнозор в рулончик и в шкаф — под замок. Но как от нас Агломерашку не прячь, мы кое-чего про нее петрим, а тама вон старый потаскун Плешка. Делает стойку под окошком бани. Фашка — была от земли вершка два, вместо «да» еще «фа» говорила как. Вдруг приходит вечерком — платьице спереди топорщится. Мальчишки заробели — любопытно. Девчонки шу-шу-шу с ней, она и ляпни: это, говорит, фанерка… Смеху-то!.. А теперь вона какие фанерки!
С груши видно дорогу. Когда на нее, видел оранжевых. Ступеней семь мне от роду. Один раз. Было! Тишина, все дрыхают — дело зимнее, полутемки, я скучаю на груше приодет не мерзну. И вдруг из-за ближней рощи — несутся. Шиманы круглые, громадные. Грязносерые снега не касаются. Одна, другая, третья. А в них, как свечки в торте. У-у-у! Так это же оранжевые комбинезоны!! Я чуть с ветки не прочь бух. Красотища! Скоростища! Куда? Догонят? Схватят? Кого? Почему? А теперь вона какие фанерки. Или, как обычно, впустую? Не успел очухаться — они уже за дальней рощей. Так стало одиноко, ну как сейчас. Поймал соседского кота, сунул в мешок и бил об угол дома, пока мешок не промок.
Ступень до этого я первый раз — лиловых! Грязь тогда. Вдруг Собака Лохматый увидел — чужие. Бегу. Две шиманы. Рядом, на нашем дворе. Можно их пощупать лиловые комбинезоны. Боязно. Один без лилового комбинезона потом остался и стал Примечанием. С ним грубо другие. Всем взрослым раздали бумажки. Бабки и дедки писали чего-то. Потом лиловые унеслись и все. Мало.
Второй раз через пять ступеней. Они каждые пять ступеней объезжают всю Аграрку. Для порядка. Дурака ищут. Снова две шиманы. Мне одиннадцать. Уже смелее. Стоят, разговаривают — как простые. А мы в них играем! До заикливого учителя играли в космонавтов, потом — только в воителей. В лиловых. В оранжевых нельзя — это такие, такие! Мы, козявки, не смеем в них даже играть. Попробовали — так я запретил! Я сильнее и старше всех. Они — гнус. Отбегут и орут: «Пискун, жрун — на голове типун!». Когда в охоту за Дураком играем, всегда за мной бегали. Сколько я другим просился — нет, говорят, ты болван, тебе и убегать. Сцепишь зубы — раз уйдешь, раз согласишься. А то один да один. Надоело.
Когда второй раз лиловые. Опять раздали бумажки старшим, те опять то-чего написали и отдали. Вижу — уедут! К ним:
— Дяденьки, возьмите с собой! Пожалуйста!
Оглядываются. Хохочут. Один — усатый:
— Куда, пискля?
— Я тоже хочу Дурака ловить! — Аж шатаюсь, дрожу. Но тут усатый вдруг конец смеяться, впиятился глазами:
— Сильно Его не любишь?
Я оскалился. Брызь из глаз — от злости.
— Ого! — говорит усатый. — У парнишки большое будущее.
Обступили. Вопросы спрашивают. Кто родители? Почему я в Аграрке? Какие игры играют агломераши? Как взрослые отзываются о коцинепции Защиты От Дурака? О чем болтает агломерат в домике на отшибе?
Я все как есть. И про бабки гогочут над Агломерашкой, где жрут синтетическую пищу, и про дедку Плешка за девчонками подглядывает, и про каким сортирным словом мой дедка называл коцинепцию ЗОД. А про Примечание молчок. Он мне удочки подарил и сеть обещал.
Лица лиловых затучились — щурятся на моего хрыча. Усатый другому чего-то тихо. Тот: Нет, старый по тестам проходит.
Дедка, как мел, шапку мнет. Вдруг храбро:
— Берите малого с собой. Не пожалеете. Растет на вашу потребу полный кретин. Уж коли этот не Он, то не знаю, какого рожна вам надо!
Усатый как глянет — ноздри, как у Лохматого, на птицу. Дедка ступнул назад.
— Ну, старикан, — говорит усатый, — благодари внучка, хорош у тебя, а то бы… Ты, пацан, его не слушай. Придет время, мы и тебя прощупаем, от нас не уйдешь. Но будет желание — приходи служить к нам, когда подрастешь. — И меня ласково по затылку. Слов бы знать, — чтобы как душа расцвела!! Как когда первую ложку меда!
Я долой с груши. Лохматый — куш! К дому.
Облака, как Фашка, когда я смотрю и смотрю на нее — мутно-серые, а красный сквозит. Обычное серое лицо Фашки умеет чего никто: красный сквозит на тугих щеках. Глаза у нее каких ни у кого: птичьи, круглые, вроде бы серые, но не серые. В поселке только у нее, да у дедки, да у Примечания такие глаза. У всех серые, а у них как бы серые, но вроде бы и серые.
— Деда! — с порога. — Я поеду в Агломерашку.
Бабушка за сердце. Дедка сурово. Исподлобья:
— Ну, бабка, настало время. Созрел пацан, теперь не удержишь… Одно, Бажан, хочу сказать: твои отец-мать просили, чтобы ты навеки остался в Аграрке. Стало быть, решай.
— Еду! Чего они меня отшвырнули! Их спрошу! Я их не видел даже! Отец-мать называются!
— Стало быть, завтра и поедешь?
— А хоть завтра.
Я думал: они крик, они палкой по голове. Нет. Выходит любили, любили, а теперь — катись?
В Агломерашке только однажды. На краешке. Дедки повезли на телегах арбузы. Я тайком завалил себя на дне. Едем. На ухабах хуже некуда. Мой дедка говорит Плешке: «Славные нынче арбузы, пусть агломераты полакомятся, небось наскучила синтетика.»
Приехали. Дедки пошли брать на складе всякие вещи для хозяйства, а я вылез. Гляжу: большой зал и ряды огромных ящиков с паучьими лапами, лампочки мигают, а кнопок, кнопок! Из агломератов — один в рабочем комбинезоне. Распрягает наших лошадок и отводит в сторону. Вдруг пауки как схватят телеги — только колеса мелькнули и долой прочь в другой зал. Я за ними — любопытно. Работник заметил — Стой, аграриям запрещено! Но я уже там. Тут по сверху ним как хлобыснет — сок фонтанами в желоба и долой — в трубы вон. От арбузов кубик жмыха. Другой паук с ковшом — засыпал землей и утрамбовал.
Как же? Они ведь на лакомство! Я взревнул от внезапа. Если который когда этот, тогда как? Работник ко мне — мчится. Я в него, бьюсь: гад, гад! — Пусти, олух, процесс утилизации аграрий не должен видеть! Я вырвался. Если который когда как этот, тогда как? Быстро на пост! Тут Дурак!
Выскочил. И точно: скоро серая пирамида — пост ЗОД. В Аграрке один пост на всю Зону, а в Агломерашке они на каждом шагу. Вбегаю. Сидит лиловый, смотрит ласкатель.
— Дяденька, там Дурак!
Он пружиной, ласкатель в карман: — Где? Кто?
— Мы арбузы привезли, растили их много проб, а он их на свалку!
Воитель обратно садится.
— Тебе сколько?
— Двенадцать.
— Остынь. Успеешь еще Дурака половить. А тот дяденька действует законно — нам от вонючей Аграрки ничего не нужно. Ты, агломерат, лучше не говори старшим, что видел. Впрочем, тебе не поверят.
Я здоровски струхнул в ту поездку с арбузами: значит, в жизни есть вещи, которых понять нельзя, есть мудрость выше моей, агломераты еще умней меня. Сейчас-то знаю: зеленый был, не допер тонкости. Если что теперь, так иначе — нынче я образованный. Я прочел «Послание Победившего Разума». Как мне тринадцать, тут праздник. Староста собрал взрослых, ребят и давай нас — меня и еще одного пацана — во взрослые. Цветы, песни, танцы, — что надо. Потом вручил мне пакет, а на нем мое имя, и говорит: наедине с собой один вскроешь. И второму пацану такой же пакет.
Прихожу к наедине, разорвал пакет. Там несколько страничек. А читать умею. Нас две пробы учили перед Праздником.
«Агломераш!
К тебе обращается Победивший Разум.
Сегодня ты удостоен чести приобщиться к условиям победившего разума и к той колоссальной гениальной системе ЗАЩИТЫ ОТ ДУРАКА, которая охраняет несчетные грандиозные завоевания Разума. Прочитав эти странички, вызубри их наизусть — и уничтожь. То, что здесь написано, предназначено только тебе. Если ты не запомнишь всего дословно или если эти странички попадут в руки Дурака, то Защита не обещает тебе ни жизни, ни счастья, ни спокойствия.
Агломераш!
Очень давно, три пролета назад — триста ступеней назад, — достигнув небывалого уровня технического и технологического развития, наше общество столкнулось с непреодолимыми трудностями. Бытие духовное до такой степени отстало от бытия материального, что каждый член общества и все оно в целом оказались на грани катастрофы. Между массой знаний и опыта, накопленных нашей цивилизацией, и глупостью большинства ее представителей расширилась пропасть, которая становилась все чудовищней по мере старения цивилизации. Глупость стала разрастаться на бескрайних полях ни с чем не сравнимого прогресса и материального изобилия, приводя к неисчислимым бедам. Если прежде последствия глупости были локальны, то теперь мелкая глупость угрожала благополучию всей планеты. И тогда ученым удалось изобрести препарат против глупости. Вакцину стали немедленно вводить всем жителям планеты, которые оставались живы в то смутное время. Началось строительство Агломерации — место жительства будущих разумных существ. Агломерация состояла из жилого ядра и промышленных окраин. Аграрная зона была создана позже как внешнее кольцо для элементов общества, не прижившихся или нежелательных в Агломерации. Еще позже возникло уродливое Охвостье — внутренняя рана Агломерации.
Агломерация с самого начала была задумана и сооружена как единый комплекс, систем Защиты От Дурака.
Ты, агломераш, наверно, решил, что мы создали самое счастливое во Вселенной общество? Да, это почти правда. Но трагедия в том, что ученые, которые изобрели вакцину против глупости, предупредили нас: раз в сто ступеней при данной постоянной численности населения среди многомиллионного населения будет появляться один Дурак. И этот Дурак способен совершить непоправимые преступления — вплоть до уничтожения всего общества, ибо его сила будет особенно велика, потому что глупость, обычно рассеянная по всем агломератам, будет сконцентрирована в нем одном, и Он нападет на тех, кто никогда не сталкивался с глупостью. Тогда, по предложению Предтечи (руководителя планеты в то время), была разработана система ЗОД. Она пронизывает все общество, не дает состояться ни одному глупому поступку. Она нацелена на выявление и обуздание Дурака. Дурак будет пойман в момент, когда попытается сделать свою первую глупость. Члены общества находятся в полной безопасности.
Жители Агломерации, их общественная и личная жизнь, их имущество, все средства и даже способы потребления надежнейшим образом защищены от глупого, несуразного, непродуманного, случайного поведения Дурака. Для этого:
— все орудия производства являются простыми, безопасными, огражденными от неосторожного или неумелого обращения;
— в связи с этим большая часть труда передана автоматам, в автоматы, в свою очередь, защищены тройной системой перестраховки от неправильного обращения с ними;
— улицы Агломерации, здания, все помещения, все замкнутые пространства, все шиманы находятся под контролем тысяч и тысяч систем и подсистем, дающих возможность не допустить или парализовать деятельность Дурака;
— все разомкнутые пространства круглосуточно патрулируются лиловыми воителями, специальной службой, занятой поисками Дурака;
— лиловая служба контролируется оранжевой службой, которая отвечает также за безошибочное и бесперебойное функционирование всех систем ЗОД;
— оранжевая служба контролируется выборными 999 президентами, которые контролируются всеми жителями Агло;
— все контролируют всех и следят за всеми; ни одно решение не может быть принято менее чем тремя жителями Агло; ни одно действие в общественной жизни или на производстве не может выполняться, кроме как при участии или с согласия нескольких агломератов (желательно более трех);
— в частной жизни допускаются бесконтрольные действия только в тех случаях, когда вмешательство посторонних представляется невозможным или оскорбительным для достоинства заинтересованных агломератов;
— средством выявления Дурака является периодическое тестирование жителей Агло и Аграрной Зоны, а также их взаимная, не прекращающаяся проверка, ибо в скорейшем выявлении Дурака заинтересованы все и каждый. Эти меры не гарантируют обнаружения Его, но способствуют случайному выявлению;
— лица, заподозренные в глупости, в нарушении одного из условий Победившего Разума, направляются на ГЛУБОКИЙ АНАЛИЗ. Г/А — это комплекс биологического вмешательства в сущность живого существа с целью стопроцентного выяснения, не Дурак ли оно. К глубокому сожалению, Г/А нарушает работу организма необратимо, и подвергшийся живет ровно вдвое меньше обычного. Если обычный агломерат проживает 80 ступеней и становится агломеруном, стремительно дряхлея лишь в последние недели жизни, то после Г/А продолжительность жизни составляет 40 ступеней, и агломерат теряет большую часть своих способностей;
— любой житель Агло может направить на Г/А любого жителя, заподозренного им в глупости; преимущественное право на это у лилово-оранжевых воителей; посылка на Г/А без серьезных оснований является не ошибкой, но уголовным преступлением, которое трактуется как превышение усердия, что заслуживает снисхождения, а поэтому наказывается строгим выговором.
Ни один агломерат, кроме Дурака, не может совершить глупость. Чтобы он ни делал, все несет печать ума. Стоит ему попытаться совершить глупость, как ЗОД поднимет тревогу и остановит его таким образом, а в Агло осуществлена полная свобода, ибо несвобода есть средство предупреждать глупые поступки. За неимением таковых поступков, нет нужды и в несвободе, власти и государстве. 999 президентов лишь координируют производственную деятельность миллионов работников.
Наш девиз — «ни одной кнопки, которую может бесконтрольно нажать Он!» Под кнопкой имеется в виду все разнообразие жизненных явлений. Мы не можем допустить, чтобы Он нажал Черную Кнопку мгновенного отключения Координатора — гигантской системы, создающей климат на планете после того, как накануне Духовной Революции была полностью уничтожена атмосфера. Но в равной степени мы не можем допустить, чтобы Он испортил механизм любого прибора, хотя бы и кофемолки, или причинил вред или нанес убытки обществу, другому живому существу, самому себе или своему здоровью. Не можем допустить, чтобы Дурак попрал святое, потакал низменному и так далее.
Если раньше нескольким умным агломератам доводилось вести борьбу с бесчисленным множеством дураков, то теперь наоборот — море умных ополчилось на каплю: единственного Дурака.
Как это ни прискорбно, появление Дурака раз в сто ступеней — явление статистическое, и поэтому возможно прожить и сто, и двести, и даже больше ступеней без появления Дурака (как нам повезло жить до сих пор со дня Духовной Революции, то есть с момента последней прививки последнему агломерату), но потом он неизбежно появится, а значит, мы не имеем права расслабляться ни на одну ступень. За ликвидацией одного Дурака может последовать по теории вероятности неожиданно скорое появление следующего и уж только потом — целые пробы спокойной жизни.
Запомни правила для ежечасной жизни.
Если агломерат ошибся и понял свою ошибку или ему указали на его ошибку, то он должен немедленно признать свою неправоту и произнести: «Вина моя и только моя, воистину вина». В противном случае его следует направить на Г/А. Дурак никогда не признает своей ошибки.
Каждый отрезок от рассвета до рассвета — это лишь попытка принести как можно больше пользы обществу. Пятьдесят попыток складываются в пробу стать лучше, умнее и полезнее. Десять проб, или пятьсот попыток, образуют ступень, на которую агломерат и все общество поднимаются в результате своих усилий. Сто ступеней складываются в пролет лестницы к совершенству. Это и есть лестница в будущее. Ты проживешь 80 ступеней (если не попадешь на Г/А). Из агломераша ты превратишься в агломера, потом в агломерата, а за несколько недель до переставания быть — в агломеруна, и твоя голова станет черной от старости. Твое детство, юность, зрелость и короткая старость должны пройти в лояльности, в подчинении установлениям Защиты, и тогда твоя жизнь сложится счастливо, а твое спокойствие будет незыблемо.
Если ты станешь нарушать семь условий Победившего Разума, тебя ждет Г/А. Если ты станешь сомневаться хоть в чем-нибудь, то тебя ожидает позорное изгнание в Аграрную Зону. Лишь твои дети смогут вернуться в Агломерацию.
Агломераш! Запомни это назубок. Вряд ли ты сейчас поймешь даже половину послания. Но рано или поздно ты поймешь и одобришь все. Жизнь в Агло, — куда ты несомненно переедешь, ибо Аграрная Зона — это место прозябания, там нет даже ЗОД и жители брошены на произвол Дурака, — пояснит тебе то, что ты недопоймешь.
Для того, чтобы ты был лично вооружен против Дурака, ты должен пройти курс самообороны против Дурака, как только переедешь жить в Агломерацию — вершину, предел достижимого Победившим Разумом.
А пока мы открываем тебе три «экстренных выхода» — три средства защиты, которые кроме тебя будут принадлежать еще трем-четырем агломератам во всей Агло (что исключает статистически ваше столкновение). Твои «экинвы»:
1. В обуви каждого жителя Агло на левой туфле справа есть выступ, ударив по которому дважды, ты парализуешь хозяина ударом тока на четыре дольки времени.
2. В любой шимане слева от Напоминающего Время есть треугольник, после нажатия на который все внутреннее пространство наполняется газом, скрывая все от глаз. Через три дольки времени шимана распадается на куски.
3. В любом помещении есть «темная горошина», тронув которую, ты включишь автоматическую оборону от Дурака.
Эти экинвы ты, в своих же интересах, не должен никому открывать».
Хочу в Агло. А то тут скучища. Ближайший хутор целую попытку на телеге трястись. Я в Агло не пропаду. Я грамотный. Перед Праздником наезжал учитель — заикистый такой.
Мы его бы крысу за воротник, но удивил — и полюбили. На первом же уроке читал букварь да как вдруг вскочит, как заорет, забрызжет слюной, глаза дурные, как у навалерьяненного кота:
— Первое условие Победившего Разума гениально! Глубже и высокоумнее ничего человек не производил! Так, агломераши! Именно так! Слушайте первые и остальные условия — куда тянешься, скот! — запомните этот момент вашей жизни, потому что отребье, которое вы называете своими родителями и родственниками, наверняка скрыло от вас великие истины, провозглашенные Предтечей! — Ты, носастый, еще раз вякнешь, знаешь, что будет? Внемлите условиям Победившего Разума, по которым мы будем учиться грамоте:
Вы несомненно, безвозвратно, безызъянно умны.
Прежде поступка — «зачем?» и «к чему приведет?».
Если «зачем?» смутно, поступок не рождается.
Если «к чему приведет?» смутно, поступок не рождается.
Сокрытие ошибки страшнее наказания за него.
Невнимание к чужой ошибке — ошибка.
Не отвечает этим условиям только одно живое существо — Дурак.
Тут он упал на стул и несколько долек времени отдыхал. Потом говорит:
— Вот ваша азбука, другой не надо.
Семь условий мы зубрили из попытки в попытку, пока они не стали сниться. В моем прошлом меня смущало одно: что я не сказал лиловым о крамольных речах Примечания.
Это тягчайшая ошибка, которая страшнее наказания? Но он был так ласков со мной, болтал, никто, кроме него, не дарил мне удочек и не обещал сеть… в будущем нужно быть более жестоким.
Возле ближней рощи, поодаль от поселка, стоит заброшенный было красный домик. Его когда-то спроворил покойный Бирюк — лишь бы не жить рядом с другими, а теперь там живет Примечание. Меня всегда оторопь берет, когда я начинаю связно выражать свои мысли. Это редко случается. Не знаю, почему Примечание назвали Примечанием. А теперь вона какие фанерки. Но он классный, хотя мерзавец. У меня есть старший брат, но его я никогда не видел, как и сестренку. Брат родился и вырос в Агло, дедка на все мои расспросы тяжело вздыхает и молчит. Почему Примечанию прилепили эту кличку, не знаю, он — что надо, но пилит сук под собой. Бабка говорит, что он проходимец — пилит сук под собой. Дедка вполголоса о нем: «Шут его знает, может он и нонфуист». Они ссорятся, но как-то ласково ссорятся. Всякий раз, когда мы режем свинью, дедка отбирает связку колбас: «Пискун, снеси-ка Примечанию.» Бабка ворчит. Дедка толкает меня в спину: «Иди… Надо уважать — агломерат бесхозяйственный… Вдруг он нонфуист. Чужая душа — потемки.» Бабка мягчает: «Может, и впрямь нонфуист, кто знает. Беги, Пискун.»
Примечание — особняком. Красный домик. Ветхий, крыша протекает, он взял да и прикрыл корытом. Переспорил дождь. Мы с ним часто рыбу. Он меня по голове, как бабка:
— Ты славный агломераш. Сметливым тебя не назовешь, но есть что-то в тебе… Ты злой, подлый, тупой, и все-таки…
После Праздника позвал к себе. Говорит: прочел? — Да.
— То, что там написано, агломераш, вовсе не… как бы это …в общем, не совсем… Словом, ты лучше то не запоминай, а запомни, как я тебе расскажу.
И давай рассказывать. Час, два. Задремал я. Он такую чушь порет. Проснулся. Гля: он плачет, рассказывает, не видит, что я дрыхну, и плачет. Ну, я ему спасибо. А потом вышел от него, набрал камней и все окна перебил. Пусть знает, как разные слова про Послание Разума говорить!
Через неделю на рыбалку. Примечание не догадался, кто окна. Я вдруг расскажи про то, как хотел, чтобы я запомнил. Он давай. Ну я его незаметно в воду пхнул. Вылез — мокрый. То-то. Вона, какие у нее фанерки. А в баньке-то — ну так у меня в кишках и загудело. Во фанерки — да! Он с тех пор часто мне свою чушь порол. А я ему взамен подлянки делал, иногда прямо, чтобы он видел, как я его разговоры презираю.
А глаза у него чудные. Несерые вроде бы. У всех серые, а у него плывут и выбегает Лохматый, а сам почесывается и ласкатель в трубочку фанерки. Ради глаз и ходил к нему. У Фашки вот такие же. Птичьи, круглые. И груди круглые. Фа-а-ашка! Построить без роздыху обормот болото глазищи проход банька несерые…
— Они просто не понимают, — говорит Примечание, — хуже чем не понимают — не понимают, а воображают и делают вид, что понимают!
Это он об Агло. Свинья.
Свинью в тот день зарезали. Ступень тому. Фашка по грибы. Одна, я подсмотрел.
«Не надо, — кричит, — не надо! Не трогай!» А я ее на опушке. Лукошко смяли. «Я тебя не люблю!» А я ей раз, раз по лицу. Смотрю — кровь. Кровь — не кровь. У всех серая, а у нее сквозит красным. В траву вжал. «Больно». Тебя бы в мешок — и об столб, а то — «больно!».
— Подонок! Пу-пусти!.. А-а!..
(Самое обидное чего ради старался бил царапал рвал валил никакого в этом удовольствия просто долька времени да и все чего она не хотела такой пустяк и ничего в нем приятного).
На следующий вечер Фашка внезапно собралась и уехала в Агло. Никому про меня. Молодчина. Фашка в Агло. В Агло Фашка.
Без нее стало никак. Примечанию сказал про то как Фашка: «Больно!», — а он мне по лицу. Я ему за это удочку поломал.
— Фашка тебе долго не простится, — проорал Примечание. — Ты, видно, и впрямь дрянь, ошибся я в тебе, в тебе ни грана…
Как-то иначе ко мне с тех пор. Будто чужой. Здесь бабы — рожают. Надоело. В Агло — буду!
Бабка ершится: мол, ленивый. Я не ленивый, но поспать люблю. Бывает, позавтракаю — посплю, пообедаю — опять спать, вечером поплещешься в реке — и на боковую. Рыбу удить — это не только поймать на уху, это еще смотреть на то, как течет река. Дедка говорит. Благодать! Дедка попрекает, что за троих жру. Так ведь расту. Когда растешь — жрется за троих. А еще очень интересно залезть на крышу и пописать в трубу, когда оттуда дым валит. Бабку жаль. Когда я маленький, сидела у постели, слышу в первосне:
— … и вот отправились они по свету. Дурака искать. Пришли они на планету, имя которой…
Сказки рассказывала… Жаль без бабки. Баюшки-баю, спи, а не то забредет Дурак — заберет и съест. Ой, ба, а Он какой? Лика Его никто не вызывал, а сказывают, будто звериная у Него голова и ходит Он с длинным-предлинным ножом, а коли в космос сунется, так летит быстрее света. Обгонит, случается, свет и ну не пускать его вперед. Вот тогда ночь и происходит. А светило — один Его глаз, оранжевый. А луна — другой, лиловый глаз. И день и ночь на планету нашу глядит, высматривает, где бы злое дело сделать. А где Его третий глаз, ба? А третий глаз спит сном вечным, третий глаз — глас разума, он-то и дремлет без просыпу…
В детстве я отправился без спроса путешествовать. Шел полпопытки. Леса, поля, ручьи, речушки. Вдруг из леса на поляну — стоп.
Зеленое кончилось и дальше без конца — черное. Ни живого. Ни травинки. Бабка: это край Аграрки. Дальше пусто. Пустица. Это прежде мы жили по всей планете, а нынче занимаем чуть-чуть. Вверх полезли, на других планетах будто слаще… Вернулся быстрехонько домой — дрожу. Пустица!
Лошадь незнамо как, незнамо когда испачкала хвост в грязи. Поигрывает своей рыже-черной метлой. Брызги в лицо — дедке и мне.
— У-у, рыжая! — добродушно дедка. — Размахалась! Вот огрею!
Тронул кнут, скосил на меня:
— Чего пригорюнился? Али в Агломарашку раздумал?
Лошадь неловко копытами по грязи. Лужи чавкают. И льет, льет. Телега скрипит и переваливается. Опять хвостом зашевелила! Разыгралась! Но-но-но!
Дедка — в смех, — я — с лица грязь.
— Тпру-у! Приехали. Стой-кась, рыжая.
— Куда же мне слезть? Сухого места нет.
— Куда слезешь, туда и слезай. — Вертит в руках кнут. Еще огреет, ну его. — Стало быть, навсегда?
Я спрыгнул в грязь. Злой.
— Дай хоть поцелую, — вдруг дедка. — Брату, несмотря ни на что, привет передай. И родителей не обижай, они у тебя славные — так и знай.
Он «но-о» на лошадь: взмахнула рыже-черным веником, сделала полукруг и поплелась обратно по проселку.
Слезы — долой. Вот она. Поднимаю глаза — вот! Агломерация!
Сердце — лист в бурю. Желтый: сильно дунет — сорвется. Иду: подо мной дрожат — назад. Предчувствие, радость — вперед!
По глазам хлыстом: цвет. Длинная прямая граница. Здесь: зеленое, рыжее, красное (радуга!), желтые дороги и так, и сяк вокруг холмов, дождь шпарит, грязь — черная — хлюпает. Там: ровное без конца, очень по-разному серое, прямые дороги серые, громадные, без окон, прямоугольные (смотришь на крышу — шапка падает), ровными линиями один за другим без конца и дороги между ними без конца — уродливо, прямо, серо. Горе, хочу домой. Дедушка!
Надо с разбегу, дыханье в кулак. В ледяную. С головой. Сам хотел.
Пирамида. Серые грязные буквищи: «ПЕРЕВАЛОЧНЫЙ ПУНКТ. СЛУЖБА ЗАЩИТЫ ОТ ДУРАКА.» Вхожу.
Удивительно: весь металлический. Один. Ни агломерата.
— Здрасть…
— Добрый день. — Голос никакой. Не металлический, не бабушкин, не Лохматого. И все-таки — свой, наш. — Предъявите ваш пупок.
— Пупок?
Страх. К чему бы это? Предъявляю.
— Очень хорошо. А зубы вы чистите?
— Нет.
— Очень хорошо. Но впредь обязательно чистить. Вы признаны достойным проживать в Агломерации. Противопоказаний нет. Следующий.
За мной пусто. Спрашиваю (уже успокоился):
— А где же дождь?
— Деревенщина! — говорит металлический (ты смотри, болтун). — В Агло, парень, не бывает осадков. Зачем? У нас нет всей вашей мерзости: деревьев, трав, зверей. А над планетой давным-давно смонтирован климатический купол — это из-за него светило кажется оранжевым, а луна — лиловой. Аборигены Аграрки любят дождь и снег, поэтому мы для вас, дикарей, периодически устраиваем дождь или снег. Три попытки в ступень снег идет и над Агло — для увеселения жителей… Но ты запомни, с этого момента ты больше не имеешь никакого отношения к Аграрной Зоне, ты — агломерат, и путь обратно тебе заказан… Разве что провинишься, и тебя вышлют, как когда-то выслали твоих родителей или родителей твоих родителей.
Я по приказу снимаю с себя все пестрое и надеваю серый комбинезон. Робот сажает меня в одну из пустых шиман — ряд их неподалеку от пирамиды. Теперь это навсегда моя шимана. Называю город, где родители. Шимана вперед. (Примечание, — что в Агло все шиманы мозговитые) замираю: до того приятно. Скорость, что надо. . . . брызжейка. . . . Добрый день.
Кто это? Я один в шимане. Голос похож на робота, который изучал мой пупок. «Давайте познакомимся. Я — кучер вашей шиманы. Моя функция — защищать вас от Него. Для этого шимана имеет 811 систем блокировки действий Дурака и 328 систем сопротивления. Из них вы можете пользоваться соответственно четыреста двумя и двести одной. Их описание в сборнике на панели управления. Советую выбрать пару десятков на свой вкус — больше запомнить затруднительно. Те системы, секрет которых вам не доверен, предоставлены в мое распоряжение против вас, если вы, извините за предположение, окажетесь Дураком. Шимана работает в двух режимах: произвольном и автоматическом. Можете набрать на пульте любой угодный маршрут — хоть на попытку вперед, и он будет в точности пройден в А-режиме. Максимально допустимую скорость превысить невозможно — я слежу за этим. Шимана может находиться в открытом, закрытом и непроницаемом состояниях — по вашему усмотрению. Помните, скорость патрульных шиман выше вашей. Пожалуй, все.»
Потрясно. Я в шимане не один. Заговорил с ней… или с ним. Молчит. Не из болтливых. Взял описание систем — не разбери-бери, а надо. Вокруг. Скорость — ух…
Кругом:
— серые громадины закончились, это, я знаю, были производства — Околесица;
— после Околесицы внутреннее кольцо — города сплошняком, серые громадные ящики домов, вполовину меньше производств, тоже без окон, стоят густо;
— улицы — прямые — конца не видно, до того кольцо огромное, что закругления опоясывающих улиц не заметны, толпы шиман во все стороны, без задержки, ныряя друг под друга по мостам и развязкам;
— тротуары выше роста агломерата, шиманы, словно в яме, никаких ступенек, чтобы подняться с проезжей, зато из шиманы прямо ступаешь на тротуар — вдоль него перила с калитками, мостики между сторонами улиц поверх траншей: для шиман;
— поразительно одинаково: улица за улицей, все серое, все-все предметы, все-все окружающее;
— оранжевое родное светило.
Толпы:
— какое разнообразие оттенков серого цвета, все в комбинезонах, но разного покроя и разного серого;
— яркими пятнами лиловые и оранжевые воители, пирамиды ЗОД;
— на спинах прохожих — многих — броско-серые надписи:
МЫ — НЕ ДУРАКИ (самая частая)
ДОВЕРЯЮ ЗОД
БОЮСЬ, НО НАДЕЮСЬ
НЕ ТРОНЬ МЕНЯ, Я ХОРОШИЙ
ЧТУ
Я ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ
Я НЕ ХУЖЕ ДРУГИХ
ПОЕХАЛИ К ТЕБЕ (изредка у агломераток на спинах)
ХОЧЕШЬ? (у агломер, часто)
ХОЧУ! (у агломеров, частенько)
ПРИВЕТ СЕМЬЕ
Эти надписи самые частые, но есть и совсем непонятные, которые не повторяются. Я специально приказал кучеру помедленнее, чтобы рассмотреть. Между зданиями — много — высоченные толстенные палки. На них навешаны блекло-серые треугольники и квадраты. «Чего это?» Кучер: «Деревья.»
— Разве деревья такие?
— В Агло нет природы, есть только ее символы. Это символы деревьев. Треугольники — листья, квадраты — птички.
— А крапчатый асфальт — символ травы, да? — догадался я.
Шимана стоп. Дом. Как другие. По переду здания ползет коробка — и пых-пых краской. Серая, свежая. Опрятно.
Захожу. Дверь широкая. В нос — дрянь. На лестнице помои. Мочой. Стены — ну и ну. Их бы покрасить. Ступеньки битые. Перила трясутся. Лифт, слышал — должен быть подъемник, лифт. Створки щербатые. Ну его. Пешком. Седьмой. Звонок.
Дверь. О! Ширинища и вся из непробиваемого материала. Надежно. Незнакомый мужчина. За ним в сенях незнакомая женщина.
— Бажаны? — говорю.
— Да. А вы кто?
— Мамочка, — ору и в слезы. Они — ох. И пошло.
После телячьих я наотмашь:
— Хочу знать, затем приехал: почему меня в Аграрку? Почему я рос с дедкой и бабкой, а не с вами?
Отец угрюмничает. Мать губы — кус. Но я жду.
— Хорошо, — наконец, мать, слезы вытирает. — Сначала все шло нормально. После Инкубатора ты … вы росли таким веселым агломерашем, и мы ждали ваших первых шагов. Но вы продолжали ползать. Сверстники уже бегали, а вы… Они стали произносить первые слова, а вы упорно молчали… Наконец вы забегали и заговорили. Мы на время успокоились. И вдруг стали замечать, что вы несете какую-то чушь. Мы испугались: а вдруг именно вы!..
— Что «именно я»?
— Именно вы!.. — повторила мать. Голос — рваный. — Если бы это оказалось правдой, то в Агло вам бы не выжить ЗОД тысячеглаза и хитра… Тогда мы отправили вас к бабушке. Мы надеялись, что вы останетесь в Аграрке на всю жизнь — там ведь нет ЗОДа, а тесты пустая формальность, которая ничего почти не выявляет.
— Бажан, — перебил ее отец, — теперь, когда вы преодолели тесты, когда меньше вероятности, что вы — это Он, теперь легко осудить нас, но двенадцать ступеней назад ничего не было ясно. Мы испугались и попытались спасти вас. Простите нас и поймите.
— Никто из нас не может сказать, что он — не Он, — сказал я, хмурясь. — До того момента, пока не пройдет Г/А.
— Но Г/А означает: уполовиненная жизнь, жизнь — вдвое короче, — сказал отец.
— В Аграрке много сирот, — сказал я, — одни у родственников, другие у незнакомых… И все — как я?
— Очевидно, — мать горестно, — знали бы вы, как страшно, когда ребенок мелет вздор. Детям свойственно говорить странные вещи, но когда думаешь о Г/А, любую естественную вещь принимаешь за кошмар… Вы простили нас?
— Нет. Мне кажется, это великий поступок — найти и обезвредить Его. Пусть Он твой сын, — тем больше шансов разоблачить Его. Я вас не понимаю.
— Вырастешь — поймешь, — со вздохом говорит отец.
— Никогда. Я бы приказал жене сдать в Инкубатор десяток детей, только бы среди них оказался Дурак, чтобы потом истребить Его.
— Я бы сказал, что вы дурак, если бы у нас в это слово не вкладывался такой пугающий смысл, — говорит отец.
— Что? — я от ярости — в вой.
— Я ошибся и извиняюсь, — спешит отец. — Вина моя и только моя, воистину вина… Познакомься с сестренкой. Зайчи, беги сюда!
Смотрю — кроха. Сестричка. Смех да и только. Красивенькая.
Ночью проснулся. Жрать. Еще с вечера затаил: не наелся за ужином. К холодильнику. Вкусно: еще и еще — приятно. Еще и еще.
Как вдруг — плохо! Так плохо! Едва добежал до раковины. Думал конец. Тут отец вышел — смеется.
— Бажан, забыл предупредить: Защита не позволяет нам много есть, полнеть, накапливать всякую дрянь в организме и наживать сотню болячек из-за невоздержанности в пище. Во все продукты добавляют капельку рвотного. Пока агломерат ест в пределах нормы, он не испытывает дурноты, а лекарство безвредное и легко выводится из организма. Но если агломерат переест, то количество лекарства превысит допустимую норму — и рвотное начинает действовать. Остроумно, да?
Я хриплю в ответ. Произнести хоть слово — внутренности вывалятся. А мне хотелось спросить: откуда тысячи толстяков на улицах. Отец пошел было из кухни. Вдруг возвращается и тихо, подмигивая, говорит:
— Не огорчайся. Тут, как и везде, есть лазейка. За один раз нельзя всласть наесться — ну и ладно, смирись. Зато можно есть хоть по тридцать раз в попытку — понемногу, и съесть в десять раз больше нормы!
— Усек.
— Фу, какой у вас в Аграрке грубый язык!
На следующее утро отец предупреждает, уходя на работу:
— Продуктов в доме полно, так ты сразу не ешь, а каждый час наедайся до первых неприятных ощущений.
— Но ведь это обман. Гениальная ЗОД охраняет агломерата от нанесения вреда самому себе, а мы ее дурим! Отец, ты говоришь что-то не то!
— Вина моя и только моя, воистину вина, — тараторит отец. Похоже, он держит эту фразу напоготове, не вкладывая в нее никакого раскаяния.
— Папа, а не пройти ли тебе Г/А?
— Я… я приятно поражен твоим простодушным предложением, — его лицо становится прозрачно-серым, — верю, что ты от чистого сердца… но я не чувствую еще острой необходимости… Ты не принимай моих шуток всерьез. — Он вроде пятится к двери.
— Отец, где ты приносишь пользу обществу?
— Я… Я работаю на машиностроительном производстве — полпопытки, а еще полпопытки заседаю в городской комиссии по нравственности. А вот насчет пользы… не знаю. Пока Его не поймали, нет никакого стимула хорошо работать. Наломаешь спину, а Он придет — и все разрушит. Так что мы там у себя не особенно перетруждаемся.
— Странно. Нужно наоборот укреплять Агло, чтобы она устояла против любого натиска Дурака.
— Погоди, поживешь тут с мое — руки опустятся.
— А где я буду приносить пользу обществу?
— Работать, то есть? На производстве стройматериалов, подыскал тебе место.
Слоняюсь по квартире. Куча кнопок. Домашний робот копошится — прибирается. Ленивый, хуже дедки Плешки. Чуть я в другую комнату, он к стене привалится — энергию экономит. Зайчи в школе. Они тут все по пятнадцать ступеней учатся. И чего они там учат, когда я всю науку за две пробы усвоил.
Я понажимал кнопок — кругом свет: серый, лиловый, оранжевый. Забавно. Пошел на кухню, газ включил — разогреть обед. Взял нож — такву разрезать. Пилю, пилю — не выходит. Тронул — лезвие тупое. Я другие ножи — у всех лезвия тупые.
Вдруг свет погас, да сирена как завоет, завоет как. Я аж упал. Только подниматься стал, как а-ахнет на кухне, как бабахнет. Я и голову прикрыл. Ну, будет!.. И тут тишина.
Я было… А тут — р-ры-ы!
— Агломерат! — вопит кто-то невидимый. — О, Агломерат! Ты помнишь, что скоро перестанешь быть? Что ты успел сделать? Я задаю тебе этот вопрос, чтобы ты обратил внимание: чем сейчас занимаешься? Делом ли? Мгновения утекают, а ты застыл на месте? Или ты идешь вперед, опережая время, поспевая за временем? Подумай. И думай, думай. И делай, делай. Спеши, не застывай в апатии, не упускай возможности. Я скоро вернусь и снова задам те же вопросы. Что ты ответишь? Думай.
Я корчился на полу. Робот на пороге — в недоумении.
— Что это значит? — спрашиваю.
— Сирена — это ты забыл выключить электричество. Защита не позволяет растрачивать энергию попусту. Если ты будешь регулярно забывать отключать ненужные приборы, то тебя отправят по жалобе автомата на Г/А. Хлопанье на кухне — это ты газ забыл погасить. Защита не позволяет его транжирить. Наказание — то же. А голос — Напоминающий Время. Он каждые шесть часов напоминает агломерату о его быстротечности. Вон трапеция на стене — он и есть. Напоминающий Время обязателен в любом помещении.
Вот оно что… А тупые лезвия — тоже Защита? До чего здесь славно — даже порезаться нельзя. Какой злой дедка — нарочно сюда не пускал: знал, что здесь хорошо!
Первым с работы отец — злой. Рабочий комбинезон не снимает. Включает ласкатель, приказывает что-то ему, и на экране вдруг объемная фигура — здоровенный агломерат. Фотография. Выражение плоского лица то ли задумчивое, то ли сонное.
Лицо отца исказилось. Он ткнул кнопку, на экране появилась здоровенная палка и — стала прохаживаться по бокам здоровенного агломерата. Фотография не меняла выражения лица — это, конечно. Зато дикие крики. Отец млеет. Еще и еще. На его лице улыбка. Ткнул еще кнопку — густой луч разрезал громилу на куски. Отец ржет. Потом вертеть громилу принялся, потом остановил — вверх тормашками, — вылил ему на голову ведро крутого кипятка. Тот криком изошел. Кричал и отец. Понимаю, я такое же наслаждение получал, когда в Аграрке собак вешал.
Отец, вижу, выдохся, выключил ласкатель и развалился в кресле. Угрюмость испарилась — та, которую с работы принес.
— Извини, Бажан, не удержался. Меня вывел из себя сменный мастер — громила безмозглый! Защита запрещает накапливать злобу на другого. Негативные чувства должны найти быстрый выход. Для этого существуют телечучела. В картотеке есть чучела любого агломерата.
— И мое тоже?
Отец тут же заказал мое чучело. На экране стоял я, снятый роботом исподтишка в полный рост. Видно, в пирамиде при въезде в Агло. Ну и тупая у меня рожа!..
Вскоре пришла мать. Здоровается и сразу к ласкателю. Я уже не удивляюсь. Она вызывает одно чучело за другим — десяток. В основном, агломераток. Расправляется дольше и изощреннее, чем отец. Под конец я вышел-таки из комнаты. Ну, собак вешать одно, но чтобы такое!.. Глаза выкалывать и все прочее!..
Ее обиды неисчислимы: от насмешки над ее новым комбинезоном до споров вокруг окраски фасадов. Мать предлагала торцы считать тоже фасадами, чтобы хоть иногда красить, а ее начальник твердил, что тогда Агло недостанет краски.
Мать архитектор. О своей профессии:
— Мы свободны придумывать, что угодно, полет нашей фантазии ничем не ограничен. Воистину, у меня самая творческая на свете профессия.
— Но, мама, ведь ты не смеешь нарушить правильную красоту Агло своими фантазиями? Это — живой гимн прямым углам и линиям — и вдруг полет, творчество!
— Не бойся, сынок. Защита позаботилась о незыблемости канонов. У меня и впрямь богатейшая фантазия, свободная, но движется она по прямым, накатанным дорогам и сворачивает только туда, куда тычут указатели. Я совершенно свободна в рамках от сих до сих.
Отец учит меня пользоваться ласкателем. Защита препятствует смотреть ласкатель больше двух часов в попытку. Однако многие, по словам отца, приладились включать ласкатель по очереди — и в нашей семье, где четверо, можно увеличить время просмотра до восьми часов. Я немедленно выключил ласкатель — мы смотрели его уже третий час — и посоветовал еще раз отцу: как следует провериться на Г/А.
Кстати, спрашиваю отца, почему в зданиях нет окон. Потому что так легче красить?
— И поэтому тоже. Кондиционеры создают атмосферу еще лучше, чем на улице.
— А постоянный расход электричества?
Отец явно не хочет отвечать. Потом, понизив голос, хотя никого, кроме матери:
— Насчет электричества ты верно угадал. Правда в том, что окон нет, потому что из них можно выбрасываться.
— Но, отец, ведь все так счастливы! Кому же вздумается?
— Ну да, конечно, разумеется, вне сомнения… Мы счастливы… очень… и все же, иногда, как задумаешься… как вдумаешься… не то, что в окно… а так… кх-кх… ты меня, старого олуха, не слушай…
— Отец, ты порой такое морозишь! Я советую тебе провериться. Хочешь, я сам отведу тебя в пирамиду?
— Спасибо, Бажан. Я подумаю.
Странно. Он посмотрел на меня, как Лохматый, когда я его палкой по носу огрел.
Я основательно располагаюсь в туалете. Но на этот раз мне почему-то неловко. Словно не наедине с собой. Вздор.
И все-таки… Глазами по стенам. — О!
Чей-то зрачок в щелочке. — Ой!
— Бажан, не пугайся, это я, отец.
— Что ты делаешь?
— Смотрю, как бы ты чего не натворил.
— А что я могу натворить?
— Не знаю… мало ли…
— Ты и за матерью наблюдаешь? И за Зайчи?
— По необходимости… по необходимости…
Я постарался сообразить. А ведь он прав. Защита умеет воспитывать в агломератах бдительность.
— Отец, ты не прав в одном, — говорю, — поскольку ты подсматриваешь на законном основании, то тебе незачем таиться. Надо сделать тут прозрачную стену.
— Ну, ты уж совсем максималист…
Мы с отцом на улицу утром. В подъезде помоями, мочей. Стены — ну и ну. Лифт щербатый. Вот она — Защита! Перед до блеска, зад — наплевать. Как хитро! Как здорово! Вот так Его и проведем: перед надраим до блеска, а зад — дрянь, его никто не видит.
По фасаду коробка ползет и пых-пых краской — опрятно.
Десятки, сотни шиман туда-сюда. И из подземного, под нашим домом.
— Разве мы пешком? — удивляюсь.
— На шимане, но сперва надо дойти до гаража.
— Моя шимана на стоянке рядом.
— Нет, кучер отогнал ее в наш гараж ночью.
— Но ведь гараж — вот он, под домом.
— Э-э, нет. Это гараж тех, кто живет в доме над гаражом, где моя машина, — поясняет отец. — Кварталов десять отсюда. Часа полтора ходу.
— Почему так?
— Зато я получаю дневную норму движения. Такое хитроумное расположение гаражей предусмотрено Защитой. Оно стимулирует прогулки пешком. Еще одно проявление заботы о нашем здоровье.
Я подивился мудрости Защиты. Отец громко сплюнул.
Он отвел меня в Гроздь — огромный квартал лиловой и оранжевой служб. Там мне дали тест — сорок тысяч вопросов. Сказали, как только отвечу, автомат враз проверит — и меня примут на работу. Я сказал, что хочу быть лиловым. Мне говорят: это не скоро. А если всерьез хочешь, то на вот тест — пятьсот тысяч вопросов. Как ответишь — так сразу, если автомату понравится, примем.
Я засел дома и стал строчить ответы на сорок тысяч. Я грамотный, но непривычный. Букву-то к букве трудно лепить. Морока.
Так прошли попытка за попыткой. От букв в глазах рябило.
Какой-то вечер раскат, словно бы грома. — Ты всегда обосновываешь свои утверждения? — Внезапно отец.
— Стараюсь.
— А ты… — Лавинища вопросов. Мать испуганно слушает. Тоже чего-то спрашивает. На сорок тысяч я начал потихоньку отвечать. Родителям не терпится: не Он ли я. Потом отец показывает мне книжку «Как определить — не Дурак ли ваш ребенок?». Вопросы оттуда. Они и не заметили, как я на вторую попытку в Агло купил книжку «Как удостовериться, что ни один из ваших родственников — не Дурак?» и уже успел задать им сотню вопросов, между прочим. А они стали мне вопросы нарочито. Я принудил зачитать все, они застыдились, но я нарочно на все ответил и посрамил. Ах, если бы Его было так легко найти! Увы. Если бы я был уверен, что я — Он, то с радостью побежал бы на Г/А. Избавить планету от такого несчастья — вот подвиг! Увы, я слишком умен, явно умен, намного умнее других. Уж не может и быть, чтобы я был Им.
Первая попытка на работе! Накануне выдали в запечатанном конверте результаты моего теста на сорок тысяч вопросов. Я результат знать не имею права — мне так сказали.
Дую в Околесицу. И как только кучер находит нужный адрес — кругом так одинаково! Иду. Густой ряд символов деревьев. Под ногами ковер символической травы.
Внутрь. Ну и просторы. Машины, машины — ряды, громады, сверкают, грохочут, мелькают, мельтешат. Пауки. Агломератов наперечет. К одному:
— Дяденька, где тут начальник производства?
— А, этот подонок? Зачем он вам? Спросите меня — уж я-то отвечу лучше любого обормота.
Я шарахаюсь. К другому. Тот:
— Прямо направо, упрешься в каморку — там это дрянцо и сидит.
Подхожу — ну и ну. Кругом чисто, светло, просторно, а тут грязная дверь покосилась, открываю — полутемки, мусор на полу, тесно, душно. Стол. На сломанном стуле агломерат — утонул в бумагах. Разбитая люстра. Тьфу!
— Вы начальник производства? — спрашиваю.
— Новенький? Справка есть?
Я ему конверт. Вскрыл. Голубой листок. Посмотрел — нахмурился. «Эге…», — говорит и на меня. Я заробел — чего там в голубом листке? А он снова так, со смыслом: «Эге…».
— Ладно, определяю тебя к Пойдемке. Он тебя сразу раскусит.
Вышли. По коридорам. Работники — навстречу. Толкнули начальника, пошли дальше.
Большущий зал. Конвейер — обогреватели собирает. Роботов уйма. Агломератов полно. Начальник к одному — сидит в кресле и дремлет.
— Здравствуйте, — говорит начальник.
Ноль внимания.
— Здравствуйте.
Тот поднимает голову.
— Чего, гвоздь в галактику, надо? Наставником? А пошел ты в Пустицу! Сон только мне перебил!
Начальник весь изогнулся и елейно:
— Я вас умоляю. Он вам мешать не будет.
Тот, наконец. Начальник ушел.
Наставник оглядел и удобнее устроился в кресле.
— Во что играешь?
— Как?
— Какие игры предпочитаешь?
Он перечислил несколько названий. Я силился понять.
— Ну, ты даешь. А чем же ты собираешься заниматься на работе?
— Работать. Приносить пользу обществу.
Он вытаращился и даже вылез из кресла. Я дрожу от страха.
— Ты из Аграрки, что ли? — наконец говорит он. — Ясное, гвоздь в галактику, дело — деревенщина, твою в Пустицу. Ты, гвоздь в галактику, запомни, трескучий сторож, что, гвоздь в галактику, работать — вздор. Придет Дурак, трескучий сторож, и все, твою в Пустицу, испоганит. Зачем трудиться? Зачем надрываться? Потеть, мозги бекренить! А, может, Он стоит за Дверью, только и ждет, как бы испортить то, что я сделал! Псих ты, что ли, работать? Вот изловим Его, тогда другое Дело, другой поворот.
Сели мы. Стали учиться в бегунка: кто больше уловок против Дурака помнит — в алфавитном порядке.
— А почему вы так с начальником? — спрашиваю.
— Не знаешь, деревенщина? У нас начальники, чем бы ни командовали, самая дрянь и есть. Ведь ты прикинь: если начальника уважать, то он выкобениваться начнет, возомнит о себе; если начальникам какие-то привилегии давать, так все станут стремиться выбиться повыше, карьеризм начнется — и Дурак в этой сумятице проскочит на руководящее место. Поэтому Защита не дает руководителям никаких привилегий. Наоборот. Чем выше начальник, тем меньше к нему уважения. Самое большое начальство — так, ветошка, и в лицо-то плюнуть противно. Кому в таких условиях захочется в начальники? Дураку — никогда. Только такому агломерату, который ради дела готов на все — даже быть всеобщим посмешищем, плевательницей. Ему главное — работа. Организовывать, выдавать на-гора, перевыполнять. К тому же наши начальники ничего не решают в одиночку — всегда кучей, всегда с испугом ошибиться. Грязная работа.
— А как же 999 президентов? Их ведь уважают?
— Слегка. Да и то потому, что они выборные, они случайные. Их раз в ступень избирают — разыгрывается лотерея, в которой участвуют все жители Агло. 999 номеров выигрывают. Кто выиграл, тот на ступень становится одним из президентов. Поскольку у нас все безызъянно умны, то нет большой разницы, кто станет президентом.
— А в оранжевой службе начальники тоже — «ветошки»?
— Там дисциплина, там другое. Они Дурака призваны поймать. Мы все Его караулим, но — любительски. А они профессионалы. Им надо действовать четко и слаженно, как и всем. Но и мгновенно. А для оперативности нужна иерархия.
— Ирархия?
— Отвяжись, деревенщина.
— А почему вас Пойдемкой называют?
— Гы, гы… гвоздь в галактику!.. Оттого, что я чуть замечу за кем — сразу к нему: «Пойдем-ка, голубчик, на Г/А!» Я наблюдательный, ушастый и глазастый. Другие мнутся, сомневаются, прежде чем послать кого-нибудь на Г/А, а я быстрый: «Пойдем-ка!» Меня выговоры не остановят — чихал я на них.
Я поежился. Мне не хотелось «пойти-ка».
— А меня зовут Бажан, — говорю.
— Тебя зовут щенок и деревенщина. Я и до твоей сути докопаюсь. Понял, трескучий сторож!
Через несколько попыток наши отношения с Пойдемкой кое-как наладились. Он по-прежнему называет меня деревенщиной и щенком, но показал, как следить за конвейером и где роботам нужна агломератская помощь. Большую часть рабочего времени играем в бегунка или слоняемся по цехам, болтая со знакомыми. Сперва я хотел направить Пойдемку за безделие на Г/А, но кругом все точно так же — производство не прекращается, работники на мой вопрос раздражаются: что приносят пользу и еще какую, и не деревенщине лезть не в свое дело!.. Мне открылся новый волшебный мир общественно полезной деятельности. Я приношу пользу, я лег камнем в кладку против пришествия Его. ЗОД — незыблемая стена.
Состоится митинг.
Огромный зал. Толпа по рядам расселись.
Работников неожиданно много. А мне-то что, все автоматы делают. «Обычно никого не видно — прячутся от начальства», — поясняет Пойдемка.
Первыми — начальники. Их никто не слушает, громко переговариваются, в того же бегунка играют, анекдоты травят, агломераты с агломератками заигрывают, а те кокетничают вовсю. Начальники: надо лучше и больше. Мне стыдно, что их не слушают.
— Мы должны, — говорит начальник нашего цеха, — бороться с извращенным отношением к установлениям ЗОД. Нельзя ждать, пока нагрянет Дурак, нужно трудиться, чтобы не бояться Его пришествия.
Я почти не понял, но он что-то по делу говорил. Едва закончил, на трибуну — коротконогий, перемазанный, нос перебит:
— Братаны! — на высокой ноте, все аж вздрогнули. — Что же это творится! Доколе мы будем бездельничать? Я чую, Он наблюдает за нами, притаившись за колонной, — агломерат на трибуне покосился в сторону одной из колонн, и все с ужасом посмотрели туда же, — за колонной никого не было. — Он подглядывает за нами и хохочет! То-то, думает, напугал их всех! У них руки опустились, они ничо не делают, все у них разваливается, не получается. А мне, Дураку, того и надо! Братаны, доколе будем тешить? Инда смеется!
Зал взревел одобрительно. Едва с перебитым носом сошел, взгромоздился агломерун с черной, словно обугленной головой:
— Работники, мы полны решимости решить нерешенные решительные решительно. Наряду с этим имеем ряд рядов из ряда вон выходящих, в то время, как необходимо обходить обходимые необходимости и еще раз усиленно усилить усилие по усилению!..
Он говорил решительно, темпераментно, все поначалу слушали его и кивали, полупривстав от радостного ожидания чего-то особенного. Через пять долек времени все устроились поудобнее и задремали. Старец говорил что-то совершенно необходимое и важное, но не только понять, но и слушать его было тяжело, и не было до конца понятно, понятно ли ему самому то, что он говорит, или он говорит так только потому, что так удобнее нанизывать слова… и казалось, что он сейчас говорит одни слова, а если его перебить или оспорить, он может сбиться на прямо противоположные слова и по-прежнему черпать из своего неиссякаемого колодца.
Потом была резолюция:
— Будем работать до седьмого пота, утрем нос Ему. Вот наше решение.
Раздалась сирена. Конец рабочего дня.
— И славненько, — говорит Пойдемка. — Отработали.
— Работники, — говорит ведущий, — завтра с утра состоится горячее обсуждение проблемы необходимости ставить проблемы. Обязательно для всех, кроме Дурака.
На улице я долго ничего не говорил. Потом спрашиваю Пойдемку:
— Теперь все переменится. С завтрашнего дня засучим рукава?
— Тьфу! Этих митингов — пруд пруди. Если после каждого лучше работать, так сейчас бы я по Агло в день строил.
— Хорошо, вы ничего не делаете, чтобы не пошло Дураку под хвост, и в том корпусе ничего не делают, и в том, и в том. Но откуда же все вещи, все продукты?
Пойдемка усмехнулся:
— А техника на что? Она и работает помаленьку.
Домой к ужину. Мать, отец, сестренка уплетают за обе щеки. Едва я, мать и отец стоп жевать, виновато.
— Опять объедаетесь? Который раз едите?
— Ш-шестой, — мямлит отец. — Мы и не едим, а так…
Встает поспешно из-за стола, за ним проворно мать и — за собой — Зайчи. Сестра в слезы: «Я голодная!»
— Вот, и ребенку прививаете извращенное отношение к установлениям ЗОД! — кричу.
Отец и мать по своим комнатам — шасть.
Зайчи через час успокоилась, забыла — и ко мне. Я сижу и думаю над событиями последних попыток. Есть над чем.
Нежно обняла меня и лепечет:
— Бажанушка, правда, что наша планета в центре вселенной?
— Нет, только кажется.
— А в трудной ситуации ты придешь на помощь другу?
— Да, после проверки, не Дурак ли он. Но какая связь между твоими вопросами?
Зайчи помалкивает. Меня вдруг осеняет. Я оторвал ее от себя. Ведь надо же — пять ступеней отроду, а…
— Ты меня проверяешь?
— 3-зондирую…
Вдруг испугалась, взвизгнула и убегает. Стыдно или накажут?
Я немедленно за ней.
— Зайчи, милая, я очень рад, что у меня такая сестренка. Будь всегда такой — начеку.
Решил отцу тот же вопрос;
— Если никто не вкалывает, как следует, в ожидании каких-то перемен, то кто же …работает? Откуда на чем сидим и что едим?
— Ну, мы не все рабочее время дискутируем и баклуши бьем. От скуки возьмешь и слегка поработаешь. К тому же — станки, компьютеры разные, автоматика, они, знай себе, работают — о Дураке не думают, — отец стыдливо отводит глаза.
— Я хочу приносить пользу.
— Успокойся, сынок. Что поделаешь, коли негде, негде. Только на потребу Дураку, Него ради… а разве Ему ты хочешь приносить пользу?
Запутанно как.
— А почему смежные производства не могут наладить взаимные поставки? От чего цепочки производств дают сбои? Мне один работник говорил.
— Где-то в цепочке сидит Дурак и гадит, — поясняет отец.
— Но ведь Дурак — один на всю планету, а цепочек — тысячи. Как же он успевает?
Отец смотрит — боязливо и назидательно:
— Он все может — преподлая натура!
— Как же так? — не унимаюсь. — В тысяче мест сразу?
— Он и в миллион мест поспеет. — И вдруг, без всякого повода, отец как заорет: — И не смей спорить со мной!
Я угрюмо…
На следующую попытку я из любопытства цех за цехом.
Потом в свой цех. Подхожу. Как-то странно тихо. Не совсем что-то приглушенно гудит. Замер на пороге. Подвывающий шепот. Похоже, не агломераты разговаривают.
— Ну и что?
— Как что? Парадокс о бесконечных множествах помнишь? На этой основе можно мозговать дальше…
— Хорошо, попробую. Неплохая игра, к тому же можно вычленить какие-то базовые научные понятия, между прочим… Слушай, а ведь мы не успеем сегодня выдать норму продукции.
— Тебе-то что? Ну, дашь ты норму, а тут нагрянет Дурак — и все насмарку. Дашь ты норму или нет, никто и не заметит. Работать нужно ровно столько, чтобы замазать агломератам глаза, и чтобы они не демонтировали тебя. Вот я: с утра до вечера что-то таскаю, переставляю, колочу, мигаю лампочками, устраиваю даже аварийные ситуации для полной естественности, а при этом думаю о своем, развлекаюсь, по мере сил.
Я слушал, объятый ужасом. Голоса автоматов! Я вступил в цех. Ни одного агломерата, как я и думал. Голоса мгновенно смолкли, цех наполнился гудением, шлепками, рокотом — во все стороны понеслись детали обогревателей, замелькали манипуляторы, замигали лампочки.
Вошел Пойдемка. Я молчу. Чувствую, что такое рассказывать нельзя. Еще не так поймут. Вруном сочтут.
— Отец, что это за фотографии? Я нашел у тебя в столе под бумагами.
Мать взглянула и отпрянула. Отец стал прозрачно-серым.
— Ты!.. Как ты смел без спросу!
— Мы должны следить друг за другом. Ведь я не против, когда ты не спускаешь глаз с меня.
— Голые агломератки! — возмущается мать. — О галактика!
— Чего особенного… Это… Это мы конфисковали у безнравственных агломератов… Я ведь в комиссии по нравственности… Бажан, я подыскал тебе отличную квартиру неподалеку от Оплота.
— Но я хотел бы жить с вами.
— Мы тоже… Однако… однако это утомительно. Тебе будет лучше, спокойнее одному.
— Слушайте, а когда Пим был маленький, вы его подозревали?
— Нет, — поспешно мать, — он был такой смышленный, развитой, резвый мальчик. Вы бы помирились… Право, помиритесь!
— С этим вонючим нонфуистом!?
— Конечно, гадко, что он нонфуист, — говорит отец. — Его убеждения не делают ему чести… Однако он твой брат.
— Он глава нонфуистской организации. Подлец!.. Я не перееду, пока не выясню, нет ли в нашей семье Его.
— Защита настоятельно рекомендует отделять взрослых детей от родителей.
Я долго молчу.
— Ну, если Защита так рекомендует… тогда конечно.
Новая квартира. Один. Прихожу с работы и думаю. Столько событий. Надо понять. А непонятно. Смотрю ласкатель, привыкаю к новой жизни. Квартира, как у всех холостяков. Один домашний робот. Убирает, стирает, готовит есть. Ленивый. Замечаю, подсматривает за мной. Что ж, Защита предписывает.
— Агломерат! О, Агломерат! Ты помнишь, что ты скоро перестанешь быть! Что ты успел сделать?..
Привык, уже не подскакиваю. Вот именно: что я успел? Уже полторы пробы в Агло. А Дурака еще не поймал. Работа какая-то странная. С родителями как-то странно. Сижу, прикидываю, как бы лучше с Ним покончить.
Однажды поднимаюсь по лестнице — рядом в квартиру заходит агломер. Приятный парень, глаза добрые.
Через пять долек времени пошел я вниз за продуктами. Опять тот же парень в квартиру заходит. Возвращаюсь с продуктами — снова тот же парень в квартиру ту же заходит.
— Добрый день, — говорю, — почему вы третий раз в свою квартиру заходите?
— Я только что пришел, — смеется. — А то были, наверно, мои братья. Мы близнецы. Заходите в гости.
Зашел. И впрямь — три, и один — на одного. Ух! Учудила их мать.
Зовут Бачи, Начи и Рачи. Подружился с ними. Понимаю, в Агло друзей нет — пока Его не поймаем, любой может Им оказаться, так что дружить опасно. Поэтому дружба сводится к более частому общению. Разумеется, проверяешь друзей тестами, время от времени. Я, например, взял несколько книг о тестами на складе.
Ночью как-то ко мне один — Бачи.
— Бажан, извини, что разбудил. Можно посидеть с тобой? Мне страшно. Братья меня не понимают.
— Официальная ночь, всем положено спать.
— Пойми, не до сна… У тебя лучин нет?
— Не держу. Ночью предписано спать. Поэтому отключают всю электроэнергию в домах.
— А поесть у тебя найдется? Ох, ничего не видно.
— Предписано есть три раза в попытку.
— Экий ты правоверный…
И все-таки сидит. Темнотища. В голове молнией: вдруг Он?
— Чего ты боишься — Его? — спрашиваю, а сам думаю, быть. — А может, ты к Нему пришел жаловаться?
— Не шути так. Его я боюсь, верно. Но не это мешает спать. Мне страшно перестать быть.
— Ты болен? Ложись в больницу — заменят любой орган, через неделю забудешь о болячке. Раньше восьмидесяти никто не перестает быть.
— Кроме тех, кто прошел Г/А, — уточняет Бачи. Комбинезон чуть фосфоресцирует. Как-то Бачи скукожился. Жалко даже. — Я боюсь перестать быть. Пусть даже в восемьдесят ступеней.
— И часто думаешь об этом?
— Всегда. Стоит мне представить, что я — со всеми моими! чувствами, взглядами, мнениями, воспоминаниями, что я — гармоничное красивое тело, — что вдруг перестану… не будет кожи, лица, глаз, мыслей, желаний… Нет, кошмар! А другие говорят мне, что это банально, что этот страх временами бывает у всех. Как же они могут жить, хоть раз, хоть раз испытав этот страх — как они могут забыть?
— Разве можно жить, думая об этом? Тогда ничего не будет, кроме страха.
— Надо жить, помня об этом. Иначе превратишься в тварь, в животное, которое не знает о своем конце и не делает никаких выводов из своей тленности… Я стараюсь жить так, чтобы использовать каждую дольку, отпущенную мне. Но — не всегда получается. Иногда одолевает страх…
Мы еще долго разговаривали. До чего они, братья, похожи друг на друга.
— А ты ненаблюдателен, — говорит мне на это Бачи. — Ну, спокойной ночи. А лучины ты заведи — пропадешь без них. Бессоница, брат, штука опасная. Тупым зарежешься.
Как-то другой раз Начи в дверь. Я уже пообтерся в Агло, легкомыслия поутратил. Долго разглядывал в глазок, прежде чем открыть тяжеленную дверь. На площадке вялый свет. Раньше я был наивнее.
— Извини, Бажан, мне не спится.
Мы сели на кухне, разогрели такву. Я понял, что трудно спать ночью, есть три раза в день. В конце концов, это — не самое главное. Это не мешает главному… Нет, я чушь порю. В последний раз делаю себе такие послабления — ими я предаю Защиту.
— Ты тоже боишься перестать быть? — спрашиваю.
— Я не так глуп, как Бачи. Дрожит от страха перестать быть. А мы — вечны. Наше тело отпадает, но мы продолжаемся.
Странные близнецы. Думают о ненужном. Дурака надо ловить. Один Рачи из них нормальный. Я его встретил вечером:
— А ты, Рачи, за вечность или за ужас?
— Гвоздь в галактику! Мне некогда философствовать. Вот статью надо в редакцию срочно, а половины не готово. Жить надо сегодняшней попыткой.
И живут близнецы нелепо. Квартира в шесть комнат, их трое, а они ютятся в одной самой маленькой комнатке — душной, с битой лампой. И спорят, спорят — до хрипоты. И никогда не приходят к согласию.
— Я перестану быть, — кричит Бачи. — Что-то надо немедленно предпринимать! Надо не зря прожить жизнь!
— Спокойно, — осаживает Начи. — Жить надо интересно и насыщенно, потому что впереди — вечность и, если жить банально, нелепо, станет скучно.
— Заткнитесь, кретины, — орет Рачи. — Не надо думать о таких серьезных вещах. Нужно делать текущие дела, а там — там, как придется. Может, перестанем быть. Может, не перестанем.
С ними забавно. Но и страшно почему-то.
Идем вместе с наставником после работы. Он: славно поработали, теперь надо расслабиться. Достает из кармана капсулу, роняет на ладонь пару таблеток. Одну мне — глотай. Что это? Глотнул — и вдруг вещи вокруг задрожали.
Я тону! Так вещи видятся только под водой, — закрыв глаза. Наставник смеется: «Хорош дурман?» Дурман? Значит, я не утону? «Дурень, это самое оно, чтобы забыть о Нем и обо всем на свете. Только надо проглотить таблеток побольше.»
Я взял еще один серенький кружок. Растяпа — выронил. Пойдемка грубо: осторожно, не даровая! Их привозят из тридевятой галактики — за них отдаешь космонавтам по десятку афоризмов. За капсулу. Он стал пояснять, что такое афоризм. Голос прыгает. Невнятно.
Вдруг — из-за угла лиловый. «Ага!» Подскочил к Пойдемке — бац! Тот опрокинулся. Я побежал — что это, как это?. . . . одичалый. . . . заимообразно. . . . эволюция?. . . . элоквенция. . . . нет, я не утону. . . . я вынырнул, где?. . . . Я был здесь и набирал продукты на вечер. Продуктовые склады на всех первых этажах. Набрал, корзинкой к лестнице, внезапно:
— десяток агломератов вниз, сбивают меня
— внизу мечутся другие
— шум, крики
— из склада выбегают, бросают на ходу корзинки
— на меня валится агломератка.
Вскакиваю, помогаю агломератке — молодая цацка! — комбинезон необычный, весь светится — почти прозрачный! Она запыхалась:
— Бежим! Облава! Или у тебя квадрат?
Какая облава? Какой квадрат?
— Ты что, из Аграрки? Быстро за мной!
На улице. За символами деревьев. Десятки шиман лиловых. Сотни агломератов в разные стороны. Цепи вооруженных лиловых. Бежать нельзя — ведь это свои, лиловые. Я ни в чем не виноват. Агломератка тянет за собой. Мчимся, не разбирая дороги.
Все в глубь и в глубь квартала. Что это? Галактика!
Какие-то странные, покосившиеся, грязные, невысокие дома — с окнами! Стекла битые. Дряхлость. Мусор кругом. Агломератка валит меня. Лежим за зловонной свалкой. Шум облавы — далекий гомон.
— Что это за район? — в ужасе.
— Ха, аграрий! В каждом квартале, подальше от глаз, остались старые строения. Их заселили агломераты, которым — надоело быть на виду. Ну там роботы домашние, официальная ночь, копеечная экономия электричества и газа, круглосуточные передачи ласкателя слуха и зрения — одурманивающие. Охвостье — так зовут нас. А мы гордимся. Защита не имеет права творить насилие, поэтому старые кварталы не трогают. Лиловые сюда редко забредают. Защита надеется, что мы перевоспитаемся. Шиш. Нас становится все больше.
— А вы приносите пользу обществу?
— Кто как… Берешь все со складов — совесть мучит, иногда и поработаешь… Тебя как зовут? А меня Додо. Здорово мы с тобой натянули нос лиловым!
Я с ужасом кошусь: это лиловым-то нос! Должен ли я отправить ее на Г/А? До чего хороша!..
— Я тебе объясню, — говорит, — насчет облавы. Каждые полступени все агломераты обязаны пройти медконтроль, чтобы вовремя выявить любую болезнь, быстренько сменить больной орган и жить дальше, как ни в чем не бывало. После медконтроля каждый получает справку — квадрат, который нужно носить постоянно с собой и предъявлять по первому требованию лиловых.
— Как умно!
— Олух! Нам некогда бегать по медконтролям. Вот заболею — тогда лечите. ЗОД придумала, что квадрат нужно предъявлять кучеру — тот контролирует, чтобы квадрат не был просрочен. Но мы приноровились подделывать квадраты кучер не ахти какой сообразительный. Поэтому Защита устраивает периодически облавы, чтобы выявлять бесквадратных.
— А не проще ли сходить на медконтроль, чем валяться тут, за мусорными баками? — спрашиваю.
— Эх, аграрка! — обижается Додо. — Здесь, за баками, я лежу по своей воле, а медконтроль надо пройти по приказу. Ясно?
— Нет. Просто я не знал о медконтроле, теперь немедленно посещу.
— Стой! Лежи! Пискун! Что с тобой таким делать? Сейчас медточки закрыты — вечер. Отложи до завтра.
Вдали отшумели. Мы встаем и отряхиваемся.
— Ты один? — говорит. — И я одна. Что будем делать?.
Мой взгляд впервые замер на слове, гнездящемся у нее на груди: «Хочешь?» Серые буквы.
— Хочу, — сказал я. Ощущение дрожи вещей, как под водой с открытыми глазами.
— Идем ко мне.
По пути я про Пойдемку. Как его — бац!
— Защита всячески заботится об агломерате, — говорит Додо, — дурманные таблетки категорически запрещены. Но и давать по уху тоже незаконно. Просто лиловые устали отнимать таблетки, пресекать их провоз, у них терпение лопается — вот и… конечно, дают по физиономии только в местах потемней, когда безагломератно вокруг.
— А где ты приносишь пользу обществу?
— Ты не трепло? Тогда честно: спекулирую стихами. А если ты насчет работы, то дело лучше работы. По первому условию занюханного разума, мы все, несомненно, безвозвратно, безызъянно умны. Понимаешь, безвозвратно. Назвался груздем… Значит, надо вести духовную жизнь. Тем более Духовная Революция уже, вроде, была. Ну, там, книжки надо читать, стихи-прозу писать, картины малевать в свободное время. Приятно видеть себя в печати, по ласкателю, на выставочном гвоздике. А таланта — пшик. Тут-то я и подъезжаю со своими рифмами.
— А они тебе за это?
— Все что угодно — начиная от дурманных таблеток и кончая свободой от ежедневного топтания на работе. Потом я живу в старом доме — без канализации, отопления, электричества, газа — мне многое нужно, чего на складах и в помине нет они ведь рассчитаны на «нормальных» агломератов.
Я подумал, что на Г/А всегда успею ее направить. Утром, например.
Миновали густой ряд новеньких зданий, правда, я теперь заметил, что крашены были только фасады, и вновь Охвостье — все дрянные такие зданьица. Как я раньше сюда не забредал. Просто не подозревал.
Не квартира, а конура. Шкафов и тех нет. Одежда валяется на перекладинах. Напоминающего Время нет. Как же она живет?
— Тоже счастье, — говорит, — пожалел о Напоминающем. Он будит совесть, понуждает вести себя в рамках. А надо поступать, как в голову взбредет. Захочу — и просажу свою жизнь. Захочу — и сделаю из нее конфетку.
— Но по условиям Победившего Разума…
— Милый мой, «зачем» всегда можно высосать из пальца, даже если его первоначально не было. А «к чему приведет?» — разве все угадаешь? В крайнем случае, признаешь свою ошибку — язык не отсохнет… Давай ужинать — и в постель.
— Но ведь я не твой муж!
— Ты мой, ты просто мой.
Фашка. Пока есть Фашка, я ничей.
— Зачем ты меня трогаешь. — К двери. Я.
— Ты мне нравишься.
— Не трожь!
— Да не Дура я!
— Кто тебя знает!
— Может, ты необычный? Так я тоже необычная, поцелую, как хочешь.
— Ты эти штучки брось! Они самые дурацкие и есть!
— Кто тебе вдолбил в голову? Ну, не беда, застенчик, я из тебя ханжество выбью.
Я не на шутку. Я не кресло, что из меня можно выбить? Даже пыли не будет! Она серьезно:
— ЗОД включает в себя уничтожение ханжества. Твой отец тут бывал, и он совсем не такой застенчик, как ты.
— Ты знаешь моего отца?
— Из комиссии по нравственности. Мы тут с ним часто… изучаем нравственность. Я пишу большую часть его речей для комиссии. Не люблю ханжества при закрытых дверях. У меня есть подруга — вроде тебя. Поселилась она у приятеля, который живет в другом городе. Ну, значит, любовь, и все такое. А тут надо в туалет сходить. Сам знаешь, стены в квартирах тонкие, музыка у нас запрещена как дурачество.! А в тишине каково надобности удовлетворять? Ну, по-маленькому еще туда-сюда, а если серьезней? Срам! Вот она и терпела. Попытку, другую. Выходят на улицу, заходит в общественный туалет, а надолго остаться стесняется. Ну, так неделю и простыдилась. На восьмую попытку в больницу отвезли — сама собой отравилась. С тех пор стыдливость побоку — раз достыдишься до анекдота, куда там целомудренность и все прочее подевается!
У меня огонь на щеках.
— А что такое ханжество?
— Ханжество, — когда все делают, что хотят, а утром делают вид, вроде только что прилетели с другой планеты. Ханжество — когда обнаженная агломератка не вызывает других чувств, кроме животных.
— А как надо воспринимать… обнаженную агломератку?
— Это очень красиво. И все. Вот, смотри.
— Д-да… т-ты права…
— Ты тоже очень красив. Я уверена. Давай защищаться от Дурака вместе. И трепись поменьше. С заткнутым ртом ты — парень, что надо. Терпеть не могу твоего писка.
— Ты думаешь, без комбинезонов мы будем лучше защищены от Него?
— Это самый лучший способ защиты.
— Ну?
— Лучше не придумали.
Кажется, она права. Если я ошибаюсь, то я виноват. Вина моя и только моя, воистину вина.
Ужинали поздно. Додо подожгла белесую палку — с нее жир капает. Дряблый свет. Хаос теней. Спальня в идеальном порядке. Единственное место в квартире.
— А афоризмы ты тоже делаешь? — я, лениво.
— Увы. Афоризмы — самая дорогая штука. Мне кажется, их производят по ночам, наглотавшись дурманных таблеток, из привозного материала. У меня лично получаются кособокие, как ни перекраиваю — все не то, никто не берет.
— А зачем они?
— Чтобы блистать разумом.
— Достань мне, а? Я тебе все что угодно!
— Брось, я тебе и так подарю. Не благодари, они у меня краденые, ненамозоленные. Один знакомый привез пачку с Земли. Только — тсс! У нас с ней никаких дипломатических отношений… Ах, как плохо без музыки. Я сведу тебя как-нибудь — у нас компания — мы тайно музыку слушаем. Ты, наверно, и не знаешь, что это такое.
Что она говорит! Мать мне пояснила, что музыка в Агло звучит лишь раз в ступень — во время Парада Разума и Карнавала. В остальное время это раздражающее сотрясение воздуха запрещено — Защита полагает, что сотрясение воздуха может подвигнуть Дурака на истерические поступки.
А в Аграрке музыка вовсю — дед песни играет и поет. Дикари.
…В первосне слышу ласковое бормотание Додо: «Милый, милый, любимый мой…» И ночь, погасив лучину, качала меня на качелях: милый — любимый, милый — любимый. . . . сторона. . . . наотрез. . . . извне. . . . дыоарнущ . . . . проттии?. . . . утром мы пошли за моей шиманой, потому что Додо не пользуется своей — кто не работает, того кучер сразу тащит к пирамиде ЗОД, а потом — к Охвостью нет подъездов.
Странный старый дом — середина свежепокрашена.
— Чего это?
— А эта часть видна с улицы, — говорит Додо. — Недавно тут по улице должны были проехать 999 президентов, так кругом все покрасили. А этот кусок виден с улицы.
Кстати, Додо нужно направить на Г/А.
— Поехали, я тебе покажу удивительнейшую публику, — говорит. Комбинезон почти прозрачный. На Г/А? Завтра утром. Успею.
— Мне надо приносить пользу обществу…
— Завтра, — говорит. — Сегодня ты мой.
Я задал кучеру маршрут, который Додо. Улицы, фигурки прохожих — массы. То здесь, то там фасады красятся. Во встречных шиманах неразличимы: раз — и мимо.
У обочины! Шимана оранжевых! Из нее — он! Он! Усатый!
Торможу, кучер смягчает. Хочу рвануть к нему, кучер двери не отпускает — нельзя на проезжую часть. Это же усатый моего детства! Бегу кругом к нему: — Подождите!
— В чем дело, агломерат?
— Вы меня не помните? Ну, Аграрка, мальчик, который очень хотел поймать Его.
— Там все мальчики хотят.
— Еще дедушка, про которого я, что он про ЗОД сортирным словом. Еще тогда распутица и сирень, сирень помните?
— Сирень — о да! Вы по-прежнему хотите к нам? Уже пятьсот тысяч вопросов получили? Заходите ко мне в пятый; корпус Грозди. Спросите Джеба.
Ого! Повезло.
Додо потом с неприязнью:
— Ты якшаешься с оранжевыми?
Я взахлеб. Она, поджав губы:
— Это дешевые друзья. Обмолвишься — и дружба наизнанку.
Агломератка! Ничего не понимает!
Неожиданно — мое производство стройматериалов.
— Куда привез? — кучера. — Я куда велел!
— Я привез вас на рабочее место — сейчас рабочие часы.
«Скажи, что болен», — шепчет Додо. Я говорю. Шимана вперед… через пять долек времени утыкается в подъезд больницы. Санитары ко мне.
— Ходу! — кричит Додо. — Кучера не переспоришь… Давай, давай, шустрее! К врачам лучше не попадаться — они тоже ждут прихода Дурака, который может их труд пустить насмарку. К тому же боятся, что пациент — Он, вылечат на свою голову!
Додо вводит в просторный зал на третьем этаже жилого дома. Я понял: первые этажи склады продуктов и вещей, вторые — развлекательные, кино, театры и прочее, а третьи — для общения групп.
В глаза: стены. Зал опоясан книгами. Тысячи. От пола до потолка. В центре сидят — много агломератов. За длинным столом — главные. Мы с трудом свободные стулья. Один за столом в лиловом комбинезоне. На наш приход ноль внимания.
— …мы еще и еще раз должны напомнить нашим писателям, — говорит одна из агломераток, за столом, — что их долг создавать истинные произведения культуры. С грустью констатируем: современные романы пахнут совсем иначе, чем фолианты великих писателей прошлого. Возьмем, к примеру, продукцию этой ступени.
Она сняла с полок несколько томов. Все книги на полках в прозрачных пакетиках. Выступавшая вынула одну книгу из пакетика, понюхала и говорит:
— Никакого аромата! Вонь, как от ракетной дозаправки! И так какой роман ни возьми. Какой-то специфический душок, однообразный. Попробуйте.
Она пустила книги по рядам. Слушатели сосредоточенно внюхивались в переплеты книг, морщились и роптали.
Просит слова агломер в тесно ушитом комбинезоне с надписью «Книголюб». Такие надписи у большинства присутствующих. После оглушительных ночных впечатлений — Додо открыла мне иной мир, отличный от короткого насилия на опушке леса — я мыслил как-то непривычно ясно и с любопытством приглядывался к умнейшим агломератам.
— Это что же творится, — истерично заговорил агломер. — На наших глазах охаивают талантливые произведения! Вы внюхайтесь — это самый современный запах. А страницы, страницы понюхайте! Это же запах сегодняшнего дня. — Да, это не тот, не многослойный аромат прошлых веков. Но дадим простор новым, вызывающим, щипающим запахам, рассчитанным на возросший нюх книголюбов! Воистину «зависть почитает мертвых, чтобы оскорблять живых»!
Во всех концах зала вспыхнул спор. Гул.
— Занятный народец, — наклоняется ко мне Додо. — А главное, дальше нюхания не идут. Зрение оберегают. Зато любят творить лично. Тут я их и подстерегаю.
— Какие образованные! — Я. — Сколько у них книг!
— Да, книг у них полно. Только ты бы лучше помолчал, Пискун.
Она косится на агломерата в тесно ушитом комбинезоне.
Мне вдруг противно, что она в светящемся комбинезоне. Срам.
Собранию конец. Доспорим, мол, в следующий раз. Додо: сиди на месте, а сама к тесному комбинезону. Я на иголках они бесстыжие говорят смотрят она так светится прозрачно.
Ко мне лиловый из-за стола:
— Новенький? Очень приятно. Меня зовут Брид. Вы читали когда-нибудь книги? Нет? Замечательно. А то мы не принимаем тех, кто читает. Нужно минимум пять ступеней ничего не читать, чтобы почувствовать дух книг, чтобы мозг не мешал обонянию. Вот попробуйте, редчайшая книга.
— О чем?
— Я же сказал — мы нюхаем. Эту книгу я вынюхал в собрании одного переставшего быть агломеруна.
Мне под нос толстенную. Я говорю, что пахнет краской и прелыми листьями.
— Нет же, — раздосадованно, — переплет пахнет детством, а страницы — уксусом. И чуть-чуть ржавчиной.
Я заспорил: Брид и не нюхал прелой листвы. . . . Додо!. . . . качели, баюкавшие меня. . . . милый — любимый. . . . вверх тормашками. . . . — Я ухожу, — приблизилась.
— Он твой старый знакомый?
— Только что. Ну, бывай, — удалилась. Тот хвать ее за талию.
Брид: Красивая. Твоя?
— Вот ты лиловый, ты все знаешь! — вцепляюсь в него и оттесняю в безагломератный угол. — Он мой ровесник. — Скажи, если агломератка твердит, что любит, а наутро забыла, ищет новых впечатлений, я ее на Г/А? ЗОД защищает любовь?
— Нет, — он, подумав.
— Выходит, любовь беззащитна?
— Любовь — всегда беззащитна. Это самая беззащитная вещь на свете.
— Как же быть с Додо?
— Я ее знаю. Он всегда такая. Причем здесь любовь? Зачем защищать от Додо то, к чему она не имеет отношения?
Мы с Бридом в коридор и долго. Я о Фашке.
— Тут никто, кроме тебя, не решит, — он.
Договорились встретиться вечером. Я на медконтроль — за квадратом.
Гроздь. Коридоры, коридоры. Спасите! Брожу. Наконец, большой кабинет. Джеб навстречу. Комбинезон потрепанный, ворот сальный. Усы висят. Видно, что ничего, кроме работы. Мне бы так, чтобы ничего, кроме работы. Пусть засаленный.
— А-а, энтузиаст, добро пожаловать, — говорит. И достает голубой листок. Глядит. — Эге… А ты — не подарок… На.
Протягивает мне голубой листок.
Я отпрянул.
— Бери, я приказываю. Мало ли, что не имеешь права. Я разрешаю.
Я к двери. Потом обратно. Беру. Внутри все замерло. Последняя фраза: «Итог тестов носит характер неопределенный». Лед в огонь. Огонь в лед.
Джеб проворно воды мне.
— Не психуй, парнишка, — говорит, дав всласть попереживать, посмаковать фразочку. — У каждого десятого, такой неопределенный результат. От этого никуда не денешься. Иначе не нужен был бы проклятый Г/А… Значит, Его хочешь ловить?
Джеб берет зажигалку и — к листку. Пепел.
— Что вы наделали?
— Вот моя резолюция на твои пятьсот тысяч ответов.
Меня колотит. Кого звать? Сумею его повалить, если внезапно? Если, когда, который как этот, тогда как?
— Ты же хочешь работать у нас? А с таким результатом тебе путь закрыт в лиловые.
— Я обвиняю вас в том, что вы Дурак! — ору. — Следуйте за мной!
Взглядом — темную горошину. Сидит за столом — как его до ноге ударить?. Головой в грудь? Кричать? Кабинет должен быть оборудован брандспойтами, опускающимися перегородками, подвижным потолком, люками в полу, но в голове смешалось, не соображу.
— Напрасно глазами шарите, юноша. Если я в самом деле Он, то ты — беззащитен. ЗОД предусмотрела оба варианта: и то, что хозяин кабинета может оказаться Им, и то, что посетитель может оказаться Им. Система не позволяет мне напасть на вас, а вам — на меня. Мы в равных условиях. Одна система нейтрализует другую. Это самая большая проблема ЗОД. И сейчас решающим станет то, что я на тридцать килограмм тяжелее вас и обучен приемам самообороны от Дурака.
— Значит, ЗОД бессмысленна?
— Она как бы бессмысленна, — лыбится. Смотрит на меня. Улыбка вянет. Испуганно: — Ты что?
Я вижу под столом его туфли. Полдольки времени на два удара. Успею.
— Отбой, — внезапно снова улыбается Джеб. Берет со стола… голубую бумажку и протягивает мне.
— Я доложу о вас, скорее всего, вас примут. Вы жесткий парень. А сжег я просто чистый голубой листочек. Ловкость рук. Что вы имели в виду своим взглядом? У меня мороз по коже… Экинвы, да?.. Если будете работать у нас, вам надо умерить свою жестокость. Ведь вы — суший изверг… изувер… Вы в детстве кошек не жгли в своей Аграрке?
— Нет, что вы. Я их ложил в мешок и колотил мешком о столб. А чтобы сжигать — никогда. Что я — зверь, что ли?
— Признаться, я одинок, — весело говорит Брид. — Нас, лиловых, боятся. Мы — верные псы ЗОД — и чуть что, готовы любого послать на Г/А. Там, где другой прозевает нарушение условий разума, мы чутко уловим отклонение от нормы. С такими друзьями опасно дружить.
Сидим в кафе. В углу на полстены ласкатель. Глянул. Интересно. Диктор:
— Суть взаимоотношений агломерата и агломератки есть любовь. Это чистое возвышенное чувство, так поэтично описанное многими пиитами прошлого и настоящего, достигло своего апофеоза в рамках ЗОД. Оно лишилось своего скотского содержания, мы воспряли к бесплотской, истинной любви. Ломкое чувство окрепло, благодаря усилиям по его охране от Него, и Ему уже его не сломать…
Я кивнул на экран: — Брид, любовь-то не беззащитна!
— Шут, — говорит Брид. — Единственное, что сделал Победивший Разум, так это сократил до минимума процедуру сближения полов. К этому мы действительно «воспряли».
После молчания говорит:
— ЗОД — штука тонкая. Одно из ее гениальных открытий — перетасовка слов. К сожалению, это открытие применяется не в полной степени.
— А что это такое?
— Ну, например, тебе плохо. А ты говоришь: «Мне хорошо». Или, наоборот, тебе хорошо, а ты говоришь: «Мне плохо». Ты боишься выйти вечером, чтобы не напороться на Дурака, но говоришь вслух: «Вечерами я люблю поразмышлять в домашнем уюте». Или, например, у тебя чего-нибудь нет, а ты говоришь: «У меня этого не хватает». И Он может подумать, что это у тебя есть, но не в достаточном количестве, в то время как у тебя этого нет ну ни грамма. Или, например, случается что-нибудь постоянно, без передыха, а ты: «Бывает, порой», — и Он может подумать, что это случается иногда, не как правило, в то время как не бывает, чтобы этого не случалось. Видишь рытвину, а называешь ее — холмиком. Однако, если заменить все-все слова на противоположные, то Его это не собьет с толку. Он сразу догадается, что под каждым словом следует разуметь прямо противоположное. Поэтому только часть слов имеет противоположный смысл. И, главное, никто не знает, какая именно часть. Поэтому Ему очень трудно ориентироваться в нашем мире — чего мы и добиваемся. Он, то и дело, принимает за чистую монету — монету грязную, а грязную монету — за чистую. Зато умному агломерату все понятно с первого взгляда: и то, что плохо, и то, что не порой, а всегда, и то, что не хватает. Впрочем, иногда даже умники попадаются на удочку. Но ненадолго… Кстати, о любви. Видишь тех двух агломераток за столиком — ну, одна сюда поглядывает. Пересядем-ка к ним.
Пересели. Брид — официанта.
— Добрый вечер. Что будете заказывать? — официант склонился.
— А что есть?
— Как всегда, ничего хорошего.
— Отлично. Принесите побольше. Две порции.
— Хорошо, — и черкает в своем блокнотике. — Что будем пить?
— А что имеется?
— Богатый выбор.
— Отлично. Принесите сто граммов.
Официант черкает в своем блокнотике и говорит:
— Я в детстве ел мороженое, и могу рассказать вам, какого оно вкуса.
— Нет, спасибо.
— А мой отец, если не врет, пил кофе. Я могу рассказать, как он об этом рассказывал.
— Нет, спасибо. Я не пью кофе. А вы пьете кофе? — Брид спрашивает одну из агломераток.
— А что это такое?
— А как вас зовут?
Официант кладет на стол пачку карточек. Брид говорит: делай как я — и берет карточки. Вытаскивает одну и протягивает агломератке. Она читает вслух:
— МЫ БЕСЕДУЕМ НА ПРИЛИЧНЫЕ ТЕМЫ.
Она кивает и достает из сумочки свои карточки. Протягивает Бриду одну. Он читает:
— МЫ, ПОСЛЕ НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОЙ БЕСЕДЫ, ЗНАКОМИМСЯ.
Брид — ей, она — ему. Получается:
— Я ПРИГЛАШАЮ ВАС ПОТАНЦЕВАТЬ.
— Я ПОТАНЦЕВАЛА С ВАМИ С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ.
— МЫ ПОГОВОРИЛИ И ПОТАНЦЕВАЛИ ЕЩЕ ПАРУ РАЗ.
— Я ПРИГЛАШАЮ ВАС ПОСЛУШАТЬ МУЗЫКУ МЕНЯ ДОМА.
— ХОТИТЕ ДУРМАННЫХ ТАБЛЕТОК?
Тут Брид прерывает, становится прозрачно-серым и говорит:
— Я ненавижу дурманные таблетки, не упоминайте о них, я оранжевый, я морды разбиваю за таблетки, а вы мне предлагаете.
Она извиняется и — карточку:
— ЗНАЕМ МЫ ЭТИ ПРИГЛАШЕНИЯ ПОСЛУШАТЬ МУЗЫКУ!
— МОЖЕТ, ВСТРЕТИМСЯ ЗАВТРА?
— ХОРОШО.
— НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ ДОЛГО ГУЛЯЛИ. МЫ НРАВИМСЯ ДРУГ ДРУГУ ВСЕ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ.
— МЫ НЕСКОЛЬКО РАЗ ВСТРЕТИЛИСЬ И ГУЛЯЛИ. УЖЕ СКУЧАЮ БЕЗ ВАС.
— МЫ СИДЕЛИ У МЕНЯ ДОМА, НО МНЕ НИЧЕГО НЕ БЫЛО ПОЗВОЛЕНО.
— Я ЛЮБЛЮ ВАС. ПРИЗНАЮСЬ ВАМ В ЭТОМ ПОСЛЕ ДОЛГИХ МЕСЯЦЕВ ЗНАКОМСТВА.
Брид по дороге к нему объясняет:
— Чтобы познакомиться с порядочной женщиной, нужно чрезвычайно много времени тратить на ухаживания. А карточки оберегают приличия, но сокращают многомесячное ухаживание до десяти долек времени.
Утром Мена пригласила нас на выставку своего отца. Говорят, — открытие. Удивительно, сколько тут народу — запросто не ходят на работу при всех строгостях. Я теряюсь, кого хватать и тащить на Г/А. Пока надо приглядеться, как бы впросак не попасть.
Приятно побыть с порядочной женщиной. Она, конечно, переплюнула Додо. Брид смеется, что порядочная агломератка переплюнет любую Додо, если внешние приличия попервоначалу соблюдены.
Мы приезжаем на выставку. Торжественные речи — чуть-чуть. Умные агломераты не тратятся на нелепости. После церемонии растеклись по залам.
Первая потрясла. Название «Торжество Разума». Сто метров на двадцать пять. На полотне 999 президентов — обычный рабочий день. Делают историю, регулируют общество — сложнейший организм. Воистину торжество Разума! — Это я со слов Брида.
Следующее полотно крохотное — сорок на пятнадцать метров, довольно традиционное — «Прощание». Космолетчик, прильнув к иллюминатору, смотрит на удаляющуюся планету. Рядом грандиозный холст «Битва галактик». Страсти. Фу!..
Зато — оцепенел. «Гибель Вселенной». Картина — чудо. И —
— Сейчас эту тему редко затрагивают, — говорит Мена, — Установился прочный мир. Но отец еще раз задумался — и вот…
На пустынной площади лежало тело погибшей девушки. В неловкой позе. И ничего больше. Покрытие дороги и переставшее быть тело.
И я узнал натурщицу — это была Фашка.
Гибель Вселенной.
Ее гибель.
Как верно Дион угадал.
— Триптих «ОН».
В искореженном пространстве Черная Кнопка и нажимающая ее конечность.
— Почему-то у нас такое представление об апофеозе Дурака, — говорит Брид.
На втором полотне триптиха — наш семисерый флаг, лежащий где-то. На нем босые отпечатки — словно кто-то откуда-то куда-то прошел, а дорогой наследил. Это Он прошел.
На третьей — обычная наша улица. Все прячутся за дверями. На пустынной один агломератик — его лицо ужасом пятится. Теряет равновесие. Вот опрокинется, а на него — тень, огромная, надвигается. Тень! Обрушивается тень… Это Он!..
Другие вариации картины: «Он прошел» — несколько агломератов и агломераток, ошеломленные, стоят, оплеванные, забрызганные грязью; «Мечта Дурака» — агломератка униженно стоит: «Кто там?» — агломерун смотрит в глазок стальной двери, не решаясь открыть пришельцу… может быть, близкому другу или старому знакомому.
И — обухом: «Приглашаю в мой кошмар».
Агломер смотрит в зеркало на себя — вопросительно. А отражение с тревогой смотрит на него.
Мне почудилось, что обо мне.
Тут Дион подошел. Знакомимся. Я говорю, что «Приглашаю в мой кошмар» — это про меня.
— Знаете, это про любого, — говорит Дион. — Налетит этак ужас, а вдруг Он — это я…
— Отчего вы не рисуете Аграрку? Только Агломерашку?
— Вы это бросьте — «Агломерашка», Вы, очевидно, из глубинки. Аграрку рисовать запрещено. Да и противные там краски, несерые. Там все удручающе пестро.
В этот момент событие. Возле «Торжества Разума» толпа, внутри бородач, чего-то объясняет, ярится. Потом мчится навстречу демонстрация. Брид говорит — это «Женщины за свободную расстановку кастрюль». Очень широкое движение. Шире только «Интеллигенция за правильное вращение планеты».
Дион узнал, пришел, говорит:
— Это Чунча. Стал разъяснять посетителям, почему моя картина — убогая мазня. Посетители справедливо решили, что раз моя картина официально признана, значит критиковать ее может только Дурак.
Мы сели в шиману.
За поворотом — бежит.
Дион затормозил. Чунча. Ба, мой знакомый бородач тот, которого я спас от «Молодежь за неприкосновенность скуки».
Мне странно, что Дион его спасает. Чунча меня узнал.
Мы потом вышли — нам по пути. У меня голова кругом. Баста, завтра к нормальной, а то запутался.
У Чунчи сижу. У него какой-то — Бут. Поэт. Толстый, одышливый, глаза топорщатся.
— Чего? Дион? — говорит Чунча. — Так всем известно, что я за него рисую. Он — бездарь. Он — чиновник. А я — творец.
— Как же ты критиковал — свою картину?
— А у меня два стиля работы: для выставок — мазня, а для себя — шедевры. А мазню и критиковать не стыдно. Ха.
В комнате, оклеенной туалетной бумагой, причем рулончики болтаются кое-где, стоит картина у стены. Тот же сюжет — «Приглашаю в мой кошмар».
— Для Диона я сделал однозначно. А мой агломер сам не знает, чего боится. Не знает, чего хочет и чего боится… Разница. А они нашли отличный выход для себя. Это удобно: вынести все идиотское, мерзкое, нелепое в себе — за пределы себя и наделить совокупностью дрянных качеств мифическое существо — Дурака. Если бы не было Его, мы бы давно поняли, что мы сами никуда не годимся. А так — все списываем на Него.
Я потерянно слушаю. Понять бы смысл, что он говорит.
— Не ершись, — говорит Бут. — Пока работают ласкатели зрения и слуха, можно не ожидать потрясений. Едва начнется брожение, достаточно пустить на экраны многосерийный приключенческий фильм, что-нибудь о первопроходцах космоса, — и все будут прикованы к своим квартирам в определенные часы — не надо и комендантский час вводить.
— Как у тебя много книг, — осмотрелся я. Чунча презрительно кривит рот:
— Книг выпускается жуткая жуть, а на складах их нет — нюхатели расхватывают мгновенно. Стали выпускать с отталкивающим запахом — так сразу развился извращенный вкус к дурным ароматам.
— Отменили бы вовсе пропитку переплетов, — внезапно предлагаю я.
— Нельзя, Защита предусматривает ароматизацию переплетов. Выпускают все новые виды мебели, модничают с люстрами и побрякушками — столько глупых усилий. А на складах недостает хороших книг. За собрание сочинений изволь душу продавать.
Пока Чунча разглагольствует, я вижу, что Бут не в себе. Похоже под таблетками… Вот стакан выронил. Упал разбился.
— Даже стакан здесь не могут как следует сделать! — внезапно орет, перебивая Чунчу, Бут. — Вот на Альфе-Центавра у меня почему-то ни один стакан не разбивался — и нарочно бросал. Потому что там все делают на совесть! А у нас? Дикость. Палки-копалки!.. Вот вы Бажан, во все глаза смотрите на меня, а заметили, что у меня искусственный глаз?
— Н-нет.
— То-то! Производство Альфы Центавра. Не отличишь настоящего!
— А где вы потеряли глаз, если не секрет?
— На Альфе Центавра во время гастролей. Шел поздно вечером — один — по улице. А кто-то сзади подкрался, да как шандарахнет меня по голове! Верхний глаз так и вылетел! Ну, скажите, разве у нас на планете могут так изящно ударить, чтобы глаз вылетел? Нет, дикари. Уж если у нас двинут, то или мимо, или голову всмятку, мозги наружу. А чтобы изящно…
— У нас воровства нет и по голове никого никогда не бьют, — говорит Чунча не без улыбки.
— Ну и что? Чем хвастаемся? И тут на других не похожи. Деньги упразднили, воровство упразднили, по голове бить упразднили — посмотрите на цивилизованный мир галактики: товарообмен есть, воровство — пожалуйста, по голове — извольте… Видите мой глаз? От настоящего не отличишь! А к они мне ногу сделали! Загляденье! И не замечаю, что пластмассовая.
— Как же вы ногу-то потеряли? — ужаснулся я.
— О! У них там на Альфе — демократия. Не то, что у нас.! Не понравился им мой концерт, зрители схватили меня — и под поезд. Потом быстро вынули — и раз искусственную ногу. Причем за счет государства — с меня ничего не взяли! А что касается свободы! Какая на Альфе свобода! На улицах делай что хочешь. Куда хочешь иди, откуда хочешь — возвращайся, пой, танцуй, декламируй, правительство ругай! Только с белой черты не сходи, а так делай все, что в голову придет!
— А что за белая черта? — спрашиваю я.
— У них на улицах по тротуарам белая полоса проведена пять сантиметров ширины. Сойдешь с нее — тут же током убьет. Но если с черты не сходишь — то иди куда хочешь, танцуй, пой, критикуй!.. А правительство! Не то, что наша нелепая лотерея! Они пускают претендентов на высший пост в одну клетку, и тот, который съест всех остальных, становится главой государства. Вот это — справедливость! Каждый наслаждается, как хочет. Вечером, если ты не забыл накрутить динамо-машину, — тепло, светло, уютно в твоей квартире!
— Какую динамо-машину? — спрашиваю я.
— У них так принято: никто тебя не будет за так снабжать светом и теплом. Поэтому просыпается житель Альфы Центавра завтракает, если есть чем, и начинает крутить динамо-машину. К сумеркам уже накапливается достаточно электроэнергии и вот уют! А какие там ласкатели! Куда нашим — палки-копалки! Например, плюнет ихний фильмовский главный герой, а плевок зрителю прямо в рожу из ласкателя. Словно не герой, а настоящий. Один раз мне посчастливилось: рекламировали напитки, а один сорт забраковали и выплеснули из бокала — так прямо мне в лицо! Тронул — мокро! Нам их в тысячу ступеней не догнать. Мне кастрюлей голову разбили — супруги на экране дрались, — а махнули в меня. Один раз во время фильма про войну мне бок прострелили. — Бут немедленно показывает нам зарубцевавшуюся рану. — А в баре однажды бармен мне в лицо плюнул — так демократично плюнул. Говорит, вонючий иностранец! Разве у нас умеют так непринужденно вести себя с иностранцами — у нас перед ними лебезят… А какие бабы на Альфе! Какие формы! Возьмет насос, пуф-пуф — и грудь — о-о! Ещё пуф-пуф — и задние округлости как воздушные шарики! Случайно уколется и — ш-ш-ш… как камера… но такой женственный звук — ш-ш-ш… Подклеит, снова надует — и язык проглотишь! А для мужчин у них имеются штучки (у нас разве могут? эх!). И штучка эта делает мужчину на пять сантиметров привлекательнее. Этакая воздушная камера: сунул, подержал… готово. Восторг!
— И вы воспользовались.
— Вне сомнения.
— И?..
— Я перестарался — сразу поставил на шкале пятнадцать сантиметров. Пришлось немного подлечиться в больнице… А дети… Я их и прежде не хотел, и до больницы, когда еще мог… А какие у них поэты! Пишут — по вертикали. А мы — палки-копалки! То же самое в живописи. Раскованность мысли и демократия всегда приводят к прекрасным, потрясающим результатам. На Альфе в корне пересмотрели живопись. Они новаторски вешают картины красками к стене. Просто, как все гениальное! А как это воспитывает воображение зрителей! И то же отрадное во всех областях жизни!
— И все же, когда у них сломался Главный Э-мозг, они сами не справились, — сказал Чунча, — позвали наших специалистов — оранжевых.
— Починили, да. Но чуть ли не молотком и зубилом.
— А плевать! Зато починили. Кончай треп, Бут, — брезгливо кривя губы, строго сказал Чунча. — Лучше прочти стихи.
Бут стал ломаться. Потом вдруг встал и — прочел. Я да ж обмер. Я решил было, что он дегенерат. Оказывается, не совсем.
— Баллада о ста женщинах, — провозгласил Бут.
Полсотни женщин снилось мне,
когда я был ребенком.
Но голод рос, и я решил,
что к жизни полному столу
пришел я с мелкой ложкой.
Сто женщин — вот какой предел
поставил я подростком.
Но голод рос, и я решил,
что женщин ста мне мало,
что к жизни полному столу
пришел я с мелкой ложкой.
ОДНА лишь женщина,
одна — такой предел поставил я,
когда мне было двадцать.
«Послушай, парень, ты — наглец! —
сказали мне тогда. —
Ты к жизни полному столу
пришел с ОГРОМНОЙ ложкой!»
Одна лишь женщина, одна —
предел недостижимый!
И сотня женщин снится
мне в моем кошмарном сне.
Как глуп я был,
когда мечтал о них подростком!
Ста женщин мне не избежать.
Меня сто женщин стерегут,
меня сто женщин берегут,
одной меня не отдадут…
У жизни полного стола
застыл я с мелкой ложкой.
Мена, Додо и — Фашка. Подумал я. Странно, как агломерат может нести ахинею и одновременно сочинять такие стихи?..
— А у вас есть дети? — вдруг спросил я Бута.
— Увы, недостоин, — говорит он.
— Разве это требует достоинств? — удивляюсь я.
— Заиметь ребенка не так-то просто, — поясняет Чунча. Защита не дремлет. Прежде, чем сдать зародыш в инкубатор надо предоставить справки о том, что ты и твоя жена (именно жена, а не знакомая потаскушка!) достойны выращивать детей. Надо доказать, что вы любите друг друга, что вы обладаете достаточными нравственными качествами, глубоко теоретически подготовлены к воспитанию, хорошо образованы, не имеете дурной наследственности, здоровы, а также имеете целью не спроворить утешение на закатные ступени жизни, но вырастить и воспитать полноценного гражданина для Агло. Душу вымотаешь, пока докажешь, что ты воплощенный ангел, достойный растить молодую поросль…
— Как умно! — говорю я. Я теперь иначе смотрю на отца и мать. Ведь они прошли рогатки бюрократии. Значит, были достойны.
— Очень умно, очень умно… — бормочет Чунча.
— А откуда так много агломерашей? — внезапно говорю я.
Чунча глаза вытаращивает и смеется:
— Ну, Бажанчик, ты подметлив. Если такие высокие требования для обзаведения ребенком, то достойных и быть почти не должно? А первое условие Победившего Разума? Мы семи пядей во лбу, по официальной версии, мы все достойны. Или ты другого мнения?
— Я сказал, не подумав. Вина моя и только моя, воистину вина.
— Запомни, Бажанчик, нет такого яда, на который пронырливый ум глупца не придумает противоядия. Вот почему большинство так легко получает справки о готовности к величайшей ответственности. Не мытьем, так катаньем… ха-ха… Что может остановить тупоумную агломератку, которая задумала привязать к себе мужа с помощью ребенка? Какие бюрократические рогатки? Никакая Защита не оградит гада от гадости — она не может предвидеть всю колоссальность героики тупоумия, доведенного до отчаяния.
Смысл его речей темен был для меня.
Вместе с Бачи, Начи и Рачи в Центре Высокого Обучения. Из любопытства напросился.
Вводят в огромную аудиторию. С трудом свободное. Шумище. Вошел: на пределе возраста, сугорбый, но глаза вместительные — насосы, жадные до впечатлений.
— Нуте, — говорит, — молодые друзья, на чем мы остановись? Итак, последняя четверть пролета перед открытием принципа неглупости и зарождением ЗОД. Прелюбопытнейшая эпоха. Начнем…
И он замолчал. Только насосы — глаза — работают. Я Бачи шепотом: «Почему он только глядит на нас, а — молчит? Когда он начнет?» — «Да ведь он уже начал.» — «Как так начал, когда он помалкивает да таращится на нас!» — А кто гарантирует, что среди студентов нет Дурака? А Дурак, он ведь может не так понять, неверно истолковать. ЗОД чутко охраняет историю от Его посягательств.» — «Выходит, профессор так ничего и не расскажет?» — «Имеющий уши — услышит».
Но, как ни странно, сколько ни трогал я свои, имеющиеся, уши, я ничего не услышал. Профессор даже губами не шевелил. Однако все напряженно слушали, в аудитории была почтительная и внимательная тишина. Некоторые студенты конспектировали. Мне стало скучно и в то же время обидно: восхитительный смысл отчаянной защиты истории от Него не достигал моего умишка… Я, похоже, задремал.
— …и в той же ступени был открыт принцип неглупости агломератов, что создало прочную основу для креации систем Защиты От Дурака, — неожиданно, хрипло, после часового молчания, сказал профессор, нарушив настоявшуюся тишину. Я очнулся. Лекция заканчивается. — «Вопросы, пожалуйста!»
Встал один: с насыщенными серыми пятнами смущения на лице, глаза такие же вместительные, как у профессора.
— Скажите, профессор, неужели все то, о чем вы сейчас так выразительно молчали, — правда?
— Увы, — торжественно произнес профессор.
Больше вопросов не было.
Я возвращаюсь с работы. Центр перекрыт. Шиману тормозят. Лиловые предупреждают, что на площади перед Оплотами — кварталами 999 президентов — собрались нонфуисты. Я с любопытством.
Площадь громаднейшая. Тысячи агломератов. И на трибуне один ярится. Я: кто? Мне: Пим.
Пим! Брат!
Я во все глаза. Обрюзгший. Высокий. Глаза вялые, хотя почти кричит. Нонфуистишка! Слушаю:
— Братья! Восчувствуем! Взыскуйте и обрящете! — речитативом говорит Пим, а толпа подвывает в одобрении. — Ибо дрожит и не дрогнет, ибо колеблется и непоколебима! Скажи себе: истинно верую, — и сгинет душевная боль, и воспрянет к будням своим. Скажите себе: истинно верую в Торжество Разума.
— Веруем! Веруем!
— Сегодня для нашей беседы я выбрал слова Учителя «От дурной привычки нельзя избавиться, выбросив ее в окно. Нужно медленно свести ее по лестнице.»
Чтение — единственный вид спиритуализма, только так мы можем вызвать тени прошлого, чтобы они поддержали нас своей мудростью. О чтении можно сказать, что это телефонная связь между современниками и почтовая, в один конец, между настоящим и будущим.
Мы, нонфуисты, верим в агломерата, в это вместилище порока. Верим в агломерата, в этот зыбучий песок, в эту мертвую воду. Мы верим в агломерата, истерзанного борьбой со злом в себе, со своей глупостью, агломерата, полного суетности и тщеславия. Мы верим в него за его порыв к свободе, за безумную игру воображения, за его головокружение, когда он смотрит на звезды, за его способность быть товарищем, братом; за его смех, за его слезы, за стойкость и мягкость! В Мире нет Дурака! И он есть — в нас самих! Именно из себя мы должны изгнать беса. Это и есть наша система защиты от дурака. И она надежнее электронных ловушек ЗОД!
От дурной привычки не думать или думать, имея в виду только часть предмета, не стараясь охватить мысленным взором пространство большее, чем семь условий якобы победившего разума, большее, чем пространство перед собственным носом, — вот что делает человека дураком, — от этой привычки быть Дураком нельзя избавиться, выбросив ее в окно. Этого нельзя сделать в одно мгновение. Скажем, провозгласив Духовную Революцию, вколов в зад самое премудрое лекарство, придумав похабные условия разума. Нет, наш Учитель, изобразивший в своих трудах глупость агломератии, учил, что и тысяча ступеней не избавит агломератов от проклятия глупости, если оно выбрасывает ее в окно — хотя бы в такое просторное окно, как Защита. Глупость возвращается через дверь. И так без конца. Сводите ее медленно по лестнице, и она зачахнет по пути, все уменьшаясь и уменьшаясь. Нельзя спрятаться от укуса змеи за бетонной стеной ЗОД, если эта змея в твоем сердце!
ЗОД вокруг каждой кнопки ставит десять других кнопок блокировки, чтобы гарантировать нас от случайного жеста Дурака, случайного жеста, который якобы может принести гибель планете. Двери оббиваются стальными листами, чтобы Дурак не проник в квартиры. Вечером, тем паче ночью, мы не выходим на улицы — как же, Дурак нападет! Оскорбит, обидит, изнасилует — еще что? Ни одно решение не принимается толком — обязательно скопом, при этом любой не несет ответственности. Мол, если в скопе окажется Дурак, остальные его остановят. Удивительно, почему семьи у нас не из трех агломератов — ведь так надежней!
Даже трех президентов нам показалось мало. Для пущей гарантии мы их наплодили 999 — разбиты по тройкам, и тройки следят друг за другом — как бы кто не ошибся! Нет ни брата, ни сестры, ни отца, ни матери, ни дочери, ни сына — есть потенциальный Дурак. Ни друга, ни подруги. А в поколении этом-то, текущем-то, Его-то может и не быть! А верят в Него — только бы не видеть, как все кругом летит в тартарары!
Есть ли на свете дураки? Да. Те, кто верит в существование дураков и жестоко преследует их. Других дураков в мире нет.
Есть лишь дурное и оно — случайно в нас. Мы принуждаемы к дурному дурной обстановкой вокруг нас. Сведем же это дурное медленно-медленно вниз с лестницы и простимся с ним.
И возрадуемся началу новой жизни!
Но не противьтесь Дураку насилием — и ослабеет Он, и дрогнет Его сердце, и смягчится, и возопит Он: «Не могу идти и топтать, не могу потворствовать злу в себе и во мне, не могу не задуматься о последствиях дел своих, глядя в их голубиные глаза!» И изрыгнет Он злобу из утробы своей, и пойдет навстречу нам с просветленной душой! И мы приветим Его, раскрыв объятия, понеже и мы остались чисты, не запятнали себя ни злобой, ни, тем паче, недобрым словом, ни преследованием несчастного, обделенного умом и пониманием нравственности.
Братья! Наше время — время потрясения корней. Колоссальная прекрасная система ЗОД не выдерживает напора агломератской глупости.
Рядом со мной агломерат пробормотал, видимо, такой же случайный прохожий, как и я:
— Зачем про смирение-то пристегнул? Выходит, Дурак таки есть? Или нет?
Я застыл, ухватив своим умишком у Пима фальшивую поту: «напор агломератской глупости». Откуда? На планете лишь один Он. Как он может создать целый напор глупости? Один-то? До того, как проявит себя? Даже если Он тайно гадит, то это действительно тайно происходит — и напора невозможно ощутить. Тут Пим опять чушь…
— Все мы, окончательно ошалев, — продолжает петь Пим, — решили, что можем делать все, что нам взбредет в голову, жить, как попало, работать, как придется, — и если мы натворим такое, что творить не стоило бы, так за нашей спиной маячит ЗОД, которая в любой момент нас поправит. ЗОД стала исполинской нянькой. Но нянькой обозленной… грубой, которая раскачивает люльку в остервенении, не умея успокоить распоясавшегося ребенка. ЗОД отчаялась успокоить ребенка и раскачивает люльку так, что ребенок грозит весь выпасть — хотя бы и в Г/А. ЗОД защищает теперь уже себя, а не нас, свои высокие идеалы. А при защите бешеной высоких идеалов можно ненароком скатиться до самых низменных приемов.
Смысл его речей был темен мне. Я бы кишки ему выпустил.
Нонфуисты! Я вспоминал, как сладко было подпалить шерсть Лохматому, как он скулил и как пахло жженым. Нонфуисты! А головешкой в морду?
Обочь шоссейной траншеи дымится перевернутая шимана. Рядом агломерат размахивает руками. Я торможу. Тот ковыляет ко мне. На плече темно-серое пятно. Кровь! Блокировать дверцы, чтобы не пустить?
— Не бойтесь, — стонет странный — упал. Огромное темно-серое пятно. Кого бы в помощь? Втащил его в свою шиману.
— Я не Дурак, — бормочет. — Спасите меня. Я из 16-го города.
— Кто вас знает, — забормотал и я. — В больницу?
— Нет, нет! Домой.
Мы трогаемся. Раны здорово кровоточили. Агломерат сжимает зубы и — пригибается. Ясно. Я вдруг угадываю.
— Бросьте, приятель, — говорю. — На такой скорости никто не различит вашего лица.
В яблочко: он вздрогнул.
— Вышло так, — объясняет. — Закончился спектакль в театре, я с толпой к выходу и — угораздило! — наступил какому-то агломерату на ногу. Он как зашипит: «Дурак!» было в амбицию, как вдруг рядом агломератка как взвизгнет: «Где Дурак?» Все вокруг засуетились, закричали, затолкались. Уже вдалеке ор стоит: «Дурак! Здесь Дурак! В зале Он!» Толпа рванулась к выходу, вынесли меня наружу, порвали комбинезон. Я хотел отдышаться, но тут меня хватают, тащат: «Это Дурак? Кто кричал на него?» Впопыхах — по голове. Тот идиот, который прошипел роковое слово, кричит издалека: «Это не Дурак, я просто обозвал его!» — но не слышат и не слушают. Орут. Знаете, кричащие хуже глухих, стократ хуже. Поволокли меня дальше — ну, я вырвался чудом, побежал, вскочил в первую попавшуюся шиману — и деру.
— Каким образом вы смогли управлять чужой шиманой? Это невозможно.
— Экинвы.
— Кстати пришелся. Но экинвы — средство от Дурака, а разве Он за вами гнался? За вами гнались обыкновенные агломераты, которые хотели выяснить правду.
— Мне такой «правды» не нужно. Меня на Г/А не тянет. Выкручивался, как мог. Экинвы оказался, конечно, с секретом против меня самого — поехать-то я смог, зато через десять долек времени шимана внезапно на полной скорости перевернулась — очевидно, это фокус Защиты, — а я не закрепил ремень безопасности… Куда мы едем?
— Приехали.
Пирамида ЗОД. Как бы этот тип с темно-серым пятном во весь бок ни смотрел на меня, я выполнил свой долг. Этот тип нарушил не меньше трех-четырех условий Победившего Разума.
Лиловые приняли раненого, я обвинил его в Глупости, расписался.
— Спасибо, — сказал приемщик, — даст случай, и это Он, мы с вами прославимся.
«Мы с вами». Примазался к вилам по воде. Хорош!
— Подонок! — прокричал раненый, когда я уходил. — Ты и есть Он, раз ты так коряво понял меня. А я-то нюни распустил…
Он шел на Г/А — ему терять нечего. Пусть оскорбляет.
Все правильно… А если ошибка, а если… Думать об этом запрещено, об этом нет ни в одном уставе.
Вдруг:
Дедка бы так не сделал. При чем тут дедка? Я не дедка, и баста. . . . брызжейка. . . . пртыьдпломт. . . . простик. . . . авцап. . . . шимана. . . . трах. . . . какие фанерки. . . . лист. . . .
Буду только что у Джеба. Он мне говорил бы то что
Приняли… через
лиловый
С заслезенными глазами от Джеба я теперь буду лиловый медвяный запах будущего я лягу камнем в кладку против Него
ПЕРВОЕ ДЕЛО — УЛИЧИТЬ БРАТА
найти, поймать на слове, заклеймить
Клуб нонфуистов — не протолкнешься. Говорильня. Брат в сторонке. Кивнул. Жду.
ТОКОМ: вон там, там — без места, у стенки, норовит на цыпочки, шрамик над бровью (я на полянке, прижав к траве — в глаз), глаза птичьи, круглые, несерые! Завороженно: Фашка. Это, как шлем: мертво, ни одного голоса. Час, два — тишина — рты открываются — Фашка!
Толпа выходит вышвырнула в коридор. Я — неподъемный камень.
— Фашка!
— Ты?
Ударит? Ударь. — А она ласково улыбается:
— Как дела? Давно в Агломерашке?
Чужой, взрослый голос. Простой, заштопанный на груди комбинезон. У Додо пикантнее, у Мены роскошнее. Откуда у меня это слово — пикантнее? Где я его подцепил? Не светится комбинезон. Забыла, как я ее…
ориентация на потребление рост квалификации попикантней
порыжергуд беззащитна но почему кварки путь реминисценция мы сидим во дворе она говорит что нисколько не обижается на меня и то не имело никакого значения просто мы были молодые и глупые
а ведь это было всего лишь полступени назад тогда для нее это имело значение если бежала в Агломерашку
— Ты не обижаешься на меня?
— За что? Ах, ты о том. Нет, я давно забыла. Это не имеет никакого значения. Просто мы были молодые и глупые. В жизни есть вещи поважней. А агломерата и агломератку должны связывать более крепкие узы — духовная общность. Поэтому твой поступок — ничто, он не мог обидеть меня. Ты не коснулся духовного.
а во взгляде ненависть ненависть ненависть мы ведь старые друзья говорит а глаза пустые птичьи, несерые пустые потому что меня в них нет
— Как тебе Агломерашка? — спрашивает Фашка. Я забыл, где встретил ее — у нонфуистов — и взахлеб:
— Потрясно! Нелепо, что я до шестнадцатой ступени маялся в проклятой Аграрке. Здесь — жизнь, здесь — гармония, здесь — счастье. Этот спокойный ровный серый цвет, эта величественная безразнообразная архитектура, эти несомненно, невозвратно, безызъянно умные агломераты и агломератки, этот ежедневный парад разума и величественная погоня за Ним, которая завершится грандиозным триумфом, все это взметнуло меня на невиданную высоту. Я вырос в эти дни и, клянусь, дорасту до настоящего коренного агломерата — дай срок!
— Из какой это брошюрки?
Оторопь. В глазах ее оторопь — даже ненависть отодвинула.
Пауза. Любовь беззащитна, говорит Брид.
— А ты, — едва собирая звуки в слова, продрожал я губами. — А ты разве не так приняла? Ты… нонфуистка?
— Бажан, мне кажется, что, если бы выпал случай, то ты снова сделал бы со мной… то же самое. Даже грубее, без чувства вины. Ты не вырос, ты — усох. Ты спрашиваешь, Агломерация? Смрадное ничтожество, спесивое, из-за выеденного яйца, место, где навалено много гладких вертикальных и горизонтальных поверхностей, где накоплено мириады вещей, ценностей и афоризмов. Это одна душная церковь, где молятся Ему, где ждут Его пришествия, где Того, светлого, заменили Этим, иссера-серым. Молись, новоблаженный Бажан, молись. Авось вымолишь себе честь лизнуть зад Ему, когда Он придет и снимет комбинезон… Нет, я не нонфуистка. Нонфуисты — дрянь. Одноглазые среди слепых. А я хочу быть двуглазой, трехглазой!
— Я обвиняю тебя… — слогами, рвано недопроизнес я.
— А я ошиблась и прошу прощения, — нагло усмехаясь, говорит Фашка. — Вина моя и только моя, воистину вина.
Мы стоим друг против друга Увидимся? Нет. Да? Нет. Да?
— Да. Ведь мы родные, и мне жалко тебя. Среди нас, небогатых, ты особенно беден. Я не хочу, чтобы ты усох.
Не понимаю ее. Ей бы меня возненавидеть.
Ежеступенный Парад Разума. Впервые — я.
Рядом шагает Брид, и я с восторгом пялюсь на его отглаженный лиловый комбинезон. У него какие-то неприятности, и он бурчит непонятное, бубнит всю дорогу до площади перед Оплотом:
— Жители Агло живут поразительно прекрасной жизнью. Большинству из них противна их ежепопыточная работа, и они блаженствуют, потому что ради общего блага им выпало счастье преодолевать свое отвращение к труду и служить общему. Рано утром, когда они мучительно хотят спать, они бодро и радостно вскакивают, чистят свои гнилые кровоточащие зубы, съедают ту дрянь, которую им подсовывают на складах продуктов, бреются тупыми — Защита! — бритвами или намазывают лицо до неузнаваемости и спешат, чтобы не опоздать; потом одни трудятся до мозолей — единицы, другие слоняются по производствам и делают вид, что над чем-то усиленно думают; те и другие в определенный час идут обедать, в определенный час едут домой. И так — в течение десятков ступеней. Они никогда не задумываются: для чего они живут, ради какой такой цели встают, не доспав, и мчатся создавать материальные блага, почему вечера напролет смотрят ласкатели зрения и слуха, которые сами презирают и клянут за скучное однообразие; не задумываются, зачем женятся или выходят замуж, кроме животного желания и продолжения рода — то есть новых агломератов, которые, недоспев, побегут создавать материальные блага. Они не задумываются, почему они ради производства все новых и новых вещей — новых модных разновидностей того-то и того-то — отдают самое дорогое в жизни, а именно свое время. Тогда как: можно было бы производить разумный минимум вещей и отдавать время более важному, чем новая модель туфель, новый ласкатель или новый вид туалетной бумаги. Но они уже не могут остановиться и договориться о прекращении безумной возгонки вещей, о прекращении делания все новых агломерашей — для непонятной, бесцельной жизни, направленной только на все более совершенное самообеспечение вещами, шиманами, мебелью!.. Ты, Бажан, не слушай. Впрочем, ты шиша не поймешь — поэтому я тебе все это и говорю… Духовная Революция? Мы ее и не нюхали…
Мы с трудом пробивались сквозь толчею на площадь к Оплоту. Толпы были в сто раз больше, чем во время встречи нонфуистов. Площадь была единой сплошной толпой. Перед Оплотом были трибуны, перед ними — ряд лиловых. На трибунах много-много людей в диагоналевых комбинезонах — президенты. Они держались тройками, а тройки все время быстро перемещались по трибуне, которая была как бы огромной сценой.
— Брид, почему президенты не стоят на месте, а словно мелькают?
— Хотят спрятаться друг за дружкой. Каждый в тройке норовит спрятаться, и каждая тройка, в свою очередь, то же старается укрыться. Тройки, которые оказываются впереди проталкиваются внутрь. Они боятся ответственности. Это «танец президентов». А главное, мы никогда не знаем, кто какое решение принял и кому мы за него должны либо сторицей, либо в омут головой.
Все президенты были великолепны, их так много, что я не знаю, на которого смотреть.
— А вот тот, чубатый, — говорит агломераткин голос рядом, похоже, на ногах не держится.
Я ошеломленно оглядываюсь. С остервенением: кто? Но вокруг десятки агломераток — и все смотрят на толпу президентов с одинаково восторженным выражением лица. Очевидно мне послышалось.
Президенты — выступать. К микрофону — и говорить.
Я не все понимаю. Кое-чего не слышу. Голова трещит. Ура! Ох! Разум! В диагоналевых комбинезонах. Ура!
— …Окинем взглядом достижения Разума! Мы…
— … мы также положили конец многовековой борьбе агломерата с природой — мы загнали природу в Аграрку и в резервацию, где она медленно дотлевает и больше уже ничем не грозит агломерату.
— …мы высушили моря и превратили их в колоссальную свалку, видную далеко из космоса, мы превратили планету в Пустицу. Да здравствует Разум!
Толпа владеющих, подхватывая, закричала:
— Да здравствует Разум!
Толпы подвластных пророкотали:
— Да здравствует Разум!!!
— …мы разумно осваивали космос и участвовали всего лишь в полутора миллионах войн и потеряли в них только девяносто два миллиарда агломератов. Эти ничтожные потери Агломерации есть яркое выражение торжества Разума на протяжении всей истории Агломерации! В то время, как мы могли не потерять ни одного агломерата погибшим, мы потеряли всего лишь девяносто два миллиарда. Вот к чему приводит Разум. По-настоящему оценить неповторимость жизни агломерата, глубину этой жизни можно только после того, как он перестал быть. Наше огромное счастье, что мы смогли познать утрату 92 миллиардов агломератов. Тем самым мы остро ощутили неповторимость каждой из этих жизней в оценили горечь потерь. Если бы мы не ценили так высоко жизнь каждого, именно каждого, тогда бы погибло не 92 миллиарда, а намного меньше. Но мы принесли на алтарь самое ценное.
— Да здравствует Разум!
— Да здравствует Разум!!!
— …мы добились того, что стоит одному агломерату солгать в одном конце Агломерации, и эту ложь через несколько долек времени уже принимают за незыблемую правду во всех уголках огромной Агломерации. Это и есть чудо средств коммуникации. А правда — это что? Это то, что никого не обижает.
— Да здравствует Разум!!!
Среди рева толпы я вдруг явственно слышу чье-то:
— Чем трепать языками, Дурака бы лучше изловили. А то чучело его каждую ступень жгут…
Я остервенело кругом. Все с одинаково восторженными лицами. Почудилось?
— Да здравствует Разум!!!
Толпа взвыла миллионноглоточно, дрогнула и серым студнем, колыхнулась в сторону трибуны президентов. Передние готовы повалиться на шеренгу лиловых, не подпускающих публику к трибуне, но внезапно словно упираются в невидимое препятствие.
— Электромагнитный пояс, — поясняет криком Брид. Оказывается, он здесь, не оттерли еще. — Невидимая стена. В комбинезоны всех агломератов вшиты тонкие пластины металла — и пояс отталкивает их со страшной силой.
Толпа продолжала неистовствовать, так что я едва слышу Брида, который мне в ухо.
— За-щи-та! За-щи-та! Ра-зум! По-бе-да! — скандируют кругом, аж уши трещат.
— Вот животы поотьедали, падлы! — прозвенел рядок чей-то. Я не стал оглядываться и искать: кто? Я, наверно, переволновался — и мне чудятся голоса. Может, это мои внутренние голоса? Тогда — о ужас? Нет, во мне нет, не может быть подобных голосов. И в толпе не может. Я брежу.
Внезапно вижу невдалеке агломераша, зажатого среди взрослых. Он истерически рыдает. И вдруг среди всего гама, ора — возможно, по губам — я отгадал, что он кричит: «Мама! Мамуся!»
Он тянется к агломератке, которая не смотрит на него, иступленно орет и рвется вперед, ближе к родным диагоналевым комбинезонам.
Я кричу Бриду, что надо спасать ребенка, но он не слышит. Тогда я стал пробираться к агломерашу. Я толкаю агломератов изо всех сил, грубо, но ни один не обращает внимания. Тут толпа сгустилась еще больше и я остановился в не скольких шагах от агломераша, зажатый в тиски, — дальше не пробиться.
— Да здравствует Разум! Нет Дураку! Нет! Нет!
Агломераш упал. Я — а-а-а! Кто-то большой на
волокут вперед. Не видят — а-а-а! Кто-то на лежащих вскочил, чтобы лучше видеть вперед
— Ребенок! — рву себе легкие. — Ребенка задавили! Расступитесь! О галактика! — Они не слышат.
— Да здравствует Разум!
— Нет — Дураку!
— В порошок Дурака!
— Ура семи условиям Победившего Разума!
— Ребенок! Спасите!
— Мы победили! Мы победим еще лучше!
— О, спасибо Разуму!
— Эй, что тут за дрянь мокрая под ногами?
Брид бьет кого-то наотмашь.
— Пробивайся сюда, — орет мне, — а не то хана. . . . .
. . . . . сидим в каком-то подъезде. Брид бинтует мне голову рукавом от своего комбинезона — оторвал.
— Легко отделались, — еще тяжело дыша, сбивчиво, приговаривает он. Снаружи после умеренной тишины — снова рев.
Жуть.
— Чего там еще? — содрогаюсь.
— Небось чучело Дурака сжигают.
Я выполз из подъезда. Отсюда виден приличный кусок площади перед Оплотом. Над толпами колышется многометровое чучело — лишь отдаленно формой напоминает агломерата. Оно вымазано черным и броско выделяется над серым морем толпы.
Крики сильнее. Президенты неистово у микрофона, стараясь перекричать толпу. Как будто сто ракет стартовали одновременно.
Метнулась вверх точка огня — и вся черная фигура сразу вспыхнула. Стартовали еще двести ракет, и еще двести. Я заткнул уши.
Фигура Дурака медленно горит, и стали вдруг заметны сгустившиеся сумерки.
Я зачарованно смотрю на языки пламени.
Я хочу, как можно скорее, прекратить делать то, что хочется. Ходить и ездить туда, куда мне хочется, распоряжаться своим временем по своему усмотрению. Я хочу прекратить думать то, что мне хочется, и хотеть того, о чем мне думается. Я хочу думать, хотеть и делать только то, что положено. Я хочу перестать быть недоразвитым, гадким, тупым мальчишкой — и стать полноценным живым существом, которое думает, хочет и делает лишь то, что положено. А я то и дело ошибаюсь. Деревенщина!
Немыслимый шум внезапно больше не раздражает, я даже отпускаю уши. Сладкий покой на меня. Дурак неспешно, верно, необратимо горит, и душа моя пылает радостью. Я рванулся бежать на площадь.
Брид подсек меня — и я падаю.
— Не спеши, олух! — шипит Брид.
Я укусил его. Он вскрикнул, но больше драться не стал.
Сидя на покрытии тротуара, я восторженно ласкаю взглядом дрожащий студень толпы. Я с ними, один них. Мои чувства — их чувства.
— Да здравствует Разум! — выкрикиваю я что есть мочи. Чучело внезапно вспыхивает, ломается пополам, рушится прямо на чьи-то головы!
— В клочья Дурака!!!
Даже если бы у меня из горла хлынула кровь, я бы не остановил свой счастливый крик. . . . . . . . . .
— Сейчас начнется праздничный карнавал, — с нехорошей улыбкой говорит Брид. — Это очень веселое мероприятие, поэтому я предпочитаю скромно удалиться. У меня что-то бок разболелся.
— Постой, Брид, а что такое карнавал? — говорю я.
— Это не просто карнавал, это разумный карнавал. Его особенность — каждый на несколько часов становится самим собой.
— Значит, все остальное время, всю ступень…
— Это ничего не значит, — грубо перебивает меня Брид. — Я тебе говорю: на этот карнавал надо являться со своим истинным лицом. Ты что, остаешься? Брось, лучше спрячемся, до моего дома все равно не успеем.
Мы зашли в подъезд. Привычно пахнуло помоями. Голова больше не кровоточит. На улице, как я заметил, происходит странное: агломераты поспешно разбегаются с площади перед Оплотом, пустеют и окружающие улицы. Кто же будет участвовать в веселом карнавале? Брид помалкивает.
Через полчаса улицы пусты. Брид привалился к обшарпанной стене и дремлет. Я, то и дело, выглядываю наружу. Ну, пустыня, Пустица. Это после столпотворения-то. Хотя бы где-нибудь, хоть один прошмыгнул. Даже не видно обычных патрульных шиман лиловых. Фонари льют свет на пустые шоссейные траншеи. Агломерация словно перестала быть. Только посапывание Брида отпугивает мой страх.
Вдруг — сразу, грохотом — музыка!
Брид подскочил и заморгал глазами. Его лицо искривилось от ужаса и отвращения.
— Ты, Бажан, крепкий, нормально переносишь музыку. — говорит.
— Так я ж привык в Аграрке. У нас, что ни вечер, — то песни, а то и танцульки.
— Тьфу, гадость! — говорит Брид.
Музыка набирала силу, становилась все веселее, ритмичнее.
Прямо хоть в пляс. Но ничто нё двигалось на улицах. Мне захотелось вида хотя бы кошки приблудной или куцехвостой собаки, но в Агло их нет. Даже нет лиловых. Словно эти прекрасные, благородные агломераты боятся показать свое истинное лицо.
Все во мне задрожало и напряглось. Брид хватает меня за локоть: «Опять, щенок, в тебе соки играют?» Я его отталкиваю и встаю. Я должен. Мне нечего бояться. Я вышагиваю из подъезда и вываливаюсь в Пустицу. Музыка крепнет.
— Вернись, — кричит Брид, но выйти за мной не осмеливается. Из других подъездов испуганно выглядывают — вижу.
Я выхожу на середину улицы и оглядываюсь. Мне жутковато. Вроде сейчас дома двинутся и расплющат меня.
Я медленно иду вперед, не вижу глядящих на меня. Пасти подъездов. Агломераты — торчащие зубы. Если появится Он, то никто не бросится на помощь. А Защита? Нет, Защита меня охраняет.
Но музыка звучала, и навстречу ей звучала музыка внутри меня. Я забыл о нем. Потому что Он и музыка были несовместимы. Пока есть музыка, Он бессилен.
Я перестал робко сутулиться и, наконец, смотрю прямо перед собой, смело. Я напеваю, да, я напеваю!
Я пришел на карнавал, так какое же у меня лицо? Сейчас, именно сейчас у меня должно быть мое и только мое лицо! Я посмотрел направо и налево, и вдруг увидел себя отраженным в глазах тех, кто подглядывал за мной, торча в открытых пастях подъездов. Так вот я какой! Вернее, как много меня. В одних глазах я видел страх, в других — робость, в третьих — отвращение, в четвертых — восхищение. И из чужих я творил свой образ. Нет зеркала, кроме зеркала других. И каждое это зеркало дает свое отражение. И снова все непонятно. . . . . и вдруг я на площади перед Оплотом. И без того неимоверно огромная, она сейчас пустая, измеряется световыми годами. Я иду и иду, пока до самого Центра. Стоп. Вокруг. Меня видят все!
Музыка вихрилась, как заоконный белый мир моих детских зим. И моя музыка рвалась из меня-клетки. Я незаметно пританцовываю. И вдруг — в пляс. Прямо в центре площади. Один! Э-эх! Не удержаться!
Из одного подъезда в другой перебежала угловатая фигура. Я, извиваясь в танце, заметил, что это был домашний робот. Он прикрывал пульт управления — лицо робота — платочком. Э-эх, дурни!
Та-та-ту-тутам-та-ту. Рам-па-вы-вам-па… Все смотрят на меня. Э-эх, жуть. Пусть видят, видят, видят, мне нечего, нечего! нечего? скрывать. Словно я голый. Но я красивый. Додо говорила, и голым быть не страшно? не страшно
Я оцепенел. Замер. Остановился.
От шеренги шиман возле Оплота отделилась одна шимана — огромное кольцо шиманы оранжевой службы. Аспидно-серая. С тонкой оранжевой каймой.
Шимана медленно развернулась и выехала из ворот. Движется прямо на меня, пересекая площадь.
Прямо на меня. О галактика. Полушария прозрачного верха неумолимо смыкаются в купол вокруг одинокой сидящей фигуры в оранжевом комбинезоне. Ближе. Ближе.
Воитель в оранжевом — я вижу! — прикрывает лицо платком.
Бежать? Бежать! Хотя бы уступить дорогу. Стою. Музыка разрывается от счастья. Купол сомкнулся, и, несмотря на грохот музыки, я отчетливо услышал хлопок.
Шимана растет. Близко. В упор. Воитель — его глаза — смотрит прямо. Стоп. Рядом. Смотрю. И мгновенно лицо — прячу.
— Привет, мой мальчик, — голос. Не отрывая от лица. Джеб? Джеб!
— Ваше лицо? — слагаю в слова.
— Мое лицо? — Смех. Не зловеще, а добродушно. — Де-ре-вен-щи-на!..
Пауза.
— Открой лицо, — говорит голос Джеба.
— Нет.
— Не ломайся. Ведь ты не боялся. Я потрясен твоей отвагой. Открой лицо.
Я — нет! Вижу: люк распахивается, глубокое черное смотрит в меня. Дыра. Дыра, которая втолкнет меня в дыру, из которой не будет выхода.
— Открой лицо, — повторяет Джеб.
Я отнимаю от лица. Ему в глаза. Ну?
Джеб — одни глаза видны. Отпрянул. Что?
— Какой кошмар, — говорит. — Я подозревал, но уже поздно, поздно…
Люк — хлоп, ужас — спрятался. Шимана задний ход — к Оплоту.
В ворота — в ножны. В шеренгу обратно.
Все.
Музыка — в клубок — и за печку. Тихо. Тишайше.
. . . . . вокруг. . . . . много. . . . . толпы и толпы. . . . . откуда взялись. . . . . и снова рев и снова многоголосица. . . . . тупею от перемен. . . . . море серых комбинезонов. . . . . вся площадь. . . . . толкают. . . . . о галактика. . . . . трибуны полны президентами, их тройки по-прежнему мечутся. . . . . гвоздь в галактику! ….
— Что было нашей целью? Дружба между агломератами. И мы добились ее.
— Да здравствует Разум!!! — ор, ушам больно.
— Каждый любит каждого, и все мы — друзья. Вы согласны, друзья?
— Да здравствует дружба всех и каждого, — многоголосо.
— Вы согласны? — вновь выкрикивает один из президентов в микрофон. Лучше бы он этого не делал.
Рядом со мной один агломер схватил другого за грудки и хрипит с пеной, пузырящейся в углах рта:
— Ты согласен, что мы все друзья? Признавайся!
— Согласен! — взвизгивает тот.
— Нет, ты действительно согласен? — не унимался первый, все еще надеясь на противодействие.
Агломер слева от меня бросился к этой паре:
— А ну, пусти!
Я с удивлением вижу, что он размахивает каким-то тяжелым предметом. Как ни странно, это — предплечье робота.
— Ах, это ты не веришь, что все агломераты — друзья и братья! — кричит первый агломерат и отпускает свою первую жертву.
— Верю! — говорит агломер и бьет задиристого по голове предплечьем робота. Тот упал. Из-за него выскакивает агломератка и на агломерата: «а-а-а!» Кругом закричали, заметались.
Я в растерянности. Кто-то толкнул меня и побежал вперед, крича: «Чего стоишь? Бей!»
Кого бить? Но тут кто-то мне по уху — бац! Я в ужасе — туда-сюда. Ага, и — на фонарный столб. Вверх. Вышло.
Сверху вся площадь. Дерутся везде. Очевидно, драка началась сразу в нескольких местах.
— Друзья, — выходит маленький лысый президент на трибуну, — мы рады свидетельству тесной дружбы, которое видим прямо перед собой. Но давайте прекратим этот дружеский спор и продолжим радостный разговор о притягательной силе всеобщей дружбы.
Из-за его спины выдвинулся широкоплечий широкогубый президент и, обдернув свой диагоналевый комбинезон, вдруг схватил маленького за горло.
— Что ты имеешь в виду, говоря тесная дружба? Тесная — значит, душная, гадкая. Дружба не может быть тесной, она просторна!
— Да я ведь…
— Это провокация! — широкоплечий широкогубый швырнул маленького на доски трибуны. Через дольку времени на трибуне, возвышенности, творилось то же самое, что и на остальной площади: агломераты падали, поднимались, снов сцеплялись, вновь рвали друг другу комбинезоны и рты.
Гордость реяла в моей душе. Ибо передо мной открывалась истина. Торжество Разума: когда агломераты могут собраться вот так, и быстро, немногословно разрешить по-дружески, празднично все наболевшие проблемы. Меня особенно поражает внедрение техники в процесс выяснения истины — этот кусок манипулятора от робота — предплечье.
Я особенно остро ощущаю достижения Агло в деле охраны личной безопасности агломерата. Вся площадь по периметру была густо уставлена фонарными столбами. Сейчас они облеплены агломератами. Вот мудрая предусмотрительность Защиты. Фонарные столбы — величайшее достижение деле охраны личной безопасности живых существ.
Кто-то дергает меня за ногу, я не удержался на столбе и падаю.
— Вот тебя-то, Мохнатый, я и искал! — громыхнуло надо мной. Я увидел знакомое лицо, и предплечье робота блеснуло отраженным светом фонаря.
— Через галактику, это не Мохнатый! Обидно! — услышал я — и поплыл по широкой черной реке, запомнив только блик от металла, опустившегося на мою голову. . . . . .
. . . . . Я вынырнул и огляделся. Сел. Площадь была залита густым лиловым светом фонарей. В разных концах ее серели одинокие фигуры вроде меня. Из фигур — кто лежит, кто сидит, кто пробует встать, но падает. Один быстро ползет в сторону домов.
Мой вялый взгляд доковылял до трибун. Там копошится серая масса, мелькают диагоналевые комбинезоны. Крики, стоны, грохот от падений о доски. Лиловые стоят невозмутимым строем по периметру трибуны. Я хочу приподняться — и вдруг снова ныряю в широкую черную реку. . . . . .
. . . . . снова выныриваю. Тронул кровь на голове — запеклась. Рукав давно потерял. Боль, то и дело, задергивала занавеску перед глазами.
Трибуна пуста. Лиловое оцепление снято. На площади я один.
Я поднимаюсь и, шатаясь, иду к месту, где оставил шиману.
Но по прямой не выходит — сносит в сторону.
Площадь усеяна консервными банками, бутылками, кучами мусора, обрывками газет, какие-то обломки ящиков, следы костра (костра? почему?), объедки. Я вступаю в огромное жирное пятно, — очевидно, здесь танкер промывал свою колоссальную утробу. В одном месте покрытие площади взрыто, и из ямы торчат какие-то вонючие ящики. Должно быть, радиоактивные отходы, равнодушно думаю я. Костер, вспоминаю я, костер — какой? А для 92 миллиардов. Пепел, пепел высокого, красивого, в четверть неба, гриба… На краю ямы топорщится могильный холмик. Всего лишь девяносто два миллиарда. Я плыл и плыл по черной широкой площади, которая была серой, и выбирал лиловые сети.
Перед трибунами, на которых недавно так величественно бесновались президенты, одиноко, обиженно, блестя стороной, омытой лиловыми лучами луны, лежал наивный результат агломератской деятельности — в пирамидку свитая аккуратная колбаска.
Следующая попытка после Парада Разума — длинный сладостный сон: я прилип к письменному столу. Море впечатлений — выплеснуть. Держу в руках чудо. Смог написать. Впервые!
Быстрее в редакцию. Хочу, чтобы все — как я. Чтобы я — как все. Чтобы все со мной, и я — со всеми. Вот.
пригорюнилась птичка и спрашивает: как бы мне
Да, кстати, редакция. Вот
Грузный агломерат. . . . . вспорхнула. . . . . смотрит на меня. . . . . что это вы принесли?. . . . . чирикает. . . . . потом. . . . . суп. . . . .
Поведение агломератов в редакции меня крайне поразило. Тот грузный тип, который прочитал мое произведение о величайшем событии, долго, внимательно разглядывает меня, ничего не говорит. После этого он зовет другого сотрудника и дает ему мою рукопись. Тот читает (я замучился ждать) — и молчит. Опять же на меня смотрит.
Грузный: Это как же понимать, молодой агломерат? Вы издеваетесь над гениальной системой ЗОД? Вы понимаете, чем это пахнет? В Аграрку захотели?
Я: Вы меня неправильно поняли!
Второй: Милый мой, но кто же сам, добровольно, станет хвалить ЗОД, писать, что все у нас хорошо, что лучше и быть не может! Мы тут работаем, это наша работа, мы и хвалим. По какой речке плыть — той и славушку творить. Но чтобы кто-то делал это просто так, от души, такого, милый мой, не бывает. Надо быть… Дураком. Зачем вы накатали эту похабщину — передразнить то, как мы обыкновенно пишем?
Я: Да ведь я искренне… Я недавно из Аграрки, столько впечатлений…
Грузный: Может, его на Г/А? Кто же, будучи в своем уме, не понуждаемый извне ничем, станет хвалить Агло, восхищаться Парадом Разума и славить «наивный результат деятельности агломератов — в пирамидку свитую аккуратную колбаску»!
Второй: Агломерат — существо сложное. Очевидно, возможны и такие безумные случаи.
Грузный: Проваливай отсюда подобру-поздорову. И не пиши никогда, деревенщина!
Обухом.
где я шатался, где бродил
только был глубокий вечер, и фонари досвечивали последним прохожим перед официальной ночью. Я вернулся к своей шимане. Остановился на тротуаре возле. Способность думать последовательно возвращалась. Почему она сказала, что среди небогатых я — самый бедный? Что значит небогатые и отчего я — самый бедный? И все-таки Фашка разрешила встретиться. Ничего не потеряно. Я покажу ей настоящую Агло, она полюбит ее, как полюбил Агло я.
Родители и Пим, Джеб и Брид, братья-студенты, Додо и Мена, Чунча и Бут, многие, многие другие и многое другое, что вошло в меня, — все было необычайно, ново, рвуще важно, но поверх всего, надо всем и превыше всего было мое желание быть, желание присутствовать и не опускать взгляда. Быть — значит, рано или поздно все увидеть и все понять.
Я задумываюсь и касаюсь перил, ограничивающих тротуар.
Удар отшвыривает меня на пару метров. Я встаю, отряхиваюсь, и у меня выступают слезы на глазах. Как я счастлив!
Мне хотелось подойти и погладить эти серовато-серые перила, которые защищают мою жизнь, мою судьбу, мое счастье, мое будущее. О милая, дорогая Агломерация, прекрасный цветок, выросший на навозе прошлого!
Ах, мне хочется окинуть с птичьего полета это великолепие, омытое лиловым светом фонарей. Но как проникнуть сейчас, мигом, на безумную для бескрылого высоту? Стены домов — гладкие, путь на крыши блокирован ЗОД, лезть на фонарь — смешно, да и узришь оттуда с гулькин нос. Я призадумываюсь, оглядываюсь.
Траншея, которая ведет к подземному гаражу, заканчивается тупиком. Стена его не вертикальная, а пологая — впрочем, довольно крутая. Очевидно, это предусмотрено ЗОД, чтобы шимана не могла случайно врезаться в этот тупик, а мягко выскочила наверх, на огражденный участок.
Я сел в шиману, отъезжаю, как можно дальше, и включаю самый полный вперед. Кучер вдруг вскрикнул: «Что мы делаем?» — но тут же понял, что мое решение изменить поздно, испуганно, ощутимо для меня замолчал.
Шимана промчалась по только что придуманной катапульте — и взмыла вверх. Выше. Еще. И выше фонарей. И вот — выше крыш. О!
Я не думаю о переставании быть. Оно осталось внизу. А я трижды есть, потому что вознесся до лицезрения.
Подо мной млела в лиловом свете Агломерация. Прямые ряды серых домов, которые казались восхитительно сизыми в лиловом. Ряды великолепно, неповторимо одинаковые. Миллион огней. Пусто без прохожих. С козявками патрульных машин.
Мой взгляд ласкал бескрайности Агло, наслаждаясь серым медом ее сот.
«Ты, ты победила!» — прошептал я.
— Мы падаем! — едва ли не визжит кучер.
О Агломерация! Ты завоевала меня! Ты прекрасна, ты грандиозна. Прижми меня к своей груди! Я — твой! Я весь — твой, возьми меня и делай со мной все, что хочешь! И кого хочешь!
И Она притянула меня к себе — я потерял сознание от счастья… Тьма рассеялась. Меня швыряет из стороны в сторону. Шимана звенит о покрытие шоссе какими-то манипуляторами. Это она пытается принять нормальное положение — я вишу на ремнях безопасности, а моя добрая шимана лежит кверху дном.
Наконец кучер хорошо ее раскачал, мир вернулся в привычное положение.
— Что это было? — спрашивает кучер.
— Ошибка управления, — смеюсь я. В голове окончательно проясняется.
— Ошибки в управлении не может быть, я-то на что? — начал было кучер, но тут я увидел две патрульные шиманы. Они стоят поодаль, и от них отделяются пять лиловых. Мчатся в мою сторону. Я невольно дал полный вперед. Лиловые бросаются к своим шиманам.
Я вперед — неясный страх. Моя вина? Выше крыш, возможно, запрещено?
Лиловые догоняют. Мой кучер вдруг тормозит:
— Нас преследуют, мы обязаны остановиться. Я понял что не переубедить, долой из шиманы. Бегу прочь.
Глупо убегать от лиловых, милых сердцу… но — бегу.
Едва я пробежал несколько шагов, как вдруг — темнотища. «Официальная ночь!» — с ужасом я. Стало темно, как бывает темно только в детстве, — до слёз взахлеб. Криком поперхнулся.
Физически: поток света. Лиловые — в меня. И тут — для себя непонятно — вон из луча. Дальше, дальше, бесконечный туннель между тротуарами. . . . . топот за мной. . . . . падаю. . . . . поднимаюсь Полоснуло лучем Вперед за дом о символ дерева — бац Падаю
— За что? Я свой, свой! Я ваш, гвоздь в галактику! Я самый ваш из ваших! Поймите, олухи! — это мой голос, мой вопль, но внутри меня, снаружи — топот. Ближе. Поднимаюсь. О, не упади!
Какой-то покосившийся забор. Дрянные домики. Глаза остервенели — видят то, что неподвластно им в такой тьме. За забор, упал, не дыши, перестань быть. Перестал. Топот, топот.
— Гвоздь в галактику, где он?
— Мне страшно, я дальше не пойду.
— Думаешь, он — Дурак?
— Не знаю, впервые вижу, чтобы кто-то летал на шимане.
— Может, авария, случайно? Ладно, прочеши там, вдоль палисадника.
Их было двое. Остается один. Сквозь дырочку от выпавшего сучка — вижу. Он замер. Нет, угадываю, — обмер. Даже фонарь боится включать. Это значит выявить себя, отдать на растерзание окружающей темноте, сделаться мишенью для невообразимого врага.
Слышу его дыханье. Слышу… О, проклятый забор, — скрипнул под моей рукой!
— Кто здесь? Я обвиняю вас, в том что вы Дурак! — кричит лиловый.
«Это конец!» — медленно набухает в моем сознании.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ