Записки Проныры

Дочки-матери

Мы с Тама-Нго хотели повидать Чамли, для того и заявились в его сектор. Вообще-то, говоря откровенно, обычно не слишком-то мы рвались тут бывать, потому что Чамли — изрядная таки сволочь и общаться с ним бывает довольно противно. Но он нам в прошлый раз обещал протонный генератор показать с какой-то модерновой суперзащитой — а это было кстати, потому что мой потек. Может, купим.

Правда, Тама-Нго всю дорогу ныл и канючил, что он Чамли не любит, что Чамли на него не так смотрит, что он Чамли убьет когда-нибудь и в Место Блаженного Упокоения ему тогда не попасть. Что, чем туда лететь, он лучше сам мне генератор сделает. Но этого я ему не мог доверить при всем уважении.

— Ты уже сделал нам синтезаторы белка, — говорю. — С меня хватит.

— Ты, Воин Простора, Проницающий Нечто, вечно недоволен, — говорит. — Синтезаторы получились хорошо.

— Это, — говорю, — по-твоему. А я жареных древесных змей не ем. И этих твоих медуз маринованных — тем более. А на бутерброд или на чашку кофе их теперь не уговорить, даже вежливо. Зачем ты вообще вселил в них духа, не понимаю.

— Терпеть, — говорит, — не могу вещи без души.

— Угу, — говорю. — В этом все и дело. А что может отчебучить генератор с душой — я себе даже представить не могу. Вот ты представляешь?

— Да я, — говорит, — выберу духа повеселее, — и улыбается.

— Нет, — говорю, — спасибо. Мы лучше по старинке. Без твоих магических штук. Чтоб работало, когда включишь.

А он тяжело так вздохнул и сказал обреченно:

— Ты — Дитя Мира, Наполненного Механическим Барахлом. Высокое тебе не понять, — помолчал немного и говорит печально, — Но если я Чамли убью, грех будет на твоей душе.

И мне осталось только согласиться, потому что я-то был в Тама-Нго уверен на сто восемьдесят процентов. Все эти разговорчики об убийстве — поза пиратская, а так мой пацифист и мухи не пришлепнет. Пожалеет.

У мухи же душа. Как можно.

Но Чамли его действительно достал. Я бы тоже бесился.

Поэтому по дороге Тама-Нго был жутко скучный. А перед самой посадкой вдруг ни с того, ни с сего воспрянул духом. И разулыбался.

Настроение меняется, как вектор силового поля.

— Чего, — говорю, — полегчало?

Жмурится и выдает:

— Чамли тут нет.

— Откуда это ты знаешь? — спрашиваю, а сам захожу на посадку, на стоянку для гостей.

Воздевает очи и заламывает руки.

— Это можно еще из космоса заметить, — говорит. — Теперь тут — порядок.

Я смолчал. Кораблик поставили — вышли. Елы-палы, точно — порядок. Ну образцовый космодром — даже машины ремонтной службы новые, надраенные и в полной боевой. Держите меня.

— Правда, — говорю. — Что-то тут не так.

Тама-Нго улыбается: «Ну да. А я о чем и толкую».

Зашли в штаб. Ну полнейший отпад — и тут порядок. То есть, обычно в таких местах — дым коромыслом, только уворачивайся, а тут — цивильненько так все занимаются своими делами. И упившихся в хлам не видать. И отношения никто не выясняет. Просто светский салон какой-то. Да, думаю, давненько мы тут не приземлялись.

Я смотрю на Тама-Нго, а он показывает мне глазами:

— Во-он теперь их адмирал. В углу под светильником.

Я посмотрел. Так не бывает.

Стая Чамли отличалась чем — у него народ страшно нетерпим был ко всему «ксено» — это раз. Ни одного нелюдя, никогда, ни под каким видом. А два — просто команда упертейших женоненавистников. Крутые, если вы понимаете, про что я толкую. Курица — не птица. Девочки тут селились только от очень уж большой нужды — и сбегали, как правило, при первой возможности. Оставалась только очень особая женская порода, потому что не каждый будет терпеть издевательства по доброй воле. А женщина-пилот вообще тут могла образоваться только через Чамлин труп: он считал, что это худшая примета из всех мыслимых.

Но.

Деваха — невероятных размеров в смысле мускулатуры. Высоченная. Боевая машина. Я непроизвольно вспомнил Снайкину Аду — даже поплохело слегка. Собственно говоря, если б не прическа и не звезда с блестками вокруг левого глаза, я б вообще не догадался, что деваха. Просто крейсер с антиплазменной броней — и бронежилет приподнят грудью на сантиметр, и не факт, что это у нее грудь, а не амортизирующая прокладка.

Но такой хвост — торчком на макушке — и эта звезда, нарисованная вокруг глаза — это женщина с Мортиса. А на Мортисе, как известно, страшных женщин не бывает — все красотки. И большинство — стервы. И как мортисянка тут оказалась, так выглядит, прижилась и адмирал — воображения не хватает себе представить.

Но вокруг этого чудовища — Чамлины асы с любезными мордами. А рядышком с ней, только что не под мышкой — этот маленький лавиец, бывшая Чамлина пассия и пилот.

Офонареть.

И тут нас Рыжий заметил и машет руками:

— О, Проныра с Тама-Нго! Валитесь сюда, давно не были!

Ну, что делать — отступать уже некуда. И тут я вижу, что Тама-Нго не больно-то и хочет. И мы подходим, Тама-Нго здоровается с чудовищем за руку, и мне тоже приходится — а чудовище улыбается славной человеческой улыбкой и говорит:

— Я — Луис. Мне о вас рассказывали. Рада видеть.

И голос у нее — конечно, не бас, но, знаете ли, и не сопрано.

Мы остались. И нам тут же организовали травник, ром, лаконские сигареты, плюшки, музыку и пообещали послать техника посмотреть генератор. И чудовище очень толково всем этим распоряжается, а народ смотрит ей в рот и не отсвечивает.

А манера у чудовища, между прочим, ничего общего с Чамлиной не имеет. Королевственная такая. Спокойная и любезная. Другой адмирал, чтоб народ почесался, полчаса матерится и выходит из себя, а эта: «Мальчики, надо бы… А еще хорошо бы… Старина, ты не мог бы…» — и дело в шляпе.

Просто, как говорится в отсталых мирах, государыня божьей милостью. И даже вроде бы не такое уж и чудовище, если присмотришься. Но все-таки у нас везде свербело у нее спросить: «Как дошла ты до жизни такой?»

В конце концов, я набрался храбрости и спрашиваю:

— Слушай, Луис, а вот ты же с Мортиса, а мортисянки обычно в таких мирах, как наш, не задерживаются… Чего ты тут зависла?

Рассмеялась. Говорит:

— Да что вы, ребята. Я не с Мортиса. Я с Аллариа.

— Впервые слышу, — говорю. — И потом, ты эту звезду рисуешь…

— Ну что тебе сказать? — говорит. — По крови я — мортисянка. Звезду рисую недавно. Так, по обычаю. А на Аллариа я родилась.

— Так вот, на Аллариа я родилась. Не слыхали? Колония Мортиса. Урановые рудники, плутониевые, палладиевые. Платина. Тяжелое, одним словом, место во всех смыслах. Не курорт совсем. Двукратное тяготение, в атмосфере метана больше, чем кислорода, из флоры и фауны — только местные вирусы, которые очень людям обрадовались. Присылайте открытки с видами.

Поселение там уже лет сто тридцать — сто сорок. Сначала в этот мир хотели высылать по этапу преступников, устроить вроде ссыльнокаторжного поселка, но потом этот проект зарезала Служба Контроля над Чистотой Вида. Особенно насчет преступников мужского пола. Ну, ну, что смешного-то? Есть такие и на Мортисе, представьте себе. Везде есть. Но Служба Контроля рассудила, что бедняги еще могут исправиться и потом иметь здоровое потомство. Генетики выли и зубами щелкали, но Этическая Комиссия отстояла. И в итоге набрали туда только баб-добровольцев с генетическими изъянами, с пожизненным запретом вступать в брак. Не все ли вам, мол, равно, где работать с таким-то личным шифром.

Приличное место и отличная зарплата. И почетная служба, как трубили во все трубы.

Ну а потом с добровольцами поступили так, как на Мортисе всегда поступают — мягко стелют, а жестко спать. Сообщили подписавшим контракт, когда те прибыли на место, что обратно им дороги нет. Мол, в ДНК происходят необратимые изменения, да такие, что не только храни Матерь с ними детей иметь, а даже близко подходить к субъектам противоположного пола категорически не рекомендуется.

В общем, папаша-Мортис смахнул скупую слезу и помахал своим негодящим дочуркам ручкой на прощанье.

Специалистов подбирали очень тщательно, так чтобы ни в ком на Аллариа недостатка не было. Не только горняков — педагогов, врачей, психологов, весь обслуживающий персонал для космопорта — чтобы все были под рукой на всякий случай, родные, чтобы с Мортиса никого не требовать. Для полной автономности базы. Причем грузовики тоже родные, и пилоты свои, с Аллариа — долетаем до базы, где обогатительный комбинат, сваливаем и улетаем обратно, а на Мортис ни ногой. Ни-ни. Грузовик-то грязный и сама ты не чище.

В самом начале этой эпопеи среди поселенцев еще были мужчины. Сохранились хроникальные съемки. Правда, мужчин было немного совсем, так, одно название — для поднятия боевого духа. И потом — с генетическими изъянами, причем не моральными, а физическими, короче говоря, с ног до головы хворенькие, для этого мира совсем непригодные. И, еслиоткровенно, они на Аллариа не жили, уж тем более не работали, а только мучились, бедные, правда, недолго. Y-хромосома вообще штука неустойчивая.

Детей естественным путем родилось очень и очень немного, все слабенькие, болезненные, особенно мальчики — и радиация, и тяготение, и наследственность. И смертность оказалась чуть не на восемьдесят процентов выше, чем Служба Контроля запланировала. Ну, поселенки поплакали и послали на Мортис запрос. А с Мортиса, как и положено, немедленно прислали фигу с маслом. Ответили примерно так: мужчин больше набирать нет смысла, если они там не живут, только материал переводить, поэтому справляйтесь, родные, своими силами. А своими силами — это хоть и без особой радости, зато дешево и сердито.

Что, правда не знаете? Так ведь партеногенез. Отбирается самый толковый генетический материал — в нашем случае, лучший из худшего — и у него искусственно стимулируется развитие яйцеклетки, пересадив в неё ядро из лимфоцита. И ничего смешного, олухи. Рождаются клончики — ну клоны, клоны, вегетативные копии, натурально, с поправкой на агрессивную среду, радиацию и силу тяжести.

И уже с тех пор на Аллариа рождались только девочки. Каждое новое поколение тестировалось по официальной методике Службы Контроля и делилось на матерей и рабочих. И жизнь такая — не сахар и не мед, но далекой родине нужны тяжелые металлы. И все.

А я, ребята, алларианка в шестом поколении. Мутант. Прошу любить и жаловать. Моя пра в четвертой степени бабка, возможно, еще вполне соответствовала обычным канонам красоты среди антропоидов, а я — уж извините. Мускулатура от тяготения, волосы стрижем, чтобы не мешали шлем надевать и дыхательную маску — хвост по мортисянской моде я уж здесь отрастила, от хорошей жизни. Рожа черная от загара — ультрафиолет нас там жарит, как куриц в духовке. А вот почему грудь маленькая, я не знаю. Да и ляд с ней. Мне, конечно, шлем и дыхательную маску надевать, а не бальный туалет.

Когда мне исполнилось шестнадцать, меня протестировали и признали непригодной к вынашиванию потомства. Перечисленные признаки сочли неблагоприятными для передачи по наследству — хотя у нас на Аллариа кандидаток в актрисы немного. Рожать, стало быть, мне не позволили, зато оказалось, что я идеально переношу состояние «прыжка» — и меня отправили учиться пилотировать грузовики.

Девчонкам, ответственным за воспроизводство — у нас их зовут наседками — я всегда завидовала белой завистью. Да что там — все завидовали. Нормальное, настоящее женское дело. А вся эта паршивая романтика приедается за пару лет до тошноты. И на душе холодно и пусто — я же не автомат, я человек, как это человеческое в себе ни утаптывай.

И вот стала я, значит, пилотом. У меня, конечно, была подружка, из патрульных, но она разбилась втяжелом рейсе. И вот, водила я эти грузовики, будь они неладны, одна, как перст — и не столько, честно говоря, водила, сколько чинила, потому что техника списанная сто лет в обед. На Мортисе близко бы к такой машине подойти запретили. Но нам можно. Нам уже терять нечего.

И в очередном рейсе у меня релаксометры сдохли. Совершенно — сколько я их ни ковыряла, бортовой компьютер висит и ничего не соображает, а на радаре — одна мутная пустота, как у меня на душе. Где я, что я — все, узнать невозможно.

Ну что, я, конечно, развернула все антенны и давай орать на весь Простор: «Помогите!» А сколько передатчик энергии жрет — вы все знаете, но мне уже до лампочки, лишь бы услышали. А никто не слышит. И я врубаю аварийный аккумулятор. И у меня для пущей радости летит и система жизнеобеспечения.

И последнее, что я узнаю от своего компьютера — это что через пять часов двадцать одну минуту у меня встреча с предками в чертогах Праматери.

Ну что делается в таких случаях? В системе двадцать тысяч ячеек. А времени — проверить двадцать штук. Или взорвать все к чертям и не мучиться. И я, конечно, весь свой последний резерв отдаю передатчику: «Помогите, мол, помогите — шиздец, человек погибает!»

И тут мне приходит сигнал с мортисянского транспорта. Картинка на дисплее красивая, без помех — передатчик там новенький. И пилот — такая принцесса в синей форме, генетическое совершенство, после каждого рейса ползарплаты на салон красоты уходит.

— Борт девяносто два шестьдесят, — говорит. — Проблемы?

— Сестра, — говорю, — забери меня отсюда! У меня ощущала накрылись и кислород почти накрылся! Возьми, — говорю, — грузовик на буксир, а не можешь, давай здесь оставим с маяком, только забери меня, пока мне еще есть чем дышать.

А эта прелесть морщит свой пластически совершенный носик и изрекает:

— А вы, простите, с Аллариа?

— Да, — говорю. — Борт пятьсот семь А. Груз — обогащенный уран. Ну давай стыковку в темпе.

— Простите, — говорит, — я не могу.

У меня на минуту дар речи отшибло.

— Как это, — говорю, — не можешь? Я же помру!

А она поправляет прическу и говорит:

— Согласно распоряжению Службы Контроля над Чистотой Вида от восемнадцатого, третьего, года Огня, экипажи транспортных кораблей Мортиса не имеют права брать на борт колонистов, проживающих в генетически нестабильных зонах. Во избежание радиоактивного заражения или заражения болезнетворными микроорганизмами. Согласно инструкции, я обязана дать знать Спасательной Службе. У них есть все необходимое для карантина и прочего. Так что ложитесь в дрейф и ждите. Не более чем через сутки они будут на месте.

Я не трусиха. Но тут меня просто мелко затрясло. Может, больше от злости, чем от страха.

— Я через пять часов сдохну! — ору.

— Значит, — говорит, — через сутки они подберут груз. Груз ценный, на Мортисе нужен.

— А я? — говорю.

— А вы — нет.

— Слушай, — говорю, — сестра, ты человек или кто? Это же космос, никто же не застрахован…

— Знаете, — говорит, — я из-за ваших проблем идти под суд и лишаться лицензии не собираюсь. Конец связи.

И все, что я о ней думала, я рассказала уже отключенному передатчику.

Ну что мне оставалось делать?

Сходила в переходник, взяла скафандр, надела. Мертвому припарки — кислорода-то нет, сжатый мы с собой не берем, и так взлетать тяжело, а тут такой лишний вес. Надежда на регенерацию. А регенерация агонизирует — и уже девятнадцать процентов кислорода вместо двадцати. Быстренько. Скафандр при таких условиях меня бы на этом свете, конечно, надолго не задержал, но мощный инстинкт почему-то подсказывал, что в нём надежнее.

Переложила в дрейф. Настроила пеленгатор — пусть найдут родимые, Мортису, в рот ему компот, нужны тяжелые металлы.

Вскрыла НЗ. Баллончик с кислородом — минут на сорок, прессованные витаминчики, шоколадка, баночка с водичкой. Пистолет и обойма к нему. Спасибо любимой Службе Обеспечения Полетов: начну задыхаться — ствол в ухо и в объятия Праматери. Быстро и не больно.

И вот сижу, заряжаю пушку, ем шоколад и, конечно, реву. Все равно никто не слышит.

И тут на передатчике загорается индикатор.

Ну, у меня первая мысль — тут же нету никого, значит, у подруги с транспорта совесть проснулась. Но я, конечно, ошиблась. Какая совесть у госслужащей с идеальной генетической картой, не бывает такого.

И я вытерла рожу, включила прием дрожащими руками — а на мониторе нечто. И с Мортисом это существо никогда рядом не было. А если бы было — Служба Контроля его родителей публично расстреляла бы, это точно.

Это я так в первый раз в жизни увидала мужчину, который не герой сериала. До сих пор-то я, как все наши, их видала во сне, в гробу и по видику, но этот всем тем экранным дивам соответствовал, как баллистическая ракета — лесной фиалке. Да что я говорю — Козерог, вот он сидит. Все его знают.

Но тогда меня как громом ошарашило. Особенно — наколка на его физиономии… ну, прости, дорогой — из песни слова не выкинешь. И щетина… он человек очень славный, но на меня тогда произвел неизгладимое впечатление.

И он на меня смотрел — а я только зевала, как рыба на берегу.

— А я, — говорит, — думал, ты с Мортиса.

А я радостно говорю:

— Нет, что ты! Я с Аллариа!

— А… — говорит. И я немедленно понимаю, что он просто понятия не имеет, где это и что это. — А чего орешь? У нас чего, неприятности?

— Ой, да ты знаешь, — несу, очень быстро, пока слушают, — у меня тут положение «ничего не вижу, ничего не слышу», у меня кислород гигнулся, вот-вот все вообще накроется. И как же чудесно, что ты услыхал и связался — ты мне помоги, пожалуйста, а?

И я это все почему говорю — я уже, конечно, на тот момент поняла, что мужчина этот такой же отщепенец, как и я. И что болезнетворных микроорганизмов бояться не будет. И что в смысле ДНК мы с ним товарищи по несчастью.

А он говорит:

— Да, хреново, — слово это мой дешифратор не берет, но я по интонации догадалась, что это он мне сочувствует. — А меня видишь? В смысле — крылья?

— Не-а, — говорю.

— Ну ладно, — говорит, — фигня. Я уже на самом деле впритык подошел. Между нами десяти километров нет. Сейчас подгоню поближе — и сообразим чего-нибудь, не ссы.

— Не буду! — говорю. А он улыбнулся.

Потом мы с ним начали маневр. Передатчик он так и не выключил — надо ж было как-то подгоняться: «вверх, вниз, вправо, влево», — но по ходу он только так еще болтал на отвлеченные темы. Даже быстрее, чем работал с клавиатурой.

— Не, ну ты представляешь, — говорит между прочим, — а я-то твою частоту когда словил, думал — девка с Мортиса.

— Ну, — говорю.

— А у нас это бабье отвратительное просто на дух не выносят, — говорит.

— У нас, — говорю, — тоже.

— Я так уж, — говорит, — связался. Поприкалываться.

— Мне повезло, — говорю.

— А че, — говорит, — грузовик трофейный?

Я замялась немного. Он так это сказал… надо было соглашаться. У него тон не терпел возражений.

— Ну, — говорю, — вроде.

Смеется.

— Так их, — говорит. — Мы тут с мужиками еще одну накрыли в соседнем квадрате. Ну буквально только что. Может, полчаса назад. Пилотша — вся такая из себя, груз — комплектующие для радаров, и пассажирки — какие-то старые жабы. Мужики там остались им ноги выдергивать, а я решил посмотреть, кто это тут разоряется.

— Представляешь, — говорю, — она со мной тоже связывалась. И даже баллона кислорода не оставила. Ну не сука?

— Сука, — соглашается. — Бог-то не фраер, правду видит. Ну да теперь она горько пожалеет, что тебя бросила.

А тем временем до меня постепенно доходит, с кем я имею дело. С бандитом.

В первый-то момент, конечно, меня дернуло и еще как. Я ж все-таки законопослушная гражданка. Меня хорошо учили. Я туго знала кодекс. Но при этом была, видимо, порочна на генетическом уровне, потому что отчего-то жутко обрадовалась тому, что услышала.

— Ваши мужики, — говорю, — у нее на борту были, да? Без карантина? И все там немытыми руками трогали? Ну, так она наподцепляла болезнетворных микроорганизмов по самое не балуйся!

И тут с ним случилась истерика. Я до тех пор в жизни не видала, чтоб так закатывались. Я даже слегка трухнула, что наши сварные швы на живую нитку сейчас от вибрации развалятся и все придется заново переделывать.

Он даже слезы вытирал. И еле-еле выдавил в конце концов:

— Ну, артист! Убил! Немытыми руками!

А я поправила дешифратор. Как-как он меня назвал?! И до меня все начинает доходить в тонких частностях. И дура-баба соображает, что мужики-то — это целая компания мужчин, ведущих антиобщественный образ жизни. И мало того — меня этот пилот считает определенно себе подобным.

Дома бы я оскорбилась.

Хотя… Знаете, ребята, может быть, те фильмецы, которые выдавались в прокат в нашей видеотеке, и не отражают действительность, как чистое зеркало или капля воды, или как там еще говорится, но герои мужского пола там совершенно другие. Представить, что кто-то из них занимается космическим бандитизмом? Э-э… Ну, компьютерный техник, порочный такой цветочек, который взламывает для своей подруги-ганкстерши чужой пароль. Ну, отравитель какой-нибудь, средневековый роковой герой. Аферист, наконец. Но бандит?!

А посмотришь на Козерога и сразу ясно — этот может. Даже больше, чем можно подумать. Впрочем, на Мортисе таких, как Козерог, нет уже лет пятьсот — с тех пор, как окончательно победило равноправие между полами. Хотя и раньше — вовсе не факт, что были.

Орлы, вы бы убавили громкости — я себя не слышу. Будете так ржать — что-нибудь забуду, точно. Короче, я решила его не разочаровывать. Мне же было ясно сказано, что бабье отвратительное его друзья на дух не переносят. Ну и пусть я буду тоже мужчина. Тем более, под скафандром мои вторичные половые признаки рассмотрел бы только эксперт, да и то — не факт. И что эти генетические монстры, думаю, приняли меня за своего — конечно, не комплимент моей наружности, но мне все-таки не художникам позировать.

И тут наши автоматы закончили подгонять и варить стыковочный отсек, и я пошла на своего нового товарища посмотреть.

И увидала — ого-го!

Я просто почувствовала себя маленькой девочкой. Вы взгляните на Козерога — он выше меня ростом! Он шире меня в плечах — вдвое. В общем, тот еще вояка. Ну и весь, конечно, в феньках — мужчины, как известно, любят всякие феньки. Но его эти штучки выглядели довольно-таки агрессивно.

Но мне было уже все равно.

Он говорит:

— Я — Козерог.

А я ему:

— Прелесть ты, Козерог! Спаситель! Я тебе теперь — по гроб жизни! — и поцеловала его в щеку.

Не как героиня кино. Как сестра.

Ух, как он удивился! У него прямо даже глаза стали большие и выразительные, как у героя фильма. Он еле выговорил:

— Ты чего, а? Ты чего, переволновался?

— Ну а то, — говорю. — Помирать-то кому охота? Ну ладно, меня зовут Луис, что будем делать? Чиниться мне долго, а бросить жалко — обогащенный уран все-таки.

— Ты чего — бросать! — говорит. — Обалдел? Живые деньги! На что новые крылья купишь? Не, надо его в «прыжок» тащить, как хочешь.

— А куда в «прыжок»-то? — говорю.

— Домой, — отвечает. Будто само собой разумеется.

— Куда это — домой? — спрашиваю.

Смотрит на меня, как на интеллектуально неполноценную.

— Куда! К нам домой, дубина.

Дальше уже показалось глупо как-то расспрашивать.

Потом мы все подгоняли, долго провозились. Сутки, может быть. Но Козерог считал, что игра стоит свеч, а я и не спорила. Тем более что он, похоже, и не торопился никуда, а все эти подгонялки в экстремальных условиях были для него вроде хобби.

А у самого Козерога прекрасная была машина. И шикарный набор ремонтных автоматов — загляденье просто. На все случаи жизни. У него сейчас крылья еще лучше, но мне и той, старой, хватило тогда как следует повосхищаться. Я дома насмотрелась на списанный хлам — а у него машина была, как боевой конь у древней воительницы. Лоснилась, если вы меня понимаете. Я тогда еще не знала, что для бойца это своего рода норма.

А Козерогу польстило, как я рассматриваю его крылышки. Мы очень мило пообсуждали технические характеристики, светски так. И когда «прыгнули» к его базе, я уже ни в чем не сомневалась. Только наслаждалась, что не мутит при ускорении.

А на орбиту Мейны мы прямо из «прыжка» вывалились. У меня дух захватило с непривычки, даже страшновато стало — сейчас вот как вмажемся во что-нибудь с гиперразгону. Но зря паниковала. Козерог здешнее пространство, похоже, знал, как собственную комнату, а местный народ — лихие пилоты — так изящно уворачивались, что только диву дашься.

Им тут всем было наплевать на технику безопасности. А космос вокруг этого мира напоминал проходной двор.

— У вас что, все на чем-нибудь да летают? — говорю.

— Почти, — отвечает Козерог. И врубает атмосферные двигатели. И пилит вниз, не размыкая стыковочный узел.

— Послушай, — говорю. — Это, конечно, не мое дело, но не связаться ли тебе с диспетчером, а? Чтоб там поле приготовили побольше…

— С кем? — говорит, а мы в это время входим в атмосферу. И турбулентность такая, что весь наш тандем вибрирует и трещит по всем швам. — Ну, ты даешь! А с президентом мне не надо связаться? Выдумают тоже…

Я удивилась. Но промолчала. В конце концов, думаю, он здесь живет и, вероятно, знает, что делает. Я просто забыла святое древнее правило — мужчины слишком склонны к риску, скоростную технику им лучше не доверять.

А напрасно забыла.

Место посадки было отмечено у Козерога в лоции. Чем ниже мы опускались, тем было виднее, что под нами — большое поселение со всеми признаками цивилизации. И расчетная точка — на огромном космодроме. И уже совсем рядом стало ясно, что, против ожиданий Козерога, в этой самой точке уже стоит чей-то звездолет.

Я тогда впервые в жизни увидела наяву этот киношный трюк — как тяжелую боевую машину для дальних полетов, да еще и с грузовиком на буксире, выворачивают, как авиетку. И теперь, как человек опытный, могу сказать точно — издали на это смотреть куда приятнее, чем находиться в этой самой машине.

Что-то так скрежетнуло и грохнулось, что у меня волосы встали дыбом. Но — дернуло, качнуло, еще качнуло — встали на грунт.

Я, наверное, была совершенно зеленая. Но очень радовалась, что мы остались живы. И радостно обернулась к Козерогу. И увидела, что он пребывает в состоянии неописуемой и неконтролируемой ярости.

— Пошли, — говорит, вернее, цедит сквозь зубы. — Я ему сейчас кишки на шею намотаю.

— Кому? — говорю.

— Рыжему, — и добавил, что еще он сейчас сделает с Рыжим.

Это должно было быть мучительно больно, продолжительно и совершенно аморально. Я пожалела Рыжего. А Козерог, говоря эти ужасные вещи, перекинул через плечо ремень тяжелого бластера, запрещенного к применению в обитаемых разумными существами мирах, и вытащил меня из кресла за руку. И так мы вышли наружу: он впереди, с кошмарным орудием убийства всего живого, я — за ним, в легком ошизении, чтоб не сказать сильнее.

Козерог сразу оглядел масштабы бедствия. Масштабы были…

Его маневренный кораблик даже не поцарапался — аккуратно так встал, загляденье. А грузовик, который мы не успели придержать силовым полем, рухнул, как мешок с картошкой — и амортизаторами снес всю навигационную систему с левого борта у того бедолаги, который стоял в нашей расчетной точке.

И у Козерога сразу похорошело на душе. Он демонически так хохотнул и выразился в том смысле, что, пожалуй, не будет делать с Рыжим то, что собирался. Что Рыжий сам уделается по уши, пока будет восстанавливать свои ощущала.

Я говорю:

— Нехорошо быть таким злым.

— А нефиг, — отвечает. Саркастически ухмыляется и поднимает указательный палец. — Ну ладно. Нормалек, что хорошо кончается. Пошли в штаб, что ли.

И я пошла. Мне было интересно до невозможности, куда это меня занесла судьбина, поэтому я шла и глазела по сторонам. А здешний космодром, наблюдаемый с земли, был потрясающе экстравагантным местом.

Ну что я видела до сих пор? Тоскливое убожество. Списанная рухлядь, вылизанная до солнечного блеска. Покрытие, отдраенное шампунем. Дурацкий неоновый транспарант над диспетчерской «Аллариа приветствует гостей!» Чахленький цветничок под тусклым куполом возле здания Санитарно-Карантинной Службы.

То ли дело — здешняя величественная панорама! Я сразу догадалась, что тут проживают широкие натуры.

Чистоту покрытия тут поддерживали посредством реактивных струй, вырывающихся из двигателей при взлете и посадке. Некоторое количество мусора таким образом разлетается в разные стороны, а то, что не успевает улететь — сгорает, плавится и навсегда прилипает к покрытию, переставая путаться под ногами и мешать. Поэтому мы шли по разноцветным пятнам, и в одном из этих пятен я узнала расплющенную латунную консервную банку.

Тот мусор, который еще не успел подвергнуться очищающему воздействию, валялся в первозданном виде. Я пожалела, что я не ксенолог. Потрясающе интересный был хлам, хоть диссертацию по нему пиши — но я не понимала назначения и половины выброшенных предметов. Бедная серая мышь из заштатной дыры на краю Галактики.

А звездолеты! Это совершенство линий! Эта безупречность мощной техники, повидавшей на своем веку множество боев и катастроф и вышедшей в полной боевой! Эти заплаты на броне! Эти намалеванные на обшивке драконы, хищные птицы и женщины, скудно одетые, но тяжело вооруженные, с такими телами, что Служба Контроля плакала бы горючими слезами!

Я поняла, что этот мир мне нравится. В его жителях было нечто очень славное.

Через четверть часа блуждания среди сказочных крыльев мы вышли к их штабу. Я, грешная, ожидала увидеть офис космодромного начальства. Судя по внешнему виду этого местечка и количеству пристроек, это и был гибрид офиса с диспетчерской и станцией слежения. Но уж казенной скуки тут и в помине не было.

Вход в этот псевдоофис украшали неоновые и лазерные изображения все в том же порядке: драконы, женщины, оружие и крылья. И выглядело все в целом, как парадный подъезд провинциального театра.

— Что это? — говорю.

Козерог открывает дверь плечом, из-за двери валит дым, будто там пожар, и доносится такая музыка, будто там кого-то под музыку пытают. И коротко отвечает:

— Кабак.

И словечко это мой дешифратор тоже не взял. Но о смысле я опять догадалась.

Там, внутри, все было в дыму, а сквозь дым светили цветные прожектора. Дым пахнул чем-то странным, от него хотелось чихать и хихикать, и я сначала не поняла, откуда он тут взялся, а потом увидела, что его выдыхают местные жители. Было полутемно, я брела за Козерогом — и впотьмах наступила на руку аборигену, который почему-то спал на полу. Он проснулся и обозвал меня ужасными словами, мне стало стыдно, но Козерог сказал, что он сам виноват, и пошел дальше, потащив меня за собой. Мы вышли на пятачок сравнительно светлого пространства. С одной стороны там была барная стойка, уставленная цветными бутылками, с автосинтезатором, а с другой — маленькая эстрада. На эстраде молодая женщина, одетая в блестящую бахрому — красивая, холеная, с отличной большой грудью, и то ли пела и танцевала, то ли постанывала и гладила себе грудь и бедра. Я несколько секунд наблюдала это действо, и мне было никак не отвязаться от мысли, что она хвастается.

Козерог посмотрел на нее, на меня, ухмыльнулся — и сел возле стойки на табурет. А я заметила, что за танцами наблюдают еще несколько людей: мужчины и женщины, сидящие в обнимку. Причем среди мужчин попадались такие громобои, что Козерог перестал выглядеть монстром на их фоне. Все женщины были одеты очень скудно, и я поняла, что это — местная мода, и мне стало неловко, что на мне — тяжелый скафандр с керамитовыми плашками, но с другой стороны, я поняла, что мне бы так раздеться не пошло: и грудь у меня маленькая, и рожа обветренная, и волосы стриженые. И я прониклась гуманизмом Службы Контроля, которая не пускает алларианок на Мортис, и они не могут себя сравнивать с женщинами, у которых личная генокарта в порядке.

А пока я предавалась этим грустным мыслям, к эстраде подошел Рыжий, которого я сразу узнала, потому что даже в полумраке было видно, что волосы у него цвета медной проволоки. Он тогда мне показался как-то варварски красивым, и я вспомнила уроки истории Мортиса. Этерли бин Дерша вспомнила, который во время Освободительных Войн вторгся в Северо-Восточный Предел во главе конного отряда из двухсот своих любимых жен, вооруженных по тогдашнему последнему слову. Рыжий был на него похож в моем представлении. Тем более что его с двух сторон обнимали две женщины, одежды на которых, можно сказать, не было совсем, а это я сочла здешним супершиком.

И Козерог отставил стакан, из которого пил, и сказал вредным и радостным тоном:

— Привет, Рыжий, чтоб ты опух! Вались сюда, есть разговорчик.

Рыжий томно на него посмотрел и подошел, не выпуская женщин из-под мышек. И лениво спросил:

— Ну, чего тебе?

Козерог говорит:

— Ты, рыжая твоя морда, какого ляда поставил лоханку на мое место?

Рыжий зевнул и говорит:

— Твое место, Козерог — гамадрилья задница. Че ты разоряешься, как в нюх ударенный?

Козерог опасно улыбнулся и говорит:

— Да я — че, я — ниче. Мой номер — шестнадцатый. Я так, интересуюсь, потому как твой драндулет поцеловал в левый борт на посадке. И чего-то там, вроде бы, трещало. Но мне, конечно, фиолетово.

И Рыжий на глазах превратился из сонного кротика в гремучую змею. Женщины в ужасе полетели во все стороны, а мужчины придвинулись поближе и принялись с любопытством наблюдать, а сам он положил руки на пояс, где слева висел пистолет в тисненой кобуре, а справа — нож, и прошипел нечеловеческим голосом:

— Козерог, ну ты, инфузория зеленая, меня удивил до невозможности! Я че-то не понял — если ты мои крылья зацепил своим обгаженным корытом, че ты тут передо мной выеживаешься, а не лижешь пол, стоя на карачках? Ты ж, урод, горелым электродом деланный, еще можешь выжить, если сумеешь меня умолить взять у тебя денег на ремонт. И за моральный, типа, ущерб. И принародно признаешь себя полным дерьмом.

Козерог всю эту неприличную тираду выслушал с большим интересом и пониманием, а окружающие вообще чуть ли не аплодировали. А выслушав, дружелюбно ответил:

— Ты, хрен самоходный, только потому еще жив, что я жалею больных на голову. И, как у меня хорошее настроение и пятнадцать личных процентов в общаке, я тебе прощаю, что ты свою консервную банку суешь, куда ни попадя. У тебя блок двадцать один всегда был, у меня — блок тридцать, но ты ж, микроцефал, считать умеешь только до трех, так что и взять с тебя нечего. Я без претензий.

Рыжий сжимает кулаки и воздевает глаза:

— Не, он без претензий! Его унесло, как дерьмо в хвосте кометы, он поленился вынуть на минутку язык из ануса, чтоб связаться с адмиралом, а теперь — без претензий! А мне, чтоб ты знал, Чамли сказал.

— Чего тебе Чамли сказал? — говорит Козерог. И усмехается.

— Чего. Что, типа, Козерог, вроде, накрылся, связь молчит — сдох, ну и фиг с ним. А мне сказал, что я могу встать рядом с ним теперь.

Козерог улыбнулся нежно.

— А лечь рядом с ним он тебе не предложил, марципанчик?

Я ничего и сообразить не успела. Вот они довольно дружелюбно перелаивались — и вот уже сцепились. И совершенно серьезно, схватившись за ножи и с такими лицами, что мне стало нехорошо. Насмерть. Такой был вид.

Уязвимая Y-хромосома.

А вокруг зрители свистели и улюлюкали. И даже, кажется, кто-то делал ставки на выжившего. Как в средние века, во время гладиаторских боев.

И я поняла, что эти два охламона — Козерог, который теперь мне друг, и Рыжий, который мне ничего плохого не делал, сейчас друг друга в лучшем случае покалечат, в худшем — убьют. И что они оба в таком запале и аффекте, что вряд ли соображают, чем это может кончиться. И вообще не думают ни о чем, кроме — как удобнее пырнуть ножом боевого товарища.

И что потом выживший пожалеет.

И я сделала единственное, что в данном случае допускала обстановка. Я заорала что было сил, заглушив музыку вместе с голосами:

— Пре-кра-тить!! Сию минуту!!

Ну, охламоны, конечно, как настоящие асы Простора, реакцией отличались отменной. Они только на секундочку и отвлеклись — на неожиданный раздражитель, посмотреть, кто орет. Но я-то тоже пилот, у меня тоже кое-какая реакция все-таки — и мне этой секундочки хватило, чтобы вытащить энзешный пистолет, снять с предохранителя и шарахнуть в потолок.

И я говорю:

— Ну все, дорогие друзья. Кто шевельнется, в того я стреляю.

Я когда-то в ранней юности учила психологию антропоидов. А психология гласит — чем неожиданнее поведение, тем вернее окружающие впадут в транс, и ты выиграешь время. Они и впали.

Они просто замерли. В синяках, в кровище и с вытаращенными глазами. И все вокруг тоже смотрели на меня, как загипнотизированные.

— Все, — говорю, — молодцы. А теперь — ножи на пол.

Козерог смотрит на меня дико и говорит, очень вежливо:

— Луис, ты чего, белены объелся?

А я правой рукой держу их на мушке, а левой расстегиваю аптечку на поясе. И говорю, очень членораздельно и медленно, чтобы дошли мои слова до их вскипевших мозгов и чуточку их охладили:

— Ребята. Я сейчас считаю до трех — а вы успеваете положить ножи на пол. Кто не успел — тот опоздал, — и снова взвожу курок, со щелчком, чтобы они услышали.

И они осторожно кладут, глядя на меня. И выпрямляются, глядя на меня.

— Молодцы, — говорю. — А теперь послушайте. Козерог, ты должен был сообщить, где находишься. Это верно. Рыжий, скажи, а ты почему его не позвал и не убедился?

Рыжий молчит.

— Оба хороши, — говорю. — Очень умно. Рыжий, Козерог ругался, потому что на посадке мог шею свернуть, понимаешь?

Кивает, молчит.

— Козерог, Рыжему жалко звездолет, понимаешь?

Кивает и этот.

— Как-нибудь уладим? — спрашиваю.

У Рыжего голос прорезался.

— А чего он сказал…

— Он, — говорю, — больше не будет. Он переволновался, — а сама не опускаю пистолет. — Ну как, успокоились?

Кивают оба.

— Можно убрать оружие?

Кивают снова.

— Молодцы, — говорю. Ставлю пистолет на предохранитель, и сую в кобуру, и вытаскиваю из аптечки регенерирующий пластырь. — А теперь идите сюда оба. А то на вас смотреть жутко.

И они подошли. А зрители вокруг вздохнули и стали разочарованно расходиться. А я заклеила Козерогу щеку, а Рыжему — плечо под рубашкой. И говорю:

— Ну Козерог, ну погляди. Тут же рядом вена. Ну прямо совсем рядом. У тебя совесть есть?

А Козерог смотрит не на Рыжего, а на меня, и говорит:

— Ну, ты даешь…

— Дураки оба, — говорю. И Рыжему говорю: — Что-нибудь придумается с твоей машиной. Твой Чамли нехорошо поступил. Хуже, чем Козерог. Так нельзя.

Рыжий ощетинился.

— Он не мой.

— Тем более, — говорю. — Нехорошо. Съешь вот эту штуку — кровь восстанавливает.

Рыжий говорит:

— А ты кто вообще?

— Я Луис, — говорю. — Я теперь буду здесь жить. Хорошо, Козерог? Мне можно здесь жить?

А Козерог все это время так и глядел на меня, и держался за пластырь на щеке. И выражение лица у него было какое-то странное, задумчивое какое-то, будто он еще не совсем вышел из транса. Но он ответил.

— Я чего, — говорит, — я думаю, тебе просто нужно здесь жить. Только не от меня зависит. Что еще Чамли скажет.

— Это что я ему скажу, — говорю.

Я здорово злилась на Чамли.

Потом мы втроем сели на табуреты около стойки. И они опустили в автомат монетки, и им в стаканы налилось что-то, пахнущее жидкостью для дезинфекции. Я достала мортисянскую кредитку и спрашиваю:

— А у айвового сока какой код?

Они поставили стаканы, посмотрели на меня, потом на автомат. Потом Козерог открыл дополнительную панель и начал что-то там искать, а Рыжий нажал звонок, и пришла барменша. Вот это была всем женщинам женщина! Одежды на ней было много, даже очень. Из ее юбки можно было всем здешним женщинам сшить по платью. А из остатков материала сделать парашют. И лицо у нее было, как у сердитого бульдога.

Она на меня презрительно посмотрела, выслушала заказ и тоже начала что-то подбирать вместе с Козерогом. В конце концов, они мне сделали сок, только не айвовый, а какой-то незнакомый. Кисловатый, розового цвета. И взяли за него немного. Но не привередничать же — я догадалась, что тут, в основном, пьютместную дрянь, а запах в этом месте такой странный из-за общей от нее отрыжки.

И я отхлебнула сока и спрашиваю:

— А что он вообще за тип, этот Чамли?

Рыжий говорит:

— Адмирал.

— Пышно, — говорю. — Роскошный титул. По-моему, надо — атаман.

Смеются. А вокруг тем временем мало-помалу снова начал потихоньку собираться народ. Кое-кто расселся рядом, некоторые — подальше, где эстрада, но все — так, чтобы нас держать в поле зрения. Видимо, сообразили, что мы интересные, и стали ждать, не отколем ли еще чего-нибудь замечательного. И я уже совершенно смирилась с тем, что тут, вокруг, сплошные уголовники — я сама хороша. Я украла у далекой родины грузовик обогащенного урана. Тоже уголовница. Но далекая родина сама виновата — не надо было бросать свою гражданку на произвол судьбы. И мысль эта надежно успокаивала мою совесть.

Мужчина с волосами, выкрашенными в красную полоску, и с чем-то вроде мелких гнутых гвоздей, проколотых через брови — ну, Бриллиант, вы все его знаете, спросил, откуда я свалилась. И я начала рассказывать про Аллариа, про аварию, про трофейный грузовик, стараясь только не забыть, что о себе надо говорить в мужском роде, хотя по этому поводу никто и не беспокоился — и тут меня кто-то подергал за рукав сзади и сказал:

— Гляди — адмирал.

Я оглянулась — и увидала самого красивого мужчину, какого только могла вообразить.

Норлибин Ситтл, кинозвезда, который снимался в «Великих Переменах» в главной роли, и по которому с ума сходили все девочки с нашей базы, рыдал бы в коридоре от ревности и комплекса неполноценности. Это копна белокурых волос ниже лопаток. Это глазищи, сияющие, сине-зеленые, огромные, в длиннющих ресницах. Это персикового цвета кожа, нежные руки, длинные ноги в блестящих штанах в обтяжку, и талия, на которой он мог бы, условно говоря, носить мой браслет.

Я поняла, что погибла. Я, клон несчастный в четвертом поколении, поняла, что такое любовь. Угрожай этому ангелу опасность — я с наслаждением рискнула бы жизнью, лишь бы он потом махнул ресницами в мою сторону. Я поняла, что никаких шансов у меня нет. Я — робот-пилот в дурацком скафандре, с черной мордой и волосами ежиком — рядом со здешними женщинами, так шикарно раздетыми и такими ухоженными, выгляжу, как закопченный танк рядом с авиеткой.

Мое сердце было разбито. Я еле спросила у Козерога — хрипло:

— Это он — Чамли?

Козерог резко вдохнул и выплюнул напиток на стойку.

— Легче, Луис, — говорит. — Предупреждать надо.

Рыжий фыркнул и говорит:

— Это — Котик, Луис. А Чамли — рядом.

А что там ошивалось рядом — я вообще не заметила. Котик был — как маяк в темноте. Мне пришлось здорово потрудиться, чтобы как-то сосредоточиться на этом Чамли. Потому что он-то генетической картой не блистал. Щетина на вульгарной его физиономии отросла так, что образовывала на подбородке, щеках и под носом сплошной волосяной покров бурого какого-то цвета. А нос был немалый. И маленькие цепкие глазки. И множество мускулов, довольно небрежно друг к другу приделанных. И одежда с большим вырезом и без рукавов — а на груди и на руках тоже растет бурая шерсть. И на поясе — целый арсенал.

И смотрел на меня этот тип подозрительно и недружелюбно. И мне хотелось смотреть на него так же.

А кругом все с интересом замолчали, и я уже знала, что это значит. Я поставила пустой стакан.

Чамли выпятил нижнюю губу и говорит:

— Ты чего это так на моего пилота пялишься?

— А что, — говорю, — на тебя надо?

Вокруг сдержано захихикали. Чамли сделал лицом какое-то движение, из-за шерсти плохо понятное, и говорит:

— Ну, ты хам…

А я говорю:

— Ты почему Рыжему стартовый блок поменял, а Козерогу не сообщил? Это ж твои люди, тебе что, наплевать, если кто-нибудь разобьется?

— А ты кто, — говорит, — вообще такой? Откуда вылупился, я не пойму?

— Мы с Козерогом прилетели, — говорю. — Меня зовут Луис, я хочу тут остаться.

Чамли большой барменше щелкнул пальцами, и она ему налила какой-то отравы, от которой так несло горючим, что рядом стоящих передергивало. И он отхлебнул этого пойла, и тоже передернулся, и говорит:

— А мне по хрен, чего ты хочешь.

— Тогда, — говорю, — мне тоже. Останусь, и все.

Вокруг стало совсем тихо. Чамли опять перекосил лицо под шерстью и говорит:

— Я, типа, не понял.

И мы вместе, совершенно синхронно, положили руки на пистолеты.

— Ты чего, — говорит, — нарваться хочешь?

— Нет, — говорю. Медленно. — Я хочу тут остаться. Я не хочу ни с кем ссориться. Просто хочу остаться.

И тут встревает Рыжий, от которого я никак не ожидала.

— Слушай, Чамли, — говорит, — ну что ты к нему прикопался? Он — ниче так, вообще.

Чамли смотрит на него мутно.

— Не понял, — говорит, — я че, твоего совета спрашивал?

Козерог говорит:

— Это, на самом деле, не совет. Это ты ему должен. Мы из-за тебя ему крылья грохнули.

У Чамли сделался такой вид, как у быка, когда он роет копытом.

— Я не понял!

Мне уже надоело это слушать. Вот же непонятливый.

— Чамли, — говорю, — давай не будем выяснять отношения. Скучно. Я просто останусь.

— Ты мне не нравишься, — говорит. — Ясно?

— Так я же не замуж прошусь, — говорю. И народ вокруг поголовно ложится. Хотя я это сказала совершенно случайно. Так, по привычке. Но из-за этой случайной глупости я вдруг почувствовала, что здешние жители на моей стороне. Не знаю, чем это ощутилось, но очень явственно. Вокруг стало тепло. И я чувствовала спиной Рыжего с Козерогом. Они были больше на моей стороне, чем все остальные.

И Котик, прелесть моя, застенчиво так улыбнулся и тихонько говорит:

— Ну чего, Чамли, да пусть он остается, кому помешает-то…

А Чамли резко к нему обернулся и как рявкнет:

— Не твое дело, сука, поотсвечивай еще! Пшел вон отсюда, в звездолете дел полно! Пшел, я сказал, а то поддам сейчас!

Котик только пожал плечами и ушел. Я еще успела заметить, что вид у него был скорее равнодушный, чем оскорбленный. Потому что, если бы он всерьез обиделся, я не знаю, что бы я сделала. Мне и так хотелось Чамли затряхнуть. У меня на него уже составилось досье. Он слишком легко делал гадости тем, с кем близко общался.

Тем более, что он оторвался на Котике, а мне буркнул, неприязненно, но тоном ниже:

— Да ляд с тобой, кто тебя гонит. У нас, типа, свободный мир.

Если бы он сразу это сказал, это здорово бы прибавило ему очков в моих глазах.

Чамли со мной разговаривать не стал, и я это восприняла, как большой подарок судьбы. Чамли допил свой страшный напиток, передернулся напоследок, съел какую-то коричневую корочку и удалился. А к нам с Козерогом и Рыжим подошли участники Чамлиной банды, стаи, как они тут говорили. Познакомиться.

Компания пестрая — смотрела я на них и дивилась, что человек может с собой сделать, была бы фантазия. Мужчины любят фенечки, это понятно — но что они любят такие экстремальные фенечки, это для меня оказалось новостью.

Наколки, к примеру, штука болезненная. Но если кто контур губ, к примеру, татуировкой подчеркивает — хоть понятно, за что мучается. А зачем на лице какого-то паука ужасного рисовать в паутине, как Козерог — это для меня затея совершенно непостижимая. Или вставлять эти крючки под кожу — ведь явно больно и выглядит странно. Но чемпионом мне тогда показался Фэнси.

Нет, я понимаю — тяжелая работа, война, травмы. Я понимаю — можно во время какой-нибудь катастрофы потерять глаз. Всяко бывает. Но любая из моих соотечественниц так бы себе синтетику подобрала, чтоб никто даже не догадался, что глаз искусственный. А тут…

На Фэнси я в первое время вообще не могла смотреть. И не могла понять, почему он себе этот кошмарный шрам не только не заполировал, а еще и подсветил красным. И зачем у него это красное свечение из синтетического глаза. В сумерках выглядит вообще ужасно. Просто сказочный бес какой-то. И я, между прочим, до сих пор такого мнения. А этот фрукт — и нечего ухмыляться — сообразил, что у меня от его вида шерсть дыбом встает, и взял моду подходить со спины и трогать за плечо.

Я ему три раза обещала, что уши оторву, если он еще раз так сделает. А на четвертый он говорит:

— Знаешь, если до сих пор уши целы, то им уж ничего не грозит. Я че, не вижу — тебе тоже прикольно.

— И убеждать тебя без толку, — говорю, — и насчет морали ты не в курсе.

А он только ухмыляется.

Но что интересно — они меня все цепляли разными способами, но они и друг друга постоянно цепляли — и я поняла, что это у них такая игра. Кто первый выйдет изсебя — тот и продул. Поэтому перестала показывать эмоции по поводу, тем более, что они сами так делают. И очень быстро почувствовала, что эта дикая компания довольно легко может быть компанией моих товарищей. Мне было смешно и уютно. Вообще, они были по-настоящему дружелюбны. Они пили разные виды яда, смертельные даже по запаху — и порывались угостить меня, а любые попытки заметить, что употреблять эти штуки в пищу неполезно, веселили их до упаду. Еще они вдыхали наркотический дым — и предлагали мне, а я, наученная опытом с напитками, даже не заикнулась, что это вредно, просто отказывалась поделикатнее. Потом Бриллиант предложил мне пластик жевательной резинки. Я хотела взять — но у них были такие заговорщиские физиономии, что передумала, и, как потом выяснилось, правильно сделала.

И, в конце концов, Бриллиант положил мне руку на плечо, проникновенно посмотрел в глаза и спросил, не тяготит ли такое просветленное существо, как я, присутствие толпы грешников вокруг.

— Знаешь, — говорю, — мне ж звездолет надо покупать. Я же не могу с вами на ваши дела летать на старом грузовике, у которого вся электроника выгорела. А если я буду пробовать все, чем вы угощаете, я себе бумажный самолетик куплю, а отдам за него все свое имущество.

Вокруг зааплодировали.

Козерог говорит:

— Ты че, прямо сейчас собираешься? Да брось, завтра сходим. Я одно место знаю.

Рыжий тут же сказал, что тоже знает одно место и ему завтра туда тоже нужно. И Фэнси опять меня сзади подтолкнул и опять-таки пообещал одно место. И Бриллиант сказал, что завтра лично устроит мне экскурсию по всем здешним интересным местам, и опять предложил жвачку.

— А, Мать с тобой, — говорю. И взяла.

Что в тот вечер было дальше, я помню очень смутно.

Сначала мне, вроде бы, было очень смешно, что у Бриллианта железки на бровях, и я показывала на него пальцем и объясняла, что у нас на Аллариа серьги носят в ушах, а не где попало. Потом я обнимала Козерога и говорила, что он — мой лучший друг, и что вот мы сейчас загоним мой груз, и купим крейсер, и отправимся куда-нибудь странствовать — и это все еще было очень смешно. А Козерог гладил меня по голове и говорил что-то непонятное, но забавное.

Потом Рыжий налил мне чего-то, и я выпила. Оно оказалось на вкус, как жидкий огонь, и мне стало горячо — ячуть не выплюнула половину, но кто-то постучал меня по спине. Я сказала спасибо, и тут мне стало ужасно грустно, и я расплакалась и сказала Рыжему, что люблю Котика, но понимаю, что дело это безнадежное.

И Козерог сунул Рыжему кулак под нос, обхватил меня под мышки и поставил на ноги. Потом мы, кажется, куда-то шли втроем, и я то смеялась, потому что ноги у меня завязывались в какие-то странные узлы, то плакала и говорила, что я — урод несчастный, и что ничего хорошего у меня в жизни не будет.

Потом я, вроде бы, сидела на чем-то мягком и пила что-то горькое и горячее, а Козерог говорил, что Котика лучше оставить в покое, потому что иначе Чамли взбесится, а он и так от меня не в восторге. А я, насколько слушался язык, пыталась объяснить, что не собираюсь никому себя навязывать, а уж тем более — Котику, а на Чамли я плевать хочу.

Рыжий спросил что-то о моих приключениях с мальчиками, а я, как будто, еще успела сознаться, что если и были приключения, то только с девочками, что моя подруга погибла в космосе, что в любви мне не везло по жизни и что я ни на что уже не рассчитываю. И говоря все это, я ревела в три ручья, и Козерог сказал, что мне надо поспать, и я согласилась, и легла на что-то, свернулась клубочком и моментально заснула.

Проснулась я у Козерога в каюте, на койке поверх одеяла, в скафандре. И было у меня такое чувство, что моей садовой головой вчера забивали гвозди, а во рту у меня обжились мыши и напачкали. И весь мир вокруг плыл и покачивался.

И прошло минут десять, пока я не начала видеть в фокусе.

На голографической картине над рабочим столом вовсю светило незнакомое розовое солнце, но звездолет так и стоял на космодроме — поручусь. А Козерога в каюте не было.

Я встала, поправила койку потщательней, хотела поменять белье, но не нашла, где у него утилизатор. Поэтому оставила все так, как есть, и отправилась искать, где можно умыться. На душ в чужом корабле я надеяться не посмела.

Я как раз заканчивала приводить себя в порядок, когда Козерог появился в дверях отсека. Смотрел он на меня огорченно и сочувственно.

— Ты, вот что, — говорит, — ты не бери в голову. У тебя просто иммунитета нет.

— Жаль, — говорю.

— Башка трещит? — спрашивает.

— Угу, — говорю. — Еще как.

И тогда он мне протянул флягу, а я инстинктивно отшатнулась.

— Не дергайся, — говорит. — Это — нейтрализатор. По уму тебе еще вчера надо было дать, но пока я сообразил, ты отключился. Сволочь Рыжий все-таки — тэффское пойло неподготовленным людям нельзя давать. Оно того… как бы… на прогоны пробивает. Просто сыворотка правды, блин…

Я отпила очень осторожно. Но полегчало почти сразу же.

— А ты где спал? — говорю.

Пожал плечами.

— Да там…

И вид виноватый. И ничего о вчерашнем не говорит. И я решила тоже молчать.

— Мне надо уран продать, — говорю. — Мне машина нужна, оружие. Ты говорил, что место знаешь.

— Пойдем в штаб, — говорит. — Надо с Базаром связаться.

— А Базар, — говорю, — это кто? Или — что?

Ухмыляется.

— Общепланетная коммерческая информационная директория, — говорит. — Можно и прямо из крыльев, но тут база выйдет меньше. Там общая, всей стаи, она круче.

Я подумала и говорю:

— Нет, давай лучше прямо отсюда.

И мы пошли в рубку, и оттуда связались со спутником, в который на орбите чуть не вмазались, а он нас вывел на эту директорию с варварским названием.

Я надеялась получить плату за уран в мортисянских деньгах — во-первых, я знала, сколько он в них стоит, во-вторых, я знала, как они выглядят. Я решила, что так меня будет труднее надуть. Но скромные мечты не сбываются.

Мы начали читать объявления о покупке урана.

О деньгах речь тут вообще не шла. Я поняла, почему эта система называется Базар.

За уран предлагали черный жемчуг и полевые синтезаторы, рубины, комплектующие для йтенских внутриатмосферных флишей — знать бы, что это такое — и средство для выведения каких-то труднопроизносимых паразитов, компоненты для биоблокады, шоколад, искусственные почки с инструкцией по пересадке, киборгов любого назначения и внешности, некий убойный синтетический наркотик — из расчета «грамм за грамм», лекарство от рака, дрессированных жуков с Крины, афродизиаки, золото в слитках с маркировкой Лавийского Имперского Национального Банка, двигатели для авиеток и девственниц из какого-то варварского мира (фотография образца прилагалась)…

Через десять минут у меня голова пошла кругом, а список еще и к середине не приблизился.

— И что мне потом делать с этими жуками, девственницами и запчастями? — спрашиваю.

А Козерог ухмыляется.

— Да что хочешь, — говорит. — Можешь использовать, можешь на крылья обменять. Но я на твоем месте поискал бы такие объявления, где уран хотят за звездолет. Это вернее. Посмотри ближе к концу.

Я послушалась.

Через минуту я любовалась фотографиями машин, прекрасных, как праздничная мечта пилота. Я не могла вдаваться в технические характеристики — каждая фотография была произведением искусства, созданным влюбленным художником. В фотографиях по непонятной причине чувствовалось что-то эротическое.

Козерог на меня снисходительно посматривал. В конце концов, не выдержал.

— Слушай, — говорит, — ты чего, чудо, не понимаешь…

— Что картинки не только отретушированы, но и дорисованы? — спрашиваю. — Понимаю, чего непонятного. Но что, помечтать нельзя?

Это его развеселило. И вид стал не такой уже снисходительный.

— Хватит мечтать, — говорит. — Чего ты хотел?

Чего. Мне хотелось мортисянский патрульный класса «Валькирия». Я всю сознательную жизнь мечтала на таком полетать. Хоть чуть-чуть. А тут на фоне других машин наша «Валькирия» выглядела, как бабочка рядом с ястребами.

— Погоди, — говорю. — Сейчас разберусь.

А сама смотрю на какую-то тяжеловооруженную прелесть в иссиня-черной броне. Силуэт — как у настороженной хищной птицы. Прекрасна, дух замирает.

Козерог смотрит на меня с уважением и говорит:

— Это с Лаконы. Управление наполовину ручное, наполовину — ПП. Обалденный агрегат. Ты че, телекинетик?

— Как это? — говорю. — Что такое — телекинетик?

Ухмыляется.

— Пролистывай, — говорит. — Проехали. Если не можешь взглядом гвозди гнуть или кирпичи поднимать, то в такой машине делать нечего. Она на парапсихиков рассчитана, на Лаконе почти все такие.

— Слушай, — говорю, — Козерог, а может, ты чего посоветуешь?

— Ха, — говорит, — как? Я ж не знаю, что ты умеешь в натуре.

Ну, я, конечно, тяжело вздохнула. И созналась:

— Водить «Валькирию». Стрелять ракетами «Н-14», но чтобы прицел был стандартный. Или — излучатель «Сполох-8», в крайнем случае — «Сполох-5», — и снова вздохнула.

— Да… — говорит. — Для аса негусто.

Я хотела обидеться и рассказать, что и тому-то случайно научилась — ходила на курсы в приступе романтики, пока еще Хэзел была жива… но не рассказала.

А Козерог вовсе и не собирался надо мной издеваться. Он уже серьезно думал.

— Вообще-то, — говорит, — «Валькирия» — ничего. Легкая маневренная машина. В гиперпространстве скорость маловата, зато в физическом — в самый раз. И делают их хорошо — мортисянки в смысле безопасности бабье дотошное.

Я кивнула.

— Но я бы на «Валькирии» летать не стал, — говорит.

— Почему, если хорошая машина? — спрашиваю.

Хмыкнул.

— Несерьезно. Бабья цацка.

Резонно.

— Что ж мне делать? — говорю.

— Я уж сказал, — отвечает. — Пошли в штаб, посоветуемся с народом.

Мы пошли в штаб, где по раннему времени еще никто не сидел. Козерог с пульта общей связи всех, кто не спал и был у себя в звездолете, позвал и сказал, что Луис покупает себе крылья. И через пять минут вокруг уже была толпа.

И все давали советы.

Рыжий говорит:

— Надо йтэнскую машину брать. Классная вещь. Если че, она сама объяснит, что ей надо.

А Бриллиант:

— В задницу Йтэн вместе с их крыльями — они горючее жрут, как сволочи, на вираже неподъемны, броня слабая. Не, надо имперскую пташку, лучше всего — «Стерегущий», пятой модификации или шестой. В работе — скрипка ваще.

Козерог:

— Да ты опух! «Стерегущие» — для асов, они ж на каждый чих и пук реагируют, скрипка твоя! Кто на таком не летал — тот еще на старте гукнется. Нафиг.

Фэнси:

— Ну да, ну да. Я б тоже не стал связываться с имперскими — самое дело тэффский. Дешево и сердито.

Рыжий уже на повышенных тонах:

— Да на тэффских даже сами тэффяне не летают! Это ж не машина, а гроб с крылышками! Там регенерация дохнет как моль, ты чего!

Бриллиант кричит:

— Я говорю — имперский, нах! Они, хоть, надежные!

Козерог:

— Ты че, моего товарища угробить хочешь?

Тут еще несколько бойцов подошли — мужчины, с которыми я еще была почти не знакома, и спросили, что за шум, а драки нет. И им начали объяснять, они вступили в дискуссию — и про меня все забыли.

Поэтому я тихонечко села поближе к дисплею и стала листать объявления и читать характеристики.

И тут меня очень скромно спросили:

— Луис, можно сказать?

Я обернулась и чуть не умерла на месте. Ко мне подошел Котик и сел рядом на краешек кресла. И спросил:

— Я тебе не мешаю?

Я еле собралась с мыслями и говорю хрипло:

— Нет, что ты.

И он аккуратно сдвинул несколько объявлений и одно увеличил. И говорит:

— Смотри. Это наш кораблик, лавийский. В управлении он несложный, а вооружен очень прилично. И у него довольно хорошая скорость на маневре в физическом пространстве.

Я слушала Котика, и мне нравились крылья. И мне нравилось, что Котик не кричит и не суетится вместе со всеми. И я была просто счастлива, что он со мной заговорил.

И я попыталась схохмить:

— Это че, единственный во Вселенной звездолет без недостатков?

Котик наполовину отвернулся, но я заметила, что он улыбнулся, и говорит:

— Он с недостатками. Там управление на двоих раскидано. Правда, можно объединить, но заморочечно.

Кажется, я покраснела.

— Откуда ж, — говорю, — я возьму пилота?

А он уже явственно улыбается и говорит:

— Может, сам найдется.

И тут ко всей нашей компании подошел Чамли. Поинтересоваться. И когда увидел, что мы с Котиком разговариваем, направился прямо к нам. Выглядел он абсолютно спокойно, я и не дернулась, поэтому дальнейшее для меня оказалось совершенной неожиданностью.

Не привыкла я еще к этому миру — меня тут слишком хорошо встретили.

А Чамли подошел вразвалочку и, уже совсем рядом с нами, фокусным каким-то неуловимым движением выхватил пистолет и приставил ствол Котику к виску.

Я сразу превратилась в лед внутри. И замерла, боясь пошевелиться.

А Чамли говорит:

— Слышь, Луис, мужики хотят с тобой работать — ладно. Хрен с тобой и хрен с ними. Но эти твои фортеля мне надоели в натуре. Волкине грызутся из-за всякого паршивца, которому цена — шоколадка. Так что выбирай: или я его шлепну — и нет больше повода, или ты отваливаешь.

И взводит курок. И Котик бледнеет и зажмуривается, а я понимаю, что это совсем не шутка. И говорю:

— Я отваливаю. Чамли, я все принимаю, со всем соглашаюсь и делаю, как ты скажешь. Только опусти пистолет, пожалуйста.

Чамли пистолет спрятал и ухмыльнулся.

— Я, — говорит, — тебя раскусил. Я понял, че тебя цепляет. С тобой, малыш, договориться можно, даже просто. Ты меня не обманешь. Потому что знаешь — если обманешь, я эту суку кружочками нарежу. Ты еще со вчерашнего дня в курсе, что я могу. Мне пофиг.

Я сижу и киваю. И вдруг слышу, как вокруг тихо. А Чамли говорит:

— Умница. А с этим я еще пообщаюсь по душам. Ты выбирай корабль. Все путем.

А сам Котика дернул за плечо — и они ушли вдвоем. А я так и осталась там сидеть. Я только изо всех сил старалась не разреветься — а то еще все догадаются, что я женщина, и вдобавок будет скандал, что я обманщица…

А Рыжий говорит:

— Ну, Чамли перегнул чуток…

А Козерог:

— Ну, ты выбрал машину?

Я говорю:

— Угу. Вот этот. Лави. Класса «Легионер». Ничего, как думаешь?

— Ничего, — говорит. — Даже очень. Но там же управление на двоих раскидано?

— Да, — говорю, — знаю. Может, пилот найдется. И потом, управление, вроде бы, можно объединить… только заморочечно.

Я весь день была жутко занята и была бы не прочь еще больше чем-нибудь загрузиться и устать, лишь бы не думать ни о чем. Козерог мне объяснил, как — и я выставила на Базаре объявление, что продаю старый мортисянский грузовик на запчасти. Потом я уран меняла на корабль. Друзья помогли мне поторговаться, потому что бывший хозяин кораблика, горбатый человечек по имени Урли, на ходу подметки рвал и норовил меня просто ограбить. Крылья были очень хороши, просто — очень. Я их заправила, погрузила запас провизии, обзавелась отличной аптечкой, зарядила ракетницы — и кто бы из моих подруг с Аллариа видел, как это все было красиво!

Машина только что сошла с конвейера — броня на солнце сияла, как зеркало. И мы с Козерогом на этой сияющей броне написали черной и серебряной краской мое название, на удачу: «Мать».

Козерогу не нравилось. Он предлагал: «Вдова», на здешнем жаргоне — смерть, и уверял, что это гораздо более стильно. Но я сказала, что у нас первый личный боевой корабль всегда называют в честь Вечной Матери Сущего, чтоб она охраняла пилота. И он перестал спорить — в каждом мире свои суеверия, а чужие суеверия здесь уважали.

Вся стая приходила смотреть. Они мне сказали, что звездолет надо обмыть, в смысле — выпить за него чего-нибудь ядовитого, но я сказала, что им выпивку куплю, раз такой обычай, а сама не буду. У меня иммунитета нет.

Они согласились.

И вечером охотники из нашей стаи пили, а я просто сидела с ними. Мне ужасно не хотелось уходить — жильем каждого из пилотов традиционно считался звездолет, так что мне теперь было куда уйти, но там пришлось бы сидеть одной. Мне было очень грустно.

Козерог и Рыжий разговаривали со мной и пытались даже меня утешать. Особенно Рыжий — он считал, что во всей этой истории он виноват: это он меня вчера напоил, я принародно сболтнула лишнее, кто-то сказал Котику, кто-то Чамли стукнул и все такое.

И Рыжий говорил:

— Луис, ну ты ж нормальный мужик, ну тебе это надо? Ну ладно б ты был псих, вроде Чамли, но ты ж раньше, как будто, не увлекался?

Я говорю:

— Угу.

А Рыжий:

— И вот нафига ты начинаешь? Че он тебе дался? Тут полно девок, попадаются даже очень шикарные девки — если б ты вчера тут не митинговал, как ты его любишь, у тебя б давно на шее толпа девок висела.

Я говорю:

— Вот только не хватало мне толпы на шею.

Козерог смеется, а Рыжий опять за свое:

— У меня, — говорит, — полно подружек. Хочешь, познакомлю? Ну гораздо ж круче, чем это непотребство, — и в ярких красках, не жалея эмоций и огня, описал непотребство, да так, что мне захотелось немедленно пойти и пристрелить Чамли.

Козерог говорит:

— Ну че ты к нему привязался? Ну в каждой башке ж свои тараканы!

А Рыжий говорит:

— Да я просто не могу смотреть, как человек мучается из-за какой-то фигни! Я щас пойду приведу какую-нибудь девку. Я ей объясню, в чем дело, и пусть она устроит ему небо в алмазах, и назавтра он и не вспомнит об этой своей блажи.

И ушел. А я подумала — ну я и попала.

А Рыжий был человек слова.

Через пять минут он вернулся с девкой, хотя у нас на Аллариа и на Мортисе не принято называть женщин таким словом. Это неприлично, потому что значит — женщина, бросающая своих детей, чтобы их воспитывали ее мужчины.

У этой особы была идеальная генетическая карта.

Она была точь-в-точь как те женщины, которых охотники из стаи рисовали на своих звездолетах. У нее была большая красивая грудь, роскошные волосы, длинные ноги, яркие глаза и холеные руки. И модный минимум одежды. И светящаяся пыль вместо пудры. И она мне совсем не нравилась.

В ее красивом лице было что-то нехорошее. Она совсем не хотела быть моей подругой, и не хотела, чтобы ее приласкали, и я вообще не понимаю, чего она хотела. И не по-настоящему улыбалась великолепными зубами — и сразу замечалось, что их у нее тридцать две штуки ровно.

Я вспомнила Хэзел, с ее сожженной кожей, с рубцом на щеке, с выцветшей челкой, бедную мою Хэзел, которая была мне как сестра — и мне стало неприятно от того, что пришла эта барышня.

А она говорит:

— Скучаешь, мальчик? — хотя по ней заметно, что ей это совершенно не интересно.

— Нет, — говорю. — Веселюсь.

И она жеманно захихикала. И я поняла, почему Рыжий сказал про нее «девка». Я хотела сказать Рыжему, что мне не хочется больше общаться и что я спать пойду, но Рыжий вместе с Козерогом уже куда-то провалились. А девка поправила блестящие кудри и говорит:

— Купи мне выпить и чего-нибудь сладкого.

Я говорю:

— Зачем?

Она рассмеялась и отвечает:

— Зачем, зачем… Затем!

Я говорю:

— Давай, я куплю, ты поешь и уйдешь?

И она посмотрела на меня, сузив глаза, как сердитая лиса.

— Не обижайся, — говорю. — Просто у меня настроение плохое.

Она встала, посмотрела на меня сверху вниз и говорит:

— Да вот еще — на тебя обижаться. Много чести. Подумаешь. Извращенец несчастный.

И ушла странной походкой — вся нижняя часть туловища у нее двигалась, как вывихнутая. Мне показалось, что она все-таки обиделась и решила в ответ обидеть меня. Я только никак не могла взять в толк, почему — ведь ей самой не слишком-то хотелось со мной оставаться.

Она подошла к мужчине, который завязывал свои длинные волосы бантом на затылке и звали его Гад. Он улыбнулся, и она уселась к нему на колени, как в кресло, и вид у нее в мою сторону сделался совершенно победительный. А Гад погладил ее по спине, чего-то налил и принялся разговаривать с Фэнси, будто ее и не было.

На месте этой женщины я обиделась бы на Гада, а не на меня. Но я ничего не знала о местных нравах. Возможно, у нее и был какой-нибудь внутренний резон.

Мои товарищи ушли, разговаривать мне стало не с кем, и я решила тоже идти домой.

Пробираясь к дверям в темноте и дыму, я услыхала, как Чамли болтает с Бриллиантом и еще с кем-то из своих друзей. Я просто автоматически прислушалась, потому что болтали они обо мне, даже притормозила в тени, благо они сидели в нишке, где горел свет, и меня не видели.

— Да этот Луис — смешной парень, но, вроде, ниче так, — говорит Бриллиант.

— Только он был где-то извозчиком, — говорит мужчина совершенно без волос на голове. — Это не трофей, это его грузовик — я такие штуки чую. В драке он будет ваще никакой.

— Ну, есть же реакция кое-какая, — говорит Бриллиант.

Чамли хмыкнул и говорит:

— Это ему в деле не поможет. Он нездешний. Слишком нервный. До всех дело есть. Вы еще увидите, как он в ближайшем бою накроется. Да еще этот «Легионер» у него с двойным управлением. Какой пилот пойдет к такому лоху.

Бриллиант говорит:

— Его Козерог прикроет. Он Козерогу нравится.

А Чамли:

— Ну да, дел у Козерога в бою не будет, как за чужим хвостом следить.

— Такого не прикроешь, — говорит тот, без волос. — У такого два варианта есть: он либо сунется под ракету, если не трус, либо, если трус, вывалится нафиг из драки, — и хихикнул.

— А пусть попробует вывалиться, — говорит Чамли. — Тогда я его сам сожгу.

— Знаешь, Чамли, — говорит Бриллиант, — все-таки, ты на него просто взъелся из-за…

А Чамли — трах кулаком по столу!

— Я взъелся?! Ты, Бриллиант, врубись, как он себя ведет. Он же просто поля не видит. Сам себе проблем хлопочет. Ну и огребет по полной.

Бриллиант только вздохнул.

— Ну да, — говорит, — похоже, ты прав.

— Еще бы, — говорит Чамли. — Так что Рыжий с Козерогом с ним играются — пусть. У Козерога припадок гуманизма случился — бывает. Недельку — полторы поиграются до следующего дела, а потом он накроется. И все, нах, думать забудут, как там его звали.

Безволосый говорит:

— Точно. Слышь, Чамли, а у тебя сменные модули для наружки остались, нет?

И я поняла, что насчет меня разговор закончен и что все со мной уже ясно. И побрела прочь.

Что было обидно, так это что они правы.

Я поняла, что я — пилот грузовика — сдуру вообразила себя грозой Простора, хотя бои вела только пять раз в жизни, и то — на симуляторе. И что я купила на деньги, принадлежащие Мортису, великолепную боевую машину, которую не умею водить. А вдобавок, тем, что я тут осталась, я соглашаюсь принимать участие в этой помеси корсарства с терроризмом и убивать людей — и меня извиняет только то, что они убьют меня первые.

Я брела по космодрому, освещенному прожекторами, под чужим черным небом, и думала, что мне сейчас надо попробовать разобраться в пилотировании этого чудесного звездолета и как-нибудь добрести на нем до Аллариа. Где и сдать его властям в счет проданного урана. И получить года три штрафных работ, а потом навсегда лишиться пилотской лицензии и устроиться работать ассенизатором или грузчиком, потому что после каторги меня больше никуда не возьмут.

У меня от слез все перед глазами расплывалось — но я все-таки увидела, что на платформе амортизатора моей машины кто-то сидит. Я вытерла слезы, а он встал.

Меня ждал Котик. С пластиковой торбочкой и ноутбуком. И его белокурая грива перевязана сзади ленточкой, как хвост у жеребенка.

И его тут появление мне резануло ударом ножа в сердце.

— Ты что тут делаешь! — кричу. — Тебе что, жить надоело?!

А он улыбается и мотает головой.

— Луис, — говорит, — я тут случайно слышал, что тебе пилот нужен. А я как раз больше всего люблю эти «Легионеры». Соскучился по ним, понимаешь. Ты меня возьми, пока лучше не найдешь, ладно?

— Ты сумасшедший, — говорю. — Просто псих и не лечишься.

А он кладет ноутбук на землю, прижимает руки к груди, смотрит на меня хитренько и весело и говорит:

— Ну шкип, ну пожалуйста! Я буду пахать — ну день и ночь, вот увидишь!

Тогда я опустила трап и отперла люк.

— Заходи, — говорю. — Ты сам не знаешь, что творишь.

— Нет, — говорит. Нежно. — Знаю.

Я в звездолете поняла, почему его зовут Котик. Он осматривался точно, как кошка или как мангуст. А мне хотелось любоваться им. Но просто любоваться не вышло, потому что я заметила у него на шее, из-под воротника, длинную красную полосу. След от ремня или от куска кабеля, к примеру. Здорово.

— Стой, — говорю. — Это что?

Он ужасно смутился, говорит: «Ничего», — и тянет воротник вверх.

— Как это — «ничего»? — говорю. — А ну покажи.

Так, наверное, не следовало делать, потому что это выглядело ужасно бесцеремонно, но я вытряхнула его из рубашки. Он оказался гораздо сильнее, чем девушка его комплекции, но сопротивлялся довольно условно. И то, что я увидела, меня здорово вывело из равновесия.

— Так, — говорю. — Работа Чамли?

Пожимает плечами. Говорит в сторону:

— Ну… так.

— Ты поэтому ушел? — говорю.

— Ну, вроде, — говорит, — и поэтому тоже. У всех есть свой предел, понимаешь? Мой номер шестнадцатый в этой стае, конечно, и я, как принято считать, для Чамли боевой трофей и личное имущество — но и я так больше не могу. Достало.

И в глазах у него вдруг появляется такой острый огонек, какого никогда не бывает у киногероев. Как у Козерога. Мне это, наверное, должно было показаться вульгарным, но не показалось.

— Ладно, — говорю. — Снимай все остальное, а я принесу аптечку.

И он говорит: «Да брось, фигня», — но раздевается. А я беру обезболивающий бальзам и начинаю приводить его в порядок. И он сначала говорит: «Легче, блин!», и сжимает кулаки, потом: «Луис, кончай, щекотно!», и пальцы у него разжимаются, а потом: «Луис, ой, какого ляда ты делаешь!» — хихикает и краснеет.

А меня вдруг занесло. Я вспомнила все, про что читала, и что видела в кино, я вспомнила, чему меня учила Хэзел, о чем болтали другие девушки и даже о чем говорил Рыжий. И практически использовала эту информацию процентов на девяносто восемь.

И потом он открыл глаза, посмотрел на меня растерянно и спросил:

— Луис, а что это было?

А мне сделалось ужасно неловко, я одной рукой прикрыла то, что называю грудью, а другой — все остальное, и говорю:

— Ну… так.

А Котик говорит:

— Этого быть не может. Это магия какая-то. Чудо господь явил. Или, может, это у меня парапсихические способности прорезались, вроде ясновидения. Надо же, а я думал, у меня совсем крыша потекла, раз захотелось к мейнцу в экипаж напроситься по доброй воле, да еще после таких его слов…

И я поняла, что сейчас задохнусь, и мне стало смертельно страшно, и я почувствовала себя невероятно беспомощной, потому что я совершенно не хотела его обманывать, и я пробормотала какую-то несусветную бессвязную глупость, что я, конечно, самая страшная в их мире женщина, и что я — мутант несчастный и уж точно не та женщина, на которую такой ангел, как Котик, может смотреть с каким-то интересом, и еще что-то — но Котик прижал палец к моим губам.

И говорит:

— Слушай, Луис. Может, ты и мутант, но это ничего не меняет. Ты, совершенно точно, не самая страшная женщина на Мейне, я знаю, о чем говорю. Но ты, уж точно, единственная на Мейне женщина, которая не стала меня гнать, когда я пришел, и я, видишь ли, теперь хочу остаться. Да и вообще, ты — женщина. Достаточно, я бы сказал. А те красотки, о которых ты говоришь — на их счет я бы усомнился. Я тут много всего видел. Ты ведь ничего не знаешь о моей поганой жизни.

— Я, — говорю, — просто жутко боюсь, что с тобой что-нибудь случится. Я тогда убью Чамли, но что это изменит. Я больше не хочу, чтоб умирали люди, которых я люблю.

А Котик обнял меня крепче, чем любая девушка, улыбнулся и сказал:

— Мы с тобой отобьемся от кого угодно. Я тоже умею драться. Ты веришь?

— Верю, — говорю. И я вправду верю, потому что у него в глазах эти острые огоньки бойца. — Конечно, верю.

Утром мы проснулись очень рано. Все еще розовое было от зари, и космодром был совершенно пустынный, как заколдованный город, потому что тут люди живут, в основном, по ночам, а на рассвете спят.

Но я привыкла рано вставать еще на Аллариа, а Котик не привык спать ночью и поэтому к рассвету выспался.

На нашей новой машине оказался дивный водоочиститель, поэтому уж мы могли себе позволить душ и все блага цивилизации. А потом я увидела, что Котик зашвырнул в угол свою рубаху в серебряных розах и блестящие штаны и надел рабочий комбез и куртку из своей торбочки. И волосы снова завязал ленточкой. И стал похож не на звезду экрана и героя-любовника, а на старшеклассника на практике. Правда, тоже киношного.

— Жаль, — говорю. — Раньше было красивее.

— Прости, Луис, — говорит. — Просто, кажется, так сейчас будет лучше.

И я, глядя на него, подумала, что глупо постоянно ходить в скафандре, что еще надеть шлем — и вид будет совсем как у ипохондрика, который чужого мира боится до одури. Хотела снять, но Котик сказал:

— Не снимай, пожалуйста. В нем надежнее.

— Ага, — говорю. — Будто я боюсь болезнетворных микроорганизмов.

— А если и боишься, — говорит, — кому какое дело? Знавал я одного парня, так он, как увидит какого-нибудь незнакомца, сразу грабки спиртом протирает, потом — глоток внутрь, а по вене — шприц биоблокады. На всякий пожарный. Кто-то ему рассказал про гуршгианскую проказу, так он жутко боялся подцепить.

— Не подцепил? — говорю.

Смеется.

— Нет. Спился. Так что не парься. Что ваще может быть нормальнее, чем пилот в скафандре?

Потом мы взяли пульверизатор с красной краской, вышли наружу и крупно написали на покрытии: «Блок Луиса. Не занимать, а то он вернется и даст в ухо». А потом уже, со спокойной душой, улетели проверить машину.

Особенно далеко мы не забирались. Так, «прыгнули» тысяч на пятьсот километров, только чтоб посмотреть, как он идет в гиперпространстве — до ближайшего астероидного потока. А там постреляли в астероиды. И в этом пробном рейсе я окончательно поняла, что такое Котик.

Сокровище.

Рассчитывал «прыжки» он не особенно лихо, но на этом я сама зубы съела. Зато Котик дивно вел машину в физическом космосе — мне случалось гостить у патрульных и смотреть маневры, но я в жизни не видала такого виража. Ни у кого. Он все забортное ничто просто собственной кожей чувствовал. Поэтому мы сразу решили, как разделим обязанности в бою — он будет выводить машину на цель, а я — стрелять, благо я, оказывается, вполне терпимо стреляла. Котик только сказал:

— Попрактиковаться бы на чем-нибудь пошустрее астероидов…

— Да, — говорю, — хорошо бы. Но не вижу мишени. Если только попросить кого-нибудь нас атаковать и пострелять понарошку.

— Угу, — говорит. — Давай Чамли попросим. А я случайно выстрелю не понарошку. Совершенно холостой, то есть, очень одинокой ракетой.

— Если мы, — говорю, — попросим Чамли, то еще на планете раздеремся.

— Ну да, ну да, — говорит. И улыбается со злыми огоньками в глазах. — Он в жизни мне не простит, что я свалил. Думаешь, им движет что-то вроде страсти? Фигу, я три года был его пилотом. Он привык к хорошей жизни, теперь ему будет сложно… разыскать кого-нибудь с хорошей квалификацией… и широкого профиля.

— Да, — говорю. — Ты крут.

— Я!? — фыркает и закатывается. — Нет, я?! — и тыкается мне носом в плечо. — Ты правда так думаешь? Нет, Луис, ты — просто чудо какое-то!

Ну да, думаю. Чудо. В перьях. Но ничего не говорю. Я была совершенно счастлива.

В штабе на нас смотрели, как на неведомую иномирную диковинку — с ноздрями на коленях, например. С любопытством и легкой опаской.

Козерог говорит:

— А ты, все-таки, прешь буром.

— Нехорошо, — говорю, — по-твоему, да?

— Да не то, чтобы, — говорит, — у нас тут свободный мир. Для тебя это хорошо. Но ты можешь переманить Чамлина пилота, а Чамли может тебя пристрелить. Но ваще вы оба — в своем праве.

— Кто кого переманивал? — говорю. — Если у вас тут свободный мир, надо думать, как себя вести, чтобы твои подчиненные хотели с тобой остаться.

А Козерог хмыкнул и пробормотал что-то вроде «Ну-ну».

Рыжий в разговор не вмешивался — он сидел в уголке, под розовым светильником, и обнимался с двумя женщинами. А если на меня и на Котика случайно смотрела женщина, то вид у нее делался, как у мортисянской госслужащей из департамента Службы Контроля — означал, что мы оба преступники, подлежим насильственной стерилизации и ссылке в генетически нестабильную зону, как носители признаков, не подлежащих передаче по наследству.

Рыжий на меня так не смотрел — но на Котика смотрел очень похоже. Вероятно, думал, что это у него генетическая карта за двоих неблагоприятная. Но вообще-то, к нам отнеслись лояльнее, чем я думала. Я, когда мы входили в штаб, держала руку на кобуре — так нервничала.

А теперь мне было неприятно ждать только разговора с Чамли. И успокаивало только то, что общественное мнение скорее за нас, чем против.

А Чамли появился с помпой, с целой свитой, как средневековый вельможа или вождь племени. С ним были Бриллиант, Гад, тот его друг без волос, которого все звали Череп, незнакомый мне мужчина со стальными шипами в крыльях носа и юный красавчик, бледный, темноволосый, в змеиной коже. И в повадках у него тоже было что-то змеиное.

Чамли подошел — и я встала.

А он оглядел меня с головы до ног и усмехнулся.

— Это не ты, — говорит. — Это — он. И он за это еще заплатит.

И тут у него глаза расширились. Я первый раз увидела, что Чамли удивился. А потом увидела, чему — Котик, оказывается, стоял рядом со мной и в руках у него был пистолет. И он держал Чамли на прицеле.

Чамли говорит:

— Ого. Ты еще трепыхаешься?

А у Котика лицо каменное и искорки в глазах. И он говорит:

— Чамли, ты мне денег должен.

Чамли удивился еще больше. Просто-таки поразился.

— Я, — говорит, — должен тебе? Сильно сказано.

А Котик говорит, тихонько, очень вежливо по своему обыкновению и очень серьезно:

— У тебя, Чамли, счет в Лавийском Имперском Банке, оформленный на анонима, и из суммы счета моих — восемь процентов. Доля пилота в общаке, которую ты демонстративно не принимаешь во внимание. Но я с тебя, милый, ничего требовать не собираюсь, раз уж у нас громкий развод со скандалом в столичной прессе. Тебе может на старость не хватить, если доживешь. Просто оставь нас с Луисом в покое.

А вокруг стоит гробовая тишина. И у Чамли дергается мускул на скуле. А томный красавчик в змеиной коже обнимает Чамли за шею и лениво говорит:

— Чамли, солнышко, нефиг портить себе кровь из-за всякого урода. Пошли отсюда?

Я видела совершенно точно, что одну секундочку Чамли хотел сбросить с себя его руку и сделать что-то ужасное. Но ухитрился загнать все извержение вулкана вместе с землетрясением куда-то внутрь, притянул красавчика к себе и сказал свите невероятно ровным голосом:

— Как они мне насточертели, блин. Пошли выпьем.

Железной выдержки человек.

А Чамлина свита сделала вид, что этой реплики Котика никто не слышал. Но все слышали, и это, по-моему, произвело впечатление. Это тоже выглядело, как гладиаторский бой, только на арене теперь были я, Котик и Чамли, а зрители готовы были делать ставки на то, у кого первого сдадут нервы.

Только Козерог в этом не участвовал. Он не любит развлекаться чужими скандалами. И пока все сплетничали о наших с Чамли делах, он сидел со мной и рассказывал о тактике ведения боя у лавийцев. А когда твой товарищ отказывается слушать сплетни о тебе, это не меньше, чем помощь в космосе. К тому же он не только не смотрел на Котика, как на патологическую особь, а даже сказал довольно дружелюбно:

— Знаешь, малыш, а ты, пожалуй, даже покрепче, чем я думал.

Это тоже было очень много в такой момент. Я была ему ужасно благодарна. Он до сих пор мой ближайший товарищ.

Мы думали, что у меня есть неделя, чтоб освоиться с новым кораблем и попрактиковаться в поединках, хотя бы на тренажере. Но человек предполагает, а Вечная Мать располагает.

На следующий день я продала грузовик какому-то человеку с лицом в мелких желтых пятнышках. У меня уже был кое-какой опыт торговых сделок, поэтому удачно продала, даже дороже, чем рассчитывала. Тут самое главное — когда тебе объясняют неприличными словами, что товар никуда не годится, ответить такими же неприличными словами, что товар на самом деле очень хорош, а покупатель ничего не понимает. И при этом не улыбаться. Самое принципиальное — не улыбаться, даже если очень хочется. А то покупатель подумает, что ты его держишь за полного идиота, и обидится.

Так вот, я, конечно, продала грузовик, взяла за него боеприпасами, едой и медикаментами, и только самую малость — золотом, на всякий случай. И вернулась домой, а Котик мне и говорит:

— Луис, нас зовут в штаб. Стая летит на дело.

— Э-э, — говорю, — с какого перепугу?

Котик пожал плечами и отвечает:

— Чамли чего-то там накопал и теперь торопится. Мне тоже не очень это нравится, но нас с тобой никто спрашивать не будет. И если мы отмажемся, то потом ничем не отмоемся.

У меня ноги стали ватные от ужаса. Я поняла, что времени чему-то учиться у меня уже нет совсем, и что остается уповать только на небеса, в смысле — не на Простор, а на тех, кто обитает в метафизических небесах — на Праматерь, например.

Котик взял меня за руку и говорит:

— Не психуй, прорвемся как-нибудь.

Мы пришли в штаб. Там было тихо, светло, никто не пил ядовитые смеси и не было женщин. Весь народ собрался у большого плазменного экрана, а на экран была выведена карта системы, которой я никогда раньше не видела. А сидели так — с одной стороны Козерог, Рыжий, Фэнси и мы с Котиком, а с другой — Бриллиант, Гад и Череп, и стояло развернутое кресло для Чамли. Но красавчика в змеиной коже тоже не было, и я поняла, что он — не новый пилот Чамли, а так, его приятель, с которым они веселятся в свободное время.

А Чамли пришел вместе с тем, со стальными шипами в крыльях носа. И они пришли не в обнимку, так что я догадалась, что этот мужчина, уж наверное, просто пилот, а не что-нибудь другое. Чамли тронул экран, так что ожила картинка, и говорит:

— Вощем, мне птичка на ушко шепнула, что хитшане со своей базы на Надежде-15 будут груз вывозить.

Гад говорит:

— Сырье какое-нибудь? Радиоактивное дерьмо небось?

А Чамли говорит:

— Точно, сырье. Но не то, чтоб очень радиоактивное. Берчатий.

Все оживились. Штука дорогая и редкая, идет на всякие сверхпрочные и сверхтугоплавкие сплавы. Здесь, в мире, где оружие — вещь близкая к самой важной на свете, он должен бы вообще на «ура» продаваться.

Рыжий говорит:

— О, круто. И скажи, что его везут на старом грузовике, вроде Луисова.

А Чамли:

— На трех. Не таких увечных, но все же. Патруль Хитши их провожает до зоны «прыжка», а дальше никому и не нужно.

Наши тоже так делали. В гиперпространстве кораблю ничего извне не грозит — если только что-нибудь не заклинит и ты не вывалишься в физический космос. В пункте отправления проводят, в пункте назначения встретят. Дешево и сердито.

Бриллиант говорит:

— А конвойных много будет?

А Чамли:

— Стандарт на Хитше — трое на грузовик.

Козерог говорит:

— Нефигово. Их девять, плюс грузовики — а нас восемь. То есть, мы, конечно, крутые, но они-то там тоже не только что вылупились — им же платят за что-то. К тому же у них рядом база, они, если что, подкрепление свистнут.

Чамли посмотрел на него, сморщился и говорит:

— Не свистнут. Столько там и есть, вряд ли больше. Не та там база, чтоб флот держать. А из дома не успеют, если не будем спать на ходу. И к тому же я думаю, что бой будет попроще, чем вы тут навоображали. Мы можем отвлечь патруль. А потом внезапно атаковать.

Фэнси говорит:

— Как это — «отвлечь», нах? Вызвать и показать черепаху?

Чамли усмехнулся и объяснил:

— Всепросто, как высморкаться. Один из стаи выходит в физический космос, когда они еще в зоне тяготения, и сходу разворачивается в атаку. Пара-тройка патрульных сразу ломанется крутить ему руки — а мы выходим через минуту-полторы. Главное — хорошо рассчитать «прыжок» — и всего делов.

Козерог говорит:

— Ну да, ну да. Иначе мы легко можем потерять двоих-троих, но это если не повезет. А так — одного, но с гарантией. Круто.

Гад говорит:

— А кто этот счастливчик, Чамли? Забавно, как это ты выбирать собрался. Лично мне, видишь ли, в ад для пилотов торопиться нет резона, мне пока и в этом мире интересно. На свои шансы ловить буду, но вот так под ракеты соваться…

И я вижу, что с ним все согласны. А Чамли усмехается и говорит:

— Тут думать нечего. У нас новый боец, так что я собираюсь проверить, чего он стоит. Луис их отвлечет, тем более что пилот у него — вполне еще ничего. И это будет вроде боевого крещения. А там посмотрим.

Все молчат и у всех лица совершенно потрясенные, только Череп нервно хохотнул. Козерог говорит в тишине:

— Ты бы, знаешь, счеты-то не сводил так откровенно.

А Чамли говорит:

— Я тут никого не держу. Боится — пусть валит отсюда к едрене фене.

Рыжий говорит:

— Здорово — он сваливает, а вся Мейна за неделю по твоим каналам узнает, что он свалил перед делом, потому что струсил за свою шкуру. Без подробностей, конечно. И куда, хотел бы я знать, он сваливает?

Чамли дергает лицом и говорит:

— Не мои проблемы. Или пусть докажет, что ему можно верить, или пусть хиляет отсюда. Я за него поручиться не могу — первый раз его вижу. Ты, Козерог, его где-то подобрал — но что ты о нем знаешь-то, собственно?

Козерог только плечами пожал. И взглянул на меня безнадежно.

Чамли говорит:

— Ну и все.

И у меня как-то само сорвалось:

— Чамли, я полечу. О чем речь. Только мне нужна хорошая лоция.

И на меня все посмотрели с любопытством и уважением. А Котик развалился в кресле и улыбался. Мы сделали такой вид, будто для нас это — самое обычное дело. Потому что, как говорится в одном древнем романе, нас точно убьют там, но нас еще вернее убьют, если мы туда не пойдем. И мы с Котиком, совершенно не сговариваясь, решили не терять лица.

Хотя было чертовски обидно умирать, когда только-только понравилось жить.

Чамли нам лоцию дал. Весьма приличную, кстати, тщательно считанную, собственноручно проверенную. Но когда отдавал дискетку, оглядел меня с головы до ног, и этот его взгляд означал: «Не воображай, что я поверил. Тебе и лоция смыться не помешает». А я постаралась на него посмотреть с дивным здешним выражением: «Мне, милый, твое мнение совершенно фиолетово». Но получилось у меня или нет, я так и не знаю.

А после этого Чамли, по своему обыкновению, ушел куда-то со своим новым товарищем и Черепом. Японимала, что мир этот космодромом не ограничивается, тут вокруг есть некий город или поселок, но я даже представить себе не могла, какие ужасные дела с криминальной окраской могут там твориться, поэтому даже не пыталась туда сунуться и посмотреть. А Чамли, конечно, ходил туда отдыхать и, как охотники говорили, оттягиваться. Но, я заметила, не все ходили. У многих, наверное, в своих машинах было дел по горло.

Бойцы меня просто затискали, когда Чамли ушел. Они ко мне пристали с напитками и советами, но у меня в голове был сумбур, и я почти ничего не понимала, кроме того, что никто не мог мне помочь по большому счету. Поэтому я им сказала, что мне надо пойти подумать, а потом поспать — и все согласились, что это правильно.

Я обняла Котика за шею, как тут полагалось ходить, когда хочешь изобразить совершенно наплевательское отношение ко всему, кроме любви, и мы ушли из штаба. И у Котика была фирменная равнодушная улыбочка ровно до тех пор, пока мы не поднялись к себе на борт и не задраили люк.

А в нашей каюте Котик встал на колени, обнял мои ноги и сказал снизу вверх:

— Девочка, а откуда ты прибыла на Мейну?

Я говорю:

— С Аллариа.

Котик кивнул и говорит:

— Нам с тобой самое время туда вернуться.

Я села на пол рядом с ним, чтоб смотреть глаза в глаза, и говорю:

— Дружище, Аллариа — это колония Мортиса. Да не просто колония, а гетто для генетически увечных. Но мы с тобой попадем не просто в гетто, а на каторгу при двойной силе тяжести. Я сравнительно привычная, а ты не выживешь. Y-хромосома — штука уязвимая.

Котик говорит:

— Я по-любому не выживу.

У меня прямо слезы на глаза навернулись, как он это сказал. С каким великолепным пофигизмом. И я говорю:

— Ты можешь остаться. Никаких проблем. Я доведу машину до места, а больше никому и не надо. Продержусь там как-нибудь эту минуту. В конце концов, я все равно в долгу у Козерога, он меня спас, а я ему с его друзьями за это отплачу. Но одна. Не хочу, чтоб ты гробанулся вместе со мной — зачем? И за что?

Тогда он дал мне подзатыльник. И говорит:

— Ты — мортисянская стерва, Луис. Вы на своем гадском Мортисе мужиков за людей не считаете, я наслышан. Ты, как все мортисянки, думаешь, что мальчики нужны только для развлечений, а друзьями они быть не могут. И что их перед серьезным делом можно отослать носик попудрить. Так?

Я почти рассердилась и говорю:

— Ты что, ты гонишь! Никогда я так не думала!

И тут он рассмеялся, и я поняла, что на самом деле он обо мне совсем не такого мнения. Просто хочет дать понять, что сам выбрал и мое общество, и приключения, с ним связанные. И что намерен со мной все поделить. И тогда мы стали целоваться, потому что были совсем не уверены, что у нас будет другое время на любовь. И получилось, что мы действительно сначала думали — только не о бое, а потом спали. И проснулись только следующим утром, перед самым стартом.

Мы с ним совершенно себя вручили Праматери, на ее милость.

Я все время старалась думать, что это — симулятор. Симулятор и все. Ни мы тут никого не можем убить, ни нас никто не убьет. Просто симулятор. Если облажаемся — нас просто выкинет из программы, а потом инструктор скажет, что мы огребли пересдачу.

Только внутри меня все равно кто-то твердил, что они — на государственной службе, а я бандитка, уголовный элемент. Что у них дети, мужья… а может, они мужчины и у них жены — я тогда ничего не знала о Хитше. Но что смешно — мне было не столько страшно, сколько стыдно. До того самого момента, как я выпала из «прыжка» в расчетном месте, и Котик развернулся раньше, чем я сообразила, что этот караван у нас в оптике — тот самый — мне было стыдно до ужаса.

А потом понеслось — и я про все забыла. Это уж была не пальба по астероидам. Они перестроились, так чисто и красиво, как танцоры в балете — и нас контратаковали двое, а остальные прошли сгруппированным строем. И я увидела, как ближайший грузовик дрейфует без огней, а уже потом поняла, что сама же и накрыла его электромагнитным импульсом — просто на автомате нажала — и что это правильно.

А двое скользнули мимо — и у борта разорвалась ракета, и нас отшвырнуло так, что секунду дышать было нельзя, а потом Котик очень здорово выровнялся, и я смогла стрелять, и я все ловила патрульного в прицел, а он выскальзывал, и я выстрелила, а Котик вывернул нас прямо из-под ракеты, и я успела удивиться, что мы еще живы, а потом нам в оптику плеснуло огнем — прямо в глаза — и я сообразила, что попала, и тут кто-то свалился на нас непонятно откуда.

Мне уже казалось, что прошел час, а не минута. У нас на хвосте висели трое, и Котику было от них никак не отцепиться, и тогда он развернулся и мы их встретили в лоб, и один куда-то провалился, и тут раздался грохот, от которого заложило уши, и стало тяжело и душно, но я догадалась, что зацепили по касательной и броня выдержала, и нас развернуло очень удачно, а он попал в прицел, как раз, когда атаковал, и перед тем, как он разлетелся в клочья, я очень-очень четко видела какую-то черную закорючку в красном круге у него на борту. Как мишень.

Может быть, название или номер.

А потом что-то оглушительно треснуло, и врубились аварийная регенерация и система пожаротушения, и на пульте что-то закоротило и искры посыпались, и я увидела, как патрульный разворачивается и даже как ракеты у него на консоли движутся, то есть он наводит их на нас, и это было жутко долго, Котик даже успел сказать, что нет связи с двигателями, или как-то короче сказал, но я поняла, и поняла, что это смерть, и это было ужасно медленно, и все клавиши западали под пальцами — и тут наш соперник превратился в огненную кашу, а нас развернуло и понесло, и выровняться уже не было возможности.

И я, кажется, отключилась на мгновение.

А пришла в себя оттого, что Козерог орал на связи:

— Луис, мать вашу, вы еще живы?!

Я хотела сказать, что мне больно дышать, что наши чудесные крылья превратились в жестянку, набитую мертвой электроникой, что Котик лежит в кресле, мокрый насквозь и белый, как бумага, что они потерялись, по моему хронометру, на две минуты десять секунд. И сказала:

— Живы.

И Козерог заорал:

— Вот и по кайфу! — и я почувствовала, как нас плавно тряхнуло, и стало легко.

Я поняла, что нас тормознули силовым полем, и что на борту, можно сказать, невесомость, потому что искусственная гравитация приказала долго жить. А Котик кашлял и держался за грудь, и улыбался, и показывал в оптику, но не мог ничего сказать из-за кашля. Я посмотрела и увидела, что бой еще вовсю идет, но мы в нем уже не участвуем.

Наша машина дрейфовала с астероидной скоростью, а вокруг была жуткая мясорубка. Рядом с нами плыли куски оплавленного металла, какие-то черные лохмотья, почему-то — совершенно целая и чистая панель воздухозаборников, только с бахромой из проводов с двух сторон, чей-то скафандр — но без тела в нем… Страшненькое было зрелище. И на нас никто не обращал внимания, из чего я заключила, что выглядим мы со стороны так же, как этот батальный мусор. И мне стало ужасно жаль машину, которая нам по крайней мере три раза жизнь спасла.

А Котик говорит:

— Плохо, что рули не фурычат. Нас могут случайно добить — и сказке конец. Обидно будет.

— Ну, так, — говорю. — Обидно.

Но до нас совершенно никому не было дела. Бой уже сместился от этой Надежды тыщи на полторы километров, и все были заняты тем, что тянули дрейфующие грузовики с убитой электроникой в разные стороны. А я все считала наших и патрульных, и никак не могла сосчитать, потому что скорости все еще были очень большие. Я не выключала передатчик, но в эфире только матерились, и если Котик и понимал что-нибудь, то мне было совершенно непонятно, о чем идет речь.

И тут вокруг начало происходить нечто очень странное.

В нашем бедном корабле начала медленно появляться тяжесть, и нас нежно прижало к креслам. Я подумала, что кто-то подцепил нас силовым буксиром вместе с грузовиком, но увидела, как Котик жмет на все подряд, сначала — подушечками пальцев, потом — кулаком — и поняла, что это не наши нас тащат.

А скорость все увеличивалась — и я увидала в оптике, как нас несет по спирали в какую-то чудную воронку — в этакий черный беззвездный провал в Просторе — а вместе с нами закручивает и бандитов, и грузовики, и патрульных. И что у всех двигатели работают по полной, но не справляются — а закручивает все быстрее и быстрее. И что траектория у нас — как у чаинок в чашке, когда размешиваешь сахар.

А скорость тем временем так возросла, что тело будто свинцом налилось, уже дышать тяжело и шевельнуться трудно. И у меня не хватает воображения представить себе, куда это мы дружно влипли, но я понимаю, что это очень и очень серьезная неприятность — но додумать до конца я не успела.

Тяжесть сначала выключила мне зрение, а потом — разум.

Первое, что мне в голову приходит, почему-то: «Стану поливать я цветик голубой, чтоб он рос в подарок маме дорогой». И эта глупость у меня в голове вертится и вертится в каком-то кровавом тумане, пока я не вспоминаю, что эти стишки я в детском саду учила. Двадцать лет назад. А сейчас я уже не там.

Но я не помню, где тогда.

Мне было больно везде. Меня будто били палками по ребрам. Но все-таки я сообразила, что живая, раз что-то чувствую, и очень осторожно открыла глаза. И увидела, что вокруг все красно. И сообразила, что это я в рубке нашего с Котиком многострадального кораблика, и что горит аварийный свет. И тихо так.

И я, конечно, первым делом посмотрела, как там Котик. А он лежал в кресле, как спящий, спокойно-спокойно, и из уголка рта у него стекала струйка крови, совсем черная в этом свете.

Я тогда забыла про все свои болячки, просто мигом излечилась. У меня теперь была самая чудесная аптечка из всех, какие я могла достать на Мейне — и я тут же ею воспользовалась. Я не помню, сколько у меня ушло времени, на то, чтобы запустить Котику сердце и помочь ему самостоятельно дышать — я только осознала, что он, по датчикам, не совсем мертвый, а после этого уж действовала по инструкции, как машина, очень быстро и очень четко.

И когда мой друг замечательный пришел в себя, я разревелась от счастья и почему-то начала его ругать:

— Вот, — говорю, — смотри, ты на Аллариа собирался, а тебе от ускорения худо. Просто от ускорения — как же мы бы стали жить, когда вокруг постоянно тяжело, а?

Котик чуть-чуть улыбнулся и шепчет:

— Луис, не нуди.

Я говорю:

— У нас все прекрасно, кислород идет. И мы сели. Куда-то.

— Почем, — говорит, — ты знаешь?

— Тяжесть постоянная, — говорю. — И направлена так, будто машина на амортизаторах стоит. Чувствуешь?

— Точно, — говорит, — не искусственная гравитация?

— Ну что ты, — отвечаю, — солнышко, тяжеловато для искусственной, и потом, она же убилась еще до того, как нас потянуло в эту штуку.

Котик оживился и приподнял спинку кресла почти до позы «сидя».

— Луис, — говорит, — а ты помнишь эту штуку?

— Ну, — говорю, — так.

— А ты не знаешь, где все? — говорит.

И меня бросило в стыд, потому что я еще ни разу не подумала обо всех, но тут же отпустило — я была занята, моему другу было плохо. И я сказала:

— Давай свяжемся.

Но передатчик был мертвый, как полено. И Котик сказал:

— Можно, я тогда посплю минуточку? — и отключился раньше, чем я среагировала.

А я вдруг вспомнила, что мне нехорошо. И тогда я почитала инструкцию, и выпила из трех бутылочек по очереди, как там было написано, и меня тоже очень чисто срубило.

Без всяких бредовых стишков.

Проснулась я от звона колоколов. Просто подскочила, потому что звук этот, по уму, мог мне только присниться, но я его абсолютно отчетливо услыхала наяву.

А в рубке уже совсем другое освещение, потому что в оптике не такая тьма кромешная, как раньше: в оптике — чужое белое небо, и ярко-белое солнце чужого мира. И из-за УФ-фильтров такое чувство, будто ты в отеле у моря на шикарном курорте. И раздается этот странный звук: «Бан-н-н! Бан-н-н!» И я спросонок совершенно не понимаю, как на это реагировать.

А Котик улыбнулся и говорит:

— Стучат, блин.

И я сообразила, что это за звук: это некто снаружи стучит по нашей обшивке чем-то тяжелым. А я-то думала, что в люк боевого звездолета, так, чтобы услыхали хозяева, можно постучаться только ракетой.

Котик говорит:

— Мы, наверное, сели ночью. А сейчас день. И кто-то из наших тоже здесь, жив и стучит.

Я говорю:

— Котик, я — глупая женщина, но я не понимаю, нафига стучать-то? Почему они тогда люк не вырежут?

Котик в ответ очень весело смеется и говорит:

— Ну да, ну да. Они вырежут, а тут — живые мы, которые тут же им наподдают, чтоб не портили чужую броню. Сначала надо убедиться, что мы не можем сами открыть.

Умно.

Мы оба влезли в скафандры и шлемы пристегнули. А потом пошли к люку и принялись его отдраивать. Это оказалось очень непросто, потому что электронная система контроля умерла бесповоротно. А кинематический привод заело, как всегда заедает, когда про него вспомнишь.

Но зато снаружи услыхали, что мы ковыряем кинематику, и перестали звенеть.

Минут через пять механизм сработал все-таки. Мы увидали наш дивный новый мир. И посреди нового мира стояли Фэнси и Козерог. Они были без скафандров и в очень странном виде.

На них были только штаны, сапоги и пояса с оружием и аптечками. И у них в руках были железяки металлоломного вида, а плазменный резак лежал в узенькой тени рядом с нашим бортом. И вид был такой, будто они стучались в дверь, потому что наша машина ушла в грунт метров на восемь, и люк теперь оказался очень и очень невысоко. И физиономии у наших боевых товарищей были очень приветливые.

Мы сняли шлемы, и сразу стало, как в духовке.

Козерог бросил железяку и радостно сказал:

— Так вы еще не сдохли, уроды!

А я спрашиваю:

— Вы атмосферу проверяли?

Фэнси говорит:

— А как же! Смотрю — Козерог сошел на берег и не окочурился. Значит, думаю, кислород тут есть. Народная примета такая.

Я говорю:

— А серьезно?

Козерог говорит:

— А серьезно, мой анализатор показывал кислорода сорок процентов. Пока не сдох.

Я говорю:

— А больше он тебе ничего не показал, пока не сдох?

Козерог говорит:

— Очень хорошую погоду. Кислорода много, вредных примесей нет, приятная теплая температура. Вокруг огромный классный пляж, и мы с Фэнси уж собрались идти купаться, только решили сперва зайти за вами.

Котик говорит:

— А где море?

Эти двое сложились пополам от смеха, а Фэнси простонал сквозь зубы:

— Вот ты, сладенький, и поищешь.

А я тем временем огляделась вокруг. И увидела, что все наши машины в сборе.

Они все лежали в белом горячем песке, кто — кормой, кто — боком, как игрушки, которые кто-то в песочницу из корзинки высыпал. А еще я увидела патрульный звездолет с Хитши, который закопался в песок носом. И в стороне от нас, в километре примерно, валялся хитшанский грузовик, разбитый почти вдребезги. И с моей точки зрения весь обозримый мир был — белесое небо, белый песок, над которым дрожал раскаленный воздух без вредных примесей с большим процентом кислорода, и белое солнце, ослепительно яркое. И яркий белый свет лез в глаза, как дым.

Фэнси говорит:

— Правда, тут клево?

Мы с Котиком переглянулись, потом — с Козерогом. И я сказала:

— Не нахожу.

Козерог говорит:

— Последний бой у нас был около Надежды. А это, получается, Безнадега. Правда, стильное название для базы? Теперь мы будем тут жить, если только у кого-нибудь электроника не уцелела.

Я говорю:

— Вот здорово. А что, у вас что-то с машинами?

И они опять начали смеяться, и я поняла, что это у них нервное, и решила пока к ним не приставать. И тут мы услыхали, как кричит Рыжий, откуда-то сверху, будто с неба:

— Эй, мужики!

Мы посмотрели. Он отдраил люк и стоял в проеме. И до песка было метров шесть, потому что его машина завалилась на правый борт.

Козерог кричит:

— Ты веревку какую-нибудь поищи или трос!

Рыжий кричит:

— Зачем?

Козерог:

— Удавиться, амеба! Если тебе не додуматься, как спуститься!

Рыжий исчез в люке. Из-за его корабля вышли Чамли, пилот Чамли и Череп. И пилот Чамли был совершенно зеленый, не землистого, к примеру, цвета, а нежно-салатового, какими обычные антропоиды никогда не бывают. И он сел на полоску тени и стал мотать головой.

Я присела рядом с ним на корточки и говорю:

— Тебе от жары плохо или ты ушибся? Ты отвечай быстренько, потому что стимуляторы на эти случаи разные нужны.

Не успел он мне ответить, как Чамли говорит у меня из-за спины:

— Наш Луис — ко всякой дырке затычка. И неустраним, как вирус. Круто.

Козерог говорит:

— Уймись уже, а?

А пилот Чамли говорит:

— Я не знаю, меня тошнит. У нас в мире так жарко ваще не бывает никогда. У нас всегда дождь.

Тогда я задрала ему рукав и вколола климатический стимулятор. А потом говорю:

— Надо проверить, как там Бриллиант и Гад. Может, они ранены и выйти не могут.

А Череп хохотнул и говорит:

— Вспомнил! Гад еще в бою накрылся. И Бриллиант, надо думать, с ним заодно — потому что егоуже давно не слышно.

Я посмотрела на машину Гада, всю черную от копоти. И на крылья Бриллианта, в песке по самую корму. И подумала — неужели внутри звездолетов их трупы? И мы даже не посмотрим?

И говорю:

— Чамли, надо проверить, как хочешь.

Чамли смерил меня взглядом и говорит:

— Что надо проверить, дак это можно ли воскресить электронику хоть у кого-то. Потому что лично ятут гнить не собираюсь. Может, придется из всех колымаг собирать пару годных в дело. А те две жестянки явно мертвые, невооруженным взглядом видно.

Я говорю:

— Козерог, это твой резак?

Козерог поднял резак и говорит:

— Пойдем, поглядим. Ты, похоже, прав.

Чамли говорит:

— Пойдете целые машины проверять.

А его пилот, еще бледный, но уже не такой зеленый, говорит:

— Брось, Чамли, тебе что, задницу напекло? Воздух есть, хавка есть, времени много — пусть они проверяют.

Чамли скрипнул зубами и пнул его в бок ногой. И говорит:

— А ты, Дождь, сиди и молчи, если, типа, самый немощный. Знал бы я, что ты так расклеиваешься, хрен бы я тебя взял, урод.

Я не успела уследить, когда Дождь вытащил пистолет. Я только услышала, как хлопнул выстрел. И Чамли схватился руками за грудь, и посмотрел на Дождя, и глаза у него были совсем детские — удивленные безмерно. А Дождь отвел со лба мокрые волосы рукой с пистолетом и говорит:

— Меня, Чамли, ни одна падла ногами не била. И не будет.

И Чамли упал в песок рядом с ним. А все стояли и смотрели.

Я его перевернула на спину и вытащила диагност из аптечки. А у него кровь текла сквозь пальцы, а потом потекла изо рта. И он сказал:

— Луис, я… — и замолчал. А через минуту диагност запищал.

Выстрел Дождя его так ранил, что надо было в клинику. Наверное, там сделали бы операцию, или заменили бы его сердце синтетикой. Но тут я ничего не могла поделать. И он сначала умер клинически, а потом умер совсем. И я стояла рядом с ним на коленях, в песке, как в горячей каше, и мне ужасно хотелось плакать над ним, хотя он был моим врагом.

А все охотники стояли вокруг и смотрели. Рыжий спустился, и ему Фэнси шепотом рассказал, в чем дело. А Козерог сказал, в конце концов:

— Ну че, Луис, тут уже ловить нечего. Его надо закопать и идти смотреть, как там Гад с Бриллиантом, да?

И я сказала — да.

Череп и Фэнси начали копать в песке могилу, около его звездолета. Дождь остался сидеть в тени и приходить в себя, а мы, все остальные, пошли смотреть.

Мы вырезали в броне у Гадовых крыльев маленькую дыру, чтобы ее легко было заварить, если что. И мы с Котиком пролезли в эту дыру, а резак отдали Козерогу, чтобы он пока открыл машину Бриллианта. И Козерог с Рыжим ушли.

В машине у Гада было прохладнее, чем снаружи, но пахло горелой изоляцией и было почти совсем темно. Мы разыскали фонарь и включили. И сразу стало видно и пробитые щиты, и сгоревшие ячейки. И пробираться вдоль отсека было неприятно, как внутри мертвого зверя.

Потом мы вошли в рубку. Там было светло из-за экранов обзора, и мы увидели Гада. Он ничком лежал на пульте управления, и весь пульт был залит кровью. Кресло висело под каким-то странным углом, а привязные ремни с одной стороны вырвало напрочь.

Когда мы переворачивали Гада, то почти не сомневались, что он необратимо мертвый. Но он матюгнулся сквозь зубы даже раньше, чем что-то высветилось на диагносте.

С Гадом вообще все было гораздо лучше, чем я думала. Его поранили осколки стекла, когда один дисплей разлетелся, и на ускорении он оказался в очень неудачной позе, поэтому его, конечно, помяло сильнее, чем могло бы. Но хватило стандартной аптечки, чтобы зашить раны у него на лице и вправить сломанные ребра. Поэтому мы просто накачали его стимуляторами и уложили поудобнее, чтобы он поспал, пока будет восстанавливаться.

Мы с Котиком уже выбирались наружу, когда услышали, как меня зовет Фэнси. Голос у него, почему-то, был панический, и мне это ужасно не понравилось, потому что ни трусом, ни истериком он не был совершенно точно.

И мы побежали, хотя это было очень непросто, потому что ноги вязли в песке. И еще издали увидали всю нашу компанию, которая собралась вместе и что-то рассматривала. Среди охотников был совершенно целый Бриллиант, который явно пришел туда своими ногами — а у них под ногами лежал мертвый Чамли, которого они так и не похоронили.

Я подошла и говорю:

— Что-то случилось, да?

А Фэнси говорит:

— Мы хотели выкопать поглубже, и наткнулись вот, — и показывает пальцем.

Песок осыпался, но яма у них, действительно, получилась глубокая. А на дне ямы я увидела мумию.

Мне никогда раньше не случалось видеть мумии не в кино, но я догадалась. Это был очень старый труп, который высох в горячем сухом песке до совершенно деревянного состояния. Это был труп антропоида, в черном мундире, черных узких штанах и магнитных ботинках. На рукавах мундира и на груди слева у него были нашивки в виде красного круга с черной загогулиной. Он при портупее, с пистолетом на поясе, с примкнутой аптечкой и с портативным передатчиком в нарукавном чехле. И все это мне что-то напомнило, но я никак не могла уловить, что именно. Но мне тоже стало очень серьезно не по себе.

Но я взяла себя в руки и говорю:

— Надо же. Тут уже кого-то когда-то хоронили. И он был вполне таким цивилизованным человеком.

А Козерог говорит:

— Луис, ты не дорубаешь. Это хитшанский патрульный, а не туземец. И я не удивлюсь, если он, гадюка, с того самого корыта, которое сюда навернулось вместе с нами.

Я говорю:

— А так вообще может быть?

А Котик говорит:

— Ребята, посмотрите вон туда.

Все очень резко обернулись, и мы увидели над хитшанским звездолетом, метрах в ста, я думаю, в небе — второй такой же звездолет, только перевернутый, как отражение в зеркале. И это отражение чуть-чуть дрожало в воздухе.

Я говорю:

— Это, наверно, мираж. Тут же пустыня, а в пустынях бывают миражи.

Рыжий говорит:

— Да, похоже.

А Фэнси:

— Тогда этот мусор — тоже мираж, — и показывает на мумию носком башмака.

Череп нервно хохотнул. Бриллиант говорит:

— А давайте ту колымагу откроем и поглядим, там жмурик или не там.

И Рыжий говорит:

— Вы как хотите, но лично я туда не полезу ни за что. Мне пофиг все живое, но если этот мертвяк там окажется, разинет хлебало и скажет чего-нибудь, то у нас будет третий жмур.

Череп опять расхохотался, а Бриллиант говорит:

— Как же он скажет, мертвый?

А Рыжий:

— А вот так же, как вылез из своей жестянки и в песок закопался.

Тогда я говорю:

— Мы все сюда свалились ночью, верно? — все покивали. — Ночью, — говорю, — никто не выходил, да? — все снова покивали и слушали внимательно. — Ну вот, — говорю. — Никто из наших не выходил, отлеживались, а этот бедолага вышел. И умер. А потом началась, например, песчаная буря. И его засыпало песком. А мы на него случайно наткнулись. А мертвые, конечно, не могут ходить. Это правда, Рыжий.

Я видела, что охотники хотят поаплодировать. Объяснение им понравилось, потому что в нем была, конечно, трагедия, но не было ничего из ряда вон выходящего. Им понравилось, даже если это была и неправда.

Я говорю:

— Давайте доделаем могилу и их все-таки похороним. А потом подумаем, что делать дальше.

Так они и сделали. А я сказала Чамли на ухо, что мне очень грустно и что я надеюсь на его легкую дорогу в чертоги Праматери, хотя я и не заложилась бы, что Чамли был верующий. И когда Фэнси с Черепом засыпали их с патрульным песком, я помолилась за них обоих. И на всякий случай нарисовала маркером на броне звездолета Чамли старинный знак, отгоняющий выходцев с того света и успокаивающий грешные души, которым нет покоя.

Мои товарищи все это видели, но никто ничего не сказал.

Потом мы до сумерек пытались привести в чувство хоть какую-нибудь навигационную систему. Мы замучились до полусмерти, жара и злость утомляли ужасно — но все, что помогло бы нам поднять хоть одну машину на орбиту и проложить курс меж звезд, безнадежно сломалось.

И мы никак не могли понять, почему. Все наши крылья будто попали под электромагнитный импульс — но тогда непонятно, почему везде работали системы жизнеобеспечения. Мы наперебой придумывали разные причины — но это ни к чему не вело. Какая-то непонятная сила просто привязала наши машины к этой раскаленной земле — и все.

И к тому же, хоть мы и были ужасно заняты, я думаю, у всех не шел из ума этот мертвый хитшанин. Наверное, поэтому вечером никто не торопился расходиться по своим машинам. Тем более что сутки тут оказались короче мейнских и вечер наступил очень быстро и довольно неприятный: белое солнце побагровело, белесый пейзаж сделался темно-красным, как ведро с кровью. И само собой думалось о Чамли, как он лежит в остывающем песке чужого мира, рядом с патрульным, который был ему врагом при жизни, и уже не понимает и никогда не поймет, как это печально и страшно.

И как-то само собой все собрались в нашем с Котиком разбитом корабле. У нас только два звездолета были рассчитаны на двоих — мой и Чамлин. У Чамли был имперский, тот самый «Стерегущий», который в деле скрипка и реагирует на каждый чих и пук — конечно, более просторный в смысле жилого пространства, чем наш, но туда все равно никто не пошел.

Даже Дождь. Он вел себя вовсе не как победитель.

Так что ребята принесли из своих машин спальные мешки и кое-как устроились в каюте и в ближайшем к ней отсеке. Бриллиант и Череп привели сюда Гада, Гада знобило, он дремал на ходу — и мы его устроили на моей койке.

А мы с Котиком устроились под распределительным щитом. Мы думали, никому до нас дела не будет, потому что никому нас отсюда не видно — но мы только один раз поцеловались, и на нас сразу зашипели из всех углов, что мы — извращенцы несчастные, сами не спим и другим не даем.

Целоваться мы перестали, но спать все равно не выходило. Котик мне сказал на ухо:

— Знаешь, что я думаю? Если в мире есть кислород и водород, значит, и вода должна быть.

— Хорошо, — говорю тихонько. — Вода — это хорошо.

— Луис, — шепчет, — я не об этом. В мирах, где есть вода, есть и жизнь. Закон.

— Здорово, — говорю.

— Луис, — шепчет, — я тебя умоляю! Какая это жизнь, а? Ты можешь себе представить?

— Мы, — говорю, — пока ничего не видели. Бактерий — вирусы засечь нечем, а больше ничего в этом пекле нет. Даже насекомых. Может, тут дальше вирусов и не идет.

— Угу, — шепчет. — Тех самых, которые превратили мусора в мумию.

— Ладно, — говорю. — Давай спать.

Котик меня обнял, уже не для поцелуев, а как человека рядом, когда кругом для людей все очень плохо, и я обняла его в ответ, и мы задремали.

Сквозь сон я услышала, как Череп пошел в гальюн.

И потом — как в отсеке около гальюна что-то грохнулось. Да так, что я испугалась за Черепа. Если это он упал в темноте, так и покалечиться недолго.

Я тихонько встала и включила аварийный свет. И увидела, что Череп сидит на полу и нервно хихикает, а лицо у него белое-белое, без кровинки, и зрачки широкие.

Я к нему подошла и подала руку. Он за нее уцепился и встал.

Я говорю:

— Ты не ушибся?

А он так и держит меня за руку. И говорит:

— Ты, Луис, нормальный парень. Я всегда знал, что ты — нормальный парень. Ты же веришь, что я ничем не закидывался сегодня, да?

— Да, — говорю. — Никто не пил, не курил, жвачки из мира Бриллианта не жевал и уколов себе не делал, кроме лекарств без побочных эффектов. А что?

Он захихикал, а глаза по-прежнему испуганные — и говорит:

— Вот видишь, я сухой, мозги в порядке. Я же не сумасшедший, правда, Луис?

Я говорю:

— Конечно, нет. Череп. Сумасшедший никогда не будет в себе сомневаться. Ты в порядке.

Тогда он взял меня за другую руку и говорит шепотом, как умеет только он — с невеселой такой улыбочкой:

— Луис, я только что вроде как Чамли видел.

Меня как током ударило. Я глажу его руки и говорю:

— Тебе показалось. Ты в порядке, но мы устали. Ты просто дремал на ходу. Бывает, знаешь.

А он улыбается и мотает головой.

— Нет, Луис, — говорит. — Я не спал. Я очень хорошо видел. Он из вашей рубки вышел, прошел вдоль всего отсека и вышел сквозь стену.

— Конечно, — говорю. — Конечно, тебе показалось. Люди сквозь стены не ходят.

Он хотел засмеяться, но удержался и фыркнул. Наверное, он понимал, что смеяться, в сущности, тут не над чем, но у него была привычка смеяться по всякому поводу, и он ничего с собой сделать не мог.

И он говорит:

— Люди-то не ходят, Луис. А привидения — еще как. Чамли же мертвый — тело у него в песке лежит закопанное, а душа бродит повсюду. Вот найдет Дождя и покажет ему козью морду.

Я про себя говорю: «Мать преблагая, пречистая, заступница, спаси нас и сохрани», — а вслух:

— Слушай, Череп, привидений не бывает. Тут, наверное, все-таки есть в атмосфере какая-нибудь гадость, проверяли-то небрежно… Ты только, — говорю, — никого не суети и не пугай, ладно? Всем и так плохо.

Тут он все-таки хохотнул. И говорит:

— Кого мне пугать! Некого мне пугать! Все и так в курсе.

Я обернулась. Вижу — в дверях отсека Козерог с Дождем стоят, Рыжий сидит на трубопроводе, а под щитом — Котик. И все слушают. И у Дождя лицо серое, шипы в носу — как рожки у улитки, а на виске — капля пота, хотя в звездолете и не жарко.

И я поняла, что Гад и Фэнси с Бриллиантом тоже узнают, только завтра. Кто-нибудь им непременно расскажет. Теперь уж нечестно не рассказывать тем, кто проспал.

Не по-товарищески.

И тогда я говорю:

— Вы что, верите в привидения? Вы, пилоты звездолетов, жители цивилизованного мира, физику знаете, анатомию — и в привидения верите?

Котик кивнул и вздохнул. А Козерог говорит:

— У Черепа с головой все в порядке. Как можно не верить в факт?

Я говорю:

— Это не факт, а галлюцинация. Вот если бы мы все его видели…

Дождь говорит:

— Я бы лично обошелся.

А Череп вскинулся:

— А тебя лично никто не просил стрелять в нашего товарища! Кто ты такой ваще! Он тебя где-то подобрал, блин, взял на дело — а ты, сука, его макнул за это, да?!

Дождь переменился в лице, но я уже знала его приемчик и схватила его за руку с пистолетом. И Козерог с Рыжим тут же взяли его на прицел. И он закричал:

— Вы все тут против меня, да?!

Тогда я говорю:

— Ребята, знаете, что? А если тут есть какая-то неприхотливая жизнь, невидимая простым глазом? И она так защищается: заставляет своих врагов разными способами друг друга убивать?

Эти слова их, как будто, чуть-чуть отрезвили. Лица у них сделались не такие бешеные. И я говорю:

— Ребята, вы же знали Чамли. Он со всеми своими пилотами обращался, как с крепостными. А Дождю и так плохо в этом климате, он сам по себе неадекватен немножко. Он дома не стал бы стрелять, нет. Он бы просто ушел. А тут ему и уйти-то некуда было…

Тут я увидела, что Дождь кивает, и руку он перестал вырывать. И мои старые товарищи убрали пушки.

Я говорю:

— Ребята, нам всем поспать надо. Мы все устали. Завтра будем вообще никакие, а это плохо. Кто знает, что тут завтра может случиться. Давайте поспим, а? Может, травничек заварить, чтоб нервы успокоить?

Рыжий проворчал, что ему лично требуется не травничек, чтоб нервы успокоить, и все с ним согласились, но у них все-таки хватило здравого смысла не пить яда в создавшейся ситуации. А то, как Козерог сказал, в следующий раз кто-нибудь увидит мертвого хитшанина, разгуливающего с маленькой полосатой улыбающейся медузой на поводочке. И мы выпили травника по старому мортисянскому рецепту, благо я еще на Мейне запаслась компонентами. Организмы у нас всех оказались совершенно разные, потому что Козерог с Черепом почти ничего не почувствовали, почти как мортисяне, только полегчало, зато Дождь и Котик уснули, где сидели, даже не допив, а Рыжий еле доплелся до постели. А мы втроем некоторое время сидели без света и пытались рассказывать шепотом забавные истории.

А снаружи по черной пустыне, без луны и почти без звезд, все проходили какие-то зеленоватые отблески, будто кто шарил по песку поисковым прожектором. Это было неприятно и непонятно. Мы тогда включили свои наружные прожектора поярче — и стало ничего не видно. И мы решили, что со всеми здешними нехорошими чудесами завтра разберемся, и тоже легли спать.

На следующее утро мы решили хорошенько осмотреть местность.

У нас, конечно, были и авиетки, и атмосферные модули, но они все были мертвые, и ничего не поднималось в воздух, а в большинстве даже вообще не заводилось. Единственный транспорт, который мы смогли использовать, выглядел совершенно невозможным образом.

У Фэнси оказался старый вездеход. Такая большая тяжелая штуковина, склепанная из листов брони, с обыкновенным двигателем внутреннего сгорания. И этот двигатель завелся. И вокруг распространился отвратительный запах и синий дым, а вездеход затрясся и зарычал, как хищник перед атакой.

Стаю это привело в восторг. Гад сказал:

— Мужики, вот клево, что Фэнси такой барахольщик. Вот выбросил бы он этот хлам — и пришлось бы идти пешком.

Фэнси говорит:

— Это тебе не хлам, это очень хорошая машина. Она мне осталась от отца. Он говорил, что она страшно надежная.

Гад ухмыльнулся располосованным лицом и говорит:

— А отец тебе не говорил, чтоб ты ее берег хорошенько, потому что ему она досталась от деда?

И я подумала, что Гад уже хорошо себя чувствует. Но ехать ему с нами все равно пока не надо. И говорю:

— Наверное, кто-то должен остаться охранять крылья, да?

Козерог говорит:

— Правильно, — и косится на звездолет Чамли.

Я говорю:

— Тогда давайте останутся Гад и Дождь. Гаду лучше не трястись на этой машине, чтоб швы не разошлись, а Дождь может получить солнечный удар. А тут, в тишине и в тени, они от кого хочешь отобьются.

Дождь говорит:

— Мы тут пока посмотрим, че там с грузовиком.

Козерог говорит:

— Ну, ты, Луис, дипломат.

А я говорю:

— Поехали, пока не началось самое пекло.

И мы отправились на разведку, куда глаза глядят.

На самом деле принадлежащая Фэнси семейная реликвия для путешествий по пустыне очень неважно подходила. Уже минут через десять машина нагрелась, как печка, а через полчаса Котик обжег сквозь рукав локоть, когда случайно прислонился к металлу. И еще от нее несло самым мерзким запахом, который можно себе представить, так что всех тошнило от сочетания жары и вонищи, и Бриллианта вырвало, в конце концов, и потом он минут пять увеличивал моему дешифратору обсценный словарный запас.

Зато когда мы отъехали километров на десять, на горизонте замаячило что-то, неопределенно большое и блестящее металлическим блеском. Мы немножко поспорили об этой вещи: Козерог говорил, что это здесь такие скалы, а Котик с Рыжим — что это какая-то постройка. Но что бы это ни было, мы могли узнать точно, только подобравшись поближе. И Фэнси сказал, что это вполне возможно, потому что у него с собой есть несколько канистр с топливом для этой машины, про запас, а Козерог сказал, что при такой жаре все это вонючее хозяйство может взорваться, и они начали пререкаться по поводу техники безопасности впервые за все время, которое я с ними была знакома.

А тем временем эта блестящая громада на горизонте определилась по форме.

Это был большой пассажирский лайнер. Он, как и наши звездолеты, лежал на песке, наполовину в него зарывшись. И когда я это поняла, меня начало мелко трясти, несмотря на горячий ветер в лицо.

А Козерог говорит:

— Вот, они так и не смогли взлететь.

А Котик говорит:

— Может они не смогли, потому что умерли еще в космосе?

И Бриллиант говорит мне:

— Луис, ты к ним ближе, дай им в глаз, чтоб не каркали.

Фэнси никого не слушал и вел свой тяжелый драндулет вперед. Мы проехали мимо куска радара, который торчал из песка, как ажурная калитка без забора. Потом — мимо чего-то неопределенного, блестящего, неправильной формы. И Череп хихикнул и говорит:

— Да они просто по частям разваливались.

АКозерог говорит:

— Это у нас не мир, нах, а какой-то остров погибших кораблей. Такие штуки просто так не происходят.

Я говорю:

— Какая-то космическая аномалия. Вы помните, как нас затянуло?

Рыжий говорит:

— Тогда бы сюда и астероиды затягивало. А так выходит, что только звездолеты.

И тут мы увидали, как на фоне лайнера что-то тихонько шевелится. Охотники сразу схватились за пистолеты, а я подумала, что та сила, которая нас сюда принесла, вряд ли побоится даже ракетной установки. И то, что там движется, слишком маленькое и слабое, чтобы иметь к ней отношение.

И я говорю:

— Только не стреляйте. Мне кажется, это кто-то выживший с лайнера.

А это существо встало на ноги. И мы все увидели, что это человек, причем — ребенок. Не то, чтобы совсем кроха, но и не подросток, а лет так пяти, много — семи.

Он стоял и смотрел на нас, опустив руки. На нем был белый комбинезон с зеленой веточкой на груди, а личико и руки у него оказались совсем черные — я не поняла, от здешнего солнца или он такой расы.

Я перескочила через борт, хотя кто-то попытался меня остановить, и побежала к нему. Наверное, он мог оказаться чем-то опасным, каким-нибудь подлым местным обманом — но не оказался.

Он поднял на меня круглые глаза, слишком яркие и слишком голубые, как у куклы, улыбнулся растерянной улыбкой и говорит:

— Тетя, мне пить хочется.

У меня руки дрожали, когда я флягу отстегивала. Я просто не могла себе представить, каково-то ему тут было, бедному. Но он спокойно попил и вернул мне флягу, так что я поняла, что от жажды он вовсе не умирает. А потом он повернулся к охотникам, которые остановили машину и подошли поближе.

— А дяденьки, — говорит, — с тобой, да? Вы из города?

Я говорю:

— Из какого города, малыш? Тут есть город?

А он странно улыбается, не по-детски, рассеянно, но при этом почти надменно как-то, и говорит:

— Город золотого размера. Там тени живут, а главный у них — золотой король. Город по ночам появляется, он летает на зеленых бусинках, а под домами там солнышко светит. Ты разве не знаешь? Хотя, вы, наверное, не из города. Вы из космоса. А город — вот он.

И тут я несколько секунд ясно-ясно вижу что-то вроде дворца из сплошного сияния, а потом — темноту, зеленые сполохи и какие-то темные крылатые силуэты. И чувствую совершенно безнадежный ужас — и вдруг понимаю, что ужас этот — не мой.

И пока со мной это творилось, мне было дико холодно, хотя вокруг стояла обыкновенная дневная жара.

Меня Козерог привел в себя. Тряхнул за плечо и говорит:

— Это уж точно нездешний парнишка. Я таких уже видел. Он — парапсихик. Но — сумасшедший. Дар не контролирует и бредит. Чувствуешь?

А малыш говорит Козерогу:

— Дядя, ты только не стреляй в теней. Они рассердятся и пожалуются золотому королю. А потом ты в город улетишь. Там солнышко плачет, а они бегают и смеются.

Козерог только головой мотнул. А я говорю:

— Ну что ты, милый, он не будет ни в кого стрелять. А как тебя зовут?

— Раньше, — говорит, — звали Дзерлинг. А теперь — Подарок. Так золотой король велел.

Я видела, что бойцам, даже Котику, очень сильно не по себе. Что этот зайчик их напугал больше, чем все мертвецы и космические аномалии вместе взятые. Но мне было не страшно и не казалось, что он — сумасшедший. Я чувствовала, что он видит что-то необычное — но почему это непременно безумие?

Фэнси говорит:

— Слушай, Подарок, или Дзерлинг, как там тебя, ты сказал — в вашем корабле кто-нибудь живой остался?

Подарок на него глаза поднял — удивленные безмерно:

— В нашем?

А Фэнси:

— Ну в вашем, — говорит, — в вашем! Вот в этом, — и показывает пальцем.

Подарок улыбается, и опять с таким же странным выражением:

— Это, — говорит, — не наш корабль. Этот здесь недавно. А я тут сто миллионов лет. Я видел, как он падал. На нем была сеточка из солнца и тени вытекали. Его золотой король себе забрал.

Бриллиант говорит:

— Ну хорошо, не ваш. Но живые там есть?

А Подарок:

— А тени живые или нет?

Тогда Козерог говорит:

— Ничего мы от него не добьемся. Все это бред. Возьми его в машину, он, вроде бы, пойдет к тебе — а мы сами посмотрим, как там и что.

Охотники пошли к лайнеру, со мной остался только Котик, но не подходил близко. Я присела рядом с Подарком на корточки и говорю:

— Хочешь с нами поехать? Наверное, за сто миллионов лет ты соскучился один, а?

А он обнял меня за шею — оказалось, что ручки у него совсем холодные — и говорит мне на ухо:

— Я с тобой поехать не могу. Золотой король огорчится. Но ты — хорошая тетя, ты не бойся. Они тебе верят. А пока они тебе верят, птички-глазки ничего вам не сделают.

Я его на руки взяла. Он был совсем легонький, он был похож на одуванчик — личико черное, а волосы белые и пушистые. И он прижался ко мне и говорит:

— Моя мама — с другой стороны бесконечности. Я скучаю. Я бы тебя с собой позвал, но им тоже будет плохо без мамы. Они начнут себя плохо вести, и песок их скушает. А я с золотым королем буду играть.

Я говорю:

— Ты ведь дружишь с золотым королем, да?

Он улыбнулся совсем победно и говорит:

— Мы играем. Только он занят иногда. У него такая клетка, тяжелого цвета, из песочных волос, он туда тени собирает, а еще он играет с корабликами и птички-глазки пускает. Тогда я один остаюсь.

Я говорю:

— А может, съездим к нам в гости? Хочешь?

Тогда он ерзнул у меня на руках, чтобы я его отпустила — и я его поставила на песок.

И он сказал:

— Нет, у вас игрушек нет. И дяденьки меня боятся, и золотого короля боятся, и боятся, что я буду плохо себя вести. Знаешь, те, кто тут оказывается, не любят, когда я им в головы смотрю. А если мы играем, кто-нибудь обычно умирает. А тебе жалко будет. Так что я лучше пойду, хорошо?

И я поняла, что ни в коем случае нельзя его силой тащить, и поэтому кивнула. И говорю:

— Иди, если хочешь, конечно. А если все-таки надумаешь прийти…

Я ему хотела отдать маленький пеленгатор и объяснить, как он включается. Но Подарок рассмеялся и говорит:

— Мне эту игрушку не хочется. Я и так приду. Смотри.

И протянул ко мне ладошки, сложенные лодочкой. А в них появилась крохотная, очень яркая искорка и стала расти. И я несколько мгновений совершенно отчетливо видела, что это — маленькая-маленькая моделька нашего с Котиком звездолета, сделанная будто из расплавленного зеркала. А потом Подарок дунул на нее — и она взлетела из его пригоршни и прямо-таки растворилась в здешнем белом свете.

А Подарок помахал мне рукой и побежал по песку прочь от мертвого лайнера — легко, как никто из нас тут не передвигался. А от песка поднялось дрожащее сияние — и Подарок нырнул в него, как в воду. Я еще услышала, как он крикнул: «До свидания!» — а потом сияние спалось и все исчезло.

Я обернулась к Котику и увидела, что Котик спит.

То есть, он стоял в трех шагах от меня, с открытыми глазами, но лицо у него было отрешенное, как у загипнотизированного. И он не моргал и не шевелился, и поэтому был похож на выключенного киборга.

Я перепугалась до смерти, подбежала и принялась его тормошить. Но все обошлось — стоило мне до него дотронуться, как он сразу проснулся. И говорит:

— Луис, у меня голова болит что-то. И тошно. Тут так жарко…

Я облила его водой из фляги, и глаза у него стали немного поживее. И он спросил:

— А где тот мальчик?

Я говорю:

— Пойдем в этот корабль, там сейчас все наши. Там тень, рассказывать будет легче.

Тогда Котик взял меня за руку и пошел рядом. Рука у него была горячая и влажная — и я поняла, что для человека в здешнем пекле это совершенно правильно, а вот холодные пальчики у Подарка — это очень странно. И мы, держась за руки, подошли к люку, который оказался приоткрыт, и пассажирский трап был спущен.

Мы поднялись наверх и вошли в салон.

А в салоне был такой вид, будто тут сражались средневековые варвары. Все кругом покрывали пятна крови, которая засохла до почти зеленого цвета, все, что можно было разбить, разбилось, и на полу лежали мумии людей в форме и людей в гражданской одежде, причем — в таких позах, что было видно, отчего они умерли.

В основном, от огнестрельных ран. Но некоторых убили ножом.

В кресле около иллюминатора сидела стюардесса-киборг. Рядом с ней на коленях стоял Бриллиант и что-то рассматривал. И вздрогнул, когда услышал наши шаги.

Я говорю:

— Ты ее запустить хочешь?

А Бриллиант:

— Ее, блин, ни за что не запустишь. Ты только приколись, Луис!

Я отпустила Котика и подошла поближе. И увидела, что Бриллиант имел в виду. Он расстегнул на ней китель и рубашку, надрезал пластик и хотел, наверное, проверить аккумулятор — но аккумулятора там не было. Из нее сыпался белый песок. Из надреза на груди, из ушей, изо рта, из глазниц — сыпался и шуршал, сыпался и шуршал.

У нее на коленях, на кресле и вокруг уже целая горка песка насыпалась, а он все шуршал и шуршал, и это было вправду жутко.

Но тут в салон вернулись наши ребята, которые были в рубке, наверное, и в приборных отсеках. И вид у них был хмурый, а Козерог сказал:

— Тут та же самая история, как и у нас — вся электроника мертвая. Только тут еще из всех систем жизнеобеспечения песок сыплется.

Я говорю:

— Если бы мы так же передрались насмерть, как здешние пассажиры с экипажем, у нас тоже отовсюду песок бы посыпался.

Рыжий говорит:

— А где этот мелкий гвоздик?

Я им рассказала все, как сумела. Про город теней, про золотого короля, про птички-глазки и про то, как мелкий гвоздик сделал кораблик из света и растворился в воздухе. И они меня слушали очень внимательно. А потом Фэнси спросил:

— А как ты думаешь, Луис, он ваще настоящий человек? Или видимость?

— Не знаю, — говорю. — По-моему, не совсем человек. Может быть, частичка той силы, которая устроила себе этот… музей… не знаю… зоопарк… Череп, ты, я думаю, видел тень Чамли. Если мальчик это имел в виду. И мне кажется, мы много занятного тут увидим. И еще мне кажется, что можно выжить только одним способом.

Козерог говорит:

— Каким? Ты, похоже, уже эксперт по этому месту, так что выкладывай.

Я говорю:

— К этой силе нужно относиться с уважением. Она разумная и у нее есть какие-то свои резоны. Но самое главное — мы с вами хорошо начали, у нас пока только один мертвец. И ни в коем случае нельзя тут цапаться. Ни ругаться, ни драться, ни хвататься за оружие. Потому что вот они схватились — и смотрите, что вышло.

Они покивали. А Рыжий говорит:

— Нам надо срочно возвращаться. У меня че-то предчувствие паршивое.

И Котик подтвердил, что у него тоже предчувствие паршивое. Больше никто об этом не говорил, но я видела, что все чувствовали то же самое. А я даже знала, почему у них паршивое предчувствие.

Потому что мы могли найти в наших звездолетах песок в системе регенерации в виде наказания за Чамли. И это было бы справедливо.

Я думала, что наши следы пропадут в песке, но они не пропали, только слегка осыпались. Было полное безветрие, полнейшее — ни одна песчинка с места не стронулась. И охотники молчали, теперь даже за оружие никто не хватался. Все так тихо сидели.

Мы ехали не просто той самой дорогой, но и по своим собственным следам, поэтому я думала, что мы не увидим ничего неожиданного. Но мы увидели.

Это была высокая пирамида из черепов. Ее раньше тут не было, но она нарисовалась прямо около нашей дороги, поэтому мы ее очень хорошо рассмотрели, в тонких частностях. Это были, в основном, черепа людей и антропоидов, и они были совершенно чистые, белые и блестящие. Такие чистые и белые, такие блестящие, что я попросила остановить машину и подошла поближе.

А вблизи стало видно, что черепа не настоящие. Они были из чего-то вроде белого стекла, но очень и очень точно скопированы. Не безликая штамповка, а будто бы для каждой конкретной копии была отдельная модель. А вытащить один череп из этой пирамиды оказалось совершенно невозможно, потому что они были так и отлиты, или вырезаны, или я уж не знаю, что — из монолита размером с машину Бриллианта.

И охотники через минуту уже все вместе со мной рассматривали эту странную штуковину. Вдруг Котик сказал:

— Луис, гляди. Или я с ума сошел, или оно растет из песка.

Мы наклонились и увидели, что из самых нижних черепов вырастают тоненькие стеклянные нити, похожие на корни, и уходят куда-то вниз, в глубину.

Козерог говорит:

— Его вырастили из песка, пока мы ездили. И специально для нас. Чтоб мы знали свое место.

Череп хихикнул и говорит:

— Я б этому золотому королю… — а Рыжий захлопнул ему рот ладонью, чтоб он молчал.

И Бриллиант говорит:

— Правильно, давайте пока не будем распространяться на эту тему.

А в это время вдруг начало темнеть.

Мы, конечно, никак не могли привыкнуть к здешним суткам, в которых было всего-то часов пятнадцать-шестнадцать, к тому же у нас часы не ходили, ни механические, ни электронные. Но все-таки у всех было такое чувство, что вечер даже по здешним меркам наступил очень уж рано.

Прямо день свернуло на глазах, будто кто стал медленно уменьшать напряжение в местном солнце, пока мы рассматривали стеклянную пирамиду.

И тогда мы все бросили, забрались в вездеход, и Фэнси его погнал с самой большой скоростью, какую тут только можно было развить. И включил прожектор дальнего света, потому что у него, как у нас всех, было такое чувство, что не найдем мы больше наши крылья.

Просто не найдем — и все. Приедем на место, где наши следы кончаются — а там груда песка. Мрачная шуточка в духе золотого короля.

Поэтому, когда машины оказались на месте, это всех ужасно обрадовало. Тем более что на нашем с Котиком корабле были включены все прожектора, а Гад с Дождем сидели в проеме открытого люка.

Единственное, что мне не понравилось — это что у них были штурмовые бластеры в руках. И судя по горящим индикаторам — заряженные.

Фэнси с шиком тормознул вездеход и мы выбрались наружу, а Дождь и Гад к нам подбежали. И вид у них был очень радостный, но немного нервный. И Дождь схватил меня за руки, а Гад прямо-таки обнял Бриллианта с Черепом, и я поняла, что они тоже боялись, как бы от нас не остался один песок.

Я говорю:

— Вы почему такие тяжело вооруженные?

И Гад отвечает:

— У нас тут был контакт с местной формой жизни, симпатичной, но агрессивной, как зараза.

Козерог говорит:

— Это с какой?

Тогда Гад сходил в корабль и принес оттуда прозрачный контейнер для образцов. А в контейнере лежало мертвое существо, похожее на воздушного змея из целлофана и тоненьких блестящих реечек. Но когда мы внимательно присмотрелись, то увидали, что оно, точно, раньше было живое — и в прозрачных крыльях усматривались какие-то тоненькие трубочки, вроде жилочек, а то, что казалось рейками — на самом деле оказались косточки.

Будто сделанные из того же белого стекла, как и те черепа.

Гад говорит:

— Смотрите, какая лапушка.

А Дождь говорит:

— Оно сейчас не такое уже интересное. Ему Гад глаз прострелил, глаз и вытек. А в полете выглядело очень круто: как стеклянный такой, будто бы, сканер с золотистым зрачком — а к нему крылышки приделаны.

Козерог говорит:

— Ну и нах вы в него стреляли, чудилы царя небесного? Пострелять захотелось?

А Гад говорит:

— Эта штука хотела, я даже не знаю, как сказать, блин. Ну, наверное, она хотела как-то съесть Дождя.

Череп хохотнул, а Рыжий потыкал контейнер сапогом и говорит:

— Дак у нее не только рта, но и желудка нет ваще.

Гад говорит:

— А она и не ртом. Давайте зайдем в машину и задраим люк, и я там расскажу. А то уже совсем темно, и черт его знает, что тут еще живет.

Это было очень здраво сказано. Мы зашли, и задраились на все задрайки, и ужасно долго пили и умывались, а потом поели холодных консервов, потому что Череп вспомнил, что мы едва ли не со вчерашнего вечера к еде даже не прикасались. Но пить очень хотелось, а есть, можно сказать, совсем не тянуло.

Но все-таки мы перекусили, кто как смог. А потом Гад стал рассказывать.

— Мы, — говорит, — посмотрели грузовик. Но там, в рубке — два жмура, оба какие-то стеклянные, блин, или деревянные, вощем, нетипичные никаким местом. И из всего песок сыпется, а как он туда попал, мы с Дождем ваще не поняли. Но груз на месте, а больше ничего и не надо. Ну, вышли мы, идем назад. И тут эта штука летит. Вот она, типа, летит и подлетает она к Дождю, и зависает над ним, маша крылышками. А он на нее уставился, как очарованный или притюкнутый, и замер, отвесив хлебало…

И Дождь перебивает:

— А мне было как-то очень странно. Будто падаешь в какую-то пропасть светящуюся — аж глазам больно, а в ушах — как колокольчики, и ни одной мысли в башке.

Череп хихикнул и говорит:

— Ниче странного. Совершенно нормальное твое состояние.

А Рыжий говорит:

— Заткнись, дай людей дослушать.

Тогда Гад рассказывает дальше:

— Я кричу: «Ты че, проснись» — а он уже совершенно какой-то не такой. У него всегда морда лица серая, но тут еще, блин, какая-то прозрачная. А из башки вверх что-то течет и втекает в эту штуку с крыльями.

Козерог говорит:

— Что течет?

А Гад:

— Ну не мозги ж! Вроде, я не знаю, тумана какого-то или ваты какой-то, но жидкой и светящейся. Может, у этого козла душа такая, почем я знаю.

Дождь говорит:

— Легче на поворотах, — но за пистолет хвататься даже не пытается.

А Гад продолжает, будто не слышал:

— И я понял, что он тут сейчас тоже того, мумифицируется, или как там это зовется. И выстрелил в эту штуку. Я, кстати, нефигово стреляю. И она упала вниз, а Дождь брыкнулся с катушек долой и глаза закатил. Как я его в машину пер — сказка, блин. А вас все нет. Я думал, он откинется. На него диагност пищал, как на мертвого. Я его водой поливал и все такое — ну он оклемался постепенно. Вот и все. А эту штуку я спрятал, чтоб вам показать.

Я говорю:

— Эта штука тут называется «птичка-глазка». Я все объясню. Только ты скажи, Гад — ты о чем думал, когда Дождя в машину тащил?

Гад усмехнулся и говорит:

— Да вроде ни о чем конкретно.

Я говорю:

— Не о том, что если мы пропали, то кроме Дождя у тебя никого нет?

Гад фыркнул и говорит:

— Да вывалился он мне.

А я говорю:

— Ты сейчас врешь, но это не важно. Я думаю, иначе он бы действительно мумифицировался, или как ты это назвал, — и говорю остальным, — Все концы сходятся, правда?

Никто спорить не стал. А Котик тихонько сказал:

— Знаешь, Луис, похоже, у этого мира есть какой-то местный бог.

Это немного глупо прозвучало, но даже с этим никто не стал спорить.

Мы потом долго разговаривали. И все мои друзья склонялись к мысли, что положение у нас почти безнадежное. Что в самом лучшем случае, мы можем, если очень постараемся, свести игру со здешним игривым божеством вничью, но мы не знали, во что нам это обойдется.

Ребята очень нервничали, и им приходилось совсем тяжело от того, что надо было сохранять лицо и делать вид, что все фиолетово. Котику, похоже, его бывший статус миньона Чамли и мужчины вовсе не крутого позволял не скрывать то, что чувствуешь — но он этим положением почти не пользовался. Единственное, что он себе позволил в этом смысле — это сидеть со мной в обнимку, но не слишком откровенно, чтобы нас в очередной раз не начали обзывать плохими словами.

Хотя я заметила, что охотники отвлекаются и веселятся, когда думают о чем-то неприличном. Поэтому поцеловала Котика в ухо, когда он зазевался. Гад это тут же заметил и выдал циничную шуточку. Это всем понравилось. Тогда Рыжий рассказал историю про патрульного с Тэффы, который сбился с курса. Байка была просто чудовищная, но ребята совсем развеселились. И Дождь рассказал про змею, которая жила на астероиде, и Козерог рассказал про шийенского жреца и говорящую лошадь, а Череп — про парапсихика и пожилую туристку, но сам смеялся в ответственных местах и испортил впечатление.

Потом они стали вспоминать своих подружек и всякие приключения, случившиеся дома, и Бриллиант расстроился, и я поняла, что эта ностальгия сейчас снова их опечалит, и они будут думать, что заперты в безвыходной ловушке. Тогда я притянула Котика к себе и принялась расчесывать его волосы, а когда они начали хихикать, попросила Козерога еще что-нибудь рассказать.

Откровенно говоря, я думала, что никто не уснет. Тут были слишком короткие сутки, к которымнаши организмы никак не могли приноровиться. Но я вдруг поняла, что Котик дремлет у меня на коленях, и Рыжий спит у Козерога на плече, а Дождь — как-то полулежа, свесив с койки ноги. И даже Козерог, рассказывая очередную историю, уже раза три зевнул. И это меня слегка встревожило, но потом я подумала, что жара их утомила, тем более что я сама тоже устала.

И так вышло, что минут за сорок уже все спали, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то — а потом начался сон, такой жутко явственный, будто это все вовсе не во сне и виделось.

Мне приснилось, будто я встаю потихоньку, чтоб никого не разбудить, и выхожу из звездолета. А передо мной — черная темнота, безветренная тишь, слепое небо без лун и звезд и песок, освещенный прожектором. И свет ограничен ровным желтым кругом, а за светом — будто пустое ничто.

И вдруг все озарил какой-то ниоткудашний зеленый полусвет. И песок, который теперь казался зеленоватым, вдруг зашевелился и потек вверх, он тек и стекленел — и вокруг меня сам собой образовался круглый зал с колоннами, и все это было из остекленевшего песка, полупрозрачного, будто какой-то зеленоватый самоцвет. И по кругу стояли стеклянные статуи, а в центре зала была круглая стеклянная чаша, и в ней горело зеленое пламя — длинными медленными языками. И из этой чаши раздался голос, совершенно никакой, не мужской и не женский:

— Ты, кусочек органики, живое ничтожество — приветствуй бога безвременья!

И из этих зеленых языков огня собралось огненное лицо — как лицо Чамли, только огромное и светящееся — передернулось и пропало. А у меня подогнулись ноги — я поняла, что нужно встать на колени, но как-то извернулась и села на пол. И говорю:

— Я тебя приветствую, но у меня другое божество. Мать живого.

Тут голос расхохотался, очень громким смехом, но неживым каким-то, холодным и невеселым. И говорит:

— Ты, белковая молекула, в моем мире и в моей власти. Как и вся эта органика внутри этих контейнеров из сложных сплавов. Ты это осознаешь?

Я говорю:

— Да, это так. Но мы, белковые существа, приспособлены жить в другом мире, нам тут плохо. Я не знаю, зачем мы тебе нужны, но я понимаю, что это по твоей воле мы тут находимся. Пожалуйста, отпусти нас! Если от меня что-то зависит — то я тебе подчиняюсь. Я сделаю все, что могу — только отпусти нас домой, очень тебя прошу.

И тут языки пламени застыли на миг — и собрались в лицо той красавицы-пилота, которая не взяла меня на борт, когда я просила помощи. И голос говорит:

— Вы, живые организмы, пожираете друг друга, надеясь выжить. Но вместо этого вы забавно самоуничтожаетесь.

— Нам, — говорю, — это не забавно.

А голос говорит:

— Ты хочешь выжить?

— Конечно, — говорю. — Этого хочет любое живое существо. А как?

Тогда голос говорит:

— Я тебя отпущу. Но сделай то, что делаете вы все ради выживания — уничтожь остальных. Считай, что это твоя жертва мне, богу этого мира.

Я говорю:

— Это будет совершенно неравноценно. Одна моя жизнь — за восемь других? А почему так? За что? Нет, так быть не должно. Нет.

Он говорит изо рта огненной мортисянки:

— Разве для тебя твое собственное существование не ценнее, чем существования других белковых субстанций? Ведь так у всех тебе подобных.

Я только головой помотала.

Голос говорит:

— Хорошо. Допустим. Но я требую жертвы. Ты не даешь им самоуничтожаться, и из-за тебя они не дают мне забрать то, что мне причитается. Я знаю, что они не могут быть тебе нужны одинаково. Выбери одного и уничтожь. Это будет просто. Тогда остальные покинут мой мир.

И тут я вдруг поняла, что это за статуи по периметру зала.

Просто стеклянные подобия моих товарищей, очень точные. Восемь статуй. Я уверена — ни один человеческий скульптор не достиг бы такого совершенства: выражение чудесно схвачено, все в мельчайших деталях точно. И все — из полупрозрачного зеленоватого стекла, и у всех — даже ресницы и волоски на бровях различимы. Будто это даже не статуи, а они сами превратились в это стекло. А у меня в руках, непонятно откуда взявшись — пистолет.

И тогда я поняла, что могу просто выстрелить в одну из этих статуй, и не будет никакой крови, стонов и падающего тела. Она просто разлетится стеклянными брызгами — и все. Просто-просто.

И у меня все внутри превратилось в лед. Я еле смогла вдохнуть, чтобы сказать:

— Почему — я?

А голос отвечает:

— Потому что только ты — самка. Я знаю, как вы устроены. Тебе хватило бы одного самца, чтобы иметь потомство. Зачем тебе остальные? В белковых мирах тебе подобные особи принципиально ценнее. Для продолжения существования вида хватило бы одного самца на сотню и даже на тысячу самок. А я даже не прошу, чтобы ты уничтожила семерых ненужных. Только одного, самого лишнего. Для тебя — пустяк.

Я ничего не смогла сказать. Только мотала головой.

А голос говорит:

— Все самки выбирают очень легко. Мне случалось это видеть очень много раз. А ведь ты используешь только одного, я знаю это точно. Другие тебе ни к чему, они даже не понимают, что ты — биологически другая особь. Они не станут тебя оплодотворять, даже если ты попросишь. Так что ж?

Я говорю:

— Я не могу. Они мне верят. Они — мои товарищи. Мне каждый из них верит, понимаешь?

Голос говорит:

— Я могу очень легко уничтожить вас всех.

Тогда у меня в голове что-то забрезжило. И я говорю:

— Ты точно отпустишь остальных? Вот если я выберу одного из нас, ты клянешься, что не станешь развлекаться с другими?

Голос говорит:

— Ложь — свойство белковых созданий. Не мое. Это будет достаточно забавно. Этого хватит за ваши ничтожные существования.

Я кивнула и очень быстро, чтобы не начать колебаться, поднесла пистолет к виску и выстрелила.

И от выстрела проснулась. Сердце колотилось об ребра, так что дышать было больно. Прошло, я думаю, минуты три, прежде чем я отдышалась и сообразила — я сижу на нашем с Котиком надувном матрасе, Котик меня обнимает, а все остальные — вокруг и смотрят.

И Рыжий говорит:

— Луис, ты что, правда девушка?

А Козерог:

— Вот же были у меня какие-то странные импульсы…

А Череп давится смешком и говорит:

— Вот блин! А! — и хватает меня за руку.

А Фэнси:

— Я не пойму, мужики, это что, всем сразу, что ли, снилось, или это ваще был не сон?

Тогда я говорю:

— Почему не сон? Если я не…

А Котик цепляется за меня, как пятилетний малыш, и говорит дрожащим голосом:

— Дура ненормальная. Идиотка. Я тебя сам застрелю потом. Сумасшедшая.

А Дождь говорит:

— Только попробуй! — но Котик не слышит.

А за иллюминатором — утренняя зоря, розовая и золотистая. И все в нашей каюте розовое — стены, вещи, их лица…

И тут нас как будто позвали.

Все это ощутили и поняли совершенно точно — и разом обернулись к двери. Но я поняла, что идти никто особенно не хочет, и заметила, что все схватились за оружие — и испугалась, что они сейчас наделают глупостей. И говорю:

— Пока не надо злиться, ладно? Ведь если это не сон, то все могло быть и по-другому. И если теперь с нами хотят общаться не во сне, то надо сначала послушать, что скажут. А потом посмотрим.

И ребята с неохотой рассовали оружие по местам. А потом мы вышли из звездолета.

И увидели Золотого Короля.

Он спускался по хрустальной лестнице из этого розового рассвета. И был похож на статую из расплавленного золота, только он выглядел куда живее, чем любая статуя. Он был, как статуя бандита с Мейны, не кого-то из наших знакомых, а — вообще одного из нас: такой у него был рабочий комбинезон, и бронежилет, и магнитные башмаки, и волосы, выстриженные клоками. И все из текучего золота. И лицо — как живое золото. И с ним был Подарок — как золотой паж.

И мы все стояли и смотрели, как завороженные.

А Золотой Король спустился на песок, и песок стал под его ногами, как стеклянное озеро. И на этих стеклянных волнах он остановился поодаль от нас — но от него несло нестерпимым жаром, как от солнца. Я догадалась, что мы просто сгорим, если он подойдет ближе, а не подходит он именно потому, что не намерен никого испепелять.

И он сказал почти так же, как говорили на Мейне:

— Из моего мира не уходил никто из живых. Некоторых я уничтожал совсем. Из некоторых выдергивал их внутреннюю суть и делал то, что малыш Подарок зовет тенями — для пополнения зверинца. Меня забавляло, что все ваше поведение предсказуемо, хоть вы и считаете себя разумными существами. Ваша команда меня удивила.

Я говорю:

— Ты же не хочешь законсервировать нас здесь по этому поводу?

Золотой Король рассмеялся совершенно как человек — обезоруживающе. И говорит:

— Знаешь, так, как ты их защищала, ваши самки защищают только своих детенышей. Ты, значит, служишь Матери живого? Ты служишь ей хорошо. Я даже, пожалуй, уверовал. Может быть, когда-нибудь в мире песков и безвременья поселятся живые. А может, я создам мир живых где-нибудь тут поблизости. Живые вы можете быть милее, чем мертвые.

Мы как-то инстинктивно придвинулись друг к другу поближе. И тут вспыхнуло огромное, во весь мир, золотое солнце.

Я пришла в себя в шкиперском кресле, в рубке нашего с Котиком звездолета. Просто как проснулась. И ничего не болело, и было невероятно спокойно. А в оптике светили тихие звезды — и я поняла, что машина дрейфует на самой малой скорости в физическом пространстве.

А Котик спал в пилотском кресле, и лицо у него казалось совсем юным и очень милым. А среди звезд я увидела семь ярких точек — и даже без увеличения поняла, что это охотники, мои товарищи. И я машинально нажала общий вызов, раньше, чем вспомнила, что ничего у меня не работает.

И все, все, представляете?! — откликнулись. Котик проснулся от голосов — и мы за три минуты выяснили, что наши топливные емкости полны горючим, связь в идеальном состоянии и функционируют даже те приборы, которые еще до мира песков и безвременья разнесло в клочья.

Особенно удивлялся Гад. От его корабля осталось не больше, чем от нашего — но сейчас там тоже все было в порядке. На его машине, как и на нашей, все, не подлежащее восстановлению, было теперь сделано из той самой белой, полупрозрачной субстанции, про которую мы думали, что она — стекло.

Наши с Котиком крылья и звездолет Гада состояли из этой штуки больше, чем наполовину. Мы с Козерогом потом пытались ее исследовать, но структура у нее оказалась совершенно ни на что не похожей и анализу не поддавалась — иначе Мейна испытала бы технологический прорыв.

Мы вернулись домой — теперь это и мой дом. Ребята считают меня адмиралом стаи, но я никому ничего не навязываю, а все наши боевые операции мы разрабатываем вместе с Козерогом, Черепом и Бриллиантом, потому что они — главная тактическая сила. Дождь унаследовал машину Чамли. Когда мы вернулись, он сделал мне предложение, уже после Козерога. Мне польстило, но я люблю Котика.

А Котик, лавийский аристократ, когда-то давно оказавшийся у мейнцев в плену, со своим титулом и тремя высшими образованиями, теперь, когда убили Чамли, мог бы вернуться домой — но он хотел остаться со мной, а нас вместе не приняли бы его родители. То, что он выбрал меня и нашу здешнюю рискованную жизнь, а не свое светское общество, здорово подействовало на воображение охотников: никто ему прошлым в лицо не тычет. Да и виноват в этом самом прошлом, если есть тут чья-то вина, не Котик, а Чамли с его замашками рабовладельца и моральным вывихом.

Ребята называют меня Мамулей, и эта кличка не так уж и иронически звучит. Хоть Служба Контроля и сочла меня непригодной для вынашивания потомства, она, похоже, жестоко ошиблась.

Рыжий язвит, что девочка, которая намерена через полгода появиться на свет, просто обязана быть похожей на Котика, а мою внешность надо оставить про запас, если когда-нибудь потом у нас будет сын. Но Рыжий всегда язвит.

И напоследок. Вся информация из наших бортовых журналов оказалась стертой. Так что мы так и не знаем, где находится мир песков и безвременья, которым правит Золотой Король.