Записки мертвеца

Запись 1

Сегодня двадцать четвёртое августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания.

Телевидение исчезло почти сразу. Интернета нет уже неделю, электричество и сотовая связь пропали вчера. Сегодня я нашёл этот старый ежедневник и решил, что неплохо было бы что-нибудь в нём написать. Уже очень долго я нахожусь в своей квартире один – совсем один. Заняться мне нечем, кроме как сидеть и ждать, пока закончится вода и пища. Когда это произойдёт, придётся что-то делать, но думать об этом мне совершенно не хочется. Чтобы отвлечься от мыслей о неизбежной голодной смерти в этих стенах или о выходе наружу, а уже после – неизбежной смерти, я буду вести этот дневник. Как минимум, это поможет мне не сойти с ума, а как максимум – тетрадь эта станет своего рода личной хроникой пережитого, которую потом, возможно, кто-нибудь найдёт и прочитает. Быть может, кто-то даже перепишет мои записи: поправит ошибки и сделает их более читабельными, чем они выглядят сейчас, потому что пишу я из рук вон плохо. Признаться, на первых двух абзацах меня это смущало. Потом я опомнился, поняв простую вещь: со дня на день я сдохну здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу и думаю о том, в какой позе найдут мой труп, и о том, понравятся ли мои предсмертные записки тому, кто их отыщет. И смущение как-то само собой отступило.

Начну, пожалуй, с рассказа о первых днях, как того требуют законы жанра.

День 1

Я всегда любил фильмы про зомби. Фильмы, комиксы, игры – всё, что человечество могло на эту тему нафантазировать, я пожирал как не в себя, упиваясь всё новыми и новыми взглядами на тему. Мне нравились классические ромеровские зомби: медленные, неповоротливые и бестолковые. Мычащие что-то и еле-еле передвигающие ногами, они были бы идеальными всадниками апокалипсиса в том его виде, в котором я любил себе его представлять. Ну серьёзно, какой подросток не мечтает об апокалипсисе? О сокрушении мира взрослых, который только-только начинает всерьёз брать тебя за горло, приближается своим лицом к твоему и дышит прямо тебе в нос гнилостными миазмами новых проблем. Куда я буду поступать после школы? Какой я вижу свою жизнь после университета? Кем я хочу стать и какой профессией хочу заниматься? Едва тебе исполняется восемнадцать, мир тут же настойчиво требует от тебя дать ответы на эти и многие другие вопросы. Чем дальше – тем настойчивее, с каждым новым днём. И чем сильнее мир давит на тебя, тем пуще прежнего ты нервничаешь и не находишь себе места, грешным делом мечтая о том, чтобы весь этот мир с его проблемами вдруг… ну, куда-нибудь исчез. Канул в пучину войн, засух, голода или смертоносной эпидемии, например. А в фильмах про зомби апокалипсис – как раз такая картинка, в которую, воспользовавшись воображением, можно вписать и себя и упиваться грёзами о зазеркалье, в котором не нужно будет думать ни о чём, кроме того, что действительно важно. За это я их и любил.

В моей комнате было много постеров, посвящённых моим любимым фильмам. И хотя эпоха журналов, плакатов и всего такого прочего давно ушла, мне нравилось заказывать в интернете эти бесполезные куски глянца, которыми я позже увешивал стену. Отец смотрел на всё это с непониманием. Мать – тоже. Им хотелось, чтобы я тратил свои карманные деньги на что-то понятное им: на комп, например, на велосипед какой-нибудь, или копил бы деньги на переезд от них. Да хоть бы и спускал всё на пьянки с корешами и на капризы вздорных девчонок – пусть так. Но не плакаты же покупать, ё-моё!

На девчонок, правда, я иногда тратился. На девчонку – в единственном числе. Я встречался с Ирой, и она была для меня всем. Хорошо, что я не смогу увидеть, как вы посмеётесь над этой фразой. Звучит ванильно и сладко, знаю, но она действительно много для меня значила. Мы были близки, и когда я говорю «близки», я имею в виду всё, что вы можете подумать, услышав это слово. Ну, или почти всё: родственные узы нас, конечно же, не связывали. Друзей у меня было мало, и Ира была единственным человеком, с кем я чувствовал себя… не знаю. Открытым, что ли?

Мы гуляли нечасто. И хотя на дворе стояли тёплые летние деньки, мы всё равно предпочитали оставаться дома. Когда у неё надолго уходили родители, мы проводили время у неё. Когда не было моих родителей – у меня. Когда ни то ни то не получалось – или у нас просто не было желания выходить на улицу – мы оба оставались у себя и держали связь по переписке. Тот первый день был как раз одним из таких дней.

Был понедельник. Наверное, даже закоренелые начинатели «новой жизни с понедельника» удивились тому, какую свинью им подкинула судьба в очередной такой понедельник, двадцать девятого июля. Для меня он начался обычно: мать с отцом ушли на работу, пока я ещё спал. Потом я проснулся, полежал немного в кровати и позалипал в телефоне. Потом позавтракал. Потом – сел играть во что-то – уже и забыл, во что. В теории, мы могли увидеться с Ирой в тот день. Встретились бы где-нибудь на остановке, неподалёку от моего дома. Поболтали бы о чём-нибудь, пока идём, а потом поднялись бы ко мне и пробыли бы в моей комнате до вечера. За час до того, как отец с матерью вернутся, мы бы ушли гулять, и я проводил бы Иру: может быть, до всё той же ближайшей остановки, а может быть – и до самой двери её квартиры. Такое можно было устроить. Но тот день был одним из тех дней, когда нам обоим было до крайности лень куда-то там идти, чтобы просто увидеться друг с другом. И, наверное, хорошо, что так оно получилось.

Я сидел за компом, играл и наслаждался жизнью. Вечером вернулись родители, и тогда я впервые вышел из комнаты, чтобы поздороваться и показать им, что я ещё жив и не сгнил где-нибудь там, в недрах кровати или компьютерного кресла. Мы вместе поужинали. Я был не голоден и ел мало. Друг с другом за ужином мы не говорили. Говорил только наш четвёртый член семьи – телевизор. Рассказывал он про что попало, как и обычно, но мать с отцом его внимательно слушали. Помню, сказал он что-то такое про приготовления к празднованию Дня Воздушно-десантных войск в пятницу. А отец на это пошутил, что будто бы в скором времени это будет и мой праздник тоже. Я натянуто улыбнулся, подумав о том, что было бы клёво выйти из-за стола пять минут назад и не услышать этой шутки. То, что я этим летом не поступил туда, куда хотел, и осенью по всем законам взрослой реальности должен был идти служить в армию, веселило только отца. Мать, хоть и тоже подсмеивалась, но, тем не менее, переживала за моё скорое будущее, которое, как тогда казалось, уже было предрешено. Меня же всё это вгоняло в глубочайшее уныние – настолько глубокое, что, находясь на его глубине, мне не хотелось планировать ничего дальше нынешнего дня. Полное отрицание реальности и того, чем она грозит обернуться уже вот-вот, через пару-тройку месяцев.

Потом, как будто бы между делом, как будто бы это была далеко не самая важная новость дня, телевизор сказал следующее:

– В больницах и других медицинских организациях области сегодня прошли плановые проверки пожарной безопасности. Сотрудниками ведомств были отработаны действия при поступлении сигнала тревоги, а также при обнаружении открытого возгорания. На время проведения плановых проверок перемещение по территории медицинских организаций было ограничено, а в графики посещений стационаров внесены изменения.

Впоследствии, несколькими днями позже, я имел возможность пересмотреть этот сюжет местных новостей – снова и снова, и снова. Потому-то я и запомнил слова диктора почти дословно. Пока интернет был доступен, я много рыскал по нему в поисках информации о случившемся, и после долгих поисков и изучения версий я пришёл к выводу, что именно с этого сюжета, именно с тех слов того диктора для нашего города всё и началось. В других городах, на других местных телеканалах, были свои дикторы и свои новостные сюжеты, но в общих чертах все они как один были похожи на то, что мы с родителями видели тем вечером по телевизору. Хотя нет, даже не видели – просто пропустили мимо ушей, сосредоточив свои взгляды и помыслы на тарелках с едой. Сюжет про празднование Дня Воздушно-десантных войск нашёл за нашим столом больший отклик в умах и сердцах.

После ужина я ещё долго сидел за компом и играл, изредка прерываясь на то, чтобы ответить Ире.

«Твои завтра дома?» – спросила она.

«Не, работают. А у тебя?» – ответил и одновременно спросил я.

«Мои ещё в отпуске, дома сидят»

«Ясно»

«Встретимся завтра у тебя?»

«Не знаю. Давай завтра и посмотрим»

Говорю же, не нравилось мне планировать что-то заранее, пусть даже «заранее» означало меньше, чем за десять-двенадцать часов до события. Кто его знает, что будет завтра? Вдруг вселенский потоп или ещё что.

День 2

Когда мертвецы перебили всех в больницах и моргах и умножили свои ряды, начав выходить за пределы полицейских заграждений; когда, вопреки воле представителей спецслужб, находившихся в эпицентрах и препятствовавших проникновению информации о происходящем во внешний мир, мертвецы стали пробиваться наружу и попадать в объективы камер простых прохожих; когда интернет наводнили видео с мертвецами, бегущими к обычным людям на улицах, точно газели на водопой, и бросающимися на них, словно львы на тех же газелей – тогда-то телевизор и замолчал. Все эти выпускники журфаков, непогрешимые борцы за правду, беспристрастность и свободу информации, стоявшие во главе местных и федеральных телеканалов, вдруг застыли в ступоре. Они не знали, что делать: что им можно говорить, а что нельзя; что показать, а о чём лучше умолчать; в каких красках осветить происходящее, чтобы не посеять панику и не схлопотать потом от властей? Ни на один из этих вопросов у них не было ответа, потому что не было инструкций и предписаний на подобный случай, а случай был чрезвычайный. Один из таких случаев, когда государство должно было взять на себя чрезвычайные полномочия, прежде этого взяв само себя в руки, и выполнить свою одну-единственную основополагающую функцию: защиту своих граждан. Но государство со всем своим аппаратом раскормленных администраторов, кажется, и само не поняло толком, что происходит. Впервые в истории элиты цивилизованного мира почувствовали себя индейцами Майя, к землям которых приближается большое парусное нечто, названия чему они не знают, а потому предпочитают и не видеть это вовсе. Защитный механизм психики сработал тогда в масштабах целых наций, до того дня гордо называвших себя цивилизационными центрами человечества. Не только наша страна, нет – все государства в тот день вели себя схожим образом. Они словно бы просто остановились и стали наблюдать за тем, что происходит, пытаясь таким образом уловить ту точку времени, в которую они смогут эффектно вклиниться в происходящее и быстро разрешить все проблемы разом. Но точка всё никак не находилась, поскольку события развивались с нечеловеческой стремительностью.

Я проснулся как обычно: тем летним днём – где-то в районе двенадцати. Обстановка вокруг была обыкновенная: всё те же стены, те же постеры на них, тот же компьютер в дальнем конце комнаты, ждущий, пока я сяду за него и проведу несколько славных часов перед его экраном. Внешне всё было как всегда. Но всё же и сейчас, фактически на смертном одре, я готов поклясться, что почувствовал тогда что-то, в тот самый момент, как проснулся. Словно бы я был каким-то неведомым образом ментально связан со всеми людьми на планете, и этот коллективный разум кричал: «Помогите!» Выражалось это в чувстве, которое можно описать как лёгкую и безотчётную тревогу. Я сел за компьютер и первым делом написал Ире:

«Как дела?»

Ответа не последовало: Иры не было в сети. Я почистил зубы, съел что-то на завтрак, вернулся за комп и стал заниматься тем, чем тут же стремится заняться любой человек, на секунду испытавший что-то похожее на смятение – своими привычными делами. Я играл в игру и горя не знал, пока не настало время обеда. Проголодавшись, я направился на кухню, чтобы приготовить пару бутербродов и взять их с собой в комнату. Там я бы их свинским образом сожрал, сидя за компом, а после того, как сожрал бы, сальными пальцами продолжил бы кликать мышкой и нажимать клавиши на клавиатуре. Всё прошло бы гладко, и до самого вечера я продолжил бы находиться во временном пузыре, в котором всё по-прежнему, и планета вертится в правильном направлении.

Если бы только я не включил телевизор.

Зачем я это сделал? Я ведь никогда его сам не смотрел, если родители рядом не включали его! Видимо, то самое чувство безотчётной тревоги, то самое «Помогите!» где-то внутри заставило меня найти пульт и нажать на красную кнопку.

Включился местный канал. Перед камерой сидел диктор с чуть вспотевшим лицом и сосредоточенно смотрел на бумаги на своём столе, словно бы пытаясь разглядеть в них ответ на главный вопрос Вселенной и всего такого. Не найдя ответа в бумагах, он переключился на суфлёра и стал сверлить его взглядом. От того, что суфлёр находился возле камеры, казалось, будто бы диктор смотрит прямо на меня и ждёт, что я дам ему какую-то подсказку. Всё это время он молчал и не говорил ни слова. Одновременно с телевизором я включил микроволновку, в которую положил два кусочка хлеба с сыром. Сыр уже расплавился, и микроволновка сказала своё «бип-бип-бип», а диктор так и не вымолвил ничего. Было похоже, будто он получает разнородные инструкции из нескольких источников: в один наушник ему говорят одно, в другой – другое, а из космоса прямо в мозг ему поступают волны с какими-то третьими предписаниями.

– Прошу прощения, у нас технические неполадки, мы… э-э-э… следим за лентами информагентств и за сообщениями наших… э-э-э… корреспондентов, находящихся в самом… кх-хм… в самых центрах событий. Эм-м-м… Оставайтесь с нами, мы… будем держать вас в курсе развития событий, – сказал, наконец, человек в телевизоре. Потом он кивком головы подал что-то вроде условного сигнала кому-то за кадром, и изображение пропало, а вместо него появились цветные полосы.

Наверное, если бы диктор тогда громко и чётко сказал о том, что всё, конец, бегите, глупцы, спасайся кто может! – наверное тогда я бы почувствовал себя лучше, чем после того, что произошло на самом деле. Заверещав и подняв панику, он во всяком случае внёс бы элемент ясности в происходящее. А так… Так зрители после его включения и скоропостижного выхода из эфира остались наедине с самым ужасным: с чувством полнейшей неопределённости и растерянности.

Я вернулся за комп и вбил в поиске: «Лента новостей». Открыв первый попавшийся новостной сайт, я прочитал заголовки, отражавшие картину происходящего в той же степени, в какой её отражало вспотевшее лицо ведущего в телике пять минут назад: то есть – никак. «Нападения на сотрудников полиции», «Столкновения с органами правопорядка», «Атака агрессоров на здание казначейства была пресечена» – максимально пространные, сглаженные и общие формулировки. Какие нападения? Кто и зачем их совершает? Что ещё за агрессоры? Ответы на эти и другие конкретные вопросы скрывались под толщей эвфемизмов, обтекаемости и нежелания сказать что-то, за что потом можно лишиться карьеры.

Не найдя ответов на официальных новостных каналах, доселе топавших ножками и требовавших считать их и только их самыми достоверными и проверенными источниками информации, я обратился к так называемым «новым медиа». Проще говоря – к голосу обычных людей, объективы телефонов которых запечатлевали всё, что видели, без купюр и ширмы ложных наименований. Видеохостинги показали мне, что именно происходило на улицах: на улицах крупнейших городов мира, на улицах городов нашей страны и, в конце концов, на областной площадке я нашёл картинку того, что происходит у нас в городе. Выглядело это так, будто старина Джордж Ромеро решил напомнить о своей персоне и заказал себе масштабнейшую пиар-кампанию со вбросом терабайтов видео с разъярёнными зомби, жрущими всё, что дышит. Наверное, смеяться над этим настолько же тупо, насколько туп весь этот мой пассаж про Ромеро. Ну, а что ещё делать? Тем более, что в моменте – тогда, на второй день – я поначалу и впрямь не мог воспринять происходящее всерьёз. Стадия отрицания у всех протекает по-разному: у кого-то она выливается в деланное безразличие, у кого-то в иронию, а у кого-то – в попытки найти что-то смешное в глубине и неотвратимости беды. Я вот смеялся. Смеялся тогда и продолжаю делать это сейчас, пока у меня ещё есть пища, вода, и физически я ещё не ощущаю всю плачевность своего положения. Но то ли ещё будет.

В какой-то момент мой просмотр видео и комментариев к ним прервал звонок матери. Она сказала, что сегодня не вернётся с работы. Она была завучем в школе – в моей школе, которую я совсем недавно закончил, и здание которой было в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Я спросил, почему она не вернётся. Она ответила, что из школы никто сегодня не вернётся домой. Что все, кому не посчастливилось сегодня выйти на работу, сидят на втором этаже и не могут спуститься на первый, потому что там бродят те, кого мать назвала матерным словом, хотя раньше при нас с отцом никогда не ругалась так крепко. Я пытался выведать у неё, как ведут себя эти бродяги на первом этаже. Спрашивал, кто это, почему они пришли, откуда, как они выглядят. На всё это мать отвечала одним и тем же: «Не знаю, не знаю, не знаю». Ещё она не могла дозвониться отцу и попросила меня это сделать. Закончив говорить с ней, я стал набирать ему, но и мне он не отвечал: длинные гудки, и ничего больше.

Ира ответила на моё сообщение после того, как мне в двадцатый раз не удалось дозвониться до отца. Она сказала, что у неё всё нормально, и что они с её родителями сидят дома. Потом она спросила, знаю ли я про то, что происходит за окном. Я хотел ответить какой-нибудь шуткой или как-то сыронизировать над происходящим. Но я замер и не мог ответить ей вообще ничего, потому что только тогда, в тот момент я впервые подумал обо всём со всей серьёзностью и на время потерял способность не только писать, но и шевелиться, и смотреть куда-то кроме одной точки прямо перед собой. Мыслей тоже никаких не было. Полная, космическая, чёрная тишина.

День 3

Я уснул только под утро, а проснулся уже после полудня. За вчерашнюю ночь я вместил в свой мозг столько информации, что теперь даже таблетки от головной боли не помогали: башка раскалывалась, в висках стучала кровь, и было трудно думать даже о чём-то простом. Я снял с кухонной стены телевизор и перенёс его к себе в комнату. Потом я включил местный телеканал и оставил его идти фоном. Долгое время там были одни помехи. Позже там включили трансляции с уличных камер из центра города. Хитро: вроде бы и ничего лишнего не сказали, и людей проинформировали о происходящем без прикрас.

За компом я посидел какое-то время, потом выключил его к чёртовой матери и лёг в кровать. От экрана меня уже тошнило, как тошнило и от путешествий по интернету в поисках новой информации. Голова никак не проходила. Во рту стоял неприятный привкус растворявшихся в желудочном соке таблеток. Я лёг на кровать, закрыл глаза и попытался отрешиться от всего: хотя бы минуту просто ни о чём не думать. Но это было трудно – практически невозможно.

Раз в час я брал в руки телефон и звонил отцу. Раз в час я слушал серию длинных гудков, а потом вызов прекращался. Тогда я набирал матери, но и она теперь мне не отвечала. Так я потерял связь с обоими родителями. Я был уверен, что у матери всё в порядке, а вот за отца переживал: последний раз мы виделись с ним ещё в том, старом мире, без оживших мертвецов на улицах и полного, всепожирающего хаоса кругом. Он не вернулся домой вчера и ночь провёл бог знает где. Подумав об этом, я хихикнул, решив, что мир воистину перевернулся, раз я переживаю за своего родителя как за какого-то подростка.

За окном то и дело сновали машины. Наверняка большинство из них двигалось в сторону выезда из города. Очень многие люди в интернете приходили к выводу, что сейчас это самое надёжное – выехать из города. А там как карта ляжет. Их план был не лишён смысла: подальше от города – значит подальше от больших скоплений людей и риска угодить в какую-нибудь случайную переделку. Как обстояла ситуация на больших дорогах – неизвестно.

В центре разворачивалась настоящая битва: полицейские против заражённых. Изначально первые были в большинстве, но даже при такой расстановке сил задержание мертвецов стоило им огромных усилий. Да, когда найдут эти записи, многие, наверное, уже и забудут, что на третий день полиция ещё не отстреливала зомби, расхаживавших по городу. Они производили задержания по той же схеме, которую обычно применяли к перебравшим лихим рыцарям пятничного вечера, решившим погеройствовать. Вдвоём, втроём или даже вчетвером, но они укладывали мертвеца на асфальт, заламывали ему всё, что можно было заломить, и надевали на него наручники. Потом – волокли в машину. Видимо, такая у них была инструкция. Конечно, случалось так, что им приходилось применять оружие, но делалось это только для спасения кого-нибудь от непосредственной опасности: скажем, если заражённый положил кого-то на лопатки и принялся жрать кожу с лица своей жертвы. Всё это попадало в объектив камеры на центральной площади, картинка с которой была на экране моего телевизора. Я наблюдал за этим и недоумевал, почему всё происходит совершенно не так, как было в фильмах? Там копы будто бы сразу понимали, что надо всех отстреливать, расчехляли беретты и шли в бой. Почему наши-то менты делают… то, что делают?

Голова не проходила. Спать не получалось. Весь день я провёл, мыкаясь из угла в угол комнаты и не находя себе места. Я смотрел то в телевизор, то в окно; то в окно, то в телевизор. По телику был отлов зомбаков в знаковых точках города, а в окне была почти привычная жизнь, за исключением разъезжавших на больших скоростях машин и людей, передвигавшихся по улицам перебежками. Люди ходили туда-сюда с пакетами, сумками и рюкзаками. Наверняка те, кто не плюнул на всё и не решил прыгнуть в тачку и свалить, в этот день взялись основательно запасаться провиантом. Выход наружу уже тогда сопровождался риском, но в полной мере его ещё никто не осознавал. Никто толком не знал, что это за бешеные люди, как они такими стали, и чем грозит здоровым прямой физический контакт с заражёнными. Поэтому, презрев опасность, люди шли в супермаркеты и затаривались как в последний раз. Если верить хронологии событий из интернета, тогда, на третий день, народ в массе своей ещё оплачивал покупки, а торговые сети, хоть и работали в поте лица, но отпускали товар без значительных ограничений. А чуть позже всё вышло как по лекалам стандартных и заурядных массовых буйств и бесчинств: дефицит запасов на складах, ограничение на отпуск товара в одни руки, поднятие цен, очереди, конфликты в очередях, драки, и-и-и пошло-поехало. «Да вы совсем обалдели такие наценки делать! Я за это платить не буду! И что значит по килограмму в руки? Мне семью кормить!» – и человек с чувством полнейшей собственной правоты уходил из магазина не заплатив, уличив момент, когда все вокруг заняты друг другом: посетители бьют друг другу морды, а работники супермаркета пытаются их разнять. Так начнётся мародёрство, но чуть позже: буквально через несколько дней. Пока же люди ещё возвращались домой с фирменными пакетами-майками и с длинными чеками внутри них.

Уже ближе к ночи голова моя успокоилась, и боль чуть отлегла. Тогда я сел за комп и связался с Ирой. Она рассказала, как у них в подъезде кто-то весь день орал, словно его резали. Выйти и посмотреть они не решились, да и никто из соседей не решился. Все заперлись в своих норах и тихо слушали, как кого-то убивают на лестничной клетке. Я бы, конечно, тоже сидел и слушал, и даже не подумал бы носа показать наружу. Но всё-таки обидно, что среди всех них не нашёлся хотя бы один герой, который вышел бы и спас того, кто и так, скорее всего, был обречён умереть. В фильмах про зомби положительные персонажи так и делали. Выходит, ни про Иру с её родителями, ни про их соседей фильма бы никогда не сняли. И про меня – тоже. Оно, может, и хорошо.

День 4

Тогда водопадом полились обращения президентов, глав государств, правительств и прочих больших шишек. Их обращения имели бы исторический эффект, их пересматривали бы, сохраняли и передавали бы из рук в руки как важную часть истории общей катастрофы, если бы сделаны эти обращения были дня на два или на три раньше. На четвёртый же день все эти седые старики в костюмах, с серьёзным и сосредоточенным видом вещавшие из своих подземных укрытий о том, как всем нам надо мужаться, сплотиться и молиться, уже были попросту неактуальны. Когда политик удаляется в свой бункер, прячась от общей беды, для простых людей он одновременно удаляется от поверхности общего контекста и становится легитимным, полномочным и законно избранным лидером, который, в общем-то, нафиг никому не нужен со всей полнотой своей власти, своим важным видом и отутюженным костюмом.

Важным во всём этом было лишь то, что с экрана телевизора впервые прозвучала информация о реальном положении вещей, без сглаживаний острых углов и формулировок. И хотя все давно всё видели и сами всё понимали, было нелишним это проговорить через голову, образ которой ассоциировался у людей с властью: с чем-то высшим; чем-то, что, по их же разумению и по их внутреннему согласию с самими собой, стоит над ними. Голова назначила своих доверенных лиц на поверхности. Ими ожидаемо стали органы правопорядка и вооружённые силы. Президент дал понять, что где они – там спасение и безопасность, и что на местах нужно слушать их и выполнять то, что они требуют. Они, в свою очередь, были подчинены напрямую администраторам из числа региональных властей, а в случае их неспособности принимать решения – муниципальным властям. Так оно всё было декларировано с экрана телевизора. Наряду со всем этим, глава государства анонсировал ещё и «применение самых непростых и жёстких мер для стабилизации обстановки». В переводе на прямой и простой язык это означало директиву об отстреле заражённых и абсурдный комендантский час длинною в круглые сутки. Теперь нахождение на улице было запрещено. Наказание за нарушение этого запрета не было прямо озвучено, но президент выразился примерно так:

– Лица, которые нарушат запрет, должны понимать и принимать для себя все возможные последствия их решения, с учётом тех суровых мер для стабилизации обстановки, которые будут предприняты органами правопорядка, и о которых было сказано ранее.

В переводе с бункерного языка спичрайтеров это означало: «Выйдете на улицу – вас и пристрелить могут, и, если так случится – не обессудьте, времена сейчас такие».

Выступление президента я не пересматривал, хотя его и крутили каждый час по федеральным каналам. Причины, по которым оно мне было неинтересно, я описал выше. Потому-то и запомнить его содержание вдоль и поперёк у меня не получилось, и я не могу теперь изложить его здесь. Оно и не нужно, пожалуй. Лучше расскажу о том, что делал я сам.

В тот день я привык к длинным гудкам и слушал их музыку каждые полчаса, пытаясь дозвониться до отца и матери. Я больше не впадал в отчаяние, не истерил и не психовал, как это было раньше – просто рутинно звонил им, лелея надежду на то, что уж в этот-то раз мне кто-нибудь ответит. Когда этого не случалось, я клал телефон и продолжал заниматься своими делами.

Дело, которое я себе придумал тогда, заключалось в ревизии холодильника и кухонных шкафов. Я провёл полный учёт оставшейся в квартире еды и рассчитал, на сколько дней безвылазного сидения дома её должно хватить. По итогу, вышел примерно месяц при условии максимальной экономии и затягивания поясов. Это если день ото дня жить впроголодь и не позволять себе лишнего. Тогда это выглядело обнадеживающе, поскольку я надеялся, что уж за месяц-то всё худо-бедно рассосётся.

Своим выживанием и тем, что я дотянул до того самого дня, когда взялся за эти записи, я обязан родителям и их запасливости, над которой я раньше смеялся. Каждую неделю они ездили в торговый центр и покупали кучу всякой всячины, на которую я привык смотреть с лёгким презрением. «Зачем нам столько макарон, круп и картошки?» – думал я. Но родители покупали всё это, причём покупали гигантскими мешками и упаковками. Туалетная бумага? О, да, возьмём столько, что под неё впору будет освобождать отдельный шкаф! Пельмени? Почему нет, купим их, а заодно и новую морозильную камеру, чтобы все они туда влезли! Чай? В принципе, у нас ещё есть, но мы ведь его каждый день пьём, поэтому давай-ка сразу купим все чайные плантации Китая, чтобы про запас. Родители родились в другое время и жили в другое время. О том, что это было за время, я знал только из учебников истории, но внутренне я всегда ненавидел эту загадочную пору, которая сделала моих и многих других родителей такими старьёвщиками и накопителями. В некотором роде, мои родители всю жизнь жили ожиданиями если и не конца света, то глубокого кризиса, и весь свой быт выстраивали вокруг его неотвратимости. Конечно, им было далеко до фанатиков-выживальщиков, из года в год сидевших на тревожных чемоданчиках и уставлявших все ёмкости в доме тушёнкой и прочими консервами. Однако что-то их, всё же, роднило. Такой подход ко всему в нормальном мире тяготил людей до конца жизни, делая невыносимой мысль о переезде, о перестановке или о ремонте в доме. А в мире апокалипсиса и судного дня, которого они так ждали, он окупался всего-то возможностью прожить на пару-тройку месяцев дольше прочих. Не подумайте, пожалуйста: я не ворчу, не насмехаюсь и не пытаюсь быть неблагодарным. Наоборот, я счастлив каждому прожитому благодаря отцовской и материнской запасливости дню. Просто, когда дни эти подходят к концу, неминуемо становишься жадным и хочешь, чтобы спичка горела чуть дольше, а всё, что уже сгорело, видится ничего не значащим угольком, который будто бы и не был никогда целой спичкой и не доставлял тебе радость, пока горел.

Под вечер улица опустела. Машины иногда проносились по дороге, но людей уже не было. Я смотрел в сторону школы, крыша которой была видна вдалеке и блестела в лучах заходящего солнца. Смотрел и думал, как там мать? И где сейчас отец? Я пересчитал все продукты в доме и не знал, что мне делать дальше. И мне казалось, что они-то уж точно знают. И мне хотелось, чтобы они хоть на минуту оказались рядом.

День 5

Я проснулся утром от стука в дверь. Человек, находившийся снаружи, стучал во все двери подряд, бегая от одной к другой, от другой – к третьей квартире на этаже. Я посмотрел в глазок и увидел мужской силуэт.

– Кто там? – спросил я.

И зачем я только это спросил? Наверное, тогда я ещё был недостаточно напуган и чересчур доверчив.

– Открывай! – ответил силуэт голосом, не предполагавшим возражений.

– Кто там? – повторил я.

– Открывай говорю! Быстро!

Человек снаружи постучал в дверь настойчивее. На другие квартиры он теперь не обращал внимания. Я не знал, что ответить ему. Можно, наверное, было просто не открывать.

Но я открыл.

Лысый мужчина в кожаной куртке и запачканных кровью джинсах ворвался внутрь. Не обращая внимания на меня, он прошёл в центр прихожей и стал озираться по сторонам, словно оценивая квартиру и составляя в голове её план: мол, здесь у нас гостиная, здесь – спальня, а там – кухня.

– Что вам?.. – не своим и внезапно ставшим высоким голосом спросил я.

– Лекарства где у тебя?

– А… м… какие?..

– Лекарства где?!!

– Аптечка. В аптечке. В спальне.

– Показывай!

Я указал рукой на дверь в спальню родителей.

– Там… В комоде, верхний ящик. Маленький.

Лысый мужчина бесцеремонно вошёл в спальню, отыскал взглядом комод напротив кровати и стал открывать все верхние ящики. Делал он это так резко, что часть вещей из них вывалилась и оказалась на полу. Наконец, он нашёл нужный ящик и стал рыться в нём. Он сразу вытащил оттуда бинты и несколько упаковок медицинской ваты и бросил всё это на кровать позади себя. Потом он стал копаться дальше и искать что-то ещё, что никак не мог найти. Затем он выругался, пнул ногой комод, а потом выдернул ящик с медикаментами целиком и бросил его на пол.

Сначала голова моя была пуста. Я был настолько напуган и ошарашен, что чувствовал себя животным, живущим действиями, а не размышлениями. Действия же мои в тот момент блокировал инстинкт – должно быть, инстинкт самосохранения, – подсказывавший мне, что лучше всего сейчас не зарываться и не делать резких движений. Первая мысль же, которая пришла ко мне в голову, была гениальна до невозможности.

«Надо вызвать полицию!» – подумал я, когда лысый мужчина сложил в вырванный ящик бинты и вату, взял его в руки и пошёл к выходу. Он будто бы прошёл сквозь меня, и со мной как с хозяином квартиры совсем не считался. Ещё бы: какой уж я был тогда хозяин?

– А… К-к… Куда? – только и мог выдавить из себя я, на что лысый мужчина ничего не ответил и молча вышел за дверь.

Наверное, моим ногам вдруг стало стыдно быть частью моего тела, потому что шли они еле-еле, дрожа в коленях и бёдрах. Тем не менее, я добрался до входной двери и запер её. Потом вернулся в свою комнату, лёг на кровать, подогнув колени, и укрылся одеялом с головой. Мне не хотелось думать ни о чём, и я не думал. Через какое-то время мне удалось уснуть.

Пока снаружи мёртвые оттесняли полицейские заслоны, вынуждая их отступать и оставлять кордон за кордоном; пока городской центр и другие густонаселённые районы всё больше и больше погружались в пучину хаоса, а окраина тем временем оставалась пустынной и вымершей; пока отчаянные люди обчищали всё, от супермаркетов до маленьких магазинчиков, от ларьков с сигаретами до магазинов электроники; пока весь мир летел к чертям, я спал. Я спал, изредка просыпаясь, чтобы сходить в туалет или попить, а потом – снова засыпал. Если не удавалось уснуть, я просто лежал и не двигался. Телевизор был выключен. Компьютер – тоже. Даже матери с отцом я в тот день не пытался звонить. Мне хотелось исчезнуть – не умереть, а именно исчезнуть. Затаиться где-нибудь здесь, под одеялом, спрятавшись от всего плохого, что было, и что ещё будет. Пока мир суетился и двигался, я замер и в этом нашёл своё счастье. Не двигаться было хорошо. Не думать – ещё лучше. Слово «ничто» для меня больше не несло негативных смыслов, но становилось желанной целью: тем, чем мне хотелось стать. Все мысли, которые то и дело пытались прокрасться в сознание, я гнал прочь, оставляя в нём только односложные размышления об объектах, которые я видел, когда открывал глаза, и о темноте, которую я видел, смыкая веки.

Я лежал так, пока на улице не стемнело. Сожаление о том, что я утром открыл дверь тому лысому мужчине, с новой силой заклокотало в сердце. Я не знал, что с этим делать. Я ненавидел себя за то, что позволил ему расхаживать по родительской спальне и чинить там беспорядок. В их комоде не было теперь одного верхнего ящика, а их бельё было разбросано на полу, и я был в этом виноват. Я не знал, как избавиться от этого неприятного чувства. Потом я решил, что, если этот мужчина придёт ещё раз, я как следует пошлю его к чёрту из-за закрытой двери. А если он вдруг выломает дверь и ворвётся внутрь, то я воткну кухонный нож ему в горло. Когда я подумал об этом, мне стало легче.

День 6

Ира позвонила утром, чтобы узнать, всё ли со мной в порядке. На её сообщения я вчера не отвечал, и когда непрочитанных исходящих у неё накопилось изрядно, она, видимо, заволновалась и решила набрать мне по старому-доброму телефону. Я сказал ей, что у меня не было настроения, и что весь вчерашний день я провёл так, как мне того захотелось: отрезав себя от всех источников информации. Про инцидент с тем лысым мужчиной рассказывать не стал: тогда я думал, что никому и никогда не расскажу об этом. Я и сейчас ей об этом, пожалуй, не рассказал бы, чтобы… Не знаю. Наверное, чтобы она не подумала обо мне плохо: что я – лох, который не смог выставить из своего дома постороннего. От Иры я предпочёл бы скрыть эту бесславную подробность своей биографии. От моего дневника же и от его гипотетического читателя у меня секретов нет, потому что – простите мне мою прямолинейность – я совсем не забочусь о том, что вы обо мне подумаете.

Я зашёл в интернет, включил телевизор и стал входить в курс всего того, что я пропустил за день. По телику по-прежнему крутили президента, призывавшего всех оставаться дома, не вступать в контакты с заражёнными и, несмотря на всю сложность сложившейся обстановки, оставаться цивилизованными. Под последним он, видимо, имел в виду «не грабить и не убивать, пользуясь ситуацией». Стало быть, прецедентов было настолько много, что умолчать об этом оказалось сложно. В интернете и в самом деле часто писали о подобном. У меня под окнами же пока было спокойно.

Камеры с центральной площади и с железнодорожного вокзала вместо полицейских машин и заслонов показывали теперь военную технику. Расквартированная в соседнем городке часть зашла сюда, чтобы помочь полиции навести порядок, и мертвецов теперь отстреливали не только из пистолетов и автоматов, но и из пушек на бронемашинах. Я не видел, как это происходило в прямом эфире – только на кадрах из интернета и преимущественно из других городов, где порядок наводили аналогичным образом. Зрелище чудовищное: во многом потому, что реальное. Люди – живые люди, с которыми было что-то не так – лежали оторванными кусками в разных концах улиц, а то, что ранее составляло их человеческую сущность, теперь было разбрызгано по асфальту. В фильмах про зомби я никогда не сопереживал ожившим мертвецам: они, вроде как, пришельцы какие-то – не люди вовсе и даже не животные, а опасность, которую надо устранить. В своём воображении я мог легко представить себя на месте героя, крошащего черепа заражённых без всяких мук и терзаний. Теперь же я видел этих заражённых, разобранных по частям, прострелянных десятками пуль, и не мог отделаться от мысли о том, что они – люди, и они – мёртвые, и смерть их была ужасна.

Мать не звонила и не отвечала на звонки. Отец – тоже. Я начал терять всякую надежду когда-нибудь вскоре снова увидеть их. Но в то же время, капельку надежды мне вселяло то, что я доподлинно не знаю об их участи: я не знаю, живы ли они, но вместе с тем я не могу знать наверняка, мертвы ли они. Мне нравилось думать, что они где-то там, на каком-нибудь островке безопасности, сидят и ждут, пока всё закончится. Так же, как и я. Они не звонят, потому что потеряли телефоны и… и все, кто сейчас рядом с ними, тоже как будто потеряли телефоны. Ни компьютеров, ни каких-либо других средств связи у них нет, как нет и возможности вернуться домой. И мы обязательно встретимся с ними тогда, когда всё закончится. Когда заражённые излечатся, военные и полицейские вернутся в пункты постоянной дислокации, и всё творящееся на улицах безумие завершится. Моя задача сейчас – дожить до этого момента, не выходя из дома и никак не взаимодействуя с беснующимся внешним миром. Даже с соседями лучше не контактировать, как показала практика. Сидеть и не дёргаться – вот ключ ко всему. Тогда, рано или поздно, я и родителей увижу живыми, и с Ирой смогу когда-нибудь погулять по старой-доброй городской набережной, и всё-таки отмечу ещё один свой День рождения. И все, кто мне дорог, будут там.

То было третье августа. За день до этого был День воздушно-десантных войск, про который совсем недавно шутил отец. Ещё в начале той первой недели мы все вместе сидели за столом на кухне и смотрели тот репортаж о подготовке к праздникам и торжественным программам на центральной площади. А теперь, на исходе недели, по телевизору показывали эту же центральную площадь с трупами на пешеходных дорожках и покорёженной машиной, врезавшейся в фонтан. Я вспомнил, как тогда, вечером понедельника, мне хотелось выйти из-за стола до того, как прозвучала отцовская шутка на тему моего будущего. И я захотел вдруг услышать эту шутку ещё раз, а потом ещё раз, а потом – ещё тысячу раз, лишь бы время в тот понедельник замерло, и вторник не наступил бы никогда.

День 7

Мать позвонила рано утром с неизвестного номера. Я ответил, сначала возмутившись и разозлившись на того, кто звонит в такую рань. Я не сразу понял, с кем говорю.

– Кто это? – спросил я.

– Это мама, – ответила мать.

Я вскочил с кровати и принялся ходить по комнате, прижимая трубку к уху так, словно от силы нажатия зависело качество связи и то, сколько продлится этот разговор. Я спросил у неё всё: где она, что с ней, почему она так долго не отвечала, и всё ли у неё сейчас в порядке. Она какое-то время не говорила ничего, и я слышал только её дыхание вперемешку с приглушёнными всхлипами. Потом, понизив голос до едва уловимого шёпота, она сказала:

– Сынок, я тебя очень люблю. Будь дома, никуда не ходи. Главное – никуда не ходи.

Стало ясно, что с матерью происходит что-то нехорошее. Или вот-вот должно произойти, и она это чувствует. Я занервничал настолько, что не мог больше держать себя в руках. Во весь голос, злясь на происходящее и на ощущение собственной беспомощности всей душой, я прокричал все те вопросы, которые задавал до этого:

– ДА БЛИН, СКАЖИ: ТЫ ГДЕ?!! ЧТО С ТОБОЙ?!! ТЫ МОЖЕШЬ НОРМАЛЬНО СКАЗАТЬ ИЛИ НЕТ?!!

Мать резко вздохнула, будто бы испугавшись, а потом её телефон ударился о пол с внезапным резким звуком, и я отнял динамик от уха. Потом послышалась какая-то возня: шуршание, будто телефон водили по одежде, туда-сюда. А потом я услышал крик:

– А-а-а-х-х-ах-а-а!!! Не-е-ет, не надо!!! Уйди!!! А-а-а-а!!!

Я орал в трубку и звал мать, но слышал только вопли и звуки борьбы. Ужас от осознания происходящего лишил меня всех прочих чувств. Я перестал дышать. Парадокс этого ужаса был в том, что он напрочь лишил меня страха. Страха перед выходом из квартиры, страха за своё будущее, страха за свою жизнь. Я зашёл на кухню, взял здоровенный нож для мяса, который ещё давно облюбовал и которым намеревался зарезать лысого мужчину в кожаной куртке, если тот снова явится на порог. С ножом в руках, одетый в домашнюю одежду, я вышел на лестничную клетку, спустился вниз и, покинув подъезд, оказался на улице. Я побежал в сторону школы, совершенно не глядя по сторонам и не заботясь о том, что кто-то из заражённых, бродивших по округе, мог увидеть меня и погнаться по пятам. Они были быстры и сильны, и если бы кто-то и впрямь увязался за мной, у меня с моим хроническим освобождением от физкультуры не было бы шансов.

Возле школы я оказался будто бы по волшебству, в мгновение ока. Я вошёл во внутренний двор, нашёл небольшую кирпичную пристройку, в которой испокон веков хранился хлам целых поколений и династий школьных трудовиков, и взобрался на неё. С её крыши можно было попасть на второй этаж – нужно было только открыть окно. Снаружи открыть его можно было только разбив, поэтому я взял кирпич с края крыши и бросил его в стекло. Кирпич отскочил, и я бросил его ещё раз, и со второй попытки стекло разлетелось вдребезги. Я залез внутрь, наплевав на осторожность и чудом не поранившись, и оказался в пустом коридоре. О том, что здесь когда-то были люди, напоминали только сдвинутые диваны, по всей видимости служившие спальными местами, и разбросанный кругом хлам, при помощи которого когда-то были забаррикадированы двери на лестничную клетку. Теперь же одна дверь еле-еле висела на петлях, а другая валялась рядом на полу. Здесь же, на полу, были пятна застывшей крови, а дальше – бордовые следы чьих-то ботинок. Я позвал мать.

– Мам!

Ответа не последовало. Вместо него я услышал быстрые шаги из дальнего конца коридора. Шагал явно не один человек: их было несколько, и скоро я должен был их увидеть.

– Мам!!! – повторил я.

Никто не ответил.

Часть дверей в классы была открыта, часть – заперта на замок. Если в кабинетах кто-то и был, они наверняка меня слышали.

Из-за угла в дальнем конце коридора вышел один, следом – второй, третий, четвёртый грязный человек в порванной одежде. В следующее мгновение их стало столько, что считать их больше не было никакого смысла. Увидев меня, они оживились. Наверное, слово «оживились» применительно к мертвецам звучит как убогий оксюморон, но да и чёрт с ним. Первый из них рванул в мою сторону, раскрыв рот и глаза так широко, что мне показалось, будто бы он уже начал жрать мою душу или разум, или что там составляет саму человеческую суть, покуда он жив. Я бросил нож и побежал обратно к окну, выпрыгнул на крышу кирпичной пристройки, а после – сиганул с неё вниз, прямо на асфальт. Я упал и разодрал себе колени и локти, и плевать я хотел на это. Надо было бежать; я – к счастью – всё ещё мог бежать, и я бежал, пока не оказался у своего подъезда, не взлетел по лестнице на свой этаж и не ворвался в свою квартиру, дверь которой я забыл запереть на ключ. Потом, трясущимися руками, я закрылся изнутри, встал посреди прихожей и долго смотрел в пол. Когда дыхание восстановилось, я лёг и стал смеяться, и смеялся, смеялся, пока вдруг не заплакал, а потом – не зарыдал, после чего – вновь залился хохотом. Так я провёл какое-то время, а после – перестал вообще что-либо чувствовать и будто бы выпал из реальности.

Прежде чем уснуть, я всё-таки каким-то образом переместился на кровать. На кровати я себя и нашёл, пробудившись около двух часов дня. Я взял телефон и позвонил на тот номер, с которого последний раз звонила мать. Ответа не было. Набрал отцу – тишина. Потом я связался с Ирой и сбивчиво, не сразу находя нужные слова, рассказал ей обо всём. Она выслушала и сказала, что ей очень жаль, и я знал, что ей действительно жаль. Конечно, помимо заурядного сочувствия она ощущала и кое-что другое, о чём никогда и никому бы не сказала. Подспудно, бессознательно, она была рада, слушая мой рассказ. Но радовалась она не моему горю, а тому, что это горе случилось не с ней, и что она может, прожив это несчастье вместе со мной, ещё раз убедиться в том, что у неё всё в порядке. Когда я ей выговорился, мне тоже стало легче: отчасти оттого, что я всё проговорил, а отчасти потому, что я рад был за Иру и её родителей, которые были вместе. Мы говорили с ней очень долго, и я не помню, что я делал после, и чем именно закончился тот день.

День 8

Понадобились многие часы, чтобы получить трансляцию с камер в школьных коридорах. Сначала надо было найти ссылку на сайте школы, по которой открывалось окно входа в личный кабинет сотрудника. Потом необходимо было отыскать логин и пароль в одной из записных книжек матери, а прежде этого – найти ту самую единственную книжку, в которой всё это дело было записано. Я перерыл все полки и тумбы и в конце концов, нашёл то, что искал. Я зашёл в личный кабинет и теперь, помимо всего прочего, мог увидеть в прямом эфире, что происходит в школе, на всех её этажах.

На первом этаже был полный разгром, и кое-где – в основном, в районе столовой – слонялись одинокие зомби, медленной поступью передвигаясь по прямой, без какой-либо цели, и отсутствующим взглядом глядя в потолок. На втором – то, что я видел вчера: толпа оборванцев с запачканными засохшей кровью лицами и хлам, оставленный, видимо, после того, как эта толпа прорвалась сюда через баррикады на лестницах. На третьем – ничего. Тёмные коридоры здесь были пусты, двери в классы закрыты, мебель и комнатные растения находились на своих местах – всё выглядело так, будто завтра тут должен был начаться ещё один заурядный учебный день. В мыслях блеснула надежда на то, что все, кто укрывался на втором этаже, перешли сюда – на третий – когда заражённые прорвали баррикады. Возможно, и мать тоже успела убежать, и теперь она где-то здесь! Но все иллюзии исчезли, когда и тут я увидел мертвеца. Одинокого, по всей видимости – женщину. Виден был только её силуэт, и разглядеть ни её лица, ни во что она была одета было нельзя. Она стояла где-то там, в середине залитого мраком коридора и будто бы переминалась с ноги на ногу, не в силах решить, куда ей дальше идти. Оно, в общем-то, было без разницы. С обеих сторон коридора её ждала темнота.

Помимо прямой трансляции, в личном кабинете можно было посмотреть записи с камер за весь последний месяц. Я не стал их смотреть: не смог. Решил, что если доподлинно увижу, что там с ними со всеми произошло, то потеряю последнюю бестолковую, наивную и дурацкую надежду на то, что с матерью всё-таки всё хорошо. И с отцом, где-то там, далеко – тоже. Пока я не знаю, что с ними, я не знаю наверняка, мертвы ли они. А значит, они живут, пусть и всего-то где-то в моей голове.

Ужасно проголодался и устал. Написал немного, но и на это ушёл весь вечер. Попробую теперь развести костерок на полу в гостиной, под окнами, и приготовить что-нибудь. Надеюсь, не задохнусь и не спалю тут всё. Не получится – затушу, и картофель придётся есть сырым. Как-то так я себе и представлял жизнь без электричества. Хорошо хоть воды успел запасти: сейчас напор уже никакой, а что завтра будет – чёрт его знает. Когда поем, лягу спать. Завтра продолжу писать, а как только расскажу про все двадцать семь предыдущих дней… Не знаю, что буду делать. Одно знаю наверняка: тут становится невыносимо.