Записки Иуды Искариота (Алексей Курилко) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Алексей Курилко

Записки Иуды Искариота

Часть первая

...Хитон мой стал липким и, должно быть, впитал половину всей моей крови. Голова кружилась, я то и дело падал на землю. Слабость валила с ног, усталость сковывала всё тело, и только упрямство помогало мне подниматься и плестись дальше.

До города было ещё далеко, я старался не думать об этом. Я лишь шептал себе: «Нужно идти, просто идти»… И даже теряя сознание и понимая, что больше не встану, я продолжал повторять: «Нужно идти! Просто идти!..»

Я не умер. Меня спасли. Выходили.

Поправившись окончательно, я изъявил желание остаться с ними. Хотя бы на время. Мне никто не ответил, все посмотрели на Него. Он сказал:

-- Мы сегодня уходим.

-- Что же мне делать? Я сейчас не могу оставаться один.

-- Нужно идти, -- медленно проговорил Он и еле заметно улыбнулся. – Просто идти.

Он мало ест, мало пьёт. Говорит редко и при этом скуп на слова.

Спрашиваю Его:

— Почему ты не берешь платы?

Молчит.

Повторяю свой вопрос.

Даже не смотрит в мою сторону.

Уже собираюсь встать и уйти. Он говорит:

— Нет нужды в деньгах.

Он обладает даром исцеления. Может изгонять бесов и снимать проказу. Я видел это собственными глазами. Но не был удивлён. В моём городе жил Ахим Филистимский. Говорят, он поднимал на ноги даже мёртвых. А после него был Исаак. Он тоже исцелял людей. Обоих обвинили в шарлатанстве и побили камнями.

— Люди думают, – говорю я ему, – что ты пророк Иеремей, который воскрес.

— Я не желаю чужого имени, – отвечает он. – Я – Иисус, Сын Человеческий, и лишь исполняю волю Отца Своего Небесного.

Ничего подобного слышать мне не приходилось.

Что же Он такое?

Слышал, что какое-то время Он входил в братство Ессеев. Но очень скоро то ли сам ушёл, то ли был изгнан. Так или иначе, но с Ним ушло человек десять.

А до того жил в Назарете. Плотничал. Жизнь Его текла тихо и мирно. Но вдруг после смерти родителя Он покидает отчий дом, оставив мать, сестру и малолетних братьев без кормильца.

И с тех пор Он ходит из города в город, от поселения к поселению, так, точно в Него самого вселился бес, не дающий задерживаться на одном месте дольше, чем на неделю.

Он говорит, что о Нём свидетельствуют Святые Писания. А кто свидетельствует о самих Святых Писаниях?

Я хожу за Ним третью неделю. Он не только исцеляет, но и проповедует.

Иногда очень интересно и поучительно.

Лично я сомневаюсь в существовании Бога, но убеждён в необходимости веры в Него.

Страх и Надежда, вот что такое вера.

Среди того сброда, что сопровождает Иисуса, есть и такие, которые готовы взяться за оружие уже сегодня. Они уверены, что Он пришёл дать им свободу. Они готовы помочь Ему на деле, а не на словах.

Я решил уйти. У меня нет дел где-то там, у меня нет их и тут. Какая разница? Иисус говорит:

— Не уходи. Ты мне нужен.

Если Он тот, за кого себя выдаёт, почему он просит меня?

Я не уйду. У меня нет дел где-то там, у меня нет их и тут. Какая разница?

Он хорошо разбирается в людях. Исцелённых просит никому о Нём не рассказывать. Благодаря этому слава о Нём, вроде чумы, быстро распространяется.

Вчера вечером Он отобрал двенадцать учеников. В это число попал и я. Мне кажется, что я один нормальный человек среди них. Впрочем, мне всегда так казалось. В любой толпе.

А ко всему прочему, вышло так, что я единственный иудеянин среди двенадцати галилеян.

Родом я из Кариота.

На вопрос, почему Его ученики не моют рук перед трапезой, Иисус отвечает: «Не то, что входит в уста, оскверняет человека; но то, что выходит из уст, оскверняет человека».

Так-то оно так, думаю. Но руки омыть не помешало б. И, не удержавшись, говорю сие вслух.

Иисус укоряет меня:

–– Беспокойся о душевной чистоте, Иуда.

–– Как будто телесная чистота исключает душевную…–– бурчу я в ответ.

«Иуда-чистоплюй», - дразнит меня Пётр. Остальные довольно посмеиваются.

Мы называем Его Учитель.

Учитель не намного образованней большинства своих безграмотных учеников, но Он бесспорно человек мудрый. И, скорее всего, ненужные лишние знания только б сковывали Его мысли, Его воображение и веру в себя.

Когда Иисус не проповедует, Он почти ничего не говорит, но молчание они слушают так же внимательно, как и проповедь.

Один из нас — зовут его Матфей — записывает каждое слово и деяние Учителя. И даже гораздо больше.

— Я пришел не судить, а спасать вас, – говорит Учитель.

Я знаю, что это для Надежды.

— А кто не примет Меня, того в геенну огненную, где плач и скрежет зубов, —– говорит Учитель.

Я знаю, что это для Страха.

«Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб». Я же говорю: не противься злому. Но кто ударит тебя по правой щеке твоей, обрати к нему и другую». Так говорит Учитель.

«Сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

Так говорит Учитель. Разум мой пока не может принять этого, но душа моя блаженно слушает.

Подставить левую щёку, получив удар по правой, – значит вызвать либо жалость, либо очередную пощёчину. И за то, и за другое я готов человека убить. Поэтому, в основном из человеколюбия, я всегда отвечаю ударом на удар.

Если же быть серьёзным до конца – то и этого мало. «Око за око» – не есть предел справедливости. Ибо моё око далеко не равно чужому. Моё мне дороже.

Только себя любишь искренне и безмерно. Всем сердцем и до самой смерти. Все люди таковы на самом деле. Так я думал раньше. Но вот пришёл Иисус из Назарета…

Спит Он три-четыре часа в сутки. И всегда в разное время. Зачем так растрачивать свои силы?

Он очень бледен. И круги вокруг глаз.

По дороге в Священный город повстречали мы великое множество людей, идущих к Иоанну, сыну Захарии, по прозвищу Креститель. На берегу Иордана, близ города Иерихона, сей молодой пророк крестил водой и отпускал грехи, говоря, что Царство Божие уже близко.

Мы пришли за людьми, стали в стороне и наблюдали. Иоанн был худым, сутулым, с нездоровым жёлтым цветом лица. Одет был в рваные лохмотья, но не стыдился того. И в такие же лохмотья были одеты и ученики его.

Когда подошла наша очередь, первым к нему приблизился Иисус.

–– Соверши надо мной свой обряд, Иоанн, –– сказал Он Крестителю. –– Но вот грехов на Мне нет. Чист Я перед Небом.

Удивлённо приподняв брови, желтолицый Иоанн внимательно посмотрел на Учителя, затем коротко взглянул на своих учеников-оборванцев и ехидно изрёк:

–– Тогда это мне надобно креститься от тебя, а ты ко мне пришёл.

Оборванцы за спиной Иоанна загрохотали неyдержимым смехом. Все мы были оскорблены, а пуще всех Пётр.

–– Что вы ржёте, как кони на привязи? –– закричал он, краснея от злости.

А Иисус сказал Иоанну:

–– Зачем слова? Лучше молча исполнить то, что нам надлежит исполнить.

Иоанн задумался, погрустнел и … кивнул утвердительно.

Я люблю слушать Учителя. Тепло от слов Его и приятно. Так хочется верить…

А с другой стороны, подумал я, как страшно, если люди поверят Ему. На какие ужасные муки может обречь себя человек ради… ничего.

Сегодня к Учителю люди привели женщину, которую обвиняли в прелюбодеянии.

— Что делать с ней? – спросили Его. — Мы знаем, что её нужно побить камнями и выгнать из города.

— Кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень.

Так сказал Учитель. Хорошо сказал.

И сначала никто не бросил. Никто не мог решиться. Но затем, как по сигналу, градом посыпались камни.

А Матфей написал, будто никто вообще и камня не бросил.

— Как же так? – спросил я Учителя. – Матфей написал неправду. Я был там и видел то, на что лучше было не смотреть.

— Ну что ж, – ответил Учитель, – Матфей написал так, как должно было быть.

— Но ведь не было! – закричал я.

— Было. Но ты смотришь глазами, а не душой. И слушаешь ушами, а не сердцем.

А Матфей глядел на меня так, словно хотел раздавить. Эй, Матфей, а как насчёт «возлюбить, как себя самого»?

Ох, чувствую, не только смирение и кротость может принести людям подобное учение.

Страшно болел зуб. Учитель прикоснулся, и боль ушла.

Одна подробность. На любой вопрос у Иисуса есть ответ. Конечно, так и должно быть, раз Он Христос; так и должно быть, раз Он Сын Божий. Но я бы скорее поверил в него, когда бы на какой-нибудь вопрос он ответил – «не знаю».

Все утро болит голова.

Снился сон. Иду я по полю, а за мной тянется кровавый след. Сам я весь в крови, но понять, моя это кровь или чужая, – не могу. Всю ночь длился кошмар.

Утром Иоанн и Пётр рассказывают, что ночью, пока все спали, Учитель молился. И будто когда Он молился, морщины на Его лице разгладились, а одежда Его сделалась белой. И будто с небес сошел к Нему ангел. И разговаривали они между собой, но слов понять было нельзя.

— С голоду да без сна и не такое привидеться может, – говорю я. Но самому обидно, что в эту ночь я спал.

Мне хочется разобраться.

Сегодня нас выгнали из города, бросали в нас камни, точно мы бешеные псы.

— Сказываю вам, – говорит Учитель, – что Содому будет куда отрадней, нежели этому городу.

Матфей бросается записывать эти слова. Я же думаю: «А за что?»

— Ибо отвергающий Меня отвергает и Пославшего Меня, – говорит Учитель.

Я долго думал над Его словами, и в голове у меня засел вопрос: «Откуда людям знать, что ты им несёшь?» Словно читая мои мысли, Учитель говорит: «Даже среди вас есть неверующие».

И никто не спрашивает: кто это?

Я заметил, что мне Иисус позволяет больше, чем остальным.

В Вифсаиде, например, я ушёл и не появлялся двое суток. Когда вернулся, Учитель не спросил, где я пропадал.

А на днях, чтоб хоть как-то снять напряжение, напился и молол всякую чушь.

Называл их то братьями, то врагами рода человеческого. Плакал и говорил, что одинок среди них. Ещё говорил, что хочу следовать всем заповедям, но просто так, а не в угоду какому-то богу. Ибо человек есть бог, когда думает и поступает, как Бог. И человек есть дьявол, когда думает и поступает, как Дьявол.

Говорят, Учитель успокаивал меня, а, уложив спать, укрыл меня и гладил по голове, как отец гладит сына, когда тот болен.

У Него есть любимчик, Иоанн. Но, думаю, даже ему Он не простил бы такого поведения.

Вот и на следующее утро Он сказал:

— Знай, Иуда, трудно найти другого такого, как ты.

— Ты знаешь, какой я?

— Лучше, чем самого себя.

Ни Пётр, ни Матфей, ни Иоанн не понимают такого отношения ко мне. Впрочем, как и я сам.

И не убеждают ни в чём меня слова Учителя: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные». Нет, Учитель, Тебе меня не излечить. Для выздоровления нужна вера обоих: врача и больного. Иначе врач бессилен, как я понимаю.

Никого никогда Учитель от себя не оттолкнул. Он позволяет женщине любить себя, если ей этого хочется, но и только. Ему не полюбить кого-то одного, Он слишком озабочен любовью ко всем.

Я нуждаюсь в вере. Нуждаюсь в ней, как в воздухе, которым мы дышим. Ибо я задыхаюсь. Но так было всегда.

Мы плывём на лодке к городу Хорасин. А оттуда пойдём в Иерусалим. Так говорит Учитель.

Последнее время всё чаще и чаще болит голова. Учитель не может помочь.

И снова мне рассказывают, что Иисус Христос ходил по воде, точно по суше. И даже Пётр стал на воду, но будто бы усомнился и чуть не утонул.

(Я, конечно, спал за всех сразу.)

По-моему, слишком много чудес. При этом их видят все, но только не я. Днём произошёл забавный случай. Учитель собрал народ у храма. Проповедовал, обвинял фарисеев и книжников в лицемерии. И вдруг я увидел, как со спины к Иисусу пробирается какой-то бродяга с коротким ножом в руке. Стараясь не поднимать шума, я ударил бродягу по руке. От неожиданности бедняга так перетрусил, что выронил нож и пропал в толпе. Рассказываю эту историю Иисусу. Ни один мускул не дрогнул на Его лице.

— Он не мог причинить мне вреда, – говорит Учитель.

— Вот как? Он мог запросто Тебя убить.

— Нет, – твёрдо отвечает Учитель, – время ещё не пришло.

Я ощутил приступ бешенства. Хотел бы я видеть, как бы Он спас свою жизнь, не окажись я рядом.

Его вера в себя зависит от нашей веры в Него.

В этом отношении я, должно быть, Ему мешаю.

До нас дошла страшная весть: Иоанн Креститель был помещён в крепость Махерон и там обезглавлен.

Учитель и слова не проронил. И по лицу Его нельзя ничего прочесть.

Иногда мне наплевать на людей. Что я им и что они мне?

Мне кажется, Пётр замыслил меня убить. Эти безобидные овцы растерзают любого ради… А ради чего?

Учитель говорит:

— Один из вас предаст меня.

И я чувствую, как ненависть этих людей касается меня, точно она ощутима. Точно она рождается от одного взгляда и имеет какую-то форму, какое-то тело.

Трудно передать это.

–– Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот недостоин Меня, –– так говорит Иисус Христос.

Я не осуждаю Учителя за эти слова. Мне ясно, дело не в том, что Его семья не любит и считает безумным Иисуса. Но Им овладела великая идея. Он берётся разрушить стены всех существующих темниц: от семьи до государства. Даже не стены – саму основу. Чтобы воздвигнуть взамен… или хотя бы заложить основу гигантского всемирного здания… Царства Божия…

Я понял. Иисус пришёл потому, что Его ждали.

Я стою на распутье. Левая нога на одной дороге, правая на другой. И эти дороги разъезжаются под моими ногами. Вот-вот упаду и в кровь разобью лицо.

Кто Он и зачем ему нужен я? Чтобы помочь? Чтобы погубить? Зачем?

–– Пойми, Иуда, –– говорит Учитель, –– мы более не принадлежим себе.

–– Я не понимаю…

–– Ты слышал, люди болтают, будто Я воскресил Лазаря.

–– Это неправда, –– говорю.

–– Людям нужна эта неправда, Иуда.

–– А вот мне нужна правда. Слышишь? Правда! –– От волнения меня охватывает дрожь. –– Скажи, кто Ты? Ты ведь не Мессия? Признайся! И я сделаю всё, чтобы люди поверили в Тебя как в Мессию! Прошу Тебя!..

Взгляды наши встречаются и долго-долго не расстаются. Наконец не выдержав, Он отводит глаза в сторону и говорит спокойным ровным тоном:

–– Я Иисус Христос, Сын Божий…

Учителю не нравится Иерусалим. Холодный голый город. С утра до вечера проводя время в прениях с фарисеями, мы покидаем храм через Сузские ворота и, спускаясь в долину Кедронскую, отдыхаем в саду под названием Гефсимания: единственное живое зелёное место в городе. А на рассвете вновь отправляемся в храм, где фарисеи и книжники, возненавидевшие Иисуса за Его учение, пользующееся огромным успехом у иудейской черни, пытаются загнать Его в тупик, в ловушку.

От постоянных споров и пререканий, от постоянного внутреннего напряжения Учитель осунулся ещё больше. Совсем перестал спать.

Глядя на храм, часто повторяет:

–– Скоро он будет разрушен. Камня на камне не останется.

Через два дня праздник. Мы в доме Симона. Его дочь, взяв фунт нардового чистого мирра, мажет им ноги Иисуса и вытирает их своими волосами.

— Как же так? – спрашиваю. – А не лучше было бы продать это мирро за триста динариев и раздать нищим, как Ты сам и учил нас?

— Нет, – отвечает Иисус.

— Почему нет?

— Ибо нищих много, а Я один. Ибо нищих вы всегда имеете с собой, а Меня скоро не станет.

— Даже если и так, нужно делать и самому так, как учишь. Можно ли требовать что-то от других, если…

Но мне не дал договорить Пётр. Вскочив с места, он кричит вне себя:

— А ты почему не раздаёшь деньги нищим? У тебя самого ящик денег!

— Эти деньги я трачу на нас! Если я буду всё раздавать нищим, мы снова будем голодать.

— Ничего! – кричит Пётр.

— Легко вам, – продолжаю я, – отдавать последнее, зная, что я куплю и хлеба, и вина. Кто из вас хоть раз отказался от хлеба, купленного на мои деньги?

— Учитель, он попрекает нас куском хлеба! – кричит Фома.

— Был вором, вором и останется! – кричит Иоанн.

— Он вечно всем недоволен! –– кричит Пётр.

— Хватит, – говорит Иисус, и все замолкают.

Иисус просит:

— Оставьте Меня, Мне надо побыть одному.

Все выходят, но я остаюсь.

Я боюсь и не доверяю этим праведникам. Они убьют меня.

Они убьют меня, а потом покаются. И Иисус Христос, Сын Божий, простит их.

— Учитель, они убьют меня.

Но он не хочет более слышать меня, он молится.

— Отче мой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы не пить её Мне, да будет воля Твоя.

— Да будет воля Твоя, – повторяю я и выхожу из дома.

Нет никого кругом.

Я один. И страшно мне. И одиноко.

И голова раскалывается. Сзади. На затылке.

Он всё время подталкивает меня к этому.

Нет. Скажу так. Он готовил меня к этому, а теперь оттолкнул. Сделал он это нарочно. Его последний взгляд говорил: «Ты должен поставить точку».

То есть не «помочь», не «погубить», но «погубить, чтобы помочь».

Не могу. Не хочу думать об этом. Но проклятые мысли… мысли… мысли! Хотите сделать животное несчастным – дайте ему Разум.

А если я ошибаюсь?

Ну что ж! Смерть человека ничего на земле не изменит. Смерть Бога – не причинит Богу никакого вреда.

— Сколько ты хочешь? – спросили меня.

Им хотелось узнать, какова цена моего предательства.

— Тридцать сребреников, – сказал я. Но этим людям не до смеха, когда речь идёт о деньгах.

Я был в толпе и видел Учителя. То и дело падая, он нёс свой крест и не глядел по сторонам.

Капли крови от иголок тернового венка, смешиваясь с каплями пота, ручьём стекали по лицу. Кто-то даже, не разобравшись, проговорил у меня за спиной:

--- Глядите-ка, плачет кровавыми слезами.

Учитель прошёл мимо, и волосы на моей голове зашевелились – его спина… Нет, не спина, а сплошное кровавое месиво. Какие-то мальчишки, прорвавшись сквозь оцепление, крича и смеясь, бросали Ему на спину приготовленные заранее горсти соли. Он запрокидывал голову, но всякий раз хрипом и стоном, а точнее сказать, хриплым стоном душил боль, не давая себе сорваться на крик.

Легионеры лениво отгоняли сорванцов.

Дети…

Процессия медленно двигалась дальше. Я провожал её взглядом, не в силах ступить и шагу.

Великий Боже, за что Ему такие страдания?

Я посмотрел наверх… Но там всё было ясно.

Вот и всё. Он остался один. И я остался один.

Я был так далеко, но отчётливо слышал и замедляющийся стук Его усталого сердца, и последние слова, обращённые к Небу:

–– Боже, Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?

Что-то я устал.

Какое небо! Ни облачка. Синее-синее. Как глаза той… грешницы, что была без ума от Иисуса. Как её имя? Нет, не вспомню. Ну да Бог с ней! Что я, в самом деле!

Я живу у Нимрода. Когда-то давно он обучал меня воровскому ремеслу. Теперь он стар. Живёт честным трудом, потому что ослеп. Если бы Учитель его излечил, Нимрод снова бы воровал. Но Учителя больше нет. Нимрод до конца своих дней останется честным человеком и умрёт в нищете.

Боль продолжает мучить меня. Она засела в моей голове, и я стараюсь не делать резких движений. Чтобы не злить её. Часами лежу с закрытыми глазами, словно хочу успокоить её и усыпить. Вот когда хочется поверить в Бога. Когда есть о чём просить.

Впервые в жизни меня пугает тишина.

— Нимрод, много ли нужно человеку для счастья?

— Пустяки, – отвечает Нимрод, – сначала ослепнуть, а потом стать зрячим.

–– Нимрод, ты боишься смерти?

–– Кажется, нет. –– Он криво усмехается. –– Я недостаточно счастлив, чтобы дорожить жизнью.

Прошло два дня, как умер Учитель. Меня ищут по всему городу. Но Нимрод меня не выдаст. Я дал ему тридцать сребреников за молчание.

Ничего. Скоро всё утихнет. Люди забудут Учителя. Люди забудут меня.

Попрошу Нимрода, пусть распустит слух о том, что я удавился. Пусть скажет, что я раскаялся в своём поступке и удавился. Люди легко в такое поверят.

Больно…

Сегодня мне легче. Боль постепенно стихает. Я смотрю на небо сквозь ветви гранатового дерева и думаю о будущем. (Ты ничего не упустишь в настоящем, говорю я себе, если будешь думать о будущем.) Что же мне делать? Как жить дальше?

Часть вторая

Восемь лет путешествовал я, опасаясь мести. Ходил с купцами в Сирию. Побывал в Египте и в Иберии.

Некоторое время жил в Риме, пока правил император Гай Калигула. Еще один сын Бога. Будь он проклят. По его приказу в иудейских кварталах римляне устраивали погромы. И грабили и убивали они при свете дня. И многие покидали свой дом, бросали всё и бежали. А тех, кто остался, погнали из Рима потом при другом императоре. При Клавдии. Будь и он проклят, чего уж там.

Отец мой умер молодым. Скончался от ран, полученных на охоте. Память моя почти ничего о нём не хранит. Чёрные, как смоль, глаза. На подбородке ямочка. И голос. Спокойный, тихий голос с хрипотцой: «Пора спать, сынок. Уже поздно…»

Поскольку мать была женщиной набожной, а её безупречная вера в Бога оставалась непоколебимой и в радости и в горе, я делаю вывод, что я похож на отца не только внешне.

Мать тосковала по отцу.

Часто молилась, ещё чаще плакала. Видя её слёзы, я и сам начинал плакать. Поэтому до четырнадцати лет я рос в обстановке вечной сырости. Отчего постоянно хворал.

Но после тихой смерти матери меня забрал к себе её двоюродный брат. Он поставил за цель сделать из меня настоящего мужчину. Устроил мне спартанский образ жизни. В любую погоду я спал вне дома, на голой земле. С рассвета и до вечерней трапезы я только и делал, что приседал, прыгал, бегал, плавал и дрался с ним на деревянных мечах. За малейшее непослушание он привязывал меня к яблоне, что росла у дома, и бил кнутом так сильно, что с дерева плоды падали, не дозрев.

Год спустя дядя отдал меня за долги одному учёному греку, и больше мы с ним никогда не виделись.

Город Садаи. В нём самые богатые нищие. К концу дня каждый из них может позволить себе купить вина и женщину. Ибо и то, и другое стоит дешевле сушёных фиников.

А во всём мире продолжается поиск идеального бога. Ищут его среди живых и мёртвых. Среди грешников и святош. То тут, то там рождаются секты, личности и слухи.

Пророк из Египта послан прогнать римский гарнизон из Иерусалима! Некий иудей греческого происхождения предсказывает скорый конец света! Моний уводит народ в пустыню для покаяния! Но и тут Учитель всех переплюнул. Легенда его жизни растёт. Всё что угодно приписывают Иисусу. Теперь с ним сравнится только Аполлоний. Однако Аполлоний жив! Разве он может тягаться с тем, кто умер и воскрес? Чтобы воскреснуть, надо как минимум умереть.

В Садаи есть мудрец. Город очень гордится им. Как-то приводят меня к нему. Смотрю. Низенький. Брови косматые, глаза бесцветные.

Ты, говорит, купи вина, лепёшек и приходи один. Довольно мудрое предложение, думаю.

Прихожу. С вином. Выкладываю. Так, мол, и так. Зовут меня Иуда. Мне тридцать семь лет. У меня нет ни семьи, ни дома, ни друзей. И нет больше человека, который был бы мне интересен. Я не верю в Бога. Я хочу понять, кто я и для чего существую. И я боюсь смерти, даже тогда, когда не вижу смысла жить дальше. Он говорит: «Да ты философ! Наливай!»

— Что такое счастье?

— Всё что угодно. Пей!

………………………………………………………

— Что такое судьба?

— Бог её знает.

………………………………………………………

— А свобода! Что такое свобода?

Он неодобрительно качает головой и заявляет:

— Миф! Человек никогда не бывает свободен. Он связан.

— Что же его связывает?

— Да всё та же судьба, о которой ему ничего не известно.

Самое время возразить. И сказать, что судьба – это сам человек. И что порой последний раб в Тиберии обладает большей свободой, чем римский Прокуратор.

— Что же, по-твоему, свобода? – спрашивает он.

— Возможность выбора, – говорю.

Он не согласен. Голову наклонил и бурчит:

— Столько людей умирает во имя свободы…

— Не понимая того, что она у них есть! Ведь и умирая, они делают выбор.

— Да! – повышает он голос. – Умирая – да! Но рождаясь?!

И мы выпиваем.

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Так говорил Учитель.

Человек не животное, он умеет чувствовать, мыслить и говорить.

Не могу уснуть. Со мной такое случается время от времени.

Человек не животное.

Человек, как животное.

Человек и животное…

Человек…

Человек сам строит свою жизнь!

Человек ломает жизнь другому!

Человек ломает человека!

Человек, как животное, смертен.

Один человек бессмертен… Другой человек бессмертен…

Человек надоел до смерти.

Человека боюсь и смерти.

Вот что я знаю наверняка. Человек, часто думающий о жизни, рискует в ней разочароваться.

По дороге на рынок встречаю её. Она почти не изменилась. И эта бледность ей даже к лицу.

— Ты? (Забавный вопрос!) Я слышала, ты умер…

— Я воскрес, – говорю. – Здравствуй.

Я приглашаю её к себе.

Мы болтаем до темноты. Но, словно сговорившись, избегаем говорить о Нём.

Хочется объяснить ей, но…

Разве могут слова передать тот страх, ту боль и отчаяние, что переполняют душу.

Слова уродуют наши мысли! Молчите, люди!

Молчите, если не сказать больше.

И я говорю ей:

— Собаки кажутся умнее, потому что молчат.

Она говорит:

— Не стоит вести себя как животное. Расскажи о себе.

–– Поздно уже.

Я обнимаю её. Целую. Губы у неё холодные, безвольные… Целуя, пытаюсь её раздеть. Она не сопротивляется, но и не помогает.

–– Ты не хочешь? –– спрашиваю.

–– Не хочу.

Плевать, думаю. Другие вообще никогда об этом не спрашивают.

Треск разрываемой материи…

У неё совершенно ровное дыхание… И мокрое, солёное от слёз лицо.

Ничего не снилось. Сны вообще редко меня посещают. И хорошо. Без них чувствуешь себя именно отдохнувшим, а не прожившим ещё один день.

Кажется, я знаю, где её искать.

Их называют назарянами. Они собираются за городом, на Пустом Острове.

Как я понимаю, он у них за главного. Зовут Исааком. Он толстый. И седой. Щеки его безнадёжно обвисли, и когда он говорит, они смешно подрагивают.

— Принимаешь ли ты учение Христа?

— А в чём оно заключается?

Он терпеливо объясняет.

— Нет, – говорю, – не принимаю. Похоже на сделку…

И тут он перебивает:

— Что же тогда привело тебя к нам, Иуда?

………………………………………………………………..

— Его жизнь была и бледна, и незаметна для большинства нормальных людей. Не жизнь, а смерть явилась источником религиозного суеверия. Смерть дала Ему возможность воскреснуть! Смерть, как обычно, унесла с собой Человека, а взамен оставила Образ.

Входит она, и я умолкаю. Молчание длится целую вечность. Целую вечность, если не дольше.

— Зачем ты пришел?

— Я пришел за тобой.

— Что?

— Ты нужна мне!

— Вот-вот, ты всегда думал только о себе! Уходи, Иуда…

……………………………………………………………………….

………………………………………………………….

— Мне жаль вас. Все вы слабые и трусливые люди. Хотите верить в другую жизнь, ибо в этой жизни ничего не достигли. Мир жесток, а борьба не для вас. После удара по правой щеке вы подставляете левую. Вы надеетесь, что, видя вашу покорность, вас не ударят дважды. Но повторяю: мир жесток… И скоро вам захочется умереть. Однако ваш Бог был не глуп. И недаром предупреждал, что наложивший на себя руки совершает тяжкий грех.

« Уходи, Иуда», – повторяют они. И я ухожу.

Напрасно всё.

Глупо обманывать самого себя.

Я приходил не за ней. Я приходил за собой.

Смотрите, я ни о чём не жалею. Я жив, здоров и полон сил. Смешно. Меня не мучают кошмары по ночам. Я мало сплю.

За что Он был распят?

Остался безобидным, как облако, но своего добился. Мою безумную клевету подтвердил - и был таков. А виноват во всём Иуда.

Жизнь коротка. Согласен. Отчего же каждая ночь так бесконечно длинна?

Возвратился в свой город. Денег почти не осталось.

Жизнь моя делится на «до» и «после». И мне кажется, что у каждого человека происходит что-то такое, что в последующем ломает его жизнь на две части. На «до» и «после».

Ну, всё! Перестал себя любить, начал себя жалеть.

Бывает, подумаешь: «Вот и всё! Мне уже далеко за тридцать». А бывает и так: «Ничего! Мне нет ещё и сорока».

Полное одиночество наступает тогда, когда тебе некому рассказать о своём одиночестве.

Я скоро умру. Такое чувство…

Ну мне ли не знать, как выглядит Смерть.

Я видел, как умирают люди. Я видел, как умирает Бог. Никакой разницы.

Плохо мне. Тяжесть какая-то в груди. Не вдохнуть её и не выдохнуть. И на месте не усидеть. Целый день хожу из угла в угол.

И всё тот же страх перед смертью. Не страх даже, а ужас. Я не хочу умирать! Всё что угодно, но лишь бы не смерть…

Я хотел бы жить вечно. Моего любопытства хватило б на вечность.

Вернись та страшная боль, я бы жаждал смерти, а так… Как в детстве, когда тебя укладывают спать. Хочется играть, бегать, смеяться… А тебе говорят: «Пора спать, сынок. Уже поздно».

Почему мне не встретился человек, который разделял бы мою точку зрения?

Сколько людей просто слепо верит и не задаёт вопросов. Один я, как неприкаянный.

Можно себя успокоить: что мне до всех. Народ — это стадо: куда поведут. Я был один – и, значит, я прав.

А может, я не умру? Но буду жить с непроходящим страхом смерти? Нет, Господи, только не это! Это невыносимо…

Но с другой стороны – пусть! Я перетерплю! Я смогу! Я привыкну! Пусть… Всё что угодно, но лишь бы не смерть.

И последнее. Если жизнь твоя не удалась, помни: Бога нет! И винить, кроме себя самого, больше некого.

Часть третья

Меня больше нет. Один состоятельный работорговец клялся, что видел меня висящим на осине. Семнадцать лет назад. И добавил, перейдя на шёпот, что говорят, будто не сам я руки на себя наложил. Но помогли мне люди добрые.

Я и бровью не повёл.

–– Так ему и надо, –– сказал, зевая. –– Собаке и смерть собачья.

Лекарь из Антиохи предупредил, что с моей печенью злоупотреблять выпивкой может только самоубийца. С тех пор – ни капли.

Эпикурейцы учат: избегайте страданий и стремитесь к наслаждениям. Их не слушают и презирают.

А ведь избегать страданий и стремиться к наслаждениям так естественно для человека… Но, может, человек не желает быть самим собой?

Христиане же стремятся к страданиям и наслаждаются этим.

Он построен в честь императора Августа. По приказу царя Ирода, который даже хотел сделать его столицей. Вместо Иерусалима. И только внезапная смерть помешала плану безумного тирана.

За внешнее сходство с Римом сей город, лишённый зелени, облюбовали прокураторы. Сменяя друг друга, они селятся тут и чувствуют себя почти как дома. Им не привыкать к широким площадям, к многочисленным колоннам и статуям и к домам, выстроенным в подобном стиле.

Славный город. Имя ему Цезарея.

Живу я на окраине, в квартале бедняков. У рыболова Арама. Жена его – Сима – меня терпеть не может. Невзлюбила с первого взгляда.

Дабы лишний раз её не раздражать своим присутствием в доме и дабы показать, что не даром ем их хлеб, я в последнее время всё чаще выхожу с Арамом в море.

В часы вечернего досуга мы с Арамом, расположившись на краю обрыва, лениво рассуждаем о всяких пустяках. Чаще всего о женщинах.

Три дня нам просто не везло. Обыкновенная удача покинула нас. Улов смешной до слёз. Такое случается, успокаивает Арам. Даст Бог, говорит, завтра всё будет хорошо.

…Назавтра поднимается шторм…

Море хищно разевает пасть… Пенясь, волна рушится вниз… Брызги летят вверх, и …их накрывает следующая волна… Ветер… Серое небо с тёмно-грязными тучами периодически освещает на миг огненная змейка… Молнию сопровождает грохот!..

Страшное порой кажется прекрасным. А красота бывает жуткой.

На пороге нас встречает Сима.

–– Арам, –– говорит, –– тут приходили какие-то люди. Двое. –– Она кивает в мою сторону. –– О нём расспрашивали.

–– Что именно спрашивали? –– интересуется Арам.

–– Кто такой, спрашивали. Давно ли в городе, спрашивали. Что о себе рассказывал и чем занимается, спрашивали.

–– И что ты им ответила?

–– Я им ответила: а вы кто такие? Друзья, говорят. Ну, раз друзья, то сами у него и спросите. Завтра, говорю, приходите.

И обратили взоры на меня и Сима и Арам, словно ожидая объяснений. Пожав плечами, я ответил:

–– Ошиблись, наверное. Моих друзей, если таковые и были, давно забрал к себе Господь.

Страшно. Но я ещё в состоянии отметить про себя, что между страхом юнца и страхом человека пожившего не больше общего, чем между небом и землёй. А казалось бы, страшно - и всё.

И вроде мне яснее ясного – дождаться ночи и бежать. Но я начинаю раздумывать: куда бежать? Зачем бежать? От кого?!

Мне надоела жизнь бродяги, жизнь беглеца…

Я хочу иметь свой дом на берегу моря. Хочу, чтоб у меня была жена… и ребёнок. И чтобы под вечер мы с ним кормили чаек свежим хлебом.

Что мне собираться? Записки за пазуху, сандалии на ноги и – в путь!

Пора…

Нелегко будет описать вчерашнее. Столько всего произошло.

Я был уже готов покинуть дом, как в комнату прокралась Сима.

–– Уходишь, –– прошептала она.

–– Ухожу, –– подтвердил я, также шёпотом.

–– Прошу, возьми меня с собой, –– и, приблизившись ко мне, Сима обожгла моё лицо порывистым дыханием.

–– Думала я, –– продолжала она, задыхаясь, –– думала побороть свои чувства, да, видно, не в силах противиться им.

Я растерялся. Кто бы мог подумать, что за её неприязнью ко мне скрывалось…Бог знает что.

–– Сима…–– голос мой дрогнул. –– Я не могу…

Она вцепилась в мою одежду и повисла на мне, как испуганная кошка на пологе.

–– Любимый мой…Единственный… Не отталкивай… Не бросай…

Я догадался, ещё чуть-чуть - и сорвётся на крик.

–– Хорошо, –– сказал я. –– Иди, собери всё необходимое в дорогу. Только тихо…

Отправив Симу, я помедлил мгновение… и выскользнул в окно…

(Я наблюдаю за собой. Я себя изучаю. Познаю… Задаю себе вопросы о себе. Простые вопросы и сложные. И честно пытаюсь на них отвечать…

«Почему, Иуда, ты боишься смерти?»

«Вовсе я не боюсь смерти. Я боюсь лишиться жизни. Это не одно и то же».

«Но ведь тебе, Иуда, жизнь твоя не нравится?»

«Кто отрицает? Мне моя жизнь положительно не нравится. Но другой у меня нет и не будет. А я хочу жить. И наблюдать за собой. Изучать себя. Познавать…»)

И выскользнул в окно, где меня, по всему видать, давно поджидали. Человек шесть… Не проронив ни звука, они бросились ко мне. Они бросились с разных сторон… И я, храня молчание и понимая, что сопротивляться бесполезно, всё же упрямо отбивался, не давая себя схватить. Отчаянье придало сил. Я дрался, как в детстве, пуская в ход даже зубы, пока один из них не нанёс мне удар по затылку. Он ударил чем-то твёрдым и тяжёлым. Ноги мои подкосились. Меня заботливо подхватили и куда-то быстро поволокли. Потом с размаху «погрузили» в тележку, и только в ней я окончательно лишился чувств.

Ввели в просторную светлую залу и усадили в кресло из красного дерева. Напротив, в таком же кресле, развалился тучный мужчина с косым шрамом под единственным глазом. Он впился в моё лицо карим оком. Он впился в моё лицо карим оком, и я не без труда выдержал его жадно изучающий взгляд.

Двое внесли и поставили между нами столик с фруктами. Бесшумно удалились.

Он заговорил, и говорил долго, лениво и как бы нехотя.

–– Сразу хочу успокоить, здесь ты в полной безопасности. Ничего плохого мы тебе не сделаем. Скорее наоборот… Если мы и причинили кой-какие неудобства и привезли сюда против твоей воли –– поверь, это вынужденная необходимость. Мы не могли поступить иначе и готовы…

–– Да кто мы-то? –– набрался смелости я его перебить. –– И что вам от меня нужно?

Он помолчал. Так обычно пережидают внезапный грохот грома. И ответил:

–– Мы благочестивые евреи. Патриоты и ревнители Моисеева закона.

И только тут, сопоставив всё увиденное и услышанное вместе, я вдруг понял, кто именно сидел передо мной. Ну конечно… Сердце на мгновение замерло и после учащённо забилось.

Это был Менахем, сын Иуды из Гамалы, единственный оставшийся в живых предводитель зелотов.

Мне стало дурно.

Религиозные фанатики, мечтающие восстановить самостоятельность Иудеи путём вооружённого народного мятежа. Они устраивают бунты и погромы против местной знати и наместников римской власти. Они призывают к насилию. Они жаждут крови. Они не ведают жалости и, убивая богатых, освобождают рабов и уничтожают долговые записи.

За голову Менахема, римляне назначили денежное вознаграждение, растущее из года в год, от бунта к бунту.

Между тем Менахем продолжал говорить, и в голосе появлялись властные нотки.

–– Со времён Помпеи наша земля под железной пятой Рима. Иудея превращена в провинцию. Это унизительно и невыносимо. Но скоро мы положим этому конец. И, как ни странно, ты можешь помочь нам приблизить долгожданный час освобождения. О тебе мы знаем всё. Абсолютно всё. И понимаем, что взывать к твоему чувству патриотизма бесполезно. Ты начисто его лишён.

Улыбнулся я.

–– Насколько я помню, за подобные чувства по римским законам человека распинают вниз головой.

Менахем пропустил мою фразу мимо ушей.

–– Поэтому, –– сказал он, –– оказанную нам услугу мы готовы оплатить. Щедро… Сейчас ты беднее Ира. Остро нуждаешься…

–– Ну что ж. Деньги счастья не приносят, но зато несчастья с ними переносишь разнообразней. Что за услуга?

–– Угощайся.

–– Благодарю.

–– Иисус из Назарета, еретик и лжепророк, оставил после себя многочисленных учеников и последователей, которые продолжают распространять среди народа его вредное учение. Римскому владычеству оно не только ничем не грозит, но оно ему даже выгодно, ибо назаретяне и рабы чтут одни и те же добродетели –– смирение и покорность.

Устав от гнёта и драконовских законов, наш народ готов окончательно сделаться рабами. Соблазн покориться велик, ибо это легче, чем бороться; ибо Иисус обездоленным и нищим обещал райскую жизнь после смерти, а угнетателей обещал сурово покарать, но опять же после смерти.

«Воздать кесарю кесарево, а богу богово», к сему призывают они, а стало быть, признают существующее господство наших врагов, тогда как у нас нет другого господина, кроме Господа Бога.

Христианство, подобно заразе, охватывает всё большее число людей. Проповеди апостолов, как они себя называют, пользуются необъяснимой популярностью. А недавно один из этой шайки и жизнь, и учения Иисуса перенёс на папирус.

–– Должно быть – Матфей, –– предположил я. –– Он обучен грамоте.

–– Возможно, –– согласился Менахем. –– Ты тоже должен взяться за перо. Собственно, в этом и состоит наша просьба. Твоя услуга нашему движению…

–– Что же я напишу?

–– Правду, –– ответил Менахем. –– Можешь не боясь, честно излить всю свою ненависть к Иисусу и его учению.

–– С чего вы взяли, что я его ненавидел?

–– Как же… –– Менахем был озадачен. –– Ты предал его. Плату взял символическую…–– Он ухмыльнулся. –– Ведь не из любви же к нему ты сделал это?

Я наклонился вперёд и медленно проговорил:

–– Именно из любви.

–– Интересно…

–– Но не к нему, –– добавил я, –– а к истине.

………………………………………………………………………………………….

Я сказал:

–– Если любовь и ненависть – суть две стороны одной медали, тогда – да, я ненавидел Иисуса. И я погубил его, ибо fiat veritas, pereat vita. Пусть свершится истина, хотя бы погибла жизнь.

Затем спросил я, какова будет плата. И Менахем спокойно назвал большую сумму, от которой я вроде как обезумел: попросил её удвоить и выдать половину вперёд. Помедлив, Менахем, к моему удивлению, сразу согласился. Ударили по рукам. После чего я набросился на еду, ибо у меня разыгрался зверский аппетит. И было вкусно.

Темница – не темница, но помещение глухое и мрачное.

Крепкий засов на двери. Грязь кругом, сырость…

Радует лишь слабый огонёк. Он, не разгоняя крыс и полумрак, нервно пляшет, к себе приковывая взгляд.

Пишу. Сидя за грубым столом, ноги подобрав под себя.

Узник на одну ночь. Ещё одна вынужденная необходимость.

Менахем признался, многие братья настаивали на том, чтоб ничего Иуде не платить и держать его взаперти, пока всё не напишет. Но Менахем, прирождённый оратор, убедил их, что птица на воле поёт слаще. Я поспешил его поблагодарить и заверить: решение Менахема мудрое; доверие, оказанное Менахемом, оправдаю; надежды, возлагаемые Менахемом, тоже… В общем, рассыпался перед ним песком сахарным и был противен сам себе, ибо задним числом здорово перетрусил.

Завтра же принесут мне Матфеево благовествование и деньги. И отпустят меня на все четыре стороны. А через три месяца – не позже – я должен буду закончить свой труд и вернуться в этот дом с одной из четырёх сторон, чтоб получить вторую половину обещанной суммы.

Ясно мне теперь, что если б и отказался я, меня всё равно б заставили это сделать. И уже не за деньги, но бесплатно! И писал бы я не где хотел… и что хотел, но под надзором строгим и вернее всего под диктовку.

О, как я одинок! Я одинок… как… Бог…

Денег же этих мне хватит лет на пять. Пять лет жизни свободной и безбедной. Пять лет, а там посмотрим…

Будьте как птицы, говорил Иисус. Те вон тоже не жнут, не сеют, не собирают в житницы, и всё-таки сыты, ибо Отец Небесный их питает.

Словом, будет день – будет и пища. Думал я так и до встречи с Иисусом.

Не то чтобы я человек ленивый. Вовсе нет. И труда физического я отнюдь не боюсь. Мне даже нравится ощущать силу свою во время работы. Однако хлеб добывать в поте лица –– унизительно. (Не даром Богом сие было назначено Адаму как одно из наказаний. Это кара Небесная за непослушание.) Порой вместо того, чтобы наняться к кому-нибудь в работники, я голодаю по несколько дней, надеясь Бог весть на что. И откуда во мне эта, присущая аристократам, черта?

И заметил я, что пишу чаще. Гораздо чаще, чем раньше. Чаще и больше. Должно быть, это возраст даёт о себе знать. Старики вечно болтают без умолку, точно дети.

Но в болтовне стариков и детей всё же есть разница. Дети стараются задать как можно больше вопросов. Вопросы же подчас совершенно глупые. А старики стараются дать как можно больше советов. И советы эти тоже подчас… совершенно…

Попросил принести мне вина. Выпить мне необходимо… Чуть-чуть. Чтоб разогнать тоску, неизвестно откуда взявшуюся.

Старики и дети.

Дети хотят всё знать.

Старики всё знают.

Дети хотят стать стариками.

Для нас старики - как дети.

Для детей мы уже старики.

Старики только думают, что всё знают.

Дети только знают, что думают.

Детей у меня нет… а я уже старик…

Смею даже предположить, что дети умней стариков.

В детстве я всегда знал, чего хочу. Теперь я не всегда это знаю.

В детстве я знал, как поступлю, когда увижу, что в реке тонет человек. Теперь я не уверен, что поступлю именно так.

В детстве я всегда знал, чем себя занять, когда делать было нечего. Теперь же я не в силах убить время. И время убивает меня.

В детстве я даже знал, чем питаются ящерицы. Теперь не знаю. Забыл…

А эскулап-то соврал. Мне хоть и худо невероятно, но я всё-таки жив, слава Богу. Жив…

Спрашиваю Менахема, что случилось с остальными учениками назаретянина. Но ему ничего о них не известно. Он обещает узнать что-нибудь.

Не таков был Иисус на самом деле.

Я вовсе не утверждаю, что всё написанное Матфеем – ложь. Не ложь написана им, но полуправда.

Да, Он исцелял, но и сам был подвержен хвори.

Да, Он ходил по воде (чего я, кстати, не видел), но ходил и в кусты справлять нужду, а однажды из-за протухшей рыбы его, как и всех нас, мучили рвота и понос.

Да, проповедовал милосердие, но торговцев из храма Иисус прогнал кнутом, и в гневе Он выкрикивал такие слова, от которых даже я краснел, точно девушка.

У Матфея Он не живой и однобокий какой-то. А ведь Он умел быть как добрым, так и злым. Он любил и ненавидел. Он был живым. Я видел его слёзы. Я слышал Его смех.

Вот что удалось узнать.

Синедрион за богохульство приговорил к побиванию камнями Иакова и Андрея. Иаков продолжает проповедовать. Андрей же вернулся в Галилею.

Иоанн с матерью и сестрой Иисуса живёт в Иерусалиме. Дом его вечно полон людей. Одни приходят, другие уходят. Кто такие, зачем приходили и куда потом идут – это пока неизвестно.

В Иерусалиме обитал и Пётр. Год назад был заключён под стражу в южную башню городской тюрьмы, где содержатся приговорённые к смерти. Спустя месяц Пётр был освобождён. Ходят слухи о чудесном явлении. Будто бы два ангела в белых одеждах, взяв Петра за руки, провели его прямо сквозь стены тюрьмы.

Менахем считает, что Пётр дал согласие на сотрудничество с властями. И всё. Обыкновенная история.

Об остальных учениках ничего толком не слышно. Разносят учение Христа. Себя называют апостолами.

Красноречивей всего о нас говорит то, как и что мы говорим о других.

Я пока не решил, вернусь ли я. Всего вероятней, что нет. Ибо боюсь, им не понравится то, что я написал. Писать же иначе не желаю.

Детям не свойственны муки совести. У ребёнка не болит душа при виде страданий щенка, которому он перебил лапу палкой.

Невольно проводишь параллель, вспоминая слова Иисуса: будьте как дети…

Иисус жаждал смерти. Именно такой. Насильственной и несправедливой.

Пророк должен умереть.

Иисус жаждал смерти и бесспорно заслужил её. Он сделал достаточно, чтобы умереть так, как ему хотелось, и укрепить в душах людей и в их памяти и свой образ, и своё учение.

Думаю, предложи кто устроить ему побег, он, как и Сократ в подобной ситуации, не задумываясь отклонил бы сие предложение.

Ещё одна встреча с Менахемом.

–– Я постоянно чувствую за собой слежку. Не доверяете? Боитесь, что исчезну?

–– Мы ничего не боимся. –– Менахем щурится единственным оком. –– Тебя охраняют.

У-у, бестия, думаю. Но тебе не удастся выклевать глаза ворону.

–– Спасибо, –– говорю. –– Однако мне не сидится на месте. Сказано же поэтом, не для одного уголка рождён человек… Весь мир стал мне отчизной. Я собираюсь попутешествовать. И желательно без спутников.

–– Хорошо, –– говорит. –– Мы учтём.

У меня тут много врагов. Жизнь моя в постоянной опасности. А через три месяца за неё никто не даст гнилой маслины. Зато моя смерть подпрыгнет в цене необыкновенно. Через три месяца.

Думаю отправиться в Рим и там осесть.

Как писал Аристофан, где хорошо –– там и отечество.

Часть четвёртая

Рыжеволосая красавица с глазами цвета булыжной мостовой.

Сытым сидеть, прислонившись к стволу фигового дерева, устремив сквозь трепетную листву взор на небо. И прислушиваться к собственным мыслям, плывущим друг за дружкой, подобно облакам. Есть ли что-нибудь приятней этого?

И до того хорошо, что бывает обидно, когда сон одолевает меня, незаметно подкравшись на кошачьих лапах… обрывая стройную цепь размышлений.

Человек –– что-то среднее между животным и Богом. Тварь и Творец соединились в нём одинаково…

«Хорошо ли тебе, Иуда?»

«О, да! –– отвечаю себе. –– Хорошо. Спокойно».

«Эх, Иуда… Разве природа тебя обделила? Я надеялся, ты рождён для высот олимпийских… Неужели тебе по душе овечья безмятежность?»

«Напрасно ты так, приятель. Поверь, моё наслаждение отдыхом сладостно потому, что мне пришлось слишком долго скитаться по свету. Даже море –– уж насколько беспокойная женщина –– и та поволнуется-поволнуется, побушует денёк-другой и успокоится: утихнет, уляжется и задремлет… И только пальцами ног шевелит, заигрывая с невозмутимым берегом».

Второй год снимаю я комнату в доме богатого аргентария Николая, расположенном на западной стороне Эсквилинского холма. Задолжал ему за два месяца.

Греков в Риме недолюбливают. Особенно ростовщиков.

Если я не заплачу и через год, меня и тогда он не прогонит, ибо очень рассчитывает в случае чего на мою защиту.

Вряд ли он думает, что я из тех, кто станет рисковать собственной шкурой ради имущества, состояния и жизней чужих мне людей. Но в том-то всё и дело! Он пытается внушить, что мы теперь далеко не чужие друг другу. И обхаживает меня, как родного сына. К тому же, кажется, от его внимания не ускользнуло то, какое впечатление производит на меня его дочь. Возможно даже, он думает, что я влюблён в Клементину.

Ей восемнадцать. Я старше её на четверть века. Но поистине, эта разница в возрасте в её присутствии сокращается вдвое.

–– Грызуны совсем замучили, –– жалуется Николай. –– Опять подобрались к зерну.

Я советую:

–– Смажьте мешки с зерном кошачьим салом. Верное средство.

–– Какой кошмар! –– вскрикивает Клементина. –– Лучше завести живых, отец, кота и кошку.

–– Если вы, –– говорю, –– возьмёте и кота и кошку, им будет не до ловли крыс. Такова природа.

Щёки её заливает румянец.

Сенека старается быть популярным философом и поэтому нарочно пишет то, с чем большинству просто нельзя не согласиться. Причём совершенно очевидные вещи он преподносит так, точно это Бог весть какая мудрость.

«Кому в бедности хорошо, тот богат». До чего глубокая мысль!

«От себя не убежишь! Надо сбросить с души её груз, а до того ни одно место в мире тебя не успокоит». Или вот ещё: «В молодости следует копить, а в старости пользоваться»; «Лучше знать лишнее, чем ничего не знать».

Как он ещё не берётся советовать ночью спать, а днём бодрствовать!

И это вершина его мудрости… Кому нужен такой философ?

Того, кто советует птицам летать, слушают исключительно куры и страусы.

Бросив Сенеку на полдороге, я вернулся к платоновским диалогам.

О Сократ, старый хитрый плебей, как трудно и нудно быть твоим собеседником.

Если Калликл, в отличие от Сократа, лицо, Платоном вымышленное, то –– слава Платону!

Вот чьё мировоззрение мне по душе. Может, оттого, что не по плечу?

Известно, что слабых и малодушных большинство. И оно диктует свою волю сильным. Калликл говорил: «Стараясь запугать тех, кто способен над ними возвыситься, страшась этого возвышения, они утверждают, что быть выше остальных постыдно и несправедливо, что в этом как раз и состоит несправедливость –– в стремлении подняться выше прочих». Хотя на самом деле, отмечает Калликл, справедливость - это когда лучший выше худшего, а сильный выше слабого.

Он прав! И сама природа подтверждает его слова. Но большинство критикует природу. Они проповедуют законы не природы, а морали.

–– Уж не поэму ли ты сочиняешь? –– интересуется Клементина.

–– Разве я похож на поэта?

–– Откровенно говоря, да.

–– На самом деле я гораздо приземлённей, чем кажусь.

–– Может, исторический трактат? Или даже философский…

–– О нет, для этого я слишком честен.

–– Что же тогда?

–– Право, сам не знаю.

Вот чем следовало бы заняться –– поиском истинных добродетелей, поиском подлинных ценностей и идеалов.

Но прежде необходимо отречься от богов!

Даже если б они были, человеку надо было б жить так, словно он сирота и весь мир ведёт против него войну.

Ни на что и ни на кого, кроме себя, не надеяться.

Крыса, загнанная в угол, становится опасной для кота. Безнадёжность и отчаянье придают ей сил. И кто знает – возможно, случится невозможное?

И помнить о том, что жизнь даётся один раз. И даётся она ненадолго.

Будучи эгоистами, люди неохотно расстаются с иллюзиями, которые помогают им переносить действительные тяготы жизни. Этим объясняется, почему религия имеет такую власть над людьми.

Чернь особенно религиозна. Ибо жизнь у них тяжелей.

Сотворить новую религию!

Религию, в которой нет места богу. Религию, в которой место бога займёт Человек. Сильный Человек. То есть умный и мужественный. Ибо только такой не нуждается в боге, но при этом претендует на атрибуты божества. Имя одному из них – своеволие!

Желание Человека должно быть священно для него!

Вот что говорил бесподобный Калликл:

«Роскошь, свобода и своеволие – в них и добродетель, и счастье! А всё прочее, все ваши звонкие слова и противные природе условности – вздор, ничтожный и никчёмный».

И добавить мне к этому нечего.

Слабые люди придумали Бога, который им помогает, который оправдывает их слабость и который, осуждая силу редких людей, ещё требует, чтобы редкие люди оправдывались за свою силу, или скрывали её, или уничтожали её в себе… или умирали за неё…

Словом, вера в Бога слабых делает сильными, а сильных слабыми.

Мне часто казалось, что я хочу покоя. Но вот наступает покой – и я обеспокоен.

Кто мой враг? Его нет, но он существует. Лицо его многолико.

И с кем же я борюсь в конце концов? С самим собой борюсь я в конце концов.

Боги, неужели я схожу с ума?

Безумие - это счастье, которому никто не завидует.

Истина вредна прежде всего для её обладателя.

…И будто бы Цезарь воскликнул тогда: «И ты, дитя моё?!» И будто бы Брут ответил: «И я, Цезарь!»

О, нет! Тысячу раз – нет!

Я вижу, как Брут вонзает свой меч в грузное тело императора и очи его вопрошают: « И я, Цезарь?!»

После этого удара император прекращает бесполезную борьбу и спокойно убеждает убийцу взглядом: «И ты, дитя моё…»

Много чего мной пережито. И много чего познано. Но не напрасно ли, если всё это уйдёт вместе со мной?

Вчера вечером умер Николай. Или ночью.

Он поворчал по своему обыкновению на погоду, чмокнул Клементину в висок, пожелал мне доброй ночи, лёг… и не проснулся.

Поистине, смерть, достойная безгрешного младенца.

Клементина, конечно, рыдала. Но жалела, естественно, не отца, а себя, осиротевшую.

И я не жалел Николая. Не видел я, чтобы жизнь его радовала. Его ничто не интересовало.

Разнообразие в его дни вносил ревматизм, но сие разнообразие было мучительным.

Невероятно! Сегодня в пшеничной лепёшке мною был найден золотой перстень.

До сих пор решаю: стоит ли он сломанного зуба.

Нет, не стоит! Он не налез ни на один мой палец.

У нас с Клементиной будет ребёнок.

Ему я оставлю всё написанное мной.

Человек уходит за горизонт. Возвращается и перед смертью подзывает сына.

–– Там, за горизонтом, лес, –– сообщает он ему.

Через некоторое время сын, собираясь идти по стопам отца, заявляет:

–– Пойду узнаю, что там за лесом.

Я решил всё прочесть Клементине.

–– Что скажешь? –– спрашиваю.

И вижу в её больших глазах притаившийся страх. Она молчит.

–– Тебе страшно?

–– Немного, –– признаётся она. –– Я боюсь, но не могу понять, чего.

–– Чего или кого? –– уточняю я. –– Надеюсь, ты не меня боишься?

–– Что ты! Я тебя совсем не боюсь… Я … люблю тебя.

–– За что?

Клементина растерянно хлопает ресницами.

–– Ну как… за что… Ни за что… То есть, за всё. Ты умный, красивый, сильный. Тебя нельзя не любить.

–– Скажи, а если б я был глупым, уродливым и слабым, то тогда б ты меня не любила?

Прильнув ко мне всем телом, Клементина смеётся.

–– Нет, –– говорит она. –– Если б ты был глупым, уродливым и слабым… то это был бы уже не ты.

Поднявшись сегодня на рассвете, я вдруг понял: мне пора уходить.

Что же случилось со мной?

Не знаю…

И что меня держит?

Долг, обязанность, привычка… И ещё многое, очень многое!

Например, годы.

Годы держат меня: тепло и уют ослабляют мои старые ноги.

Страсть к женщине держит меня: красота её и молодость ослепляют мой разум и взор.

Отцовство держит меня: желание видеть улыбку и слышать лепет сына не даёт мне собраться в дорогу.

Нет, не держит, но связывает!

Именно поэтому надо бежать…

Отпусти меня, моё счастье!

Не под твоей звездой рождён был я.

Не для меня зажглась ты, о прекрасная!

Когда мы предаём самих себя, совесть нас не мучает.

Я всем приношу одни несчастья.

Недели две назад, когда римляне с криками «Смерть атеистам!» избивали в городе христиан, мы с Клементиной укрыли оного из них у нас в доме. Он был молодой, совсем ещё мальчик. Всё плакал о родителях, которые, по всему, не спаслись. Под хитоном он прятал какие-то свитки. Когда он уснул, я полюбопытствовал, что в них сказано. И каково же было моё удивление, когда на одном рваном куске грязного пергамента я прочитал о себе.

«Иуда приобрёл землю неправильною мздою, и когда низринулся, расселось чрево его и выпали все внутренности его. И это сделалось известно всем жителям Иерусалима. В Книге Псалмов написано: «Да будет двор его пуст, и да не будет живущего в нём».

И это ещё одна причина, почему я решил уйти. Как бы им не вздумалось исполнить то, что предсказано.

Я не имею права рисковать Клементиной и нашим сыном.

–– Неужели ты совсем меня не любишь?

–– Клементина, я люблю тебя.

–– Почему же ты уходишь?

–– Я вернусь. Я и ухожу для того, чтобы вернуться.

–– Опять я тебя не понимаю. Ты говоришь так странно, я не понимаю. Но… Ты правда вернёшься?

–– Ты вернёшься? Скажи мне правду! Мне надо знать…

–– Обязательно. Я вернусь обязательно.

И ей ничего не остаётся другого, как поверить мне на слово.

Я не думаю о том, куда идти. Какое бы место, какой бы город я ни выбрал, мне до него уже не дойти.

Осталось недолго.