Запах разума

Дзениз

А шар-то, оказывается, присылали за нами.

Лицин нас разбудили утром, притащили ту часть нашей одежды, которая за ночь очистилась совсем, пригласили завтракать, напоили горячим, по-моему, компотом с блинами — и пошли провожать на крышу.

Артик опечалился и обнимал Гзицино, как настоящую земную девушку — мне кажется, ему совсем не хотелось уезжать. Гзицино что-то объясняла-объясняла, и запахами, и так — но ни я, ни Артик так ничего и не поняли, кроме того, что не надо огорчаться.

Но Артик, кажется, огорчался всё равно.

Зато Цвик радовался — он летел с нами, и я по его виду догадался, что эти полёты на воздушных шарах для ребят типа Цвика тут — радость редкая. А ещё он предвкушал что-то. Ну, всегда же заметно, когда что-то предвкушают, ожидают — праздник или сюрприз какой-нибудь, в общем, какую-то приятную штуковину, которой надо немного подождать.

Серёга не выспался и хмурился. Витя был весь взведён и насторожен, но при этом, почему-то, рад. Как-то нервно рад.

Я его спросил: «Ты чего?» — а он усмехнулся недобро. И сказал тихо:

— Чего… ничего, салага. Вот мы сейчас всё и узнаем до ниточки. Мы же в город летим, не иначе. Всё, пацаны, деревенская малина кончилась. Теперь начнутся суровые будни, вот увидите.

Мне кажется, Витя думал, что вот сейчас-то нас и отвезут в некий местный аналог то ли КГБ, то ли НКВД, то ли ФСБ вообще. И его это хоть и тревожило, но странным образом радовало.

Потому что, если он окажется прав, выйдет, что всё кругом объяснимо. А если нет — то нет. А когда объяснимо — уютнее, даже если тебя везут в НКВД. И ему ужасно хотелось, чтобы всё, наконец, объяснилось.

Но Серёге туда не хотелось. И Артику не хотелось. И не хотелось им из-за разных вещей: Серёга нервничал, а Артику хотелось немного пожить тут, в лесу, с девочками-лицин, с которыми он подружился. Впрочем, лицин их не тянули, а убеждали — и в итоге, конечно, убедили, потому что главное у них там, откуда шар, и невозможно же всё время жить в деревне.

А мне было интересно. Я наблюдал, как насосом очень хитрой конструкции они наполняют шар воздухом, как поджигают горелку — и как шар постепенно поднимается над корзиной и начинает тянуть вверх. Как Гданг выпускает своих ос на разведку. И тут нам объяснили, что можно уже и садиться.

Вообще-то, мне было немного страшновато. Всё-таки шар-то — не самолёт, ни мотора у него нет, ничего, болтается по воле ветра. И корзина казалась совсем несерьёзной, просто сувенирной какой-то, чуть не из бересты, хоть по грибы с ней иди. Но никто больше не боялся, а Цвик — тот просто рвался из кожи, как ему лететь хотелось, и мне показалось неловко показывать, что психую.

Так что я сделал непроницаемую мину и сел в корзину вместе со всеми.

Гданг скомандовал что-то — и парни-лицин, которые оставались в лесу, разом отпустили тросы. Наверное, это называют «отдали концы».

Шар поплыл вверх, быстро и плавно, так быстро и так плавно, что удивительно. Как лифт. И скоро мы увидели с большой высоты мир лицин, над которым, не торопясь, всходило розовое солнце.

Если назвать этот мир одним словом, слово это будет — Лес. С большой буквы.

Лес под нами расстилался широко-широко, как какой-то зелёный океан. До горизонтов. И с первого взгляда никакого следа человеческого жилья — посёлков там, домов, полей — мы не заметили вообще. Лес, лес и лес. Неоднородный, на холмистой местности, то очень тёмный, то ярко-зелёный, то какой-то пёстрый, то поросшие лесом провалы и овраги, луга или болота, извилистые лесные речки с песчаными отмелями — но ничего привычно цивилизованного.

Сколько глаз хватает.

Только всё, по-моему, было не так очевидно, как сверху казалось.

Я оглянулся и увидел, что лесной дом, где нас встретили, исчез совершенно. Он просто не выглядел сверху, как дом, он выглядел, как какие-то странные заросли на небольшой горке. И я понял, что с высоты птичьего полёта мы не разберём, где тут кончается природа и начинается жильё.

А между тем над нами, высоко в утренних небесах, медленно и торжественно, но гораздо быстрее, чем мы, проплыл громадный дирижабль. Мы все его отследили — и я понял, что мы с Серёгой видели тогда ночью, на берегу речки. Не самолёт и не летающую тарелку. Дирижабль. Просто никак не ожидали такое увидеть.

Уже потом, примерно на нашей высоте, только очень далеко впереди, мы увидали ещё один воздушный шар. Такую серебряную капочку в розовых небесах. И этот шар некоторое время тихонько парил в нескольких километрах, наверное, от нас, а потом вдруг поднялся вверх — и его подхватило и быстро унесло какое-то воздушное течение.

Вот тогда я и подумал, что, во-первых, тут чем-то всё скоординировано — и полёты шаров с дирижаблями, и всё прочее, а во-вторых — вокруг у нас мир без самолётов. Не только буквально, но и фигурально без самолётов.

Потому что лицин не спешат.

И я чувствовал, что это очень закономерно. Я понемногу понимал, какой у них тут национальный характер, в общем и целом. Когда случается неожиданное, хорошо бы об этом потихоньку всех оповестить, а пока все не узнают, поболтать с друзьями и закусить гусеничкой. Когда надо куда-то срочно добраться, надо спокойно дождаться подходящего ветра — а пока ждёшь, заняться чем-нибудь полезным. А поводов для дерготни не существует вообще.

Виделось в этом что-то муми-тролльское.

Хотя, конечно, судить было рановато. Ведь мы всё ещё понятия не имели, как тут что на самом деле; мы на всё смотрели с неудачного ракурса. Оно выглядело очень любопытно, но понятнее не становилось.

Например, кое-где, из нормального леса, обычного, который расстилался под нами бесконечным зелёным ковром, вдруг поднимался вверх кусок ненормального леса. Невообразимо высоченные деревья, выше простых раз в десять. Это даже описать сложно… будто кто-то делал модель, игрушечный ландшафт, и ему не хватило маленьких деревьев, чтобы заполнить пустоту. И будто этот дуралей брал штук сто или двести из другого набора, где масштаб другой — и так в нескольких местах.

Или — в чём-то кислотно-зелёного, почти жёлтого цвета, то ли в траве, то ли в трясине, сверху не разобрать, виднеются какие-то громадные тёмные туши. Что это? Валуны, цистерны или киты болотные?

Или — мы, наконец, увидали след цивилизации, про который можно было сразу сказать, что он — след цивилизации, а не неизвестная фигня. Выглядел он как рекламный постер с иероглифами, очень яркий — алый, жёлтый, зелёный, чёрный — разложенный на футбольном поле или небольшом аэродроме. Но вокруг была такая же пересечённая местность, как везде — а может, дома, заросшие, как холмы в лесу, может, даже с деревьями из крыш. Поэтому выглядело так: цветной, не очень правильной формы плакат посреди буйной зелени — и тонкие нитки тропок, уж точно не шоссейных дорог, которые ведут к этому странному месту, извиваясь между зарослей.

Зачем это?

Я смотрел вниз и вспоминал, как Витя и Артик разговаривали о мусоре, который мы, может, и не воспринимаем как мусор. Я думал о сооружениях и постройках, которые мы с высоты не воспринимаем как постройки. И о мире, где явно поставили себе простую задачу: как-то жить так, чтобы мир обитаемым разумными существами не выглядел.

С другой стороны, думал я, наверное, если бы мы летели ночью, то видели бы свет. Светящиеся дорожки, фонари, окна — и мы бы тогда поняли, какие из этих зарослей обитаемы, а какие — просто так. Но при ярком утреннем солнце всё искусственное освещение, само собой, давно погасло.

Между тем я вдруг сообразил, что шар наш идёт на посадку. Мы недолго летели — может, час, а может, даже меньше.

И чем ниже шар спускался, тем интереснее было там, внизу.

— Не город это, — сказал Витя, и Артик отозвался:

— Это посёлок. Или…

— Или, — сказал Витя мрачно. — Ох, мать…

Что Гданг нацелился опускать шар на крышу, мы сообразили, когда до крыши оставалось метров пятьсот. Это была крыша местной высотки: и сам дом намного выше, чем тот, где нас встретили, и крыша намного шире. Целый аэродром. И на крыше нас ждала очень пёстрая компания.

Гданг бросил им тросы — и они подтянули шар лебёдками. Цвик сразу выскочил здороваться, Гданг вышел более серьёзным образом — а нас ждали, мы как-то замялись.

Потому что здешняя компания была ещё пестрее, чем в лесу.

Мне подал руку очень мохнатый парень — назвался Гларми. Я даже не думал, что лицин вообще такими бывают.

Он весь порос длинными прядями, русыми, светлее и темнее, как бывает у крашеных девиц. Что удивительно: не той одеждой, которая на них растёт иногда, а своими собственными волосами. Грива на его голове сливалась с бородой и усами, на груди росли длинные волнистые волосы, на руках и ногах росли волосы, а в те волосы, что на теле, вплетались пушистые зелёные побеги. Вроде вьюнков.

Нос у него был розоватый, как у лабрадора летом, а ушки — маленькие. В половину Цвиковых. Хотя, конечно, намного больше человеческих — и подвижные, как у всех лицин.

А рядом с ним крепили тросы сложными узлами два одинаковых парня: очень ушастые, ушастее, чем Цвик, гладкие, ярко-рыжие, блестящие, с белыми полосками, шевелюры заплетены в многие косички, в одинаковых распашонках-сетках. И они с мохнатым выглядели, как из разных миров вообще.

Я перемахнул через борт корзины — к Цвику, который меня ждал. А рядом с Цвиком стояла молодая женщина с ребёнком.

Это было так невероятно… я ведь уже подготовился морально к тому, что они сумчатые, а всё равно зрелище казалось невозможным. Потому что брюнеточка эта, шоколадная в леопардовую крапину, в травяном свитере в цветочек и вообще вся такая цветущая, с белой звёздочкой на лбу, выглядела, как сильно беременная. Но сверху её сумка немного расходилась, и из щели торчала крохотная любопытная головка.

Младенчика.

И тюпочка у него на носу шевелилась, и уши, ещё прозрачные, как лепесточки, шевелились, и глазёнки блестели. И он вытащил из сумки крохотную ладошечку и потянулся. А его мамаша рассмеялась и погладила его по головке кончиками пальцев — и даже я почувствовал, как запахло яблоком и ванилью.

Я подошёл и присел на корточки.

Младенчик с серьёзной рожицей потянул мне ладошку к носу — как взрослый. Я принюхался, а младенчик сделал запах вроде варёной сгущёнки. А ещё отдавало котёнком. И младенчик на меня смотрел во все глаза.

— Гзи-ре — хен, — сказал я, и Цвик поправил:

— Нле-гзи, сон гиан ми.

— Ага, — сказал я, и мамаша-лицин оставила на мне молочный и карамельный запах.

Она не удивилась. Она знала. Знала, что мы прилетим — пришельцы, у которых на ладонях этих желёз нет, которые слов не понимают. Я подумал, что и в этой высотке, по виду — этажей на шесть, внизу, есть подвал, где живут муравьи. Кто-то туда спускался — и всё узнал по грибам.

Как-то тут новости идут через грибы.

— Диня, — окликнул Артик, — нас ждут.

И я пошёл вместе со всеми.

Дом внутри оказался абсолютно не таким, как я ожидал. Потому что ничего общего с нашей земной многоэтажкой.

Там, по-моему, даже этажей было не везде одинаково. И не то что лестница, лестничные площадки, квартиры: там как-то очень заморочечно было устроено.

Сразу под посадочной площадкой для воздушных шаров был сделан громадный балкон, или, вернее, открытая веранда. Застеклённая — такие здоровенные стеклянные кубы, как аквариумы. И в этих аквариумах реально была вода, а в воде — тёмно-зелёные водоросли. Полно водорослей, как в густом супе, больше водорослей, чем воды. Вдоль аквариумов — дорожка; из-за аквариумов то и дело кто-нибудь выходил на эту дорожку, чтобы на нас посмотреть. По дорожке мы вышли на лестницу вниз, мимо ниш с тыквами-фонарями, мимо цветов, которые целыми букетами цвели прямо на стенах, мимо коридоров во мху, мимо ещё каких-то закоулков, занавешенных зелёным.

Там, в закоулках, в каких-то сумеречных залах за матовыми стёклами, что-то жужжало, хрустело, поскрипывало, будто там жили мухи или сверчки — или какие-нибудь механизмы работали.

У меня за спиной Артик пробормотал: «Ну, правильно». Витя спросил:

— Что правильно-то? — а Артик ответил тихо:

— Дежавю. Эти бассейны. Дальше будут бассейны, где живут водоросли, не любящие света.

— Нафига? — удивился Серёга, но мы прошли два лестничных марша и попали в галерею без окон, слабо освещённую чем-то мутным на потолке. С двух сторон от нас тянулись аквариумы в два ряда: по правую руку — с водорослями какого-то пурпурного или вишнёвого цвета, насколько можно было разглядеть, по левую — с тёмно-коричневыми водорослями. Почти чёрными. Витя озирался и шептал: «Что это за хрень?» — вид у него был какой-то растерянный, но Артик приободрился, встряхнулся и улыбался. Мне показалось, что он понял что-то, до чего ещё никто из нас не дошёл.

Когда мы все спускались на первый этаж, жужжание и скрип почти что смолкли, зато мы услышали то ли кваканье, то ли мяуканье котят, громкое и частое.

— Цвик, — окликнул я, — Это что?

Цвик ко мне повернулся. Он улыбался, и глаза у него в полумраке блестели весело.

— Ндалино! — крикнул он, и от его крика лицин тоже начали улыбаться, а те, кто квакал, примолкли.

А прямо передо мной разошлась стена. Вид такой, будто она была не сплошная, а из каких-то мягких волокон — но, наверное, тут только дверной проём был так устроен. Между волокнами проскользнула маленькая женщина или девушка, золотисто-беленькая, курчавая, пушистая, как собачка-болонка. Она весело обнюхалась с Цвиком — а потом со мной. От неё пахло опилками, сырой землёй, резаной травой — но она тут же спохватилась и сделала цветочный запах, вроде жасмина.

Сперва она спросила что-то у меня, потом — у ребят, но никто не мог ничего понять. Тогда они с Цвиком попросили мохнатого Гларми, получили его согласие, взяли нас за руки и потащили в эту псевдодверь.

А за ней оказалась обширная, ярко освещённая солнцем веранда. И по этой веранде, по слою мха цвета сухой травы, бродило множество очень странных существ.

Таких странных, что мы все остановились, как вкопанные.

Ходили эти создания на двух ногах, у них было по две коротеньких ручки — или это были вырожденные крылышки, без перьев, как у ощипанной курицы. Общий вид — как игрушечные тираннозаврики резиновые, только морды у них были не тупые и зубастые, а длинные — и кончались клювом. А всю тушку каждого такого тираннозаврика покрывала чешуя, то серая, то коричневая в разводах, то песочного цвета, то белёсая в мелкую бурую полосочку.

А ростом они… самый большой достал бы мне головой до колена.

Некоторые из этих существ ели что-то из корытцев, тянущихся вдоль стен. Некоторые почёсывали себя клювом подмышками. Некоторые рылись во мху, будто хотели что-то там разыскать. И квакали-мяукали именно они.

— Вот бляха… — протянул Серёга непонятно, то ли восхищённо, то ли с порицанием.

— Птичник, — утвердительно сообщил Артик.

— Вот эти? — тут же спросил Витя. — Думаешь?

— Не сомневаюсь, — Артик кивнул и снова кивнул. — Диня, ты можешь спросить… спросить у кого-нибудь из местных?

Почему нет?

— Яйца? — спросил я у Цвика и показал пальцами яйцо — в воздухе овал нарисовал. Весь окружающий народ это очень развеселило и самого Цвика тоже. — Яйца, да? — спросил я.

— Аица, аица, — хихикнул Цвик и тоже показал пальцами. Раза в три побольше. Тираннозаврики неслись, как небольшие страусы, если он не преувеличивал.

— Ну вот, джентльмены, — удовлетворённо сказал Артик, — теперь я без тени сомнения могу определить, что это за место.

— Ну и что? — спросил Витя.

— Фабрика-кухня, — сообщил Артик с еле заметной усмешкой. — Забавно устроено. Мне кажется, причал для воздушных шаров на этой крыше — неспроста. Гостям показывают, насколько тут всё великолепно с продовольствием.

— С тиной? — сморщился Серёга.

Артик хотел развить мысль, но нас пригласили идти дальше — и мы вышли из дома наружу.

На улицу.

Дома оказались не очень высокие, этажа в три — скорей, коттеджи; высотка с фабрикой-кухней над ними возвышалась. Пространство между домами было вымощено литопсами, как какой-то стильной плиткой. Цветными: где ярко-зелёными, где сизыми, где серыми в крапинку, а где — почти голубоватыми, с морозцем, как голубые ели. Стены домов, до нижних окон, почти сплошь покрывали цветы самых удивительных форм, всех цветов — чистый ботанический сад. А как получились сами дома — похожие на дом, где нас встретили в лесу — я так и не понял. Вид такой, будто выросли.

Вообще, на что был похож этот посёлок, так это на видоизменившийся лес. Вот какой-то чародей заклинание сказал, палочкой махнул — и деревья стали сплетаться между собой стволами и ветвями, образовали стены, все отверстия затянул мох, а внутри проложился этот лицинский невозможный водопровод — лианы, которые тянут воду прямо из земли. Стены поросли цветами, окна — вьюнком, который вместо штор, а литопсы выровняли почву и превратили поляну в мощёный двор — ходить удобно, пружинит. А вся живность, какая жила в лесу, так тут и осталась.

В стенах домов жили и чирикали крохотные птеродактили и ещё какие-то зверушки, вроде белок — было заметно, как они там мельтешат между цветов. Между окнами первых этажей виднелись такие округлые вздутия цвета старого картона, типа осиных гнёзд — и там точно жили осы. Дорогу нам перешла такая же руконожка, как мы уже видали, только без детёнышей. И лицин, невероятно красочные, взрослые и дети, занятые какими-то таинственными делами, бросали дела, чтобы посмотреть на нас, понюхать и оставить след своего запаха — обычно сладкого.

Только тут я понял, насколько, на самом деле, лицин разные.

Мы, например, встретили нескольких таких, как Гларми — очень мохнатых, с маленькими ушками. Среди них даже была одна девушка. Отличались от обычных они сильно — если сравнивать с землянами, то прямо как негры от европейцев, сразу видно, что какая-то другая раса, но им явно никто в нос этим не колол.

С другой стороны, из маленького домика вышел тёмно-серый парень — я бы сказал, плешивый. Не стриженый, а видно, что шерсть почти не росла. Её заменял какой-то плюш или бархат, мелкий-мелкий, а вокруг носа и губ остались коротенькие скрученные усики. На веках, на руках у запястий, на груди даже виднелась немного шершавая тёмная кожа. Зато на голове у него волосы вились крупными кольцами, и сзади грива спускалась до самых бёдер, а уши казались просто громадными, этакие здоровенные локаторы, с кисточками на концах. И непонятно, то ли тоже другой народ, то ли болезнь какая-нибудь, или мутация, или что. Из-за того, что шерсть на нём росла условная, через длинную рубашку-сетку сходу замечалось, что сумка у этого парня — прямо как у девушки, и не пустая. То есть у него в сумке, скорее всего, тоже жили осы, как у Нгилана и Гданга.

А я уже успел сообразить, что осы — это тут признак специалиста, который делает сложные вещи с осиной помощью.

Вообще вид у здешних был очень непринуждённый и посвободнее, чем в лесу. Некоторые, скажем, явно красились: волосы разноцветными прядями, а у некоторых — на теле выстриженные узоры, шёрстка разной длины, как шерстяная татуировка. Причём парни тут не отставали от девушек: если не вглядываться, то и непонятно, кто есть кто. Единственная разница — парни, вроде, не носили цветов. А так — всё: и бусы, и браслеты, и уши у многих были проколоты то серёжками, то какими-то более сложными штуками, и волосы выкрашенные, косы, хвосты, сетки из узелков, из бантиков и из всяких блестящих побрякушек.

На нас они глазели с любопытством, но без ажиотажа. И ни один не казался враждебно настроенным. Все дружелюбные.

Мы прошли по проходу между домами, похожему на узенькую улочку, мимо площадки, на которой стояли на низеньких треножниках ульи — шарообразные, необычные, но я уверен, что ульи, потому что вокруг кружились пчёлы. Пока шли, я окончательно сообразил, почему сверху было совершенно не понять, где кончается лес и начинается жильё: из зелёных мохнатых стен домов кое-где росли форменные ветки, а крыши, кроме той, где устроена специальная посадочная площадка, и вовсе выглядели, как молодая поросль.

Улочка закончилась широкой площадью — и сразу становилось ясно, что это самая главная площадь в посёлке, а может, вообще какое-то особое, даже священное место.

Все разом, не сговариваясь, остановились — и мы, и лицин. А перед нами росло Дерево.

С большой буквы.

Дерево было — всем деревьям Дерево. Выше всех домов и выше всех деревьев. Крона закрывала площадь, как шатёр или какой-нибудь громадный зонт. Кора этого дерева, очень нежного серебристо-серого цвета, по виду выглядела не грубой, шероховатой, но мягкой, как мятая замша, а листья были, как у нашего ясеня: каждый лист — несколько маленьких заострённых листочков на палочке.

А вокруг дерева сидели и лежали скульптуры лицин в полный рост, точные до невероятия, не меньше десяти, а скорее — больше. Я не понял, из чего их сделали: внешне материал напоминал желтовато-белёсый пластилин, но так только казалось. Наверняка эти скульптуры изваяли из чего-то очень прочного, вроде мрамора — просто из мрамора, наверное, адов труд вырезать волоски бровей и ресниц, пряди волос и шерсти, усы, кисточки на ушах и всё такое. Даже не верится, что такое возможно.

Но ожерелья, рубашки-сетки или шали на скульптурах были настоящие. Причём — новые. То есть, видимо, их то и дело меняли, если дождь или снег портили старые украшения. И руки, и ноги статуй были в множестве браслетиков, типа фенечек — то ли из крупного бисера, то ли из мелких бусин.

Всю эту красоту окружала лёгонькая ограда, высотой пониже человеческого роста, не сплошная, а с четырьмя проходами. Мне показалось, что ограда стеклянная, из матовых стеклянных трубочек толщиной в палец, выгнутых довольно причудливым образом — но это было не больше стекло, чем материал статуй — пластилин. Почему-то чувствовалось, что материал очень прочный, не по-стеклянному. И на всех изгибах и выступах этих трубочек висели зацепленные петельками из кручёных ниток орешки в виде пупсиков. Точно такие же, как Серёга выловил из реки.

Серёга оказался прав: куклы или не куклы, но в этих орешках был какой-то смысл.

Их там висели тьмы, гроздьями. Некоторые — явно совсем старые, белёсые или почерневшие от дождей, надколотые; некоторые даже проросли: из трещин виднелись тонкие зеленоватые побеги. Но много и новых, глянцевых, как свежие жёлуди, украшенных бусинками или цветными полосками. Я подумал, что это должны быть подношения.

То ли духу Дерева, то ли статуям лицин, которые сидели вокруг.

— Святилище, — еле слышно сказал Артик, и никто не возразил — все примерно так и подумали.

Только мы не знали, что тут надо делать. Да и сделать ничего не могли: шапок, чтобы снять, у нас не было, а чтобы креститься, там, или чего-нибудь в этом роде — так лицин даже не дёрнулись, чтобы объяснить. Они и сами стояли и смотрели.

Я уже подумал, что, видимо, нам просто показывали своё священное место, но тут из-за Дерева вышла… ну, как это?

Наверное, процессия.

Главная в ней была медленная-медленная и очень старая лицинская старушка, которую сопровождали и придерживали под руки здешние тётки помоложе. За ними шли несколько молодых девочек. Но та, главная — она была просто очень старая, даже хотелось сказать «древняя». От времени ссохлась и побелела: и волосы, которых осталось не так чтобы уж очень много, и шерсть стали совсем седыми. Личико уменьшилось, заострилось, будто осунулось.

Только глаза у старушки были цепкие и живые, тёмные и влажные — и взгляд очень умный и внимательный. Живой, без всякой дряхлости. Добрый, но, почему-то, не такой уж и мягкий.

Чувствоваласьв этом взгляде проницательность и привычная властность. Будто возражать этой старушке никому и в голову не могло прийти.

И я понял, что за ней посылали, что ей хотелось на нас взглянуть именно под Деревом — и вообще, что нас привезли сюда на воздушном шаре именно для того, чтобы эта шерстяная бабушка могла на нас посмотреть под своим любимым Деревом, а не где-нибудь там.

— Матриарх, — прокомментировал Артик чуть слышно, и все опять промолчали, потому что, по-моему, согласились.

Между тем к бабушке подошёл Цвик — и я вдруг понял, что он напрягается и нервничает. Расслабился и заулыбался он, только когда бабуля-матриарх понюхала его в нос и оставила на нём клубничный запах. И я задумался как-то не очень весело.

Вспомнил один телесериал по Кингу. Там была такая Матушка Абагейл, наместник Бога. Если она уж говорила про кого-то, что в него вселился дьявол — значит, всё. Факт.

Меня осенило, что старенькая седенькая сумчатая бабуля тут — наместник местного бога в полный рост. И она может вот с такой чуточку рассеянной миной, пошевеливая ушками, сказать: «Внучки, а кого это вы ко мне притащили?» — и только нас тут и видели.

Вот Вите и КГБ…

Надо было срочно что-то делать — но никто из ребят даже не дёрнулся; похоже, про наместника бога всем разом пришло в голову. Тогда я вдохнул поглубже и сказал:

— Здравствуйте, бабушка.

Бабуля подняла беленькие мохнатые бровки и посмотрела на меня. И сделала сухонькой мартышечьей лапочкой очень интернациональный жест: вверх ладонью — и пальцами вперёд-назад.

«Иди сюда».

И я пошёл, хоть что-то очень распсиховался.

Будто меня какая-нибудь древняя королева подозвала.

Ясное дело, ей хотелось меня обнюхать. Бабушка доставала мне макушкой до груди, и пришлось очень здорово наклониться, чтобы она легко достала до носа — но, помимо носа, её интересовало и всё остальное. До сих пор меня так обнюхивал только Лангри: обнюхивание в духе заполнения анкеты на секретный завод.

Вдобавок, ей же мешала моя одежда. Она осторожно потрогала пальчиками — и посмотрела мне в лицо. И я тут же понял, что надо делать.

Это была чистая жесть, но лицин не понимают, что такое «стыдно» там, или «неловко». Им неловко не бывает — они очень легко и просто рассекают почти что нагишом. И я, наплевав, что тут кругом девушки, и дамы с детьми, и пожилые тётеньки, скинул с себя все шмотки.

Пусть нюхает.

Уши, правда, горели ужасно, но это уже не шло в счёт.

За моей спиной случилось какое-то шевеление, заминка. Я догадался, что Витя хотел меня одёрнуть, чего, мол, делаешь, салага — но Артик одёрнул его самого, а Серёга решил, что не надо лезть. Они все были молодцы, особенно Серёга, потому что я отлично знал: ему не лезть — в сто раз тяжелее, чем полезть.

Но мы за эти дни удивительно научились друг друга понимать без слов. Если и не по запаху, то по нашим человеческим сигналам — но тут уж каждому своё.

А бабушка поняла быстрее, чем я ожидал. Она не стала меня долго мучить. Быстренько вынюхала всё, что ей было интересно — и показала на моё тряпьё, прикройся, мол. И улыбалась, невероятно мило.

Она была не злая и не думала, что в нас вселился дьявол. И поняла по запаху гораздо больше, чем можно себе представить — лицин же.

К тому же оказалась такая умная и тактичная, что не стала особо обнюхивать моих ребят. Скорее, для проформы — в нос, там, виски, ладони… Гладила нам руки и лицо — и запах от неё был неопределимый, какой-то немного смолистый, терпковатый, но не резкий, а… Не знаю, как сказать. Надо быть лицин, чтобы объяснить. Мне кажется, она что-то на нас написала или печать поставила: «Пригодно. Пусть пока живут». И это было страшно важно, потому что на этом церемония кончилась, и началось всё более обыкновенное.

Наша жизнь в этом посёлке.

Потом уже я узнал, что это не посёлок. Это усадьба. Усадьба Кэлдзи, а «Кэлдзи» — значит «Говорящие грибы». Вот такая вот хохма.

А бабулю звали Радзико Кэлдзи Дценг, Радзико Сумка Кэлдзи, общая матушка, старший предок.

Но это нам разъяснили уже потом.

Арди

После того, как государыня Радзико Кэлдзи Дценг выдала нам всем временную визу, мы храбро могли считать себя гостями семьи Кэлдзи. Правда, я не уверен, что почётными.

Зато могу гарантировать, что виза — временная. Хотя бы потому, что нам выделили отдельное помещение для жизни. Это однозначно говорило о том, что государыня не сочла нас потенциальными членами семьи — нас отделили от прочих, в частности — от женщин. Никаких вечерних оргий обнимашек, да… На секунду меня это огорчило — но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, почему госпожа Радзико приняла именно такое решение.

Мы им чужды.

Как, в действительности, интересно складываются наши отношения с этой цивилизацией! Ведь лицин, работавшие в лесу, приняли нас так, что мы почти уверились: в нас смогут увидеть своих. Не иномирную диковинку, не материал для исследований, не опасный объект, а потенциальных товарищей и братьев по разуму. А матриарх, хозяйка, большуха — как бы это ещё назвать — поразмыслила и изменила положение дел. Жаль, хотя решение безупречно рациональное.

Зачем нам привыкать к братишкам-сестрёнкам Кэлдзи? Не надо нам к ним привыкать. Нам ведь предстоит их покинуть — зачем кому-то лишние печали? Всё логично…

Впрочем, обо всём этом мы узнали позже.

В самом начале настоящего контакта нам просто определили место — место гостей. Точка.

И государыня не возражала против нас в принципе, подозреваю, почти исключительно из-за самоотверженности Дини. А я очередной раз поразился его чутью на правильное поведение — и стандартно подумал, что сам бы не рискнул.

Всё-таки для человека ситуация чрезвычайно неловкая: при большом скоплении очень заинтересованной публики устроить этакий лихой стриптиз и позволить пожилой, крайне всеми уважаемой даме внимательнейшим образом обнюхать тебя с головы до ног, не исключая весьма интимных мест. А вокруг — хихикающие барышни.

Положение слегка смягчило лишь понимание, что барышни, покрытые шёрсткой, хихикают не над той обнажённостью, которую имел бы в виду землянин. Для них Динька был голый, как Маугли для волков был голый — не покрытый мехом. Что, разумеется, не может не веселить.

И ещё отлично, что веселит, а не раздражает и не вызывает отвращения.

Хотя, полагаю, отвращение, как и стыд — не те эмоции, которые распространены в лицинском просвещённом обществе.

Впрочем, всё это — лирика и отвлечённости. Факты же таковы: государыня Радзико дала нам аудиенцию, выдала благоухающие временные визы, с нами знакомились её младшие родственники, оставляя на нас автографы, всю ароматическую радугу, нам устроили шикарный завтрак с пирогами, и блинами, и сушёными грибами — а потом наш милый товарищ Цвик предложил нам следовать за ним. Туда, где нам жить надлежит.

А все прочие, по всей видимости, разошлись по своим делам. И моих товарищей-землян это, кажется, оскорбило.

— Я ни черта не могу понять, — говорил по дороге Виктор. — Вот на фига нас сюда привезли? Показать бабке?

— Бабка, Витя, — сказал я, — очень важная особа. Ей нас показали, чтобы она приняла решение о том, что с нами делать. Она приняла. Теперь мы ждём.

— Сколько можно ждать хрен знает чего? — раздражённо вступил Калюжный.

— А ты уже заждался, Сергей? Мы общаемся с ними чуть больше суток.

— А он прав, — сказал Виктор. — Я вот понять не могу: к ним ведь инопланетяне прилетели, ёпт, не жук нагадил же! Ну что они не телятся? Одной бабке показали, другой бабке показали…

— А! Вот ты о чём, — я очень старался не раздражаться в ответ. — Где телевизионщики и прочие журналисты? Служба безопасности? Международные представители? Конференция у них в ООН, если у них есть? Как-то так?

— Ну да, — Виктор, похоже, даже не понял сарказма. — К ним не каждый день прилетают инопланетяне же…

— Витя, погоди, — сказал я уже серьёзно. — Скажи, с чего ты решил, что всё это будет?

— Им что, по фигу инопланетяне?! — возмутился Виктор, а Калюжный закивал согласно.

— Джентльмены, — сказал я, начиная закипать, — а не зажрались ли вы часом? Нас подобрали в лесу, подыхающих от голода и неизвестных земной науке инфекций. Вылечили. Накормили. Приютили. Представили тем своим гражданам, которые тут наиболее уважаемы. Очевидно, собираются работать с нами дальше. Но вам мало. Вам хочется славы, интервью и софитов? Или тебе лично, Витя, хочется допроса на местной Лубянке?

Они оба замолчали и, по-моему, слегка устыдились.

— Вам совсем не интересно, что обо всём этом думают хозяева здешних мест? — спросил я. — Или у вас в головах не укладывается, что другой мир может быть и устроен по-другому? Что тут, быть может, нет ни ООН, ни Лубянки, ни журналистов? Что жители другого мира вправе вообще не знать, кто такие инопланетяне и как, по земным меркам, с ними принято общаться?

Виктор скинул обороты:

— Я не говорил, что не интересно. Ну да, они нам помогли, спасибо… Но что, и все?

Тут вступил Диня:

— Мужики, вы не торопитесь, — сказал он с примирительной улыбкой. — Просто лицин — они не спешат. У них порядок такой — не спешить. Это мы, люди — торопыги…

— Похоже, — согласился я.

Цвик, остановившись у входа в один из жилых, по всей вероятности, домов, развернул к нам ладони, создал запах, напоминающий аромат сандала, и приглашающе мотнул головой. Он тоже улыбался, и мелкая шерстка топорщилась в ямочках на его щеках.

Мы вошли за ним и моментально поняли: вот оно, жилище лицин — а то сооружение в лесу предназначено не столько для проживания, сколько для работы.

Дом изнутри выглядел корзиной с цветами.

Цветочных горшков лицин не признавали в принципе и не нуждались в них: цветы всевозможных видов росли прямо на стенах, каскадами спускались вдоль лестниц, гирляндами обрамляли потолки. Но при всём изобилии форм и цвета местные комнатные растения почти не пахли: видимо, запах цветов не должен был перебивать ароматических бесед хозяев дома.

Цвик показал нам спальню. Я ожидал увидеть пустую комнату, но у стены, в нише, заросшей мхом, мелким, как плюш, лежали аккуратно свёрнутыев валики спальные мешки из очень толстой, мягкой и рыхлой ткани — если, конечно, можно назвать тканью их странный материал. На мешках возвышалась целая стопка подушек.

Назначение спальни не вызывало сомнений, но для чего использовались остальные помещения небольшого коттеджа, понять было не так легко. Спальня начинала анфиладу комнат — и комната, соседняя с ней, нас удивила и озадачила.

В этой просторной комнате, выходящей широкими окнами на солнечную сторону, цветы свешивались с потолка этакой пышной барочной люстрой. Ветки, растущие из стен, как кронштейны, держали стеклянные полки, образуя стеллажи. Стеллажи предназначались для хранения артефактов, чьё назначение мы не могли объяснить с первого взгляда.

Стеллаж, затенённый бахромой побегов, спускающихся с потолка, был заполнен коробками или шкатулками самых разнообразных размеров и расцветок. Некоторые украшал тиснёный орнамент или нечто вроде инкрустации из тонких блестящих нитей. Виктор взял одну такую шкатулку — и она легко открылась в его руках.

Мы почувствовали лёгкий странный запах. Внутри шкатулки обнаружились желтоватые прямоугольные листы, похожие на пеноплен — из такого делают мягкие пазлы для малышей. Каждый лист испещряли столбцы иероглифов.

— Книжка! — восхитился Диня. — Библиотека!

— А чего все страницы отдельно? — Калюжный вынул один лист, перевернул. — Как китайцы пишут…

Цвик деликатно потянул страницу у него из рук. Калюжный как будто удивился, но отдал. Цвик согнул большой палец и сгибом нажал на иероглиф вверху страницы. Запахло сильно и знакомо, чем-то вроде влажной, свежевскопанной земли. Цвик убрал запах прикосновением ладони и нажал рядом, вызвав неожиданно резкий дух мокрой звериной шерсти.

— Охренеть, — пробормотал Виктор. — Типа книжка с картинками, только с запахом, да?

— Возможно, это и не иллюстрации, — сказал я. — Может, так они передают оттенки смысла.

— Забавно, — ухмыльнулся Виктор. — Воняет псиной… то есть, написано типа «собака», а по запаху они уже разбираются, овчарка или болонка, так, что ли?

— Прикол! — неожиданно восхитился Калюжный. Когда на него накатывало понимание, удивление или восхищение, его туповатая физиономия высвечивалась изнутри чем-то трогательно детским, становясь неожиданно обаятельной. — А ещё?

— Хорошего помаленьку, — строго сказал Виктор и закрыл книгу. — Каждый неграмотный будет лапать — быстренько всё выветрится. Сперва научимся читать, а потом уже будем хвататься.

В это время Диня разбирал мелкие вещицы на стеллаже напротив.

— Артик, — окликнул он меня, — иди сюда, посмотри. Вот так растут страницы.

Он ткнул пальцем в нарост на стене между полками. Этакий слоистый древесный гриб, диаметром с суповую тарелку.

— Туалетная бумага у них в сортире так растёт! — хохотнул Калюжный.

Я ещё не пользовался их туалетной бумагой, но Виктор был в курсе дела:

— Не такая. Там слои отделяются тоненькие, как бы сразу мятые, а тут — вон! Как картон для коробок, только мягкая.

— Для книжек ведь, да, Цвик? — спросил Диня. — Гзи-ре?

Цвик мило улыбнулся и открыл широкую плоскую коробку в неглубокой выемке на средней полке. Мне показалось, что письменный прибор напоминает тот, каким пользовались китайские чиновники: явная тушечница, несколько очиненных стерженьков, пара стеклянных ножей со скошенным лезвием — как ножи для декупажа…

— Похоже, ты прав, Диня, — сказал я. — Этим ножом страницу обрезают, потом наносят на неё иероглифы тушью, а после — запах… А может, и сперва ароматизируют, чтобы не размазать написанное.

— Интересно бы почитать, — задумчиво сказал Виктор. — Жаль, мы неграмотные и научиться шансов нет.

— Может, и есть, — заметил Диня.

Виктор вздохнул.

— И говорить-то ни хрена не выходит…

Следующая за библиотекой комната, в которой, похоже, располагалась мастерская, не произвела на наших орлов должного впечатления. Резцы, куски дерева, разноцветные, в прекрасных разводах, и начатые фигурки на стеллажах и низеньком столе осмотрели бегло — ну, безделушки и безделушки. Недовязанную шаль, лежащую в сплетёной из золотистых прутьев корзине вместе с клубками ниток и кручёных шнуров, и вовсе обозвали «бабским рукоделием». К тому же разряду «девчачьей забавы» отнесли и прозрачные сосуды с бисером, бусинами и ещё какими-то мелкими пёстрыми вещицами.

— Кружок «Умелые руки», — хмыкнул Калюжный презрительно.

Виктор, кажется, молча согласился, Диня обиделся — но только на тон.

А мне пришло в голову, что при изобилии всевозможных незаконченных штуковин, которые местные жители делали тут своими руками — тут были и резные фигурки местных животных, и посуда из чего-то вроде терракоты, и стеклянные ножи с наборными ручками, и вязаные шали — нам не попалось ни одной паршивенькой картинки. Ни на стенах, ни в книгах, ни на предметах быта — ни малейшей попытки украсить вещь росписью, не говоря уж о живописи как о самоцели.

Из всех изображений на плоскости — только иероглифы и геометрическиеорнаменты.

Не означает ли это, что портретной живописи и даже рисунка наши друзья-лицин просто не знают?

Вот удивительно…

Цвик позвал нас в кухню на первый этаж: «дгон» — еда, все уже усвоили; легко предположить, что «лзир-дгон» — место для приготовления пищи. Но ниже типовой здешней кухни, сплошь покрытой стеклообразной субстанцией, видимо, предохраняющей от перегрева живые стены дома, было нечто, значительно более интересное.

Кэлдзи. Вернее, «кэл-дзи» — грибной коммутатор.

Он располагался в круглом зале без окон. Его освещали цветы — собственно, это освещение, таинственно зеленоватое, меня и привлекло.

Цветы росли на потолке. Сами цветки напоминали формой граммофончики петуньи или ипомеи — и каждый светился зеленоватым светом радиоактивного циферблата.

Более того: стоило нам войти в комнату, как свечение цветов заметно усилилось. В их зелёном атомном сиянии мы увидели горб или холм посреди круглого зала — и этот холм состоял из бледных нитей грибницы, сверху — тонких, как обнажённые нервы, постепенно толстевших внизу. Под мох, покрывающий пол, уходили нити грибницы толщиной с палец, не меньше.

В грибнице возились муравьи. Они сновали между нитями, как в муравейнике, с обычной даже для наших земных муравьёв деловитостью — но мне вдруг померещилось, что именно они и есть главные операторы этой невероятной системы.

— Ни фига се… — пробормотал Диня. — А в лесу другое было. Цвик, а это как?

Цвик скорчил мину, какая бывает у весёлого и продвинутого юнца, который демонстрирует отсталому деду из деревни Малые Дубки работу сложного гаджета — чуть-чуть снисходительная и страшно самодовольная. Он подошёл к грибнице и протянул к ней руку.

Я заметил, что Цвик только чуть-чуть касается её кончиками пальцев — но на пальцы тут же набежали муравьи, облепившие ладонь нашего пушистого приятеля, как шевелящаяся чёрная перчатка.

Видимо, муравьи что-то и сделали. Спустя несколько мгновений — по-моему, и минуты не прошло — в комнате вдруг тонко и явственно запахло тёплым молоком. Запах сгустился, стал слаще — и странным образом превратился в сильный дух унавоженного поля. Навозную вонь перебили и уничтожили запахи какого-то масла, дыма — и, неожиданно, то ли мазута, то ли бензина…

— Слушайте, мужики, — прошептал Диня, будто боялся заглушить запахи голосом, — а в лесу было совсем не так. Там муравьи приносили грибы, надо было гриб разломить и понюхать, а вот так, на всю комнату, не пахло…

Цвик непонятным образом, не шевеля пальцами, согнал муравьёв с руки — и запахи из грибницы как отрезало.

И тут громко, восхищённо заржал Калюжный.

— Ёлки! — ревел он, хлопая себя по коленям. — Это ж приёмник! Это ж радио, ёлки! Ты поэл, да?!

— Ты, Калюжный, совсем рехнулся, да? — спросил Виктор озабоченно и тревожно.

Я думал почти то же самое.

Но Калюжный тряс головой, махал руками и пытался найти слова, чтобы объяснить слишком сложную для самого себя мысль.

— Ка-азлы, ёлки! Чё, не дошло, нет?! Ну, ка-азлы! Радио! Цвик врубил — и все слушают, ну, нюхают, на хрен! А там, в лесу — там телефон!

Тут меня осенило.

— Сергей, ты молодец! — вырвалось у меня. — Ты отлично мыслишь. Ты хочешь сказать, что здесь мы видим, то есть, обоняем нечто вроде общего вещания? А там информация шла приватно, в своего рода запечатанных пакетах?

— Ой, да! — сообразил и подтвердил Диня. — Точно.

— Я хренею с вас, пацаны, — качая головой, сказал Виктор. — Радио… Серёга как ляпнет…

— Радио — это фигурально, — сказал я. — Можно было бы обозвать это аромавизором или теленюхлером каким-нибудь. Важно, что это — средство для массовых коммуникаций, общего вещания.

— Тёма дело говорит, — ухмыльнулся Калюжный.

Цвик слушал нас — и улыбался, будто догадался о нашей догадливости. Калюжный от избытка чувств хлопнул его по спине. Цвик сделал шаг вперёд, чтобы не упасть, взглянул на него удивлённо — но тут же сообразил, что Калюжный не хочет ничего дурного.

Сторожевой паук Цвика высунул лапы из его волос, но Цвик жестом отослал его обратно — и врезал по спине Калюжного со всей дури, с широченной понимающей улыбкой.

Сергей разулыбался вовсю, будто ему сделали изысканный комплимент — и понюхал пальцы Цвика, протянутые к его носу.

И тогда я подумал, что контакт, пожалуй, кое-как идёт. И даже Калюжный постепенно начал кое-что понимать.

Зергей

На самом деле, привыкать я начал только тут. У Кэлдзи в доме.

Тёмка это называет «усадьба».

А всё почему? А потому, что чебурашки, в смысле — лицин, нам отвели жильё и дали момент подумать. Всё, безопасно, не сдохнешь, думай спокойно — как-то так. И кто как, а я думал.

Я, в общем, перестал напрягаться.

Всё. Никуда мы из ихнего мирка, Марс он там или нет, не денемся. Навсегда застряли. Почему-то, именно тут я до конца усёк: навсегда. Хоть ты трещи крыльями, хоть нет, хоть ори, хоть башкой о стенку бейся — всё, ёлки. Приплыли.

Не на что надеяться.

И почему-то это меня очень успокоило.

Смешно даже. Надо было бы, вроде, наоборот — начать психовать. А у меня в голове будто кто сказал: «Серый, ша. Расслабься», — я и расслабился. Начал вокруг смотреть, не как на экскурсии какой-нибудь, а — будто мы в новый дом переехали. По-хозяйски, что ли. Спокойно.

Просто признал, что жить теперь с чебурашками. Ну да, с ними. Никаких женщин, потому что их тут нет. А какой из этого следует вывод?

А такой, что придётся, может, даже жениться на чебурашке. А куда ты денешься! Вот Тёмка вышел умнее нас всех: пока народ метусился и что-то там переживал, Тёмка просто тискался с шерстяными девками, как у них тут положено. Нормально, да? Если ему припрёт, он закадрит шерстяную, как нефиг делать. А других баб нет — все наши остальные, придурки, так и останутся при снах и дрочилове.

Сейчас ещё никто не понял. Кроме Тёмки, он ужасно ушлый и умеет договориться жестами с любым бабьём, гнида питерская. А мы тут думаем про сиськи, блин, про сумки, шерсть там… Ну-ну.

Через годик любой будет готов на что угодно. А чебурашки нам припомнят… ну, мне уж точно припомнят, если себя в руки не взять.

Сначала кажется — всё, ужас-кошмар… А как поразмыслишь… Другие, вон, когда попадут куда-нибудь в место, где не ступала нога человека — и коз дерут, и что похуже. Куда денешься.

Вот и выходит, что надо с аборигенами общаться, иначе нифига не выживешь.

И я что ещё думаю: ведь могло быть и хуже, ёлки. Ну шерстяные, ну сумчатые. Но по сути-то — такие же люди: руки, ноги, голова… глаза там, нос… А бывает, как в кино: жабы разумные, тараканы… Чужие — из одной пасти другая высовывается, а из той — третья. С кислотой вместо крови, ёлки.

Нет, могло быть гораздо хуже, вот что я скажу.

А раз дело такое, надо присматриваться. Перестать кипишить и присматриваться.

Вот взять Цвика… ну чего, неплохой же парень, в сущности. Спокойный, простой. Не выпендривается, ёлки. С Динькой подружился. Всё объясняет, всё показывает. Ну чего, с нами — по-хорошему, так и мы — по-хорошему.

Или Тёмкина подружка, рыженькая. Ведь из леса приехала прямо на следующий день. Не просто так, ёлки, а тусить. Так-то к нам взрослые тётки приходили, еду приносили — блины, всякое разное в баночках и эти ихние чипсы, которые лучше наших чипсов по вкусу — а тут она пришла, рыженькая. И сперва к Тёмке ласкалась, как кошка, блин, а он её гладил.

Угар, если влюбилась. Даже Витя сказал: «Привадил ты её, Артик, не иначе», — Тёмка, правда, огрызнулся, но — чего там, всем всё ясно.

Понимаю, что удачно по здешним местам — но хохма же, ёлки!

Правда, жить в этом домике не осталась, только забегает. Домик — для мужиков, чётко. Я так понял, что для всякой пришлой публики, для гостей или как-то так.

Двухэтажный. На первом этаже — кухня и грибное радио. Называется «кэл-дзи», и семейство у них — Кэлдзи. Занятная, надо сказать, фамилия. Как у русского была бы — Радиоприёмников.

Жалко, мы тут ничего понять не можем, потому что по грибному радио передают только запах. Разве что — Цвик бы мог переводить, но тут надо больше слов, чем мы знаем.

На втором этаже — спальня, библиотека и типа мастерской. Дом освещается цветами. Очень, кстати, отличное освещение — и на плате за электричество они экономят, кстати. Днём — цветы как цветы, начинают светиться, когда темнеет. Где радио — там зелёным светятся, в спальне — тускло, розовым, а в библиотеке и в мастерской — почти белый свет. Яркий. Вернее, как: пока в комнате пусто, светятся слабо, а войдёшь — прямо сияют. Как лампочки.

Я же думал, что они электрические, дурак. Мы с Витей это перетёрли, решили, что надо слазать поглядеть. Но в доме-то — ни одной табуретки, ёлки! И стремянок нет. А потолки высокие, не достать рукой. Только в библиотеке эти цветы свисают пониже. Люстрой.

Вот в библиотеке я и решил вывернуть один, поглядеть, какая там у них система. Только взялся рукой, а он — пук! — и оторвался от стебелька. Никаких проводов, цветок — и цветок. И на ощупь — цветок, как все, влажный такой, смялся в руке. Как он светится, как узнаёт, когда ему ярче, а когда тусклее — мы так и не поняли.

Тёма говорит:

— Это направленная мутация. ГМО, как ты это называешь. Видимо, фонарики-тыквы у них используются там, где нельзя постоянно присматривать и ухаживать за светильниками. А может, такие цветы — симбионты дома. Ведь дом — тоже продукт генной инженерии. Или селекции, не знаю.

— Так чего, — говорю, — мы тут прям в ГМО будем жить, что ли?

Лыбится, урод.

— Попробуй понять, — говорит, — ничего в этом страшного нет. В сущности, когда на дикую яблоню прививают черенок культурной — это тоже модификация. Люди это делали с глубокой древности, и никто, заметь, от модифицированных яблок не умер.

Всё у него так легко выходит, главное дело! Я фигею с него.

Но тут ему Витёк сказал:

— Ну ты жопу-то с пальцем не равняй, вообще-то! То яблоко модифицируют с яблоком, а то — курицу с апельсином. А людям — жрать.

А Тёмка ещё больше ржёт. Ну как это назвать!

— Виктор, — говорит, — а что тебя смущает? У человека с бананом больше половины генов — общие, без помощи генетиков, от природы. Уверен, что и у курицы с апельсином общего немало. А почему тебя смущает, что людям — жрать? Ну, представь, что ты кусок курятины съел и долькой апельсина закусил. Думаешь, у тебя в желудке курица с апельсином разложатся по разным ящичкам?

Витёк, вроде, немного растерялся, не знает, что сказать. А Динька, дурень, хихикает. Ну, меня-то не собьёшь так просто!

— Я, — говорю, — по телику видел, что одна девка жрала таблетки с кактусным ГМО и вся иголками поросла. А ты говоришь!

А он ржёт, ёлки, прям до слёз.

— Сергей, — говорит, — светоч научной мысли, скажи, ты когда-нибудь курятину ел? А почему не покрылся перьями и не кудахчешь до сих пор?

— Да пошёл ты на хрен! — говорю. — Сдурел, блин, совсем.

А он только ржёт, хоть бы хны.

— Нет, — говорит, а сам просто смотреть на меня не может спокойно, так ему смешно, идиоту. — Нет, ты мне объясни, чем курица так принципиально отличается от кактуса?

— Как — чем?! — говорю. Уже, ясно, завожусь слегка, ёлки. — Да всем!

— Ладно, — говорит. — А текилу пил?

— При чём тут? — спрашиваю. — Ну — пил, раза три. Угощали. А чего?

А этот козёл скорчил сочувственную морду и говорит:

— А знаешь, что текилу из кактусов гонят? Удивительно, что ты, интеллектуал, иголками не порос.

Теперь уже и Витька с Динькой ржут, гады. И Тёмка лыбится, да так ядовито, главное дело, сучёнок.

— А те были не ГМО, — говорю.

Сделал бровки домиком:

— А кто тебе сказал? Ты сертификат читал? — и опять морда расплывается.

— Козлина ты, — говорю. — Я с тобой, как с человеком, а ты — как падла…

Вижу, ему ржать очень хочется, но он как-то взял себя в руки.

— Сергей, — говорит, — не бесись. Просто — по телику врут. И про ГМО — врут напропалую: почти всё, что в газетах и по телевизору — враньё, причём очень глупое и смешное. А специальных книг ты не читал, поэтому и веришь. Повторяешь за дураками глупости…

— А ты читал, — говорю. Ещё злюсь. — Читатель хренов.

Он вздохнул — и только.

— Объяснять — долго, — говорит. — Да ты, наверное, и слушать не захочешь. А это жаль. Видишь ли, за время нашего пребывания в этом мире я успел убедиться, что ты вовсе не дурак. Если ты начинаешь думать — додумываешься до замечательных вещей. Мне искренне жаль, что ты удивительно редко это делаешь.

Витёк скривился и говорит:

— О! Опять они воркуют, наши голубки! Вы уже достали, в натуре, сраться постоянно! Брэк уже!

И тут меня что-то дёрнуло.

— А мы и не срёмся, — говорю. — Мы перетираем за жизнь, что к чему. А не нравится — не слушай.

Тёмка на меня смотрел — и я ему сказал:

— Я могу чаще. Как нефиг.

А у него даже эта улыбочка, блин, педрильская с морды пропала.

— Отлично, — говорит. — Надеюсь. И уверен, что тебе надо делать то, что у тебя хорошо получается: смотреть вокруг и делать выводы. Если сумеешь повторить своё озарение с запаховым радио — мне останется только восхититься.

Под конец, натурально, не удержался, ёлки, и снова оскалился. Ну что ты будешь с таким делать…

Но, если это отмести, то, в общем, дело сказал.

А раз это дело, я решил, что — да, надо оглядеться, чего там. Повнимательней.

Чего мне в этом доме никак не покатило, так это — что всяких тараканов везде навалом. Раздражает, а давить, вроде, неловко. Все говорят: специальные. Так надо. Тьфу, пропасть.

Нет, есть занятные. Как Цвиков паук. Вот — кайф, даже завидно.

Я ему говорю, Цвику:

— Дай зверя подержать, — и показываю, а он лыбится, руки мои отодвигает. Не хочет.

— Да ладно, — говорю. — Дай подержать чуток. Может, не укусит. Ядовитый?

А Цвик «укусит», по-моему, догадался, а «ядовитый» не догадался. Но, в общем, согласился. И все собрались смотреть, даже Динька.

Цвик меня за руку взял и своими пальцами мне натёр посредине. Самую ладошку. Запах оставил, чтоб паучина не мандражил. А потом мне пальцы выпрямил, ладонь вытянул — и чирикает что-то. «Держи так», наверное. Или, там, «не дёргай». Не спугни, мол.

Лады. Держу.

Он тогда паука из своей гривы достал и чуть ли не поцеловал его в рыло, ей-богу! Прямо «ми-ми-ми» — поднёс к самому носу или ко рту. Может, сказал чего неслышно или подул — хрен знает. И протянул зверя ко мне.

А паук поглядел, делово так, как и не паук, как, прямо, собачонка какая — и пошёл ко мне на руку.

Я чуть кучу кирпичей не отложил, ёлки! Главное дело, он так осмысленно чапал! Насекомая — она же безмозглая, глупая. Не полагается ей так осмысленно.

А он ещё, охренеть — остановился прям и лапой меня потрогал. Будто что понимает. Только что на Цвика не обернулся.

Я как к полу прирос. А паук перешёл, не торопясь, лёгонький такой, мохнатый — и давай трогать меня за руку. Сперва лапой, а потом — вот этими, под глазами. Уссаться, ёлки! Потому что — ну чего, я не видал пауков? Не ведут они себя так.

Изучал он меня. Вдумчиво так, тля, изучал, внимательно.

Жуть, в общем.

Цвик на меня посмотрел — и забрал зверюгу. По морде мне мазнул чего-то, вроде мятного. Я не понял, то ли, мол, держись, а то ли — что я слабоват в коленках оказался.

Но Динька на меня смотрел, как на я не знаю что. Как на супермена какого-то. Сам — бледный, аж зеленоватый.

— Ты, — говорит, — крутой, я бы так ни в жизни не смог.

Не, мне нравятся пауки. Только этот что-то…

Витёк говорит:

— Псих и не лечишься. Кусанул бы — и поминай, как звали.

А Тёмка:

— Нет, не укусил бы. Цвик его контролирует. Ты же видел — он принял меры для того, чтобы Сергею ничего не угрожало, — и поворачивается ко мне. — Эксперимент смелый. А вывод?

И лыбится, в натуре.

— Чё вывод?! — говорю. — Оно — не паук. В смысле — не совсем. Получился вывод?

Витёк сразу прям вскинулся:

— Искусственный? — говорит. — Нанотехнологии?

А Тёмка:

— Почему думаешь, что он — не паук?

И Цвик глядит с интересом.

— Нет, — говорю, — по-моему, настоящий. Не нано-это-самое. Но не паучиный какой-то, ёлки. Чё, мужики, нормальная насекомая думает, что ли? А этот…

Тёмка на паука посмотрел, а паук — из Цвиковых рук — на него. И Тёмка говорит:

— Может, это иллюзия? Хотя… любопытно он себя ведёт.

Витя только головой помотал, типа не согласен. У него прямо бзик, ёлки: думает, что тут все букахи — сплошные нанотехнологии. А — нет, они тут ГМО.

Уродились живыми. Только ненормальные.

Тут всё такое. Радио-гриб — ГМО, зуб даю, вместе с муравьями. Светящиеся цветы — а красиво вечером, ёлки! Чистый Париж, как тут все горит, только не реклама, а цветы. На улице везде светятся, как фонари прямо, хоть газету читай. И плитка, по которой идти, тоже светится. Дверные проёмы светятся. А уж сами ихние домики так светятся, что — как такие домики глиняные со свечками внутри. ГМО же, ёлки, сто процентов!

Опять же, сад.

Сад — он за посёлком. Мы думали, там лес, а нас Цвик показывать повёл. Анекдот такой есть, про Мичурина, у которого всё мичуринское, ёлки, так он на берёзу за укропом лазал — и его арбузом убило. Я к чему — вот и тут всё мичуринское, только ещё злее.

Сад здоровенный, но деревья, не сказать, что высокие. Чебурашке рукой достать — вот такие. Но широкие, ёлки. Зонтики. И на них — дофигища плодов.

И вот эти плоды — они прямо на двести уже процентов ГМО. Тут даже Тёмке было нечего сказать, а остальные просто расстегнули варежки.

Деревья — все усыпаны. Но плоды — везде разные. На одном дереве — несколько сортов, ёлки! Ветка жёлтых, ветка красных, ветка синих — рядами. Цвик сорвал каждого по штучке — разные же, разные вообще! В жёлтом — две косточки, мелких, сам — типа яблока, с кислинкой. В красном — одна косточка, волосатая, как в персике, а по вкусу похоже на арбуз. А в синем — до фига мелких косточек, просто набито. Как в инжире.

Не ГМО, можно подумать! Да форменное, блин!

Но это ладно ещё.

Там целый ряд деревьев, а на них тесто растёт. Вот это — как?

Главное дело, орехи — и орехи. Крупные, как кокосовые, а дерево — ни разу не пальма. Типа яблони. Уже ум за разум заходит. Но это ладно.

Цвик срывает орех, пальцем в дырочку — крак! — и раскрыл. Как коробку. А там — тесто.

По вкусу — как для пирогов, ёлки! Сахар, масло там, мука… один в один. Они нарвут орехов — и запекают. И печенье. Вот это — как, а?

Динька с Цвиком по этому саду бегали, как сумасшедшие — всё рвали и надкусывали. Там чебурашки ягоды собирали — так хихикали и Диньке совали всякое попробовать. Веселуха.

А мы втроём стояли с орехом для печенья в руках — в обалдении.

Витя говорит:

— Интересно, какой у них век?

А Тёмка:

— Боюсь, что мы не сможем сравнить их цивилизацию с нашей. Их биотехнологии — совершенны. Они делают с живыми организмами всё, что хотят. Но механика их, похоже, принципиально не интересует…

Витя:

— Да уж. Не наши люди.

А я стою и думаю: а зачем им? Тут у них — как совхоз: всё своё, может, и коровы где-то есть. В магазине, небось, покупают всего ничего — спички, там, бензин, насос для шара своего воздушного… Деревня, конечно. Но нефиговая такая деревня. С вывертом.

Я хотел догадаться, что это у них за выверт такой. Думал-думал, но никакого у меня озарения не вышло.

Я, оказывается, специально не могу.

Обидно, блин.

Вигдор

Я напрягался, да.

Всё думал: чего это они ждут? Ведь явно ждали.

Бабка Радзико им запретила к нам лезть, факт. Позволила только проверенным товарищам. Ну и вот: Цвик у нас постоянно ошивается, и ест, и спит с нами, Гзицино эта прилетела на следующий день, милуется с Разумовским, Нгилан прилетел с ней, нас осматривает и колет осами. И всё.

А остальным — не позволено.

Нет, они могут поулыбаться, запахом мазнуть по физии, жрать принести, но вот чтобы именно в контакт вступать — это нет. Хотя им явно любопытно до смерти.

И я всё думал: чего мы ждём? Что-то ж должно случиться, верно? Мы тут живём, едим-пьём, зачем-то же мы тут тусуемся, а? Не может же быть, чтоб они натуральных инопланетян приютили из одной жалости?

Но мы так и прожили пять дней. И никто ничего.

Правда, всё показывают, повсюду пускают. За эти пять дней мы весь их посёлок облазали, насколько приличия позволяли — и никто не мешал. Не лез общаться — но и не мешал.

Языками мы не владеем, вот что. Багров, правда, уже чирикал там с ними кое-как — многие понимали. Разумовский… этот что-нибудь мяукнет — и лицин веселятся ужасно. Но мы-то с Калюжным и так не можем, так что помалкиваем в тряпочку, наблюдаем.

Думаем.

И чем больше думаю, чем мутнее в голове. Чем больше видим, тем меньше понимания.

Ну, грибное радио — ладно. Это, между прочим, наш личный приёмник. Сами-то лицин слушают, то бишь, нюхают передачи у себя по домам, с нами — только Цвик. И он как-то эту штуковину включает. Но — вот убейте меня, не врублюсь, как можно нюхать передачи по грибам и при чём тут муравьи!

Разумовский, гений в трусиках, итить, рассказывал свою теорию — или, там, гипотезу. Мол, идёт сигнал по самой грибнице, которая под землёй, как по кабелю. Ну физик, ядрёна мать, атомщик…

— Ты где, чудо, — я ему сказал, — такую грибницу видал? Грибница — она же вокруг гриба. Как корни. Потому её нельзя рвать, надо гриб срезать ножом, а то другие не вырастут.

А он башкой потряс, не согласен:

— Нет, Витя. Ты вспомни, видел когда-нибудь «ведьмины кольца»? Когда грибы растут широким кругом? Они все — на одной грибнице, как яблоки на яблоне. Предположи, что такой «ведьмин круг» у них разросся на много километров. Где-нибудь на нём есть транслятор — а к нам идёт передача.

И Калюжный тут как тут! Вот не прикол?! Эти два придурка просто удивительно друг за друга стоят, когда не срутся. Так что Калюжный влез.

— Слышь, Витёк, — сказал, — а почему нет? Это же ГМО всё! Вот они грибницу в кабель и модифицировали.

Вот не чокнутые, а? Я сказал:

— Да Господи ты Боже мой! Ну как ты это представляешь-то себе, хрен ты тараканий? Как можно грибницу — в кабель? Где кабель, а где грибница, мудило?

И бой-френд за него вступился немедленно:

— Ну, Сергей же не хочет сказать, что ткани грибницы превратились в медную проволоку. Возможно, после мутации они приобрели какие-нибудь особые свойства… А сигнал идёт по ним, как по нервным волокнам, например.

Что-то в этом мне показалось здравым. И я спросил:

— А муравьи при чём?

Разумовский только дёрнул плечом.

— Не берусь судить. Сам не понимаю.

Ну, слава Богу, думаю, хоть что-то ты не понимаешь и сознался, умник.

Зато я кое-что понял. Например, что про нанотехнологии перегнул. Тут, по всему видать, именно Калюжный, дубина, прав, всё-таки. Насчёт ГМО.

Технологий-то — нормальных, обычных технологий, как у нас дома — нет. Механизмов — нет от слова «вообще». Поглядеть сторонним глазом — так чистое натуральное хозяйство, без всякой даже, вроде бы, автоматизации.

Но это — если не присматриваться. Потому что на самом деле автоматизация есть, только невозможная. ГМО, как Калюжный бы сказал.

Взять сортир. Ну, что туалетная бумага у них на стене растёт, прямо пачкой, и на кухне растёт, вроде салфеток — это круто, но не до такой степени удивительно. Удивительнее, как сама канализация устроена. Мы с Цвиком спустились, он показал.

Охренеть, так не бывает.

Выгребная яма. А в ней живут букахи. Навозники.

Что туда падает — они пакуют в шарики и куда-то под стены укатывают. Цвик руками махал, чирикал — не иначе, пытался объяснить, что на удобрения. У нас в доме немного народу живёт — и буках немного; где толпа — там их множество, дом больше и всяких штук больше; по всему, эти их шарики — вроде топлива для всего здешнего хозяйства.

Но мало того! Если где шариков не хватает — они же переносят! Я шёл по двору — и вдруг гляжу: верёвочка такая, из жуков! Каждый жук несёт шарик. Выходит из одного дома, уходит под другой дом. Ничего дела, а?!

То ли они дрессированные — хрен знает, как можно дрессировать жуков! — то ли они, как муравьи, из одного роя все. И кто-то там, какая-то матка, ими распоряжается. И живёт, небось, в уборной у бабки Радзико и лично с ней советуется.

Калюжный-то, в сущности, прав и ещё кое в чём: здешняя насекомота что-то слишком хорошо для буках соображает. Тот же Цвиков паук. Он — как крыса. У него и кличка есть, я думаю. И он слушается Цвика, просто вот — команд слушается.

Осы, опять же. Гляжу на Нгилана или ещё кого, у кого в сумке осы — и всякая мистика в голову лезет. Как они осам приказывают? Как Гданг понимает, что его осы видали, когда они возвращаются? Если они ему докладывают метеосводку, как Артик говорит?

В стенах живут сороконожки. Хрен знает, зачем — но их там до фига.

Вокруг оконных проёмов живут очень противные. Даже не знаю, как их обозвать, знаю только, зачем они нужны. В доме ни мух нет, ни комаров — а всё потому, что их на окнах отстреливают. Влетает муха, а её — ррраз! — какой-то слизистой кишкой! Быстро-быстро, глаз не успевает отследить.

А выскакивает та кишка из хлебальника какой-то твари… не знаю… Как слизистый червяк с ножками. Знал бы — не стал бы там мох трогать. Хорошо ещё, что он в меня этой фигнёй не выстрелил. А почему, спрашивается, не выстрелил? А потому, что тоже соображает.

Как сторожевая собака. Мух-комаров — бьёт, а хозяев не трогает.

А откуда у червяка такое соображение? Вот!

Тоже ладно. Едем дальше.

Например, возьмём ихнюю кухню. Все стены — в стекле, пол — в стекле, плита газовая — тоже стеклянная. Спрашивается, откуда у них тут стекло и как они исхитряются этим стеклом всё так здорово покрывать? Ведь стены-то — не идеально ровные, стены тут — кора. И стекло — в каждой трещинке, в каждой ложбинке, в каждой выемочке! Очень твёрдое — звенит, если постучишь.

Я думал, они с собой приносили в жидком виде, потом смешивали с каким-никаким закрепителем и стены покрывали. Типа эпоксидного клея. Нет, ни фига, ошибался.

Потому что стекло это — смола. Натуральная. И её выделяет сам дом. Цвик показал.

Возьми лучинку, подожги — и к какой-нибудь веточке поднеси. Ну, хоть к уголку, который полку держит. Смола тут же начнёт выделяться — как пот всё равно. Или как испарина. Минуты не пройдёт — веточка вся блестящая, а если потрогать — липкая. Но этой липкости — ещё минут на десять, потом застынет и будет, как везде. Твёрдое стекло.

Чем дольше горячее держишь, тем толще слой этой смолы выделяется. Ясен пень, в кухне — уже слой на слой, с давних времён. Слой смолы там — сантиметра два или три. Можно спокойно готовить, ставить на стол горячее — дому нипочём, он сам себя обезопасил от огня: то, что смолой покрыто, не загорается ни при какой погоде. Огнеупорно.

— Ладно, — говорю, — Цвик. А газ? Газопровод? Или на баллонах готовите?

А вот и нифига! Никаких баллонов. Газопровод. Но угадайте, откуда? Не выйдет, я не угадал. Из того дома, где фабрика-кухня. От аквариумов с водорослями.

Водоросли в воде газ вырабатывают. Выдыхают, может быть. От них в герметичный резервуар трубки идут, гибкие, как резиновые, да только не резина. Резервуар непрозрачный, что там делается, я не понял, только оттуда трубы идут вдоль стен, как бамбук — и по ним газ идёт в кухни по всему посёлку. И топят, и греют, и еду готовят. Может, и не те объёмы, как в нашем городе нужны, но местным, похоже, хватает.

За что ни схватись — здешние технологии, то химия, то ГМО, то ещё что-нибудь непонятное, но явно имеет отношение и к химии, и к биологии.

А металлического у них почти ничего нет, металл они не любят и ничего из него не делают.

И мусора у них тут нет — Артик прав был. Весь отход они пускают в переработку.

Канализация — на жуках. Пищевой отход собирают в коробки из тыкв и уносят на фабрику-кухню. Я думал, местных кур кормить — ошибочка, опять же. Курам дают водоросли и плоды какие-то, а пищевой отход из коробок перекладывают в большой мусорный бак. И отход там превращается в зеленоватые сопли, а эти сопли они накладывают в сухие тыквы особой породы. И — вот они — фонари! Иногда кто-нибудь берёт коробок соплей — и на велосипеде едет по лесной дороге, фонари подзаряжает. ГМО в полный рост!

Велосипеды у них — не совсем велосипеды. Но — на педальном ходу. Из того самого местного стекла, которое их дома дают; я сильно подозреваю, что самодельные, потому что — очень уж разные. Видал штук шесть у них в гараже — и все разные, и совершенно кустарного вида. Как наборные ножи или ещё какие-нибудь такие штуки, со всякими странными приблудами; такое чувство, что каждый под определённого чебурашку подогнан. Местные всё время мастерят что-то — почему бы и не велосипеды?

А вот так, чтобы обломки, техника ломаная или что — нет у них такого. Общества потребления точно нет. Я даже не пойму, торговля у них вообще есть или нет — потому что не понять, что фабричное, а что самодельное, и денег у них я не видел, опять же. Вот, скажем, шмотки дизайнерские — чебурашки их явно себе сами делают. Причём и мужики тоже, я заметил: собираются по вечерам потрындеть, а сами плетут. Но это — дизайнерские, ради понта, в общем, потому что серьёзную одежду, для тепла или для защиты, они не делают, а выращивают. Нам Цвикуля показал — офигеть.

Начал с того, что свой зелёный свитер… ну… снял. Надрезал там и сям специальным ножичком, потом взял такую щётку, типа расчёски, только из деревянных, вроде, шипиков — и счесал с себя. Видно, что снимается легко, но если умеючи взяться. Снятое идёт на корм соплям, потому что уже ношеное, наверное — только семена сперва собирают. Счесал — остался нагишом, в одной своей условной шёрстке, худенький и смешнющий совершенно; никак не привыкнуть, что они вообще не стесняются — хоть по площади нагишом ходят. Одежда им — для красоты или для пользы, а не от стыда закрываться.

И вот, разделся, значит — и из маленькой коробочки достал такие… мы в детстве называли похожие «лапками». Растут у нас на Земле, вроде репьев, но не репья: круглая коробочка, а в ней другу к другу впритык длинные семена, на каждом — два тонких шипика. С крючками какими-нибудь, наверное, или ещё с какими цеплялками — лапки, в общем. Если лазать по густой траве, эти лапки к одежде цепляются, по одной или целыми пучками. На бродячих псах их всегда полно.

Но у Цвика в коробке лапки были совсем маленькие, гораздо меньше наших. Совсем крохотные, не больше макового зёрнышка, только не кругленькие, а длинненькие. Он их на себя посыпал от плеч и ниже, как соль. А потом мы ошалело наблюдали, как оно начало прорастать.

Да на глазах же просто, ядрён батон! Тонюсенькие побеги, потрогаешь — шероховатые, за шёрстку цепляются, обтягивают, сеточкой, сеточкой… По моим прикидкам — час прошёл или около того, а Цвик весь покрылся белёсо-зеленоватой паутинкой. Только на этот раз рукава себе сделал короче, как на футболке — а как объяснил этой своей растительной одёжке, чтобы дальше не росла, я опять-таки не понял. И никто из нас не понял. Будто одёжка сама догадалась.

Весь день Цвик ходил в сеточке, а она всё опушалась и опушалась постепенно. А за ночь сеточка выросла в новый свитер, фиолетового цвета, в красноту. Без листьев, только пушок. Побеги заплелись друг за друга — и хоть спи в ней, хоть что. Защищает, по-моему, отлично. Интересно, тёплая или нет — но нам не узнать, пока не проверим. Я так прикинул: для пробы достаточно шерсти только у Калюжного — ну и предложил ему сделать опыт, по-хорошему. Цвик семена принёс — но Калюжный, мудачина, упёрся и ни в какую, нам весь эксперимент сорвал. Устроил гастроль:

— Вы чё, самого шерстяного нашли? Да пошёл ты, Витёк…

— Ты молоки-то не метай, — говорю, — ты подумай. У тебя волосы на груди — вообще…

А он ещё больше взвился:

— Да хоть на жопе — не твоё дело, ясно?!

А Артик:

— Вообще-то жаль. Знаешь, Сергей, было бы очень любопытно посмотреть, вырастет на ком-нибудь из нас лицинская одежда или нет.

Но Калюжный как рявкнул в ответ:

— Тебе интересно — ты и пробуй.

А Артик, клоун, сделал скорбную морду:

— Да я бы и попробовал, но не на чем ей укрепиться…

А Динька ржёт, и Цвик, вроде, хихикает. В цирк не ходи.

Ладно, думаю, покажу класс.

— Ша, — говорю, — салаги. — Попробую я. Одежда у меня не выйдет. У Калюжного бы вышла, но я не до такой степени волосатый и я себе, блинский блин, гетры выращу. У меня на ногах хватит для науки.

И Динька, змеёныш, хихикнул:

— Хоббит…

— Ша, — говорю. И штаны снимаю. — Щас из самых весёлых и находчивых орков сделаю, если ржать будете, салабоны. Цвик, давай семечки.

Цвик на мои ноги поглядел — и протягивает коробочку. А в коробочке несколько отделений. Сеструха моя двоюродная бисер так хранит.

Ну, я взял щепоточку из одного, но Цвик по пальцам мне легонько шлёпнул и другие показал. Ладно, ему виднее — я взял, что он посоветовал. Немного не по себе было: ну, как это ГМО прямо под шкуру корни пустит?! Ещё и пырятся все… но отступать уже было некуда, так что я эти семена накрошил себе на ноги. Там, где волос побольше — ниже колена.

И прекрасно они прицепились. Просто отлично. Я так понял, что они бы и за более редкие волоски уцепились бы, эти лапки. И на мне пустили свою сеточку в пять минут, будь спок. Я думал, что буду чесаться, как обезьяна, но — ни фига подобного, приятно. У Цвика, по-моему, была более шершавая сеточка, а на мне — мягче, нежная, как паутинка. Светло-зелёная, как салатный лист.

Ну, а что? Калюжный паука держал, а Динька гусениц первый пробовал и вовсе тут каждой дырке затычка. И Артик вечно с местными тусит. И я попробовал — что я, рыжий?

Сорт, кстати, оказался довольно медленный. До вечера паутинка до колен поднялась и опушилась слегонца — а за ночь это дело выросло до удивления. Просыпаюсь утром — жёваный крот! Только ступни голые, а все ноги — в этом вот во всём. Не гетры, а штаны в полный рост! Самого угарного вида: типа как из зелёного махрового полотенца — такие, япона мама, зелёные кальсоны, а форменные труселя поверх оказались. Пришлось труселя снять, чтобы всё рассмотреть. Рассмотрел… На лицин-то одёжка растёт так, как лицин хотят, а на мне — как самим семенам удобно, ядрёна кочерыжка!

Вышло таким макаром: штаны проросли выше колен, добрались до паха, там разрослись целым кустом, офигеть как, прямо до почти приличного вида — и тоненькую дорожку пустили до пупа. Дизайн, ёпт… Но спереди — ещё ничего, сзади-то хуже вышло. Типа как стринги: дали, сучьи дети, такую же тоненькую дорожку посредине — и у копчика кончились. В общем, где волосы были, там семена зацепились и штаны вышли, а где нет — всё осталось без покрытия. Фасончик — экстра-супер-модерн, уже можно на такой модный показ, где модельные пидороватые мужики в колготках ходят, в ожерелье из пластиковых бутылок и с коробкой на башке.

Как мои салаги ржали — кто бы видел! До слёз, суки. Цвик сперва не понял, чё такого — а потом тоже начал ржать, на моих глядя. Я сперва хотел разозлиться, но, как посмотрел на себя — так и всё, самого пробило на ржач, злиться — сил нет.

— Просто — сволочи вы, вот что, — говорю.

А Артик, сквозь слёзы:

— Прости, Витя, не обижайся, просто слишком экстравагантно вышло. Примативность рулит, костюм под названием «Самец павиана в брачный период»! — и Динька заухал и себя застучал кулаками по груди, как горилла.

И у меня опять не вышло разозлиться: ну хохма, факт! А Калюжный говорит, сквозь всхлипывания:

— А прикинь, я бы попробовал, ёлки! У меня ж был бы, нахрен, скафандр — только жопой наружу!

А Артик:

— Витя, ты лучше скажи, удобно или нет?

— Как куда, — говорю. — Тут — ещё ничего, а на дискотеку с тёлочками явно неудобно было бы.

И они легли опять. Только Динька что-то у Цвика «ци-ци-ци» — и, когда все оторжались, по-русски сказал:

— Я так понял, что лицин себе одежду специально формируют. Натирают специальным секретом там, где надо, чтобы росло, а где не надо — прорисовывают другим секретом полосочки, вроде границ. А с тобой Цвик стормозил, не подумал, что ты сам себе сформировать не можешь — вот оно и выросло, как попало.

— Похоже, — говорю.

Артик посмотрел ещё, подумал — и сказал:

— А ещё не исключено, что с голеней растения поднялись к паху, где у нас, людей, самый сильный запах нашего собственного секрета, как вы думаете?

— А что, — говорю, — очень даже может быть. Но ржака — ржакой, а опыт-то удался. В общем, нам, землянам, эти семечки тоже годятся. Если б не фасончик «на-ка выкуси», так нормальные получились штаны, прочные, удобные, к телу прикасаются вполне приятно, да и по размеру ведь выросли.

Артик сделал сочувственную морду и посоветовал:

— С трусами носи.

Натурально, у остальных опять случилась истерика. Мудаки, ёпт… но и мне было смешно, если честно. И обрывать жалко — вправду удобно.

А Калюжный — всё о своём, о наболевшем:

— А как снимать, если в сортир припрёт? Спереди — ещё ладно, а сзади?

Ну, чего, всё-таки дело сказал. У лицин-то так растёт, что не мешает… Они как раз там, где у меня особенно круто заросло, и не сажают… В общем, я поразмыслил — и сверху, как в рекламе говорится, «в зоне бикини», всю ихнюю одежду выщипал. Оставил вроде как натуральные гетры, выше колена — чтобы и гигиенично, и по-местному смотрелось. И точно — носить с трусами. В духе контакта.

Как почувствовал, что настоящий-то контакт как раз сегодня и начнётся.

Дзениз

Цвик мне всё время пытался сказать, что мы кого-то ждём. «Эроздад» и всё такое… Но мы с ним знали ужасно мало слов, которые оба понимали. Скажем, Цвик никак не мог объяснить, кто, собственно, должен прилететь и зачем. Просто я сообразил, что это почему-то для всех нас важно.

На самом деле, язык лицин ужасно трудный. Даже если не считать запахов — выговаривать тяжело. У них есть такие звуки, для которых мой язык просто не приспособлен. Они, например, иногда говорят «ци» почти как «си», а иногда — ближе к «зи», но не точно. Интонация, опять же… А ошибёшься, выговоришь неправильно — смысл меняется. И я, вроде бы, запомнил уже много слов, а говорить всё равно толком не выходило.

К тому же всё время происходит что-нибудь такое, что окончательно сбивает с толку.

К примеру, в первую же ночь, которую мы провели в усадьбе, в домике, который нам предназначила бабушка Радзико, в нашей комнате и в нашей компании остался Цвик. До самого момента, когда все улеглись спать, всё было в порядке — а как легли, так Цвик сел в угол, прижал колени к груди и сделал такой вид… ну…

Даже уши, по-моему, обвисли.

Что-то ему сильно было не так. А наши просто вырубились моментом — и всё. Наши дрыхнут, а Цвика одолела бессонница и, по-моему, ещё и депрессия.

То, что тебе плохо, а всем по фигу, кого угодно огорчит, мне кажется.

Я к нему подошёл, в смысле — подошёл на четвереньках, чтобы никого не будить. Спросил:

— Цвик, тебе больно? Плохо? — еле-еле слова подобрал.

А он посмотрел на меня замученными глазами и печально выдал такие слова, которых я ещё ни разу не слышал. И что они значат? И что мне делать с этим?

Единственное, что в голову пришло — пожалеть, что ли, как-то. И я его погладил по плечу. А у него моментально уши поднялись, глаза заблестели — и он носом мне в ухо, и прямо-таки в обнимку, и чуть ли не мурлычет, как кошка!

И до меня дошло: они же каждый вечер друг друга гладят, лицин! Всей семьёй. Выражают дружбу, наверное, симпатию, привязанность — что там ещё — и вообще обнимаются и ласкаются. Но Цвику почему-то нельзя идти к себе домой, где у него мама и сестрички, а мы его просто бросили. С его точки зрения, может быть, нам его трогать противно, он нам не друг — и вообще, ну, мы просто бросили его и всё. А он нам всё время помогал, как мог, и товарищами считал.

И я не знал, как ему объяснить, что у нас на Земле парни друг друга не гладят ни при какой погоде. Что если вздумают гладить, то про них начнут говорить всякое — и ещё хорошо, если не морду бить. Но — это ладно, в конце концов, это же на Земле. Да Цвик — и не парень, в смысле — не человеческий парень. Он же инопланетянин! Ксеноморф, как Артик любит это по-научному называть.

А с инопланетянами надо по-инопланетному. Что же в чужой монастырь со своим уставом-то переть — надо вести себя правильно, чтобы не обижать друзей. Если ему надо обниматься — будем обниматься. Тем более что Цвик ужасно милый. Милый шерстяной Цвик, плюшевый мишка. И его мама ещё там, в лесу, меня обнимала и гладила по голове, как в детстве.

Оказалось, кстати, что это очень непростое дело — кого-нибудь гладить и давать ему гладить тебя. Как-то это… не знаю… Когда взрослая тётка — ещё туда-сюда, но когда парень, да твой ровесник — ну замыкает везде, неловко до невероятия, и, почему-то, ужасно неприлично. Неприличнее, чем целоваться на улице взасос. А ведь, вроде бы, не делаем же ничего дурного… и вообще — ведь, наверное, должно бы быть приятно, да?

Единственное, чем я спасся — всё время представлял себе, что Цвик — пёс. И всё время думал, что сам я — свинья: как можно про разумного хорошего парня, про нашего друга думать, что он — животное, собака? Но когда я думал, что Цвик — пёс, у меня всё совершенно нормально выходило. И гладить его, и за ушами чесать, и трогать его гриву шикарную — ну, нормально! И что он меня трогает — тоже нормально, потому что пса гладить — это не плохо, тут ничего неприличного нет. И спать с псом в обнимку — ну, или с котом — тоже нормально. Спал я с котом, подумаешь! Тем более что Цвик — такой тёплый, шерстяной, нос у ноздрей холодный и влажный, в темноте, когда его гладишь, запросто можно перепутать.

И мы совершенно спокойно уснули рядышком. Я только немного завидовал Артику, потому что это Гзицино захотела, чтобы он её погладил, а с девушками — легче, даже с местными. Девушку гладить легко, даже если она — инопланетянка, и любовь с ней крутить ты не собираешься. Или когда меня мама Цвика гладила — в порядке вещей как-то. А вот когда товарища…

Прямо очень непростой обычай у них — гладить своих товарищей. Даже раздеться и дать бабушке Радзико себя обнюхать — и то было легче.

Я засыпал и думал, что назавтра мне придётся объяснять, чего это мы с Цвиком спим в обнимку. И мне даже приснилось, как Калюжный говорит нестерпимые гадости, и про Цвика, и про меня, а Витя смотрит брезгливо, а Артик качает головой — в том смысле, что надо, конечно, соблюдать местные традиции, но так тоже нельзя. А если им ещё что-нибудь этакое в голову взбредёт?

И я проснулся в самом паршивом расположении духа. Готовый в бой. Думаю, пусть попробуют что-то сказать — я им скажу! Но получилось совсем не так, как в поганом сне.

Витя на меня посмотрел — и осклабился:

— Чё, — говорит, — решил стать Цвикуле родной матерью?

А я сказал хмуро:

— И ничего смешного. Они всегда друг друга гладят, вы же знаете. Им, может, плохо, когда их не гладят. Они, может, переживают. Ясно?

И тут Калюжный выдал:

— А чего ты на стенку лезешь, Динька? Нормальное дело, ёлки, — и пятернёй Цвику в шевелюру! — Чё ты сразу-то не сказал, балбесина! Харр-роший Цвик, прекрасный! Только паука подержи пока… Пушистый! Чё стесняешься-то, ёлки? Уже сказал бы сразу…

Паук удивился, поднял лапы, а Цвик не удивился, а обрадовался. Забрал паука, ткнул Серёгу носом — полный контакт, просто — как никогда. Сплошное взаимопонимание.

Только я подумал, что это не такой замечательный контакт, как кажется. Калюжный — не из тех, кто так легко будет другого парня трепать по голове, гладить и расхваливать. Это он просто Цвика — как и лицин вообще, чего там! — совсем не считает человеком. В принципе.

Ему даже не надо специально представлять, что Цвик — пёс. Он примерно так его и воспринимает.

Как инопланетную двуногую говорящую собаку.

И какая радость, что Цвик не может об этом догадаться.

Я даже хотел как-нибудь тактично выяснить, что ребята думают о лицин на самом деле — но не сумел придумать, в какой форме спрашивать. Потому что, даже если Калюжного спросить: «Считаешь ты местных говорящими собаками или нет?» — он ответит «нет» в любом случае. Не так же прямо: лицин — говорящие собаки… Так они, наверное, это даже про себя не называют. Просто — видно, что для Вити они больше люди, а для Серёги — меньше люди. А для Артика — на сто процентов люди, надо слышать, как он с Гзицино общается.

Интересно, а мы для них — кто? Тут уж никак не предскажешь.

Тем более что образ жизни у них — настолько странный, что никаких общих точек никак не найти. Чем больше узнаёшь, тем заметнее.

Скажем, мы все знаем, кто у Цвика мать. Дценг. Сумка. А кто у него — отец?

Отчеств у них нет, мне кажется. Зато родословное древо — есть: Цвик показывал сложный-сложный чертёж на громадной панели из чёрного стекла, в доме бабушки Радзико — я бы не понял, что это родословное древо, да Цвик показал себя, показал свою маму, показал Гзицино и ещё кое-кого из знакомых. Но я ему так и не сумел объяснить, чтобы он показал и отца — не на схеме, а по-настоящему. Познакомиться.

А ведь отца он знает. На древе они все обозначены специальными значками, женщины — в кружочках, мужчины — так; если я верно понял, то дети с матерью — с сумкой, с сумкой! — соединяются сплошной стрелкой, а муж с женой — пунктирной — и что выходит? Выходит, что у мамы Цвика было два мужа. От одного — сам Цвик, от второго — какой-то неизвестный парень, его брат, который непонятно где находится. Та же вещь, что с отцом. Я прошу, чтобы познакомил — Цвик чуть улыбается, ушами шевелит, вздыхает. Не знакомит. Не показывает.

Я даже думал, что они умерли. Что у его мамы первый муж умер, она замуж снова вышла. Но — не знаю, не похоже как-то: Цвик слишком спокойно относится. И это ещё ладно.

Стал изучать схему подробнее — совсем запутался. Что выходит: от Цвикова отца пунктирная стрелочка идёт ещё к двум женским значкам. От них, получается, у Цвика ещё две сестры есть. И — вот ещё значок тётушки Дзидзиро, и там у неё вообще ад и Израиль.

Я попытался расшифровать: Дзидзиро и Цицино — сёстры, потому что у них одна мать. Цвик сказал бы: «из одной сумки». Но отцы у них разные, у их отцов были ещё женщины и были ещё дети. А у самой Дзидзиро было два мужа, причём от одного — дочка, Ктандизо, всё верно, а пунктирчик ко второму зачёркнут таким же пунктирным зигзагом. Вроде связь была, но детей не было? Или как?

По всему выходит, что весь клан Кэлдзи — это настоящая семья: все друг с другом в родстве. Но, по-моему, не так, как на Земле: вот дети переженились, вот их дети и так далее. Я бы даже сказал, что у меня выходит, что все жёны и дети у них общие — но не похоже на такой разврат, слишком всё дотошно отмечено, можно сказать — на стекле гравировано. На скрижалях. Всё серьёзно. И от этого сочетания запутанности отношений и очень серьёзных записей ум за разум заходит так ещё.

Я даже советоваться с ребятами не стал. Отчасти потому, что боялся и их запутать, отчасти — потому что Серёга точно начнёт прохаживаться, что у них тут полная анархия и коммунизм, все друг друга гладят, ходят нагишом, как нудисты, и вообще… И не знаю точно, за кого мне было неловко — за лицин или за своих.

Потому что я чувствовал, что никакой это не разврат. Но выглядело очень лихо. Уж очень. Натуральная хипповская коммуна, только, вроде бы, не ширяются ничем.

Я к этому древу несколько дней ходил, как на работу. Пытался разобраться. Думал, что как-нибудь пойму, если буду очень внимательно смотреть. Только чем больше я изучал этот кроссворд, тем круче у меня ум заходил за разум.

Потому что там ещё были исчезающие и появляющиеся мужчины.

Никто из мальчиков, которые тут родились, свою линию не продолжал. Вообще никто, ни одна живая душа. Линия у каждого мальчика — оборванная. Зато рядом с женщинами клана вырисовывались не связанные родословными связями мужчины — и у них потом линии были только сексуального толка.

Из этого, по-моему, следовало, что все парни из дома уходили. А приходили какие-то другие. И тогда понятно, почему Цвик огорчался и почему его сослали в наш дом. Ему тоже полагалось уйти, как всем парням.

Надо думать, куда-то в другое место, чтобы там жениться или что у них там.

А нас они принимали в доме, где, надо думать, останавливались потенциальные женихи. Наверное, некоторые тут немного гостили и уходили, оттого и оставляли всякие недоделанные вещицы, а некоторые оставались и переходили жить в дома с женщинами. А мы вот задержались… Очень интересно.

Тогда выходит, что весь этот посёлок — имущество бабушки Радзико и её дочек. Артик сказал: матриарх. Имущество — у женщин, а мужчины — так просто… пришли-ушли. Без ничего. Начал вырезать какую-нибудь штуковину, но отвлёкся, ушёл — и даже начатую фигурку оставил.

У них вообще ничего нет?

Если эту мысль развить, выходит, что Цвиков брат просто уже ушёл. Как его показать, если он тут уже не живёт? А отец Цвика, может, приходил, немного пожил и тоже ушёл? Тётку с ребёнком бросил?

В конце концов, я решил, что ничего без языка не пойму.

Наверное, надо было посоветоваться с ребятами, но они как раз занялись живой одеждой: Витя эксперимент устроил, так отважно, что все только им и интересовались. И я решил, что, раз такое дело, не к спеху.

А утром, когда на Вите выросли дикие штаны, Цвик пытался что-то объяснить. Про кэл-дзи, не про клан, а про грибной приёмник. И про «эроздад». И про нас — «люди, люди». И чуть ли не за руку меня тащил. Ребят оказалось непросто отвлечь — среагировал только Артик. Улыбнулся:

— Цвик говорит о программе вещания, или мне кажется?

— Не знаю, — сказал я. — Понял только, что зовёт кэл-дзи нюхать.

Витя фыркнул:

— Да что мы там не нюхали! Всё равно ничего не разберём! — но пошёл. И все пошли.

Конечно, то, что Цвик запускал приёмник через муравьёв — удивительно. Но сама передача сегодня оказалась удивительнее, чем муравьиный принцип: никто из нас не ожидал, у всех вид сделался совершенно ошарашенный.

Калюжный сказал:

— Охренеть, ёлки! — а Витя:

— Это что, о нас, что ли, пацаны? Вы на это намекаете, что ли?

Артик даже присел на корточки, чтобы нюхать прямо из самой грибницы.

— Да, джентльмены, — сказал он. — Это СМИ. И мы обоняем сообщение о том, как мы появились в этом мире. Я бы даже сказал, со слов Лангри.

— Почему? — поразился Витя.

Артик пожал плечами.

— Интуиция. Его, если можно так сказать, словарный запас. Вонь казармы, наш пот, потом — железо, кровь… Помните посиделки вечером у костра? Эти, я бы сказал, ароматические фразы он тогда раз пять повторил. Я их запомнил, как запах духов.

Витя сморщил нос и сказал:

— Ты всё-таки перегибаешь, по-моему. Не, ясно, что такой шмон не забывается, в натуре казармой прёт, неместный запах — но чтоб прямо-таки со слов Лангри… Не думаю.

Артик качнул головой.

— Не только вонь казармы, Витя. Ещё — железо и кровь.

И я покивал. И сказал:

— Правда, мужики. Лангри и мне это говорил. Мол, опасно носить железное оружие — им можно в кровь пораниться, что-то такое. Поэтому лицин и не носят, у них все ножи из стекла…

Витя сморщился ещё сильнее:

— А стеклянным уже не пораниться никак?

— Да не о том речь, — сказал я, а сам понимал, что объяснить тяжело. — Просто — ты заметил, они-то ножей с собой не носят вообще никаких? У них ножи — на кухне, в гараже, где велосипеды и сдутые воздушные шары, в мастерской — а с собой не носят. И человек, который встречается в лесу с ножом, везде ходит с этим ножом, да ещё его и вытаскивает — он как маньяк тут. Ну, как на Земле кто-нибудь с кухонным ножом бы по улице рассекал, или со скальпелем, что ли…

Витя хотел снова возразить, но тут вступил Артик:

— Господа, это в настоящий момент не так важно. Попробуйте оценить: о нас сообщили местные СМИ, безусловно, получив информацию от наших гостеприимных хозяев — если не Лангри, то кого-нибудь другого, всё равно. Уверен, что сей странный агрегат — впрямь приёмник дальней связи, а общее вещание означает, что о нас будут в курсе все местные жители на некотором немаленьком обитаемом пространстве. Любопытно, охарактеризовали ли нас как опасных — или как просто странных?

И у Вити изменилось лицо.

— Всё-таки стуканули они в органы, — сказал он негромко. — Ах, вот же сука… А я уже расслабился вроде… А ведь лицин-то, точно Динька говорит, не спешат! А куда им спешить, расперемать их, а? Куда мы денемся? Они же по этому радио особые приметы передали!

Цвик посмотрел на него и испугался, потянулся оставить на лице запах, что-то сладкое — «не волнуйся». Только Витя его руку отстранил. Сказал с этаким мрачным дружелюбием:

— Лошара ты, Цвикуля. Не обижайся, но — как Бог свят, лошара. Ты вот с нами трёшься — не боишься проблем огрести заодно? Вон, домой-то тебя уже не пускают…

Вот тут-то мне и пришлось выложить то, что я на эту тему думаю. О родословном древе, о мужчинах, которые приходят, и ребятах, которые уходят. И говорить было тяжелее, чем камни ворочать.

Артик слушал восхищённо, Витя — хмуро, а Серёга несколько раз хотел перебить — и несколько раз передумал. Удивил я их.

— Ни фига! — сказал Витя, когда я закончил. — Что ж это выходит — у них, получается, вообще семей нет? Ни жён, ни мужей?

— Семьи есть, — возразил Артик. — Семья — это клан. Вот Кэлдзи — это семья. Вероятно, Цвик и другие мальчики будут потом приняты в другую семью. Все друг другу родственники.

— Это да, — встрял Серёга. — Но с бабами-то как, я не понял? Как они тут со своими бабами? У каждого — по нескольку, что ли? Или у бабы двое может быть? Как вообще, ёлки?

— Если по чертежу, — сказал я, — то бывает и так, и этак.

— Блядуют, что ли, поголовно? — спросил Сергей и набычился.

— Да почему?! — возмутился я. — Они же все друг другу — свои!

— Ни хрена! — рявкнул Серёга. — Ты прикинь, если у нас на Земле твой братан с твоей бабой — это как? Это не блядство? Ты ему морду бить не будешь? И кто баба в таком случае, а, ёлки?

— Сергей, — сказал Артик, — угомонись. Это — не Земля.

— И, кстати, салажня, — сказал Витя с какой-то загадочной миной, — это ещё ерунда всё. Меня вот что-то такой момент заинтересовал: интересно, у мужиков тут вообще какие-нибудь права есть, а?

И все замолчали, уставились на него во все глаза.

— Смотрите, — сказал Витя тоном старого мафиозо. — Вот Динька говорит, что Цвик должен из дома уйти куда-то туда, чтобы там жениться или что… в общем, в другую семью. Пока что он с нами живёт — будем считать, что для семьи он уже — отрезанный ломоть, так?

Серёга кивнул, и Артик сказал: «Допустим». И я согласился.

— А раз отрезанный, — сказал Витя, — так где его вещички? Ну, есть у него торбочка. Там — он показывал — семечки для одежды, какая-то штуковина свёрнутая, типа одеяла, я не понял, книжка в коробке и дудочка. И паук у него всегда на голове сидит. И всё. И что, он так и пойдёт?

— Как на Земле в далёкие времена, — улыбнулся Артик. — Счастья искать. Мне кажется, никакого имущества в таких случаях не полагалось и у нас.

— У нас бы он нанялся работать, — согласился Витя. — А тут? Придёт куда-нибудь, а там снова заправляют тётки. Какая-нибудь старуха вроде Раздзико будет решать, брать его или нет, так? А что потом? Мне кажется, бабы ему денег платить не будут…

— А мне кажется, — медленно проговорил Артик, — что денег этот мир либо не знает вовсе, либо использует их как-то очень странно. Ему платить не будут… и он платить не будет. Его совершенно бескорыстно приютят и накормят. И поселят в таком же доме, как этот. До выяснения, я полагаю.

— До какого выяснения? — спросил Сергей.

— Нужен он новой семье или нет, — усмехнулся Артик. — Мы с вами, джентльмены, ещё под вопросом. Но мы — редкость, о нас рассказали по радио. Поэтому нас до сих пор привечают.

Кажется, Витя хотел что-то добавить или возразить, но тут мы услышали торопливые шаги и весёлые девичьи голоса за окном — и тут же в дом влетели Гзицино и её подружка, кудрявая блондиночка, похожая на болонку. Гзицино с разбегу кинулась к Артику ласкаться, улыбаясь, совсем как земная девушка — Артик её обнял, а она защебетала что-то о воздушном шаре, о встрече, но слишком быстро говорила.

А запахи я и вовсе не понимал. Что-то сладкое обещала, а что — не разобрать.

Пришлось спросить у Цвика. Цвик уже научился говорить с нами медленно — но и он не смог объяснить ничего толком. Я понял только о передатчике, воздушных шарах, встрече, гостях — это и перевёл ребятам.

А Гзицино добавила:

— Для вас.

Эти слова и этот запах я уже знал — и все уже знали. Их часто говорили: «еда для вас», «одежда для вас», «жилище для вас». Теперь были «гости для вас».

Гости для нас. Мы даже растерялись.

Серёга сказал:

— Чё, идти надо, да? — а у Вити лицо сделалось мрачное и озабоченное, будто ничего хорошего он от гостей не ждал. Зато Артик сиял, как новенькая монетка.

— Очень любопытно, — сказал он, обнимая Гзицино одной рукой, а другой — почёсывая её за ушком, как котёнка. — Очень любопытно, джентльмены. Похоже, наш контакт сдвинулся с мёртвой точки.

Они с Гзицино первыми пошли, побежали, можно сказать. Мы с Цвиком и кудряшкой — следом, а потом уже — и Витя с Серёгой. А на дворе уже была толпа народу, дети, бабушка Радзико со свитой — все смотрели, как большой золотисто-розовый шар — формой не шар, а груша, широкая сверху, а снизу поуже — причаливает к крыше фабрики-кухни, где самый главный аэродром у клана.

И нас рады были видеть — и тех, кто на шаре прилетел. Нам все улыбались, показывали на шар, кивали — и пахли всеми цветами радуги, и вкусным, и тёплым, но назвать, чем точно — у нас таких слов нет.

Всё это выглядело, будто праздник.

А потом гости спустились с крыши. Очень, очень красочная компания. Более красочная, чем наши друзья из клана Кэлдзи.

Арди

Милая моя сестрёнка Гзицино, подозреваю, считала, что господин Чероди прекрасен. Она вся светилась, опускала ресницы, посматривала искоса — и показывала мне, явно приглашая тоже восхититься.

Я согласился и восхитился. Я понял, что господин Чероди — главный в этой группе, а вернее — что ради него всё это и затеяно. Клан Кэлдзи пригласил профессионала.

Правда, похоже, обычно господин Чероди работал с детьми. Малыши восхищались даже сильнее, чем Гзицино, лезли к нему, готовы были вскарабкаться на него, как на дерево — вели себя, как очень дружелюбные обезьянки, а Чероди раскачивал и крутил их за руки, показывал какие-то ароматические фокусы, от которых дети восторженно визжали, и присаживался на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу с самыми маленькими.

К нам он подошёл не раньше, чем перезнакомился со всей здешней детворой. Пока Чероди играл с детьми, мы успели отлично его рассмотреть.

Полагаю, что в этом мире есть раса, чем-то напоминающая земных негров. Наверняка они живут где-то на юге, где постоянно тепло, и от этого приобрели особый внешний облик, основательно отличающий их от северян — наших гостеприимных хозяев. Один такой «негр», по имени Гродги, уже жил в поместье Кэлдзи, мы видели его несколько раз — но он выглядел не настолько тропическим, как Чероди. Может, успел адаптироваться, может, был не «негром», а «мулатом» — как знать. В любом случае, у этих двоих было немало схожих внешних черт: очень скудный, почти по-человечески скудный волосяной покров на теле, коротенькие, словно атрофированные, усы-вибриссы, тёмная окраска кожи, особенно крупные уши, широкие ноздри, особенная, упругая гибкость.

Более северная раса, кстати, здесь тоже есть — у них необычно густая и длинная шерсть, а ушные раковины, напротив, очень малы. Когда я впервые это заметил, мне вспомнились земные песец и фенек — на сильном морозе уши мёрзнут и даже обмерзают, а на жаре крупные уши, пронизанные сетью капилляров, помогают охлаждать мозг, где-то я это читал.

Впрочем, это лирика.

Здешний «негр», Гродги, был, скорее, тёмно-серым. Окраска Чероди больше напоминала цвет кожи земных негров — оттенок эбенового дерева, больше в шоколадный, чем в асфальтовый, как у Гродги, тон. Впечатление дополняли ожерелья из ярчайших разноцветных бус на шее, браслеты на запястьях, пёстрые зажимы на целой копне косичек, в которые была заплетена его кудрявая грива — этакий маскарадный костюм весёлого дикаря. Чероди был одет в длинную распашонку, сплетённую из золотистых нитей. Всё вместе выглядело эффектно и броско, а в сочетании с его поведением создавало впечатление чего-то театрального или концертного.

К нам Чероди подошёл, улыбаясь, блестя яркими, как у земных негров, зубами, протягивая ладони. Он источал запах «здравствуйте», как все лицин при встрече — аромат, похожий на запах груши — но произнёс приветствие и вслух, хотя этого лицин обычно не делают.

— Цинг-ла! — радостно ответил Денис, и Чероди с явным удовольствием понюхал его в нос. Запах «здравствуйте» изменился на запах «отлично», насколько я могу судить.

Я последовал примеру Дениса, так что мы с Чероди познакомились более или менее по-лицински. Виктор позволил понюхать и себя; Калюжный трогательно честно попытался понюхать Чероди в ответ и оглушительно чихнул, насмешив и гостей, и всю встречающую публику.

Ни Чероди, ни двое мужчин, прибывших вместе с ним, не проходили сложный ритуал под Деревом, с тщательным обнюхиванием госпожой Радзико. Госпожа матриарх, правда, встретила их лично, оставила на их лицах запах своего секрета — но дело было не под Деревом, а рядом с фабрикой-кухней, в менее торжественной обстановке. После упрощённой, хоть и весёлой процедуры приёма двое спутников Чероди, обычные северяне, один из которых, по-моему, был носителем ос, ушли за Нгиланом и госпожой Видзико в строение, где размещались лаборатория клана и что-то вроде госпиталя. Сам Чероди обнял за плечо Цвика и вместе с нами направился к нашему домику.

С этого момента и начался настоящий контакт, как я понимаю его: обучение языку и попытки общаться серьёзнее, чем на бытовом уровне.

Блистательный господин Чероди оказался учителем словесности — да не простым. Я сразу понял: он не только знает, что мы не можем овладеть ароматической речью лицин, но и готов к этому. У него была тщательно разработанная методика обучения именно существ, не способных издавать запахи намеренно и осмысленно.

В расшитой узелками, шнурками и цветными бусинами торбочке господина Чероди оказался целый набор методических пособий для обучения языку. Для обучения детей — да, но я не мог не отдать должное элегантности замысла.

Первым делом Чероди извлёк из торбы пару кукол.

Я не особенный знаток театральных кукол, но смутно припоминаю, что похожие, надеваемые на руку кукловода, как перчатка, называются «бибабо». Впрочем, таких кукол обычно показывают из-за ширмы, а потому у них обычно нет ног — у кукол Чероди ноги были, они свободно болтались на уровне его запястий. Когда-то в глубоком детстве я видел телепередачу, в которой участвовали актёры с очень похожими куклами.

Куклы изображали лицин — девочку и мальчика, ушастых и взъерошенных, с уморительно достоверными гениталиями, чтобы у зрителей не осталось никаких вопросов. Интереснее всего, впрочем, был не дизайн этих забавных игрушек — или пособий — а материал, из которого они были сделаны. Он напоминал раскрашенный поролон и имел очень и очень необычные свойства.

В первый же момент я понял, какие.

Чероди вслух поздоровался с нами за куклу-парнишку, кивнув его лохматой головкой и очень чётко произнося каждый звук слова — и грушевым ароматом «здравствуйте» запахло как-то особенно чётко и сильно. Утрированно. Но запах тут же пропал, как отрезанный.

Я повторил за ним:

— Цинг-ла! — и Чероди снова вызвал запах, а потом поправил мою артикуляцию, как любой учитель иностранного языка.

Он учил нас правильно выговаривать звуки — но не только. Я подумал, что он намертво связывает для нас звучание слова с его «ароматической иллюстрацией». Он не просто учил нас говорить вслух — он учил нас разбирать оттенки ароматической речи.

Удивительный материал, из которого здесь делались обучающие игрушки, не просто мгновенно впитывал запах с кончиков пальцев учителя — он ещё и усиливал этот запах. Так же сильно действовал ихимический нейтрализатор, который лицин выделяли щелью на ладони — кукла мгновенно переставала благоухать, как только кукловод его применял.

Я только не мог представить себе, как. Ведь для выделения нейтрализатора лицин сжимали ладонь в кулак. Я подумал, что внутри куклы есть какой-нибудь выступ или рычажок, которым Чероди нажимает на это место.

Если запах тут воспринимают почти так же или так же, как слово на Земле, то здешние дети должны быть в восторге от такого фокуса: говорящая кукла! Местный аналог чревовещания!

До роскошного завтрака, на который нас всех позвали в зал, я бы сказал, для торжеств в доме рядом с фабрикой-кухней, мы успели выучить и научиться произносить несколько обиходных слов. Приветствие-прощание, «дай» и «возьми», «встать-сесть-лечь» и кое-какие, видимо, глагольные формы — и каждое из этих слов Чероди закрепил запахом, словно приклеил или прибил гвоздями к нашей памяти. К концу первого, краткого и весёлого, урока я уже думал, что с дело с куклами обстоит ещё любопытнее: уж не выделяют ли они вместе с ароматическим секретом лицин ещё какие-нибудь вещества — скажем, активизирующие вербальную память?

За завтраком с Чероди явно кокетничали местные девицы, даже сама присутствующая с неизменной свитой Государыня Радзико улыбалась в побелевшие от старости усы — а Чероди перекидывался репликами, и звуковыми, и ароматическими, с добрейшей тётушкой Видзико, с нашим пушистым доктором Нгиланом и со своими товарищами, прилетевшими вместе с ним. Эти двое тоже вызывали любопытные мысли. Если весёлый рыжик в ожерельях и фенечках из цветных бусин, которого нам назвали лишь по имени — Дзарган, явно был пилотом — носителем навигационных тёмных ос, то корректный полосатый джентльмен в бурой с прозеленью хламиде напоминал медика. Во-первых, он назвал фамилию, представился как Нерли Цодинг. Во-вторых, он переговаривался с нашими врачами и продемонстрировал тётушке Видзико пушистую полосатую осу для внутримышечных инъекций. В-третьих, он прибыл по нашу душу — это было заметно невооружённым глазом.

Начиналось наше обучение просто прекрасно.

Используя методику господина Чероди, мы усваивали слова местного языка с фантастической скоростью. Через несколько дней интенсивного обучения я начал замечать, что понимаю не только слова, но и ароматы, обращённые ко мне нашими друзьями-лицин. Виктор, начинавший общение очень тяжело, и даже радость наша Калюжный, способный к языкам не более чем ломовая лошадь, осмелели до того, что перекидывались с лицин репликами. Денис был в восторге.

— Ещё немножко подучимся, — говорил он радостно, — и можно будет обо всём расспросить.

Я, откровенно говоря, разделял его энтузиазм далеко не в полной мере, а Кудинов был и вовсе пессимистически настроен.

— Щас! — резал Виктор. — Ты погоди, салага, простые слова кончатся, понятия пойдут. Вот тогда мы и сядем в лужу, все вместе.

Динька обижался, но я не мог не согласиться с Виктором.

В его правоте мы начали убеждаться даже раньше, чем ожидали. Наша жизнь в посёлке Кэлдзи изменилась с прилётом Чероди, но Чероди был первым из множества визитёров. Он только готовил нас к контакту — осуществлять контакт, видимо, не входило в его компетенцию. Именно поэтому, обучая нас речи, Чероди время от времени натыкался на непонимание, как на стенку — и ровно то же самое происходило с нами.

За первые два или три дня мы изучили массу обиходных слов, связанных с будничной жизнью лицин. Произношение давалось с трудом — но это казалось мне единственной сложностью: грамматически язык, по-моему, был не сложнее английского. Оттенки смысла дополнялись запахами — и видимо, богатство ароматических подтекстов заменяло грамматические вычурности. Грамматические формы преобразовывались в языке лицин одна в другую так же легко, как переливались один в другой оттенки ароматов: иногда мы, люди, притормаживали перед простым словом, не представляя, как перевести его на русский.

Как образовать действие от слова «мёд»? Грамматически — сделать себя мёдом целиком, по смыслу — стать для кого-нибудь (друзей? родных?) таким же сладким. По сути — вести себя соответственно медовому запаху слова «любить», такого же многогранного, как и в русском языке.

«Любить» лицин могли родню, друзей, зверей, растения, — не в качестве еды, а как госпожа Видзико любила Дерево, — слова — скажем, стихи — и места. О любимой еде здесь говорили с особой приставкой к слову «мёд» — и мне вспомнился знаменитый кавказец из анекдота, который помидоры «кюшать любил, а так — нет».

Мы потихоньку разобрались с родственными узами. Сестры могут быть только родными, «цзициг» — но с полусотней приставок, означающих степени кровного родства: как у нас — единоутробные (единосумочные?), двоюродные, троюродные… Братья могут быть родными со всеми соответствующими вероятностями и «цзитинг» — «пришедшими», наверное, или «сводными», а по смыслу — принятыми в клан. Глава клана — матриарх, как я и думал, а вот семейных пар внутри клана просто нет.

— Как нет?! — возмутился Калюжный, когда мы изучали этот вопрос. — Чё за хрень?! Родные братья, так? Так хрен ли у них и отцы разные, и матери тоже?!

— Члены клана, — сказал Денис. — Ну и что ты не понимаешь? Чероди же объяснял родословное древо: три брата, у тех, кто «дзи» — сходится мать, у тех, кто «дго» — отец, все же ясно!

Калюжный потряс головой и пристал к Чероди:

— А как будет «муж»? И «жена»? Радзико — чья жена, елки? Кто ее муж? Или она — вдова?

Цвику показались забавными слова «муж» и «жена», и он захихикал, ткнувшись носом Денису в ухо — Калюжный обиделся.

— Я же серьезно, блин!

Чероди кивнул — мы его уже успели научить этому жесту — и принялся выяснять с помощью кукол, из которых Сергей выбрал пару разнополых.

Взаимоотношения, да. Обнимашки, «стать медом», любовь — да. Интимная близость — Калюжныйгыгыкнул — да.

Чероди широко улыбнулся:

— Родичи?

Это слово мы уже знаем, оно слишком общее.

Обнимашки, секс, мед.

— Дзуг? — возлюбленная пара? Любовники?

Это слово мы тоже уже знаем.

Калюжный помотал головой.

— Да нет же, елки!

Как Чероди не сойдет с ума от оборотов, вроде «да нет»! А Цвик каждый раз хохочет над «ёлками»: мы с Денисом ему уже объяснили, что ёлки — деревья. И впрямь — при чем тут деревья! А слово «эвфемизм» Цвик ни за что не поймёт — и земляне-то не понимают.

А объяснить лицин земную нецензурщину, кажется, нельзя. У них нет для этого ни подходящих слов, ни подходящих понятий. В самом начале нашего обучения Чероди заучивал с нами названия частей тела, весело — и абсолютно нейтрально. Ухо, палец, мочка носа, задница, щека, член — с одной и той же интонацией. Просто слова, вообще без особой эмоциональной окраски, без табу и сакрального трепета — Калюжный даже разочаровался.

— Так чего, — спросил он тогда, — если им сказать «твою мать!» — не поймут, что ли?

— Поймут, как «я тебе в отцы гожусь», — предположил я. — В смысле, «мы родственники, милый».

Денис фыркнул, а Виктор усмехнулся:

— Ничё, салаги, я ещё проясню тут, какие у них есть выразительные слова для пендалей, — но, кажется, отложил выяснения на потом.

Какой-то намёк на сакральность из всех названий органов и частей тела у лицин имела только «сумка», но это потому, что значения этого словца раскрывались широким веером: отсюда же — «мать», отсюда же — «детство», «родство», «отчий дом» и, кажется, «Родина».

Родная земля у лицин — ни в коем случае не Отечество, именно Родина. Материнский там корень, женский, сумка — то, откуда все мы вышли, в этом роде. От корня «отец» слов меньше, родство другого ранга. У слова «отец» очень любопытный запах: цветка растения, похожего на земной одуванчик. Подтекст, по смыслу — «семя, разносимое ветром». Смысл тоже, в общем, близок к сакральному, но связан будто с какими-то другими стихиями, не с землёй, я бы сказал, а с водой и воздухом. Наверное, есть и другие смыслы, но сходу их не поймаешь.

Между тем Чероди вытащил несколько своих кукол и принялся рассказывать сказку — медленно, ожидая, что мы станем переводить на ходу. Как я понял, это была простенькая, как «Репка», история для детей — но нам пришлось здорово повозиться.

— Ну, ясно — жила-была девочка, — начал Виктор. — Типа, дома с папой, мамой и сестрёнками, да, пацаны?

— В жилище клана, — сказал я. — То есть, у неё было множество сестёр и других родственниц. А её братья покинули клан. Так точнее.

— Всем заправляла эта бабка, ёлки, — вставил Калюжный.

— Матриарх, — поправил Денис. — Они не говорят «бабка», тут очень уважительное слово.

— Но она же была злая, бляха! — возразил Калюжный. — Чероди, скажи, она была злая?!

Чероди улыбнулся и покачал головой куклы-старухи.

— Не злая, — сказал я. — «Дгун» — суровая, наверное. Или строгая. Но она любила — была мёдом — своих родственников. Если не понимаешь слова — нюхай запах или уж на кукол смотри.

— Точно, — подытожил Виктор. — Старшая старуха в клане была строгая тётка, но всю родню любила. Давай дальше, Чероди.

— И тут пришёл парень, — сказал Диня.

— Нгин-длонг, — вставил Цвик. — Длонг-ре?

Как же это перевести? Весной? Или — когда для этой девочки наступила весна? Чероки пояснил, сунув ручку куклы в сумку: когда девушка стала взрослой. В начале её весны — запах тут одинаковый, запах марта.

— Едем дальше, — определился Виктор. — Этому шкету понравилась девочка.

— Ни фига! — мотнул головой Калюжный. — Она ему не просто понравилась, она — «дзуг-ли», у него встал, аж засветился.

— Он страстно влюбился, — перевёл я. — А она «дзуг-лай», мы ещё не слышали такого оборота, но предположу: ответила на его страсть.

— Но матриарх… как это, ребята? Хен-кер… хен — нельзя, когда нельзя совсем. Так нельзя, что даже больно. Чероди даже не стал пахнуть «нельзя», только словом сказал — вы заметили?

— Точно, Динька. Просто — велела гнать его на фиг. Только — не врублюсь, за что.

— Чероди, вы не могли бы ещё раз показать, почему «хен-кер»?

— Чё за слово такое — «гдинз», ёлки?

— Сергей, «гдинз-кэлдзи» — это о наших милых хозяевах, а? «Гдинз-гронг» — аэронавты, помните, джентльмены? А «Гдинз-дзоран» — это Чероди; наверное, я могу предположить, что это тоже название профессии. Скажем, учитель. Я рассуждаю логично?

— То есть, у него была какая-то левая специализация, так что ли, Артик? В смысле, старуха решила, что он не работает, а фигнёй страдает? Или он криминалом каким-то занимался?

— Не, мужики, мы так не поймём. Этот кусок потом надо будет специально переводить, тут очень много незнакомых слов… Я, например, не понимаю, ни — чем парень занимался, ни — чем занималась родня девочки. Тут надо слов набрать… Но, в общем, матриарх не позволила парню остаться, и он… что? Заболел?

— Его сердце было разбито, Денис.

— Не смейся, Артик, я серьёзно!

— И я серьёзно. «Конг-де» — сердце, помнишь? По-моему, Чероди сказал: «его сердцу стало больно биться». Чероди, «о-гиз» — вот тут? Видишь, да — сердцу.

— А девка — плакала? Что это за слово?

— Нет, Сергей, девка — думала. «Цонд» — думать, плакать — «цзонд». Она, я полагаю, думала о том, как бы остаться со своим любимым, не смотря ни на что. И вот, когда настала ночь…

— Нет, пацанва, когда настало время уходить!

— И верно… так вот, когда настало время уходить, девушка взяла что-то… что-то важное взяла с собой, простилась, наверное, с родственниками — и ушла вместе с парнем. Девушку, надо полагать, никто не приютил бы, потому что это, вероятно, путает им все сложные родовые связи — и эти двое влюблённых построили дом… наверное, на ничьей земле.

— Во-во, ёлки! И она там пристроила это… что от бабки принесла. И сама стала этим самым…

— Матриархом!

— Точно!

— Фу-ух… Семь потов сошло… Но мы всё равно молодцы, салажня! Почти поняли, а?

Я был согласен. Суть сказки мы поняли: Чероди рассказал нам, как, очевидно, рассказывают здешним малышам, о том, откуда берутся новые кланы — а заодно пояснил Калюжному, что такое тут муж и жена. Но это загадочное нечто, прихваченное отважной путешественницей, не побоявшейся уйти из дома навстречу трудностям и опасностям — оно сильно меня занимало.

И это я, надеясь разобраться в тонкостях этой истории, пристал к Чероди с названиями профессий…

Зергей

А я вляпался по самое «не балуй». Случайно, ёлки — но кому интересно, случайно или как.

Во всём Чероди виноват. Потому что он нас научил, мы начали чутка трындеть на чебурашечном языке, а когда начали, нас как бы стесняться перестали, что ли.

Не, они и раньше особо не стеснялись. В смысле, занимались при нас своими делами спокойно. А по-людски стесняться вообще не умеют, ёлки, — но мне и в голову не приходило, что до такой степени. Бесстыжие вконец. И хрен знает, как теперь относиться к этому.

После того, как Чероди встретили, к ним тут началось настоящее нашествие. То на воздушных шарах прилетали, то на других леталках… я даже не знаю, как назвать-то, бляха-муха! Оно не самолёт, точно. Но, похоже, с мотором. Но мотор какой-то чудной, а крылья складываются, да и вообще — не крылья, а парус, вроде, не знаю, этих наших новомодных парапланов. Более быстрее летает, чем ихние воздушные шары, и от ветра, кажется, не так зависимо, хотя, хрен знает, опять же — потому что в пилотах всё равно живут осы. Навигационные осы, как Тёмка говорит. Сверяются с ветром — то есть, надо думать, зависят всё-таки.

Но тут дело в чём: параплан берёт только одного пассажира, а груза — самую малость. Грузы перевозит здоровенная хрень, типа дирижабля. Они на такой херовине зависли над фабрикой-кухней, спустили на тросах сто штук ящиков, козырнули и улетели. И вся эта суета — ради нас. Ради людей, в смысле.

Это Цодинг замутил. Полосатая образина, блин, морда, как у кота; тут тоже есть пара полосатых, но не до такой степени. И выражение, как у кота, кстати: самый дерзкий, ёлки. У него дела были с Нгиланом — и они на пару этот медпункт, где Нгилан нас долечивал и ещё пара местных работала, превратили невесть во что. Это для медпункта на дирижабле привезли оборудование — но ведь какое оборудование, ёлки! Тут уже даже не просто ГМО, тут порнографию какую-то привезли. И понять трудно, и описать трудно, и смотреть противно, блин, а участвовать вообще с души воротит.

Но всё это для нас. Нас изучать.

Лаборатория.

Нет, я чё, я понимаю, лаборатория, там… рентген, то, сё… Или эти… ну как их? Кровь взял — и под микроскоп. Термометры же. Барокамеры. Но не такая же хрень!

Привезли медуз в прозрачных банках. Медуз, блин! — гадость гадская. И от ихнего рассола провели трубочки к какой-то штуковине, типа… не знаю… экрана, что ли, только это не экран. Стоит вертикально доска, примерно полметра на полметра, вся в соплях… ну, не в соплях, но на ощупь как студень. И к ней идут прозрачные трубочки от медуз. Вот что это? Компьютер ГМОшный? Или что?

А блины взять? Вот они — что такое? Блины как блины, пористые, зеленоватые. Толщиной сантиметра в три, диаметром в тарелку. Каждый блин — в отдельной упаковке, надо их стопкой сложить, определённое, видимо, количество. В блины запустили букашек каких-то. Зачем?

Осиные гнёзда — это ясно, это ладно. Пауки как тараканы с клешнями — это тоже ясно. Но остальное-то — зачем?

Я даже Тёмку спрашивал — но и он нифига не понял.

— Я бы, — говорит, — Серёга, на твоём месте не ломал себе голову. Когда ты дома приходил к доктору — хорошо понимал, что и зачем делают в поликлинике? Зачем тебе выписывают определённый препарат, как работают с анализами? Вот видишь, ты и на Земле понимал далеко не всё. А что вид какого-нибудь земного тонометра или микроскопа нам привычнее, чем вид медуз или этих блинов, как ты говоришь — дело стереотипов мышления, ничего больше.

Стереотипы, блин блинский! Развидеть бы теперь это хоть как-нибудь…

Цодинг Нгилана послал, а Нгилан нас позвал в эту лабораторию. А там у них уже толпа собралась, чебурашек пять приезжих и из местных кое-кто: две старых тётки, которые нас ещё в лесу встречали, и напарник Нгилана, седоватый. А в самой лаборатории какая-то муть творится. Медузы в банке переливаются, огоньки от них идут, то голубые, то розовые. На доске этой, сопливой, тоже что-то моргает, побулькивает. Штуковина какая-то выстроена, из трубочек, то ли палочек, то ли чего… а про неё Тёмка сходу сказал:

— А вот это, мне кажется, микроскоп, джентльмены.

И Цвик сказал это слово, «гдинз». Гдинз-лац. Так сказал. А «лац» — значит жизнь.

А «гдинз» — значит делать. Работать, в общем.

Витёк перевёл:

— Биология, пацаны.

И сам первый подошёл. Поговорить с Цодингом. Ну, на чебурашечьем, конечно, еле-еле балакает, но ясно, что хотел объяснить, ёлки. Мол, вы же хотите нас изучать? Так вот, нате, меня и берите.

Динька с Тёмкой даже не мяукнули. Он им слова не дал вставить. Командир, ёлки. Как Тёмка любит говорить, слуга царю, отец солдатам. На себе, типа, эксперимент решил сделать.

Я думал, они будут кровь брать. Осами. А ни хрена, ёлки, у них, наверное, наша кровь уже была. Или Нгилановы осы как-то уже всё рассказали. Или они Нгилану рассказали, а он уже остальным, хрен поймёшь. Но, в общем, кровь им оказалась не нужна.

Они устроили ГМОшный рентген. Ошизденеть.

Раздели Витьку, усадили на этот специальный стул, где хоть зубы рви, хоть что — и достали ещё одну банку с медузами. Те медузы, которых мы с Динькой выгружали, какие-то хвостатые, ёлки, бахрома на них в рассоле развевается, а эти — бесхвостые, круглые, плоские. Типа лепёшки прозрачной, такой полиэтиленовый студень тонким слоем. Только четыре кружка в середине, с монетку, синеватых.

Цодинг полез лапищей в рассол — и выловил оттуда медузу. И — ляп её на Витьку!

А Витёк — трёхэтажным, от неожиданности.

Холодная она же, ёлки. Мокрая.

И Динька ахнул. А Тёмка, вроде, как-то подался вперёд, будто что-то сказать хотел. Но не сказал, не успел.

Потому что Витька под медузой начал исчезать! Таять, блинский-то блин! Сперва сама медуза исчезла, а потом — евонная кожа! До мяса — и видно, как оно там всё…

Я уже собрался начать орать. Ну, ясно: вашу ж мать, вы что с человеком делаете-то? — всё такое… только Витька-то не орал. Охренел — да. Но — по морде видать, что больно ему не было. И кровь оттуда не текла, вообще говоря.

У него только глаза растопырились по пятаку — он на себя смотрел. Себе на бок. И все смотрели. А на боку у него уже мясо потихоньку исчезало. Сосуды виднелись, по которым кровь течёт, ещё какие-то штуки… а под этим всем уже рёбра просвечивали.

Тёма только и выговорил сипло:

— Виктор, ты как?

А Витёк так же сипло и ответил:

— Холодная, паскуда.

А в боку — дыра. Прям дыра. В форме медузы. И уже видно, как под рёбрами сердце вздрыгивается. Жуть. Прямо ком к горлу, ёлки — и блевать тянет.

А мы стоим, как три барана. В шоке, бляха-муха.

Только Цодингу, наверно, было плохо видно, или что — и он эту медузу взял и подвинул. Всего-навсего. Повыше.

И за медузой вся дыра съехала наверх — там постепенно начала исчезать Витькина шкура. А внизу — всё пошло обратно: сперва рёбра, потом мясо, а потом стало кожей затягиваться.

Динька осторо-ожненько палец протянул и потрогал. И выдохнул.

А Тёмка сказал:

— Да, господа, неожиданно. Мощная иллюзия.

— Мощная, — говорю. — Я тут им чуть всю лабораторию не разнёс, ёлки. Так тонну кирпичей, блин, можно отложить.

Только тут заметил, что чебурашки, вроде, удивились. Вроде не ожидали, что мы распсихуемся.

Нгилан говорит чё-то, типа:

— Разве страшно? — и ещё что-то там про посмотреть на то, что внутри.

Я себе по черепу постучал кулаком:

— Понимать надо, док, — говорю. — Мы же не видали таких медуз, ёлки! — а дальше перешёл на ихний. — Я, — пальцем на себя, — думал, что она, — на медузу пальцем, — его ест. Ясно?

Они как расхохочутся.

— Мудачьё, — говорю. — Козлы. Предупреждать надо.

И тётка Видзико меня погладила по морде своей обезьяньей лапкой. Запахла цветочком.

— Зергей, — сказала, жалостливо, вроде, — нельзя так. Ужасно-страшно. Как можно съесть Вигдора живьём? Как можно так думать?

— Кто вас знает, — говорю. По-русски. А потом — на ихнем. — Ценг-ро.

В смысле, «бывает». Или «случается». Сами говорят «ценг-ро», если чего-то такое выходит непредвиденное. Болезнь-ураган, дрянь какая-нибудь.

И вдруг вижу — уже и не смеются. Смотрят на меня. И Цодинг с Витька медузу снял и в банку пустил.

Чего-то удивил я их, ёлки.

Они, главное дело, сразу перехотели нас изучать. Вообще. Пожилой стал банки с медузами закрывать плёнкой, Цодинг потянулся трубки вытаскивать — всё, в общем, кончен бал. И Динька прям чуть не плачет, губы кусает.

Тёмка чего-то заикнулся:

— Наверное, вы не так…

И тут Витёк себе пузо потёр, где от медузы мокрое, встал — и Цодинга так приобнял, за плечики, как они тут друг с другом ходят. И говорит:

— Слышь, док, вы, в натуре, не так поняли. Мы же видим, что вам интересно — так и нам интересно. Мне интересно. А на Серого не смотри, он просто медуз боится. У нас дома медузы… это… с зубами.

Забыл слово «кусаются». И, вроде, Цодинг ухмыльнулся малость, что медузы с зубами.

А Витька — дальше:

— Ты не кипишись. И другим скажи, пусть не дёргаются. Мы просто нервные. У нас это… мир такой, опасный. Там все с зубами. Шуточки у нас глупые: «я тебя съем!» — никто людей не ест, а шуточка осталась… с бывших времён. С этого… с дикости…

Смотрю — слушают. Перестали оборудование сворачивать.

А Витька — ещё:

— Артик, скажи, мы глупо шутим? Эта… как её? — традиция. С древности. Мать младенцу говорит: «я тебя съем!» — ну не собирается же, в натуре! Или… это… что зверь придёт, зубами схватит… Не придёт, просто, ну, это… с дикости. Как это слово, пацаны?

И Тёмка говорит:

— Фольклор эпохи До Книг. Црен нге-зо, — и улыбается. — Да, это так.

Тут Нгилан ухмыльнулся.

— Зергей, — говорит, — это как… — и слово не помню. Но понять — понял: жук, которым достают водяных червей из-под шкуры. — Безвредно-безопасно, — и пахнет детёнышем. Это не понял. То ли намекает, что, мол, безопасно, как младенчик, то ли — что я молокосос.

Только я спорить не стал.

— А я что, — говорю, — я же ничего. Я так… глупые шутки, как Витёк говорит.

Они продолжили. Мы хотели, чтоб они продолжили — и они продолжили. Но всё равно…

Они как напряглись, так и остались. Все. Даже Нгилан.

А что я такого сказал-то? Никогда не знаешь, на что обидятся. Сами, небось, руконожек состола кормят. Или вот — блоху у себя выловят, на другого пересадят. Без штанов ходят. Им можно.

А как что-нибудь скажешь — обижаются на всякую хрень.

А как мы ушли из лаборатории — ещё и наши насели, приспичило им морали читать.

Тёмка выдал:

— Сергей, я тебя очень прошу, думай, что говоришь. А лучше молчи.

— Да чё, неправда, что ли? — говорю. — Нехрен ко мне вязаться! Можно подумать, ты сам не пересрался!

А Витёк:

— Да пшёл ты со своей правдой! Молодец, ёпт, объяснил ушастым, что у нас человека могут заживо сожрать в экспериментальном порядке. Ошизеть, что они теперь о Земле думают. Врубился, нет?

— А что, — говорю, — не правда?

У Витьки аж щека дёрнулась. И он как рявкнет:

— Да конечно правда! Господи, Боже ты мой, как же ушастые жили-то до сих пор без этой правды?! Кишки у нас интересно устроены, понимаешь? И бабы детей носят не снаружи, а внутри — вот обалдеть! И шкура, вот, голая — тем мы от них и отличаемся! И хватит пока! Или ещё что-нибудь расскажем? Что у нас и жрут, и режут, и медуз кормят, и баб насилуют, и атомная бомба, чего там?! Слишком вольно живётся, да, салага? Сбегай, расскажи им, расскажи! Они про твой нож забыли — ты напомни, ты им подробно объясни, что у нас делают такими ножиками, гопник хренов! Пусть нас в клетку запрут, а ключ выкинут!

— Я, вроде, ничего такого… — говорю. Даже растерялся.

И Витёк — зверем:

— Вот и молчи! Заткни хлебало и молчи, пока не спросят, раз не соображаешь ни хрена!

Тёмка говорит:

— Ты впрямь думаешь, что они могут полностью пересмотреть отношение к нам, Витя?

А Витёк только вздохнул и лоб потёр. Типа устал.

— Как нефиг, — говорит. — Как два пальца об асфальт. Так что вы погодите пока с этой… с правдой. Успеете. Мне надо кое с кем перетереть и подумать.

А с кем — не сказал.

Но не с нами и не с Цвиком даже. Просто ушёл и всё.

Трындец, какой независимый и таинственный.

Вигдор

И вся беда — в том, что поговорить, считай, что не с кем.

Вернее, я пораскинул мозгами и решил: можно перетирать только с Артиком. С Калюжным, с мудачиной, разговаривать — только время терять, а Диньке я в этих вопросах не очень верил.

Потому что Динька своему Цвику чересчур доверял. Они плотно так скорешились, всё вместе да вместе. Ягоды ходили собирать в сад, чего-то там помогали на фабрике-кухне. Цвик Диньку учил паука кормить слюной с пальца. А раз человек скорешился с инопланетянином — тут ясно, сложно его заткнуть. Ему захочется потрындеть с приятелем.

Тем более — он совсем лошок, Динька, хоть и талант в своём роде. Развесистый такой, доверчивый.

Я понимаю, что Цвик-то от него недалеко ушёл — но эти два дурака могут ведь и дров наломать. Запросто. Сказали не то, не тому…

Вот ведь, японский бог, как всё вышло-то некстати. А так хорошо вырисовывалось! Я уже надеяться начал, что мы постепенно так научимся говорить как следует и разберёмся помаленьку. Шиш мне, шиш! А надо было думать. Вот из-за таких долбоклюев, как Калюжный, всякая точная техника и взрывается — и падает с неба или на дно идёт.

А Артику верить можно. Артик умный и надёжный. И я его толкнул вечером, когда Серёга с Динькой и Цвик с Чероди уже спать легли. Мол, пойдём, пройдёмся. Воздухом, что ли, подышим.

Не облажался. Артик мигом понял.

И мы с ним вышли и пошли погулять, можно сказать, за околицу.

Частичное новолуние пришло. Большой луны вообще не видать, маленькая — серпиком. Дорожки из литопсов светятся, как будто реклама какая — голубым, а цветы — разноцветным. Как по Москве или по Питеру идёшь, по центру. Красиво. Но у меня просто камень на душе.

Артик рядом шёл, молчал. Думал.

Я ему дал подумать, а потом спросил:

— Ведь не поверили они, а, Тёмка?

Он на меня посмотрел то ли грустно, то ли устало, не поймёшь. И сказал:

— Ты всё сделал правильно, командир, — без стёба, похоже. Серьёзно. — Но поверили они или нет, трудно сказать. В любом случае, Витя, всё, чего мы достигли за это время, сегодня поставлено под сомнение.

— Они ведь думали, что мы вообще безобидные, да? — сказал я. — Поэтому и без санкций? Решили силами учёных обойтись, да? Только Чероди — спецушник, по ходу…

Артик то ли кивнул, то ли так головой мотнул.

— Чероди — очень непрост, безусловно. Спецушник…Не знаю. Не уверен… Но полномочия у него особые. Мне кажется, ещё у Цодинга особые полномочия. Они собирают всю информацию, которую можно собрать здесь, на месте — а Чероди готовит нас к настоящему контакту, со специалистами, обитающими где-то ещё. Это я сумел уловить из разговоров лицин; скорее всего, мы проживём в усадьбе Кэлдзи до конца лета. Во всяком случае, так предполагалось до… до этой истории.

Тогда я сказал:

— Погоди, не части. Тут меня волнует что… Тём, а ты понял, что их ТОЧНО дёрнуло? То, что мы их боимся и не верим толком? Подозреваем? Или они решили, что мы можем учудить что-нибудь?

Артик задумался. Долго молчал, потом заговорил медленно:

— Знаешь, Витя… может, с моей стороны это и наивно, и сентиментально… но мне показалось, что им просто не уложить в голове саму возможность. Им не представить себе, как можно в экспериментальном порядке, как ты говоришь, скормить хищнику разумное и живое существо. Их это ужаснуло. Подход ужаснул.

— Да ладно! — говорю. — Прямо уж, такие белые и пушистые! Ушарики…

— Они нам бескорыстно помогают, — сказал Артик.

И я вдруг сообразил, что злюсь.

— Конечно! Бескорыстно! А изучали?

Артик зыркнул — и тоже зло:

— Когда они поняли, что нам страшно и мы не верим — готовы были свернуть всю программу исследований. Пойми: мы можем сказать, что — не хотим. И от нас отстанут. Будут адаптировать, учить, кормить, лечить — но не станут досаждать экспериментами, которые нас травмируют.

Закончил прямо с ядом. Цианид с клыков капал.

И я почувствовал, как у меня морда кривится.

— Ага. Мы в рай попали. Не надо «ля-ля», Тёмка, я помню, как Лангри взъелся, когда Калюжный…

— Здесь не рай, — отрезал Артик. — Здесь другая этика. Выстроенная на других биологических принципах. Могу поделиться кое-какими соображениями — если успокоишься.

А что мне беспокоиться… спокоен я, чего там! Как позавчерашний утопленник.

— Хорошо. Итак, — и голос у Артика сделался, как по телевизору. — Я пытался расспрашивать Чероди о некоторых понятиях, очевидных для любого землянина. Для любого, подчёркиваю.

— Про секс?

— Не начинай.

— Ну и что очевидно для любого?

— Родина в смысле «страна». Государство. Правительство. Границы. Армия. Полиция. Закон.

Ага, думаю, ты простой такой! Как он тебе объяснит? А Тёмка продолжил:

— Смутный аналог понятия «Родина» у них есть. Скажем, Родина Цвика — этак с заглавной буквы, как принцип — это усадьба Кэлдзи. Осознай. Усадьба Кэлдзи. Не шире.

— Не понял.

У Артика морда сделалась безнадёжная. Я, мол, бреду по колено в идиотах. Но я не стал перебивать, а он начал объяснять, тоном замученной няньки:

— Родина Чероди — дом, где родился Чероди. А всё, что ассоциируется у него с понятием «власть» — это матриархи. Я перепробовал все мыслимые способы объяснить, что такое правительство, правление, государство. Он не понимает. Вообще не понимает, ты это можешь себе представить?

Я честно сказал:

— Нет.

— Именно. И я не могу. Вчера после ужина, когда Динька ушёл с Цвиком, а вы с Калюжным рассматривали сороконожек на стенах, я убился об Чероди, Витя. Расшибся. Я перебрал все способы, он перебрал все слова из своего немалого словарного запаса. Он очень плохо представляет себе, что такое принуждение, Витя. А что такое насилие, похоже, не представляет совсем.

— Так не бывает.

— Не бывает, — кивнул Артик. — У них есть слово «заставить», ты знаешь. Цженг. Я выкрутил все контексты. Цженг ди цор. Заставить… ну, скажем, расти. Применительно, по-моему, к генной инженерии. Заставить литопсы расти дорожкой с помощью биохимического воздействия. Цженг ди цве. Заставить принять — с помощью аргументов — какую-нибудь мысль. В споре. Ченд ор цженг. Обстоятельства заставили. Обстоятельства заставили пойти проверять линию грибного телеграфа в метель. Всё.

— А заставить человека?

— Вот здесь-то и порылась собака, Витя! У них вообще нет такой грамматической формы. То есть… в принципе, сказать можно. Но… как по-русски сказать «задуматься мухами» или «чихнуть слоном». Это фраза без смысла. Человека, видишь ли, заставить нельзя.

— Опа! — ляпнул я. — А почему?

— А как? Он же уйдёт!

У меня челюсть отвисла. Я протормозил аж минуту, может, две.

— Э… куда уйдёт?

— Не знаю, — и я услыхал в Артиковом тоне прямо-таки насмешку. — Мало ли, куда можно уйти.

— Не понял.

— Мне сказал Чероди, — Артик уже улыбался.

— А в чём тогда власть у матриарха? — я вдруг почувствовал, что тоже устал до ужаса.

— Она может «хен» и «хен-кер». Наложить табу. Или вето. На женщин и детей своего рода. На мужчин — не может. Мужчине может только отказать от дома. «Хен-кер» — ты тут табу. Всё.

— Слушай, Артик, — сказал я, — ты издеваешься, да? Хочешь сказать, что тут — полная анархия? Никто никого не заставляет, всем всё можно? Так, по-твоему, да, ёпт?!

Мина у Артика сделалась, я бы сказал, жалостливая.

— Трудно, Витя? Нет, не анархия. Абсолютный порядок. Потому что табу нарушить нельзя.

— Да почему?!

— Потому что это — запах. Биохимический приказ. Попрёшь буром — умрёшь.

Меня впечатлило. Я, оказывается, всё-таки, не ожидал. И сказал:

— Ничего ж себе делишки! Хочешь сказать, кто не подчинится — секир башка?

Артик вздохнул.

— Они не убивают, Витя. Убийство — «хен-кер» с детства, жесточайшее табу. Они об убийстве себе подобного даже помыслить не могут. Ты же видел — намёк вызвал у них шок.

— Взаимоисключающие параграфы — такие взаимоисключающие…

— Ничего подобного. Представь: вот важный объект, который — табу. Он окружён проводами под током, и на них висят таблички «Не прикасаться! Смерть!» Некий злобный и упрямый идиот наплевал на предупреждение и полез. Кто его убил? Автор табличек, конструктор забора — или он сам себе схлопотал премию Дарвина?

У меня в голове появились какие-то проблески.

— «Хен», значит — предупреждение? Лангри…

— Да, Витя. Лангри предупредил Калюжного, что угрозы стальным клинком тут — «хен», табу. Как я понял, «хен» — одновременно и предупреждение, и наказание тому, кто слишком приблизился к запретной территории. Так здесь воспитывают детей. Нарваться на «хен» в полную силу — никто не хочет. И нам, подозреваю, в полную силу его ни разу и не демонстрировали. Это по-настоящему больно.

Логично, что. И, пожалуй, понятно. Только уж очень не по-нашему.

— И что, старуха может что угодно объявить табу? А если бабка из ума выжила?

Артик пожал плечами.

— Наверное, что угодно. А может, тут тоже есть какие-то ограничения. И у матриарха, по-моему, есть что-то вроде свиты. Совет. Всегда женщины.

— Ни хрена ж себе! Выходит, у мужиков вообще права голоса нет? Хороши порядки…

Артик задумался. Стоял, трогал босой ногой литопсы, чтобы свечение мигало… потом сказал:

— Мне кажется, что права у мужчин есть. Но я ещё не понял, как эти права реализуются. У них тут совсем другие отношения — и к клану, и к имуществу, и друг к другу. Табу — это сравнительно просто. А вот прочее — это довольно сложно. Но на биохимии завязано буквально всё: и отношения между детьми и родителями, и отношения между пришлыми и местными. И секс. И те дела, которые они совместно ведут. Иерархия тоже определяется по запаху… Но я не знаю, не понимаю, как. Может, потом пойму. Пойдём спать, Вить?

Я тут возражать не стал. Но кое-что запланировал.

Мне хотелось поговорить с чебурашкой.

Но Цвик в принципе не подходил. Я уже себе составил мнение: Цвик — мелкий гвоздик, салага. Типа духа. Он жизни ещё не видел. Потому что их пацаны в совершеннолетие уходят, потом как-то себе мыкаются, устраиваются — и в конце концов остаются жить в какой-нибудь другой усадьбе. Важно, чтобы там не было родни среди девиц, за этим у них матриархи следят — ну, среди парней может быть родич, это неважно.

Но я это к чему.

Цвик ещё дома сидит. А, значит, опыт у него нулевой. Может, потому он и тютя такая — жизни не нюхал. «Хен» ведь тоже «хену» рознь: никто своей родной деточке настоящий «хен» показывать не будет, потому что настоящий — как хук в челюсть, а ребёнку в худшем случае прилетит поджопник.

А из нас, между прочим, «хен» сделали не только Калюжному. Я вспомнил, как Нгилан сделал Артику, когда Артик хотел пришлёпнуть осу. Но там был совсем другой коленкор. Я даже и не понял, насколько это серьёзно. Это был даже не поджопник, а так… ну, скажем, рявкнули. Не больше.

Что это доказывает? Что они разбирают, кому влепить со всей дури, а кого пожалеть, только предупредить. И деток наверняка с размаху не бьют, жалеют.

Другое дело — чужого. Пришёл в чужой монастырь, там, может, и «хен» по другим поводам… И я ещё подумал, как провентилировать всю эту байду с Родиной. У них что, стран нет? И границ нет? А что, так можно?

Ну да ладно. Не об этом речь пока что.

Мне надо было поговорить с Лангри. Вот что.

Лангри шарил во многих вещах — и он был пришлый. И, я так замечаю, не особо-то и боялся вмазать кому-нибудь от души — никаких тебе политкорректностей и деликатностей. То есть, наш человек, без притворства.

На следующий день я с утра пошёл Лангри искать. Боялся, что он смотался в лес, с телефонистами — но нашёл в саду. И тормознул.

— Приветик, Лангри. Есть разговор, — всё простые слова.

Он меня нюхнул в нос, как у них тут положено по вежливости — и мазнул запахом «тепло и хорошо». И остановился в пределах запаха.

— Ну так вот, — говорю. — Скажи мне, будь добр, вот что: «хен-кер» соблюдают все всегда? Вообще, в принципе, без исключений? Везде?

Он себе кончик носа облизнул, как пёс. И ухмыльнулся:

— Люди — не цветки-розанчики, — ну, я так понял, если по схеме «слово-запах». — Всё пахнет по-разному. И все.

— Но если нарушишь — окочуришься?

Он фыркнул. Имел такую манеру — не по-кошачьи, а по-собачьи фыркнул. И сказал:

— Можно уйти.

Ага, думаю себе.

— Я понял уже, понял. Но — куда?

Он ответил уклончиво:

— Смотря что «хен-кер».

— А не одно везде?

Не ответил, но всем телом и запахом изобразил «нет».

— А что бывает? — говорю. — Перечислить можешь?

И он смерил меня взглядом. Испытывающе.

— Могу. Не поймёшь.

— Попробуй.

— Долго. Главное — вот, — и, чтоб мне сгореть, выдал то самое, самое то! Железо-кровь-кишки. Наверное, что-то ещё, но я не понял, там были нюансы. А суть — смерть. Вот что. Насильственная смерть. Убийство. Или даже не смерть, но рана, боль, насилие — всё вот это вот.

— И куда можно уйти? — спрашиваю тогда. — Если вот так?

Он промолчал, только изобразил. Характерный такой запах. Могила.

— Без вариантов? — уточнил я. — Только кирдык?

— С вариантами, — сказал он явно нехотя. — Можно жить одному. В глуши, где нет людей. Близко не подпустит никто.

— Ну ладно, — сказал я. — Допустим. Понял. А ещё что «хен-кер»?

Он опять фыркнул. И сказал:

— Спроси Чероди. Мне не объяснить. Спроси завтра, на празднике.

Ново дело. И я спросил, не Чероди, его:

— А что празднуем?

Тогда Лангри сунул мне ладонь под самый нос, с запахом «младенчик» и ухмыльнулся весело:

— Ребёнка Чероди. Родит Нганизо. Придёшь?

Я офигел и кивнул. И Лангри ушёл с видом абсолютно исполненного долга, а я остался стоять с отвешенным хлебалом.

Он так круто заложил, что я даже забыл про «хен-кер».

Нет, ну они простые такие! Нганизо я, положим, не помнил в лицо… в мордочку. Но Чероди приехал, вроде, меньше месяца назад! И уже.

Говорят, скоро кошки родятся — ни фига! Скоро родятся чебурашки! И если у меня были какие-то проблески насчёт их семейных дел — то все они совсем накрылись медным тазом.

Вроде Чероди не собирался оставаться тут жить.

Я что-то не заметил, чтобы он особо крутил с кем-нибудь любовь.

Никаких там свадеб-несвадеб за это время точно не было. Нет, девицы вокруг него вились, ночевать он чаще уходил куда-то, чем оставался в нашем гетто для сексуально негодных — но когда успел, я всё равно не понял. И сам факт…

И тут в сад прискакал Динька с довольной мордой. И с разбегу высказался:

— Вить, а я тебя ищу везде! Знаешь, Нганизо завтра собирается рожать, будет праздник — и мы все приглашены. В общем, нас звали прям присутствовать при родах. Артик сказал — это веха.

— Итить-колотить, — говорю. — Веха… Ладно.

Пойду, конечно. Куда я денусь. Но — вот никогда не мечтал смотреть на все эти роды и прочий мрак. Праздник нашли. Младенец — это хорошо, кто спорит, но, японский-то бог, роды им что, театр?

Только, как говорится, пригорюнился заяц, да делать нечего.

Дзениз

Конечно, Цвик пришёл ко мне разговаривать! Ещё бы он не пришёл…

А я именно тогда и задумался, как мы за это время изменились. И даже не заметили — я бы и сам не заметил, если бы разговор не зашёл.

Вот посмотреть на нас… Форму целиком носит только Калюжный, да и тот по дому ходит босиком, потому что по мху, который на полу растёт, приятно босиком ходить. Остальные — в чём попало: мы с Артиком — в лицинских пончо, Витя — в шёлковой распашонке, трусах и гетрах, которые на нём выросли. И босые. И волосы у нас начали отрастать. Совсем мы на испытателей не похожи, а на солдат — и тем более. Но это — внешнее.

А внутреннее — мы как-то успокоились, что ли. Даже Серёга, в общем и целом, успокоился. Грызться мы перестали, орать друг на друга, раздражаться… То ли тут такой воздух, то ли лицин на нас так действуют.

Воздух, кстати, действительно прекрасный. Лето в разгаре; о чём я жалею — так это что купаться нельзя. А купаться тут нельзя категорически: в воде ци-гзонг живут, твари, которые личинок откладывают под кожу. Местные, если уж очень надо идти по воде без защиты, выделяют секрет, который тварей отпугивает — а мы ничего выделить не можем. И Серёге ещё повезло, что тварь рано захватили. Нгилан объяснял, как бывает, если не лечить сразу — и заражение крови может получиться, и язва, которая будет очень долго заживать, и ещё хуже. А лицин не купаются, они после воды очень зябнут, даже заболеть могут, поэтому им активная борьба с этим гадством ни к чему. И мы приспособились, когда стояла жара, набирать воды в таз, из водосбора, и в саду обливались — лицинская детвора прямо визжала от восторга, но не участвовала.

Из-за этого у биологов разделились мнения насчёт нас.

Цодинг считает, что мы — околоводный вид. Прибрежный. Спрашивал, не питаемся ли рыбой, и когда узнал, что питаемся, очень радовался, потому что свою теорию подтвердил. А Дченз, его научный оппонент, пожилой, уже седоватый по всему носу, и на голове, на гриве есть седые пряди, считает, что не похожи мы на водный вид, даже на околоводный — не очень, хоть рыбу и едим, и носы у нас какие-то особенные. Он думает, мы — вид подземный. Типа голых кротов. Он узнал у Артика, что наши предки жили в пещерах, и сильно впечатлился, потому что лицинские предки никогда в пещерах не жили.

Но больше всего их интересует, как у нас получаются дети. Мы — не сумчатые; в здешнем мире тоже есть не сумчатые животные, но они ходят на четырёх лапах, и с родами там как-то совсем иначе устроено, легче. У местных учёных, как я понял, была такая гипотеза, что разумное прямоходящее существо может быть только сумчатым.

Цодинг меня спрашивал про роды, но я ему ничего не смог объяснить. Артика они потом тоже спрашивали, но и он оказался в этом вопросе совсем не специалистом. И лицин всё никак не могли взять в толк: мы что ж, доживдо наших лет, никогда не видали, как рожают наши женщины, что ли?

А мы им никак не могли объяснить, что кто бы нас пустил смотреть, вообще-то?

А они смотрят, ушами шевелят — и никак не понимают, почему. Ну что такого-то? Дело-то житейское. У вас же мамы-сёстры были? Ну?

Чтобы объяснить, надо очень много слов. Мы ещё не знали столько.

И ещё Серёга им сказал про медузу. Цвик тоже там крутился, он повсюду ходит с нами — собственно, со мной — и Цвик меня потом спросил:

— В вашем мире — ужасно?

У нас с ним уже очень особые отношения получились, это точно. Мы друг друга теперь звали «цзитинг-до», «сводный брат»… ну, я не знаю, как объяснить! С людьми иначе. Люди друг к другу принюхиваются гораздо дольше. Я думаю, что лицин могут как-то донюхаться до сути, быстрее — или запахом вообще врать нельзя, или труднее соврать. В общем… да что говорить! Если я брал в руки его любимого паука, как котёнка! Прошёл месяц — и я брал громадного ядовитого паука в руки и давал ему каплю слюны с пальца!

Правда, не уверен, что рискнул бы взять не Цвикова, а какого-нибудь чужого, незнакомого паука, или, скажем, постороннего. Но в данном конкретном случае — страха у меня не было совсем. Я держал паука, а Цвик его гладил пальцем по спине и мне объяснял, какой паук чудесный. И, кстати, да. Чудесный. Пушистый — и глаза, как глянцевые бусинки.

Ему брат подарил. Ушедший. Ну всё ведь ясно…

В общем, отношения между нами вышли очень доверительные. И поэтому он заговорил на крыше фабрики-кухни, где никого не было, и спросил у меня, а не у всех — потому что ужасно тактичный и не знал, как остальные отреагируют.

А про меня знал, что я ему скажу правду.

Я правду и сказал:

— Я не знаю. Мы привыкли.

— Люди смотрели, как человека ест хищник, и не пришли на помощь. И даже сами выпустили хищника. Так может быть?

И вид у него был напряжённый. Он о дико ужасных вещах говорил. Тяжело показалось согласиться, но — что поделаешь!

— Бывало, — сказал я. — Бывало и хуже.

— Как — хуже? — и уши нацелил вместе с усами, а в глазах зрачки расширились.

Я не смог ему сказать, как — «хуже». Но я придумал, как это немного смягчить — для него и для себя.

— Слушай, Цвик, — сказал я, — давай, ты расскажешь самую ужасную историю, какую знаешь. А потом я расскажу самую ужасную историю. Ладно?

Цвик как-то нахохлился, взъерошился… но моргнулсогласно.

— Останови, если не поймёшь слово.

— А ты говори медленно, — сказал я, и Цвик согласился.

Получилось, что он первый с кем-то из нас заговорил о таких вещах. О том, что мы в их мире ещё не видели и видеть не могли.

— Это было давно, — сказал Цвик, ероша шерсть на руках. — Но не До Книг. Вы выучили названия чисел? Давно — двести лет или немного больше. Там остались развалины. Лес никак не хочет их поглотить. Место — цанджач.

— Что?

— Это делает ненависть. Помнишь это слово?

— Да.

— Тот, кто ненавидит, может цанджач. Это когда хен-кер — весь клан и вся земля вокруг. Для большинства живых существ.

— Проклятие? — сказал я по-русски. — Не повторяй, ты не выговоришь. Это ужас, правда. А за чтоих — это… цанджач?

Цвик начал рассказывать очень медленно — выбирал слова, которые я смогу понять. Иногда дорисовывал смысл запахом, как картинкой. Я расшифровывал эту историю, может, час, а может, и больше — но, в конце концов, понял примерно так.

Лет двести или больше тому назад из-за какого-то природного катаклизма случился голод. Я думаю, это была засуха, потому что запах был — сена и дыма, но по-любому — горели леса, где все лицин и живут. У них пропали их, наверное, посевы и сады… я не видел полей, но это сейчас, а тогда, может, и были поля… ну, в общем, у них стало очень худо с едой.

И они занимались поиском средства от этого бедствия. Тут я не очень понял, но, по-моему, все генные инженеры включились в работу, пытались найти, может, суррогат еды, а может, вывести что-нибудь, что быстро размножается. Но из-за природной катастрофы это было тяжело сделать.

Я понял так, что женщины и дети в кланах жили запасами — ну, у богатых кланов были запасы. Кланам победнее и поменьше приходилось туго. Цвик сказал, что женщины перестали рожать. Тут я не понял: как будто, «остановили развитие жизни внутри» — это надо будет потом прояснить. Мера отчаянная — но не так уж она сильно и помогла, я думаю.

А странствующим мужчинам, «семени мира», оказалось просто совсем фигово: у них-то не было никаких запасов, и молодые ребята, по возрасту не очень крутые профессионалы, да если ещё и без набора особо ценных генов — оказались никому особо не нужны.

Обычно, как я понимаю, только самый последний неудачник не сможет прокормить себя в мире лицин, который — сплошной лес, только кое-где переходит то в степь, то в горы, то в джунгли. Их дети учатся общаться с миром, как только выбираются из маминой сумки. К тому же любой клан готов придти на помощь бродяге: тот может сделать для клана что-нибудь хорошее — а клан за это накормит, напоит и даст семена одежды. И это даже в том случае, если гены конкретного бродяги клану не нужны.

Но в то время — Цвик назвал его «год пепла», если я правильно разобрал и слово, и запах — с запасами у всех было плоховато, к тому же никто не знал точно, как долго это бедствие продлится. И получилось, что каждый матриарх вместе со своим кланом должен был сделать выбор: либо сохранить всё для своих, либо делиться с пришлыми, настоящей пользы от которых может и не быть.

В общем, в тот год вышел момент истины: все узнали, какой клан чего стоит.

Так вот, на север от Светлого леса, который тогда ещё принадлежал не Кэлдзи, а кому-то другому, жил очень богатый клан, как я понял, специализирующийся на генной инженерии. И они в тот год разработали какой-то особый сорт растений, то ли суперкалорийный, то ли суперурожайный — в общем, не бедствовали. Но матриарх об этом не особо распространялась. Дело в том, что сорт был как-то хитро завязан именно на этом месте, то ли на почве, то ли ещё на чём, в общем, вряд ли мог бы расти где-то ещё — и члены клана решили, что вместо того, чтобы совершенствовать семена, соседи будут требовать у них долю урожая. Объедать их, короче..

И они благоденствовали потихоньку и молчали. А бродяг, которые время от времени добирались до них через обгоревший лес и дымящие торфяники, разворачивали — мол, самим жрать нечего.

А бродяги видели, конечно, что клан не голодает — но такая уж у них, у лицин, местная гордость: они не навязываются. Ничего хорошего они, правда, не думали, и это как-то сказывалось на обстановке, я не понял, как — но это было ещё не «цанджач», а просто вроде надписи «жлобы», которую кто-то накарябал на асфальте у ворот шикарного особняка.

Но в один прекрасный день к ним пришёл больной парень, очень молодой и, как тут говорят, друг народа. В смысле — маленького народца, ос. Вообще-то тут считается, что такое товарищество с осами — штука очень ценная, и свойство ценное, и гены ценные — но не в данном конкретном случае. Во-первых, парень был пилот, а пилоты тем генетикам ни на что не сдались. Во-вторых, он, наверное, попал в лесной пожар, обжёгся сам и потерял половину своего роя — в общем, ни с какой стороны не был для клана ценным.

В другое время его, конечно, приняли бы хоть для того, чтобы оказать помощь. Ради доброй славы. Но в данном конкретном случае генетики решили, что надо заботиться не о репутации, а о собственном благополучии — репутация, мол, дело наживное. Но, по-любому, все их мысли только вокруг этого всего и крутились — вокруг того, что скажет княгиня Марья Алексевна, вокруг имущества, вокруг того, нужен или не нужен клану пилот — а на самого бродягу им было плевать, по большому счёту.

«От него несло болью и бедой, — сказал Цвик, — а обонять эту вонь в своём ухоженном и тщательно оберегаемом саду они не хотели». И они его развернули. Сказали, что рядом — ну, часах в восьми пути, не больше — есть ещё одна усадьба, а там хорошие медики, а у них — так себе. И выставили. И в суматохе обсуждений и самооправданий даже не вспомнили, что ни кусочка еды ему не дали, выставили так.

Натурально, он не стал упрашивать. Потому что друзья народа тут — аристократия, и к другим, и к себе относятся особым образом. И унижаться он не мог себе позволить. Шёл прочь, пока не добрался до границы их владений, а там лёг и понял, что больше не поднимется.

И тогда они с маткой его роя и сделали «цанджач». А потом он умер.

А осы, которые на нём жили, сделали с его телом «дзингорг».

Я спросил, что это — и Цвик сказал, что это делают те самые осы, которые народ, со своими умершими друзьями-людьми, отчего тело превращается в статую. Такие статуи — под Деревом, мужчины, отдавшие свои гены, разум и любовь клану, предки, в общем. Объект любви и преклонения.

Типа мумий. А мы все видели их «дзингорги» — и нам в голову не приходило что-то такое.

Но не было времени размышлять, потому что Цвик продолжал.

Потом жители усадьбы, конечно, учуяли весь этот кошмар — этот «дзингорг» и запах его нестерпимой обиды, боли, предсмертной тоски, ненависти — только сделать уже ничего было нельзя. Как бы… ну… весь лес уже знал. Потому что «цанджач» впитался в почву, травой пророс, муравьи-осы его разнесли. Проклятое место, как оно есть.

И всё. Больше к ним никто никогда не пришёл. И их парни, от которых несло «цанджачем», так и остались неприкаянными, как этот несчастный бродяга. А дороги к усадьбе заросли травой, и их женщинам стало не от кого рожать детей, кроме своих братьев, что «хен-кер», зло-беда. И они жили сами по себе — все остальные смотрели как будто насквозь. Даже уже после того, как жизнь начала налаживаться, никто к ним не пришёл, никто у них ничего не взял, никто ничего не дал.

Цвик сказал, что они ещё довольно долго жили совсем одни, а потом растворились в лесу. И что он сам видел «дзингорг» этого парня и заросшие развалины — и место там жуткое, как страшный сон.

— Наверное, — сказал он, — бывали истории и пострашнее. Но о них узнаёшь из книг или из гриборадио. А эта… — и поёжился. И у него снова встала дыбом шёрстка на руках.

А я сидел рядом и совершенно не знал, что сказать. Просто слова с языка не шли.

Тогда Цвик меня ткнул в щёку носом и сказал:

— Тебе плохо? Ты слишком хорошо это себе представляешь, да? И теперь думаешь о нас…разное… а бывало и хуже. Во времена До Книг, да и не только, если честно…

Тон у него был отчаянный, даже глаза повлажнели. Врать мне он не хотел, но — он ведь искренне думал, что лицин теперь представляются мне какими-то жестокими чудовищами. Совершенно нестерпимо.

Я от стыда чуть не помер.

И мне всё равно пришлось говорить.

— Знаешь, Цвик, — сказал я, собравшись с духом, — я не могу тебе рассказать самую страшную историю. Потому что тебе будет ужасно плохо, совсем плохо. Я всё понял.

Он на меня взглянул больными глазами — и я его погладил по голове, как у них принято.

— Понимаешь, Цвик, — продолжил я через «не хочу», — если бы у нас кто-нибудь умел делать «цанджач», то я бы раньше жил в доме, где «цанджач-цанджач». И кроме меня, там ещё жило много народу — и никого это не заботило.

Он шевельнул ухом:

— Шутишь?

— У вас — осы, — сказал я. — Вы выделяете биохимию эту… как клеймо… А мы — мы просто… У нас в доме было пять этажей, четыре входа. Жило много семей — у нас семьи маленькие, так семей сто там жило… И там бывали такие штуки, как ты рассказал. И хуже. И никого это особо не тронуло.

Цвик чуть-чуть улыбнулся:

— Так не бывает.

— Это у вас не бывает, — сказал я. — Но — ты знай, откуда мы сюда пришли. У нас на соседней лестнице года три назад муж жену убил по пьяни. Ножом. Соседи говорили потом — ударил её больше двадцати раз. Она вырывалась, выбегала из квартиры на лестницу, кричала, говорят, на помощь звала — но ей никто не помог толком. Полицию кто-то вызвал, потому что им спать мешали. А они поздно приехали — она была уже мёртвая.

Цвик сказал шёпотом:

— Дзин, я половину слов не понимаю, — но, судя по лицу, ему хватило тех, которые он понял.

Мне надо было заткнуться, но меня понесло.

— А той зимой во дворе алкаш замёрз. И никто даже не удивился особенно. Просто утром приехала труповозка, подобрала — и всё. А в высотке напротив какой-то парень с крыши сбросился — или сбросили его. Разбился вдребезги. В девяностые у нас во дворе у братков разборки были, так они по машине дали очередь из автомата — всех в мясо там… Двор — «цанджач» целиком, понимаешь?

Цвик смотрел на меня во все глаза и всё повторял тихонько:

— Нет, Дзин, нет, я не знаю все эти слова. Я не понимаю, — ну, а я-то понимал хорошо: у него просто не укладывалось между ушей.

Ему было никак не составить правдоподобную картину из этого бреда. Тогда я сказал попросту:

— Пока я жил в том доме, в доме и вокруг убили человек пять. И ещё, может, столько же умерли сами по себе, но нехорошо. У вас ведь не пьют…

Цвик удивился:

— Почему? Пьют…

— Спирт не пьют. Чтоб окосеть… чтоб весело стало, ну… — и я ему скорчил пьяную морду. — Чтобы — вот так.

Он здорово меня удивил — похоже, понял.

— Вот так — лгин-го, весело и глупо. Скорпионы, красные сороконожки… — и я видел, как ему отвратительно. Как законченный синячина отвратителен породистому трезвеннику. Но Цвик понял, это было удивительно и, пожалуй, грустно.

— К сороконожкам можно так привыкнуть, чтобы ошалеть до полной дури? — спросил я, и Цвик грустно согласился.

— Значит, ты понимаешь про алкашей?

— «Алгаж» — это тот, кто привык к сороконожкам или скорпионам? Потерял «я»?

— Да.

— Им тяжело помочь. Они умирают. Это неверный выбор.

— Но среди Кэлдзи таких нет?

— В хорошем доме таких быть не может. Это — порченые гены.

— Значит, у вас алкаш тоже может замёрзнуть на улице? — сказал я. Не порадовало, но… я же — человек, мне уже было стыдно до острой боли где-то под рёбрами, стыдно за людей. А раз у лицин тоже попадались такие фрукты — можно было не стыдиться хотя бы этого.

А Цвик печально шевельнул ушами и утвердительно моргнул. У них веки демонстративно опустить-поднять — как у нас кивок. Я увидел, что он этим тоже не гордится.

И ещё я понял, что мир лицин — тоже не эдем, а они — не ангелы ушастые. Мне даже стало на секундочку полегче — пока я не вспомнил про войны.

Цвик в это время тоже что-то обдумывал. И спросил, ужасно смущаясь — от него пахло младенцем и цветочным мёдом, «я — неопытный птенец или весенний цветок, не сердись, если ужасно ошибусь»:

— Дзин, а Зергей кого-нибудь убивал? В вашем мире?

Я аж задохнулся.

— Нет, конечно! Что ты!.. а, ты про нож? Нет, не убивал, конечно. Он… ну, как тебе сказать… он пугает. Делает вид, что может и убить. Чтобы те, кто вправду может, к нему не цеплялись. Как-то так.

Цвик расслабился, и очень заметно: у него даже усы больше не нацеливались вперёд, а распустились в стороны. Я его успокоил.

— В вашем мире бывают такие тяжёлые конфликты… — сказал Цвик медленно, будто пытался что-то обдумать или представить себе. — Убить — не «хен-кер»…

— Вообще-то, убить — «хен-кер», — сказал я. — Но… как бы… ну… у нас же нельзя наложить биохимическое табу. А словами многим и не объяснишь.

— Есть такие глупые? — удивился Цвик. — Или такие злые? Или чарг… не чуют чужую боль? Тупые? Каменные, деревянные, как те генетики, которые «цанджач»?

Но тут мне пришла в голову ещё одна мысль.

— Цвик, — сказал я, — а вот если… Ну, вот Кэлдзи принадлежит эта земля, да? Сад. Лес вокруг. А если она кому-нибудь другому понравится, и её захотят отобрать? Ну, какие-нибудь бродяги соберутся вместе и решат…

Цвик удивился до глубины души:

— Это же «хен-кер»! Есть «до-рди», защита. Её ставят «гзинз-рди», как Лангри. А все… — наверное, он сказал «разрешения» или «пароли», — всегда у матриарха. Ты думаешь, может прийти кто-то злой? Кто может забрать чужое без спроса — вор?

Ему это было даже смешно. Думая о том, как забавно, что я простых вещей не понимаю, Цвик немного развеселился, а я чувствовал себя виноватым, что сейчас снова его огорчу. Но хотел договорить.

— Понимаешь, — сказал я, — у нас защиты нет.

И умница-Цвик сразу всё понял. Ему даже не потребовалось объяснять. Но радости ему эта мысль не прибавила.

— Я догадался, зачем Зергей носит этот нож, — сказал он. — И зачем он ходил с дубиной. Вы можете только драться, да? Если кто-то нарушает табу, вы ничего не можете сделать, только бить его. Палкой. Или ножом. Чтобы остановить.

— Да, братишка, — сказал я. — И вот представь: какой-нибудь клан живёт бедно, а твой — богато. И те, кто бедно, думают: надо пойти к этим жирным и всё у них забрать. И идут толпой. И можно только драться. Не хочешь, чтобы твоих сестрёнок и маму убили и всё отобрали — надо пришлых убить.

Цвик поднял страдающие, но понимающие и даже сочувствующие глаза.

— Ты ходил?

— Ты почти угадал, — сказал я. — Меня уже начали учить. Нас всех уже начали. Ну это… отбиваться, если кто придёт. Или пойти с нашей толпой. Мне это не нравилось и Артику не нравилось, но нельзя у нас отказываться, «хен».

И Цвик сделал радостный вывод:

— Так вы сбежали! А я так и думал.

— Почти, — сказал я. — Почти что сбежали.

Я чувствовал себя таким уставшим, будто целый день грузил кирпичи. По-моему, Цвик тоже устал, но старался не подать виду.

Цвик ткнул меня носом в нос. Улыбнулся:

— Ты пахнешь мыслями. Грустными мыслями. Хочу, чтобы стало веселее — завтра праздник. Нганизо родит ребёнка Чероди, это славно, да? Будем радоваться, Дзин — и делать что-нибудь хорошее.

— Насчёт хорошего — пойдём в сад? — предложил я. — Может, надо кому-нибудь помочь?

Цвик сделал запах «хорошо», и мы вместе пошли вниз. У меня на душе стало чуть-чуть легче. Мне не надо было рассказывать, как на самом деле выглядит война. Цвик как-то представил её себе — и ладно. Пусть так — в общих чертах.

Иначе — как объяснить, что у нас вся планета могла бы быть «цанджач», если бы мы умели так вот биохимически проклинать? По части ненависти лицин до нас, землян, явно далеко.

Я шёл рядом с Цвиком и не знал, завидовать лицин с их хитрой системой или радоваться, что у нас нет этого встроенного биохимического оружия. Потому что, подозреваю, у любой тётки в автобусе, у любого гопаря с похмелья — хватило бы ненависти к соседям по планете на целый «цанджач», запросто.

А та ненависть, которую наши СМИ поливают бензином, как костёр, — ненависть, вспыхивающая перед войнами, делёжка территорий, выяснение, кто прав, всякий нацизм и прочая дрянь, — просто сожгла бы весь наш мир к чёртовой матери. И всё.

День был очень тёплый, солнце светило — но мне было зябко от этих мыслей.

Арди

Я беседовал с Чероди о политике. И о дипломатии. Масштаб поражал воображение.

Я догадывался, но не мог себе представить до конца: нити грибницы, соединяющие поселения лицин, сплетались в глобальную информационную сеть, в живой Интернет, через который шли новости — и через который договаривались друг с другом кланы профессионалов.

Грибница соединяла жителей целого континента. Между четырьмя материками мира лицин держали связь иначе, но с имеющимся словарным запасом ни Чероди не был способен это объяснить, ни я — понять. Транспортное сообщение оказалось исключительно воздушным — лицин не доверяли кораблям и боялись их, как вообще боялись воды, зато воздух был для многих желанной и любимой стихией. Мы довольно часто видели серебряные и пёстрые аэростаты и золотистые дирижабли, даже с земли огромные, неторопливо проплывающие над землями Кэлдзи в неведомые дальние края.

Грибная связь имела много каналов. По одному каналу шло общее вещание, которое транслировали кланы, специализирующиеся на собирании новостей. По другим отправлялись сообщения коллегам, личные письма и просьбы о помощи. Торговых директорий в грибной сети не было — местные торговые сделки традиционно совершались при личных контактах.

Я выяснил, что политика в представлении Чероди — это умение договариваться с кланами других специализаций о сложных совместных делах. Дипломатия — способность составлять долгосрочные генетические прогнозы и культивировать генофонд клана, отбирая самых лучших юношей и мужчин. И политика, и дипломатия представлялись ему делом сугубо женским, требующим дружелюбия, эмпатии и материнской просветлённости. Мужик, боец и пахарь, с точки зрения лицин, должен был заниматься более рискованными вещами: ставить опасные эксперименты, осваивать новые земли, переносить гены родного клана на другой конец земли. Творчество лицин в отдельное понятие не выделяли; им казалось, что творчество — это самое естественное состояние любого живого существа.

Лицин, видите ли, всегда было не слишком много. Они жёстко контролируют рождаемость, чтобы… как бы это перевести? Скажем, чтобы не обременять собой сверх меры окружающий живой мир. Мир лицин и остальной мир должны пребывать в незыблемом равновесии. На определённой территории должно жить столько обитателей, сколько территория может прокормить — и, соответственно, сколько требуется, чтобы поддерживать территорию в порядке. Больше — это плохо. Поэтому никаких трудовых порывов громадными трудящимися массами: лицин всю свою историю думали, как сделать нечто максимально эффективно и минимальными силами.

Я расшифровывал реплики Чероди и думал не о лицин, а о нас. О наших взлётах, требующих гор трупов и морей крови. О цивилизации, вылепленной войнами. И о том, что бы стали делать мои соотечественники, имей они встроенное в тело универсальное химическое оружие, плюс инструмент для преобразования всего живого, плюс намертво вмонтированный в мозг моральный кодекс творца…

И наблюдательный Чероди быстро понял, что я отвлёкся. Он сделал вид, что сейчас дотронется до моего носа пальцем с запахом «улыбнись», похожим на слабый аромат яблочного мусса. Не дотронулся — это было бы грубо с их точки зрения.

— Ты сравниваешь? — спросил он.

— Ты догадался? — удивился я.

— Это просто, — сказал Чероди. — И я сравниваю.

После того, как Калюжный открыл лицин глаза на то, что мы можем заподозрить их в желании убить кого-нибудь из нас, а Динька имел срывающую все покровы беседу с Цвиком, в этом «сравниваю» я не усмотрел ничего удивительного.

— Не в нашу пользу… — сорвалось у меня.

Запах Чероди потёк, меняясь от «невозможно» к «поражён» — и дальше, в аромат, который можно обозначить, как «смешная ошибка».

— Вы — парадоксальное совершенство, — сказал Чероди вслух и подкрепил слова запахом. «Совершенство» — безошибочно: ландыш и молодая женщина. «Парадокс» — сладковатый насекомый запах, который я не могу определить и назвать.

— Ты шутишь, — сказал я. Не спросил. Я не мог представить себе контекст, в котором эти слова не звучали бы шуткой.

Чероди возразил краткой фразой, построенной как «наше вот это — таково, а ваше — таково», но уловить суть мне не удалось, и я снова принялся разгадывать ароматический ребус. Иногда в такие моменты я зверски завидовал парням, ограничивающимся в беседах простыми и конкретными словами, именами вещественного мира — им удавалось договориться легче. Я, общаясь с лицин, вечно увязал в отвлечённостях — хоть, подозреваю, эта затянувшаяся угадайка и позволяла лучше узнать и их язык, и их мировоззрение.

Чероди давно понял, что я пытаюсь докопаться до сути. Наши диалоги, переходившие то в его ароматические шоу, то в обоюдные кукольные представления, порой продолжались часами. Меня восхищали его терпение и изобретательность… впрочем, я уже успел узнать, что Чероди, как сказали бы на Земле, педагог-дефектолог, из клана, специализирующегося на обучении речи детей с физическими недостатками. Лично он работал с теми малышами, у которых либо плохо с обонянием, либо недоразвиты ароматические железы — заболевание, очевидно, встречалось не чаще врождённой слепоты у людей Земли, но случалось. Он имел, как я понял, большой опыт, обучив говорить множество больных малышей — и я привык думать, что Чероди в душе считает нас своими дефективными воспитанниками.

Но, похоже, я ошибся.

Через полчаса мучений я расшифровал его хлёсткий афоризм: «Наша цивилизация строится на поведении, а ваша — на поступках». Чероди вывел его из нашей доброй воли, которая заставляет нас вести себя дружелюбно вопреки внушающим страх и злобу бессознательным инстинктам нашего вида.

— То, что лицин делают, не задумываясь, для землян — тяжёлый выбор, — сказал он. — И меня восхищает цивилизация существ, разумных и дружелюбных вопреки собственной природе.

— Мы примитивны и тщеславны, — сказал я по-русски и тут же попытался перевести. — Хочу сказать: очень просты и любим похвалу сверх всякой меры. И дружелюбны не всегда.

— Все любят похвалу, даже насекомые, — весело возразил Чероди. — И полагаю, что вы сложнее, чем ты говоришь. И мы тоже дружелюбны не всегда. У нас много общего.

Пока я пытался это осознать, Чероди заговорил о женщинах. Похвастался:

— Радзико очень меня обрадовала: она сочла мои гены полезными для клана Кэлдзи. Моя работа не позволяет мне остаться здесь надолго, но я оставлю тут ребёнка. Его родит Нганизо, завтра. Я ведь ещё не говорил тебе?

Это сообщение, признаться, меня немного ошарашило. Конечно, девицы восхищались нашим великолепным наставником безмерно, и в его романе с Нганизо, пушистой кудрявой блондинкой, специалистом, похоже, по цветам, в общем, не было ничего невероятного. Но подход…

— Ты влюблён в Нганизо? — спросил я.

— Она — мёд для меня, — сказал Чероди. — Она, Илинго и Гзицино.

Не та любовь. Чувства, скорее, братские. Не страсть.

— А в кого-нибудь ты влюблён? — спросил я.

Чероди улыбнулся.

— Есть клан, где я принят. Цэнди, — слово мне ни о чём не сказало, но Чероди сопроводил его запахом фруктового торта. — Есть женщина по имени Дзинцизо, — запах того белого клевера, который у нас дома называют «кашкой», — родившая мальчика с моими генами. Есть женщина, которую зовут Гвиро, — солоноватый, свежий запах моря. — Она родила мальчика и девочку. У меня есть дочь в клане, где я принят, — сообщил Чероди с мускусным ароматом гордости.

— Девочка — это возможность когда-нибудь стать отцом матриарха? — спросил я, улыбаясь в ответ.

— Девочка — это особое доверие клана, — уточнил Чероди. — Мальчик — это подарок клана мужчине, который принят и многое для клана делает, — запах «отец» — «сын» — «одуванчик над полем». — А девочка — особое доверие, потому что она останется в клане навсегда вместе с генами своего отца. Нганизо тоже родит дочь, потому что старшие клана Кэлдзи сочли мои гены ценными. Я польщён, — «сердце тает», тонкий запах льда и, видимо, подснежников.

— А с Илинго и Гзицино ты тоже был? — почему-то прямое местное словечко «гзерд» у меня с языка не идёт, кажется слишком физиологичным.

— Был где? — а Чероди так и не научился понимать эвфемизмы, не понимает даже, зачем они нужны.

— Гзерд?

— Да, — удивился он. — Но генетическая совместимость с остальными оказалась не идеальной.

Спать — можно с кем угодно — кроме, разве что, нас, непонятных не вполне людей. Но рожать — только с разрешения матриарха и её советниц-генетиков. В семейных установках лицин всё чётко оговаривается: забота о здоровье клана — прежде всего.

— А твои подруги из клана Цэнди не обидятся, если узнают, что ты ласкаешь тут чужих женщин? — спросил я, пытаясь передать интонацией факт подначки.

Чероди ожидаемо не понял:

— С чего бы им обижаться? Они порадуются: мои гены считаются принадлежащими их клану.

Лицин не знают ревности. И крутить любовь могут прилюдно, и втроём могут, и сообщить одному мужчине о другом могут. И весь клан в курсе, кто, с кем и что — дело житейское, а отношения обычно очень дружеские, настолько дружеские, как почти никогда не бывает на Земле. Только вот рожать без разрешения матриарха женщинам — табу. Гзицино даже пыталась объяснить мне про биохимический замок, который снимает матриарх или кто-то из её свиты — но это оказалось для меня слишком сложным.

Я понял только, что всё, связанное с детьми, планируется очень жёстко. Уточняя, спросил у Чероди:

— А женщинам Кэлдзи можно родить от тебя только одну девочку?

— Да, — сказал он с тенью удивления: элементарная вещь, которую мы уже обсуждали. — Матриарх Радзико планирует на ближайший год трёх девочек — мою дочь и ещё двух от тех, кто прибыл помогать вам знакомиться с лицин. Больше девочки не нужны, у клана ещё есть планы на мальчиков.

При их отношениях с миром точное планирование семьи — необходимая вещь.

— А у Нганизо мог появиться мальчик? — спросил я. — Ну, вдруг?

Чероди, улыбаясь, махнул ладонью:

— Она была открыта для дочери, а не длясына.

— А она тебе об этом сказала?

— Конечно, — и Чероди любопытно развил мысль фразой и запахом, которые мне не удалось перевести точно. Нечто, вроде «её внутренним воротам пришлось выбирать из моих семян подходящие» — смущающая непосредственность.

А потом поразил меня приглашением прийти к Нганизо, чтобы взглянуть на рождение его дочери.

— Матриарх хотела бы вашего присутствия на празднике — твоего и твоих родичей, — сказал он.

Я понял, что отказываться нельзя, нетактично, восхитился и поблагодарил — но приглашение меня не обрадовало. Если начистоту — мне было почти страшно. Я оказался совершенно не готовым морально.

Женщина-лицин раскрыта настолько, что может рожать в окружении толпы родственников и друзей. А я — землянин, для меня все эти женские дела — табу, табу и табу. Стыд тут смешан со страхом и ещё с чем-то — мне и самому не разобраться толком, почему так коротит в спинном мозгу и встаёт дыбом весь мой земной небогатый волосяной покров.

Я помню, как пытался объяснить биологам, насколько тяжело и опасно рожают наши женщины на нашей родине — а они требовали подробностей. Им, видимо, тоже было не уложить в голове, как можно ассоциировать такую радостную и замечательную вещь с болью, страданиями и смертельным риском. Они попросту не понимали, как мы вообще дожили до цивилизации с квалифицированной медицинской помощью, если так непутёво, так опасно размножаемся…

И я не сумел объяснить, какими кромешными вещами окружена в нашем мире вся эта сфера, всё то, что у лицин так радостно и просто. Некоторые вещи никак не шли у меня с языка; возможно, владей Калюжный языком лицин лучше, он мог бы… но я до сих пор не уверен, что это нужно было сказать нашим очень искренним и очень откровенным друзьям.

Я не посмел возразить Чероди, но после поделился опасениями, почти страхами, с Гзицино, моим ближайшим другом здесь.

— Я думала, что они тебе нравятся, Чероди и Нганизо, — сказала Гзицино слегка огорчённо. — И ещё: ведь это матриарх позволила тебя пригласить. Это намёк.

— Конечно, нравятся! — возразил я, обнимая сестрёнку — сказал тихонько, в самое плюшевое ушко, которое дёрнулось, как кошачье. — Но намёка я не понял.

— Матриарх полагает, что к вам надлежит относиться как к детям клана Кэлдзи, — ошарашила меня Гзицино. — Как к родным, а не принятым детям. Поэтому вы и живёте в этом доме. Вы уйдёте отсюда, как наши… — и рассмеялась. — Не знаю, как сказать. Родные приёмыши!

Я зарылся лицом в её роскошную рыжую гриву, чуя, как с каждым моим вдохом меняется её запах, ускользающий запах девушки-поэта, которая мыслит ароматическими балладами. Родной дом — летний дождь — светящиеся цветы — мёд, обозначающий и любовь, и тепло — печенье из плодов местного хлебного, вернее, печеньевого дерева — молоко и чистая шёрстка юной матери…

— Милая, — сказал я по-русски, чувствуя, как горят мои щёки, — не постигаю, зачем мы вам сдались… — и, когда она повернула ко мне свой настороженный носик и вопросительный взгляд, перевёл: — Мы ведь не нужны Кэлдзи. У нас нет профессий. Мы вам ничем не помогаем. У нас негодные гены.

Гзицино тихонько рассмеялась.

— Как нам жаль, что вы — другой вид, — сказала она, ткнувшись влажным носиком в мой висок. — Нам — женщинам. Мы чуем ценные качества в вас.

Кто бы дома чуял в нас ценные качества… Бедное мы пушечное мясо, расходный материал опасных экспериментов, те самые жалкие мальчишки, которыми всегда и за всё расплачивались во все времена существования нашей цивилизации!

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Мы — просто бродяги.

Бродяги — не ругательное слово. Бродяги — мужчины в поисках воли и доли, юноши в поисках счастья… Однако, возможно, расходный генетический материал, лотерейные билеты этого мира. Надо думать, и здесь выигрывает не каждый.

— Мы все — и матриарх — чуем в вас упрямую силу, — сказала Гзицино, ласкаясь, как котёнок. — Силу воды, сметающей все преграды… силу стихии. Никто не понимает, как вам удаётся обуздать её правилами.

— А нам и не удаётся, — сказал я грустно. — Далеко не всем. Скажем, Сергей…

Гзицино прыснула, совсем по-человечески, вернее, по-девичьи.

— О-о! Зергей великолепен! Мы все огорчаемся, что он настолько чужд. Сила-сила-сила! Как у хищного зверя! Поразительно и интересно.

Ну да. Как и везде — дикарь вызывает интерес определённого рода.

— Не только он, — сказала Гзицино, лукаво улыбаясь. — Какой ты смешной! У тебя такое лицо, будто я сказала, что ты — хуже. А ведь ты знаешь, что именно ты нравишься мне больше всех пришельцев. Вы сильные и ранимые. Очень сильные и очень ранимые. Как это совместить?

— Нужен совсем другой мир, — сказал я.

— И ещё, — продолжала Гзицино, поправляя в волосах цветы, — ты не должен говорить, что вы ничего не делаете. Вы заняты постижением мира — и позволяете нам постигать вас. Ваш разум и вот это, — она сорвала две былинки и скрутила вместе.

В первый момент я не понял — но довольно жалкие остатки déjà vu, которые проявлялись всё слабее и реже, вдруг выдернули то ли из памяти, то ли из будущего стеклянную модель… Впрочем, в попытках найти с нами общий язык Чероди скрутил два цветных шнурка в вот такую же плетёнку, безмерно узнаваемую спираль ДНК.

Ох, ты ж, подумал я восхищённо и почти испуганно. А ведь вы же придумаете, как использовать «вот это», мастера биотехнологий! Вы же всё сделаете, чтобы нас присвоить — именно сделать своими, совсем своими. Вам интересно, вы нашли в нас ценные качества — и вы уж постараетесь забрать и использовать нашу стихийную дикарскую силу…

Кроме изучения, Чероди, Цодинг и их группа ищут способы нас ассимилировать. И не просто включить в жизнь местного социума, но и использовать нас как биологический материал.

А Витьке с его конспирологическими бреднями такое даже в голову не пришло! И никому из нас не пришло! О, этот мир лицин, мирный-мирный, дружелюбный до предела, безопасный по определению…

И тут же мне стало смешно. Мы должны цепляться за свои бесценные гены, как патриоты неизвестно где находящейся Земли? Мне что, стало жаль для наших радушных хозяев генетического материала?

А вы довольно пошлый человек, предводитель!

— О чём ты думаешь, так улыбаясь? — с любопытством спросила Гзицино.

— Глупости, пушистенькая, — сказал я и поцеловал её в переносицу. — Уморительные глупости.

Разумеется, мы пошли.

Правда, Калюжный ожидаемо заявил, что его-то ноги на этом шабаше полного бесстыдства точно не будет. Мол, лицин, бездуховные создания, окончательно потеряли всякую совесть, а он человек приличный. Не знаю, убедил ли его я, пытаясь объяснить, что не стоит мерить мерками земных и довольно сомнительных правил нравственности поведение иномирных существ, или Витя, пообещавший «дать Серому в нюх», если он немедленно не прекратит выпендриваться — но, так или иначе, вопрос был решён.

И мы видели, как наши друзья-Кэлдзи и их гости готовятся к празднику.

Они переодевали в новую одежду и украшали цветами эти жутковатые «статуи» — мумии прародителей клана. В процессе, по-моему, обнимали их и что-то шептали в их уши. Ограду вокруг пантеона и Дерева увешали новыми орехами-пупсиками, украшенными пёстрыми нитками, бусинками и прочей мишурой.

— Что это за штучки? — спросил я у Гзицино.

Она рассмеялась и дала мне несколько «пупсиков».

— Сушёные плоды Дерева. Они появляются ближе к осени, сейчас — ещё зелёные и их нельзя использовать, поэтому мы берём прошлогодние. Это — старый обычай, ещё времени До Книг: считается, что каждая такая фигурка — это письмо от человека Хозяевам Мира. Предки их хранят и передают. Иногда приходит ответ.

— Ответ?

Гзицино показала мне почерневший треснувший орешек:

— Этот — не сбудется. А вот этот, — она показала орешек, из которого проглядывал зелёный носик побега, — согласие Хозяев. Тот, кто загадал, потом отнесёт его в лес и закопает на Поляне Деревьев… Всё это пустяки, суеверия… но многим нравится в это играть.

Я сорвал травинку, обмотал орешек вокруг «талии», завязал кончик травинки петелькой — и повесил на ограду под одобрительные возгласы лицин.

— Пусть Хозяева пошлют здоровья малютке, — сказал я Гзицино, и она восхищённо вскинула раскрытые ладони, брызнув целой радугой запахов, как шампанским.

Лицин украшали себя, мир вокруг и нас. Развеселившиеся девушки надели ожерелье из каких-то гладких, переливающихся, как опалы, шариков на шею смутившемуся Калюжному; Виктор и Динька щеголяли в венках из светящихся цветов на отрастающих волосах. Мне Гзицино подарила совершенно фантастическое пончо, связанное из зелёных и золотых нитей, бусин, узелков, звёздочек и бахромы. Детвора, обычно бегающая почти нагишом, стала похожа на самоходные клумбочки.

Над фабрикой-кухней и окрестными постройками плыли ароматы готовящегося пира.

И в этой праздничной суете нам было тревожно, несмотря ни на что. Только у Цвика блестели глаза и кончик носа, он был радостно взвинчен, как и вся его родня, и болтал, не переставая, благоухая по всей ароматической гамме. Пытался соответствовать только Динька.

Когда нас позвали к виновнице торжества, у меня ощутимо стукнуло сердце. Я переглянулся с Виктором, который, по-моему, чувствовал ровно то же самое.

— Отвал башки, — сказал Виктор шёпотом, и мы вошли в здание, где ещё не были никогда.

Освещённый цветами коридор вёл в круглый зал, полный гостей. На возвышении, цветущая, как целый розовый куст, сидела госпожа Радзико в окружении своих фрейлин — и напротив неё на ложе из живого серебристого плюша полулежала Нганизо, нагишом, с белыми цветами в волосах, с выражением мечтательного ожидания. Чероди стоял на коленях у ложа, обнимая Нганизо за талию, и вылизывал её живот; он уже успел прилизать мелкую шёрстку на её теле дорожкой шириной в два пальца, ведущей от гениталий к сумке. Сумка Нганизо уже не выглядела плотно прижатой, словно её владелица расслабила мышцы, приоткрыв вход.

Гости расположились вокруг, среди них было полно детей — и именно детей больше всего и завораживало всё это действо. Все молчали, как мне показалось, почти благоговейно.

Госпожа Радзико чуть улыбнулась и жестом приказала нам приблизиться; мы подошли и встали у её кресла, как почётный караул.

Отвлёкшись на матриарха, я упустил первый миг появления малышки на свет. Понял только, что этот миг был абсолютно лишён и боли, и драматизма: когда я повернулся к Нганизо, новорождённый детёныш уже цеплялся лапками с булавочную головку за её светлую пушистую шерсть.

Откровенно говоря, я не ожидал такого зрелища.

Детёныш был удивительно крохотный, скорее зародыш, чем младенец — тёмно-красный и, кажется, полупрозрачный, длиной с большой палец руки, никак не больше; он словно состоял только из головки и лапок с микроскопическими пальцами. Приходилось поверить лицин на слово, что родилась именно девочка: определить это на глаз я бы не смог ни за что.

Несмотря на нереальную крохотность, младенец оказался вполне живым и очень целеустремлённым существом. Он вёл себя так, будто знал, куда ему надо попасть — и невероятно трудолюбиво, хватаясь лапками за шерстинки, полз вверх, к входу в сумку матери.

Все присутствующие затаили дыхание. Я ощутил, как горячо лицин желают новорождённому существу лёгкого пути — и вспомнил часто цитируемые строки местного классического стихотворения, которые перевёл с языка запахов как «Долгий путь приводит в Эдем». Это была аллегория жизненного пути, пути парня-бродяги в поисках нового дома и любви и пути новорождённого младенца по вылизанному отцом животу матери — к её сумке.

Чтобы преодолеть бесконечно тяжёлый путь в ладонь длиной, малышке пришлось потратить минуты три, никак не меньше — и когда она скрылась в сумке, за моей спиной вдруг шумно, облегчённо вздохнул Калюжный.

— Фу, блин! — вырвалось у него, по-моему, из глубины души. — Я уже переживать начал, ёлки!

И сделав три шага, прежде чем мы успели его остановить, Сергей присел на корточки рядом с Нганизо и Чероди.

— Слышь, — сказал он, безбожно мешая русские слова со словами лицин, — я тебя поздравляю, в натуре. Она будет крутая баба, боец, ёлки! — и вытер вспотевший лоб ладонью.

Нганизо улыбнулась, блеснув влажными глазами, и нежно коснулась пальчиком его раскрасневшейся физиономии: тонкий ванильный аромат «видзин»-«безопасно» и зелёное свежее благоухание её благодарности.

Калюжный слегка смутился и, спохватившись, протянул руку Чероди, жестом «я тя понимаю, братан». Мы рассказывали Чероди о земном обычае пожимать руку — и он понял, коснулся руки Сергея и оставил на ней слишком сложное для Калюжного ароматическое послание. Там было что-то о братстве, любви, общности, радости и восхищении новой жизнью.

Калюжный в тщетной попытке его расшифровать внюхался в собственную ладонь, сморщился всем лицом, изо всех сил пытаясь не чихнуть — но всё-таки оглушительно чихнул, окончательно смутился и пробормотал:

— Ага. И тебе того же.

Его жест, глуповатый, но неожиданно искренний, развеселил всех. Девицы, щебеча, как стайка канареек, помогали Нганизо встать с ложа и накрывали её плетёной шалью в белых вязаных лотосах. Чероди обменивался ароматическими пожеланиями с парнями. Малыш, с ног до головы в голубеньких цветочках, напоминающих лобелию, застенчиво улыбаясь, подёргал Калюжного за брючину, а когда тот повернулся, протянул ему плод рдзи, похожий на земляничину-переросток. Госпожа Радзико изволили изъявить королевскую милость — от её сухонькой ладошки в комнате повеяло цветущим весенним лугом, а сказала она, если я верно понял: «Мои новые внучата потихоньку осваиваются и привыкают».

Только неугомонный Виктор вполголоса говорил Нгилану, отойдя с ним в сторонку:

— А чего ж вы не помогаете мелким-то? Трудно же дитю, сразу видно — у него ещё и ручек-то толком нету…

— Это чрезвычайно важный момент, — объяснил Нгилан. — Движения младенца стимулируют его начать дышать самостоятельно, включают и нервную систему, и органы чувств.

— А! — Виктор понимающе кивнул.

— Кроме того, — продолжал Нгилан, — кожный покров у младенца ещё не сформирован до конца — прикосновение руки взрослого может причинить ему боль, а без перчатки — даже химический ожог.

— А! Точно же — ваши железы… А я даже стреманулся вначале: как это — баба рожает, а врачей нет. Пока тебя не увидел — мандражил сильно, — признался Виктор.

— Я здесь на случай, если небо рухнет, — улыбнулся Нгилан. — Профилактикой любых возможных проблем при родах заняты женщины, тут присутствовали шесть профессионалок — при том, что прогноз на редкость благоприятный. Не надо волноваться.

— Просто у нас всё совсем по-другому, — сказал Виктор, но ему не дали развить тему. Появившаяся в зале для родов девушка позвала всех на пир — и мы покинули комнату вместе со свитой матриарха и молодыми родителями.

Весь день до вечера оказался сплошной феерией. Я не предполагал, что лицин умеют праздновать с таким размахом — для нас, землян, это был день сплошных чудес. Мы видели, как на родословном древе Кэлдзи, прямо из глубины тёмного «стекла», как по волшебству проступают новые знаки, выведенные то ли командой разумных бактерий, то ли ещё каким-то непостижимым магическим действом. Удивительный инструмент, гротескная конструкция из реек, трубок, планок, падающих и катящихся стеклянных шариков, вынесенный из резиденции Радзико и настроенный местными юношами, заиграл ни на что не похожую удивительную мелодию, в которой слышались то рожки, то скрипка, то фортепьяно, то что-то вообще не определимое земным ухом. Мелодия текла и менялась, как, пересыпаясь, меняются мерцающие орнаменты в калейдоскопе — и к ней присоединились Гзицино и Цвик, импровизируя на флейтах. Мы впервые увидели, как лицин танцуют — и волны ароматов окружали танцоров, создавая действу дополнительные, трудно уловимые человеческим восприятием смыслы.

Пир был по-настоящему великолепен. Чероди играл с малышами в ароматические загадки, к нему присоединились ещё несколько взрослых — и игра начала напоминать земного «крокодила»: дружно угадывали, по всей вероятности, образы из книг или ароматических передач по кэлдзи (не назвать ли их, скорее, ароматическими фильмами?) Молодые лицин затеяли сложную игру, в которой надо было бегать и передавать друг другу шарики с ароматическими метками; нас звали, но никто из землян не сумел понять правила — и оставалось только смотреть.

А потом начало темнеть, воздух посвежел — и в нём отчётливо запахло августом, приближающимся концом лета. Пришлые биологи устроили в сумерках заключительный номер — световое шоу, созданное, как я понял, целым сонмом дрессированных светлячков, ярких, как ракеты праздничного фейерверка; в финале удивительной красоты и стройности воздушного танца светлячки спустились на волосы и одежду восхищённых девушек, превратив их в танцующих фей…

Это было потрясающе здорово. Я смотрел, как Динька возится с лицинской малышнёй, весь в светлячках, как Цвик и Гданг учат танцевать Калюжного, ржущего, как конь, как Виктор разговаривает с Нгиланом, я обнимал Гзицино, лежащую головкой на моём плече — и никак не мог понять, откуда в чистой радости этого дня взялась тревога.

Беспокойство впилось мне под ребро длинной иглой. Куда бы я ни смотрел, о чём бы ни думал, я чувствовал её холодное, безжалостное острие…

Цвиктанг

Лето пришло к повороту.

Как всегда с приближением осени, сперва изменился запах — и первыми по-другому запахли вечера. Острее, холоднее и тоньше, *с оттенком остывающей влажной земли и будущих заморозков*. Уже потом листва начала менять цвет, а трава подсохла. Вечера становились всё темнее, а трава седела от росы.

Мои братья-пришельцы за это лето стали больше братьями, меньше — пришельцами. Я думаю, что в темноте любой принял бы кого-нибудь из этих ребят за урождённого юношу клана Кэлдзи — со странностями, но Кэлдзи; так пахла не только их одежда, но и тела. У них, правда, не было решительно никаких способностей для общения ни с грибами, ни с Народом — но мы не падали духом, мы были убеждены, что они непременно найдут, где применить свои особенные таланты.

Скажем, Дзениз вполне мог бы работать с Чероди: он с лёгкостью находил общий язык с другими, не прибегая к Старшей Речи. Это талант редкий и необыкновенный. Чероди даже приглашал его в клан Цэнди, к своим товарищам-воспитателям и врачам — и Дзениз почти согласился, как только закончит другие дела. Арди интересовал лингвистов и филологов — его талантом была Первая Речь. Вигдор сам заинтересовался защитными системами и системами оповещения, он дружил с Лангри и постоянно его о чём-то расспрашивал.

Только Зергею было сложно придумать, чем заняться, и он присматривался буквально ко всему, что попадалось ему на глаза. Но у всех пришельцев ещё было время; мы собирались уйти вместе, в Общий Посёлок Дрой, неподалёку от которого располагался Приют Генетиков, самый большой в наших краях. К началу осени туда ради общения с пришельцами собирались и генетики, и антропологи, и биохимики со всего северо-запада континента Цдар. Мои друзья собирались прожить там целую зиму, чтобы дать возможность учёным выяснить как можно больше.

Я собрался идти с ними. Во-первых, я хотел взглянуть на ярмарку в Общем Посёлке. Во-вторых, мне тоже хотелось заглянуть в Приют Генетиков хоть одним глазком: хоть я и не генетик, всё равно интересно — и ещё я надеялся, что там могут работать пришлые издалека специалисты по паукообразным. Вдруг мне удастся осуществить мою любимую мечту, подружиться с крутым профи и потом поселиться в клане арахнологов!

В сущности, я уже понял, что наши с пришельцами пути разойдутся, как это ни печально. Дзениз, несмотря на все мои усилия, так и не полюбил пауков — нет, он признавал их пользу, но работать с ними решительно не хотел. А мне было далеко до него в таланте понимать людей, не прибегая ко Второй Речи — значит, не работать нам в одной области.

Гзицино, я заметил, тоже огорчало, что пришельцы уходят. Ей нравился Арди.

— Знаешь, братец, — сказала она мне даже, — иногда я жалею до боли в груди, что Арди рождён в другом мире. Он уйдёт, не оставив в нашем клане ребёнка…

— В нашем клане *в твоей сумке*? — хихикнул я и, сказав, сообразил, что она может и обидеться.

Но она только улыбнулась, глядя куда-то вверх и мимо:

— Не твоё дело *почему бы и нет*, - и мечты окружали её, как туман. Что-то такое там смутно обонялось, о дальних странствиях, о Семени Дома…

В общем, я узнал, что амбиции у моей старшей сестрёнки достойны удивления или даже восхищения. Я впервые подумал, что и женщина может покинуть своих родных — не в героической сказке, а на самом деле. Ведь откуда-то берутся легендарные Родоначальницы, о которых потом пишут в книгах и поют песни!

А Нгилан и биологи, между тем, говорили, что пришельцы, кроме прочего, предоставили чрезвычайно интересный биоматериал. Я даже предположил бы, что одна из целей визита пришельцев в Приют Генетиков — это их *вероятное* потомство в нашем мире. Не клоны, конечно — клонирование тут ничего не изменит и никуда не приведёт. Возможно, они думают о совсем уникальном эксперименте, может, даже о химере… хоть это и звучит сейчас, как фантастика.

С другой стороны, если вдруг кто-нибудь из генетиков-творцов, работающих в Приюте, скажет Гзицино, что она может выкормить дитя-химеру со смешанными генами клана Кэлдзи и клана, к которому принадлежал Арди — разве она откажется? Может ничем не кончиться… а может и впрямь начать новый клан, кто знает…

Самому Арди об этом говорил Цодинг. Видимо, поэтому Арди, когда беседовал с Гзицино, всем своим видом пытался изобразить такой запах: *я, конечно, ухожу, но мы не кровная родня, поэтому я могу и вернуться*.

А ещё пришельцы хотели посмотреть зиму. Мне кажется, что они ждали наступления зимы, как какого-то праздника — начиная с того разговора, где Зергей попытался меня подначить:

— А зимой Кэлдзи сидят в потёмках, ёлки?

- *Не знаю насчёт ёлок* Почему? — удивился я.

— Цветы же завянут? — сказал Зергей, а остальные пришельцы навострили уши. Кажется, им всем было не очень понятно. — А литопсы на дорожках снег завалит — и всё.

— Конечно, — сообразил я. — Цветы начнут увядать уже в середине осени. И примерно в это же время начнётся сезон *зимних грибов*.

Дзин меня тронул за ухо и попросил:

— Словами скажи. А то запах не ассоциируется ни с чем.

— Зимние грибы, — сказал я вслух. — Симбионты литопсов. Они живут на стенах домов, на стволах деревьев вдоль дорог — но плодовые тела на них появляются только после первых заморозков.

— И они светятся? — восхитился Дзениз. — Деревья светятся?

— Зимой рано темнеет, — сказал я. — Нужно более серьёзное освещение, чем летом. Грибы светятся круглые сутки, только днём их свет не так заметен.

Ребят, по-моему, очаровала идея. Они так обсуждали эту будущую зимнюю иллюминацию… Я ещё добавил пыла, когда стал рассказывать про праздник Длинной Ночи перед тем, как снова начнёт увеличиваться день — в красках: *мороз — хрустящий свежий снег — зимние грибы — хвоя и смола — костёр в чаше перед Деревом — горячий ягодный пунш.* А пришельцы попытались рассказать словами, как этот праздник устраивают в их мире — с теми самыми «ёлками», ага. Немного прояснилось, что Зергей имеет в виду — всё время намекает на быстроту течения времени и на то, что в жизни есть место празднику, конечно.

И ещё у них там есть *дед Мороз*, из тех Хозяев Мира, которые приходят зимой. Он приносит детям подарки — совсем как наши Струйки Позёмки. Но когда я им перевёл слова «дед Мороз» на Вторую Речь, они почему-то ужасно развеселились. Зергей просто пополам сгибался от смеха и пытался донести, что этот Хозяин пахнет совсем иначе, чем-то, связанным с едой или питьём, но, откровенно говоря, объяснения — не самое сильное его место: я так и не понял деталей.

Только ясно, что намекали они на что-то не очень хорошее. Смешное, но нехорошее. А я такого как-то не могу себе представить.

У них всё-таки очень странный мир.

А уходили мы все вместе на рассвете, в первый день настоящей осени. Вернее — улетали: Гданг и Лангри собирались на ярмарку с заказами от Прабабушки и брали нас с собой, до самого Общего Посёлка.

Мы собрали пришельцев в путь как можно серьёзнее: они намыкались без одежды, еды и спальных мешков — и голодали, и мёрзли… в общем, так нельзя. Одежду мы на них вырастили походную, тёплую и лёгкую: ночи и утра уже стали холодными. Ясно, что, по идее, они не должны бы ночевать в лесу, а сразу из воздушного путешествия попадут в населённый пункт, а через Общий Посёлок — в Приют Генетиков, где и будут жить в ближайшее время… но как знать, на самом деле? В любом случае, у них с собой были семена одежды, а ещё Лангри им оставил на страничках из блокнота запах, активирующий и прекращающий её рост — чтобы она не как попало росла, а красиво и удобно. Ещё мы нагрузили их походные торбочки подарками от девушек и от Прабабушки плюс положили каждому по полдюжины плиток белкового концентрата — ну, вдруг захочется есть, а добывать пищу в наших лесах ребята не умеют, мы не успели всерьёз научить их выживать.

Правда, мы дружно рассчитывали, что бродить по лесам пришельцам не придётся. С Приютом наши старшие уже связывались — и предполагалось, что ребят мы передадим с рук на руки, так будет надёжнее. Отчасти они, конечно, привыкли к нашему миру и здешней жизни, но одно дело — жить в усадьбе хорошей семьи или в Приюте Генетиков, Антропологов, Педагогов или других профессионалов, а другое — остаться без помощи. Всё-таки, если сравнивать их с нами, мир они воспринимали, как калеки: ориентироваться тяжело, общаться тоже непросто, и — как это ни печально — уязвимы для паразитов и хищников. Как их отпустишь в живой лес без присмотра?

Но визит в Общий Посёлок и так вызывал у всех нас некоторую тревогу — и нетерпение, и радость, но и тревогу тоже. Вигдор сказал, что я веду себя, как у них в мире — те, кто из «деревни» приезжает в «город». Правда, «деревня» — это не то, что усадьба клана, в «деревне» живёт несколько семей, едва связанных родством… но по сути он, наверное, прав. «Город» в их мире — это немыслимо громадный Общий Посёлок, где может жить миллион людей разом. Я вообще не могу себе представить, как можно жить в такой толпе чужих и не сойти с ума. А запахи… Если верить ребятам, там пахнет так, что проще сразу лечь и умереть, не пересекая границу этого места.

Человек не создан жить в громадной толпе. Человеку нужно много пространства, воздуха и свободы. Может, табу в мире пришельцев почти не действуют оттого, что все нервные от скученности и тесноты?

Нас провожали тепло и весело, потому что как-то не было ощущения прощания навсегда. И воздушный шар — это тоже радовало, потому что пешком мы добирались бы до Общего Посёлка Дрой несколько дней. К тому же я люблю летать — и пришельцы, кажется, тоже. А у Лангри было самое доброе расположение духа. Он воодушевлённо рассказывал ребятам *главным образом — своему любимцу Вигдору*, что в любом Общем Посёлке полно всякого сброда, жуликов, проходимцев с порчеными генами, наркоманов — все они вьются около Ярмарки или даже живут в каких-нибудь там кустах — а поэтому пришельцам будет интересно посмотреть, насколько жизнь — не медовые пряники.

Мир, зелёный, но уже тронутый позолотой осени, медленно плыл под нами — и я мог показывать своим друзьям некоторые места, которые уже видел сам. Роскошную усадьбу наших соседей Эрнго, Друзей Медоносного Народа — было просто жаль, что сезон уже почти закрыт и их сады медоносов давно отцвели, с воздуха они смотрелись просто великолепно. Других соседей на прямой линии с нами, Ргоз, мы издалека узнали по метеорологической вышке у дома старших, стоящего на высоком холме; кроме причала на крыше дома старших, рядом с ним располагалась посадочная площадка для птерисолётов и дирижаблей. Ргоз издавна изучали изменения климата и состояли в близком родстве с множеством кланов пилотов. Ещё я показал Приют Медиков в Светлом Лесу, знаменитое место. Там сейчас приживляли новую грибницу для дальней связи мой отец и мой младший дядя, да и вообще, к этому месту я относился особенным образом: все медики-Кэлдзи и все медики, принятые Кэлдзи, заканчивали обучение в этом приюте, даже бабушка Видзико. Посадочная площадка у Приюта была даже обширнее, чем у Ргоз, и я видел сверху две поблескивающие туши пришвартованных дирижаблей. На крыше госпиталя Приюта, видное издалека, как маяк, сияло под солнцем зеркало; четыре мощных фонаря, ориентир для всех пилотов, которым может понадобиться доставить в Приют больного и ночью, в ясное утро не горели.

Приют Медиков особенно заинтересовал ребят. Они продолжали расспрашивать меня и Лангри, когда зеркало на госпитале уже пропало из виду; Арди назвал Приют сложным словом «агадемия» — и из того, что говорили он, Вигдор и Дзениз, я понял: в их мире тоже есть подобные места. В госпитали их больных доставлял скоростной транспорт, «быстрый спаситель», а среди медиков были такие, которые специализировались на особенно экстренной помощи умирающим от тяжёлых травм.

Судя по тому, как мои принятые братья об этом говорили, у них там то и дело случались тяжёлые травмы. Кажется, их скоростная техника не отличалась надёжностью — а может, сам образ жизни серьёзно отличался от нашего: я сосредоточенно вспоминал, но так и не вспомнил, случалось ли мне видеть по-настоящему тяжёлую травму, от последствий которой надо было экстренно спасать. Гданг, вступивший в разговор, отметил, что пилоты — совсем особое дело; где скорость — там и травмы. Он видел последствия жутких аварий, упомянул даже, что ему рассказывали о пилоте аэростата, разбившемся насмерть. Пришельцы согласились, сказав, что в их мире с пилотами тоже случаются беды — и я подумал, как безмерно отважны те, кто посвятил жизнь опасным полётам.

Мы увлеклись разговором — и не заметили, как под нами поплыли первые постройки Общего Посёлка. Сигнальные зеркала горели над Ярмаркой в ярких лучах предвечернего солнца, ещё одно зеркало вспыхивало над Приютом Генетиков, пёстрые воздушные шары, готовые к полёту, выглядели сверху, как небывалые грибы, и несколько больших дирижаблей, которые грузили товаром с Ярмарки, походили на ленивых животных, которых кормят разноцветные муравьи.

У меня даже похолодело в животе от нетерпения — и пришельцы, кажется, чувствовали что-то похожее. Здешние запахи сплетались в запах перемен; я пытался улавливать в потоке информации что-то конкретное, но без привычки это было непросто — и Лангри улыбался, глядя на меня. Уж его-то запах *сосредоточься, деточка, из сумки ты уже окончательно вырос* был насмешлив и конкретен до предела!

А принятым братьям всё было интересно и внове — даже больше внове, чем мне. От ароматических вывесок Ярмарки кружилась голова: тут, похоже, можно было найти всё, от шмелиного мёда до стекла для хирургических лезвий. Не только запахохранители, но и любой камень в Общем Посёлке был сплошь покрыт ароматическими метками и подписями, иногда *из-за Холодных Вод за чудесами и сокровищами* трогательными, иногда *потомок самого гривастого клана на свете* — забавными, а иногда *оближи, многоножку младенчик* — просто хамскими.

И всевозможный странный люд, который тут ошивался, моментально нас опознал: кто не получал микограмм, те обоняли передачи по общей связи. Все местные искатели приключений и просто жульё собрались вокруг, кто — поглазеть, а кто — попытаться что-то для себя выгадать.

Я не ожидал такого ажиотажа. Какой-то бурый проходимец, явно с Севера, пытался уговорить Лангри взглянуть на *семена маслодела*, модифицированные аж самими Цорли, якобы его родственниками — а Лангри выставил довольно щадящий блок. Гибкий южанин в тёмных пятнах по золотистой шерсти, в одежде из паучьего шёлка, плетёной цветами, благоухал, как девушка из хорошей семьи, улыбался двусмысленно и явно намекал на что-то не очень хорошее — только пришельцы его не понимали. Взъерошенный типчик, вёрткий, как кустарниковая мышка, толкнул Арди под локоть и протянул ладонь чуть ли не к его носу:

— Смотри, дорогой гость — кра-асные *сороконожки*!

От сороконожек пахнуло *пряно, пьяно и остро* рискованным запахом наркотика. Я уже хотел что-то сказать, предупредить — но тут Арди вздрогнул и замер.

— Ты чего? — спросил Вигдор.

Арди повернулся к нему — и я учуял запах его страха сквозь весь балаган здешних ароматов.

— Дежа вю, — сказал он раздельно и непонятно и вдруг уставился расширившимися глазами на меня и Дзениза, который обнимал меня за плечо. — Динька, отпусти его! — приказал он таким тоном, какого я ещё никогда от него не слышал. — Сию минуту!

— А что случилось? — растерялся Дзениз, но тут Вигдор скинул его руку с моей и оттолкнул меня в сторону. И посмотрел на Арди отчаянно.

— Дыня, — снова сказал Арди непонятное слово — и вдруг крикнул. — Отойдите от нас! Отвалите! Лангри, скажи им, всем им скажи!

— Ох, ё! — выдохнул Зергей, и у него из рук посыпались какие-то орешки, которые ему всучил местный прохиндей.

- *Что* что… — начал вслух Лангри, и в этот миг под моими ногами дрогнула земля.

Ужасный бледный свет вспыхнул вокруг тел моих принятых братьев, выдирая их из мира. В ноздри ударил жуткий запах, которому не было названия. Лангри потащил меня назад, от грозового сияния заломило глаза, я прищурился — и сквозь слёзы увидел, как все четверо исчезли, оставив рассыпанные орешки, порванное ожерелье Дзениза из панцирей голубянок и чёрные выжженные пятна на живом покрытии дорожки.

Они пропали так же непостижимо и таинственно, как появились…