Заначка Пандоры

26

Это чудо, что я не продырявил их обоих. Виски словно обручем схватывало: то отпустит, то так прижмет — хоть кричи. Сначала я подозревал, что какой-то прививки не хватило, что добралась и до меня зараза. Пульсировало-то в башке давно, начиная с момента, как вошли в лес. Но жар не поднимался, сердце не частило, только нарастало в черепе эхо; хотелось дернуть головой, как собака дергает, когда отряхивается. Так что парням повезло.

Нелепая парочка. Один — тощий небритый очкарик в безнадежно грязном клоунском наряде. Розовый свитер, висящие холщовые джинсы с кучей накладных кармашков, подростковая обувка с пластиковыми светоотражателями, не менее дурацкий рюкзак в виде ухмыляющегося арбуза. Волосенки цвета соломы стоят дыбом, сам чумазый, словно из топки. Но глазки толковые, я в нем сразу яйцеголового угадал. И не ошибся.

Второй — загляденье: комплекция грамотная, сухой тяжеловес, весь в коже, точно с «харлея» слез, и башка, как у Карла Маркса, заросшая. Его я узнал не сразу. На пленке, которую показывал мне Моряк в Берлине, Роберт смотрелся намного спокойнее, глаза не были такими воспаленными, а щеки — такими красными.

Я не стал их спрашивать, откуда они свалились, вместо этого подумал, не подхватили ли оба ту же тропическую дрянь, что и я. На губах у Роберта вспухала болячка, под глазом набухал фингал, в углах рта появились свежие заеды. Клоун смотрелся не лучше: щеки ввалились, по диагонали шрам кровоточит, очечки повисли криво… В довершение всего парня бил озноб.

Инна поднялась, подошла к лохматому, выдернула у него из бороды колючку. Роберт поморгал красными веками, растопырил руки, будто хотел ее обнять, но так и не решился. На фоне грузной комплекции его длинные гибкие пальцы казались приклеенными к запястьям. Секунду они с Инкой неподвижно пялились друг на друга, а очкарик, шмыгая сопливым носом, уставился мне за спину. Он увидел Аниту и буквально остолбенел. Хороши мы были все четверо, сценка из водевиля.

— Герочка, расслабься! — Инна погладила Роберта по щеке. — Познакомься, это мой муж.

— Любите путешествовать? — Я опустил пистолеты. — А это кто, шурин?

— Меня зовут Юджин, — охотно отозвался «клоун» с очевидным американским акцентом. Он по-прежнему не мог оторвать глаз от карлицы. — Нас привез сюда Пеликан.

И потянул с плеча рюкзак.

— Медленно! — сказал я, собираясь стрелять с бедра.

— Гера, не волнуйся, они не опасны! — обернулась Инна.

Бородатый не произнес ни слова, я его хорошо понимал. Даже для меня, неотрывно сопровождавшего ее неделю, перемены казались ошеломляющими. С Инны можно было писать восточную принцессу. Общалась она нормальным русским языком, конечностями двигала, как обычный человек, но рассудок ее подчинялся каким-то иным правилам. В настоящий момент ее муженек, как и я полдня назад, склонялся к версии острой шизофрении и мании величия. Он ведь не знал, что мы выкинули шприцы.

Юджин нарочито медленно расстегнул рюкзак и достал оттуда до боли знакомый предмет. Я быстро оглянулся — никого. Где-то под намокшими кронами залепетала первая несмелая птица, из рваных туч настойчиво рвался солнечный свет.

— Кто тебе дал навигатор?

— Это оставил Бобер. На нас напали…

— Инна, ты его знаешь?

Почему я обратился к ней? В тот момент я укрепился в уверенности, что она заранее предугадывала их появление. Словно дряхлая индианка поделилась с ней частью своей прозорливости. Как тогда, в Берлине, ее не напугало появление Пенчо, так и сейчас встреча с бывшим супругом посреди мексиканского болота выглядела вполне обыденно. Мир пока не трещал по швам, яблоки падали вниз и газы при нагреве расширялись, но что-то было не так. Перемены висели в воздухе. Они обволакивали девушку и нас вместе с ней тесным, наэлектризованным коконом. Меня учили доверять пятой точке больше, чем очевидному.

— Он не враг… — Инна переместилась, изучающе оглядела очкарика. Надо же, заговорила в точности, как Анита. — Он не враг, но он боится.

— Я его не трону, если не даст повода.

— Он не тебя, он меня боится.

Я забрал у «клоуна» навигатор, попытался вызвать аппаратную. Моряк молчал, остальные тоже не отзывались. На востоке еще продолжали лупить молнии, можно сделать скидку на статические помехи… О худшем думать не хотелось.

— Значит, она и была третьей? — Юджин обращался к Инне, указывая на лежащую в беспамятстве Аниту.

— Да… Но она еще жива.

— Одной тебе не справиться, — он говорил с Инной так, словно продолжал давно избитую тему.

Я думал, что уже ничему не смогу удивиться, но теперь на пару с Робертом разинул рот, даже о боли в висках забыл. В окаменевшем лице девушки что-то дрогнуло, она протянула руку и коснулась щеки Юджина точно так же, как до этого трогала мужа. Это походило на некий обряд, словно она нуждалась в тактильном контакте с человеком, чтобы составить о нем какое-то мнение. Светловолосый, точно завороженный ее присутствием, выпустил рюкзачок. Они уселись рядышком, нога к ноге, прямо деревенская парочка на завалинке. Роберт кусал потрескавшиеся губы. Анита дышала с протяжным свистом. Ее глаза метались под слипшимися, гноящимися веками.

Прохлаждаться тут дальше было недопустимо. Мне чудился отдаленный стрекот возвращавшегося вертолета, но я не мог сделать ни шагу, стоял и ждал чего-то. А потом я вдруг почувствовал, что могу больше не беспокоиться о погоне. Те, кто шел за нами, никуда не делись, но находились достаточно далеко. И Пеликан, и ребята были живы и тоже мчались сюда. Не могу объяснить, откуда во мне возникло вдруг такое убеждение, возникло и пропало, словно двадцать пятый кадр, но я почти успокоился и снял с плеча надоевший до смерти пулемет. Возможно, Инка подала мне сигнал…

— Я боялся, что не догоню тебя… — Юджин смущенно улыбнулся.

Инна послюнявила краешек платка, вытерла ему кровь со лба.

— Но ты успел.

— Елы-палы! — сорвался Роберт. — Вы что, знакомы?!

Они оба не обратили на рокера ни малейшего внимания.

— Ты давно знаешь обо мне? — тем же почтительным шепотом спросил очкарик.

Я вдруг догадался, откуда у него лиловая полоса поперек рожи. Беднягу зацепило моей растяжкой. Если бы в арсенале Хосе имелась граната, пацану оторвало бы башку…

— Часа полтора, — подумав, серьезно ответила Инна.

— Я так и думал, — охотно согласился он. — В пределах десяти километров.

— Ты смелый, — засмеялась она, и я вздрогнул, так давно я не слышал ее милого смеха. — Ты смелый, почти как Гера. Нет, ты даже смелее, потому что Гера привык к смерти, а ты нет.

— Нет, — жалобно улыбнулся ее собеседник. — Он смелее, потому что не знает, куда идет. Он даже не знает, зачем идет.

Очевидно, я смотрелся крайне глупо, точно больной на голову ребенок, которого обсуждают профессиональные психотерапевты. Они оба подняли глаза, и оба улыбнулись мне.

— Кто ты такой? — тупо повторил я.

— Я прилетел за ней из Калифорнии, — он задрал лицо навстречу солнечным лучам, и теперь я заметил, что, несмотря на юношескую повадку, он гораздо старше нас. Ему было, по крайней мере, за сорок. — Я прилетел в Берлин и если бы встретился с ней первым, то был бы сейчас на твоем месте.

— Ты не прав, Юджин, — Инна мягко накрыла его ладонь. — Каждый из нас на своем месте.

— Возможно, мы избежали бы всех этих убийств…

— Они как дети, не ведают, что творят, — загадочно отвечала Инна.

— Ты тоже не ведаешь, — он погладил ее тонкую загорелую кисть.

— Это неважно. Случилось то, что должно было случиться. Каждому свое.

— Когда я увидел тебя первый раз, то чуть не влюбился. Мне показалось, ты искала моей защиты…

— Гера меня защищал.

— Он не смог спасти тех двоих.

— Это неважно. Теперь нас четверо.

— Ты всерьез так считаешь? — Юджин чуть не подпрыгнул.

Я никак не мог придумать, как влезть в их потусторонние дебаты. Было ясно, что пока они не закончат, никуда дальше мы не двинемся. Место было крайне неудачное. Позади пустошь, это неплохо, но дальше — жуткая щетина колючек в рост человека.

— Я не могу тебя остановить, — покосившись в мою сторону, сказал Юджин. — А объяснять им обоим слишком долго.

— Ты уверен, что меня надо останавливать? — она спросила не просто так. Лесная королева засомневалась, восточная принцесса обратила взор на своего несчастного пажа, который упорно дергал ее за край невидимой мантии.

— Погибло много людей, — продолжая поглаживать ее пальцы, Юджин вновь перевел взгляд на умирающего уродца. — Ты разве не чувствуешь, как что-то идет неправильно? Тебе их не жаль?

Похоже, ответ на этот вопрос занимал его больше всего, как будто от ее жалости зависело воскресить убитых.

— Мне всех жаль, даже тех, о ком ты не знаешь, — Инна нахмурилась, подыскивая фразы. Королева по-прежнему находилась в смятении. — А разве правда давалась когда-то легко?

— А разве они не ищут ту же самую правду? — настойчиво напирал очкарик.

Я, похоже, начинал понимать, куда он гнет. Роберт, больше похожий сейчас на доброго медведя, чем на металлиста, хлопал глазами.

— Те, кто идут по следу, они слепые, — Инка слегка кивнула в сторону опушки. Она вновь начала выражаться рубленым языком краснокожих. — Их правда — деньги. Их правда — власть. Человек, который тебя предал, сделал это за деньги.

— Ты говоришь о Гарсии?!

— Имя мне незнакомо. Я его чувствую. Он был предан народу майя, но больше был предан золоту, которое находится там, — на сей раз она кивнула туда, где буйным частоколом поднимались молодые колючие стволы.

— Дьявол! — пробормотал Юджин. — Дьявол! Мы четыре года работали вместе, я никогда бы не подумал… Послушай! То, что ты задумала, слишком опасно. У меня найдутся здесь друзья. Я позвоню, и нас заберут в Калифорнию, в мой институт. Ты получишь официальный статус, рабочую визу, а затем гражданство. Одной нельзя…

— Нет, Женечка, — она улыбнулась и снова погладила его по щеке. Намечался, видимо, день всеобщей любви. — Нет, мне нечего делать в твоем институте.

Анита протяжно застонала. Роберт вздрогнул, осмотрелся. Похоже, он только сейчас заметил маленький окровавленный комочек, распластавшийся на мокром одеяле. Укладывая старуху, я постарался выбрать место посуше, а теперь оживающая земля жадно всасывала влагу. От грязного одеяльца валил настоящий пар.

— Гера, она захлебнется кровью! — Инка сорвалась с места.

Я опустился на колени, превозмогая вонь, поднял индианку на руки, попытался пальцем очистить ей рот. Анита зашлась в кашле, обдавая мне куртку потоками кровавой слюны. Бог с ней, с курткой, по крайней мере, карлица снова могла дышать.

— Глупый гринго, сияющий Змей никогда не одарит тебя тенью своего божественного дыхания… Ты умрешь, умрешь слепым, как и все остальные…

— Что она говорит?! — Инна трясла меня за плечо. — Что она говорит, ты понимаешь?

— Дай мне тряпку! — Я попытался промокнуть Аните губы, она отплевывалась с тоненьким квохчущим звуком, кровь мелкими каплями брызгала из ее кривящегося рта. — Она бредит.

— Это ты бредишь, переведи мне!

Карлица внезапно широко открыла слезящиеся глазки, когтистой лапкой ухватила Инку за палец, и на какой-то момент мы слились втроем в безумном молитвенном жесте, сгорбились голова к голове, как хоккеисты, загадывающие удачный матч. Под моей ладонью трепыхался тоненький скрюченный позвоночник, я продолжал придерживать горячую мокрую перчатку, крест-накрест привязанную к спине раненой. Сильнее затянуть повязку я боялся, а отпусти ее сейчас, карлица не протянула бы и минуты.

— Она говорит, что мне не судьба подружиться с драконом.

Анитины зрачки остановились на Инне, серая предсмертная пленка, что уже начала заволакивать их, снова рассеялась. Карлица залепетала — спешно и даже более внятно, чем раньше. Периодически она начинала задыхаться и отхаркиваться кровавыми пузырями; в такие секунды мне казалось, что я вместе с ней испытываю чудовищную боль.

— …Идет к концу последняя эпоха Творца, идет к концу время Великого бога… Она призвана светом, скажи ей, скажи, она одна осталась, я не могу… Я не смогла бы сама, нет силы, я призывала, но другие меня не слышат, уши их заросли пеплом, глаза их выклевали духи… Она слышит, она призвана…

— Кем призвана? Пенчо призвал? — Карлица сделала попытку улыбнуться.

— Фернандес… Он берег меня всю жизнь, он бил свою жену, когда она кидала мне в кашу соль, он думал, я последняя, кто слышит дыхание. Он тоже слышал, но он всего лишь мачо, воин, он умеет нести смерть, но не жизнь… Он был слишком юн тогда, полвека назад, а другие кидали в меня навозом… Кончается великая эпоха, почти четыре тысячи раз земля обошла вокруг Солнца. Верховный дышит всё громче, он уже хочет размять могучие мышцы. Когда он пошевелится, когда он перевернется на другой бок, снова придет конец. Вся ваша глупая жизнь обратится в прах, океан придет на сушу, а из гор потечет огонь… Так было.

— Гера, спроси ее, что нам делать?

— Что делать… Такая хорошенькая девушка и не знает, что делать с мужчинами… ха-ха… С мужчинами надо обниматься, очень крепко, чтобы кровь кипела… ха… Одного из них тебе будет мало, это точно, одного мало, без Фернандеса… Они не слышат. Если твои воины не побоятся пустоты, что придет в их души, ты пройдешь… Пенчо не боялся…

— Ты поняла что-нибудь?

— Погодите! — шикнул Юджин. — Бедняжка хочет говорить.

— Когда-то страшный и могучий Тецкатлипока, ягуароликий мститель, судья и защитник сущего, сын Тонакатекутли, принес с неба богиню земли, и она породила народы. По зову Великого пришел народ майя… Завтра кончается эпоха Творца, вас всех ждет конец, если не откликнетесь, если не изгоните духов, свивших гнезда в глазах ваших…

— Дальше! — прошептала Инна. — Спроси ее, что было дальше…

— Великий благодетель Кетцалькоатль разделил время, воинам и крестьянам дал свой год для жатвы и охоты, жрецам и богам — свой и оставил себе время Верховного… Идет к концу пятьдесят второй год, время большой жертвы… Он подарил своим жрецам искусство врачевать и умение приручать скот и собирать урожай. Он дал огонь для жилищ и научил строить дом. Он показал воинам, как должно приводить в дом женщину и давать имена детям… Настали годы счастья и сытости, и когда Верховный увидел это, он сказал: «Пришла пора людям изгнать из душ духов, поселившихся там, пришла пора прогнать их в девять подземелий, пришла пора увидеть мир, ибо я состарюсь и не смогу всегда разжигать небесным огнем ваши костры. Ибо есть много других богов, которые могут дать народу моему знания, но не укажут, для чего это надо…»

Она призвана, она сумела услышать зов благодетеля, помоги ей разбудить… Майя забыли мудрость Змея, он поразил их поля смертельной жаждой, у тыквы сгорали корни, а бобы превращались в пыль, скот покрывался черными язвами, слишком поздно было умолять бога о спасении… Пришли тольтеки, голодный народ, поклонившийся Кукулькану, что плыл над водой в золотой лодке, заслоняя своим сиянием солнце… И могучий Кетцалькоатль в бесконечной, суровой милости своей вдохнул в Кукулькана силу, вложил язык свой ему в горло и повелел вести народ свой к свету… Майя не успели; жадные, глупые жрецы не поняли…

И опять прошло много раз по пятьдесят два, и опять поднялись сытые города, и те, кто принял учение и понимал язык звезд, говорили людям о Великой жертве, о том, как соединить времена, и самые мудрые из них понимали язык травы и могли спать ночью в лесу, греясь о тело дикой пумы, но и они не умели понять желаний Верховного… А худшие, боясь власти сияющего бога, призвали с небес коварного Тецкатлипоку, и тот обманом принудил дряхлого, уставшего Кукулькана на грех с сестрой. Сказали тогда худшие: «Нет больше истины в словах того, кто сам несет грех…» Сел тогда Кукулькан в лодку и уплыл от народа своего, и вернулись страшные годы, потому что снова не поняли люди, как велик и мудр был правитель их, ибо хотели лишь иметь больше бизонов, и кукурузы, и женщин…

И сменились многие времена, но уже не доставалось людям милости ягуароликого, и кровь их жертв долго проливалась напрасно, селились гремучие змеи в камнях усыпальниц, и повторилось всё снова, ибо никто не хотел слушать мудрых. А шел народ за теми, кто говорил: «Зачем нам призывать Великого, чтобы он вернулся? Наши поля полны два раза в год, наши стада огромны, наши воины сильны, а женщины — многоплодны…» И исчезали они так же, оставался лишь пепел их костров, и проросла трава на месте их священных могил… Исчезали многие племена, и никто не вспомнит, как жили они и как уступили щедрые земли Чибильчальтуна племени ацтеков…

Я старательно транслировал Инне всю эту абракадабру, непрерывно стреляя взглядом по сторонам. Покамест всё оставалось спокойно, но Анита слабела на глазах, и мне приходилось всё ниже наклонять ухо к ее шамкающей волосатой мордочке. Моя рука, зажимавшая рану, совершенно онемела. Я хотел сменить колено, подложить что-нибудь, но карлица вскрикнула так жалобно, что я оставил эту идею. Инна слушала с открытым ртом; я припомнил, что еще раньше, пока катили по Франции в автобусе, она мне что-то подобное рассказывала. Ну конечно, она же столько времени мечтала сюда попасть! Само собой, эти мифические байки хорошо известны ей; так какого черта в сто первый раз выслушивать их, вникая в предсмертное бормотание уродца? В том, что Аните оставалось максимум полчаса, я не сомневался. Спасти ее я не мог, даже если бы сдал всю кровь. Спасти ее уже не смогла бы никакая реанимация.

Тем не менее девчонка застыла, точно заколдованная. Слушала меня, а глядела, не отрываясь, карлице в лицо и баюкала нежными ручками старческую складчатую лапку. Парни тоже затихли, развесив уши. Юджин понимал прекрасно, даже поправлял меня иногда, когда бабка сбивалась на жаргон или путалась и переходила на индейский диалект. По-моему, эта болтовня для него была вроде продолжения его научных опытов, он уселся подле на корточки и напряженно ловил каждое слово. «Ладно, — сказал я себе, — ладно, еще пару минут». С другой стороны, нести ее всё равно невозможно, умрет на руках.

— Переведи ей, гринго, пор фавор… Это трудно, вернуть древние знания майя. Были умные жрецы, которые пытались. Они искали хранителей мудрости, давали им кров и вводили в храмы. Среди них были и последние потомки древних народов; среди них были и те, кто нес знания о божестве и о том, для чего Верховный создал в своей милости землю и всё сущее. Таких мало слушали, над ними смеялись, но не убивали, а наиболее мудрые из вождей приближали их к себе и велели учить других, тех, чей разум искал ответов. И наступили снова годы благоденствия, за которыми всегда шла смерть, потому что сто тысяч воинов и самый тучный скот не могут победить смерть, а победить ее можно иначе, приняв язык бога.

Пришло время, когда наступил тяжелый год, и кукуруза не рождалась, и вода в реках стала ядом.

Тогда в священном городе Паленке, где духи могучих майя, некогда правивших там, выходят ночами из подземного царства и встречаются с живыми, собрались многие мудрецы и цари и стали говорить. И пришли также жрецы из храмов Ушмаля, города пирамид; пришли из священного города Чеченица и из других храмов; и всем хватило места, и не стало вражды, хотя не было доселе такого дня, чтобы мирно собирались духи и божества разных народов. Сказали тогда мудрые из мудрых: «Надо вознести Великую жертву и призвать назад, к народам своим, дух солнцеподобного Кетцалькоатля, потому что он не оставил нас, а просто спит, и дыхание его слышат раз в пятьдесят два года немногие оставшиеся. Найти надо женщин народа майя, в которых живут духи, умеющие разбудить бога!» Но были боязливые, они сказали: «Мы вознесем Великую жертву, но зачем нам собирать по всей земле глупых женщин, разве мы хотим, чтобы они правили народами?» Они говорили еще так: «Птица живет на деревьях, рыба в океане, человек — на земле Чибильчальтуна, а боги живут на небе и под землей. Рыба не может ходить по суше, птица не может стать человеком, как же человек может стать вровень с богами?» Долго они спорили, и слова тех, кто боялся за свое богатство, были пусты, но никто не мог взять верх в этом споре…

Тем временем год Великого бога прошел, и оставалось ждать снова почти целую человеческую жизнь, но спустя время появились из-за океана первые лодки с белыми людьми, чьи седые волосы были подобны венцам на головах богов. Испанцы принесли с собой крест, испанцы говорили: «Тот, кто на кресте, он любит вас, но если вы не полюбите его, мы убьем ваших воинов, отнимем женщин и разорим города!» И скоро не осталось тех, кто помнил, и не осталось тех, кто умел возносить жертву… А те, кто поклонились кресту, стали говорить: «Какая разница, как зовут бога, если ничего нельзя изменить, рыба не научится ходить, а человек не поселится на небе?»

Ты хоть и глупый мачо, ты хочешь женщине добра, я слышу твои мысли. В твоих мыслях много темного, много дыма, но это злые духи. Девять подземных миров рождают духов, которые выходят наружу и вьют гнезда внутри людей. Надо быть очень сильным, чтобы уметь изгонять их, таких людей почти нет… Лучезарный светлый Змей поможет ей. Ты охранял ее от врагов, охраняй и дальше, пока Капризный Владыка не прижмет ее к груди. Потом она поможет тебе, она навсегда изгонит духов из твоей души и навсегда замурует входы в подземные царства… Но берегись, берегись…

Легче жить с духами в душе, чем совсем без никого… Так говорит он, Отец разногласий, и он прав. Тебе меня не понять, женщина поймет, она умеет видеть, она слышит дыхание Владыки. Все живут со злом внутри себя и все думают, что сами произносят слова и вершат дела добрые и дела злые. Но это не так, люди лишь открывают рот, и нет внутри них дел — ни добрых, ни злых. Могучий сияющий Змей, Сеятель сомнений, разделивший сущее на доброе и злое, оставил души пустыми… Как ты назовешь свой поступок, таким он и будет. Кого ты пустишь смотреть глазами своими, говорить языком твоим, тем ты и станешь… Когда человек получит то, что даровано духам, он перестает зваться человеком. Для духов нет жалости и доброты, нет сострадания и нет материнства. Получив от богов пустоту в душе своей, берегись! Ты можешь заплатить слишком высокую цену! Ты прошел длинный путь воина, ты знал страх и победу, ты давал клятву кровью и не переступал ее. Это хорошо. Духи, которые управляют тобой, могут гордиться, но всё, что ты делал, ты делал не сам. Фернандес тоже прошел дорогу войны, но он был предан Верховному, душа его была полна любовью и ненавистью, он получал от божества малую мзду и отдавал ее людям народа своего…

А ты получал мзду не от духов, и нет божества, перед которым ты лижешь землю. Ты подобен сыну и внуку раба, никогда не знавшему воли. Ты думаешь, что видишь путь, но это не так, это лишь знаки вокруг пути… Это лишь знаки, зажженные духами для рабов своих. Когда раб освобождается, помыслы и желания его остаются помыслами и желаниями раба. Могут ли желания раба быть светлыми? Когда эта женщина оставит твою душу чистой, когда ты станешь подобен черной жирной земле, готовой принять семя и подарить новый урожай во славу богов, тогда ты впадешь в великий ужас, ты увидишь, как можно соединить разорванное время… Чтобы время для богов и для смертных стало единым… Ты… Она…

Из горла Аниты толчками хлынула кровь, Инка тоненько завыла, точно заяц в капкане:

— Сделай что-нибудь, давай перевернем ее, она же захлебнется…

— Бесполезно, — сказал Юджин.

Я разогнул, наконец, руку, и неуклюжая голова карлицы повисла, качаясь на тонкой жилистой шее. Пульса не было. Инна хлопнулась на попу в мокрую траву, зажала подбородок кулачками и, уставившись в землю, принялась раскачиваться.

— Чтоб я провалился, если понимаю, что происходит, — «Борода» не отрывал взгляда от трупа. — Где вы подобрали такого монстра? Инка, зайка, чего ты ревешь? Мне кто-нибудь растолкует, откуда взялся этот гном?!

— Помолчи немножко, — попросил я. — Она была нашим проводником. Инна, куда нам идти дальше?

— Я пришла.

Она задумалась. Всё еще всхлипывала, сгорбившись.

Метрах в тридцати слева, высоко в ветвях, мелькнуло желтое. Я уже целился туда из «беретты», но оцелот успел спрятаться.

— Она не нападет, — сказала Инна. Я готов был держать пари, что, кроме меня, кошку никто не успел бы заметить. — Она ищет еду для своих детей. Мальчики… — она вдруг встрепенулась, вытерла остатки слез и заговорила крайне деловито:

— Герочка, их надо правильно похоронить обоих, обещай мне, пожалуйста, что ты позаботишься…

Я машинально кивнул, не вполне представляя, как правильно хоронить индейцев. Меня больше заботило, чтобы не полопались сосуды в мозге: пульсирующий обруч затянулся еще туже. Труп Пенчо мы так и бросили в кустах. Если его не закопать до вечера, то ночью всю работу за нас сделают звери.

— Я правильно понял? — не мог угомониться Роберт. — Этот обрубок проводил вам экскурсию по болотам? Инна, вы мескаля натрескались? Вы слышали, какую чушь она несла?

— А по-моему, она выражалась достаточно внятно, — Ковальский массировал затылок, похоже, его мучили такие же тянущие боли.

— Внятно?! Она призывала кого-нибудь зарезать…

— Вот что, ребята, — сказал я. — Давайте разберемся, что мы тут делаем. Причем очень быстро. Если речь идет о могильнике, набитом драгметаллами, то я в эти игры не играю. Инна, я тебя двадцать раз спрашивал…

— Да, Герочка, там есть много чего… И ты заслужил свою долю, — она смотрела на меня сквозь слезы удивительно пристально и строго.

— Нет! — быстро перебил Ковальский. — Зачем ты его обманываешь?

— Он имеет право взять то, что хочет. Так сказал Пенчо.

— Откуда ты знаешь, чего я хочу? Вы с дедом всё решили за меня? — Кажется, из-за головной боли я переставал себя контролировать.

— А ты-то уверен, что знаешь, зачем пришел? — переключилась вдруг Инна на Юджина.

— Мы должны были прийти с тобой не сюда, — плачуще произнес он. — Еще не поздно поехать со мной и всё изучить, прежде чем…

— Прежде чем «что»? — она вытерла слезы и схватила вялую ладонь Роберта. — Вот он лучше вас обоих! Герочка, у тебя на тропе кончились знаки, и ты потерялся, да? Некому тебе крикнуть: «К ноге!», да?

— Прекрати…

— Идите за мной, я покажу, — Инна тронулась с места, не оглядываясь, легкими шагами преодолела неглубокий овраг, по дну которого еще катился мутный поток, и остановилась. — Теперь возьмитесь за руки!

— Зачем это? Я и так не упаду!

— Сделай, как она просит! — Ковальский умоляюще сложил на груди руки.

Мы по инерции затрусили следом, точно начинающие альпинисты в связке. Глупее ничего не придумаешь, осталось только в салочки сыграть. Наверное, из-за того, что я был тогда взвинчен до предела, ничего и не заметил…

Впереди лес расступался. Такое ощущение, словно мы попали на широкую просеку, но не прямую, а плавно изгибающуюся слева и справа. Диаметр этой окружности я оценил бы в полкилометра. А сразу за просекой, в центре круга, поднималась настолько густая чащоба, что у меня заныли мозоли на ладонях. Хвататься за нож не возникало ни малейшего желания, но Инна, судя по всему, в обход брести не собиралась.

— Куда мы идем, зайка? — словно эхо, повторял Кон.

Мне очень не понравились его интонации. Он стал похож на ребенка — не то капризного, не то умственно отсталого. Он словно уверил себя в нереальности происходящего, словно подозревал окружающих в розыгрыше и ждал, когда мы засмеемся и позволим ему проснуться. От меня не укрылось, что и Юджин посматривал на своего дружка с тревогой, а когда встретился со мной глазами, предостерегающе приподнял брови. Если дальше будет продолжаться в том же духе, рядом с Робертом может стать опасно. Я встречал людей в подобных заварухах. Порой легче опрокинуться в безумие, чем поверить собственному страху. Впрочем, я и сам был не лучше. Если бы не постоянный гул в черепе, я бы на последнюю авантюру не поддался.

— Я пришла, — Инна словно отгораживалась от нас этим «я». — Подойдите ближе.

Звуки доносились, будто сквозь подушку. И как назло, в карманах не завалялось ни одной таблетки. Чего только не перепробовал: и точки активные прижимал, и гимнастику на ходу делал — легче не становилось. Юджин повязал лоб огрызком мокрой майки.

— Мы здесь год назад проезжали, — вдруг сказал он. — Да, точно проезжали, только ехали с другой стороны, от озера. Теперь я вспомнил…

— Что вы здесь искали?

— То самое, что планирую найти сегодня.

— Ты почти нашел, Женечка, — сказала Инна. — Смотри на меня.

Она отступала спиной к кустам. Я следил за ней, не отрываясь, но не заметил, когда она исчезла. Только что мелькнули плечо, коленка — а теперь как растворилась. Вот ненормальная, играться вздумала! Я присел на корточки. Ни ямы, ни траншеи, ровная подсыхающая почва, причудливые раскидистые пластины агав.

— Вот оно что… — неопределенно протянул Юджин.

Он обогнул ближайший куст и никуда не пропал, затем отошел дальше.

— Инна! — позвал он. — Не валяй дурака, возвращайся!

Девушка не откликалась. Я крутанулся, нюхая воздух. Здесь было очень тихо, чересчур тихо. Такое ощущение, что не только пернатые, но и насекомые не стремились больше нас преследовать. Тысячи колибри, наполнявших до этого воздух жужжанием крошечных крыльев, куда-то пропали. Возможно, у них тоже болела голова рядом с полянкой. Роберт чертыхнулся и, следуя примеру Ковальского, стал обшаривать кустики. Я не шевелился. Начавшаяся игра в прятки не отвечала моим вкусам. Самое поганое перестать контролировать обстановку. Это случилось в Берлине, когда меня затянули в перестрелку, и вот, настигло теперь. Где-то сзади шли мои ребята. Наверное, стоило вернуться. Это было самое идиотское задание за все годы в команде, задание без внятной цели и внятного итога. Я хотел вернуться, но не мог заставить себя отступить.

Прошло минут десять. Тишину нельзя было назвать мертвой, какие-то звуки остались: журчала вода, в вершинах кряхтели заблудившиеся ветра, — но каждый шаг на фоне окружающего безмолвия звучал неестественно громко.

Случилось и еще кое-что. Я списал это на усталость и перепады давления. Стоило сконцентрироваться на каком-нибудь удаленном предмете, как угловым зрением различалось мимолетное движение. Так бывает при снимках на «мыльницу»: по краю фотографии лица растягиваются в стороны.

— Она нас бросила? — спросил Боб.

Никто ему не ответил. Я тщательно обследовал подступы к просеке и со стороны внешнего леса, и со стороны рощи, находящейся в круге. Между двумя зелеными стенами не было абсолютно пусто, колыхалась трава, торчали кактусы. Кое-где в буреломе попадались просветы, но углубляться я пока не решался. Я был уверен, что с девушкой ничего страшного не произошло, но и отсиживаться в дупле шутки ради она бы не стала. Наконец, я сделал то, что давно следовало сделать. Нервы сдают, забываю очевидные правила.

— Стой, не отходи никуда один! — сказал я Юджину. Он так же, как и я, ходил зигзагами, выделяясь розовым пятном на фоне зелени. — Стой на месте!

Затем я выбрал стебель помясистее и вырезал на нем заметный крест. Отступил на три метра в сторону и на следующем кактусе вырезал еще один.

— Теперь идем.

— Зачем это? — чуть слышно спросил Боб.

— Всё правильно, он знает, что делает! — отозвался Ковальский. — Я тоже заметил!

— Вместе! — сказал я. — Ты слева, ты справа, по команде.

Мы синхронно шагнули назад. Еще шаг. Мне захотелось сморгнуть, будто мошкара под веко залетела. Еще шаг. Я чиркнул ножиком по третьему стволу, а сам безотрывно смотрел на кактус, помеченный первым, оставляя в поле зрения редкие стволы пальм в той стороне, откуда мы пришли. Мне даже казалось, я видел вдалеке краешек Анитиного одеяла.

— Еще шаг!

— Елы-палы! Что за детские считалки? — пробубнил Роберт.

Я чувствовал, что ему очень не терпелось закричать, позвать Инну во весь голос, но парень стеснялся. Я-то не стеснялся. Погоня, как и прежде, суетилась где-то вдали, можно бы и покричать. Но она не откликнется, она выжидала, преследуя свою цель.

Еще полметра — и пришлось обойти толстое раскидистое растение, усеянное яркими пахучими соцветиями. Ненадолго помеченный кактус исчез из поля зрения, а когда вновь появился, никакой зарубки я на нем не увидел. Мало того, вплотную к этому кактусу стояли два других, пониже.

— Чертовщина! — сказал Роберт.

— Возвращаемся? — сипло спросил Ковальский.

— Вместе! — ответил я, не спуская глаз с трещинки в земле.

Я сделал несколько выдохов, сосредоточился на новом ориентире и постарался его не упустить. Но ничего не получилось. Три шага вперед, снова ощущение соринки в глазу, легкое дуновение ветра, призрачное движение в темени леса… Глаза непроизвольно дернулись, а когда я проморгался, то готов был выругаться. Картинка сменилась…

— Солнце! — сказал Юджин.

Черт, как я сразу не заметил! Пару секунд назад, когда мы отступали к внутренней границе просеки, солнце светило слева, а теперь оно немыслимым образом оказалось с противоположной стороны.

— Мы идем по кругу!

— Но это нереально…

Тут я затих, потому что увидел свои зарубки. И Юджин тоже увидел. Впечатление было сильное, слов просто не нашлось. Помеченные кактусы торчали метрах в десяти левее и сзади. Боб тихонько свистнул, разглядев что-то на земле, и успел сделать два шага, прежде чем я поймал его за рукав. Я не мог бы поручиться, но в крошечный промежуток времени, когда моя рука уже касалась его кожаной куртки, а Боб приподнял ногу, вся его громоздкая фигура слегка сместилась, точно дернулась картинка в телевизоре.

— Не отходи от нас! Только все вместе!

— Там что-то лежит!

— Пусть лежит, не отходи.

— Колдовство какое-то… Это трупик, зверек маленький, но я его уже видел. Мы проходили его, когда шли через овраг, а теперь он снова сзади остался…

— Может, это другой? — на всякий случай предположил я, хотя можно было и не спрашивать. — Давайте развернемся, попробуем вернуться назад!

Полчаса назад я ничуть не сомневался, что с завязанными глазами найду полянку, где мы оставили мертвую карлицу. Через пару десятков метров должен был начинаться пологий склон овражка, а за ним, в просветах деревьев, — полоса степи, где мы спасались от вертолета. Она так и не появилась. Я считал шаги. Мы шли в затылок друг другу двадцать метров, затем еще двадцать, и вокруг действительно поднялись деревья, вернулась чавкающая жижа под ногами, но не было ни оврага, ни следов Аниты…

— Мы идем по кругу… — безнадежно повторил Ковальский.

Я задрал голову. Сквозь пляшущие просветы листвы слева сочился солнечный свет.

— А вон впереди просека, — беззвучно прошептал Боб.

— И твои зарубки…

После этого мы сделали еще три попытки. Гуськом, шеренгой, в шахматном порядке, опасаясь отдаляться друг от друга больше, чем на метр.

— Ты думаешь, это наркотик? — спросил Роберт.

Я перестал что-либо соображать и честно в этом признался.

— У тебя болит голова?

— Не то слово… Пошевелить не могу.

— У меня тоже. И часы можно выбрасывать. Магнитная аномалия?

— Вроде того.

Мы затравленно озирались. Впервые в жизни мне изменило чувство пространства. Как-то раз мы с Пеликаном трое суток шли через горы, шли исключительно ночью, без связи и вдобавок тащили на себе… неважно, кого. Того, кого надо было вытащить. Тогда положение было ничуть не лучше, но не возникало и тени сомнения, что выйдем на побережье, в точку, где дожидались гидрокостюмы. А нынче я заблудился в трех пальмах, смех и грех. Если американец прав и по следу идут не те лесные братья, что штурмовали фазенду Мигеля, то смеяться скоро расхочется.

— Предлагаю прекратить строевую подготовку и обдумать всё спокойно, — сказал я.

Меньше всего мне нравилась идея командовать нашей маленькой компанией, но следовало как-то разобраться в обстановке. Мы выбрали кочку посуше и уселись в кружок. Видок у моих попутчиков был до того очумевший, что так и тянуло рассмеяться. Но веселья не получилось.

— Мы кружимся в узком коридоре, — заметил Юджин. — Не можем ни вернуться назад, ни продвинуться вперед.

— Согласен, — кивнул я. — Какие предложения?

— Зачем она это делает? — тоскливо спросил Роберт.

— Возможно, она тут ни при чем…

— Ты же ученый? — сказал я. — Выдвини идею. Я не верю, что нас местный леший водит. Какие-то вредные испарения?

— Нет, не думаю, — Ковальский пожевал губами, потрогал подсыхающий шрам на щеке. — Сперва я склонялся к мысли о физической аномалии. Звучит довольно дико… Я предположил локальное искривление пространства. В некоторых теоретических работах такие вещи допускаются…

— И что? Мы тут сообща искривимся?

— Нет! — Он помотал головой. — Эта идея не годится. На Земле никто не отменял старину Евклида. То, о чем я говорю, прогнозируется в районах космических черных дыр…

— Тогда что?

— Скорее всего, та же причина, что вызывает головную боль, дезориентирует «посторонних», препятствует им проникнуть в район. Очевидно, внешний круг леса можно преодолеть лишь в связке с рецептором. Мы прошли благодаря Инне…

— И теперь застрянем тут навсегда? — Я начал прикидывать, удастся ли после дождя поджечь лес.

— Мужики, а вдруг она так же потерялась и не может нас найти? — у Боба было свое на уме.

— Уймись! — сказал я. — Она нарочно оторвалась.

Почему-то эта простенькая реплика вернула Юджину способность рассуждать логически.

— В том-то и дело! — Он аж затрясся. — Возможно… Нет, я уверен, что она нас слышит и видит, она хочет, чтобы мы сами выпутались. Ваша… э-э… проводница говорила об этом. все попытки выйти до сих пор были неверными, следует поступить совершенно иначе, наоборот, понимаете?

— Наоборот… Проверка на вшивость?

— При чем тут вши? — отмахнулся Ковальский. — Речь идет о гибкости ума. Поскольку действия ничего не дают…

— …Мы найдем ее, не вставая с места? — договорил я.

— Не вставая… — эхом откликнулся Боб.

Затем, не сговариваясь, мы переглянулись и подвинулись друг к другу вплотную. Я спрятал «беретту» и обнял Боба за плечо. Юджин подхватил меня под локоть. Осталось замкнуть цепь.

— Закроем глаза… — предложил Юджин. Скрип и шорох. Свежее дыхание уходящей грозы. Гулкая морзянка сердца.

— Теперь медленно открываем и смотрим — не вдаль, не на что-то конкретное, а просто смотрим. В никуда.

— Наконец-то! — сказала Инна у меня за спиной.

Я мог бы поклясться, что никто не способен подойти ко мне незаметно ближе, чем на двадцать метров. Вокруг расстилался довольно просторный участок с редкими деревцами и мелкими группами кактусов. Но Инна стояла за спиной.

— Простите, что я вас бросила. Мне надо было посмотреть. Роби, там так здорово, ты не представляешь!

— Вот дурочка! — счастливым голосом пробасил Роберт.

И вновь у меня кольнуло под ложечкой. Что бы она ни вытворяла, парень смотрел на нее с обожанием.

Мы молчаливо сделали вид, что ничего не произошло. Пришлось скрипнуть зубами и пойти у нее на поводу. В буквальном смысле. Инка держала за руку Кона, тот — Юджина, я брел замыкающим. Через десять метров мне начало казаться, будто мы идем по сложному зигзагу. Зажмуришься — вроде бы тянемся по ровной тропке, а стоит открыть глаза, ничего ровного нет и в помине. Ни один ориентир нельзя было назвать стабильным. Дорого бы я дал, чтобы взглянуть сейчас на компас. Кряжистый ноздреватый ствол, возникший слева, плавно отступал назад, по мере того как мы к нему приближались. Я решил не упускать его из поля зрения. Вцепившись в Юджина, задирал ноги и топал на ощупь. Вывернул голову, но «знакомое » дерево, точно издеваясь, спряталось за другим, и оттуда оно уже не показывалось. Выругавшись, я наметил здоровенный пень, покрытый целым ковром сомнительных, с кулинарной точки зрения, грибов. Стоило на мгновение, обходя кочку, отвести взгляд, как вместо пня поднялся поросший жесткой травой косогор… Я сдался. Это всё равно, что бороться с дождем или ветром. Приходилось признать невозможное. Мир перестал подчиняться привычным законам. Или, что еще страшнее, зрение перестало подчиняться мне.

А потом вернулся птичий крик, словно мы из глубины озера вынырнули на поверхность. В щеку с разгона ткнулась жужжащая тварь — то ли муха, то ли стрекоза. Заметно ослаб раскаленный обруч на висках, в ноздри ворвался сладкий дурманящий аромат цветов. По краю зрения всё еще продолжалось неспешное движение, но сквозь прорехи в чаще отсвечивала проплешина, похожая на ту, с которой мы погрузились в заросли. Если постараться, если идти строго на свет, не доверяя другим ориентирам, можно вырваться.

Нет, вырваться нельзя… Мы каким-то неведомым образом, без помощи ножей миновали глухие дебри и попали в следующий «коридор». Еще одна просека, поуже первой, такое впечатление, что лес сажали концентрическими кругами, нарочно оставляя прогалины. Чащоба за спиной всё так же изгибалась, охватывая кольцом площадку размером со стадион. Впереди лес ни капли не изменился, разве что стал чуть пореже.

— Здесь! — сказала Инна.

Я обернулся и понял, что сюрпризы не закончились. Юджин и Боб вытаращились в полумрак, из которого мы только что вышли. Глаза у обоих одинаково остекленели.

Над нами возвышалась голова. Примерно таких габаритов, как та, которую отыскал в степи известный сказочный персонаж.

То, что сперва показалось мне крутым подъемом холма, было на самом деле не чем иным, как сужающимся кверху каменным лбом. Бешеная растительность пробивалась сквозь грубые высокие скулы, тесанные, наверное, тысячу лет назад. Прямой нос время затянуло трехслойным узором колючего вьюна. Скорее всего, голова когда-то покоилась на широком фундаменте, но за века плиты расползлись, часть ушла глубоко в рыхлую почву, а часть вздыбилась, напоминая торосы. В результате циклопическая скульптура заметно отклонилась назад. Вдоль заросшего мхом затылка росли кривобокие деревца. От самого малого движения перспектива смещалась, фокус то отодвигался, то наползал. Примерно так выглядело старое бомбоубежище во дворе моей школы, куда мы в свое время бегали курить и с которого катались зимой на санках. Только вместо ржавой стальной двери с тяжелыми, заклинившими ручками перед нами зиял черный перекошенный провал рта.

— Замечательно придумано! — подал голос Ковальский. — Надежней места не подобрать.

— Только светлые жрецы могли приходить сюда… — Инна взобралась на горбатый выступ подбородка и присела на корточки, заглядывая в пасть исполину. — Только те, кто слышал…

Она свесила ноги внутрь. Вне сомнения, неведомые скульпторы пробивали проход высотой в человеческий рост, но многотонная громада неумолимо погружалась в землю, и теперь даже Инке пришлось согнуться, чтобы пролезть между разинутыми в гневном крике губами.

— Вернись! — окликнул Роберт. — Там змеи могут быть!

Инна послала ему воздушный поцелуй и спрыгнула в темноту.

Я почувствовал зависть. Роберт с наивной непосредственностью вернулся к роли заботливого супруга. Вернулся к той роли, которую мне не дано освоить. «Ты завидуешь, потому что не можешь позволить себе влюбиться в нее», — сказал внутренний голос. «Наверное, да», — легко согласился я. Я уже не боялся этого слова после всего, что мы перетерпели вместе; я на всё легко соглашался. Наверное, я влюбляюсь в нее, потому что иначе не объяснить, почему я здесь. Мне никто не поручал таскаться по джунглям и рисковать своей персоной. А моя персона стоит недешево, на то, чтобы сделать меня таким, ушло восемь лет и куча государственных денег.

Я почти согласен влюбиться, но я зря себя обманывал. Мне показалось, что я могу значить для одного человечка больше, чем для всех остальных. Мне так этого хотелось… Но появляется бестолковый бородатый гитарист и одним словом перечеркивает всё, чего я добивался неделей смертельного риска… Потому что, пока я кручу башкой и держу палец на курке, он боится не за себя, а за нее. Наверное, я не смогу научиться любить ее так же безоглядно, как Боб, невзирая на ту прорву крупных и мелких обманов, которые он вытерпел от нее. Невзирая на то, что не так давно мы накручивали по ее милости петли по болоту. Я представить боялся, во что превратились мои пятки и сколько слоев кожи придется содрать, чтобы вывести паразитов.

«Вот видишь, — сказал я голосу, — даже теперь я жалею себя. Нет бы прыгнуть за ней в яму вместо так называемого супруга, который ни ее, ни себя защитить не сумеет. А я стою бараном и думаю, как выберусь, если зажмут в глухой пещере с одним выходом…»

Потому что я ничего не умею, кроме этого. Все глубокие и разнообразные таланты Лиса сводятся к умению прятать себя и иногда других, спасаться бегством и уничтожать охотников любым способом.

— А ну, назад! — рявкнул я, перехватив Роберта у самого лаза. — Я пойду первым!

Внутри мы нашли золото. Даже не так. Мы ничего не искали. Оно просто там было и никого не поджидало, как в добрых сказках. В том, что мы обнаружили под склонами «бомбоубежища», не имелось и намека на возможность слащавого хэппи-энда. То, что заполняло ниши вдоль просевших каменных лестниц, нельзя было взять и унести. Это можно было пилить или откалывать. Мы нашли место, где пилил старый Пенчо. Он вынес отсюда не так уж много.

Ни змей, ни насекомых. Лишенный сквозняков воздух отдавал тиной. Наверное, именно так и должно пахнуть время. Здесь не водилось даже привычных к темноте летучих мышей. Дважды Юджин и Боб по очереди поднимались наверх, чтобы набрать мало-мальски сухой древесины для освещения.

Когда-то здесь можно было обойтись без фонарей и факелов. В двух местах сохранились узкие лазы наверх, выводящие к вершине холма, сквозь них и теперь пробивался смутный отблеск дня. Юджин походил по центральному гулкому проходу взад-вперед и сказал, что святилище выстроено аккуратно по ходу Солнца. Первые лучи восхода проникали в голову божества прямо через рот и освещали скульптуру — тоже в виде головы, — стоящую в конце первого коридора. За второй головой начинался уклон, в двух местах потолочные перекрытия треснули и частично обвалились, а под ногами хлюпала вода. Продвигаться дальше без снаряжения и прожектора отважился бы лишь безумец. Зато перед подземной скульптурой, где над сырым скользким полом возвышалось подобие столешницы, оставались те самые сквозные проходы наверх толщиной в руку. Пучки света, подобно скрещенным лучам театральных юпитеров, ложились на щербатую поверхность камня. Юджин предположил, что мы наткнулись на алтарь. Очень возможно, что Инкины кровожадные предки резали или поджаривали здесь врагов, а то и девственниц из собственного племени. Влево и вправо спускались заросшие глубоким мхом ступени. Мы кинули в глубину несколько мелких камешков, но мох поглотил звуки. Насколько глубоко уходили примитивные лестницы, мы так и не выяснили.

Параллельно главному проходу тянулись два коридора, более узких, но достигавших зато метров четырех в высоту. Вдоль коридоров, в нишах, прятались статуи. Воины с кошачьими головами, воины с головами птиц, воины с лицами, закрытыми масками. Отдельно — сидящие фигуры с нарочито женскими формами. Инна потянула нас к ближайшей нише. У двухметрового гиганта левая рука была отпилена почти по плечо, недоставало также половины копья, прижатого к бедру, и части короткой юбочки, выполненной в виде прилегающих, как черепица, пластин. Роберт без конца щелкал зажигалкой, огонек еле тлел, чад лишь добавлял рези глазам.

Я не сразу сообразил, из какого материала отлиты статуи. Поверхность благородного металла покрывал толстый слой грязи, плюс сверху почти безостановочно сочилась вода. Кошачья маска с трудом угадывалась под наслоениями лишайников и серой плесени. Я вытащил нож и поскоблил пластины на груди великана. В полной тишине это прозвучало, как скрежет зубов голодного чудовища.

Потом мы грелись наверху. Деревья и кусты продолжали плавно танцевать, но я почти уже не обращал на это внимания. Достаточно взяться втроем за руки, сесть поплотнее, и наваждение ослабевало. На ноже остались следы золотой крошки. Я открыл планшетку навигатора, вытянул из паза усик дополнительной антенны, забросил на сучок. Батарея разрядилась только наполовину, но прибор молчал.

— Спасибо, Герочка, — почти торжественно произнесла Инна.

— На здоровье. Что теперь?

— Ты всё забыл… Я же тебе говорила, что мне необходимо сюда прийти и здесь остаться.

— Ты нашла что хотела?

— Да.

— Вот это?! — Я показал через плечо на вход в подземелье. — И стоило всю дорогу мне врать?

— Ты можешь взять столько, сколько захочешь. Боги выпустят тебя.

— Добрая какая… А ему? — Я указал на Юджина. — Ему ты не предлагаешь?

— Ты же хочешь уйти, — делая вид, что не замечает моей язвительности, мягко упрекнула она. — А он не хочет.

— Куда я уйду, ты смеешься?

— Я провожу тебя к твоим друзьям. Я знаю, где они, это недалеко. А если хочешь, я выведу тебя с другой стороны, к озеру. Там есть лодки, ты уплывешь. Ты можешь стать очень богатым, Герочка. Тебе не придется больше… — она споткнулась.

Ковальский помалкивал, отвернувшись. Боб пытался высушить на солнце остатки ботинок. После того как Инна вернулась, он волочился за ней, как привязанный.

— Договаривай!

— Ну, хорошо! — вздохнула она. — Тебе не придется больше убивать людей.

— По-твоему, я убийца?

— А кто ты, Герочка? Ты можешь сказать, кто ты? — Я почувствовал, что задыхаюсь. Девчонка явно выбрала неудачный момент, чтобы меня подразнить.

— Боб, спустимся еще разок вместе? У меня возникла кое-какая идея…

Ковальский отряхнул штаны, схватил Кона под локоть и буквально поволок в пещеру. Тот вырывался, оглядывался, словно ища у жены поддержки, но та лишь помахала ему ладошкой вослед.

— Герочка, ты так напрягся… Ты хочешь ударить меня?

Она приблизила лицо вплотную. Такой родной, почти забытый запах: немного шоколада, немного мятной жвачки, немного пота… Я готов был слизывать ее пот бесконечно. Инна положила исцарапанные, шершавые ладошки мне на щеки. Нет, она совсем другая, не стоило обманываться. Загорелая лесная богиня, хворостинки рук окрепли, да и вся она слегка набрала вес. С меня штаны валятся, а она ухитрилась потолстеть. Нет, конечно, она не толстела, она всего лишь возвращалась к своему нормальному весу, нормальной женской округлости, которую отняла у нее болезнь…

— Почему ты стесняешься слез, Гера? Ведь это замечательно, когда мужчина умеет плакать.

— Чего ты от меня хочешь? Зачем ты затащила меня сюда?

Она прижалась ко мне горячей щекой, обвила шею руками. В таком положении, если нападут, мне будет тяжело стрелять…

— Ведь ты же не будешь спорить, что я в этом долбаном болоте не по своей воле? Те, кто меня послал, хотели лишь выяснить, зачем за тобой увивается штатовская резидентура…

— Точнее, ты и меня считал шпионкой, ведь так? — Я слышал биение ее сердца. Где-то под землей гулко разносились мужские голоса. По сухой коряге в колонну по три поднималась армия муравьев. Пчелы пировали в истекающих нектаром розетках цветущих кактусов.

— Герочка… — она уселась мне на колени. Я непроизвольно скосил глаза на провал, в котором скрылся Боб. — Ты как маленький, ты действительно всё время ждешь каких-то приказаний. Но я не командир тебе и не могу приказывать. Ты для меня столько сделал, я так поверила в тебя, понимаешь? Так почему ты сам в себя боишься поверить? Стоит тебе захотеть, и командиров больше не будет, разве ты не понимаешь?

Она взбила мне волосы ласковым полузабытым касанием, я чуть не завыл от тоски.

— Послушай, — Инна покусала нижнюю губу. — Я попытаюсь еще раз, но не уверена… Пенчо считал, что у меня есть такой же дар, как у него и у Аниты. То есть это никакой не дар, просто в голове что-то не так устроено, вот и всё. Я говорила тебе про дракона… Пенчо сказал, что некоторым мужчинам дано слышать, но не дано приходить сюда, потому что мужчины более агрессивны. Они всю жизнь сражаются, всю жизнь дерутся, что-то доказывают, даже те, которые выглядят смирными… Вы устроены иначе, ничего тут не поделаешь. Так и должно быть, иначе бы я тебя не любила, Гера. Но эта вот агрессивность, она тоже бывает очень разная. Понимаешь, что я хочу сказать? Ах, боже мой, я так боюсь опять тебя обидеть!

— Обижай! — я поцеловал ее пальцы.

— Знаешь, я очень много думала все эти дни… О нас, о тебе, обо мне, о Роби… Нет, не перебивай, я не то имела в виду. Роби, он такой же, как Женя. То есть нет, они не похожи — и характеры не сравнить, и знания. Но я их не боюсь так, как тебя. Не потому, что ты желаешь мне плохого. Я же вижу, как ты переживаешь за меня. Я боюсь тебя, потому что не представляю, что может случиться с тобой завтра. Я говорю не о твоей службе, а о том, что у тебя внутри. Ты злой, Герочка.

— А они оба добрые?

— Нет, конечно нет. Роби иногда бывает просто отвратителен. Я же тебе рассказывала. Он бывает мелочен до противного или может свербеть целый вечер, что я его обидела, или вообще не разговаривать со мной неделю… Всякое такое. Он злопамятен. Иногда я давно всё забуду, а он помнит, не может простить. И сам мучается, что не может забыть. А когда он ревнует, это вообще тихий ужас. Ты думаешь, он сейчас не ревнует? Еще как, просто он знает меня. Но его свирепость, Герочка, она обычная, житейская, понимаешь? Поэтому я и хотела, чтобы ты взял золото и ушел. Кстати, там не только золото…

— Знаешь что? — Я поднял с земли здоровенную засохшую шишку, похожую на зеленый ананас. — Если ты еще раз заговоришь о деньгах, я тебя по уху вот этим стукну. Всё, что здесь спрятано, должно быть открыто людям. И поверь мне, я держал в руках столько денег, что давно мог купить островок и целое племя мулаток.

— Ты серьезно так считаешь? Всё открыть людям? — Она ненадолго задумалась. — Хотя, пожалуй, ты прав. Так мы и поступим, самое время.

— Вот видишь, я не злой, а добрый. Ты сможешь сделать так, чтобы сюда прошли другие?

— Одна не смогу. Должно быть трое светлых…

— А мы не сгодимся?

— Если уж вы не сгодитесь, — Инна грустно усмехнулась, — тогда всё напрасно.

Она обняла меня так, что задрожали ее тоненькие бицепсы под курточкой, затем отшатнулась.

— Ты очень талантлив. Я даже не представляла, что для убийства тоже нужен талант. Я думала, что люди, способные на такое… что они мертвы. Вот видишь, какая я дурочка.

— Мертвы?

— Я всегда считала, что тот, кто способен хладнокровно ударить человека ножом, он мертвый. Он дышит, внутри него стучит сердце… Но он никогда не услышит музыки, разве что «Гоп-стоп»… Я ошибалась. Когда я увидела, как ты делаешь это, я поняла, что это тоже дар, как музыка или поэзия…

— Вон ты о чем… Поэзия? А ты знаешь, что твой любимый Есенин шатался бухой по столице и орал: «Бей жидов»? А твой любимый Пушкин лупил жену, когда она не давала ему спустить в карты последнюю шубу? А любимый Достоевский, вообще, проигрывал, всё что мог?! Им прощается, да?

— Я думаю, что если бы смогла взять их с собой, сюда… Они бы исправились.

— Фигушки! — Я снял ее с колен и пересадил на камень. — Мы все одинаковы, если дать волю… Или ты бы предпочла, чтобы не я Хосе, а он меня шлепнул?

— Это и страшно…

— Черт! Ну что тебе опять страшно?

— Страшно дать волю таким, как ты и он.

27

— Там, за холмом должно быть озеро, мы пролетали на вертолете… Но эту долину я бы запомнил, — Ковальский прошел несколько шагов в обе стороны, изумленно оглядывая новую «просеку». — Похоже на старые вырубки, но нет и следов…

— Это не вырубки, — вклинился Кон. — Зуб даю, я в лесу с детства.

— Натуральная проплешина, которая замыкает участок леса в правильное кольцо? — уточнил я. — Представляю, как это выглядит с воздуха! — Тут я вспомнил о планшетке навигатора. Прибор снова вел себя так, будто никогда в жизни не работал. Кусок мертвой пластмассы.

— Я думаю, что с воздуха это выглядит, как сплошной лес, — Инна сделала еще шаг к деревьям, затем шажок влево, поводя пальцами, точно развешивала для просушки рыбачьи сети. — Мальчики, обнимите меня!

Зачем я здесь, зачем я здесь, зачем… Там была желтая статуя с головой кошки, она улыбалась, возле нее было так хорошо, возле нее не болела голова и, наконец, можно было лечь и отдохнуть… Спать. Я никогда так сильно не хотел спать, как сейчас… Это совсем неопасно и так приятно, она улыбается из-под маски, она понимает меня… Возле нее так хорошо заснуть, надо только обняться покрепче, надо только поближе… Нет, не статуя, это девочка моя сладкая, гибкая, она так славно улыбается — мне, и никому другому… Только мне, сейчас я приду к тебе, сейчас… Как хорошо-то, наконец перестанет долбить этот молот в ушах, надо только подойти всем поближе…

Я не успел это перехватить, если бы не Ковальский, всё закончилось бы для нас гораздо раньше. Роберт по инерции дернулся к жене и резко затормозил. Юджин держал его за локоть. Я вскользь отметил их мимолетную борьбу и опомнился, только когда до девчонки оставалось не больше двух метров. Желание обнять ее стало вдруг настолько непреодолимым, что я даже перестал замечать звенящую боль в висках и, чтобы удержаться, кольнул себя ножом в предплечье.

— Вот теперь мы пришли по-настоящему? — спросил Юджин.

Роберт моргал, всё еще пытаясь вырваться, и тащил ученого за собой. Но застывшее выражение постепенно отхлынуло от его лица, он заозирался, заметил Юджина, меня, замотал головой и встал как вкопанный.

Гипноз рассеялся. Три взрослых идиота окончательно попались в ловушку, влипли в нее, как мухи в варенье. Мы могли бы выбраться раньше, когда поняли, что для этого нужно сделать, когда придумали крепко сцепить руки. Оставалось ведь совсем немного, но Инка засекла наш маневр и отвлекла золотыми приисками. Мы сами упустили оставшийся шанс. Сами залезли, уши развесили, взялись за ручки и пошли, как стадо маленьких козлят за волком. Теперь не выйти. Я оглянулся и не увидел даже следа от тропы. Растительность не просто танцевала, как раньше, она кружила стремительной каруселью. Вращение завораживало, но ничего приятного в этом не было. Чтобы не упасть, я старался смотреть под ноги. Шаг назад — два шага вперед. Я даже подумал, не попробовать ли ползком.

Инна приглашающе раскинула руки, даже подпрыгнула разочек, старательно изобразив на лице подобие озорной улыбки. Она очень хотела казаться прежней, но подзабыла, как это делается. Я старался понять, что происходит, но никак не мог встретиться с ней взглядом.

— Не паясничай! — сказал я.

Теперь каждое слово давалось с трудом, виски ломило сильнее прежнего. Вверх по пищеводу поднималась горькая волна желчи, пустой желудок скручивало узлом. Зараза, подлая девка, опять она меня провела… Если исчезнет сейчас, во второй раз, нас никто не найдет, и сами мы не выйдем. Вот так, вот, альтруист, отказался от куска с конскую голову, жуй теперь кору, пока не сдохнешь…

— Герочка, да ты, никак, боишься? — Она вскинула брови. Улыбка еще кривилась на розовых губках, но за показной смешливостью промелькнуло нечто вроде ледяной глыбы. — Ты же предлагал отдать золото людям? Ну и черт с тобой! Роби, Женя, вы-то не боитесь женщин?

Боб почесал за ухом и несмело шагнул к ней. Инна не двинулась с места, но еще дальше вытянула ладошку навстречу мужу.

— Боб, я бы не торопился! — тихо сказал Ковальский. Он растягивал слоги, словно пытался петь, речь давалась ему с трудом. — Инна, что произойдет, если мы… обнимемся?

— Боже… — Инна покачнулась, кровь отхлынула от ее лица, и даже бронзовый загар не смог скрыть ее бледности. — Женечка, ты же знаешь, что завтра всё закончится! Ты тоже трусишь?

— Ты обманываешь. Дело не в могильнике. — Роберт замер, насупившись, не дойдя до жены буквально пару метров.

— Ты-то хоть можешь меня потрогать? — почти истерически вскрикнула она.

— Посмотри, как она стоит, — сказал мне Ковальский. — Посмотри, она нашла точку входа…

— Что?

— Точку входа! Она не в состоянии подключиться без нас, ей требуются как минимум три мозга. Иначе не выдержать наложения волны…

— Все вы трусы!

Остатки самообладания покинули Инну, глаза ее набухли слезами, по щекам тут же потекли грязные струйки. Затем она сделала вещь более чем странную. Она присела на корточки и сняла кроссовки.

Юджин обеими руками массировал виски. Роберт внезапно отвернулся и упал на четвереньки.

Его рвало. Я отвел взгляд, чтобы удержать тошноту, и только теперь заметил, что давно выронил пулемет и что по подбородку у меня текут слюни. Ей почти удалось нас заколдовать, заморочить, черт знает что!

— Все вы трусы! — повторила Инна, но так и не сдвинулась с места. Ничего особенного под ее голыми пятками не наблюдалось, такая же трава, как и везде. — Пенчо умер из-за таких, как вы! Он ничего не боялся, хотя мог сидеть дома с внуками! Он пошел под пули, потому что верил! А вы трусы!

— Ты не имеешь права так поступать! — снова пропел Ковальский.

У него, наверное, как и у меня, непрерывно звенело в ушах.

— А как мне надо поступать? — взвизгнула она. — Времени мало, и ты это знаешь лучше других! Обошлась бы и без вас, но те, кто слышал, погибли. Все погибли! Что теперь? Знаете, на кого вы все сейчас похожи? — вдруг понизила она голос. — Сказать вам, мальчики? Только — чур не обижаться!

«Господи, — повторял я про себя, — сделай же так, чтобы она на минуту заткнулась, заставь эту чумовую девку вернуться в свое тело и выдерни оттуда демона… Или не демона, всё равно кого». Как бы ни называлась женщина, стоящая перед нами, это была совсем не Инна. Совсем не та Инна, с которой мы любили друг друга; совсем не та, которая недавно сидела у меня на коленях. Роберт пытался подняться, но зашатался и опять рухнул на четвереньки. Юджин обеими руками обхватил ближайший ствол, я видел, как вздулись вены у него на лбу.

— Прекрати… — сказал я.

Она замычала, завыла раненым зверем, вцепившись себе в волосы.

— Вы похожи на трех обезьян, на диких питекантропов. Выползли все трое из пещеры на свет и боитесь шагнуть дальше. Страшно, да? А мне, по-вашему, не страшно?!

— Инна, мы должны вместе обдумать… — Юджин шепелявил, словно камней в рот набрал. — Ты не смеешь нас принуждать!

— Женечка, а у тебя разве мало было времени обдумать? Я ведь слышала твои мысли, не так давно ты обижался на Геру, ты считал меня своей собственностью, вроде твоих подопытных кроликов! Не ври самому себе, не я тебя принуждаю. Я только женщина, у меня не хватит сил встряхнуть вас… И хочется, и колется, да, Женя? Хочется разогнуться, но на четвереньках-то легче! Ну да, я виновата, я пыталась вам помочь… но не знала, что вы настолько трусливы! Вы — как стая пугливых неандертальцев. Вы цепляетесь за юбки своих мамочек, вы хватаетесь за свои дремучие инстинкты, которые говорят вам: беги скорее назад, к костерку, там и мяска еще вдоволь осталось, там и тепло, глядишь, удастся и зиму переждать. Гера, иди ко мне, ну же!

Мне нужно было только поднять руку. До моей щеки долетал жар ее дыхания, но я ничего не мог с собой поделать. Совсем несложно было повторить то, что мы с парнями уже делали сегодня. Мы уже обнимались, но тогда мы лишь пытались спастись…

— Что, Герочка, трудно без вожака, да? Главная обезьяна тебя бросила — заскулил, как маленький? Готов без оглядки в теплую, вонючую норку бежать? Тебе же предлагалось: возьми, сколько унесешь, и проваливай! Как в сказке, да?

— Мне не нужны деньги…

— А от тебя, Роби, я вообще другого ожидала! Ты всегда был слабак, это точно, но ты знаешь, почему я с тобой столько лет жила? Потому что ты искал! Да, ты боялся, но ты искал! Ты всегда раньше хотел стать человеком. Помнишь, как мы с тобой мечтали сюда приехать? А помнишь, как мы с тобой мечтали записать сборник с мотивами шаманских ритуалов, собирались создать новое поле для транса? Ты же человек, Роби, ты сам говорил, что умрешь, когда потеряешь интерес к поиску! И ты не меня потерял, Роби, ты в этой чистенькой Германии присосался к кормушке и забыл, что можно не только лежать на диване и скорбеть по рок-н-роллу! Сперва это, а потом уж я… Разве ты не хочешь вернуться?

— Инка, ты сошла с ума… — Кон сумел, наконец, подняться на ноги. Он встряхивал головой, точно в уши попала вода. Хвостик на затылке развязался, и отчасти Боб, действительно, стал похож на доисторического человека, одетого в кожу. — Давай уйдем отсюда…

— Инна, мы все можем погибнуть, ты подумала об этом? — вставил слово Юджин. — У меня сосуды в глазах один за другим лопаются.

— Конечно, в темноте тепло и сыро, мухи не грызут! Так ведь, Женечка?

— Ну-ка, заткнитесь все! — Мне удалось разогнать кровь в правой руке, а в обойме оставалось достаточно патронов. Стало быть, я еще чего-то стою. Не ее слово будет последним… — Инна, я хочу знать, во имя чего могу подохнуть. Что мы ищем? Сейчас ты мне внятно и коротко объяснишь. Считаю до пяти, затем стреляю.

— Гера, прекрати!

Это Боб. Блюет, а волнуется, ишак влюбленный…

— Тогда идите к ней и обнимайтесь! — предложил я. — Идите оба! Вы святые, вам можно!

Юджин отвел глаза. У Боба был такой вид, словно только что ему на спину упало бревно.

— Раз…

— Я согласен быть живым трусом… — прохрипел Ковальский.

Молодец, выбрал разумный подход.

— Два!..

— Ты выстрелишь в меня?

Она вытянулась стрункой. Если я нажму собачку, пуля разворотит ей левую грудь. Целить ей в лицо я был не в состоянии. С такого расстояния прицеливаться, вообще, не имело смысла.

— Три!..

— Да, Герочка, ты покруче будешь, чем Есенин с Достоевским…

— Нет, я делаю свою работу.

— Инна, я прошу тебя! — снова Кон. Нашел-таки силы разогнуться, кинулся на меня.

Остановил его, не оборачиваясь, носком по щиколотке.

— Четыре!..

— Инна, он не шутит! — Ковальский пытался привести скорчившегося «ассистента» в чувства.

Инка смотрела на меня, побелев. По ее тонким щиколоткам ползали букашки.

— Пять!

Я спустил курок. Инна дернулась назад, споткнулась и с размаху шлепнулась на попу.

— Дура! — сказал я, отщелкивая в траву пустую обойму.

Затем прошел недостающие метры, нагнулся и поставил ее на ноги. Позади хрипел и плевался Роберт.

— Эй! — крикнул я. — Вы идете обниматься, или мне одному всё достанется?

28

Женя ошибся, мы не стали богами, всё это ерунда. Богами мы были всегда. Мы стали людьми.

Ковальский коснулся моего плеча своим, точно искал опоры. И я не отстранился, это показалось мне очень правильным, очень необходимым. Я понял, что чего-то недостает, коснулся руки Боба и притянул его к себе — ближе, еще ближе.

— Ближе, ближе… — это, оказывается, не я повторял, это шептал Юджин, и он был прав.

Как только между нами не осталось расстояния, я начал терять слова. Слова исчезали, рассыпались сапфировыми звездами; я не знал пока нужного способа выразить жгучее, острое чувство предвкушения свободы, от которого поднимались дыбом волосы на коже и которое растекалось магмой по стонущим сосудам.

Роберт стоял справа, мы на ощупь сплели пальцы, точно детишки, заключающие тайный волшебный союз. Его ладонь была отчаянно горячей, у бедолаги почти наверняка развивалась лихорадка. Но мысль о том, что ему надо помочь, вспыхнула и осела легкими искрами; думать было некогда. У меня звенело в животе, сердце колотилось в горле, я летал, я кувыркался одновременно вчера, сегодня и где-то завтра. Мучительно хотелось заплакать от бездарности, от отчаяния, от кислого привкуса непонятной пока утраты, которую еще только предстояло пережить, но с которой уже сейчас нужно было смириться навсегда. Потому что если не смириться, то оставалось лишь сойти с ума и запереться среди вчерашних отражений…

Сначала был страх. А магма всё втекала в меня, захватывая постепенно всё тело, оседая в каждой клеточке серого вещества; и страх стал велик настолько, что я чуть не оттолкнул от себя мятущихся, качающихся, как и я, мужчин. Меня остановило лишь новое чувство восторга. Страх и был всегда восторгом. Он разоблачался; духи покидали меня, покидали то, что Анита называла гнездами в глазах моих; они бежали, скуля и отплевываясь.

Костры их еще выстреливали угольками недоверия и суеверий, но это были уже не костры, а мертвые очаги, оставленные без топлива. Я снова испугался; ладони стали вдруг дряблыми и пористыми; я уже готов был поддержать брошенные духами лживые нелепые жертвенники…

Я почти не владел собой. Мне виделись огромные хрящеватые скрипучие щупальца, препарирующие мой мозг; они искали и забрасывали в тлеющие угли брошенных духами очагов те понятия и вещи, названия которых я потерял сегодня, но помнил еще вчера. Еще вчера эти названия были точными. Их оказалось так много, что я не сразу заметил ослепительный алый свет, идущий откуда-то снизу. Я слышал, как убегали духи, чувствовал дым костров, который искал ослепшие глаза и просился в легкие, но я смотрел уже не вовне. Оказалось, я умею смотреть внутрь…

Когда я понял это, щупальца исчезли. Я внезапно прозрел, и навстречу мне открылся космос. Мы плавали в нем, все трое и каждый по отдельности. Последний клок дыма рассеялся, и космос оказался столь огромен и прекрасен, что страх окончательно исчез…

Снизу шел жар, я видел теперь, откуда он идет. Стоило отречься от тридцати лет суеты моего нынешнего тела, чтобы принять этот жар и искупаться в нем. И стоит отречься от тысяч лет суеты предыдущих тел. Отречься — и жить с постоянным грузом вины за каждый раздавленный цветок, за каждый воспламененный капсюль…

Юджин прижимался ко мне плечом; от него текла теплая волна любви. Он беззвучно, но крайне настойчиво спрашивал о чем-то. Я не мог разобрать вопроса, мысль об этом так же скоро исчезла, как и появилась. На мгновение обрушилась тьма… А затем мой мозг превратился в озеро кипящей лавы. Нет, не в озеро, это больше походило на узкое жерло вулкана, стремящегося извергнуться в древний пересохший космос.

Всё, о чем я хотел подумать или вспомнить, откладывалось где-то в глубине этой бездонной бурлящей шахты. Лава плескалась всё выше, на ее алой поверхности плясали огненные протуберанцы, готовые вырваться наружу и не способные преодолеть преграду, отделявшую их от космоса. Я видел эту преграду, она казалась мне огромным, покрытым наростами яйцом, избитым миллионами молотов, от ударов которых его скорлупа становилась лишь крепче и монолитней. Я даже узнавал на его шершавой, мерзкой поверхности следы своих собственных ударов, следы своих многолетних стараний. И с ужасом убеждался, что старания не прошли даром.

Я закупорил жерло еще глубже, чем это сделали те, кто породил меня. Мне даже теперь не терпелось затыкать его еще плотнее. Обессилевшие на время щупальца грозили вновь превратиться в пудовые молоты. Спрятавшиеся было духи нашептывали о покорности отцам, о верности стае, о мягких лежанках у пылающих костров, о смуглых телах преданных женщин, от которых придется отречься.

Они повторяли настойчиво слова Того, кто спустился к народу своему с холма, и слова другого, который пришел позже, чтобы умереть за меня… «Он умер за тебя, — слащаво шептали проворные духи, — он умер, чтобы ты жил, как он сказал, чтобы ты передал его завет через семя свое потомкам, передал, чтобы не гасли костры веры. И чтобы никто не смел погасить их, иначе придет пустота… Чтобы ты жил и верил в день, который придет не по твоему велению, день, когда появятся четверо. Только тогда можно осмелиться взломать скорлупу; и взорвется она разом у всех влачивших срок, и воздастся каждому по вере его. Но не теперь, нет такого права, червю не дано взлететь, как не дано рыбе ходить ногами, а птице говорить, как не дано было восьми хвостатым созданиям…»

Я так и не понял, о каких хвостатых созданиях шла речь, скорее всего, это были не мои мысли. Это трепыхалось рядом воспаленное сознание Юджина, его я чувствовал очень хорошо…

Юджин, очевидно, видел нечто подобное, потому что до меня сквозь оглушительное шипение и багровое марево доносились его стоны.

Я не знал пока, как найти способ взломать скорлупу, замуровавшую выход, хотя отгадка плавала где-то рядом. Она жила в улыбке кота и в хлопке одной ладони, в шорохе падающей звезды и в молчании льва с женским лицом. Она была рядом с нами всегда. Это стало так просто и неожиданно ясно: она всегда находилась передо мной, и за ней не нужно было ехать за три моря или годами изнурять плоть. Достаточно было проснуться и сказать… Я почти поймал трепещущую фразу, составленную из обломков радуг, из переливов лунного света.

Ощущение застывшего зеркала вокруг, каждая капля дождя на листьях, тысячи мимолетных шорохов, мириады стрекочущих, чавкающих, атональных звуков, составлявшие оркестр древней земли, которая была моей колыбелью, — всё замерло, опрокинулось, смешалось… Та часть сознания, что удерживала в левой руке навигатор, а в правой — взведенный пистолет, пыталась сопротивляться, цепляясь за реальность всеми органами чувств, из последних сил пытаясь не замечать разбегавшихся по скорлупе трещин, за которыми билось новорожденное, юркое и беспощадное существо.

Я почувствовал, как задергалось плечо Юджина, как забилось пойманной птицей запястье Боба; мы надрывно хрипели, мы молотили внутри себя кувалдами, мы соединялись в едином стремлении…

— Наложение… — услышал я голос Юджина. Сказал он это вслух или нет, я так и не понял, потому что ледяная окаменевшая скорлупа затрещала под нашим напором, закачалась удивленно, рухнула, и сердце на секунду сбилось с ритма. Я зажмурился, в голове вспыхнули десять миллионов бенгальских огней, лава из котла плеснула через край, когда осколки яйца обрушились с воем и свистом в жерло вулкана, чтобы тут же стать тем, чем и должны были быть — всего лишь битами памяти. Памяти тех, кто был до меня, тех, кто укреплял детскими предрассудками шершавые стены, и тех, кто будет после. Уже свободных и смелых. Которым будет доступен любой полет…

Кто-то кричал рядом, может быть, кричал и я, но последние осколки скорлупы канули в огонь…

Стало тихо. Существо, родившееся внутри нас, обрело имя. Оно потянулось, встряхнулось, как не обсохший еще котенок, мурлыкнуло, шевельнуло перламутром сияющих перьев. Оно было драконом, оно было змеем, оно было человеком с головой ягуара. Оно потерлось бархатной спинкой о раскаленный, гудящий от напора лавы вулкан. И лава вырвалась.

Я выронил навигатор и пистолет, я падал — бесконечно медленно. Я коснулся земли коленями, локтями, грудью, наконец, щека моя уткнулась в колючие стебли и я вдохнул щекочущий аромат мексиканского лета. Я видел краешек чудесного неба. Совсем близко малюсенький паучок перебирал лапками, собираясь в далекий поход на соседнюю травинку… Я видел изысканный узор прожилок, пронизывающий эту травинку, я видел торчащие пуговки паучьих глаз, маленькие и огромные одновременно. Категории размеров потерялись, вместо них и легче, и приятнее стало оперировать категориями совершенства и красоты.

Паучок был вполне совершенен, он не нуждался в таких, как я.

— Круче, чем от грибов! — произнес чей-то надломленный тенор у меня за спиной.

— Господа, все живы? — Это сказал Юджин, я узнал его голос и сразу вспомнил, о чем он меня спрашивал.

И еще до того как я вспомнил и успел открыть рот, чтобы ответить, оказалось, что я уже ответил ему, а он — мне. И Бобу одновременно. Я повернул голову. Ковальский лежал навзничь, из носа у него шла кровь, которую он размазывал по щеке, неловко утираясь рукавом. Я хотел повернуться к Бобу, потому что вспомнил о его начинающейся болезни, хотел пощупать его пульс, но опять не успел ничего сделать: оказалось, что можно и не поворачиваться. Я и так его прекрасно видел, даже с закрытыми глазами. Я видел его снаружи и видел, что у него внутри. Видел то место на шее, где его укусила летучая дрянь, и знал уже, что это за дрянь. Я не знал, как она называется, но чувствовал ее. И чувствовал вместе с Бобом, как яд насекомого расходится по его сосудам. Чувствовал — и понимал, что лечить его не нужно. Он уже блокировал ту часть кровеносной системы, которая была заражена, уже сам справлялся с недугом. А меня он лишь поблагодарил, прикоснувшись ко мне тепло и мягко, тем крохотным уголком сознания, в котором раньше жили сны. Сны теперь вполне могли потесниться.

Я подумал и понял, что тоже выделяю для каждого из своих спутников место в сознании, и если захочу, то место навсегда будет закреплено за Юджином или за Бобом. Чуткий невидимый сторож, охраняющий эти уголки, будет знать и докладывать мне, где ребята и что они чувствуют. Я вдруг понял, что мое сознание способно вместить всё, что великому множеству близких и далеких друзей я могу выделить такой же уголок, какой отвел Бобу с Юджином. И всё равно не исчерпаю до дна его фантастической глубины, всё равно останется так много, что дух будет захватывать.

Я стал думать о Пеликане, который был где-то рядом, — и тут же увидел его, ощутил, как он сидит и меняет Филину повязку на плече. Но, коснувшись его, я сперва отшатнулся, так холодно и неуютно стало тонкому язычку моего нового сознания. Отшатнулся — и тут же почувствовал вину, потому что рядом был Юджин. Он ничего не сказал в том понимании, что я раньше вкладывал в понятие «говорить», но он удержал меня и напомнил.

Он напомнил, что теперь всё иначе, и я не имею права брезговать теми, кто еще не научился слышать; что смущение и боязнь мои только оттого, что я еще не привык всецело отдавать; что я жду по-прежнему удара, а не улыбки. Но теперь уже не надо думать о том, кто и как отзовется и не встретят ли тебя неприятие и злоба. Надо отдавать, ничего не жалея, отдавать бесконечно и изо всех сил, пока стучит мотор. И это было настолько похоже на слова Того, кто на кресте, и на слова Того, кто с камня поднялся на небо, и на слова Того, первого, который спустился с горы, что мне стало смешно. И, смеясь, я соединил Филину порванные сосуды и сухожилие. Убрал ему гематому, стер, как ребенок стирает ластиком с промокашки слабый след карандаша. Заодно я решил убрать Пеликану старый осколок из ноги, но так устал, что ничего не получилось. Я не отважился с ними поговорить — не через навигатор, конечно, навигатор мне был больше не нужен, как телефон и множество других смешных, нелепых вещей.

Юджин одобрил меня, он согласился, что пока нельзя с ними общаться и нельзя так сразу пытаться всем помочь. Ведь мы всего лишь люди, просто мы такие, какими люди и должны быть. Я чувствовал, что, хотя он общается со мной, основная часть его сознания занята совсем другим. Он тоже что-то осторожно нащупывал. Неумело пока и робко, как неопытный боец, впервые взявший в руки нунчаки…

Мы опять посмеялись вместе: я ведь только так и привык всё сравнивать, а теперь предстоит искать новые сравнения.

Боб был с нами, ему почти не понадобилось времени, чтобы обнять нас обоих и разделить наше веселье. Я чувствовал, как мы взлетаем, обнявшись, и это оказалось естественно: чтобы слышать и понимать, придется обняться всем. Мы поднимались выше. Мы взлетали над поляной и сверху видели трех мужчин, видели черное зеркало воды вдали и внешний круг непроходимых дебрей, покрытый тонкой изумрудной пеленой тумана.

Я различал три группы людей вдали, одной из этих стаек была моя бывшая команда. Пеликан и ребята находились в состоянии крайнего напряжения, они ощетинились своим металлом и ждали приказа. Другие беспрестанно кружили вдоль границы пелены. Им казалось, что они на верном пути, но всякий раз их разворачивало и уводило в сторону, и лишь когда дракону надоедало за ними следить, люди спохватывались, обнаруживая себя еще дальше от цели, чем раньше.

Видел я и иных. В них накопилось столько же желчи и ненависти, как и в ребятах Пеликана. Как и в людях Альвареса… Я не знал, откуда всплыло это имя, я чувствовал этого человека. Он тоже пытался проникнуть сквозь внешний круг деревьев, но был осторожен и находился гораздо дальше.

Вместе с подручными он сидел в большой машине, и растерянность вперемешку со страхом брызнула из него, когда я в шутку лизнул его сознание.

А призванные Змеем шли к нам и шли. Кто-то летел в самолете, кто-то плыл на корабле, некоторые уже бросили машины на подступах к лесу (я видел целую вереницу машин). Я слышал отчаянное недовольство Альвареса и полицейских, которые пытались останавливать людей. Некоторых они задержали, но ничего не смогли добиться, а первые семь или восемь уже почти добрались до места и готовы были пересечь границу. И я почему-то ни капли не сомневался, что для них граница открыта. Первыми, оступаясь и падая, шли две женщины, одетые совсем не так, как следует одеваться для похода в тропические джунгли. С другой стороны, с юга, брели, один за другим, трое мужчин: первый — почти мальчишка, индеец; следом мексиканец в годах; а за ним белый, который вел мопед. Теперь пелена рассыпалась, оставался только маленький комочек в самом центре, где сидела Инна. Я видел сомкнутые кроны, за которыми скрылась наша девочка, но даже новым зрением оказалось невозможно проникнуть за этот барьер. Я соединил свой разум с разумом друзей, но и сообща мы не смогли одолеть преграду. Единственное, что нам удалось понять: Инна была там, в пустоте, и слышала нас. Та часть моего сознания, которая оставалась внизу, в грязной пропотевшей одежде, даже слегка обиделась. Она явно ожидала какого-то нового чуда, она исподволь готова была поверить в живого, всамделишного дракона, окутанного в золотые перья, в мудрое чудовище с двумя головами ягуара, в Могучего Сеятеля разногласий, проломившего лбом потолок гробницы, но ничего подобного внизу не было. Вокруг Инны струилась пустота, которую мы не способны были осмыслить, и пустота эта ждала мальчика-индейца, и белого с мопедом, и бедных изнуренных женщин, и тех, кто еще не успел прийти. Когда они придут, что-то изменится там, внутри, под мерцающим пологом, что-то произойдет — тревожное и сладкое одновременно. Что-то изменится навсегда…

— Почему она не пускает нас? — спросил Боб.

— Инна, почему ты не пускаешь нас к себе? — спросил и я, не очень надеясь на ответ. — Что во мне, например, такого недостойного?

Но она ответила.

— Дело в том, мой мальчик, что я ничем не лучше тебя, и не лучше остальных. Дед моего деда был потомком светлых жрецов. Я сама об этом только что вспомнила. Он был отвратительный человек, хотя и нельзя так думать о человеке. Но я пока не умею сказать иначе. Он совершил много зла, и его собирались повесить на родине. Он сбежал в Европу, когда другие стремились навстречу, в Новый Свет. Он нес в себе каплю крови женщины, умевшей слышать дыхание Змея. Вам не следует подходить ближе. Я должна дождаться остальных, — она помолчала. — Сегодня день Великой Жертвы. Если сегодня не исполнить завещания, если не собрать всех, кто указан, то придется ждать много лет.

— Пик активности… — обронил Юджин.

— Там, где я сейчас, нет ничего, — она слегка задыхалась, теперь мне чудилось, что Инна тащит в гору тяжело груженные сани. — Здесь так странно и пусто, таких мест раньше было много, очень много. Когда вы подниметесь выше, вы поймете. Когда Земля была молодая, существовало много мест, подобных этому. Из их глубины вытекало то, что майя называли дыханием своего бога. Потом материки стали двигаться быстрее, и таких мест оставалось всё меньше. Старые засыпало, а новые не появлялись, потому что внутри, под нами становилось всё холоднее…

— Излучение нижних слоев мантии, — прокомментировал Ковальский.

— Ты очень умный, Женечка, — Инна улыбнулась где-то внутри каждого из нас. — Ты умный, и, пожалуй, если бы я решила завести ребенка, я родила бы его от тебя. Не обижайся, Роби, но из тебя не вышел бы отец. Я всех вас люблю, вы такие замечательные, вы прошли со мной тяжелый путь. Пусть другие понесут знание дальше, вы останьтесь со мной, ненадолго…

— Ты устроишь цепную реакцию?

— Я не могу это передать. Это как огромная скала, которая стоит недвижимо, но ей не хватает самой малости, чтобы обрушиться. Сегодня она качается, она потеряла равновесие, и только я могу не дать ей укрепиться на старом месте. Я люблю вас, мальчики, но вы не сумеете ее сдвинуть… Пусть придут другие.

— Сдвинется то, что мы не можем сдвинуть втроем, — сказал Юджин, обнимая нас за плечи.

Я поймал кусочек его ревности. Ревность жила в Бобе и даже, оказывается, пустила корни во мне. Многое не менялось, слишком многое. Каждый из нас хотел получить право на эту женщину. Роберт баловал ее семь лет, а я имел основания полагать, что семь последних дней стоили каждый целого года. Самой нелепой казалась ревность Юджина: это была ревность энтомолога, поймавшего новую бабочку, ревность первооткрывателя, ведь он задолго до нас понял ее ценность.

— Ты нас использовала, — без обиды заявил Ковальский. — Мне только любопытно, ты заранее предвидела всё, что произойдет?

Мы с Бобом на пару только хихикнули, но Инка, видимо, отучилась притворяться. Она телесно оставалась женщиной, но разговаривала как живая вычислительная машина, или, напротив, как древний мудрец.

— Не возводи меня в сан божества, Женечка. Каждый из нас прошел свою дорогу, мне лишь хотелось, чтобы в конце пути со мной рядом оказались мужчины, которые способны полюбить меня. Полюбить такую, какая я есть. Это было крайне важным, оказаться в кругу преданных мужчин. Без этого мы не прошли бы внутрь святилища, хотя никакого святилища давно нет. Больше я ничего не знаю, я не ясновидящая. Помните сказочку детскую про Волшебника Изумрудного города? Там девочка очень хотела вернуться домой…

— И с ней повсюду шатались железный дровосек, огородное пугало и этот… трусливый лев?

— Замечательная память, Герочка. Тебе даже не требуется объяснять, кто есть кто. Кстати, Роби, лев в конце пути стал смелым.

— Спасибо, Инночка, за мою завидную роль! — с чувством произнес Ковальский. — А в одиночку девочка дорогу домой найти не сможет?

— Я раньше думала… — Инна поцокала языком. — Я думала, что останусь тут надолго. Теперь я вижу, что заберу отсюда еще кое-что, и меня желательно охранять. Подождите двое суток. Если я не справлюсь…

— Я не верю, — отмахнулся Юджин. — Хотя я и вправду готов был тебя полюбить, врать не имеет смысла. Что-то есть во всём этом мистическое, но если дать волю воображению, то придется забыть электричество и вернуться к жертвенным кострам и тотемам.

Я задумался над его словами, хотя это были совсем не слова. Я задумался и впервые заметил, какие мы, оказывается, разные. Прошедшие минуты я с благоговейным восторгом принимал установившееся единство, крепнущее наложение, я купался в счастливом, взаимно проникающем тепле и почти потерял свой космос, почти разучился его отличать. Но мы выросли совсем разными, в этом смысле ничего не изменилось. И меня на долю секунды охватил жгучий стыд. Потому что я вращал мир вокруг себя, я любил и ценил себя больше, чем всё, что кружилось снаружи, потому что так было удобно и комфортно мне. Я приобрел за жизнь множество самых разных умений, которые использовал лишь на собственное благо, позволяя, в свою очередь, стае использовать меня. Я находил в этом свое нелепое счастье… Я был самым отвратительным в нашей тройке. Американец пробил себе место в большой науке, Боб далеко не ушел, но, по крайней мере, почти сорок лет ловил кайф от жизни, а я…

Юджин был совсем иной, совсем иного цвета. Он почти не вспоминал о тех, кто был рядом, но его не интересовала и стая. Его алтарем было место где-то в Калифорнии, которое он называл про себя «базой»… Благодаря ему, я почти видел это место: линию заглубленных корпусов, накрытую маскировкой сельскохозяйственного кооператива, подземные переходы, напичканные проводами, стеклянные боксы перед лабораториями. Там работали люди в белых костюмах, и забрала шлемов скрывали их лица; я видел и чувствовал то, что Юджин называл «стационарный комплекс». Юджин боготворил базу.

Он был способен переплыть океан, рисковать, и надо отдать ему должное, удивил меня своей храбростью. Но то была храбрость религиозного исступления, храбрость фанатика, поставившего всё, даже жизнь, на карту своей карьеры… И женщины, и коллеги занимали его ровно настолько, насколько они могли быть привлекательными для его работы. Это не было ни хорошо, ни плохо, карлица в предсмертном бреду не ошиблась, — нет ни добра, ни зла, есть лишь имена, которые мы придумываем. Я продолжал любить Юджина своей новой любовью и готов был помогать ему, чем смогу…

И совсем не таким оказался Боб. Он существовал на грани внутреннего раскола, у него как раз начался период кризиса. Я еще не знаю, что это такое, а возможно, уже и не узнаю… Всё, что Боб вылепил внутри себя в своем прежнем существовании, делилось на радужный мир музыки и асфальтовый пепел вокруг этого мира. Инна принадлежала к миру музыки, как и многое из того, что кружилось рядом. Постепенно Роберт научился отодвигать границу серого асфальта всё дальше. Он становился мудрее и с возрастом привык находить феерию аккордов в самых неожиданных вещах. А радужный музыкальный мир внезапно потерял свое звучание. Прошли годы юного упоения, когда казалось: еще капельку, еще чуть-чуть — и получится стать вровень с Куртом и Джимом, и будет найдена формула гениального созвучия, стоит лишь обнять и полюбить весь мир, как завещал великий Леннон. Стало стыдно и смешно топтаться на месте, в спину уже дышали другие. Он огляделся и понял, что мечта ушла, но без любви жить оказалось уже невозможным. Он психовал, балансировал на неустойчивой щепке своего кризиса, но всё то доброе, что он успел вовлечь в орбиту жизни, поддерживало его. И в центре была Инна. Ту естественную, бескорыстную доброту, которой не было у меня и в помине, и которой Юджина лишила его наука, Боб рассеивал вокруг, не сожалея.

Именно поэтому Боб первый сказал, что нужно помочь остальным. Он сказал, что не сможет жить, если не откроет глаза всем людям. И никто из нас не сможет жить дальше среди ощетинившихся клыков, когтей и шипов, источающих яд, среди взаимных поношений и ругани. Боб предложил немедленно начать что-то творить, он готов был бросить нас и один ринуться вниз, на помощь всем нуждающимся. В свои тридцать восемь лет он нащупал новую точку опоры и не собирался ее менять. Но едва он это произнес, как до нас донесся голос Инны.

Она сказала:

— Нет, Роби, нет, ты не прав. Я знаю, что ты такой, и мне самой очень не терпится заняться подобным, но задумайся, хотел бы ты насилия над собой.

— Я лишь собираюсь подарить другим то, что хотел бы получить от них сам, — обиделся Боб. — Разве не так завещано нам всем? Впрочем, тебе не понять, ты никогда не верила в Бога!

— Он тоже ошибался, — терпеливо ответила девушка. Мы вглядывались в зеленый сумрак, но так и не могли различить ее фигурки. — Он говорил так, будучи человеком, а потом, если и стал Богом, не произнес во всеуслышание ни слова. Ты всё перепутал.

— Как перепутал? — спросил я и сам себе поразился. Никогда прежде я не рассуждал о таких вещах, а нынче они представлялись для меня настолько важными, словно, не осмыслив их, я не смог бы уже и пальцем шевельнуть. — Как перепутал? Ведь Боб всё правильно сказал…

— Перепутал, — мягко повторила она. — Тот, который не стал Богом, но которого до сих пор чтит народ Книги, сказал: «Не делай другим того, чего не хотел бы получить от них в ответ», Роби!

— Ты права! — откликнулся Юджин. Он всё-таки лучше нас с Робертом был подкован в теориях. — Ты права, но тогда вспомни, о чем я тебя предостерегал раньше. Пока нас трое, и Боба ты можешь убедить, а что случится после, когда придут другие? Ведь ничего не меняется. Я, например, хочу в туалет и к тому же страшно хочу есть, у меня последние восемь часов маковой росинки во рту не было. Ты не забыла, что мы остались такими же, как раньше?

— Я не вправе их учить, — откликнулась Инна. — Они ничем не хуже меня. Я лишь помогу им вернуть потерянное. Как и вам.

— И дальше каждый пойдет своим путем? — не мог остановиться Ковальский.

Мы с Бобом недоуменно коснулись друг друга: что этому чудаку неймется, всё ведь складывается так замечательно! Страшновато слегка, но это с непривычки, а в целом — просто замечательно. Мы еще так много не знаем о себе, впереди еще столько открытий! Мне в пляс не терпелось пуститься от предвкушения. Один из дальних закоулков моего сознания, например, только что решил задачку, над которой давно чесали репу наши парни, вроде Ковальского, — как удержать линию визирования при стрельбе очередями из…

— Я ведь тоже человек, — начиная терять терпение, отозвалась Инна. — У меня есть собственные планы, я не в состоянии быть нянькой для всего человечества. Извините за громкие слова.

Мне вдруг перестал нравиться их спор. Мы поднимались, как и раньше, обнявшись и болтая, но вопросы рассерженного Юджина подняли во мне настоящую бурю. Я постарался отключиться от остальных задач и задумался, но отключиться до конца, честно сказать, не вышло. Где-то на периферии разума росла примерная схема крепления компактного карманного парашюта, о которой мы не раз рассуждали с Пеликаном. Попутно разрешалась пара задачек из прикладной химии. Если бы я мог решить их раньше, когда покупал в испанских супермаркетах и аптеках сырье для фейерверка, то на фазенде Мигеля нам не пришлось бы так туго…

— Инночка, — позвал я. — Женя дело говорит. Может, нам стоит лишний раз посоветоваться? Откуда ты знаешь, что на уме, например, у того чувака с винчестером?

Усатый дядька с винчестером за спиной был пока далеко, он только что оставил машину и собирался отмахать часа два пешком, но азимут без всяких приборов взял верный. И его, и прочих тянуло сюда, словно магнитом. Ковальский передал мне сообщение, что это в некотором смысле род массового гипноза, а катализатором процесса выступает Инна. До тех пор, пока находится в эпицентре.

— Герочка, — в тон мне невозмутимо откликнулась она. — Когда он станет таким, как ты, он выкинет ружье. Потому что оно ему больше не понадобится.

— Ты всерьез считаешь, — встрял Ковальский, — что, как только у этого чумазого фермера прорежется оперный баритон или третий урожай на делянке, он откажется от ружья?

Тут и до Роберта начало доходить. Не потому, что он был самый тупой, он просто был самый неагрессивный.

— Зайка… — протянул Боб несмело. — Зайка, Инночка, выходит, что я — полное дерьмо? Я и раньше догадывался, что вторым Хендриксом не стану, но кое-как с гитарой управлялся…

— Ты очень талантливый, Роби, — перебила она. — Я зря никого не похвалю, ты же знаешь!

Кон грустно усмехнулся:

— Нет, я — дерьмо, зайка. Я последняя сволочь, потому что раньше я завидовал Липанину. Помнишь, который был у нас басистом и отбил у меня первую жену? А теперь у него новая команда. Он гребет монету, его ходит слушать пол-Риги, а я торчу, мудак мудаком, в Берлине.

— Поверить не могу, ты завидуешь ему, Роби?! Липанин — ничтожество, он в трех аккордах путается. Если бы не его папочка, сам понимаешь…

— Я говорил тебе, что хочу его уничтожить? — с металлом в голосе спросил Роберт. — Но мы с тобой оба знали, что я на это никогда не пойду. Говорил я тебе?

Инна молчала.

— Мы оба знали, что я тряпка, слабак, ты ведь жила со мной во многом из-за этого, из-за того, что только я мог терпеть и прощать твои причуды, так? Мы оба знали, что я неспособен на настоящую авантюру, на дикую выходку, так? Я не умею шагать по трупам, я не умею пробивать стенки лбом, я могу неплохо бренчать на гитаре и зализывать твои душевные царапины.

Инна молчала. Юджин, как и я, превратился в слух, на минуту оборвав математические расчеты, что сплошной чередой проносились в его заумной репке.

— Гера мне тут подкинул несколько прелестных идеек, — неприятно хохотнул Роберт. — Гера ведь у нас специалист. Мне даже не требуется брать у него уроки. Это так здорово, зайка, что теперь каждый из нас может легко поделиться опытом!

— Роберт, прошу тебя! — предостерегающе вставил Ковальский. — Это уже не только опыт.

— Как ты прав, Женя! — Боб опять мрачно рассмеялся. — Инночка, я теперь вижу, почему Гера тебе так нравится. У него крепкая жизненная позиция, верно? То, чего мне недоставало, верно? Но теперь всё будет по-другому! Я не вижу более причин прощать тому же Липанину. Но главное, зайка, не в этом. Теперь я знаю, как его уничтожить.

29

— Второй дальний, доложите позицию.

— Дальний на связи. Нашли мертвого старика и…

— Что еще?

— Еще один труп.

— Девушка?

— Нет, тут такое… Это не девушка.

— Дальний, я же тебе давал наводку по навигатору Бобра!

— Слушай, Моряк, не ори! Мы целый день в трясине просидели, пока Филин не оклемался. Только сейчас сюда добрались. Девушка жива. Так и доложи Первому. Они там вчетвером. Оба «пиджака», Лис и девушка. Филин пошел за ними.

— Продолжайте преследовать.

— Мы не можем проникнуть в квадрат.

— Не понял, повтори!

— Там полно народу, но никого из контрольной группы. Отсюда плохо видно, копаются в земле, обнесли всё вокруг сеткой. Что-то вроде памятника… Лис и остальные прошли дальше.

— Куда дальше? С той стороны озеро. Дальний, я не понял. У вас есть связь с Лисом?

— Что-то странное… Он просил нас не мешать.

— Второй дальний, вас Первый спрашивает. Подтвердите: Лис ушел с гражданскими добровольно?

— Не могу утверждать. Судя по следам — да.

— Вы должны его забрать.

— Моряк, погоди, не отключайся! Дай мне Первого.

— Слушает Первый.

— Первый, у меня плохое предчувствие…

— Пока вокруг чисто, не дергайся. Мы следим.

— Нет, я насчет Лиса. Что, если он откажется возвращаться?

— То есть как? Вы его видите?

— Первый… Вы слышите меня? Не понимаю, что происходит. Полно солдат и полиции. Оцепляют участок леса сеткой. Очевидно, девчонка нашла, что искала. Какой-то доисторический монумент.

— Дальний, не суетись. Только что поймали местное телевидение: там, где вы находитесь, под землей целый храм, заваленный ценностями. Ближайший гарнизон поднят по тревоге, сидите тихо. Будем считать, что ваша задача выполнена.

— Твою мать…

— Пеликан, что за ругань в эфире?! Вас преследуют?

— Нет, мы оторвались. Нами никто не интересуется. Ладно, мы обойдем с севера.

— Дальний, я повторяю вопрос. Вы видите Лиса?

— Филин к нему пошел. Говорит, что видит. Там узкая такая лощинка. Они у костра втроем — Лис и «пиджаки». Девушку не вижу.

— Девица нас больше не волнует. Тема снята. Срочно войдите в контакт с Лисом и забирайте его. Вертолет уже в пути, я укажу вам точку посадки.

— Моряк! Филин только что передал… Короче, Лис отказывается возвращаться.

— Пеликан, дай мне Филина напрямую.

— Слушаюсь.

— Филин на связи.

— Филин, говорит Первый. Вы можете выяснить, спускался Лис в это подземелье или нет?.. Не слышу ответа.

— Спускался. Он мне сказал, что скоро из Мехико прилетят два самолета с археологами и чтобы мы быстрее убирались отсюда.

— Насколько близко вы к нему подходили? Возможно такое, что Лис накачан наркотой?

— Мы общались на расстоянии двадцати метров. Ближе он не подпустил.

— Как это «не подпустил»?

— Так. У него пулемет. Кроме того… Он вроде как заранее знал, что я приду. Он ждал меня. Если вы думаете, что Лис позарился на драгоценности…

— Неважно, что я думаю. Дальний, слышите меня?

— Слышу. Второй дальний на связи.

— «Птичка» уже пошла. Группа должна вернуться в полном составе. Вы поняли меня?

— Я вам докладывал. Кайман погиб.

— На ваше усмотрение. Ни один живой член группы не должен остаться. …Дальний, не слышу ответа?!

— Так точно, Второй дальний понял… Никто не останется.

30

Когда в грудь товарищу, одна за другой, угодили две пули, Ковальский находился совсем близко. Впоследствии Юджину казалось, что он заранее предчувствовал свистящий полет снарядов, что холодная клешня схватила его за сердце, стоило только повернуться спиной к лесу. В грудь и спину ударила такая боль, что Юджин с трудом сдержал крик. Он мог бы отключить свои ментальные рецепторы, в конце концов, смертоносный свинец достался не ему. Но он должен был разделить эту боль.

И еще — это было самое страшное — он понимал, что раны, скорее всего, смертельные.

Полчаса назад Ковальскому удалось, наконец, просчитать верные варианты нагрузок. Ему удалось сделать то, с чем три месяца не мог справиться компьютер Пендельсона. Юджин зафиксировал и отложил в памяти как минимум четыре готовых варианта. Сама идея слабых полей отнюдь не потеряла актуальности. Следовало как можно быстрее изложить ее, пока это не сделал кто-то другой. Возможно, выпустить отдельной монографией и, чем черт не шутит, подать заявку на Нобелевскую. Но и здесь никак невозможно что-либо предпринимать без шефа…

Ковальский почти забыл, что находится в бегах и представляет интерес скорее для криминалистов, чем для коллег по университету. Последний час он плавал в ином, светлом и приятном, измерении, где не оставалось места пустым тревогам. Какие еще могут быть тревоги, если совершен переворот? Он без усилий «дотянулся» почти до всех знакомых людей. Ему понадобилось только вспомнить их образ или тембр голоса, хотя в одиночку это оказалось сложнее, чем втроем. Не всегда Ковальский угадывал, чем занимается или о чем думает человек, ему чаще казалось, что он подглядывает сквозь щели в закрытых ставнях. Люди занимались какими-то мелкими домашними заботами, и, сколько он ни кричал и ни стучался снаружи, никто и ухом не повел.

Только с теми, кто шел им навстречу, было иначе. У многих «ставни» были распахнуты или готовы распахнуться, но притрагиваться к ним Юджин опасался. Люди шли и шли, будто их тянул исполинский магнит. Некоторые здоровались, улыбались, но, стоило ему отвернуться, как их улыбки гасли, глаза начинали смотреть вдаль, точно отыскивая на горизонте исчезающий парус. Люди пробирались сквозь заросли, находили узкую лощинку, где догорал костер и где металлическим пауком раскорячился ненужный больше пулемет; они обходили лежащего Боба и вступали во внутренний круг. Многие Роберта приветствовали, он задумчиво кивал в ответ, теребил бороду и опять возвращался к своему занятию. Он уже заполнил нотами оба маленьких блокнота, свой и Юджина, и многие мужчины и женщины из тех, кто уже повидался с Инной, делились с ним обрывками газет, салфетками и даже книгами.

Там, в глубине оврага, на укутанной тенью полянке, не происходило ровным счетом ничего примечательного. Люди просто садились в кружок, отдыхали минут двадцать, затем вставали и отправлялись назад. Некоторые, впрочем, начинали обниматься и даже плакать. Тогда Инна звала Боба. Он бросал свою незаконченную симфонию, вскакивал и выводил плачущих наружу, в лес.

Ковальский не мог найти Пендельсона. Юджин даже предпринял рискованную попытку поискать шефа среди… мертвых, о чем тут же глубоко пожалел. Он пережил удар такой силы, точно прыгнул с вышки и со всего маху шлепнулся грудью о воду. Замечательно, что поблизости находился подкованный в полевой медицине Гера. Лис увидел его побелевшее лицо и, ни о чем не спрашивая, затеял массаж сердечной мышцы.

— Ты псих! — просто отметил Боб. — «Некрономикон» читал?

Ковальский мог только промычать в ответ. Чтобы как-то отвлечься от переживаний, он увязался в поход за Лисом. Сначала тот упирался, но Юджин убедил его, что может пригодиться, как живое доказательство. Лис долго колебался, и Юджин с Бобом видели его сомнения. Идти туда было не просто опасно. После того, что они выяснили о намерениях Пеликана, идти туда было самоубийством.

— Я не буду прятаться! — заявил этот ненормальный русский.

— Тебе незачем к ним возвращаться!

— Я не хочу, чтобы меня считали дерьмом!

— Ты ни в чем их не убедишь!

Ковальский готов был рвать на себе одежду. Лис, не оборачиваясь, на ходу отшвырнул косточку какого-то тропического фрукта. Приходилось почти бежать за ним следом.

— Женя, ты сделал свое дело? Добился, чего хотел? — Лис говорил вполголоса, точно рассуждал сам с собой. — А я вот кое-что не закончил. Я обязан доложить…

Солдаты уже раскручивали вокруг каменной головы мотки колючей проволоки, вбивали в землю столбы и вешали флажки. Лис и Юджин сделали большой крюк, обходя место раскопок, хотя можно было просто стать невидимыми. Лес больше не представлял для Юджина загадки, пространство капризничало лишь в самом центре, на участке размером с теннисный корт, где сидела Инка. Там стволы по-прежнему танцевали перед глазами.

У внешней опушки они нашли и похоронили Пенчо и Аниту. Глубокую могилу выкопать было невозможно, но Лис сходил в лагерь археологов и принес лопаты. Кто-то успел порыться в вещах старика, вокруг было полно следов. Аниту даже после смерти трогать не решились. Ковальский всаживал острие в рыхлую, влажную землю и чувствовал спиной, что за ними наблюдают. Дважды из подлеска выходили группки солдат, Гера молча заставлял их повернуть обратно.

Потом они заспорили, ставить ли крест на могиле язычников. Сошлись на том, что крест всё-таки поставить стоит. Возможно, сюда доберется когда-нибудь местный священник и прочтет что-нибудь подобающее. Постояли рядышком у свежего холмика. Ковальский спрашивал себя, что он чувствует, и не находил ответа. Немногим раньше он сделал очередное открытие. Вся суша на планете была покрыта ковром из миллиардов… нет, не просто людей. Мерцающих звезд. Юджин научился улавливать ежесекундные вспышки тысяч новых изумрудных звездочек. Люди рождались непрерывно, это было так захватывающе — наблюдать бесконечную смену поколений. Некоторые звездочки он успевал увидеть даже до того, как они покидали утробы матерей, до того как они, подобно цветкам, самостоятельно распускали во все стороны лучики и принимались обшаривать мир вокруг себя.

Он видел тех людей, которые добрались до Инны и шли теперь назад. Их лучики уже не метались вслепую, как у прочих, они горели гораздо ровнее, иногда охотно, иногда испуганно откликаясь на его приветствия. Некоторым требовалось время, чтобы привыкнуть к переменам, а некоторые с размаху бросались осматривать, обнюхивать и ощупывать новый для себя мир.

Другие звездочки затухали, меняя нежно-салатный оттенок на глубокий ультрамарин, но интенсивность общего сияния миллиардов живущих не снижалась.

— Они погибли из-за нас? — спросил Ковальский, трогая самодельный крест.

— Они погибли ради нас! — Лис отряхнул руки. — Пойдем. Об одном тебя прошу — не вмешивайся. Что бы ни произошло.

Ковальский предложил подобраться к группе Пеликана незаметно и послушать сначала, о чем они говорят. Но Лис заявил, что следует идти в открытую, иначе ребята со страху пристрелят. Первым они заметили Бобра, потому что тот спрыгнул с дерева у них за спиной. Ковальский был потрясен, увидев, как можно прятаться на ровном месте. Еще вчера он прошел бы прямо по головам русских боевиков, не заметив даже следа пребывания людей.

Бобер и Филин хмуро наблюдали, как Лис спускается по косогору. Ковальский трусил следом. Когда до русских осталось меньше сотни ярдов, Лис показал Ковальскому на поваленный ствол.

— Я с тобой.

— Нет. И запомни. Что бы ни случилось, с Инной должны оставаться двое.

Юджин отстал. Он мог бы безо всякого напряжения прослушать весь разговор Лиса с Пеликаном. Достаточно было прикрыть глаза и сосредоточиться.

«Женя, я сказал. Оставь меня в покое».

«Извини».

Гера не мог заставить Юджина не подслушивать, мог лишь рассчитывать на деликатность. «Ну и Бог с вами, — вздохнул Ковальский, — берегите свои военные тайны. Всё равно вам от меня никуда не деться».

Он видел сверху, как Пеликан и Лис сошлись почти вплотную. Бобер снова забрался на дерево и, не отнимая от глаз бинокля, наблюдал редколесье. Филин тоже отошел куда-то в сторону. Ковальский попробовал дотянуться до их разумов. Он сумел прочитать в голове Филина, что вот-вот должен появиться вертолет из Мехико и забрать их всех. Еще он почувствовал страх и усталость. Переключился на Бобра. То же самое.

Страх, усталость и постоянное, не прекращающееся напряжение. Для русских борьба не кончалась.

— Герман, — сказал Пеликан.

— Андрей, выслушай.

— Я слушаю.

— Андрей, нам надо поговорить.

— Я слушаю, — ровным голосом повторил Пеликан.

Ковальскому очень не понравился этот тон, он попытался заглянуть в мысли к русскому начальнику и не увидел ничего, кроме глухой стены.

— Андрей, произошло нечто необычное. Ты должен понять…

— Я уже понял. Сколько?

— Что сколько?

— Сколько тебе предложили?

— Андрей… — Лис сделал паузу.

Его Юджин чувствовал очень хорошо. Лис ожидал чего-то подобного, но окончательно приготовиться не сумел. Он просто потерял часть своих способностей. Или не потерял, а предпочитал теперь нечто иное. Ковальскому безумно захотелось ворваться в разум Германа, встряхнуть его как следует и закричать: «Бежим отсюда! Это не люди, а чудовища!» Но Лис и так всё понимал. Слишком хорошо понимал, ведь он знал своих сослуживцев, куда лучше Юджина.

— Ты ошибаешься, Пеликан! — Гера сделал попытку улыбнуться. — Мне никто не предлагал денег, если ты об этом. Мне предложили кое-что другое.

— Вот как? — Пеликан положил ладонь на рукоять автомата. — Через семь минут сядет вертолет. Тема закрыта, об остальном поговорим позже.

Лис покачал головой:

— Андрей, вы можете подождать хотя бы полчаса?

— Зачем?

— Просто подождать. Я прошу тебя, пойдем со мной. Дело в том, что там, — он махнул рукой, — там такое место, где люди меняются…

— Я заметил, — Пеликан встретился глазами с Филином. — Где твое оружие, Лис?

— Оружие больше ни к чему. Я тебе всё объясню, если ты подождешь хотя бы полчаса.

Пеликан дернул бровью.

— Ни к чему оружие, ты сказал? Капитан, теперь послушай меня. Я не знаю, чего ты нанюхался и не собираюсь проверять твои карманы…

— Андрей, у меня ничего нет!

Гера рассмеялся и принялся расстегивать пуговицы на куртке. При первом же его движении Пеликан ощутимо напрягся. Ковальский с закрытыми глазами видел, как русский командир вцепился в рукоятку автомата. Стоящий в стороне Филин, повинуясь незаметному для Ковальского сигналу командира, повернул ствол в сторону Лиса. Юджин с трудом заставлял себя сидеть на этом распроклятом бревне. Если он сейчас вскочит, у русских могут не выдержать нервы. Они все и так на пределе.

Лис поднял руки, демонстрируя на ладони небогатое содержимое карманов. Складной ножик, зажигалка, рулончик бинта, полплитки шоколада. Такого поворота Пеликан не ожидал. Он пытался сохранить бесстрастный вид, но это ему плохо удавалось.

— Тебе сказали, что я купился на золото? — участливо улыбнулся Гера. — Андрей, и ты в это поверил?

— Почему ты не выполнил приказ? Филин тебе ясно сказал — уходим.

— Я не могу уйти, — словно извиняясь, произнес Лис.

— Да почему?! — не выдержал Пеликан. — Какого хрена? Ты знаешь, что Каймана убили? Что тут происходит? Что они с тобой сделали?

— Андрей, я не смогу лететь. Я отвечаю за эту девушку. И потом… — Гера вздохнул. — Если ты пойдешь со мной, ты убедишься, что не нужно больше ни золота, ни стволов. Многое изменилось…

— Изменилось, — со странной интонацией откликнулся Пеликан. — Ты отказываешься выполнить приказ, капитан?

— Андрей, пожалуйста! — Герман сделал странный жест, сложил руки лодочкой, будто собирался помолиться. «Он совершенно не умеет быть гибким, — подумал Ковальский. Как, впрочем, все люди подобного склада». — Это место, оно изменяет человека. Я изменился, и все остальные, кто там был, они тоже изменились. Ты увидишь и всё поймешь. Ты поймешь, что воевать больше ни с кем не надо. Никогда. Мы больше не нужны, Андрюха. Если мы вернемся назад, на нас поставят крест, не сегодня, так завтра. Теперь будут нужны люди, которые что-то создают, только такие. Мы сможем, я уверен, что мы справимся. Мы придумаем вместе, чем заняться. Ты помнишь, как мы с тобой мечтали, что будем делать, если нас распустят? Ты хотел открыть спортивную секцию…

— Нас никто не распускал! — холодно отрезал Пеликан. — Ты собрался дезертировать? Тебе на нас наплевать? На Россию, на присягу, на убитых ребят?

— Есть вещи, которые важнее любой присяги. Поверь мне, я взял на себя гораздо большую ответственность…

— Важнее? — Пеликан чуть побледнел. — Ты только что сказал, что жизнь Каймана ничего не значила, так?

— Всё кончено, — не сдавался Герман. — Мне жаль Каймана, ты же знаешь. Я любил его, как и ты. И всех остальных наших жаль, кто не вернулся. Но теперь важно другое, есть миллионы людей, которым мы можем помочь. Я и сам в это не верил, но всё кончено, Андрей!

— Что кончено? — Вторая бровь Пеликана поползла вверх. — Ты что, сам себя решил уволить?

— Мы все уволены, — Герман так и продолжал стоять, держа на раскрытой ладони свой нехитрый скарб. — Ты уже заразился от меня, тебе не надо никуда улетать!

— Я задал вопрос! Ты себя уволил? — игнорируя умоляющие интонации Лиса, прошипел Пеликан.

Желваки на его скулах ходили ходуном. Бобер был где-то далеко, а Филина Ковальский чувствовал очень хорошо. Того переполняло похожее чувство — растерянность пополам со злобой.

— Андрей, ты мне не веришь? — Лис сделал шаг навстречу командиру, но тот молниеносно отступил назад. — Кому ты веришь? Ты веришь людям в Москве, которых сам называл подонками, и не веришь мне? Почему?

Ковальский устал следить за ними. Держать постоянный контакт на такой дистанции было очень тяжело. Он весь взмок, перед глазами плясали голубые молнии. Он решил, что имеет право немножко отвлечься. Очень может быть, что Герману удастся удержать своих парней столько, сколько нужно, и тогда они превратятся в союзников.

Глазами Бобра он наблюдал, как через овраг перебирается пожилой крестьянин с велосипедом. Затем показались солдаты. Тяжелые грузовики не смогли проехать далеко в чащу, пришлось заглушить моторы пятью милями южнее, на дороге. Солдат вел за собой молодой усатый офицер. Он непрерывно общался с кем-то по рации и сверялся с картой. Возле палаток археологов солдаты построились, затем развернулись в цепь.

Юджин видел и то, о чем Бобер не догадывался. С противоположной стороны круга, вплотную к озеру, сбегала другая дорога, и по ней также двигалась военная техника. Лесной массив замыкали в кольцо. Еще час, максимум два — и русские не смогут вырваться. Пеликан и Лис мирно беседовали под деревом, как двое старых приятелей. По крайней мере со стороны их встреча выглядела именно так.

Ковальский попытался снова отыскать Большого П. На сей раз ему это почти удалось, и результат поверг Юджина в ступор. Он явственно ощутил остаточный шлейф! Такого не могло быть просто по определению, профессор никогда не проявлял даже зачаточных способностей рецептора. Впрочем, за последнее время выяснилось, что рецепторов на планете гораздо больше, чем фиксировали датчики. Юджин устроился поудобнее, закрыл глаза и проверил еще раз. Вне всякого сомнения, он настроился на волну Пендельсона. Точнее, на след от волны, самого профессора он так и не вычислил. Юджин отстранился от всего остального, отключил обычные органы чувств.

Он не слышал больше пронзительной музыки джунглей, прекратил слежку за Лисом и изо всех сил ухватился за тонкую, еле заметную энергетическую нить.

Это был Пендельсон и в то же время не совсем Пендельсон. Среди понятных и знакомых составляющих, среди незримых флюидов, определяющих личность профессора, Юджин улавливал нечто совершенно чуждое. Ковальский не сумел бы передать словами, что именно показалось ему чужим. На расстоянии он распознавал людей не по росту или цвету глаз, а совсем по иным, более верным признакам. Остаточный шлейф профессора походил на могучий хвост зеленой кометы, соприкасающийся с сотнями других, похожих, но более слабых образований. При этом в состав «хвоста» вплетались темные нити, похожие на присосавшихся пиявок…

Ковальский сконцентрировался настолько, что почувствовал запах крови: очевидно, не выдерживали мелкие сосуды в носу. Но когда он почти подобрался к отгадке, когда сумел вычленить из сумятицы мирового эфира то, что пожирало Пендельсона, до его ушей донеслись два коротких хлопка. Юджин потерял равновесие и свалился с поваленного ствола спиной назад.

Он не сразу понял, что произошло и где он находится. Сначала Ковальский решил, что напоролся позвоночником на что-то острое. Он даже не мог как следует вдохнуть. Вокруг не было ни Пеликана, ни его подручных. Вся троица словно растворилась в лесу.

А потом он, кряхтя, поднялся и увидел Лиса. Герман лежал совсем недалеко, лицом вниз, и в спине его зияли две аккуратные дырки.

31

Я подозвал Дуську и угостил ее летучей мышью, их тут ночью орава носится. Не знаю, почему я так придумал ее назвать. Очень уж смешная оказалась и боязливая. Мышку схрумкала в один присест, улеглась и давай бока вылизывать. Я думал, от нее разить будет, как ото львов в зоопарке. Ничего подобного. Настоящая кошка, только крупнее и боязливей, чем домашние. Я еще пару птичек усыпил, чтоб детишкам отнесла. Странное дело: поняла, зацепила в пасть — и одним прыжком на дерево. «Не вздумай, — кричу, — сама сожрать, больше тогда не проси». Вернулась потом, скалится на огонь. К костру так и не подошла, покружила, покружила — и в сторону. Женька за своих птичек слегка разволновался, когда я оцелота приручал. Он еще раньше сразу троих прикормил, пестреньких, размером с голубя. Правда, сперва на карибу замахнулся, но так и не дозвался. А ведь я и сам слышал — олени где-то неподалеку — мамашка и маленький.

— Я тоже в детстве о ручном тигре мечтал, — поделился Женя. — Чтобы, когда я иду с ним, все меня боялись, а девчонки просили его погладить. Ты ее хочешь с собой забрать?

— Не прокормлю. Да и некуда…

Тут мы притихли, потому что снова на ту же стенку наткнулись. Некуда пока идти-то…

Юджин тихонько поднялся, поправил на Германе одеяло. Тот по-прежнему был белый, как кусок мрамора. Губы ввалились, лоб в поту. Но, по крайней мере, перестал метаться. А то дергался вначале, мы его никак удержать не могли. Здоровый, черт, жилистый, и откуда только силища такая прет! Мы на Геру всё, что нашли, накидали и подстилку постарались потеплее соорудить. Одеял нам много надарили, пледов всяких автомобильных. Про аптечки и говорить нечего, целая батарея вокруг стоит. Тетки, которые от Инночки шли, специально к машинам своим не поленились сбегать: два часа туда, два — обратно. Куча теплого тряпья собралась. Многие помочь порывались, отбуксировать Герку предлагали, санки какие-нибудь построить, но он очнулся и не позволил себя трогать. Нет — и всё. Ну, не хочет, и не надо, черт с ним!

Сначала ведь как было? Юджин его на себе через весь лес волок. Я, когда услышал, чуть в костер не свалился. Побежал им навстречу. Зрелище страшное. У Лиса вся спина от крови красная стала. Я такого никогда не видел. Я и представить себе не мог, как это жутко, когда из человека жизнь выходит. А жизни в нем оставалось тогда на пару вздохов. Инка бросилась за мной. Кое-как дотащили Лиса до поляны.

— Сделай что-нибудь! — кричит Юджин Инне. — Помоги ему!

И на колени упал. Глядит на нее, как на волшебницу, сам весь в крови перемазанный.

— Это я виноват! — кричит. — Я не уследил за ним! Я просил его не ходить! Я говорил ему!

Вокруг люди сидят, человек шесть тогда собралось. Они тоже с мест вскочили, глаза у всех шальные. Видать, процесс в самом разгаре был, не поймут, где они и что с ними происходит. Нам бы в тот момент хотя бы парочку обученных, глядишь, всё иначе бы повернулось. Может, откачали бы Герку как-нибудь. Но не судьба, одни новенькие. И, как назло, ни одного врача. Из нас самым грамотным медиком как раз Гера-то и был.

— Я не знаю! — кричит в ответ Инка. — Я не умею! Давайте вместе, давайте перевяжем его!

Принялись мы перевязывать, смех и грех. Из меня медсестра, как из Инки борец сумо. Но странное дело, стоило нам троим вокруг Геры сгрудиться, стоило начать его ворочать да тряпками обкладывать, как истерика закончилась. Уж не помню, кто первый догадался, а только прекратили мы свои потуги. И слава Богу, что прекратили, еще задушили бы его ремнями ненароком. Мы просто положили ладони ему прямо на раны. Я спереди, Женька с Инной сзади. Я потом уже понял: это даже хорошо, что обе пули навылет прошли. И еще. Юджин мне после объяснил. Если бы пульки со смещенным центром тяжести были, никакая бы наша терапия не помогла. А так мы хоть кровь остановили. После чего я упал и минут десять не мог подняться, так голова кружилась. И Юджин зеленый весь стал.

Сидим вокруг Лиса, языки набок, и дышим, как собаки загнанные.

— Пульс есть? — спросил Ковальский.

Сам, видать, прикоснуться боится. Я попробовал найти у Геры пульс, но никакого пульса не обнаружил. Тогда Инка прижалась ухом к груди раненого, прямо туда, где пузырилась сквозь черную корку кровь, и прислушалась.

— Стучит? — спросили мы дружно.

— Стучит. Неровно только, но стучит, — она всхлипнула.

Честно скажу, гадкая у меня в тот момент мыслишка пробежала. Вот, лежит абсолютно чужой для нее мужик, готовится коньки отбросить, а жена моя по нему ползает и рыдает, не стесняясь. Словно он ей брат родной. Я не ревновал, я просто озадачился: а меня бы она вот так оплакивала или нет? Она, когда от меня в Берлине свалила, не больно-то заботилась, что со мной и как я жить без нее буду. А если б я с балкона выбросился или уксуса напился с горя?

Хорошо, что мы тогда уже навострились мысли свои друг от друга прятать, иначе я бы от стыда убежал и не посмел вернуться. Какое-то время Гера не двигался. Лежа на боку, он походил на брошенную куклу-марионетку: ноги разбросаны, руки нелепо вывернуты в локтях, и во всём замершем теле страшно шевелится один кадык.

Позади меня послышались шаги. По тропке между деревьями пробирались двое: мужик в годах, по виду крестьянин, на костыле, и молодой парень, в блестящей сутенерской рубашке и с перстнями на пальцах. Они выбрались на поляну и замешкались, не понимая, что им делать дальше. На старичка жалко было смотреть: щеки трясутся, на руке, держащей костыль, вздулись вены. Поход через джунгли на одной ноге его здорово измотал. Молодой, наоборот, выглядел свеженьким. Он явно принадлежал к мелким криминальным кругам. Из кармашка его белого пиджака торчал кончик сигары, на запястьях болтались золотые браслеты.

«Девочка, займись делом…»

Я не сразу понял, кто это говорит. Мы переглянулись с Ковальским.

«Оставьте меня в покое. Инна… Займись людьми!»

Инка медленно подняла голову. Гера лежал на боку, уткнувшись лицом в траву, а она всё так же обнимала его, распластавшись сверху.

— Нет! — чуть слышно сказала она. — Мы будем лечить тебя, пока ты не поднимешься…

«Это бесполезно». Очевидно, Гера настолько ослаб, что не мог произносить слова вслух. Его хватало лишь на слабые мысленные передачи.

«Девочка, тебя ждут люди. Ты должна успеть, пока…»

На полянку вышла женщина в легком оранжевом платье. Скорее всего, блуждая по лесу, она провалилась в какую-то лужу; ноги ее по колено были в грязи и одной туфли недоставало. Теперь они стояли над нами втроем: пожилой крестьянин на костыле, жиголо в золоте и тетка, босая на одну ногу.

«Гера прав, — подумал я. — У нас очень мало времени. Если умник Ковальский не ошибся, то завтра свойства местности изменятся. Даже сегодня к вечеру поле начнет ослабевать. Инна не должна бросать начатое, что бы вокруг ни происходило».

И я сказал ей об этом. Я подтвердил, что мы с Женькой не отойдем от Лиса и попробуем что-нибудь придумать. Мы могли бы напрячься и усилием воли вызвать врача из ближайшей деревни, но раненый нуждался не в пилюлях, а в срочной операции.

— Иди к ним! — сказал Ковальский, указывая Инне на шестерых замерших людей. — Иди, они ждут тебя.

«Оставьте меня… Женя, переставь прицел в пулемете вперед, до упора…»

— Плевать на них! — Инка переползла выше и теперь баюкала голову Лиса на коленях. — Герочка, я тебя не брошу. Ты только не молчи, ладно? Ругайся, если хочешь, только не молчи. Я прошу тебя!

«Женя, возьми пулемет, поставь у развилки… между камней… планку до упора, прицел встанет на максимум дальности, будет больше полутора километров…»

— Боже! — Ковальский отвернулся и принялся протирать очки о свитер. Плечи его вздрагивали. — Боже, Боб, успокойте же его как-нибудь!

«Роберт… Ты слышишь меня?»

— Слышу, слышу.

Я снова положил ладони Гере на грудь. Стоило мне к нему прикоснуться, как в носу у меня лопнул сосуд, и кровь хлынула на подбородок. Ощущение было такое, словно меня рывками поднимали из глубины без акваланга. Когда-то, безумно давно, мы с Инкой пытались заниматься дайвингом, но мне это дело пришлось очень быстро оставить. Под водой, стоило опуститься метров на шесть, я начинал чувствовать жуткую тяжесть в барабанных перепонках, а в голове поднимался противный вой. Теперь было то же самое, только выбраться из этого омута не так-то легко.

«Роберт… Патроны к пистолету у меня… в кармане куртки… Заряди!»

— Я всё сделаю. Ты только не волнуйся!

«Женя, поставь на одиночный… Не подпускай близко… Оставьте меня… Пока вы со мной возитесь, они всех вас перебьют…»

— Инна, он прав! — сказал Ковальский, не оборачиваясь. — Поток ослабевает! Разве вы не чувствуете?

— Он умрет, если мы его отпустим!

Тем не менее Инка скатала курточку и нежно перенесла на нее голову нашего «генерала». Я понял, что мне не стоит стараться изображать киллера. Лучше прилечь рядом с Лисом да запрокинуть голову, иначе кровь не остановится. К звону в ушах я притерпелся, избегал только резких движений. Я понятия не имел, сколько смогу так выдержать. Свет померк, словно мутная многометровая толща воды плескалась перед глазами.

А потом мне стало значительно легче, потому что Ковальский подошел с другой стороны и лег рядом, сплетя пальцы с моими на безжизненной груди Германа. Мы держали его долго, очень долго, пока он не начал дышать ровнее, пока кровь, залившая его левое легкое, не начала рассасываться, пока сломанное ребро, пробившее диафрагму, не начало срастаться. Только тогда мы осмелились перенести его к костру. А дальше я ничего не помнил, я свалился и спал часа два, как убитый, забыв про пистолет и про патроны. Если бы кому-нибудь вздумалось на нас напасть, они повязали бы нас без труда, это уж точно.

Но очнулся я не потому, что выспался. Я почувствовал вблизи зверя. Оцелот пришел на запах крови. Я его не видел, хитрая бестия умело пряталась в ветвях. Но ощущение его голода вмиг вырвало меня из сна. Какой-то кусочек сознания, видимо, всё это время оставался на страже. Я оглянулся на Лиса. Он не шевелился, не стонал, только грудь слабо поднималась в такт редкому дыханию. Ковальский спал рядом с ним, одной рукой обнимая Геру, другой прижимая к себе пулемет. Да, вояки из нас обоих те еще!

Я подкинул веток в костер, спустился посмотреть, как делишки у супруги. Вокруг Инны сидели совсем другие люди. Ни старичка с костылем, ни бандита в белом костюме. Я представил, что этот окольцованный красавчик сможет теперь натворить, и невольно поежился. Затем вернулся к огню и прокрутил в ремне дополнительную дырку. Штаны с меня сваливались. Я потерял килограммов пять, не меньше, а жрать хотел так, что готов был листья с кустов обгладывать.

Потом я приручил Дуську. Я рассудил, что лучше иметь ручную тигру, чем ждать, пока нами поужинает дикая.

Гера молчит. Он давно молчит. Мы по очереди к нему подходим, проверяем, дышит или нет. Вроде, дышал. Даже заснул ненадолго. Юджин раза три к нему подкатывался, мол, давай, в больницу отправим. Тот уперся — ни в какую. Жуткий характер, и что в нем Инка нашла? С другой стороны, он прав. Может статься, с такими ранами, он до больницы и не дотянет.

Сначала мы с Ковальским даже не пытались двинуться с места. Инна приходила трижды, садилась, клала голову Лиса к себе на колени. Но долго она не выдерживала, посидит чуток — и реветь начинает. Я тоже, глядя на нее, немножко расклеился. А потом успокоился. Почти час никаких рецепторов не было, и Инна позвала меня на полянку, посидеть.

«Наконец-то, — решил я, — глядишь, помиримся!» Но вместо того, чтобы мириться, она закрыла глаза, взяла меня за руки и велела молчать. Так и молчали минут десять, пока до меня не дошло, что нос больше не болит, а насекомые — не кусают. А потом во мне что-то изменилось. Я вернулся к костру и понял, каким был раньше идиотом.

Мне стало стыдно за то, что я наезжал на Инну и что Липанова этого, врага моего старого, припомнил. Хрен с ним, думаю, пусть живет, как хочет, пусть хоть зажрется там, в Риге, пусть все премии соберет. Разве мне есть до него дело? А Инка… Раньше и мечтать не могла об ультрафиолете, а сейчас, гляди-ка, загорела, округлилась даже! Чертовски красивая. Соблазнительно, конечно, но чего я за ней гоняюсь? Не она, так другая, у меня еще сотня таких будет, стоит только захотеть. И Гера этот, эфэсбэшник, или кто он там. Сколько сил на него убили, скотина неблагодарная! И ради чего мы с ним возимся?

Я теперь совсем не уверен, хочу ли, чтобы он до врача добрался. Нет, боже упаси, смерти я ему не желаю. Но чем дольше возле него сижу, тем яснее мне становится, что он сам во всём виноват. Проблем своих не решает, только мучает нас всех, и вообще, отвлекает постоянно. А мне подумать надо…

Ковальский умный, он сказал, что Лис крови потерял литра полтора, не меньше, и ситуация почти безнадежная. Кровь мы остановили, но как правильно соединять сосуды, не знаем. Для этого всё-таки учиться надо. Мы можем только сидеть рядышком и молиться.

Еще Ковальский сказал, что до патрона своего достучался. Даже поговорить с ним сумел, недолго, правда. У них там полный бардак начался, зверей, кого успели, вывезли, а кого не успели, те забастовку устроили, не желают больше под нож идти. А с его шефом полная беда. Вроде как заразу какую-то от обезьян подхватил. Я попытался вникнуть, какую, но так и не понял. Понял только, что из-за этого комплекс, где Юджин работал, обесточили и армейских понавезли, полная беда, одним словом. Хотя, может, и не беда, совсем наоборот. Если патрон его в курсе, как эту шарманку научную по новой запустить, то и продолжателей найдет. А и не найдет, так другие раскумекают. Вон, Юджин, датчики-то свои в машине, в багажнике бросил, а полиция наверняка уже тачку обшмонала и приборы куда надо доставила. Так что рано или поздно разберутся.

Не представляю, что тогда будет, если они снова лавку запустят. Юджин, правда, считает, что крысам нагрузок всё равно не выдержать, но утешение слабенькое. Он долго хмурился под впечатлением от разговора со своим профессором, а после вообще скис. Ушел в лес, минут двадцать его не было, я уже психовать начал. Весело, думаю: один лежит помирает, не хватало еще, чтоб второй мозгами поехал или вообще свалил отсюда! Но Женька вернулся — взъерошенный, почерневший весь какой-то. Я его обнять пытаюсь, ну, не руками, конечно, а как и прежде, умишком. Обнял, а там такое…

Не только его шеф, много народу, оказывается, заразилось. А самое неприятное, обезьяны эти, штук десять, из клеток вырвались и разбежались.

— Не волнуйся ты так, — говорю. — Вот Инка закончит с делами, отвезем этого дурня, Геру, в больницу, а потом поедем и всех твоих мартышек переловим. Подумаешь, великая беда! Я бы еще понял, кабы тигры или медведи из зоопарка удрали.

— Они не просто удрали, — отвечает Ковальский.

Но я чувствую, что он меня внутрь к себе не пускает. Вот такие дела, и дня не прошло, а мы друг от друга снова прячемся!

Юджин приручил птичек. Вышло не очень красиво, трех мы поджарили и умяли вместе с костями, уж больно жрать хотелось. В двух километрах южнее, возле святилища, копошилась куча народу, человек двести, не меньше. Наверняка у них имелся запас еды, можно было попросту сходить и взять, и помешать бы нам никто не смог. Но мы так и не решились надолго оставить Инку. Отлучиться, правда, всё равно пришлось, потому что «землекопы» придумали выставить оцепление и начали хватать тех, кто шел к нам. Их просто принимали за мародеров. Ковальский отправился на внешнюю сторону «большого круга» и разорвал оцепление. За это время Инка получила возможность перекусить.

Потом вернулся Юджин и приручил еще двух птичек. Этих мы оставили в живых, уж больно красивые. Слушая, как они чирикают, я придумал использовать в новом проекте птичье пение. Если выберусь живым, обязательно доведу до ума…

Пока обедали, я сказал, что птицы — это неинтересно, что мечтал бы, скорее, о такой собаке, чтоб, как человек, общаться со мной могла.

— Посмотрела бы я на тебя, — язвит Инка. — А ну как пес умнее хозяина окажется!

— Устаревшими шаблонами оперируешь, — подсмеивается Юджин. — Это еще вопрос, кто у них хозяином станет, Боб или Бобик…

Похихикали. Через силу, подбодрить друг друга. Оцелот вернулся, глаза желтые на огонь щурит, хвостом полосатым шевелит. Мы посовещались и решили, что он не помешает. Вдруг от него раненому польза какая будет? Пусть сидит жмурится.

Инна на Дуську смотрит и говорит:

— А может правда то, что в Библии написано?

— Очень может быть, — вполне серьезно кивнул Юджин. — Мог существовать локальный тектонический разлом, над которым на непродолжительное время образовалась такая же, как здесь, патология. При этом по случайности разлом произошел в зоне устойчивого теплого микроклимата. Допустим, это был оазис или горная долина с постоянной розой ветров и избыточной неагрессивной фауной. Затем случился некий катаклизм, возможно вулканический выброс, а может быть, землетрясение, мантия-то тогда была подвижнее. И район исчез.

— А люди?

— А что люди? Большинство погибло, а уцелело, вероятно, лишь несколько семей, которые сохранили легенду о земном рае — месте, где человек мог разговаривать с животными, где на всех хватало пищи и не было драк. Остальные домыслы — дело времени, людям привычно приписывать богам чудеса. Очень может статься, что под нами последняя заначка Пандоры.

— А как же змей, что на дереве сидел?

— Роберт, я же не историк и не клерикал, — усмехнулся Юджин. — Не всему можно найти объяснение. Предположим, что излучения мантии, возникавшие тогда, были мощнее нынешних в десятки раз. Есть основания полагать, что мы имеем дело с остаточным явлением. Я провел тут кое-какие приблизительные расчеты, проверил программу нашего… бывшего третьего отдела. Без компьютера тяжеловато, конечно, но суть в том, что естественное затухание процессов, происходящих в земной коре, приводит к постепенной стабилизации человеческой психики. Но всегда находились более тонкие, эмоционально неустойчивые натуры. Не забывайте, у них отсутствовал опыт критического осмысления действительности и видения, возникавшие в моменты перегрузок, они интерпретировали, как реальность.

— Древо познания… — хмыкнула Инна.

— Тоже вполне объяснимо. Мой мозг сейчас работает примерно на пятьдесят процентов мощности. Способен, очевидно, и на большее, но мы пока не раскрыли всех его возможностей. А какая ассоциация могла возникнуть у человека шесть-восемь тысяч лет назад? Время древних цивилизаций — индийцев, шумеров, китайцев. Грамотных людей — единицы. Для них более ранней истории просто не существовало. Теория причинности никем не разрабатывалась. Нажрались яблок, а на следующий день бабахнуло! А те, кто уцелел, на несколько поколений сохранили сенситивные способности, долгожительство, политическую мудрость, пока окончательно не растворились в других племенах.

— Так нам тоже светит девятьсот лет прожить?

— Откуда я знаю? — вздохнул Ковальский. — По крайней мере от гастрита я избавился.

Я подкинул сучьев в огонь, отвинтил крышку термоса. Термос нам подарил один из тех, кто возвращался. Их теперь много было, человек сто прошли туда, потом обратно. Останавливались, заговаривали, некоторые оставались посидеть ненадолго. Наша стоянка для них, вроде заставы перед возвращением в мир…

Инна набрала бульона в крышечку термоса, но стоило ей подняться, как Ковальский вскочил, заступая дорогу:

— Я хочу покормить его…

— Не надо! — Юджин выглядел неестественно беспечно. — Я хочу сказать, что уже давал ему мяса, и попить тоже давал. Пусть он отдохнет, ладно?

Это было явное вранье, но Ковальский опередил меня, не дав сказать ни слова.

«Молчи! Пусть она уйдет. Я тебе объясню!»

Я так и замер с разинутой варежкой. Инна что-то заподозрила, вероятно, уловила обрывок фразы, но спорить не стала. Юджин продолжал стоять у нее на пути, загораживая раненого, лежащего под навесом из одеял.

Когда женушка ушла, Ковальский тронул меня за рукав и поманил в кусты.

— Чего?

— Ничего хорошего. У него задет позвоночник.

— Ты уверен? — Внутри меня точно струна натянутая лопнула.

— Говори тише, — Юджин потер кулаками воспаленные глаза, привстал на цыпочки и зашептал мне прямо в ухо. — Пока ты спал, от костра прикатилась головешка. Я проснулся от запаха, понимаешь? У Геры штанина вовсю горела, а он не чувствовал. Никакой реакции, понимаешь?

— Ну… Такое ранение… — Я не нашелся, что сказать.

— Ранение? Я его всего ощупал. Я не хотел, чтобы Инна узнала, понимаешь? Мне не понравилось, что его ноги никак не реагируют ни на щипки, ни на удары. Тогда я его еще раз ощупал. Я облазил его всего, от макушки до пяток. Сейчас это уже легче, чем раньше. Дырка в легком почти затянулась, к нему можно «прикасаться», понимаешь? Я тебе говорю, он не чувствует ног. Кроме того, от него пахнет.

— Господи! Ты думаешь…

— Поврежден какой-то позвонок. Герман не контролирует кишечник. Я пытался что-нибудь сделать, но ничего не смог, не хватает сил. Но дело даже не в этом…

Ковальский шмыгнул носом, нашарил в кармане свои треснутые очки. Я заметил, что исчезнувший почти кровоподтек, который он заработал от удара веткой, появился снова. Словно система регенерации стала работать наоборот, не справившись с расходом энергии, которую Юджин потратил на спасение Лиса.

— Дело в том, Боб, что Герман об этом знает. Он не чувствует даже рук. Он просил меня не тревожить Инку, пока до нас не доберутся все рецепторы. Чем чаще она отвлекается, тем тяжелее ей настраиваться на излучение планеты…

— А потом? Что же будет потом?

— Потом? — Ковальский поднял взгляд, и я не увидел в нем печали. — Он сказал, что парализованным жить не будет.

32

— Внимание! Моряк на связи. Второй дальний, ответьте Первому!.. Второй дальний, вас не слышу!

— На связи Дальний. Погоди, не мешай…

— Второй, доложите обстановку. Второй, почему молчите?

— Обстановка в норме. Трое на борту. Двое убитых. Доволен?

— Дальний, вас не понял. Почему сменили курс?

— Моряк, ты меня затрахал! Помолчи хотя бы минуту!

— Пеликан, ты чего?

— Я в прекрасном настроении. Отвали, не то выключу навигатор!

— Дальний, с вами Первый будет говорить.

— Ну, что еще?

— Первый на связи. Дальний, что у вас происходит?

— Ничего не происходит. Тема закрыта, личный состав обедает.

— Дальний, что за хамство?! Почему пилот не выходит на связь?

— Отдыхает пилот.

— Почему сменили курс? Вас уже ждет борт!

— Мы возвращаемся.

— Куда это вы «возвращаетесь»?! Дайте мне пилота!

— Отстань, полковник.

— Вы меня плохо слышите?

— Мы не закончили дела. Лис жив.

— Как жив? Вы же докладывали, что проверяли…

— Ошибочка вышла. Никто ничего не проверял. Это для тебя, полковник, человека прикончить — что два пальца…

— Дальний, немедленно назад. Это приказ!

— Засунь его себе в жопу. Там мой друг.

— Дальний… Пеликан, ты понимаешь, что тебя ждет?

— Меня уже ничего не ждет. Тебя, кстати, тоже. Подумай об этом, Первый.

33

— Я не чувствую, что стал умнее, братцы! — пожаловался Роберт. Неугомонные птицы ворковали у него на коленях.

— А никто не стал умнее, — еле слышно прохрипел со своей лежанки Гера. — Эта штуковина совсем другие последствия вызывает…

Вот он и высказал то, о чем я думал, не переставая, с тех пор, как Инна снова ушла в круг.

— Молодец, Гера! — как можно бодрее похвалил я. — Я угадать пытался, кто из вас первым сообразит… Роби, просто раз в пять ускорилась реакция, и раз в десять улучшилась память. Всё остальное — это ты сам, только сам.

— Это и страшно, — разглядывая сигаретную пачку, посетовал Боб.

Мне курить совершенно не хотелось, зато я научился без спичек зажигать сигарету. Интересно, что я еще смогу поджечь и на каком расстоянии?

«Мне не легче от того, что я стал такой сообразительный».

Пробитое легкое всё-таки давало о себе знать. Лису легче было общаться с нами молча. Так даже лучше, последнее время он раздражал меня всё сильнее. Сначала я списал это на общую усталость и антипатию, которую во мне вызывал лично Лис. Потом я спросил себя, только ли в этом парне дело, ведь не он один меня злил. Не он один, меня злило в последние часы слишком многое. Несмотря на достаточно широкий круг общения, я никогда раньше не опускался до личных выпадов. Университетские интриги я презирал, эта закулисная возня представлялась мне глупейшим расточительством времени. Безусловно, существовали люди, которых было не за что любить и уважать. Но считать их бездарными тараканами, достойными удара шваброй, я бы раньше не смог. Вот оно что, дело не в Германе, а во мне самом. Что-то во мне менялось, хотел я того или нет. Что-то менялось, и я пока не мог понять, хорошо это или наоборот.

— Но если мы не становимся умнее, то на кой черт все это нужно? — В голосе Кона впервые за время нашего знакомства прозвучала скрытая злоба. — Взять на себя грехи всего мира?

— А кто тебя уговаривал сюда прилетать? — поинтересовался я.

— Нет! — вскочил он. — Это кто тебя уговаривал переться? Я приехал за женой, а ты?

Кошка заворчала.

«Прекратите! — властно сказал Герман. — Мы все здесь потому, что она так хотела, и этого достаточно».

Я мог бы легко утихомирить их обоих — просто выключить, усыпить. Я гораздо лучше умею распоряжаться возможностями разума. На секунду я ужаснулся своим мыслям. Какое-то время мы с Бобом сжимали кулаки. Ладно, Роберт хоть и тупица, но отходчивый, а этот русский боевик еще и командовать лезет! Носимся вокруг него, как няньки, вот и радовался бы, что не оставили помирать в лесу! Опять я закипаю, это неправильно…

— Ладно, — сказал я. — Мы не должны спорить. Роби, помнишь, я рассказывал тебе о Бэтмене?

— А ну тебя! — махнул рукой Боб, усаживаясь обратно.

— Почему людям нужен Бэтмен, Роби? Почему все так любят его?

Боб насупился и не отвечал.

— Извини! — сказал я.

— Ты тоже извини…

— Может быть, потому что Бэтмен один? — предположил я. Злость улетучилась, и мне снова захотелось его обнять. — Может быть, людям проще верить в Бэтмена, чем в Того, кто умер на кресте? Может потому, что герой постоянно рядом? Он не требует молитв, он приходит по первому зову.

Я протянул к ребятам свое тепло; Гера, несмотря на боль, сразу откликнулся, я немедленно ощутил себя выше, разум мой стал глубже, а чувства полнее, как будто мы опять летали вместе. Боб помедлил (он всё еще немного дулся), но потом робко присоединился к нам.

— В том-то и фишка, что Бэтмен один. А еще он всегда знает, как правильно поступить, — примирительно отозвался Кон. — Но к понедельнику-то вокруг будут сплошные бэтмены… Вон идет очередной!

Из круга ковылял разбитной низкорослый индеец в выцветшей, драной мотоциклетной куртке. Две цепи фальшивого золота обматывали загорелую шею, ухо украшала серьга. Мы его еще не видели, но знали, что он придет. Сейчас мы могли предсказать чье-то появление максимум минуты за полторы, но, вероятно, потренировавшись, можно добиться и большего. По крайней мере подойти к костру незамеченным никто бы уже не сумел.

— Я его запомнил, — сказал Кон. — Один из тех байкеров, что остановились возле озера, милях в пятнадцати отсюда.

— Позовем его?

— Он спит на ходу, не стоит…

— Я ему не завидую! — Роберт провожал взглядом нескладную, качающуюся фигуру. — Вот он вернется к своим корешам, и что? Проповедовать начнет? Они его цепью по балде мигом отрезвят!

Мы еще раз посмеялись. Я припомнил совсем недавнее прошлое и убедился, что раньше, до посещения круга, смеялся намного больше. И опять я не смог ответить, нравится мне это открытие, или оно меня пугает. Я отодвинул Инкины кроссовки подальше от огня. Она приходила ненадолго четыре раза, когда не было наплыва рецепторов, и брала нас по очереди с собой. После каждого такого посещения я чувствовал себя всё сильнее. У меня окрепли мышцы, пропали мозоли на ногах, даже кожа на лице разгладилась. Жаль, нет зеркала, наверняка я выгляжу моложе, чем раньше. Я меньше улыбаюсь. Всё реже я вспоминаю о бывшей своей работе, она перестает интересовать меня в той степени, в которой интересовала еще неделю назад. Это удивительно, но в голову приходят задачи совершенно иного масштаба. По сути, проект, который вел Пендельсон, больше напоминал слепое барахтанье и потерял актуальность. Последний раз, когда мы, закрыв глаза, сидели с Инной друг напротив друга, я внезапно решил для себя одну важную задачу. Точнее, я ее не решал, просто она тоже показалась мне лишней и надуманной. Пендельсон мне все уши прожужжал своими набившими оскомину нравоучениями о роли наших опытов для благодарного человечества. Теперь эти идеалистические порывы казались мне пустым набором звуков, вроде воркования птичек, прирученных Бобом. Мир следовало упорядочить, вот и всё. Кстати сказать, конфликтов с полицией почти не наблюдалось. Если вчера еще скандалили, то нынче стояла полная тишина. Весело и в то же время жутковато было смотреть, как ребята в форме спешно организовывали оцепление. Сплошную ограду не поставить, кругом ряды живой колючки и болото.

Когда ночь опустилась, начался настоящий Хэллоуин: летучие мыши, огромные, с котенка размером, так и норовят напиться крови… Но мышки — это не беда, вот когда люди из круга назад пошли, произошли вещи, воистину комичные! Дальше круговой поляны, где мы похоронили старика, солдатики проникнуть не пытались, видимо, их дезинформировали о вредных испарениях или вирусе. Два городка, что за холмом, сначала хотели эвакуировать, но потом некому стало, разбежались «эвакуаторы». И полиции вчера прибыло невероятное количество: по всем дорогам посты, к монументу не прорваться. Несчастные фермеры к полям пешком добирались. Полиция и солдаты арестовали десятка два людей, первыми вышедших из леса. Усадили в машины, а те не сопротивляются, смеются. Часа три отлов продолжался, пока все силовые структуры не оказались сами «заражены». Я подсчитал, что двадцать семь минут нужно, чтобы из гомо вульгарис стать гомо сапиенсом.

Некоторое время я тихо веселился, но потом начали передавать новости, и мурашки по коже забегали. Пока волна не докатилась до Большого Мехико, правительство пыталось скрывать происходящее: журналисты гнут одно, а политиканы отнекиваются. Отнекиваться долго не пришлось, психиатрические клиники быстро заполнились, улицы оказались забиты транспортом, больницы, в которые поступало тысячи вызовов, не успевали принимать пациентов с острыми расстройствами психики.

Еще спустя час про психиатров уже никто и не вспоминал, потому как двери клиник открылись нараспашку и выпустили вполне здоровыми даже тех, кто изучал небо сквозь решетку лет десять. Мы с Коном в связи с этим стали думать, куда девать дебилов и олигофренов. Боб упирал на необратимость врожденных травм, а я брался сам усыплять несчастных, если такую возможность предоставят.

Милая супружеская пара подарила нам портативный телевизор из своего трейлера. То есть не совсем подарила. Мы супругам приказали — они и принесли. Я не сразу понял, что нам подчиняются даже те, кто прошел Инкину «подготовку». Это потом стало ясно, что мы сильнее их. Сильнее и лучше. Иначе и быть не могло, мы ведь тут вторые сутки «дыхание дракона» впитываем.

Взявшись за руки, мы вполне обходились без антенны. То, что я увидел на экране, на целый день отбило у меня аппетит. Несколько растерянных чинуш в перекошенных галстуках пытались сохранять бодрую мину перед толпами репортеров. Остановилось метро. В одной половине храмов службы идут безостановочно, в другой святые отцы, поснимав рясы, принародно каются, а то и проповедуют. Только не внутри, а прямо на площадях. И ладно бы они одни с проповедями выступали, так ведь все кому не лень, на тумбы карабкаются, сколько людей — столько и проповедей.

Полиция раньше всех прочих служб из строя вышла, ей вплотную приходилось разбираться с зачинщиками. Но сперва полицейские воевали, а затем полезли к «хулиганам» брататься. Что меня потрясло, так это тюрьмы. Кое-где охрана оружие побросала, кое-где вообще ворота открыла. И немало уголовников вырвалось наружу, да только далеко не ушло. Боб еще пошутил, что у «горячих» финнов процесс бы на месяцы затянулся, но здесь-то народ дикий: все кричат, орут, тискаются. И дерутся, не без этого. Короче, к одиннадцати вечера столица пала. Точнее, в столице пала всякая власть. А люди продолжали идти в круг. Теперь их было меньше, но поток стабилизировался, причем наметилась интересная тенденция. Если вчера появлялись сплошь местные жители: меднолицые, усатые — то сегодня приземлились, видимо, самолеты из Европы и прочих закоулков земного шарика. Боб засек даже японцев. Одного из них задержали копы, и пока японец препирался с властями, ему навстречу вышли из лесу двое «наших», уже обработанных. Ладно бы одни вышли, но они за собой человек пятнадцать из оцепления прихватили.

Бойцам уже не до начальства, карабины побросали, песни поют. У кого-то вид, напротив, задумчивый: те летают. Когда человек в полете, это сразу заметно. И к летящему человеку гораздо проще подсоединиться на расстоянии, чем к тому, кто на земле, вроде как два воздушных шарика притягиваются.

Те парни из Агентства, что возле вертолета крутились, дольше прочих продержались. Им запретили подпускать «наших», из леса, ближе, чем на три шага, начальство каким-то образом догадалось. На самом деле чуть меньше полутора метров требуется, чтобы «захватило», это я тоже вычислил. Поэтому янки дольше других продержались, но толпу солдатиков миновать не смогли.

С того момента оцепление и начало распадаться. Позже мы офицера, их командира, к своему костру пригласили, угостили жареной дичью. Неплохой оказался человек, но при этом истовый католик. Он то падал на колени и принимался читать молитвы, то носился кругами. Но в целом вера ему даже помогла, с ума не сошел, только сбрую в огонь покидал, пистолет утопил и форму чуть не скинул в экстазе. Мы его еле остановили. Он бы, естественно, не замерз, мы и костерок-то скорее по старой памяти жгли, но нельзя же в исподнем бродить. Когда его проводили, Роберт заметил, что общая неприязнь к оружию не может не радовать. И покосился на Геру. Вот он, живое воплощение милитаризма. Пока живое…

Нет, пусть живет, Бог с ним, но я не очень представляю, кому он нужен такой. Не в смысле инвалидности, которая ему обеспечена. Я не представляю, какую пользу может принести новому обществу такой специалист. Пока что общество оставалось прежним и всяких отбросов в нем было еще достаточно, но мир менялся у нас на глазах. Я слушал, смотрел и не всегда мог понять, радует меня то, что я вижу, или нет.

К шести вечера волна «заражения» перевалила через границу Штатов. Янки, не разобравшись, заперли пропускные пункты. По основным каналам вовсю трепались о гражданской войне в Мексике, и поводов к тому было достаточно: президент молчит, правительство собраться никак не может, резиденции стоят нараспашку.

Пропускные пункты заперли, но первый «десант» уже высадился. Проскочили сообщения о массовом неадекватном поведении в общественных местах. Силовики сделали жалкую попытку закрыть аэропорты, но их запрет продержался недолго.

В Европе количество желающих пересечь океан вдруг возросло в двадцать раз, немцы и французы наперебой трещали о небывалой загрузке рейсов. Поскольку мексиканские аэродромы оказались просто не в силах принять столько бортов, народ полетел в Штаты, на Кубу и южнее, в такие дыры, куда раньше и калачом не заманить было. Население Гватемалы и Белиза, наверное, решило, что их страны собрались «открывать» по второму разу, столько белых внезапно запросили визу.

Роби довольно долго пребывал в эйфории, и я, пока разбегались последние солдаты, веселился вместе с ним. Археологи, впрочем, остались, все до единого. Так и должно быть: когда спецы, вроде меня, на своем месте, их не трогает сумасшествие окружающих плебеев. Правда, раскопки никто больше не охранял, но никто и не посмел бы теперь покуситься на золотые статуи. Спецы сами дадут отпор. Так и должно быть. Кончилось время накачанных идиотов, вроде Большого Д. или гориллы Кристоффа, или того же Лиса. Пусть идут подстригать газоны! Да, замечательная идея, наконец я нашел Герману применение.

Когда десятка два новоиспеченных мамаш покинули ближайший роддом, чтобы «полетать» в хороводе, и побросали некормленных детей, мы еще улыбались. Мамаши впоследствии вернулись к новорожденным, хотя и не все. С этого момента поводов улыбаться становилось всё меньше и меньше.

В Гвадалахаре муж зарезал жену за измену девятилетней давности. Не успел он закончить упражнения с кухонным ножом, как его скрутили соседи. Затем прошла серия кровавых разборок среди доселе миролюбивых деловых компаньонов: каждый ухитрился прочесть в голове партнера о самых низких и коварных намерениях.

Забеременевшая девица выбросилась из окна, потому что ее парень, оказывается, всё время спал с ее подружкой. Подружка, в свою очередь, прозрела и ткнула прелюбодея в горло садовыми ножницами. Группа жителей городка опознала в скромном соседе серийного убийцу, который ездил по субботам в столицу душить пьяных девчонок после дискотек. Его забили насмерть подручными средствами. Самые малые проступки становились достоянием гласности; выяснялось, кто у кого нечестно выиграл по молодости в карты, кто соблазнил чужую жену или втридорога всучил какой-нибудь старый хлам.

Через полчаса после открытия в Мехико утренней биржевой сессии застрелились несколько десятков разорившихся спекулянтов. В прямом эфире один из лидеров оппозиции впервые высказал сопернику, что он в действительности о нем думает. Затеялась прилюдная драка, участие в которой приняли даже телеоператоры. Разъяренный ответчик, размазывая по белой рубашке кровь из разбитого носа, обнародовал факты о связях оппозиции с кокаиновым подпольем, после чего был застрелен на глазах миллионов радостных зрителей. Немедленно прибыла полиция, но в ходе массовых арестов кто-то успел передать в эфир кадры, неопровержимо доказывающие склонность главного полицейского начальника к педофилии. Попутно пришлось арестовывать и его, а супруга педофила — мать троих детей — скончалась, проглотив упаковку снотворного.

Следить за сражениями этих бездарных людишек, у которых вдруг открылись глаза, было даже противно. Но тут начали поступать совсем иные новости. Я не успевал переводить Бобу комментарии с экрана.

Сразу два онкологических центра осчастливили публику тем, что больные, еще накануне считавшиеся неизлечимыми, выздоровели. И тут же передали сумбурный репортаж из крупного госпиталя: пациенты покинули палаты, прихватив заодно ценное оборудование и разворовав склад медикаментов. Исключением стала травматология, куда везли раненых чаще прежнего.

Акции фармацевтических концернов упали до нуля, а их падение повлекло нарастающий ком банкротств и в смежных сферах. Попытки стабилизировать рынок словесными заверениями вызывали лишь нездоровый, гомерический хохот: все знали заранее, что хочет сказать выступающий и что на самом деле у него на уме. Пасторы отказывались от проповедей. Одного за другим их принимались бутузить прямо во время службы. На парней, которые бежали ранее из тюрем, дети показывали пальцами. Кто-то из беглых не выдерживал и кидался под грузовик. Кто-то сходил с ума или штурмовал ближайший участок с повинной.

Копы перестали нуждаться в осведомителях. Все тайные карточные притоны, все лавки контрабандистов, все склады наркотиков стали известны. В супермаркете кассир застрелил троих черных, угадав в них налетчиков. Моментально создался прецедент, и перед юристами встал вопрос: считать ли доказательством интуицию и содержимое карманов, поскольку парни не успели даже вытащить стволы.

В защиту кассира ринулись лучшие адвокаты. Пока они сражались за право покрасоваться перед камерами, второе лицо в мексиканском парламенте оповестило о созыве экстренной сессии по поводу необходимости срочной отмены прежнего уголовного кодекса. Вслед за этим прозвучали слова о референдуме по конституции. Политический мир трещал по швам, но экономика не могла развалиться с той же скоростью.

Так полагали и мы с Бобом, пока в студии не появился инженер из мексиканского филиала «Тойоты» и не поведал, краснея и запинаясь, что за ночь ими открыта компактная схема перегонки морской воды в водородное топливо. Первая партия автомобилей уже поставлена на конвейер. Журналистка, привыкшая за сутки ко всему, возразила только, что понадобится национальная сеть заправок, прежде чем граждане захотят опробовать новый тип двигателя. Инженер скромно улыбнулся и сказал, что заправок вообще больше не понадобится: граждане будут черпать воду сами из любого водоема или покупать в магазине.

По окончании интервью хватило семи минут, чтобы бумаги нефтяной отрасли упали в цене вдвое.

Европейские биржи отреагировали несколько странно, там просто не могли поверить в подобный кошмар. Эксперты требовали доказательств, но на всякий случай цена барреля во Франкфурте рухнула до пятнадцати евро. Я представил, что творится в Москве, и вздрогнул. Но для обитателей Нового Света доказательств не требовалось, те, кому надо, сразу поняли, что мальчишка сказал правду. Кроме того, «Тойота» и не пыталась защититься патентом, инженеры читали схемы в головах друг у друга.

Боб был в восторге. Он тряс меня за руку и кричал, как это здорово и сколько гениальных открытий наверняка будет сделано в ближайшие часы. Я попытался ему намекнуть, что не всё так радужно, как ему хотелось бы, но он меня уже не слушал.

Спустя еще полчаса теледиктор буднично сообщил, что приглашает в студию руководителя Института энергетики, пока в качестве частного лица. У руководителя волосы стояли дыбом. Он порадовал свежим взглядом на старые способы освещения и теплоснабжения. То, над чем самоотверженно билось его учреждение последние тридцать лет, было решено в течение трех предутренних часов. Дальше я слушал, затаив дыхание, но понял только, что если всё получится, как он говорит, то спустя полгода надобность оплачивать счета за электричество отпадет повсеместно. Так же, как не стало необходимости оплачивать счета за телефон. К слову, несколько десятков тысяч работников телефонии бестолково слонялись вокруг своих замерших контор. Большой начальник в телевизоре прогнозировал увеличение числа безработных минимум на два миллиона человек, причем не считая армии металлургов и монтажников высоковольтных линий.

— Вот видишь?! — вопил Боб. — Для России это спасение, там зимой вечно беда с отоплением!

В десять ноль три одна за другой объявили о банкротстве десятки крупных и мелких лотерей. Большинство казино разорилось к полуночи: клиенты входили и, не глядя, ставили на всех столах на выигрышные номера. Таким образом, к армии безработных телефонистов добавились бесчисленные полки крупье.

— Ты что-то говорил о «спасении»? — переспросил я. — Как насчет сорокапроцентной безработицы?

Забавно было наблюдать, как явление пожирало территорию Штатов с юга на север. До полудня мы сходились во мнении, что представить нечто страшнее близкого краха традиционной энергетики тяжело. Но тринадцатилетний юнец из Арканзаса одним небрежным движением выдернул нижний кирпич из фундамента американской финансовой машины. Накануне юноша наплясался и нацеловался с друзьями, а утром обнаружил, что может обойтись без модема, без телефона и самое главное — без оплаты услуг при выходе в спутниковый Интернет. Десятью минутами позже он сообщил об этом таким же, как он, продвинутым товарищам, а сам продолжал эксперименты, поддерживая мысленную связь с диктором местной радиостанции. Тот, в свою очередь, инструктировал всех желающих, как без затрат на запчасти вдвое увеличить разрешение видеокарты… В час дня за мальчиком приехали из «Интела» с предложением контракта на полмиллиона годовых, лишь бы он прекратил давать советы в эфире. Юноше польстило внимание, он согласился, но пока его мать угощала приезжих пирогом и какао, прошло двадцать семь минут. Парни из корпорации сами порвали контракт, а поскольку три головы всегда лучше, чем одна, то к тому времени, как поспел обед, они навострились решать уравнения быстрее собственной последней базовой модели. К двум часам все интересующиеся получили бесплатную инструкцию элементарного устройства из нескольких проводков с усилителем. Правильно прикрепив проводки к вискам и запястьям, человек мог в дальнейшем использовать системный блок как подставку для цветочного горшка. Тем, кто не любит цветы, было рекомендовано выкинуть компьютер в ближайший мусорный бак. Оказалось, что мозг считает в четыре раза быстрее.

Дождались своей порции кошмара и производители игр. Одноклассник нашего юного дарования, устав от взлома платных порносайтов, вернулся к более приличествующим нежному возрасту увлечениям. Парень поставил рекорд скорости, проходя квест последнего поколения, затем ему стало скучно, он влез в базу одной из фирм-разработчиков и оперативно доказал их полную отсталость. Отныне даже те, кто не имел ни малейшего представления о языках программирования, вооружившись лишь фантазией, могли сочинить и запомнить любую игру.

Роберт уже не подпрыгивал от радости и не стремился доказать мне, что всё идет замечательно. Но мнение нашего гитариста меня занимало мало. Я не мог составить для себя вразумительной картины происходящего на планете. Все эти технические победы уже не вызывали во мне восторга, скорее начинали утомлять, потому что параллельно творилось нечто гораздо менее приятное.

Три пятнадцать. Мексика. Заявление крупнейших провайдеров. В условиях массовых взломов невозможно дальнейшее оказание услуг. Потеряло смысл само словосочетание «платный сайт».

Три восемнадцать. Перестрелки в Колумбии. Арест четырнадцати наркобаронов и шести членов Кабинета. Серия самоубийств полицейских чинов. Задержано более трехсот подозреваемых. Армейские десанты высаживаются на тайных плантациях коки. Правительство собирается уйти в отставку.

Три двадцать две. США. Акционеры «IBM» пытаются получить страховки по коммерческим рискам. Союз страховщиков заявляет о состоянии форс-мажора и полной неплатежеспособности. Закрыты офисы «Cisco», «Intel» и «Microsoft». Директора компаний временно отправлены в отпуска.

Три тридцать. Куба. Случайно синтезирован новый штамм гриппа, устойчивый ко всем прежним вакцинам.

Токио. На бирже прогнозируется падение доллара в три раза. До Японии волна еще не докатилась, но сумятица уже страшная. Премьер заявил о возможном пересмотре бюджета и срочном введении ограничений на импорт, вопреки прежним договоренностям.

Три тридцать шесть. Эквадор. Доклад в министерстве сельского хозяйства. Новый химический реагент позволит втрое увеличить урожайность банановых плантаций и снимать шесть урожаев в год. Примерно те же оценки в области производства кофе. Крупные торговцы пребывают в растерянности, в портах прекращена отгрузка фруктов. Руководитель одного из профсоюзов заявил, что, если за сутки не будет достигнуто новое соглашение по оптовым ценам, урожай погибнет. Рабочие уже отказываются его собирать.

Три сорок. США. Руководство НАСА обеспокоено приостановкой выплат по программам использования коммерческих спутников. Официально отложен старт следующего носителя. Намечается первая в истории забастовка госслужащих высокотехнологичной отрасли.

Три пятьдесят одна. Любопытный репортаж из России. Тринадцать студентов собрали акробатическую фигуру, которая уже получила прозвище «Русская снежинка». Соединившись руками и ногами в определенном положении, они добились быстродействия коллективного сознания, превышающего скорость шахматного суперкомпьютера. В ответ шестьдесят студентов из Гарварда доказали принципиальную возможность создания живого Интернета без всякой аппаратной поддержки. В течение семи минут их почти без помех могли слышать все рецепторы западного полушария. Лидеры группы считают, что для постоянной поддержки всемирной сети, равной по информационной мощности той, что существовала до сего дня, понадобится «снежинка» всего лишь из тысячи двухсот человек.

Прослушав этот блок, Кон снова воспрянул духом и начал развивать теорию о том, что наука спасет мир. Я не стал с ним спорить, потому что не так давно сам искренне верил в это. То есть я и теперь полагал, что наука способна многое изменить, но не был склонен идеализировать ее роль.

Три пятьдесят девять. США. Опротестованы результаты прошлогодних и текущих забегов на Иллинойсском и Флоридском дерби. Более тысячи заявлений в суд. Ипподромы закрыты. Ассоциация борьбы со СПИДом официально подтвердила сворачивание программ по поиску вакцины. Интервью со вчерашними безнадежными больными. В Иллинойсе несколько десятков особо опасных уголовников вскрыли общими усилиями электронные замки, сбежали из тюрьмы и захватили самолет. Имеются жертвы…

Четыре ноль восемь. Канада. Смерть восьмидесяти подростков в реабилитационном центре для наркоманов. Медики утверждают, что налицо абсолютно новый тип зелья. Аналогичные случаи еще в трех местах, задержаны наркокурьеры. Там же, Монреаль. Найден ряд генов, ответственных за процессы старения клеток. Ведущие геронтологи утверждают, что, если принять их программу омоложения организма на государственном уровне немедленно, рухнет пенсионная система. В Квебеке сразу три удачных ограбления банков. Взломщики отключили защитные системы без помощи техники, просто подсоединившись напрямую к сети, в качестве обычных клиентов.

Четыре пятнадцать. Одна за другой прекращают вещание радиостанции Нового Света, в них попросту отпала нужда. Нью-Йорк. Улицы усеяны брошенными телефонами, полными пачками сигарет и очками. На площадях костры из табачных изделий. Инвалиды швыряют из окон свои костыли и коляски. Утром выходить на службу никто, по-видимому, не планирует; мегаполис практически стоит на ушах, бары не закрывались со вчерашнего вечера, машины пустуют, брошенные в пробках. Массовое ночное купание в океане.

Четыре девятнадцать. Россия. Ночное заседание правительства, выступление президента. Поджоги обменных пунктов принимают массовый характер. В Сургуте приостановлена добыча газа. Сумма активов, за один день переведенных ведущими бизнесменами в страны Западной Европы, оценивается в двадцать миллиардов евро. «Новые» хакеры внедрились в диспетчерскую систему Шереметьево, полеты отложены.

Четыре двадцать пять. США. Супермаркеты торгуют только за наличные, отменены электронные платежи. Как выяснилось, с утра злоумышленниками, имитировавшими карты «Америкэн экспресс», «Виза» и «Мастеркард», похищено товаров на сумму более шестисот миллионов долларов. Резкая недостача бумажных денег, колоссальные очереди в банках на закрытие счетов. Представитель Федеральной резервной системы заявил о начале срочной дополнительной эмиссии в размере пятнадцати миллиардов долларов. Брокеры не могут избавиться от акций табачных концернов.

Четыре тридцать. Бразилия. Отмена занятий в ряде столичных школ. Замминистра предлагает сократить среднее образование до трех лет. Семилетний ребенок за ночь выучил английский язык и охотно делится опытом. Мексика. Открыт способ производства искусственной паутины, прочностью в сорок раз превышающей прочность стали. Стихийные забастовки в металлургической промышленности. Жертвы среди администрации предприятий. Бастующие поджигают административные корпуса. США. Подросток, не выходя из дома, открыл шлюзы на ирригационном каскаде, затоплены участки федеральных трасс, имеются погибшие…

Мы не успевали следить за событиями, каналы захлебывались от новостей. Настроение Боба металось от мажора к полному минору. То ему чудилось, что всё идет замечательно, то он хватался за голову и начинал стонать от ужаса. При этом постоянно искал у меня совета. Я был бы рад дать ему совет, но сам не находил ни единой точки опоры. Я не мог сказать определенно, что меня радует, а что пугает. Мир свихнулся, и мы вместе с ним.

— Вчера был четверг, сегодня пятница, — заметил Роберт.

— Вот именно, вчера контакты проходили на рабочих местах, а сегодня горожане выехали на уикэнд, «заражение» распространилось в сельские районы…

Это произошло примерно в четыре сорок по местному времени. Вашингтонский диктор, выглядевший так, словно был слегка навеселе, с галстуком через плечо, слегка ошалевший от происходящего, сообщил, что ожидается экстренное выступление президента. Затем экран долго пустовал, а вместо президента появились разом госсекретарь и министр обороны. По отдельным признакам я признал в них «наших».

Вкратце речь государственных мужей свелась к следующему. Сохранять спокойствие. Силовым службам возобновить исполнение обязанностей. Остальным вернуться по домам. Воздержаться от поездок. Потом они переглянулись и заговорили иначе.

Меняется, заявил госсекретарь, концепция национальной безопасности. Ряд высших офицеров покинули посты без объяснения причин. Комитет начальников штабов заседает круглосуточно. Сначала было принято решение прервать отпуска рядовому составу. А когда догадались, что делать этого нельзя, «заразившиеся» в отпусках солдаты уже добрались до мест дислокации своих воинских частей.

Прервалась связь с рядом стратегических ядерных объектов. Если удаленные флоты еще соблюдали дисциплину, то корабли местного базирования к утру остались без экипажей. Примерно такая же неразбериха началась в воздушных силах. По тревоге были подняты «морские котики». Армия разваливалась, и не войска Новой Гвинеи, а «главный фактор мировой стабильности» трещал по швам на глазах у миллиардов людей. Понадобится совсем немного времени, чтобы это осознал каждый, и одному Богу ведомо, какие силы тогда воспрянут, ощутив свою безнаказанность… Роберт потряс меня за плечо:

— Они рехнулись оба? Такое не говорится вслух!

— Я думаю, у них нет иного выхода, как выступить перед нацией, опережая журналистов…

В девять утра следующего дня пришли первые сигналы об уличных беспорядках в Европе. Показали какую-то девчонку из Исландии. Я эту рыжую вспомнил, вчера она была здесь, в круге. Девочка вернулась домой, пришла к океану и собрала у берега косяки промысловых рыб со всего региона ловли. Траулеры остались без дела. Давно я так не смеялся… наверное, это был немножко нервный смех. Я вообще почти не улыбаюсь последние сутки, а тут как будто прорвало.

Потом пришла Инна, спросила, как дела у Лиса. Она хотела посидеть немножко с раненым, но Боб очень ловко ее отговорил. Он сказал, что Герман спит. Герман не спал, и мы оба это прекрасно знали. Я подумал, что у Роберта, наверное, тоже есть к Лису серьезные претензии. Я счел, что парень ревнует, хотя ревновать было глупо. Слово «ревность», как и множество других слов, следовало бы забыть. Очень скоро возникнут новые слова, которые отразят новые понятия. Еще раза два я схожу с Инной на поляну, и слова придут ко мне. Я ни в чем больше не был уверен, но в этом был уверен железно.

Я зря считал Боба ревнивцем. Я плохо о нем думал, а парень умнел на глазах. Он улыбнулся моим упрекам и ответил, что вовсе не переживал из-за Лиса. Бобу, как и мне, давно было наплевать не только на Германа, но и на многих других. На всех, кто неспособен оценить перемены.

Инна поманила Роберта в круг. Пришла его очередь набираться сил. Хоть он немножко бестолковее меня, придется его терпеть. После Кона, если никто не помешает, на полянку пойду я. Нам предстоят большие дела.

Кто-то ведь должен внести порядок в этот мир.

34

Мне страшно.

Не так давно я был уверен, что не доживу до завтра. Парни сделали всё, что могли, чтобы меня вытащить, но я не обманывался. Тела ниже груди я не чувствовал, и было очень больно дышать. И я снова начал кашлять кровью. Я старался, чтобы они не заметили, и сплевывал в сторону. Потому что, если бы Инка узнала, что мне опять хуже, она прервала бы свою медитацию, вызвала врачей и отправила меня в больницу.

В больницу мне нельзя. Похоже, никто, кроме меня, не догадался, что Инка затевает. Ей оказалось мало достигнутого, если то, что произошло, можно назвать достижением. Я, например, не вполне уверен, что несколько сотен насильно выдернутых в джунгли ушли отсюда осчастливленными. Я вообще не верю, что счастье следует раздавать подобным образом. А если счастье навязывают, не превращается ли оно во что-то другое?

Меня-то идти сюда никто не заставлял, посему грех жаловаться. А теперь все трое, и Инка, и ребята, становятся другими, совсем другими, но ничего не замечают. Поэтому я делаю вид, что мне лучше. Когда Инна приходила навестить Женю и Боба, или поочередно забирала их с собой, я улыбался. Пускай думают, что я ничего не понимаю.

Я слышал телевизор и слышал всё, о чем говорили Женя и Боб. Нет нужды переглядываться и что-то обсуждать. Почему-то на каждую приятную новость сразу же приходит какая-нибудь гадость. Маятник колеблется и никак не может остановиться. Впечатление такое, будто дети дорвались до незнакомого пульта управления и жмут на все кнопки подряд. То я слышу из телевизора такое, что хочется плясать от радости, то ужас охватывает. И дело не в том, что нарастает вал преступлений. У меня такое ощущение, что криминальные сводки идут в той же тональности, что и новости балета. За последние сутки у людей изменилось отношение к новостям.

Раз десять Боб с Женей поссорились и помирились снова. Инна сказала — ждать ее до рассвета, это последний срок. Наверное, она надеется всё-таки вернуться к нам, потому что пришли лошади. Просто пришли четыре лошади. Инка их откуда-то позвала, и Бобу добавилось лишней заботы кормить и поить их. Домашние, красивые, но седла только на двух. Скорее всего, бросили их на ферме без присмотра, сейчас людям не до скотинки. Инна сказала, что верхом нам будет удобнее и быстрее добраться до аэродрома напрямик, через плоскогорье. Я не был убежден, что смогу выдержать скачку. Кроме того, я сомневался, что меня вообще возьмут с собой. Но это уже неважно. Важно было задержать их тут подольше.

Лошади тихие, жуют траву и подружились с Бобом, хотя он единственный из нас, кто не умеет ездить верхом. Ковальский потрогал щетину на подбородке и сказал, что в таком виде, вчетвером на лошадях, мы будем вызывать у крестьян вполне определенные ассоциации. Мне даже смеяться больно… Рост бороды Юджин у себя остановил, но от прежнего, того что выросло за три дня, без бритвы не избавиться.

Зато он до первых сумерек почти вытравил седину и стал ярко-каштанового цвета, он сказал, что белобрысые патлы его всю жизнь раздражали. А еще он первый научился угадывать время и первый выкинул часы. И сменил, заодно с волосами, цвет глаз. И выплюнул коронки и пломбы. Мне подобные трюки не удавались, я многого не успел…

А Боб зато приманивает дичь. Сама приходит, прилетает и ложится под нож.

— Чувствую себя царем природы, — гордо заявляет Роберт. — Процесс приятен до невозможности. Просто не передать, какая сладкая истома в груди поднимается, когда даешь команду, — и никто не может тебя ослушаться.

Я Ковальскому так и сказал, мол, думай, голова, какой бы усилитель к башке приделать, чтобы можно было в одиночку целый этап конвоировать. Он обещал прикинуть, но без особой охоты. Косится на меня. Можно подумать, все ублюдки ангелами завтра станут, этапы не понадобятся. Жди больше!

Мне совсем не хочется есть, а у парней аппетит просто зверский. Вот они и едят непрерывно. Боб заставил Дуську притащить олененка. Жрут и болтают на гастрономические темы. Телевизор давно отключили. Потому что, я чувствую, страшновато всем троим. Мне даже кажется, каждый из них втайне желает, чтобы Инна не вернулась. Она слишком много времени провела там, в центре. Вполне вероятно, она захочет поделиться с ними тем, что принесет оттуда. Я ее в своем нынешнем состоянии больше не интересую. Как будто этим суперменам мало того, чем они уже владеют.

Карлица оказалась права. После того как стало пусто, я ищу и не нахожу, чем заполнить эту безмерную пустоту. И я боюсь, что не захочу заполнить ее тем, что принесет бывшая жена Роберта. Я вообще не уверен, что захочу покидать наш лес, мне тут всё больше нравится. Может быть, я сам попрошу их оставить меня здесь. Я думал, что живу правильно, а когда увидел, что это не так, сделал глупую попытку измениться и изменить других. Но не всё так просто. Только теперь до меня дошел смысл слов, произнесенных Анитой.

Любой зверь живет и не задумывается, что есть доброе, а что есть злое. Просто живет, набивает брюхо, катается по траве и этим уже доволен. И в нас не было когда-то ни добра, ни зла. Мы сами нарекаем свои поступки.

Роберт, оказывается, жутко талантливый парень, я бы никогда до такого не додумался. Он уговорил цветки на лиане не закрываться с заходом солнца. А потом отыскал гнездо диких пчел, запустил туда пятерню, набрал меда. Пчел он рассадил у себя на голом животе и заставил составлять всякие фигурки, а птички у него запели на три голоса. Я спросил его, зачем он дурью мается? Лучше бы вырастил по-быстрому что-нибудь съедобное, ягод или орехов, ведь голодный. Роберт засмеялся, он даже не подумал обидеться. Раньше я бы уже сломал ему пару костей за подобный смех. Он сказал:

— Ты нас тянешь в любимый казарменный коммунизм. Остынь, не напрягай себя и других. Больше никто не обязан вкалывать ради коллектива. Я тебе еще оленя поймаю, если есть захочешь. А сейчас заткнись и не мешай другим получать удовольствие.

И Женька с ним согласился. Он давно не рад, что спас меня. Последние три часа он беспрерывно жует мясо, лежит и проверяет расстояние между колышками. Жар от него идет, даже я издалека чувствую. Пока что Ковальский удлинил себя на полтора сантиметра, но к утру обещает догнать меня в росте.

Всё это здорово, но не очень. Потому что так не ведут себя рядом с человеком, которому, возможно, суждено умереть. Еще вчера они поступали совершенно иначе. Вчера Роберт писал музыку, а сегодня вышвырнул свою симфонию в костер. Юджин часами трепался о своих собаках и обезьянах. Он утверждал, что придумал, как повысить интеллект ротвейлера на сорок процентов, чтобы собаки могли нести службу без участия кинолога. Сегодня я попытался напомнить ему об этом. Ковальский только сплюнул и ответил, что я рассуждаю, как мелкий лавочник. Мол, мне бы только поменьше работать. Работать будут все, сказал он, работы впереди очень много. Очень скоро этот бардак прекратится. Обрадовались, видишь ли, что цифры шестизначные в уме складывать научились! Эка невидаль!

— Шесть миллиардов умников! — хмыкнул Юджин. — Но никто толком не представляет, для чего появился на свет.

Только я набрался сил, чтобы спросить его, для чего же надо появляться на свет, как встрял Роберт.

— Еще неизвестно, — сказал Роберт, — нужно ли на планете столько людей. Три четверти из них, вообще, дармоеды, только и ждут гуманитарной помощи, пользы от них никакой.

«Будут работать, — добавил Боб, — все кто способен принести пользу человечеству». Я чуть не спросил их обоих: а как же быть с такими, как я? Но вовремя прикусил язык.

Жрать я совсем не мог, потому что, похоже, желудочный тракт тоже парализовало. Но это не беда, главное — не потерять сознание, чтобы ни мои соседи, ни Инна ничего не заметили. Несколько минут назад я говорил с Пеликаном. Вроде бы мне хватило сил экранировать наш сеанс связи. Через полчаса Бобер посадит машину за лесом, там, где америкосы убили Пенчо.

Пеликан пытался оправдываться, заплакал даже. Я на него не сержусь. Я пообещал, что прощу его, если они сделают всё именно так, как я скажу. Потому что второго шанса у нас не будет.

Они с Филином начали клясться, что не притронутся больше к оружию.

— Ерунда! — сказал я. — Всего три пули, Андрюха. Вам понадобятся всего три патрона. Только на сей раз — без выкрутасов. С каких это пор ты не смог попасть с тридцати шагов в голову?

Ты будешь стрелять им в головы, Андрюха. Старое, доброе упражнение «президент»: три ростовые мишени в двадцати пяти метрах, и на всё десять секунд…

Ты будешь один, Пеликаша, потому что если нам не повезет и «бэтмены» выдержат свинец, то по их следу пойдут Филин с Бобром.

Пока вы живы, братишки, у нас остается надежда.

35

Ковальский смотрел на Пеликана и не испытывал к нему никаких враждебных чувств. Опасности эта троица пока не представляла. Филина непрерывно рвало, он ползал на связанных коленках и никак не мог подняться. А Бобер, тот вообще лежал, поджав ноги к животу, и ни на что не реагировал. Пеликан оказался самым крепким, этого следовало ожидать. Он вполне очухался и, когда понял, что связан и лишен оружия, повел себя очень спокойно. Ковальский мог только позавидовать подобной выучке.

Если бы не Инна, боевики сумели бы подобраться незаметно. Ковальский пытался разгадать, что они замышляли. Скорее всего, вернулись добить своего раненого отступника. А возможно, получили приказ разделаться и с остальными. Во всяком случае, золота у них в поклаже не обнаружилось, могильник Пеликана не интересовал. Инка засекла их еще в вертолете. Каким-то образом (видимо, благодаря своей подготовке) эти русские быстро научились экранировать мысли. Мало того, они догадались объединять возможности разумов. Против троих ни Юджин, ни тем более Роберт не устояли бы. Инна предупредила о визите, заставила их с Робертом сосредоточиться и нанесла удар, когда Пеликан был уже близко. Даже слишком близко. Юджин не ожидал, что русские «специалисты» окажутся способны передвигаться по джунглям с такой скоростью. Но даже у Инны не хватило бы сил обезвредить боевиков надолго. Пеликан обладал потрясающе крепкой нервной системой, его еще не закончили связывать, а он уже начал приходить в себя и отбиваться. Боб и Юджин были вынуждены навалиться на парня сообща. На создание импровизированных пут ушли два одеяла и все имевшиеся ремни. Всё то время, пока они вязали командира, Инна сидела в позе лотоса, сжав ладонями виски, и дрожала, как в лихорадке.

— Скорее, — повторяла она. — Скорее, там, левее еще один… Я не могу так долго! Скорее!

Ковальский ненавидел насилие. Всю жизнь он считал себя либералом и сторонился типов, подобных Лису. Юджин полагал, что родись он двадцатью годами раньше, непременно принял бы участие в акциях против вьетнамской политики Джонсона. Но его юность пришлась на другие времена, глотки в борьбе за мир драли профессиональные пацифисты, и, кроме того, у Ковальского было любимое дело. Всё что он мог, — это по возможности избегать контактов с агрессивными личностями. Юджин признавал необходимость силовых ведомств для решения глобальных задач, скажем, для защиты национальных границ, но в повседневной жизни такие, как Лис, вызывали у него брезгливое недоумение. Стая бесноватых стервятников, как называл их Пендельсон, пытающихся убедить остальной мир в том, что без них рухнет цивилизация. При этом самые толковые стервятники осознают, что человечество без них отлично обойдется. Но эти люди не умеют ничего, кроме как махать оружием, и не хотят учиться делать что-то еще: они создают извращенный кодекс чести, позволяющий им порой презирать тех, кого они якобы защищают и на чьи налоги они, собственно, живут. Они всячески поддерживают образ собственной значимости, вручают друг другу ордена, снимают о себе кино и пишут мемуары. И началось это не вчера.

Когда-то Джек Пендельсон моментально загорался, обсуждая с Юджином эту тему.

— Смотри! — поучал док. — Я рисую два… а лучше три кружочка. Пусть это будут деревни, первые человеческие поселения. Здесь живут землепашцы, здесь скотоводы, а тут, скажем, гончары. Естественный натуральный обмен, примитивный товарооборот. Советы старейшин решают споры, наказывают виновных, определяют стратегию развития. Внезапно из леса появляется отряд вооруженных ублюдков и пытается взять что-то силой. Допустим, селяне неплохо организованы и дают надлежащий отпор. Но в людях созидательного труда нет жестокости, и старейшины, вместо того, чтобы перебить пришельцев, как бешеных собак, говорят: «Братья, вокруг полно земли. Стройте свои дома, бейте зверя, мы поможем вам с семенами…» и так далее.

Но разве можно бесноватых соблазнить трудом? Если стервятников недостаточно много, чтобы наложить лапу на чужое добро, их извращенный ум придумывает следующую схему.

— Вам не прожить без нас, — убеждают пришельцы. — Там, за горой, живет очень злое и жадное племя. Оно непременно захочет на вас напасть, отнять ваших женщин, ваш скот и сжечь ваши поля!

— Не может быть! — пугаются селяне. — Сколько тут живем, со всеми мирно ладим.

— А вот и нет! — брызжут слюной чужаки.

И принимаются очень подробно объяснять, какие все вокруг мерзавцы и сколь опасно жить так беспечно, без разведки и контрразведки. О, эти парни умеют убеждать! Ведь они же больше ничем не заняты, не сеют и не пашут, их языки хорошо подвешены. Если они не могут отнять что-то силой, они идут на любые хитрости, лишь бы присосаться к кормушке.

— Нам много не надо! — ласково говорят они. — Кормите нас, платите совсем немножко, а мы уж постараемся. Мы будем присматривать за вашими соседями и предупреждать вас об их подлых намерениях. А еще мы будем присматривать за вашими собственными людьми, будем слушать, о чем они говорят и кого ругают. Как, вы не знали, что в деревне полно внутренних врагов? Ай-яй-яй, как всё запущено! А враги-то есть! Вы должны позволить нам организовать оборону поселков, поверьте, мы сделаем это лучше вас. Никто не нападает? Значит, собираются напасть. Распустите свою стражу, мы создадим ее заново, из тех людей, которые вызывают больше доверия. А чтобы на нас не напали враги, мы, пожалуй, атакуем их первыми. Стойте-ка! Вы вождь и обходитесь без личной охраны? Непорядок, мы выделим самых крепких лично для вас, но и кормить их извольте как следует. Нам доподлинно известно, что вождя хотят прикончить! А теперь необходимо поставить на довольствие еще несколько человек, которые будут тайно присматривать за вашими же охранниками. Пусть боятся!

Вот таким, примерно, образом, Юджин, и рождались первые спецслужбы. А однажды появившись, они пускали ростки с бешеной скоростью, закреплялись всеми возможными методами…

— Послушайте, Джек! — скорее для виду, упирался Ковальский. — Вы только представьте, что произойдет, если уволить всех федералов. Страну захлестнет экстремизм!

— Вне сомнения, — разводил руками Пендельсон. — Потому что они навязали игру, в которую вынуждены играть мы все. А тебе не приходило в голову, что любое государство вполне способно обойтись небольшой пограничной службой? А для решения внутренних проблем нужны судебная система и немногочисленная полиция, втрое меньше, чем сейчас.

— И что бы с нами стало? Мы боялись бы выходить на улицу?

— Юджин, мы не обсуждаем проблемы уличной преступности. Помните, с чего я начал? Первые поселки землепашцев со старейшинами во главе. Вождей, самых уважаемых и мудрых, выбирал народ. И до той поры, пока эти должности оставались действительно выборными, преступность была минимальной. Возможно, в те времена рубили руки, а скорее — головы, я не знаю, я не историк. Но с того момента, как вожди начали окружать себя спецслужбами, многое изменилось. И в первую очередь, сама избирательная система. Закон Паркинсона применим в равной степени к гражданскому чиновнику и ко всем бесноватым стервятникам. Они воспроизводят друг друга со скоростью гидры и успешно придумывают себе занятия.

— Но что же делать?

— Менять законы. Менять меру ответственности за преступления.

— Боже мой, Джек, вы ратуете за диктатуру?

— Юджин, ты не задумывался, почему до сих пор, несмотря на все достижения разума, так сильна вера? — Вместо ответа, Пендельсон, как всегда, раскрошил сигару. — Когда я говорю «вера», я подразумеваю высшую справедливость. Мы все ее чувствуем, иногда даже можем выразить словами. Миллионы людей, Юджин, не верят в загробную жизнь, но ищут сверхъестественную силу, потому что, в конечном счете, государство защищает их неохотно. Государство защищает себя. С тех самых пор, как первый вождь согласился платить бездельникам за укрепление порядка…

А теперь о справедливости и о порядке пытался рассуждать Пеликан. Юджин слушал его и внутренне усмехался. Не так давно этот человек обещал выбить ему глаз, а теперь лежит, безоружный и жалкий, как и оба его подопечных. Ковальский, хоть и не мог этого проверить, подозревал, что Лиса в свой кружок они допускали. Лис последний час валялся в беспамятстве или же умело притворялся…

Они допустили ошибку, что не экранировали свои мозги заранее. Они не знали, что Инна услышит их так далеко. Поэтому русских ждали. Роберт даже вооружился пулеметом, хотя вряд ли попал бы в кого-нибудь. Оружие, к счастью, не понадобилось. Инка их просто отключила, всех троих. А теперь Пеликан немного очухался и порывался взывать к справедливости.

Смешные людишки. Но, к сожалению, Пендельсон был прав, эти смешные людишки еще очень и очень могли пригодиться. И если уж выбирать между американцами и русскими, Юджин предпочел бы русских. По крайней мере этих русских он знал лично.

Они могли пригодиться, потому что так сказала Инна. Потому что незадолго до появления Пеликана с Ковальским связался шеф проекта. Юджин выслушал Юханссона с нарастающим изумлением. Сначала он ничему не поверил, но после слова Большого Ю. подтвердил Большой Д., который находился в компании Юханссона. Ковальский попытался организовать нечто вроде конференции, чтобы Инна и Роберт могли поучаствовать. Однако английский Инны был хорош разве что для общения с Пенчо, но не с Юханссоном. А Кон вообще не понимал ни слова. Ковальскому пришлось переводить. Он переводил и с беспокойством посматривал на оцелота, который как раз явился за очередной порцией мяса. Лошадей пришлось увести на полянку: чувствуя запах хищника, они становились совершенно неуправляемыми. Дуська, впрочем, вела себя смирно и никаких признаков интеллекта не проявляла. Большая пятнистая кошка, довольно злая и пугливая, только и всего. Кон с грозным видом переводил ствол с одного пленника на другого.

— Кошек это не коснется, — сказал Юханссон. — Скорее всего, не коснется…

— Что вы чувствуете? — спросила Инна.

Она была вынуждена оставить свою медитацию и целиком переключилась на общую беседу.

— Сложно сказать… — шеф проекта помялся. — Я чувствую себя намного моложе. Кроме того… Кроме того, нам всё труднее управлять своими эмоциями.

Ковальский перевел и переглянулся с Робертом. Это было что-то новое. Их обоих эмоциональная сфера совершенно не беспокоила. Напротив, последние сутки Юджин был уравновешен, как никогда ранее.

— Мистер Ковальский, я вас не обвиняю, — Юханссон тяжело вздохнул. — Но мы считаем, что на вас лежит большая доля ответственности за то, что случилось на базе. К счастью, все, кто участвовал в последнем эксперименте Пендельсона, пришли в себя. Но профессор отказывается с нами разговаривать, мы даже не знаем, где он. Поскольку я не могу его найти, я спрашиваю вас — какого черта вы обманули меня относительно Тенесси и его погибших крыс? Вы понимаете, о чем я говорю? Оказывается, вы втайне от меня уже предпринимали подобную попытку! Об этом Пендельсон рассказал сам, так что, пожалуйста, не отпирайтесь. Вы вместе заварили эту кашу, теперь, кроме вас, бороться с последствиями некому! Профессор совершенно вышел из-под контроля, ведет себя как мальчишка! Можно прикончить шимпанзе, мистер Ковальский, но нельзя убить миллиарды крыс! Что вы молчите?

— Крысы не выдержат…

Юджин растерялся. Юханссон никогда не был таким бешеным. И дело не только в Пендельсоне и выдумках насчет крыс, Юханссон никогда не изъяснялся настолько темпераментно и сумбурно. Изменились даже интонации. Юджин чувствовал, что патрон не может усидеть на месте. Тимоти проглатывал слова, он подпрыгивал и жестикулировал, помогая себе руками. Его нервные телодвижения ощущались даже на расстоянии. И это старый служака Юханссон, всегда молчаливый и замкнутый! Ковальский видел многих, прошедших через круг, реакции у людей были разные, но не звериные.

— В это сложно поверить, — чувствовалось, что Большой Д. хочет сгладить накал страстей, — но город буквально стоит на ушах. Мы с Тимоти находимся на крыше мэрии и наблюдаем страшные вещи.

— Убийства?

— Нет. Явного насилия мы не видели, но многие жители… как бы это помягче сказать… перенимают повадки обезьян.

— У кого психика послабее! — резко добавил Большой Ю. — Многие люди ведут себя вполне адекватно.

— Признаюсь, мне тоже непросто держать себя в руках, — продолжал полковник. — Постоянно хочется есть и… Можете это не переводить, но мне постоянно хочется женщину.

— Это я поняла, — очень серьезно вставила Инна.

— Прямо напротив толпа опустошает продовольственный магазин, — Большой Д. словно вел репортаж с футбольного матча. — Это студенты, но мы видели и нескольких полицейских. Они ничего не ломают, но еды там скоро не останется. Некоторые набивают желудки прямо в торговом зале, не доходя до кассы, но есть и такие, кто честно старается расплатиться. В мэрии пустые кабинеты, шерифа также не найти. Юджин, нас в некотором роде подготовил к событиям Пендельсон. Иначе я бы тоже решил, что теряю рассудок. По телевизору передали, что беспорядки проходят во многих южных городах. Невозможно, чтобы несколько шимпанзе успели преодолеть такие расстояния. Тем более, что троих застрелили еще в школе. Это ваша работа. Что вы там, в Мексике, натворили?

— Шимпанзе нападали на детей?

— Нет, но вели себя агрессивно по отношению к копам…

— А собаки? Вы видели столкновения с собаками?

— Мистер Ковальский! — вступил опять Юханссон. Очевидно, он взял себя в руки и вспомнил, кто является начальником. — Как это ни странно, собаки проявили себя гораздо более… благородно, если можно так выразиться. Когда мы открыли им дверь, большинство вообще не собиралось покидать приют. Они дали нам понять, что не потерпят насилия, но бежать никуда не собирались.

— Вполне естественно, — сказал Юджин. — Они привязаны к человеку, это же домашние животные. Вы хорошо их понимали?

— Не всё так однозначно! — возразил Юханссон. — Не все собаки были совсем уж миролюбивы. У меня до сих пор кровоточит рука, надо вам сказать. И не все поголовно хотели бы найти себе хозяев, как у них там написано на плакатах. Мы так поняли, что ситуация гораздо сложнее. С одной стороны, вы правы, большинство из них никогда не покинет человека. Тем не менее… Бог мой, Юджин, я себя слушаю и поражаюсь, какой бред я несу!

— Никто над вами не смеется! Продолжайте!

— Н-да… Так вот. Их устраивает симбиоз в рамках человеческой цивилизации, но у нас сложилось впечатление, что всё очень быстро может измениться.

— То есть? — быстро переспросила Инна. Ковальский отметил, что девушка всё свободнее воспринимает разговорный американский язык.

— Позвольте мне, — кашлянул полковник. — Миссис Кон, Юджин! Мы подозреваем, что псы просто еще не привыкли к своим новым возможностям. Шимпанзе — это другое дело, даже те, кто родились в лаборатории. Они безалаберные, порой подлые и вульгарны от природы. Я верно повторяю, Юджин? Это ваши собственные слова. Возможно, обезьянам захочется немного полазать по мусорным бачкам, но в результате они всё равно вернутся в лес. Если же у собак процесс роста интеллекта не пойдет вспять, рано или поздно среди них может появиться гений, который попытается диктовать людям условия.

— Это уж чересчур! — не выдержал Роберт.

— Отнюдь. И скорее всего, гений появится в среде обычных дворняг, наиболее искушенных, изворотливых и хитрых. Юджин, знаете какие две самые важные вещи мы вынесли из общения с ними? Во-первых, не прослезитесь только, это любовь к человеку. А во-вторых…

— Ненависть?

— Совершенно верно. Воспоминания о побоях, страх перед палкой, ненависть к алкоголю и даже к конкретным людям, которые их обижали. И поняли мы не сразу. Это не обычная человеческая речь, скорее поток разрозненных образов.

— Так вы сказали, что пострадал сторож приюта?

— Его укусила обезьяна. Она залезла через окно, а сторож, как он нам сказал, с перепугу ударил ее шваброй.

— И где теперь собаки?

— Мы не знаем. Тут не до собак, черт возьми!

— Хорошо, а что я могу сделать?

— Вернитесь на базу, Юджин. Я обещаю, никто не вспомнит о вашем побеге в Берлине. Я признаю свою вину, мы считали что вы заодно с Гарсией, а он не доложил ни об одном из ваших звонков.

— Я искал вас из Берлина целый день!

— Я был в Вашингтоне и ничего не знал. Умберто сообщил только, что вы бежали с оборудованием и собираетесь продать технику русским. Вернитесь, Юджин, пока мы окончательно не озверели и не начали нагишом скакать по веткам. Я соберу всех, кто еще способен соображать. Возможно, вам удастся придумать, как повернуть процесс вспять…

Ковальскому очень не хотелось этого делать, но пришлось, по просьбе Инны, пересказать последние события Пеликану и его гвардейцам. Всех троих Роберт привязал к разным деревьям и постоянно держал на мушке. Филин и Бобер довольно быстро пришли в себя и просили только об одном — дать им возможность осмотреть Лиса. Они осознавали свои лекарские способности и хотели поступить, как Юджин днем раньше, — улечься в обнимку с раненым. Пеликана почему-то совершенно не заботили события в мире и фантастический успех Пендельсона. В который раз Юджин убедился, насколько велика пропасть между ним и представителями русского спецназа. Даже Роберт, с его постоянной творческой отрешенностью, был способен оценить опасность, а эти люди думали совершенно о другом. Их мысли крутились вокруг собственной вины и устаревших представлений о воинском долге.

Ковальский понимал, что в рукопашном бою Пеликан один способен убить их всех голыми руками, и отпускать его нельзя ни в коем случае. Но Инна сказала, что драки не будет. Она пообщалась с Пеликаном отдельно. В этот момент произошла крайне неприятная вещь. Инна узнала правду о состоянии Германа и поведении двух других своих спутников.

— Мы думали, что ты знаешь. Мы не хотели тебе мешать… — Роберт слабо отбивался за двоих.

С Юджином Инна даже говорить на эту тему не стала. Она села напротив мужа, игнорируя пулемет и бойцов у себя за спиной. Села и уставилась Кону в глаза. Юджин посмотрел на нее сбоку и ужаснулся. Ее лицо, еще совсем недавно такое свежее и загорелое, буквально почернело, на лбу пульсировала венка, под глазами появились тени. Да и на корточках сидеть она долго не могла, колени заметно дрожали. Последствия схватки с тремя тренированными мужиками давали себя знать.

— Роби, когда мне понадобится твой совет, я спрошу.

Слова ее давили на Боба холодом, как наступающий ледник. Кон не знал, куда спрятать глаза.

— Он прикрывал тебя от самого Берлина, — Пеликан сплюнул, и с трудом сменил позу, насколько позволяли веревки. — Хорошо ты отплатила за его старания, бэби. Парень нарушил приказ, отказался возвращаться, лишь бы не дать тебе подохнуть в этом сраном болоте. Вы приняли справедливое решение, позволить ему умереть…

— Я не в состоянии следить за всем, что происходит вокруг! Я понятия не имела, что он парализован. Ты в него стрелял, а меня обвиняешь? Я сделала что могла, остановила кровь. — Инна отвечала Пеликану, не оборачиваясь, всё так же не отпуская Роберта взглядом. — О каких стараниях ты говоришь? Я была для вас всего лишь подсадной уткой!

— Инна, мы думали, что ты всё равно не сможешь ему помочь! — Ковальский попытался произнести это как можно мягче. — Ты же видела, мы вчера обнимали Геру целый день, но лучше ему не становилось…

Как раз в эту секунду Лис пришел в себя и шепотом заговорил с Бобром: тот находился к раненому ближе всех. На большее Лиса не хватало, только на слабый шепот. «Он скоро умрет», — почти равнодушно отметил Юджин. И сам удивился немножко собственному равнодушию. Не так давно он готов был собственным телом и собственным здоровьем оттягивать смерть вынужденного товарища, а сейчас ему наплевать. Лицо Германа всё сильнее напоминало посмертную маску. Рот превратился в черную щель, окруженную потрескавшимся гипсом кожи, глаза ввалились, по сальным, свалявшимся волосам ползали муравьи. Каждый вдох давался ему с трудом. «Вероятно, опять открылась рана в легком, — сообразил Ковальский, — ведь мы же прекратили его лечить».

Инна присела на корточки рядом с Бобром. Здоровенный, чернявый, почти наголо выбритый, он был намертво прикручен к морщинистому стволу дерева жгутами из одеял. «Если бы громила освободился, то в два счета свернул бы ей шею», — подумал Юджин. Но Инна, похоже, совершенно не боялась. Роберт чертыхался, отвернувшись в сторону. Юджин знал, о чем думает Кон. «Всем было бы легче, если бы Гера умер раньше». Но Лис упорно не желал умирать.

— Не тебе, Женечка, решать, что я могу, а что — нет, — слишком спокойно произнесла Инна. — Если бы вы сказали мне вчера, осталось бы больше шансов его спасти…

— Отпустите нас! — подал голос Пеликан. — Оружие можете оставить себе. Я обещаю, мы заберем раненого и уйдем, никого не тронем. У нас вертолет. Хотите — можем вывезти всех.

— Он умрет у вас на руках! — Инна положила Герману ладонь на лоб, смахнула надоедливых насекомых.

Филин вдруг охнул и зашевелился. Ковальский схватился за пистолет, но оказалось, что пленный всего лишь заметил Дуську. Всё это время оцелот умывался в кустах, а теперь вышел на свет и потягивался, с интересом оглядывая новеньких. Филин и Бобер инстинктивно поджали ноги. Филин — с видимым усилием, американская пуля до сих пор давала себя знать.

— Не бойтесь! — сказал Юджин. — Кошка не ручная, но слушается Боба.

— Если даже мы поверим и отпустим вас, ты не довезешь Геру до больницы. Он умрет у вас на руках! — упрямо повторила Инна. — Дело в том, что вы можете просто не найти ни одного врача. Сейчас такое время, ни за что нельзя поручиться. Я могу попытаться его спасти. Именно попытаться, но ты, — Инна ткнула пальцем в Пеликана, — кое-что пообещаешь.

— Я клянусь, что мы уйдем и не тронем вас…

— Нет, дело не в этом. Я хочу, чтобы вы перевезли нас через американскую границу. А если понадобится, то и дальше, до базы Юджина в Калифорнии.

— Исключено, — через плечо отозвался Пеликан. — В Штаты мы не сунемся.

— Даже если хватит горючего, — добавил Филин, — нас заставит сесть их система ПВО…

— Вы что, новости не слышали? — вскипел Роберт. — Не осталось никакой ПВО. Подождите денек, в России будет то же самое.

— В России всё в порядке! Не клюйте мне мозги.

Пеликан покосился на Инну. Та положила голову Лиса к себе на колени, зашептала что-то, склонившись над ним. Ковальский разглядел крупные капли пота на висках девушки. Ее плечи одеревенели, пригнулись, точно невидимая рука положила на них мешок с мукой.

— Нам нет дела до вашей базы! Найдем врачей поближе!

— Там нет никаких врачей! — Инна, не меняя позы, мысленно коснулась Ковальского, и он почувствовал колоссальное напряжение, с которым девушка изучала организм Лиса. — Женя, я же просила тебя рассказать им про обезьян и про собак.

— Я всё сделал! Они не понимают!

— Что мы не понимаем? — удивился Бобер. — Ваши долбаные опыты вышли из-под контроля. Теперь вы не знаете, куда бежать, чтобы спасти задницы!

— Лично я никуда не бегу! — обиделся Ковальский.

«Хотя, — сказал он себе, — в словах бритого солдата есть смысл. Я никуда не бегу, потому что я спрятался тут, в джунглях. Спрятался под юбкой у Инны и жду, что будет дальше. Я боюсь выйти отсюда один». Но вслух он сказал другое:

— Есть опасение, что возник совершенно новый тип человека, новый вид, новая раса. Назовите, как хотите…

— Так что теперь? Ищете способ, как их всех передавить? Сам говорил, что целый город заражен. Хочешь бомбу сбросить?

— Никаких бомб! — сказала Инна. — Люди не представляют опасности. Точнее, они не опаснее, чем все остальные. Но мы не ожидали, что могут возникнуть изменения у животных. Это очень серьезно.

— Сами разбирайтесь! — отмахнулся Филин.

Юджин смотрел на троицу русских и в который раз поражался. Какой выдержкой надо обладать, чтобы под дулом пистолета, во враждебном окружении затевать споры? Или он обманывался насчет ребят Пеликана и они затевали какую-то свою игру?

Ближайшие три секунды показали, что Ковальский был прав. Юджин с Бобом сделали большую ошибку, не обыскав пленников как следует. Но даже обыскав, они вряд ли сумели бы обнаружить такие мелочи. Позже Пеликан сам показал маленькие хитрости в своем снаряжении. Одна миниатюрная пилка помещалась в браслете наручных часов, другая, свернутая тугой пружинкой, крепилась под пуговицей рукава, на запястье. Но и это было не всё. Парочка похожих приспособлений имелась также за отворотами и в каблуках тяжелых ботинок. Вся одежда Пеликана, внешне невзрачная, представляла собой настоящий арсенал. По сути дела, связывать боевиков имело смысл только нагишом, но и это не сделало бы их полностью беспомощными. Филин, к примеру, умел так выкручивать собственные суставы, что за полчаса высвобождал руки из любого узла. Но все эти тонкости Ковальскому открылись гораздо позже.

А пока Юджин только и успел заметить, как две тени метнулись в разные стороны. Еще секунда — и он получил крайне болезненные тычки чем-то острым в грудь и в шею и убедился, что не может вдохнуть. Роберта, выбив у него из рук автомат, уложили лицом вниз. Пока Ковальский, опрокинутый на землю, судорожно разевал рот, его левую ногу прикрутили за спиной к запястью правой руки.

Дальнейшее он мог видеть только одним глазом. Инну не били, Пеликан лишь взял ее за волосы и приставил к глазу тонкое лезвие дюймов четырех длиной. Где Пеликан хранил стилет, Юджин так и не понял. Самка оцелота, выйдя из-под контроля Роберта, поняла, что кругом враги, зашипела и одним прыжком взлетела на дерево. Филин поднял ствол, но потом передумал.

— Нет… — сказал Герман.

— Ты же сам просил? — удивился Пеликан.

Стилет в его руке не дрожал. Одно легкое движение — и он убьет девочку. Инна не шевелилась, голова Германа всё так же покоилась на ее коленях.

— Нет! — чуть громче прохрипел Герман. — Андрюха, выслушай ее! Нельзя ее кончать, я ошибся. Видишь как всё повернулось, гораздо хуже… Без них теперь не обойтись. Лошади ушли…

— Какие лошади, Гера?

Пеликан беспомощно оглянулся на Филина. Тот пожал плечами. В одной руке Филин держал пулемет, приставленный к затылку лежащего Боба, в другой — пистолет Лиса. Юджин из своей невыгодной позиции не мог видеть, но чувствовал, что достаточно незаметной команды — и Филин попадет ему точно в основание черепа. Бобер находился где-то в стороне, прикрывая спины товарищей.

— Лошади. Он прав! — сказала Инна. — У нас было четыре лошади. Как же я не догадалась…

Теперь и Ковальский понял. Он сумел, наконец, восстановить дыхание и все силы организма направлял на обезболивание. Его ударили пальцем, всего лишь дважды ударили пальцем, а он чувствовал себя так, словно по груди топтались сапогами.

— Андрюха, не пугай ее, убери нож… — Лис попытался улыбнуться. Пеликан нехотя отпустил Инну. Стилет мгновенно исчез, Ковальский опять не успел заметить, куда он делся.

— Если мы… — Герман говорил с большим усилием. — Если мы сейчас передавим друг дружку, то останутся лошади и собаки…

Несколько секунд все молчали. Инна наклонилась еще ниже и поцеловала Геру в лоб. Ковальский мысленно ощупал тонкую проволоку, которой его связали, и понял, что может разорвать ее одним усилием воли. Но Филин держал палец на спусковом крючке, и Юджин не сделал этого. Если объединиться с Бобом, то почти наверняка можно успеть обезвредить Филина и даже Пеликана. Правда, остается Бобер…

— Хорошо! — кивнул Пеликан и легко, как пружина, поднялся на ноги. — Филин, отпусти их. Что от нас требуется?

Инна заговорила не сразу. Вместо ответа она принялась стаскивать через голову кофту. Эта была совсем не та кофта, в которой девушка пришла сюда, от старой одежды почти ничего не осталось. И кофту, и всё остальное подарил кто-то из «посетителей». Сняв кофту, она под взглядами мужчин расстегнула молнию на джинсах.

— Отнесите его к ручью, только осторожно. Осталось еще много воды после дождя. Вымойте его. Потом оставьте нас вдвоем. Могут прийти люди, еще не все потомки жрецов побывали здесь. Женечка, ты отправишь их обратно, я не смогу больше с ними заниматься… Завтра Великий Змей снова заснет. Я ничего не обещаю, я постараюсь ему помочь. Когда я позову, приходите все. Потом мы пойдем… Мы будем искать этого человека, твоего начальника, Женечка. Его надо найти и остановить, потому что одному Богу известно, чем грозят дальнейшие опыты. — Инна повернулась к Пеликану. — А вы пойдете с нами. Мы обязаны найти этого человека. Вы умеете драться. Без вас нам будет тяжело.

— Куда это «с вами»? В Калифорнию? Я уже сказал, Штаты — не наша территория…

— Не в Калифорнию, — отозвался Ковальский. Все разом повернулись к нему. — Пендельсон уже не в Калифорнии. Я только что вычислил его. Он летит в Россию.

— Куда?! — Инна не могла скрыть потрясения. У Филина тоже отвисла челюсть. Даже Пеликан выглядел крайне озадаченным. — Что он там потерял? Он же американец, или я что-то не понимаю? Ты, Женя, сам говорил, что твой профессор не испытывает к бывшему Союзу ни малейшей симпатии! Ты говорил с ним?

— Дело не в симпатиях, — Ковальский замялся. — Ты права, кроме Пендельсона, пока никто не додумался «улучшать» собак дальше. Но на базу он вернуться не может, он знает, что в Америке его будут искать. Дело в том, что у профессора много друзей среди тех, кто также занимался собаками. В том числе есть люди в России, они знакомы по симпозиумам, по публикациям. Я даже знаю некоторых, кто работал в этом направлении. Именно собаки, шимпанзе там сложнее достать и прокормить. Чтобы добиться результатов, доку понадобится новая система стимуляции, абсолютно новая. Всё это очень сложно объяснить и требует кучу денег…

— Но за каким чертом ему это надо? — спросил Филин.

— Он всегда любил животных, — Юджин задумался, подыскивая формулировку помягче. Даже на расстоянии ему не хотелось оскорблять учителя. — А теперь, когда доктор стал к ним еще ближе… Видите ли, профессора и раньше занимала идея сосуществования двух цивилизаций на одной планете…

— Или трех, — угрюмо добавила Инна, окончательно расставаясь с джинсами. На сей раз никто не обернулся полюбоваться на ее ноги. — Или четырех. Тут уж как получится.

— Но почему Россия? — рявкнул Пеликан. — Почему не Япония в таком случае? Это он тебе сказал, или ты сам придумал?

— Профессор сказал мне только одно, — Юджин придвинулся к Пеликану вплотную. — В России очень много полудиких дворовых собак. Как раз такие ему и нужны.

36

Мне страшно. Всё случилось так, как предсказала перед смертью карлица. Я снова и снова слышу ее визгливый старческий голос, чувствую ее цепкие иссохшие ручки у себя на шее. Она говорила о жадности и оказалась права. Те из нас, кто видел Аниту, не поняли ее тогда, и никто, кроме меня, не захочет понять сейчас. Им так невыгодно вспоминать.

Наверное, я выживу. До пояса чувствительность вернулась полностью. Моя девочка обнимает меня уже три часа. Лежит на мне сверху, обвив руками и ногами, дышит мне в ключицу. Я говорю «моя девочка», но это, конечно, не так. Когда-то я хотел, чтобы она была моей, когда-то я поверил, что встретил родного человека. Но я для нее не имею значения, сложно сказать, что для нее теперь вообще имеет значение. Она вызвалась меня спасать, потому что боится Пеликана, а еще больше боится одиночества во вселенной, которую создала сама. Когда мы встретились впервые, у нее была мечта. Не зря говорят, что не стоит осуществлять мечту, ведь тогда останется только умереть. Прежняя Инна умерла, а нынешняя опять видит в вышине что-то скрытое от моих глаз. Это хорошо, что видит, ведь человеку нужно стремиться ввысь. Но меня совсем не радуют средства, которые выбирают Инна и остальные наши «бэтмены». Словечко Юджина… Наверное, в детстве его били, и он хотел отомстить всем злодеям во дворе. За последние два дня мальчишка вырос, но оказалось, что и дворовые хулиганы подросли вместе с ним. И Боб мечтал кому-то там утереть нос. Они оба получили такое, что даже во сне не могли пожелать. И что теперь? Что осталось от человека, когда он стал «бэтменом»?

Ее кожа настолько горячая, что мне кажется, я встану с ожогами. Я почти не сомневаюсь, что встану. Одеяла Инка откинула в сторону, как и нашу одежду. Вокруг сидят мужики, но никто не улыбается, и уж точно никто не завидует мне. Иногда они по очереди приносят нам попить Еды мне пока нельзя, а Инна ест за троих. За последний час она оторвалась от меня дважды и так ослабла, что не могла встать сама. Роберт поднимал ее на руки, закутывал в плед и уносил подкрепиться. Она сильно похудела.

Мне страшно.

По идее, я должен испытывать к девочке огромную благодарность. Наверное, так и есть, наверное, это чувство придет, но пока мне страшно. Потому что я не знаю, что ждет нас всех снаружи. Я не вполне уверен, что хочу увидеть мир, каким он стал, и будущее, которое не предсказать. По-моему, боюсь не только я.

Анита сказала: люди разбудили Великого Змея. И Змей прогнал духов, которые делали из нас то, чем мы были от рождения. Великий прогнал духов, и воцарилась пустота внутри нас. А пустота так хочет быть заполненной. Неважно, добрым или злым, это мы даем имена делам своим, а для Того, кто выше, нет разделения на доброе и злое.

Так говорила перед смертью не особо мудрая, а, возможно, слегка тронутая деревенская старуха. Она не умела объяснить иначе. Что она видела в жизни, кроме своей коробки? Но она чувствовала, что нельзя давать волю жадности.

Людям оказалось мало простого человеческого счастья — быть свободными. Потому что стать свободным означает стать наравне со всеми. Но ведь это так соблазнительно, стать выше других. Не лучше, а выше, в этом вся отгадка их жадности.

Пока мы вместе: Пеликан, ребята и я, остается надежда что-то исправить. Филин пытался связаться с нашим посольством в Мехико, но телефоны молчат. Мы не знаем там никого лично и не можем выйти на контакт без помощи сотовой связи. Бобер подсчитал, горючего в птичке хватит, чтобы дотянуть до ближайшего аэродрома. Неизвестно, функционируют ли гражданские рейсы, хакеры могли взломать все диспетчерские узлы. Но так или иначе мы полетим домой.

Мы доберемся. У меня нет сил думать сейчас о собаках и лошадях. У животных короткий век, а нам жить среди людей. Все мы, команда Пеликана, очень не хотим возвращаться домой. Чтобы не запутаться, где свои, а где чужие. Так еще давно сформулировал Андрюха. Потому и впрягался в темы подальше от просторов отечества.

Но теперь мы вернемся. Инна может преследовать свои цели, но мы вернемся, чтобы утереть нос нашим родным «бэтменам». Пеликан ведь прилетел за мной, и это значит, что не всё в мире рухнуло.

Кое-кто остается человеком.

На это вся надежда.