Замок с превращениями

Владислав РОМАНОВ

Замок с превращениями

Фантастическая повесть

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

В м е с т о п р о л о г а (объясняющего в старых книгах

то, что следует читать между строк)

Г л а в а 1. О девочке Маше, Алике, Ларике и начале

необычного путешествия, а также непонятно почему, но и о Флоре

Галимзяновой

Г л а в а 2. В ней впервые рассказывается о Вечерней

стране, которой нет на географических картах, о встрече с

бабушкой и о том, что Азриэль фон Креукс жив

Г л а в а 3. Где мы знакомимся с Великим Магом и его

юностью

Г л а в а 4. Где мы снова возвратимся в Вечернюю страну

Г л а в а 5. О нелегкой жизни Великого злого Мага в

условиях "развитого социализма", оно же время застоя

Г л а в а 6. В ней мы наконец-то встретимся с

Петуховым-отцом и узнаем о голосах и смятении его души

Г л а в а 7. В ней много веселого, забавного и, впрочем,

серьезного

Г л а в а 8. В ней мы вернемся в далекое средневековье и

узнаем, как началась судьба Великого Мага и чародея Азриэля

Креукса

Г л а в а 9. Продолжение событий, начавшихся в

предыдущей главе

Г л а в а 10. В которой мы снова возвратимся к

Петухову-отцу и его необычному состоянию души и тела

Г л а в а 11. Где Маша оправдывает свое имя

Мария-победительница

Г л а в а 12. Продолжение истории о Змейке, Азриэле и

Ганбале

Г л а в а 13. Она рассказывает о любви Азриэля и

Эльжбеты

Г л а в а 14. В ней Грымзина предстает в необычном для

себя облике; Алик Лавров узнает о своем будущем, а читатель

кое-что новое

Г л а в а 15. Где мы узнаем о том, что происходило после

заплыва, а также о пробуждении Машиной души

Г л а в а 16. О поединке между Петуховым-отцом и Великим

злым Магом и о перстне с рубином

Г л а в а 17. О необычном консилиуме, о протекции Алика

и его тревогах

Г л а в а 18. В которой рассказывается сказка "Замок с

превращениями"

Г л а в а 19. Анна Мандоне становится помощником Азриэля

Г л а в а 20. В которой Маша на равных разговаривает с

Великим злым Магом

Г л а в а 21. В которой читатель снова побывает в

Вечерней стране и вернется обратно вместе с Машей, совсем

повзрослевшей

В м е с т о э п и л о г а, который как будто

рассказывает совсем о другом

________________________________________________________________

Вместо пролога

(объясняющего в старых книгах то, что следует читать между

строк)

Дипломант Всесоюзного фестиваля самодеятельного творчества хор пенсионеров при ЖЭУ № 33 исполнял песню Серафима Туликова "Родина". Запевала обычно Грымзина из девятнадцатой квартиры по Малому Кривоколенному, и баянист Шляпников, он же и художественный руководитель на полставки после того, как проводили в последний путь заслуженного работника культуры Семена Шмулевича, привычно качнул ей головой. "Ро-о-о-ди-на-а-а!.." - вдруг звонким почти юношеским дискантом мелодично вывела Грымзина, и у инструктора областного Дома народного творчества Валентина Петровича Шалимова слегка вытянулась физиономия, припухшая еще со вчерашнего вечера. Расправились тяжелые складки, и звук, пробившись сквозь треск и гул, образовал спасительный ручеек, мгновенно расчистивший болевую зону. Голова у Шалимова перестала шуметь, и он вспомнил то, что позабыл еще со вчерашнего вечера: зайти к дворничихе Венере Галимзяновой и забрать у нее стиральный порошок "Лотос", который та достала для жены в обмен на трехрублевые колготки. "У Шляпникова вроде бы еще портвейн "Кавказ" остался или мне показалось?.." - подумал Шалимов. Он закрыл на мгновение глаза, любимая песня один к одному звучала точно так же, как в исполнении хора мальчиков при Московской консерватории.

Он открыл глаза и увидел три ряда пенсионеров - лысые черепа, обтянутые бледно-желтой кожей, крашеные космы, морщинистые печальные лица. И пели, как подобает пенсионерам, правда, чуть высоковато, но что делать, стар да млад, одна душа, как говорится... Валентин Петрович закрыл глаза, и снова зазвучал хор мальчиков с чистыми, звенящими, трогающими за душу голосами, "Как это интересно получается?! - подумал он. - С открытыми глазами - одно, с закрытыми - другое?.. Явление природы, феномен!.. А может, я и есть феномен?! А?!"

Шалимов вздрогнул от такого вопроса и даже оглянулся. Но за спиной никто не сидел. "Нет, а что, а вдруг я тоже - феномен?!" Шалимов тихо ругнулся на радостях от такого собственного открытия и почувствовал, что голова совсем свеженькая и даже мерзнет с затылка. И вообще, он чувствовал себя сейчас гораздо лучше, чем вчера и даже чем пять минут назад. "Искусство, оно все же облагораживает!.." "Мои родные кра-а-а-я!.." затянул Шалимов, вспомнив и речушку Ласьву, и свое босоногое детство, и деревушку Сопени на взгорке... Шалимов расчувствовался и сам не заметил, как уже запел во весь голос, не в лад, невпопад, Шляпников махнул хору, чтобы все замолчали, и минуты две хор слушал одного Валентина Петровича Шалимова, с хрипотцой выпевавшего дорогие сердцу слова. Спохватившись, Шалимов наступил на горло собственной песне и сердито махнул Шляпникову рукой, чтобы продолжали дальше. Хор покатил дальше, и Грымзина снова пробила ручеек в сопревшем от конфуза сознании Шалимова. Он облегченно вздохнул. "Вот тихушники!.. - не без злости проговорил в душе Шалимов. Обязательно надо своего же ответственного работника подлягнуть! Я тихо себе подпеваю, можно сказать проникаюсь их проблемами, ан нет, надобно тебя выставить в неподобающем виде. Как дурака какого! Вот, мол, пришел и поет себе! Да хоть и пою?! А ты сделай вид, что не замечаешь! Уважь, как говорится!.." - Шалимов еще хотел что-то сказать, но забыл, увидев, что и вправду Крюкова нет. "И ведь не докажешь, что нет, - вздохнул он. - Как уж вывернется!.. В особое положение себя поставил, от критики отгородился! Тренер по плаванию! В сауне, небось, сидит с девицами полуголыми! Доложу, конечно, Правлению, толку-то что только?! Им, Великим Магам, любые выходки сходят с рук! Управы на них нет!.."

Шалимов еще долго так шипел, пока не почувствовал, что ручеек куда-то сгинул, и в голове снова осел треск и гул. "Ну, вот, доигрался, доворчался!" - подумал Шалимов и решил больше никогда не думать о Магах плохо. "Слово даю! В последний раз! Прошу поверить!.." - умоляюще проговорил он, замер и вдруг снова услышал журчание ручейка. "Пронесло!" как порыв освежающего ветра мелькнуло в сознании. Шалимов даже повеселел и снова вспомнил про "Кавказ", который ему явно не примерещился. "Только бы не забыть про стиральный порошок!.." "Родные кра-а-а-я-я-я!.." - пропел он негромко. Бодрость духа снова возвращалась к нему.

Вечерняя спевка подходила к концу. Шалимов был удовлетворен состоянием дел в хоре, заверил пенсионеров, что будет готовить документы на представление хору звания "народного".

- Вы достойны этого! - ободряюще сказал он. - Думаю, Правление нас поддержит!.. Репертуар хороший, чувствуется художественная рука товарища Шляпникова!.. Вы будете первый народный хор среди всех ЖЭУ города. Это обязывает!..

Пенсионеры разошлись по домам воодушевленные. А Шалимов остался, чтобы высказать еще частные замечания баянисту Шляпникову, тем более что их поджидал слесарь Баратынский, истосковавшийся по простому человеческому общению. Вообще-то он тоже ходил в хор, но именно от этой спевки Шляпников его освободил, так как Баратынский слуха не имел, а глотку драть любил. Зато у него и Шляпникова всегда оказывались совместные интересы другого рода, не совпадавшие с интересами тех, кто слух имел. Шел май, пекло нещадно, хотя в точности никто не мог сказать: май шел или июнь. Это был тот редкий случай, когда время, в общем-то даже и не шло, а, честно говоря, стояло на месте, а если и шло, то совсем в другую сторону. В какую, никто тоже не знал, да и узнать было негде. Работы хватало под завязку, планы составлялись огромные, графики делались один напряженней другого, потому что все теперь двигалось вперед семимильными темпами. Так что, никто и не интересовался, идет время или нет.

Шалимов же чувствовал напряжение на себе. И Шляпников с Баратынским чувствовали. И были счастливы небывалым чувством причастности. Вот вкратце такая обрисовывалась обстановка того времени. Или этого, потому что неважно, не о нем речь, ибо в пространстве многое сходится, даже две параллельные прямые. Во всяком случае, пока Шалимов, Шляпников и Баратынский оживленно обсуждали частные вопросы, Азарий Федорович Крюков действительно сидел с полуголыми девицами в сауне. Точнее, девицы были вообще голые, но в простынях. И не простые девицы, а пловчихи, и сидели они в родной сауне бассейна "Буревестник". Крюков же устал за день и не вслушивался в разговор Шалимова, Шляпникова и Баратынского. Тренировал Крюков второй состав молодежной женской сборной университета, тренировал уже восьмой год, и спортсменки своего "папашку", как звали его за глаза, не стеснялись.

Глава 1

О девочке Маше, Алике, Ларике и начале необычного путешествия,

а также непонятно почему, но и о Флоре Галимзяновой

Солнце еще не всходило, но слабый свет уже лился сверху невидимым дождем, асфальт загадочно блестел, кусты жимолости волнительно вздрагивали, и так одуряюще пахло жасмином, что непременно должно было что-то случиться.

Маша не шла, а летела по двору, точнее ее кто-то легонько подталкивал в спину. Это было смешно и удивительно одновременно. Смешно, потому что толстушка Маша издали напоминала тумбочку, и видеть, как летит тумбочка, было смешно, но и удивительно, ибо мало кто видел, как летают вообще тумбочки. Вот и летела похожая на тумбочку Маша, а ее белые летние туфельки стучали так громко, что мгновенно проснулась дворничиха Венера Галимзянова, жившая через дорогу, в доме напротив, и очень удивилась тому, как рано начал работу слесарь Баратынский: ходики показывали только три часа утра, а Баратынский грозился нагрянуть в восемь, что само по себе было уже невероятным, но, чтобы начать менять трубы в три утра, такого даже при Сталине не видели. Не успела дворничиха Венера помянуть имя Сталина, как Машенька завернула за дом и остановилась как вкопанная.

Так бывает, когда идешь себе преспокойненько, думая о самом обычном, ну, к примеру, из чего крылья бабочек сделаны (из пыльцы, что ли?), как вдруг, подняв голову, видишь на первом этаже панельного дома живую тигриную голову. Голова преспокойненько себе дремлет на солнышке, а увидев тебя, лениво, но вежливо скажет: "Ну, что ты, девочка, глазеешь?.. Тигра, что ли, не видела?!"

Тигры, конечно, спали еще в зоопарке, но у въезда во двор стояла настоящая серебряная карета, запряженная тройкой белоснежных лошадей. Неизвестно, откуда вдруг появился возничий, мальчик с копной светлых кудрей и большими голубыми глазами. Он застенчиво улыбался и никак не мог принять нужную позу. Дело в том, что возничий был соткан из тысячи мельчайших рыжих пылинок, роящихся облаком у кареты, и это живое бурлящее облако то превращалось в мальчика, то растекалось в стороны и снова заполняло контуры мальчишеского тела, причем это растекание мучило и возничего, он боялся как бы Машенька не испугалась его странного вида, который то и дело менялся: вытягивался нос, съезжало лицо, закручивались руки.

Не мальчик, а рыжее облако с носом, большим ртом и глазами. Возница то и дело приводил себя в порядок, стараясь держаться при этом в полный рост. Он успел распахнуть дверцу кареты, мученически улыбнуться и пригласил Машу войти, протянув ей руки. И едва Маша коснулась его невесомой легкой руки, как в тот же миг сильный электрический ток пронзил ее; она чуть не потеряла сознание от внезапного удара, но уже через секунду почувствовала себя свободной от всякого притяжения, в том числе и земного. Она впорхнула в карету, и тысячи запахов вскружили ей голову. Возничий заглянул в карету и, смутившись, представился:

- Меня зовут Ларик, я взял на себя смелость представиться сам, надеюсь, что Вы на меня не разгневаетесь за такую вольность, просто я давно мечтал об этой встрече и сейчас мои мысли смешались!..

Он держался за ажурную из серебряных паутин дверцу и смотрел так грустно, будто все еще извинялся за свое глупое и бесформенное состояние, однако и Маша теперь плавала в карете, как облако, постреливая рыжими пылинками, и могла сколько угодно вытягивать шею или вообще превратиться в одну длиннющую руку и сорвать у Грымзиной из девятнадцатой квартиры красную головку мальвы, что Маша тотчас и сделала.

Послышался топот ног по тротуару, Ларик оглянулся и растерянно посмотрел на Машу. Выглянула и Маша, увидев около кареты Алика Лаврова, с которым училась в 7 "б" и в которого была тайно влюблена, хотя Лавров всем сердечным мукам предпочитал химию, а если и обращал свое драгоценное внимание, то, конечно, не на Машу-тумбочку Петухову, у кого нос уточкой и вообще ничего выразительного в лице: так, одна болезненная мечтательность. Вот разве что глаза светлые-пресветлые, и Петухов-отец однажды заметил, что они у нее в темноте светятся и можно даже лампу на столе не включать.

Петухов-отец после работы почти всегда сидел за письменным столом, писал диссертацию, которая ему была не нужна, а нужна маме-Петуховой. Вообще ужасно, когда все под одной фамилией, все Петуховы!.. Отец то и дело напоминает маме, что надо продолжать род Петуховых, а значит, заводить сына Петухова. Но это их заботы. Однажды Маша на цыпочках зашла к отцу в кабинет, думая, что он работает, а он просто сидел в темноте за столом.

- Папа, ты что делаешь?.. - испуганно спросила Маша.

- Диссертацию пишу, - ответил из темноты отец.

Диссертация и жизнь Петуховых-старших пока к делу не относятся, важно лишь, что Алик, несмотря на любимую химию, всегда косил взглядом в сторону Флоры Галимзяновой, младшей дочери дворничихи Венеры Галимзяновой, ибо Флора имела много преимуществ перед Машей. Во-первых, была стройной брюнеткой, которую в трамвае принимали за дамочку, и ухажеры всех мастей роем вились вокруг Флорки. Во-вторых, у нее было кукольное личико, что в представлении Алика означало высшую степень красоты. В-третьих, одевалась Флора лучше всех в школе - и каракулевая шубка, и сапоги, и золотые сережки, и духи "Нина Ричи", которых даже у Беллочки не было (Белла Ефимовна, математичка, их классная). "А одеваться в наше время - это все равно что университет кончить"*, - любила повторять мама-Петухова. В-четвертых, Флора дружила с Птицыной, которая была страшнее атомной войны, и, конечно же, на ее фоне она выглядела сногсшибательно. А это уже выказывает ее ум, комментировал Петухов-отец, встревая в обсуждения жены и дочери, после чего его снова выгоняли писать диссертацию.

_______________

* Из афоризмов Петухова-отца (здесь и далее прим. автора).

- Ни трамваи, ни автобусы не ходят, - пробухтел Алик, сам не понимая, зачем он приперся сюда в три часа утра, но замолчал, ибо увидел такое, отчего на него напал столбняк: Маша из тумбочки превратилась в русалку с хвостом, ибо ножки ее, едва она взмывала с сиденья, превращались в золотисто-красный хвост.

- Извините, - вдруг покраснев, деликатно проговорил Ларик. - Но разве Вы должны были прийти сюда в столь ранний час?..

- А я откуда знаю?! - поеживаясь от утреннего холодка и не отрываясь от Маши, зевнул Алик. - Сказали: одевайся и беги! Я и побежал!..

- Давай, возьмем его! - неожиданно сказала Маша, и Ларик, помедлив, вздохнул, открыл дверцу и подал руку.

От прикосновения Алик вспыхнул странным светом, мелькнули искры, что-то затрещало, но через мгновение и он превратился в пушистое облако из рыжих пылинок и тотчас влетел в карету.

- Он чуть не сгорел! - побелев всем своим облаком, прошептал Ларик.

Лошади нетерпеливо забили копытами, послышалось ржанье, потом удалой посвист, карета рванулась, и Маша с Аликом от резкого толчка закувыркались на подушках.

- К морю! - воскликнула Маша, хотя еще секунду назад она никуда не собиралась.

Опомнившись, Маша выглянула в окно и чуть не задохнулась от увиденного: лошади неслись по воздуху.

Глава 2

В ней впервые рассказывается о Вечерней стране, которой нет на

географических картах, о встрече с бабушкой и о том, что

Азриэль фон Креукс жив

О, кто не летал в серебряной карете, запряженной тройкой белоснежных лошадей, тот не знает, какое это потрясающее удовольствие! Тебя так и наполняет воздухом, раздувает, разносит во все стороны, но ты не разлетаешься по частям, ты только вытягиваешься, сколько угодно твоей душе, и вновь собираешься в комок или просто полощешься на ветру, как знамя. А внизу мелькают ромбики, квадратики и прямоугольники пшеничных полей, словно божьи коровки, разбросаны домишки, как цветные лоскутки, дразнят глаза клеверные, ромашковые и васильковые луга.

Маша и думать позабыла об Алике, смеялась, хлопала в ладоши, кричала, как сумасшедшая, кувыркаясь на подушках кареты.

Алик оторопело смотрел на Машу, не понимая, что с ней произошло: из тумбочки она вдруг стала стройной и длинноногой, ее утиный носик выпрямился, заострился, чуть удлинились скулы, а глаза стали такими большими и глубокими, что он долго не мог оторвать восхищенного взгляда. Его же лицо, наоборот, сделалось таким скучным, невыразительным и пресным, хотя не изменилась ни одна черточка, что Маша, взглянув на него, даже закашлялась, ибо, глядя на Алика, только и хотелось кашлять. "Какого черта он потащился за нами, только настроение будет портить", - подумала она, и Алик, прочитав эти мысли, совсем скис, как молоко на подоконнике в жаркий день.

Через несколько секунд карета остановилась на берегу моря. Огромный красный диск солнца неподвижно стоял на горизонте у самой воды, обозначая вечер, бледно-оранжевое оперение блестками рассыпалось по воде, тихо покачиваясь на умиротворенной глади моря. Только у берега вода оставалась темно-зеленой, и ближний воздух тоже искрился темно-зелеными, опаловыми искорками. Стояла такая тишина, что было слышно, как по дну, переваливаясь, ползали крабы, царапая камни.

Маша не могла оторвать глаз от удивительных красок, переливающихся в воздухе, а кроме того, она в первый раз видела море!..

Алик тем временем придирчиво осмотрел карету.

- Обыкновенная карета, только двигатель странный; он куда-то спрятан... Интересно, на чем он работает? - пробормотал он, подходя к Маше.

- На воздухе, - сказала Маша.

Алик хмыкнул, искоса посматривая на Машу, точно не веря, что она может быть такой - длинноногой и похожей на русалочку. Он вздохнул, сбросил на песок рваные кеды, пощупал песок. Он был такой же, как на земле, только прохладный. Не холодный, а еле-еле теплый. Алик снова подошел к карете.

Она была сплетена из тончайших серебряных кружев. Маша только сейчас рассмотрела весь рисунок, нанесенный на боковую стенку. На ней открывался взору средневековый город с узенькими улочками, башенками соборов, возле которого торчал одинокий незнакомец, как две капли воды похожий на Алика. В руках он держал змейку. "Странно, - подумалось Маше, - при чем тут Лавров?.."

Алик подошел к лошадям и долго смотрел на них. Пристяжная покосилась на него и фыркнула.

- Странно все это, - вздохнув, сказал Лавров. - Солнце стоит на месте, освещение вечернее, и берег странный, песочек без одной соринки, теплый, я такого берета не видел...

Берег тянулся далеко-далеко, равнинный, до самого горизонта ни одного деревца. Только обломки скал, кратеры, даже старинный замок, точно нарисованный, вдали. Да и море казалось мертвым, без волн, и зеркальная темная гладь холодно отражала низкое небо и низкое предзакатное солнце. Маше захотелось спросить о замке вдали, она оглянулась, ища Ларика.

Он сидел на камнях рядом с водой в белоснежной широкой блузе с большим кружевным воротничком и в бархатных черных брючках, закатанных до колен. Теперь из облака он превратился в худенького подростка, лет пятнадцати, с длинной шеей и живыми черными глазами на бледном Лице.

Заметив Машенькин взгляд, он поднялся и влюбленно посмотрел на нее, так что Лавров даже нахмурился.

- А купаться здесь можно?! - спросила Маша.

- У замка есть озеро, и там очень чистая теплая вода. А по этому морю ходить можно... - сказал Ларик.

- Как ходить?! - не поняла Маша.

- Обыкновенно, - улыбнулся Ларик.

Маша подошла к воде, осторожно коснулась ее ногой. Остался след, но через секунду поверхность снова стала гладкой и ровной. Маша сняла туфельки, побежала босиком по ровной глади, подпрыгивая и кувыркаясь, словно на батуте. Она снова почувствовала себя легкой и невесомой, проделывая в воздухе самые невозможные сальто-мортале, от которых бы их физрук Осипов обалдел на сто лет.

Маше вдруг показалось, что она вот-вот взлетит. Она настолько поверила в это, что, резко оттолкнувшись, вдруг и в самом деле взлетела, сначала ввысь, а потом развернулась и, по-птичьи взмахнув руками, стремительно понеслась над водой и над берегом, над Лавровым, который откуда-то раздобыл книгу и тут же уткнулся в нее. "О, разве можно в этот миг читать книгу?!" - завопила от радости Маша. - "Что за несносный Лавров, который в насмешку над всеми повсюду читает книги?! Он свихнется когда-нибудь от них, это точно", - сказала она сама себе, и на мгновение ее вдруг накрыло леденящее облачко страха, будто она произнесла пророческие слова. Маша хотела вернуть их назад, но морозное облачко уже отлетело от нее и стремительно понеслось вниз, к берегу; Маша кинулась вслед за ним, как вдруг уже у самой земли чья-то сильная рука схватила ее и снова вынесла назад, к морю, над которым постоянно висела теплая полоса воздуха. Ее спасителем был Ларик.

- Ты могла разбиться, - извиняясь, смущенно пробормотал он.

Маша хотела спросить у него, что это было за облачко, но Ларик показал ей замок, и она увидела, что он уже не нарисованный, а настоящий, и густой лес окружает его, и блюдце озера блеснуло вдали.

Запахло йодом и водорослями. Ларик заволновался, снова взял ее за руку, и они, качнувшись, набирая скорость, словно большие птицы, полетели к замку.

О, кто не летал, тот не знает сколь упоительно это чувство полета! Забываешь обо всем на свете, ветер свистит в ушах, и теплый воздух омывает тело. Маша в блаженстве закрыла глаза и потихоньку про себя запела, и тотчас незримый хор голосов откликнулся на ее песню. Маша поначалу не поверила и только потом поняла, что в этом мире все желания сбываются и теперь никто на свете не сможет сравниться ни с ее красотой, ни с ее голосом. Неужели то облачко и было ее третьим желанием? Маша хотела спросить об этом у Ларика, но он вдруг резко нырнул вниз, и они с такой скоростью понеслись к земле, что у Маши от страха зашлось сердце. Она с трудом вырвала руку и в ту же секунду, подняв тысячу брызг, упала в теплое, как парное молоко, озеро.

Вынырнув на поверхность, она легко, необыкновенно и быстро поплыла к берегу, даже сердясь на Ларика за такое неожиданное падение в озеро.

- Я прошу прощения, - почувствовав свою вину, пролепетал Ларик. Вообще-то нужно спускаться кругами, но это очень долго и холоднее в два раза, поэтому я подумал...

"Индюк думал, да не летал"*, - хотела уже было сказать Маша, как вдруг увидела в его руках свой длинный махровый халат, которым она очень гордилась, потому что такого даже не имела Флора Галимзянова.

_______________

* Из афоризмов Петухова-отца.

- Вот, переоденьтесь, - подавая халат, тихо сказал Ларик.

Перед озером расстилалась большая, залитая вечерним солнцем и красная от земляники поляна. Маша даже ойкнула от восторга и, наскоро переодевшись, бросилась на коленки и стала срывать землянику. Крупные, спелые ягоды так и таяли во рту. "Я же забыла Ларика поблагодарить!" спохватилась она, обернулась и увидела бабушку. Все произошло так неожиданно, что Маша и сообразить ничего не успела.

- Бабушка!.. - прошептала Маша.

Ксения Егоровна умерла два года назад. Маша тогда отдыхала у тетки, в Молдавии, и родители сообщили ей о смерти бабушки уже осенью. Раньше они вдвоем жили в одной комнате, теперь Маша осталась одна. Петухов-отец вынес старую скрипучую бабушкину кровать, хотел убрать и книжный шкаф, но Маша его отстояла. Потом она почти месяц не могла по ночам заснуть: шкаф странным образом скрипел, шуршал, и Маша долго не могла к этому привыкнуть. Потом привыкла и даже забыла об этом. А сейчас вдруг все вспомнила.

Маша кинулась бабушке на шею, и Ксения Егоровна прослезилась.

- Слушай, - вдруг спохватившись, проговорила бабушка. - Ты помнишь, я тебе читала сказки про злого мага и волшебника Азриэля Креукса?

- Это такая старая книжка с розовыми картинками?.. - вспомнила Маша.

- Да-да! Она сохранилась?!

- Не знаю, а куда она может исчезнуть?! Я ничего не выбрасывала, а отец с матерью не вмешиваются в мои дела!..

- Азриэль жив! - объявила бабушка.

- Как жив?! - не поняла Маша. - Это же сказка!..

Бабушка сделала каменное лицо, крепко сжала губы.

- Мне нельзя ничего говорить такого, а я уже и так столько выболтала, ты поняла?!

Маша, ничего не поняв, затрясла головой.

- Ничего ты не поняла!.. Я видела жуткий сон! Понимаешь, жуткий сон, вот и побежала к панне Эльжбете, выпросила встречу с тобой, рассказала ей сон!.. Она так плакала!.. Ну что ты молчишь, выкладывай, ведь ужас что у вас там происходит! Ужас!..

- Почему ужас?! - не поняла Маша.

- Потому что потому, что не нравится уму!*, поняла?! - сердито спросила бабушка.

_______________

* Из афоризмов Петухова-отца.

- Нет, - растерянно ответила Маша.

- Мне же нельзя разглашать, дура! - прошептала бабушка прямо Маше в лицо. - А я умираю от нетерпения!.. Ну, рассказывай, что у вас там происходит?! - бабушку аж затрясло от сказанного.

- Ну... папа кандидатскую пишет... - промямлила Маша.

- Да не пишет он ничего, в темноте сидит!.. - отмахнулась бабушка.

- Мама в кинофикации редактором работает, - вспоминая наморщила лоб Маша. - Я кино хожу смотреть, - сказала Маша, но, увидев, как огорчилась бабушка, запнулась и замолчала. - Я не знаю, что у нас может тебя интересовать?!

- А между тем может, очень даже может! - сказала бабушка. - И это с мамой твоей связано, с дочерью моей! Учить детей не может, зла у нее, видите ли, на них не хватает! Вот до чего дожила! У дочери родной уже зла не хватает!.. Боже, боже праведный, я дочери зла недодала!.. Ну что еще-то, что?!

- К нам гости иногда приходят! - насмешливо ответила Маша.

- Вот! - вдруг вскричала бабушка. - Вот!.. Кто?!

- Азарий Федорович!

- Вот! - бабушка схватила Машу за руку, и ее прожгло таким холодом, что Маша, вскрикнув, тотчас отдернула руку. - Извини, успокойся, я буду вести себя прилично! Кто же этот Азарий Федорович?.. - елейным голоском вдруг спросила бабушка. - И почему он зачастил в ваш дом? А?!

- Он работает тренером по плаванию в ДСО "Буревестник", а мама ходит к нему в группу здоровья. И я теперь...

- И ты, кровиночка моя! - слезы навернулись у бабушки на глаза. Помнишь сказку-то?.. "У него была гладкая, как бильярдный шар, голова, нос с горбинкой, глаза, горящие, точно уголь, рот сухой, тонкие губы, кожа с темно-коричневым отливом и глубокими морщинами. В первую секунду казалось, что страшнее и выдумать нельзя, но стоило чуть всмотреться в это лицо, как происходило нечто невероятное: оно вдруг становилось привлекательным, манило, притягивало к себе, а через пять минут уже восхищало своей тонкостью и изяществом!.." - Вот так! - поджав губы, заключила бабушка. Я помню эти строчки наизусть! - она победно усмехнулась. - Ну-с, теперь-то ты припоминаешь?!

Глава 3

Где мы знакомимся с Великим Магом и его юностью

Азарий Федорович Крюков, в прошлом Азриэль фон Креукс, злой Великий Маг и чародей, лежал в фойе спорткомплекса "Буревестник" на широких кожаных креслах и дремал. Изредка он вздрагивал от тяжелого урчания холодильного шкафа, стоящего наверху, в буфете, особенно когда тот включался среди полночной тишины. В огромном, во всю стену, холодильном шкафу стояли лишь две бутылки "Жигулевского" да засохший хвостик леща буфетчица Нюра оставляла их для слесаря Баратынского и баяниста Шляпникова, так сказать, на правах возлюбленной последнего, поскольку жизнь для него с утра начиналась очень нелегко.

Азарий Федорович, конечно же, мог отключить ненавистный ему шкаф, достаточно ему было только взмахнуть рукой, но он дал себе слово не вмешиваться ни в какие дела и теперь, скрепя сердце, это слово соблюдал.

"Колдунья! Мое ты сердце расколдуй! Колдунья! Заветных слов вещунья, колдунья!" - пропел в голове голос баяниста Шляпникова, и Крюков тяжело вздохнул. Вот и Шляпников его уже "заколебал", как любила выражаться Грымзина из девятнадцатой квартиры. Шляпников же орал свою любимую песню за три квартала от "Буревестника" у себя дома по случаю очередного рандеву с Баратынским и Шалимовым, ядовитым инспекторишкой Дома народного творчества, а значит, любившим выпить на халяву. Впрочем, компания эта была известная, и Крюков всех троих терпеть не мог, хоть его и приписали, словно в отместку, к этому хору. В хор он, конечно, не ходил, еще этого не хватало, но песни иногда прослушивал: надо же быть в курсе репертуара. И опять же, словно нарочно, Шляпников откапывал такую песенную дрянь, которую даже подчас радио не транслировало, настолько песни были безвкусные, а порой и просто похабные.

За огромным витражом спорткомплекса темнел пруд, квакали лягушки, и кваканье их сегодня тоже раздражало Азария Федоровича. Дремотная влага уходила из него, как тепло. Дуло в поясницу, и хуже всего было то, что Азарий Федорович при всех своих регалиях Великого Мага и чародея не мог найти эту дырку, в которую потягивало холодком с пруда. "Буревестник" отчасти походил на аквариум, накрепко задраенный после тридцать первых ремонтных работ, и великое искусство Азриэля оказывалось бессильно перед незримой щелью, в которую проникал знобкий вечерний ветерок. Чтобы заснуть, Крюков по совету Грымзиной стал считать, сколько же ему лет, но на 486 году сбился. День своего рождения он еще помнил - 7 февраля, а вот возраст забыл. Как говорил его друг Зигмунд Фрейд: забыл, потому что хотел забыть, хотя с этими переездами всю память сломаешь. Раньше приходилось уезжать по причинам собственной безопасности, потом уже по привычке. Только здесь, в Копьевске, он почему-то задержался. Устал, наверное, думал он поначалу, но потом понял: чутье не подвело. И несмотря на то, что активистка хора Грымзина уговаривала его жениться на ней, несмотря на мучительные ночи дежурств и изнурительную борьбу с холодильным шкафом, а помимо тренерской работы Крюков подрабатывал еще ночным сторожем - не ради денег, как объяснял любопытным, - а потому, что именно на месте "Буревестника" находилась самая удобная локационная точка для приема космических сигналов и прослушивания тайных электроволн из Вечерней страны. Вот почему, несмотря на перепад давления, дикий холод зимой и жару летом, Крюков держался за Копьевск, как за спасительную соломинку.

Общественница Грымзина из девятнадцатой квартиры - маленькая, занозистая старушонка, похожая на спицу, с ядовито-зелеными глазами то и дело шастала к Азарию Федоровичу в двадцать четвертую квартиру. То ей требовались слова песни, которую они разучивали в хоре, то она забыла купить спички и, взяв щепоть, приносила ему целый коробок, то вдруг выбросили варенец, давно забытый копьевцами продукт, и Грымзина покупала бутылку и для Крюкова - поводы находились ежедневно. Причем, войдя в его холостяцкую квартирку, которую он из-за нее вынужден был содержать в чистоте, она сразу же тыкалась носом в углы, в холодильник, высматривая любую мелочь. Это нахальство неистребимо жило в ней, и все замечания Крюкова о том, что нехорошо одинокой женщине так часто навещать одинокого мужчину, она пропускала мимо ушей. Казалось, наоборот, эти замечания только подбавляли жару и, как обнаружил позже Азарий Федорович, бессовестно покопавшись в чулане ее тайных мыслей, она воспринимала их, как тайные намеки на более частые посещения. Он не в силах был разгадать натуру Грымзиной. Она впилась в него, как клещ, и уже лелеяла в сладких мыслях голубую мечту - как они обменяют их две однокомнатные квартирки на одну трехкомнатную, и тогда свершится мечта Грымзиной: у нее будет отдельная спальня, отдельная гостиная и отдельная столовая. Эта мечта заставляла ее действовать решительно и даже подчас жертвовать покоем, засиживаться у Крюкова до одиннадцати, глядя вместе с ним телевизор. Грымзина боялась, что Крюкова перехватят. Та же дворничиха Галимзянова из соседнего дома, проводив в последний путь четырех мужей, не прочь была сочетаться пятым браком именно с Крюковым.

- Чистый старичок, чистый! И крепкий! - обычно говорила она старушкам во дворе, и те согласно кивали. Крюков был единственный в их ЖЭУ, кто всегда имел с собой два чистых носовых платка.

Ради встреч с Крюковым пятидесятитрехлетняя Венера Галимзянова тоже записалась в хор к Шляпникову, хотя слуха не имела напрочь, и Шляпников просил Венеру только раскрывать рот, но не петь. Крюков же в хор не ходил, хотя постоянно заставлял баяниста Шляпникова делать ему замечания:

- Опять вы, товарищ Крюков, не в те ворота спасовали?! - нетвердым голосом выговаривал Шляпников, глядя в упор на сухонького доминошника Козлова, который и раньше-то, когда работал в спецстроймонтажтехпромупре, обходился одним словом "но...", теперь же, выйдя на пенсию, и вовсе перестал разговаривать, а чтоб не атрофировались челюстные мышцы, он по совету врача и ходил в хор. Посему с Козловым никаких хлопот не возникало. Он не возмущался из-за того, что его называли Крюковым. Зато Грымзина с Галимзяновой каждый раз били тревогу, пытаясь доказать, что на спевках Крюкова не бывает, однако Шляпников постоянно отмечал его в своей тетради, отмахиваясь от наскоков старушенций. Грымзина даже ходила домой к Козлову, требуя от него решительных протестов, Козлов же тянул свое "но...", улыбался и кивал. Вся эта мелкая возня, слухи, пересуды в другое время и в другом месте вконец отравили бы существование Азария Федоровича, но в Копьевске, именно в Копьевске, они составляли, так сказать, сладчайшую музыку его бытия. Дело в том, и здесь мы подходим к самому главному предмету нашего повествования, дело в том, что Азарий Федорович Крюков, в прошлом Азриэль фон Креукс, Великий злой Маг и чародей, устал творить зло. Ну в юности и зрелые годы, куда уж тут деваться, он немало загубил светлых душ, иных подвел под нож, пулю, петлю, яд или монастырь, а иных и просто сжил со света, убрал своими руками, было, что уж тут говорить, вспоминать страшно. Но вот уже лет сорок он жил тихо, мирно, стараясь не только не делать гадости ближнему, но и по мере сил тайно помогать, да-да, помогать, как это и не фантастично звучит по отношению к Великому Магу злодейств. "Колдунья!.." - вскрикнул последний раз Шляпников, и пение его с собутыльниками было пресечено силами милиции, коих, несмотря на сопротивление последних, принудил ехать Азарий Федорович. Только тогда он блаженно вздохнул, в голове его на краткий миг наступила убаюкивающая душу тишина.

Однако тишина длилась ровно столько, сколько длится один квак лягушки.

- Напиши мне письмо-о, хоть две строчки всего-о, чтобы я иногда-а прочитать мог его-о-о!.. - заголосил отвратно фальшивый голос, так что Азария Федоровича даже всего передернуло и началась легкая икота. Не удержавшись, он щелкнул пальцем, и пьяный со всего маху бухнулся в грязный пруд, заорал: "Спасите! Тону!", и Крюков, испугавшись, за волосы вытащил обратно оболтуса и поставил на ноги, так как воды в пруду было по колено. Все это Азарий Федорович проделал, даже не переворачиваясь на другой бок. Он только шумно вздохнул, мысленно сказав, чтобы пьяница убирался ко всем собакам, - чертей поминать ему не давал его сан Великого Мага, - и пьяница, тупо замотав головой, твердой походкой заспешил прямо в ПМГушке, стоящей неподалеку от кинотеатра, на шоссе.

- О, Великое Провидение, ты видишь, что я не хотел ему зла! огорчившись, воскликнул Азарий Федорович. - Он первый нарушил тишину, потревожив не только меня, и я не виноват в его будущих несчастиях!..

Трудно, очень трудно было творить добро, гораздо труднее, чем зло, и, несмотря на сорокалетний добрый стаж, Крюков немногим мог похвастаться. Однажды он спас из горящего дома шестнадцатилетнего подростка. Крюков был горд этим поступком всего две недели, потому что в начале третьей подросток грабанул ларек да еще отправил на тот свет героя гражданской войны, выскочив на него из-за угла и потребовав кошелек. Так и теперь, спасши пьяного, он отдал его в руки милиции, где уж непременно ему дадут пятнадцать суток, вследствие которых вся жизнь бедняги полетит к собакам (т. е. к чертям собачьим).

Азарий Федорович вздохнул, перевернулся на другой бок. Голосисто в ночи квакали лягушки. Задремав, Великий Маг поймал тайную волну Вечерней страны, вновь увидел красавицу баронессу Эльжбету, и, погрузившись в эти сказочные видения, Крюков наконец-то заснул и даже холодильный шкаф был не в силах их разрушить.

О, кто не любит вспоминать юность?! Только в юности хочется так непосильно долго жить, и всякое упоминание о смерти, всякий вид ее пугает до коликов в животе, и ночью, когда подступает сон, так схожий со смертью, ждешь не дождешься утра. Может быть, поэтому с особенным жаром участвуешь в приятельских пирушках и бросаешься в объятия первой встречной рыжей хохотушки, полной и крепкой, от которой пахнет горячим хлебом и которая стискивает тебя с такой силой, что на следующий день остаются синяки. Но угар наслаждений проходит, и полнотелая дочь булочника уже цепко держится за тебя, торопя к венцу, дабы творить бесстыдство на самых законных основаниях - утром, днем и ночью, потому что другого счастья нет, как любил повторять друг Зигмунд. Но ты бежишь куда глаза глядят. Тебе радостна свобода, ты распеваешь гимны, вышагивая по дороге из города, смело стучишься в первый попавшийся дом, когда наступает ночь и ливень обрушивается на твою голову...

Азарий Федорович тяжело вздохнул во сне. Кабы знать, где упасть, соломки бы подстелил...

Его встретил худой высокий старик с желтым лицом и наглыми, тоже желтыми глазами, которые беззастенчиво обшарили бедный дорожный костюм и узелок студиозуса, точно прикидывая чем можно поживиться. Креукса поразило обилие колб и реторт в доме. Пахло жженой пробкой, и ноздри щипало от этого запаха. Огромные меха поддерживали огонь в камине, а из сада, проникнув через окно, на Азриэля глазели диковинные растения. Это было неправдоподобно, но Креукс сам видел, как ярко-красный пион вполз в комнату и повернулся чашечкой цветка к нему, ощупывая его невидимыми лучами на расстоянии. Лишь щупальца его усиков чуть подрагивали, и Азриэль ощутил на лице странное прикосновение. Рядом с Ганбалем, так звали хозяина, сидела на стуле маленькая желтая змейка. Она именно сидела, грациозно склонив в его сторону головку и слегка постукивая хвостиком.

Ганбаль, насмотревшись вдоволь на Азриэля, сморщил и без того морщинистое желтое лицо и, скосив взгляд в сторону змейки, спросил:

- Ну что?.. Влюбиться можно?!

Змейка фыркнула и тотчас слетела со стула, быстро поднялась по лестнице в верхнюю комнату, громко захлопнув за собой дверь.

Ганбаль захохотал, но голос его неожиданно сорвался, он захрипел, глаза выкатились из орбит, и Азриэль увидел, как глазное яблоко прорезают десятки красных прожилок. Скрипнула дверь наверху, мелькнуло чье-то женское лицо, а может быть, Азриэлю и почудилось в тот миг, что мелькнуло именно женское лицо, но через несколько секунд желтая змейка уже снова сидела на стуле, а Ганбаль блаженно улыбался. Морщины на лице разгладились, и сквозь желтизну даже проступил румянец.

...Ночью горел огонь в камине, шумно вздыхали меха и, проснувшись, Азриэль почувствовал, как на него кто-то смотрит с лестницы. Взгляд Азриэля упирался в стену, по которой вверх-вниз ползали огромные тени мехов, и от страха он не мог повернуть головы и посмотреть, кто же стоит на лестнице. Он лишь чувствовал, что там, на лестнице, стоит ч е л о в е к, но не Ганбаль, а кто-то другой... Пот выступил на лбу Азриэля. Меха неожиданно дернулись и встали, точно чья-то сильная рука задержала их вздох. Огонь стал гаснуть, а через несколько секунд зловещая тьма навалилась на него и Азриэль стал задыхаться. Он рванулся, вскочил, сделал несколько шагов по направлению к двери, но шепот заставил его остановиться.

- Не уходи!.. - точно вздох пронесся по дому.

Азриэль замер на пороге.

- Не уходи!..

И через мгновение, когда прошла первая душная волна страха, он вдруг ощутил, как легкая холодная игла вошла под лопатку. Азриэль оглянулся, чтобы схватить негодяя, но сзади никого не оказалось, лишь тьма холодом дохнула в лицо, и он вдруг потерял сознание.

Очнулся Азризль на следующее утро в своей постели, голова трещала, как после крепкой пирушки, и ему даже показалось, что он в своей мансарде у булошника Крюгера, но, повернув голову, Азриэль увидел высокого и худого незнакомца с желтым лицом. Незнакомец сидел за столом и нанизывал на тонкую стальную спицу кусочки мяса. Пыхтели огромные меха, дымились колбы, реторты, в которых что-то булькало, кипело, пахло жженой пробкой, и Азриэлю вдруг показалось, что он уже это где-то видел... Мясо шипело на ручном вертеле, капельки жира разлетались в стороны, желтый жир капал на головешки, вспыхивая тут же яркими желтыми язычками пламени, и огромный в яблоках пес жадно следил за каждым движением хозяина. Казалось, что Азриэль уже давно знал этого человека и в то же время ничего путного сказать о нем не мог. Лил дождь. К узким окнам жались пионы, и такой мученический был у них взгляд, что Азризль встал и открыл окно. Пионы тотчас нырнули в теплую комнату, и один из них лизнул ему ладонь, оставив влажный след.

- Садись, жарь мясо! - недовольно пробурчал незнакомец. - И закрой окно! Холодно!..

Азриэль прикрыл створки, оставив узкую полоску, через которую в комнату проникали головки трех пионов. Не успел Азриэль отойти к столу, чтобы тоже насадить на вертел кусочки мяса, как хозяин поднялся и резким движением захлопнул створки окна. Головки пионов, не успев выскользнуть на улицу, отлетели к камину, струйки крови пролились на пол, точно это были не цветы, а живые человеческие существа. Пес тотчас съел все три головки, слизав и струйки крови, сел рядом с хозяином, сладко облизываясь. Азриэль не мог вымолвить ни слова, так поразила его эта бессмысленная жестокость.

- Зачем вы так?.. - прошептал Азриэль.

Незнакомец не обернулся. Пахло винным уксусом, на столе стоял глиняный кувшин, и Азриэлю вдруг захотелось пить, да так, что он не выдержал и, взяв кувшин, почти залпом осушил его, ощущая на языке неприятный, горьковатый привкус мышьяка.

Наверху скрипнула дверь, и через несколько секунд желтая змейка уже сидела на своем стуле, поглядывая на Азриэля блестящими бусинками глаз. Змейка прыгнула на стол, подползла к нему, намереваясь что-то сказать.

- Кыш!.. - брезгливо проговорил Азриэль, взмахивая рукой и стараясь согнать змейку со стола. Но голова у него закружилась, он громко икнул и вместо змейки вдруг увидел маленькую девушку с желтыми льняными волосами. Девушка засмеялась, звонко и весело, и Азриэль виновато улыбнулся.

- Прошу... прощения!.. - заплетающимся языком сказал он.

Ему вдруг тоже стало весело, и он, не выдержав, рассмеялся. Озноб уже прохватывал его тело, и легкий холодок осел под сердцем. Свет стал меркнуть в глазах, и последнее, что Азриэль запомнил, - был восход солнца за окном, вдали у горизонта. Пробив дождевую пелену неба, показалось солнце, воспламенив тусклые окна...

Азарий Федорович вдруг наяву услышал этот смех и, приподняв голову, огляделся. Из фойе сквозь стеклянные стены была видна вся окрестность, и, не обнаружив никого рядом со спорткомплексом, Крюков решил, что просто ослышался, но в ту же секунду кто-то снова рассмеялся, так же звонко и весело, что Крюков снова вскочил и с шумом втянул носом воздух (обоняние у него было преотличнейшее!), но пахло сухой землей из кадок с пальмами, хлоркой из туалетов, спертой духотой зрительного зала - кондиционеры в целях экономии электроэнергии отключали уже на первом сеансе - в воздухе еще плавал дешевый запах духов "Наташа", прессованной пудры "Елена" и никотиновых смол. Смех же запаха не имел. Но Крюкова поразило то, что это был тот же самый смех, который он слышал у Ганбаля, перепутать он не мог.

Он подошел к витражам, прижался лбом к холодному стеклу. Больше всего ему захотелось уснуть и проспать сутки напролет, но сон вот уже в течение последних четырехсот лет не посещал его. Злым Великим Магам и волшебникам он не полагался.

Все спали окрест, лишь по нагретым за день и медленно остывающим асфальтовым дорожкам, поквакивая от восторга, скакали лягушки.

Глава 4

Где мы снова возвратимся в Вечернюю страну

С седыми реденькими волосиками, всегда тщательно вымытыми, зачесанными на пробор, с аккуратными ровно подстриженными височками, живыми приветливыми глазками и легким румянцем на коричневых почти пергаментных щечках, крепким, тренированным и неопределенного возраста мужичком - таким представал Азарий Федорович Крюков перед своими соседями, и, конечно же, Грымзина сразу желтела от зависти, досадуя на то, что не она распоряжается его спортивно-одинокой жизнью. Таким "приветливо-долгоиграющим"* знала его и Маша, поскольку Крюков жил в одном с нею доме и постоянно угощал ее конфетами, яблоками, а то и абрикосами. Изредка Крюков заходил к ним в гости, принося с собой коробку конфет или баночку икры, а то и бутылку шампанского. Объяснял он эти подарки тем, что его балуют племянники, но сам он ни конфет, ни икры не ест и уж тем более не пьет шампанского. Родители поначалу долго отказываются, но потом все-таки берут подарки и весь вечер только и хвалят Азария Федоровича, таков принятый ритуал, и он неизменен вот уже год. Помимо подарков, что приносил Крюков, он знал множество прелюбопытнейших исторических хроник о Марион Делорм и Дюма, Людовике XIV, XV, Диане Пуатье, Варфоломеевской ночи и других невероятнейших вещах, о чем родители подчас даже и не подозревали и слушали, раскрыв рот, охая да ахая. Петухов-отец попробовал однажды уличить Азария Федоровича во лжи, избегал все библиотеки, потратил целую неделю и, ко всеобщему удивлению, понял, что все рассказанное Крюковым было правдой. "Обалдевано-ивано!" - воскликнул Петухов-отец.

_______________

* Термин Петухова-отца.

- Просто ему делать нечего, и он все дни напролет читает исторические романы! - моя посуду, объясняла этот феномен Петухова-мама.

- В романах таких подробностей нет! - парировал Петухов-отец. - Нет, он историк, и блестящий историк, только почему-то скрывает это... Может, быть репрессирован?..

- Вполне!.. - тут же соглашалась мама. - В лагерях так умели ломать людей, что потом и вспоминать о прошлом не захочется!

- Н-да!.. - мычал Петухов. - Марион Делорм, на груди у герцога де Лонгвилля... Ай да тренер по плаванию!..

- Что?! - кричала из кухни Петухова-мама.

Но Петухов-отец уже сидел в кабинете, в темноте и работал над диссертацией.

Маша сорвала травинку и очень удивилась тому, что травинка была настоящая.

- Ну теперь-то ты понимаешь что к чему?! - торжествующе проговорила бабушка, но Маша только пожала плечами.

- О, горе мне! - заголосила бабушка. - Она ничего не понимает! Это же... - бабушка сделала зверское выражение лица. - Ну это же...

- Азриэль?! - спросила Маша.

- Да-да, да! Фу, устала, как трудно, как трудно, ужасно!

Бабушка еще при жизни была отравлена театром. Работая сначала актрисой, потом администратором и завтруппой, она считала себя натурой артистической, легковозбудимой, но поскольку на сцене возбуждаться уже не приходилось, бабушка с удовольствием возбуждалась в домашней обстановке, тираня своего зятя социолога Петухова.

- Азарий Федорович не похож на Азриэля, - тихо сказала Маша, уже не удивляясь ни этой встрече, ни тому, что бабушка совсем живая. Может быть, это неудивление получалось оттого, что Петухов-отец всегда говорил: "Наша бабушка бессмертна! Ее темперамент не только хворь, но и косую перешибет!" И хотя мама ругала отца за столь циничные насмешки, Маша ему сочувствовала, ибо бабушка настигала отца даже в ванной и ругалась с ним через закрытую дверь, потому что в Петухове-отце постоянно жил, как болезнетворный вирус, свой взгляд на любые вещи.

- Азарий Федорович, если на кого и похож, то на деда-мороза, только без бороды! - повторила Маша.

- Выпороть бы тебя как Сидорову козу! - завелась бабушка.

- Ксения Егоровна!.. - не выдержал Ларик, сидевший неподалеку у пруда.

- Да-да, я не буду! Я точно знаю, что ничего не знаю! - скороговоркой пробормотала бабушка, раздосадованная тем, что произошло. - Ну вот, теперь мне влетит из-за тебя!

Бабушка вздохнула, поникла, будто из нее выкачали воздух.

- Но он, правда, такой милый... - промямлила Маша.

- Вот и целуйся с ним! - огрызнулась бабушка. - Зря я тебя вызвала, вымолила эту поездку! Как же внучка, она теперь...

Ларик кашлянул.

- Да-да, она теперь умна не по летам, а внучка приехала и начала: он такой хороший, он такой пригожий, как дед-морозик, а сам тыщ пять ухлопал, глазом не моргнул!.. Изверг-мучитель!

- Нам пора, Ксения Егоровна! - прервал их Ларик.

- Да я сказки рассказываю! - возмутилась бабушка. - Что уж это такое? Нельзя сказку про Кощея Бессмертного рассказать?!

- Есть непредсказуемые ассоциации, которые могут повлиять на ход земной жизни, а мы не имеем права... - терпеливо начал объяснять Ларик, но бабушка его тут же прервала.

- Хватит! Еще минута и все!.. Непредсказуемые ассоциации! Колобок-заключенный, дедушка - Сталин, а бабушка - Берия, не надоело чушью заниматься?! - крикнула она неизвестно кому.

- Я не понимаю, о чем вы? - удивился Ларик.

- И очень хорошо! - снова оборвала Ларика бабушка.

- Нам пора, Маша! - твердо сказал Ларик.

- Подожди! - грубо осадила его бабушка. - Дай проститься с моей внученькой, моей голубушкой! Иди сюда, моя девочка, я так по тебе соскучилась!..

У бабушки навернулись на глаза слезы. Маша подошла к ней, они обнялись.

- От тебя все зависит, от одной тебя! - горячо зашептала бабушка. Твоя звезда самая яркая на северном небосклоне, и право решать такие вещи дано только тебе! Только тебе, тумбочка моя!..

Маша рассердилась на "тумбочку", забыв спросить, какие вещи ей дано решать, а бабушка снова зашептала.

- Я в твой кармашек положила несколько листочков вербены, завари с чаем и выпей, а заварку потом вылей в мой любимый кактус, не выбросили его еще?

- Нет, - прошептала Маша.

- Ну вот и хорошо!.. Не говори ему никогда "да", поняла? Почитай сказки, там все правда, скажешь "да", и все пропало! Ты теперь все решаешь, в твоих руках и моя судьба, королева моя!..

Маша вдруг почувствовала, как теплое облако вдруг коснулось ее, и в ту же секунду холодок коснулся щеки. На поляне никого, кроме Ларика, не было.

- А где бабушка?! - тревожно спросила Маша.

- Ей пора... - уклончиво ответил Ларик.

Он улыбнулся, помолчал, потом добавил, чуть смущаясь:

- Думаю, не надо всерьез принимать бабушкины страхи!.. Она любит фантазировать... - Ларик не договорил, насмешливо взглянув на Машу, да так, что Маше даже стало обидно за бабушку, будто она дурочка и всерьез ее принимать не стоит. И если бабушкины слова Маша действительно приняла, как фантазии, то слова Ларика заставили ее насторожиться: он-то почему об этом Азарии печется?!

Когда они вернулись назад, Лавров сидел, уткнувшись в книгу. Маша подумала: оставь его здесь навсегда и найди еще пару книг, Лавров будет счастлив до одурения.

- Чего вы так быстро налетались?! - недовольно спросил он.

Маша рассердилась, выхватила у него книгу, отбросив ее в сторону.

- Может быть, хватит?! - сурово сказала она.

Лавров вздохнул, жадно глядя на отобранную у него книгу.

- Брать ничего нельзя! - предупредил его вопрос Ларик.

Лавров кивнул. Ларик отошел к лошадям, которые уже нетерпеливо били копытом.

- Слушай! - не удержавшись и схватив Машу за рукав, прошептал Лавров. - Тут даже эйнштейновские формулы есть, но они написаны мелким шрифтом, как история науки, мол, были такие кустари-мыслители, играли на скрипке! Но там, знаешь, есть такие вещи, которые у нас еще не открыты, о которых и поговаривать-то вслух пока боятся! Офонареть можно!.. Спроси, нельзя задержаться минут на двадцать еще? Я бы их наизусть выучил! Я сейчас их помню, но еще нетвердо...

- Поехали! - крикнул Ларик. - Ветер поднимается, у вас скоро рассвет! Если опоздаем, то вы останетесь здесь навсегда!..

Море теперь покачивалось словно в преддверии бури, а из заката надвигалась на берег темно-фиолетовая туча, в которой, словно змейки дурачились, играли молнии. Равнина исчезла, вокруг вздымались леса и горы, шум деревьев накатывал со всех сторон.

Замок чернел на вершине громадного утеса, в узких окнах вспыхнул огонь, замелькали тени, и Маше вдруг захотелось туда. Она чуть не выпрыгнула из кареты, но лошади рванули: Лавров с Машей закувыркались на подушках кареты, превращаясь в облака разноцветных пылинок и забывая все, что с ними случилось.

Глава 5

О нелегкой жизни Великого злого Мага в условиях "развитого

социализма", оно же время застоя

Ночь истаивала, как леденец. Уже вовсю горланили птицы, небо посветлело, и розовые волны катили с востока.

Азарий Федорович достал заветную бутылку "Буратино", открыл ее и с жадностью выпил целый стакан, наслаждаясь терпким запахом эссенции. Через полчаса начнется изжога, а эссенция ее смягчала, облагораживала, и Крюков иного средства ее усмирения не знал.

Осень жизни удивительна тем, что даже в самом малом получаешь много радостного и уже совсем не хочется завоевывать мир, покорять страны и народы. Достаточно одного стакана отвратительного лимонада, к которому к тому же привык желудок, чтобы в миг сухого жаждущего рта почувствовать себя счастливым. Крюков посмотрел на бутылку, в которой еще оставалось так много страшной эссенции, и, помедлив, налил еще полстакана, но пил, уже не торопясь, по глотку, хотя предчувствие изжоги немного портило удовольствие.

Мимоходом, мысленно, он возвращался к странному смеху, прилетевшему под утро, смысл и назначение которого ему впервые были неведомы, а значит, внушали тревогу и страх. Азарий Федорович не терпел тайн и загадок, ничего хорошего, они, как правило, не сулили. Поэтому он старался их всегда разрушать и за четыреста с лишним лет довольно-таки преуспел в сем нелегком деле. Так он нашел семью Петуховых, а познакомившись с ними поближе, не поверил своим глазам: лик Маши Петуховой в точности напоминал известные портреты принцессы Северного королевства Ее Высочества Марии-Победительницы.

Бутылка была пуста. Азарий Федорович потер затылок, который мерз уже триста лет, и натянул любимую шерстяную чеплашечку, придававшую его облику вполне артистический вид, что позволило Крюкову еще сорок лет назад числиться профессором искусствоведения по французским средневековым шпалерам и гобеленам, благо их сохранилось не так много и большую часть из них он видел наяву, а несколько шпалер даже имел в собственной коллекции. Но нельзя дважды входить в одну и ту же реку. Скучно, во-первых, а потом он стал столь редким специалистом, что за консультацией к нему ездили из многих стран мира. Его сделали почетным доктором многих университетов, и засиживаться долго в живых было нельзя. Другое дело тренер по плаванию. Впрочем, и тут председатель федерации нет-нет да и спросит: не трудно ли ему, не пора ли на заслуженный отдых, а директорша-язва спорткомплекса предложила даже устроить его в дом престарелых...

Азарий Федорович вытащил из кармана содовые таблетки, проглотил сразу две штуки, чтобы хоть как-то заслониться от изжоги. Он взглянул на свою светло-шоколадную ладонь, изрезанную затейливой сетью морщин, и задумался. Век от века цвет кожи все больше темнел, и его уже принимали за южанина. Однажды пьянчужка даже проворчал: "Что за черт, негры откуда-то появились?!" Крюков рассердился и заставил пьяницу шагнуть в открытый люк телефонного колодца, где несчастный сломал руку, ногу, девять ребер и голову, но, к счастью, поправился, напрочь забыв о встрече с "негром". Конечно, пьяница не виноват, а Крюков погорячился, это ясно.

Закончив карьеру профессора искусствоведения, Крюков работал экскурсоводом в областном художественном музее. Городок был небольшой, музей хороший. Здесь Крюков вознамерился пополнить знания своих новых сограждан. С художниками он, кроме Веласкеса, Гогена и Леонардо, больше ни с кем не встречался, зато хорошо знал Шекспира, Дюма и Гете и про них он мог рассказывать часами. Особенно заслушивались молодые девушки, некоторые даже записывали, и это льстило Крюкову. Месяца три все шло хорошо, и вдруг разразился скандал. На его экскурсию забрел местный профессор Найденов и, послушав, возмущенный заявился к директору музея: какое, мол, имеет право экскурсовод Крюков морочить мозги честной аудитории, рассказывая о том, как он пьянствовал с Гогеном, Дюма и Шекспиром, да еще чернить светлое имя Леонардо, который якобы для изучения анатомии использовал живых людей, приговоренных к смерти. Директор Махруев попросил профессора все это записать на листочке бумаги, что профессор и сделал, подписавшись: доктор филологических наук Федор Федорович Найденов. Директор музея ознакомил Крюкова с заявлением профессора.

- Я этой бумаге ход не буду давать, - с намеком сказал Махруев, пряча заявление в стол, - но вам надо уладить этот инцидент с Найденовым. Надо быть скромнее, а то я с Дюма, я с Гогеном! Я вот с завотделом обкома на рыбалку езжу. А на рыбалке, сами понимаете, за ухой... Вот! Да и потом в обществе у нас употребляется другое местоимение: мы!.. Надо быть скромнее!..

- А бумага эта каким числом датирована? - спросил Крюков.

- Числом?.. - Махруев достал бумагу, но на ней ничего не было, чистый лист. Махруев переворошил весь стол, но криминальной бумаги не нашел.

- Ладно, я разберусь с этим инцидентом! - заверил он Крюкова.

На следующий день Махруев пригласил к себе Найденова и снова попросил написать пропавшее заявление. Однако не прошло и полчаса после ухода профессора, как все написанное Найденовым исчезло. У Махруева стало дергаться правое веко, причем оно дергалось так, что получалось будто Махруев подмигивает. Это еще больше осложняло его положение, особенно в разговоре с начальством.

Почти в тот же день, когда Махруев попросил Найденова написать заявление вторично, к профессору прибежали перепуганные студентки. Они не смогли найти его статью, которую Найденов приказал им законспектировать. В сборнике на той странице, на которой должна была начаться статья Найденова, сияла белейшая пустота.

- Издательский брак! - изрек самоуверенно Найденов, - найдите другой экземпляр!..

Студентка Минерва Галимзянова, старшая дочь Венеры от последнего брака в порыве любви к профессору перерыла все библиотеки: во всех экземплярах на указанных Найденовым страницах царила девственная белизна. Профессор попробовал было раскрыть свою собственную книгу, из которой у него постоянно торчали закладки, но и она была пуста. Тексты Найденова исчезли из всех его книг и статей. Причем цитаты из других авторов оставались нетронутыми, и вследствие этого книги Федора Федоровича представляли собой плачевное зрелище. Говорят, нашлись злые языки, которые подсчитали количество цитат у профессора, тем более что сделать это теперь было нетрудно. Найденов написал даже заявление в Комитет государственной безопасности, приписав случившееся проискам буржуазных философов, а также доценту Казьмину, который осмеливался публично критиковать работы профессора. Не получив ответа из КГБ, профессор подал на Казьмина в суд, но к производству дело не взяли, ибо профессор не представил никаких конкретных доказательств. В это время Найденов готовил документы на членкора, и каково же было его удивление, когда перепуганная кадровичка принесла назад его профессорский диплом. В графе "специальность" чьей-то корявой рукой было нацарапано: "профессор кислых щей". После тщательных сличений и графологических экспертиз - Казьмин и здесь оказался ни при чем - установили, что эту глупую фразу написал сам Найденов. Все это казалось невероятным.

Крюков, решивший поначалу столь безобидно наказать своего доносчика, теперь затосковал. Его беззлобная на первый взгляд затея разрасталась уже в великое зло, ибо на карту была поставлена судьба человека, так как Найденова хватил удар и "скорая" увезла его в больницу. Пришлось вернуть тексты "бессмертных сочинений" Найденова обратно и сделать так, чтоб все об этом как можно скорее позабыли.

В те дни Крюков не находил себе места. Он, добровольно отказавшийся от злых деяний, тоже готов был поверить в то, что чья-то сильная рука, прознав об этом, нарочно подставляет его в такую ситуацию. Да и было кому. Еще лет триста назад, выйдя на широкую профессиональную дорогу, Азриэль основал профессиональный СТД (Союз тихих деятелей), "тихушники", как их звали в Поднебесной. Они творили зло втихую, без воплей и шума, как это делали тут же объединившиеся в свою организацию "шумовики" из Союза шумных деятелей. А теперь, пронюхав настроения Крюкова, члены правления СТД решили сделать все, чтобы не произошло утечки информации. Из СТД просто так не уходят и уж тем более, в Вечернюю страну, куда собрался рвануть Крюков.

Нервотрепка с Найденовым столь чувствительно отозвалась в Крюкове, что он не только ушел из музея, но и вообще переселился в Копьевск, став тренером по плаванию.

Часы пробили четыре утра. Крюков вздрогнул. Больше всего на свете он боялся петухов и часов с боем. "Кошмар наяву", - как сказал бы Петухов-отец. Надо же, и фамилия у него неприятная, бр-р-р!.. Может быть, любимый СТД почувствовал опасность и начал тихую войну против своего учителя и Мага. Сопляки!.. В Правление набилась молодежь, и они считают, что с ним можно как со слепым котенком, в ведре утопить?..

Буквально через день после встревоживших его мыслей Крюков привычным логическим методом установил, что "шумовик" скорее всего обитает в его же доме. Скорее всего "шумовик", уточнил Азарий Федорович, потому что "гул", услышанный им, шел на низких частотах, у "тихушников" частота звука высокая, благородная. Да и вряд ли "тихушники" послали своего присмотреть за ним. Во-первых, Креукс тотчас бы "своего" раскусил по тем неуловимым признакам, которыми обладают все "эстэдэшники", а кроме того, мог бы разразиться скандал, ибо никаких фактов у СТД пока нет, а наблюдение и прослушивание жизни Великого Мага запрещено Высшим Законом. Засушили бы их, как бабочек, и отправили в Гербарий. Креукс любил бывать там. "Надо же, - думал он, разглядывая какого-нибудь деятеля прошлых времен, - в этой сморщенной фигурке бушевал некогда дьявольский огонь?! Его боялись, при его имени трепетали целые народы?! Слова его с благоговением произносили миллионы простых смертных?! И вот теперь этот тиран наколот, как бабочка или червяк, и красуется униженно в своем бархатном гнездышке?! Нет, мы на эту булавочку не попадемся!.." Итак, кто же, кто же?! Петухов-отец?! Диссертацию он не пишет, а сидит в темноте, изрекая допотопные афоризмы... Не пишет, а прослушивает, прослушивает! - воскликнул Крюков. - Но тогда выходит, что и Маша заодно с ними, с этой выжившей из ума актрисой?! Боже, как трудно при этой демократии, когда все равны, никакой иерархии, каждый делает что ему вздумается, а Старик одни детективы читает. И словечко подкинул "плюрализм", плюй кто хочет, куда хочет, на кого хочет. Плюйские идейки!..

Крюков хоть и нервничал, но успел подсадить Лаврова в карету. Но связь вдруг оборвалась, а мальчишка все время читал книгу. Конечно же, любовь движет миром на земле, "шумовики" этого не понимают, а Азарий Федорович понимает... Нет срока давности на преступления! Я им покажу, нет срока давности!.. Есть, двадцать лет для смертных и сто для них, Деятелей. А сто лет прошло, и за ним ни одного трупа. Ни од-но-го!.. Пусть слышит, как я смеюсь, пусть знает!.. Ох, Эльжбета, Эльжбета, устал я, если б кто-то знал, как я устал!.. Как я тоскую по тебе, Эльжбета!.. Ты ведь слышишь меня!.. Я знаю, что слышишь!.. Слышишь и молчишь... И это страшнее всего!..

Глава 6

В ней мы наконец-то встретимся с Петуховым-отцом и узнаем о

голосах и смятении его души

Маша вздрогнула, услышав последние фразы Крюкова. Она бы не проснулась, если б старческий голос завывал о любви к Елизавете, Нине, Кате, но, услышав имя Эльжбета, Маша встрепенулась и, соскочив с кровати, подошла к окну.

По пустынному утреннему двору, зевая, ходила дворничиха Венера Галимзянова, а за ней, также лениво зевая, семенил английский той-терьерчик Марсик, весь черный, с огненно-красными подпалинами и стоячими в виде латинской буквы "У" ушами. Марсик был злобный и кусачий, но поскольку движущихся предметов для кусания не наблюдалось, то он, зевая вслед за хозяйкой, обнюхивал памятные места, повсюду ставя свои метки.

Маша все помнила. Даже вкус спелой земляники на поляне, он сохранился на губах, на языке, помнила и остальное, все подробности разговора, и раздражение бабушки...

Она вспомнила про вербену, пошла на кухню заваривать из нее чай. В половине седьмого, повинуясь многолетней привычке, поднялся Петухов-отец. Проходя мимо кухни, он застал странную картину: дочь заваривала чай, а ходики с кукушкой показывали 6.30! Эта соня, которую и в девять пушками не разбудишь, в такую рань хлопотала по хозяйству. От неожиданности Петухов-отец, лишившись дара речи, скрылся в туалете и долго там размышлял о невероятных переменах, не зная чему приписать столь резкий скачок в биоритмах дочери.

Маша тем временем приняла горячий душ, томимая странными волнительными предчувствиями, точно решалась ее судьба, а вытираясь полотенцем, вдруг заметила, что тело ее заметно вытянулось и она из "тумбочки" чуть вылезла, внезапно постройнев. Поначалу Маша даже зеркалу не поверила и лишь после того, как на кухне Петухов-отец буркнул, что она похудела, сердце ее радостно затрепыхалось: неужели, неужели?! Петухов же пил настой вербены с куском торта "Праздничный", и Маша только сейчас поняла, что натворила.

- Зачем ты пил, не надо было это пить!.. - в отчаянии крикнула Маша, но Петухов лишь пожал плечами.

- Зачем же в заварном чайнике заваривать? - недовольно пробурчал он, сохраняя спокойствие духа. - А что за траву добавила? Не отрава, надеюсь?!

- Бабушка говорит вербена, - тяжело вздохнула Маша.

Петухов-отец только через полчаса обратил внимание, что дочь его употребила настоящее время по отношению к умершей бабушке. Он недовольно хмыкнул, долго соображая, что это могло бы значить, но так ничего и не придумав, снова переключился на поиск нового государственного устройства в своей вымышленной Вечерней стране (Вечерней, потому что эта идея ему пришла вечером, когда он сидел в темноте и писал диссертацию). Пять видов государственного устройства, изобретенные еще Платоном, Петухова-отца не устраивали. Аристократический, при котором у власти стоят лучшие люди, аристократы, его не устраивал, потому что, во-первых, их не так много, а потом оценка "лучшие" - "худшие" довольно относительна. Второй вид тимократия, когда у власти стоят люди богатые и честолюбивые, тоже никуда не годится, третья демократия - это разброд, шатания, на каждого не угодишь, если приноравливаться ко всем и давать свободу, олигархия почти тоже, что и аристократия, а тирания само собой плохо, уже натерпелись и навидались!.. Додекархия, как в Египте, когда одновременно правили двенадцать царей, ничего хорошего не принесла. Достоевский, к примеру, считал, что нет ничего лучше конституционной монархии, то есть власти царя, но ограниченной Конституцией, но это его личное дело, а Петухову-отцу надо найти такой вид государственного устройства, который был бы наилучший. До сих пор никто всерьез государственным устройством не занимался, иначе не впали бы они в крутую азиатчину с деспотом-монархом, который истребил столь великое число людей, какое не снилось и Калигуле. Поэтому лучше заранее придумать такое, отчего человеку станет легче. И жизнь сразу приобрела для Петухова ясность и смысл.

Но едва он задумался о республиканской форме правления, как в голову нагло влез сначала один взволнованный женский голос и, глотая слезы, заговорил почти без пауз, потом второй. Так бывает при междугороднем разговоре, когда присоединяется еще одна пара голосов, как правило женских, со своими проблемами колготок - и тотчас начинают кричать, чтобы от них немедленно отсоединились. Примерно то же получилось и у Петухова с той лишь разницей, что его голос был им не слышен и на них не действовал.

- ...Нет-нет, он переживает, я же чувствую!.. Он давно раскаялся, и я уверена, что многое ему приписано! Конечно, он не безгрешен, он виноват, но кто-то воспользовался его именем и совершил ужасные преступления, на которые он просто не способен, я же его знаю, и хорошо знаю! - первый взволнованный голос всхлипнул. - Твои Любимые воздушные пирожные из нектара и земляники!..

- Если б он мог доказать, что его преступления вовсе не его, проговорил другой глуховатый голос. - Хотя бы часть!..

- Как сейчас докажешь?! Прошло лет триста, а потом все так ловко было подстроено, что если б следствие началось тогда же, прямо по свежим следам, когда были живы еще свидетели, то и тогда вряд ли удалось что-то доказать, а теперь...

Глубокий вздох, звяканье ложечек о тарелки и блюдца.

- Это сок заячьей капусты?.. - глуховатый голос.

- Вкусно, правда?!

- Да... Мы с Машей так толком и не поговорили!.. Я даже о дочери ничего не спросила!.. А если ничего не получится, вы пойдете за ним в ад огненных демонов? Неужели вы готовы на такое, пани Эльжбета?!

- Да, готова, - тихо проговорила пани Эльжбета.

- Да неужто вы до такой степени все еще любите его?!

- Да... - ответила она.

Петухов, конечно же, узнал голос тещи, понял, что речь идет о дочери и жене, и только сейчас стал понимать, п о ч е м у Маша сказала о бабушке в настоящем времени.

"Выходит, что она не умерла?! - пронеслось в голове у Петухова. - А кого же похоронили?.."

Петухов мог поверить в летающие тарелки, в филиппинских хилеров, тибетских врачевателей, полтергейст и прочие чудеса, а в загробную жизнь не мог. Поэтому он стал размышлять над голосами, над природой их появления и после углубленной двухчасовой мозговой атаки пришел к выводу, что все это проявление феноменальной фонетической памяти, которая вдруг у него обнаружилась. Он когда-то слышал разговоры тещи с ее подружками (пани Эльжбета наверняка сценический персонаж, теща была актрисой), и теперь они вдруг "ожили" в памяти. Безусловно, это некое отклонение, но тем не менее оно вполне объяснимо.

Он пробыл полдня на работе и жутко устал от болтовни своей тещи. Он и раньше с трудом ее переносил. Теща часами висела на телефоне, жила на нем, обсуждая такие подробности, от которых у Петухова волосы становились дыбом. Хорошо поставленный голос Ксении Егоровны доставал его даже в туалете, вот почему, едва он услышал несколько глуховатых реплик неизвестной, как тотчас вздрогнул и безошибочно определил, кому они принадлежат. Через два часа он уже лез на стенку, и сослуживцы посоветовали ему сходить к врачу и вырвать больной зуб.

Просидев два часа в очереди к терапевту и узнав, что опасным преступником, в кого была влюблена баронесса Эльжбета, является тренер по плаванию Азарий Федорович Крюков, который жаждет почему-то завладеть благосклонностью Маши, Петухов вошел в кабинет Сырцова Ольгерда Семеновича. Ольгерд Семенович пил чай с бутербродами за соседним столом, листая новый номер журнала "Огонек". Сырцову уже давно стукнуло семьдесят, но он вследствие своей субтильности и тщедушности выглядел на пятьдесят три, а поскольку врачей в Копьевске не хватало, он по-прежнему практиковал. В войну он служил фельдшером в учебно-истребительном батальоне под Ташкентом, который готовил летчиков. И так как часть считалась военной, он получил зеленые корочки участника ВОВ (Великой Отечественной войны) и каждое Девятое мая требовал себе подарок от коллектива на тридцать рублей.

Посидев минут пять, Петухов кашлянул. Сырцов оторвался от статьи о взяточниках Узбекистана и кивнул Ниночке.

- На что жалуетесь? - спросила Ниночка.

- У меня в голове... шумит... - промямлил Петухов.

- Температура есть?.. - спросила чисто риторически Ниночка, беря и встряхивая градусник. - Поставьте и посидите там!.. - она указала на стул за стеклянным медицинским шкафом.

- Но у меня нет температуры, - проговорил Петухов.

- Нет так нет, - равнодушно сказала Ниночка, - я должна убедиться! Посидите там!.. - она снова указала на стул за шкафом.

Петухов сел за шкаф. Ниночка вытащила новый номер "Бурды", который ей достали в обмен на пять упаковок "Тазепама".

- ...Я всегда считала, что моей дочери не повезло, - говорила Ксения Егоровна. - Зять мой казался мне человеком скучным и неинтересным, не было в нем огня, романтики, страсти, если хотите, того, к чему привыкла я, живя с мужем... А теперь я думаю, что это зятю не повезло... Он-то как раз занимается интересной работой, а дочь превратилась с годами в обыкновенную мещанку: вещи, продукты - вот что ее по-настоящему волнует. Даже не верится, что это моя дочь!.. Не пойти ли нам на пруд?.. Прогуляемся...

Вздох, скрип кресла, шлепанье босых ног по полу.

- Пойдемте!.. - отозвалась Эльжбета.

- Вы что, заснули?! - Ниночка в упор смотрела на него. - Я вас раза четыре окликнула!..

- Извините, я не слышал... - пробормотал Петухов.

- Вам плохо?! - сменив гнев на милость спросила Ниночка, и Сырцов оторвался от "Огонька".

- Нет-нет, я просто задумался, - сказал Петухов.

- Температура у нас нормальная, - посмотрев на градусник, сказала Ниночка. - Может быть, переутомились?..

- Наверное, - пробормотал Петухов.

Чем больше он вслушивался в разговоры тещи и Эльжбеты, тем яснее понимал, что это никакое не отклонение в мозгу.

- Разденьтесь, вас послушают, - сказала Ниночка.

Петухов разделся, и Сырцов, оторвавшись от "Огонька", взялся за фонендоскоп. Он прослушивал Петухова минут пять. Морщился, заставлял не дышать. Даже Ниночка удивилась столь долгому прослушиванию.

- Н-да... - изрек Сырцов, вытер пот и сел на стул.

Посидев, Ольгерд Семенович вдруг сказал:

- Ложитесь!..

Петухов покорно лег. Сырцов снова стал его прослушивать. Причем мембрану фонендоскопа он пододвинул к шее и долго держал ее там.

- О чем они говорят?.. - догадавшись, спросил Петухов, потому что разговор тещи с Эльжбетой теперь весь утекал в звукоуловитель фонендоскопа и голоса слышались отдаленно, неразборчиво.

- О родах, - ответил Сырцов. - Что?! - тут же переспросил он и покраснел. - Что вы себе позволяете?! - взвизгнул Ольгерд Семенович. - Я ветеран войны и труда!..

- Я же не говорю, что вы подслушиваете, - заметил Петухов. - Я сам дал вам послушать, потому что... - Петухов осекся, взглянул на Ниночку, которая не понимала, о чем идет речь. - У меня целый день сегодня так, я работать не могу!..

- Может быть, вы приемник проглотили?! - заинтересовался Сырцов. Японцы, знаете ли, сейчас делают такие маленькие...

- Это моя теща, - мрачно сказал Петухов.

- Теща? А где она?.. - не понял Сырцов.

- Умерла... Два года назад... - вздохнул Петухов.

Сырцов несколько секунд удивленно смотрел на Петухова.

- Н-да... - пожевал воздух губами Сырцов. - Ниночка, выпишите ему бюллетень, - попросил Ольгерд Семенович. - Мы попробуем заглушить враждебные голоса антибиотиками!..

- А какой диагноз?! - ничего не понимая, спросила Ниночка.

- ОРЗ, - твердо сказал Сырцов.

Глава 7

В ней много веселого, забавного и, впрочем, серьезного

Надо сказать, что все те же разговоры слышала и Маша, которая после ухода отца тоже выпила целую чашку этого густого чая. Оставшуюся заварку она по совету бабушки вылила в ее любимый старый кактус, пожелтевший уже с боков, вымыла заварной чайник с мылом, сполоснула и заварила грузинский, номер 36. И буквально через пятнадцать минут включились голоса, но, в отличие от Петухова, Маша легким усилием воли могла убавлять звук и даже выключать его полностью и также прибавлять, словно радиоприемник находился у нее внутри. Это ее порадовало, и она, послушав разговор об Азриэле-Крюкове, вспомнила о сказках, нашла в шкафу старую книгу народных немецких сказок, села читать. В книжке было две сказки: "Волшебные зеркала" и "Замок с превращениями". Первая сказка была покороче, и она стала читать ее. В ней рассказывалось о мрачном грюнвальдском замке, где каждый, кто попадал в него, находил огромное количество зеркал. Но стоило лишь взглянуть на себя в зеркало, как человек мгновенно превращался в каменное изваяние, и таких странных скульптур в замке было великое множество. Оживлять их умел лишь владелец этого замка, злой Маг и чародей Азриэль фон Креукс, и ему доставляло удовольствие оживить кого-нибудь из гостей, чтобы поужинать с ним вместе, послушать рассказы пришельца и развеяться от одиночества. Иногда он оживлял красивых девушек, заставляя их проводить с ним жаркие ночи, а если кто-то из них не соглашался, он отправлял строптивых в подземелье, к своим крысам, где проводил чудовищные опыты. Эта сказка-повесть оказалась такой страшной, что Маша, не дочитав ее, отложила в сторону. Впрочем, пора было собираться в школу.

Занятия заканчивались, пошла последняя неделя, потом отработка, и два месяца можно было "побалдеть", как любил выражаться обалдуй Мыльников. Он ходил постоянно с разорванным карманом, и поскольку сидел позади Маши, то вечно к ней приставал. Самое излюбленное его приставание заключалось в том, чтобы шандарахнуть Машу электрическим током. Мыльников был просто напичкан электричеством, искры из него так и летели, и физичка Блудова всегда подзаряжала от него свой аккумулятор для слухового аппарата. У нее имелся специальный электроуловитель для этих целей, который она сама сконструировала, но запатентовать его отказывалась, потому что надо было заполнить кучу бумаг и принести сто справок, одну даже от психиатра. Поэтому Блудова собирала электричество ради спортивного интереса. Вызывала Мыльникова, спрашивала домашнее задание, которое он, естественно, не знал, ставила ему двойку и включала электроуловитель, за несколько секунд набирая нужные ей три вольта.

- Уйду на пенсию и продам патент американцам! - постоянно грозила она неизвестно кому и тяжело вздыхала.

Мыльников один раз разозлился и написал жалобу директору, потребовав 21 руб. 48 копеек (расценки на подзарядку он узнал в местной мастерской). И когда директор явился в класс, чтобы разобраться, физичка оказалась на высоте, заявив, что действительно заняла на прошлой неделе у Мыльникова 21 руб. 48 копеек на подзарядку и ждала зарплаты, чтобы отдать. Этот разговор между директором Ботинкиным и Блудовой происходил на глазах всего класса, и надо было видеть круглую директорскую физиономию. Ботинкин пришел в класс, чтобы похохотать (больше всего на свете, кажется, он любил хохотать, его так и звали в школе "хохотунчик"), но, когда факт жалобы подтвердился, рожа хохотунчика напоминала по вкусу скисшие сливки. Однако, когда он услышал, что Блудова заняла деньги на подзарядку слухового аппарата (не чего-нибудь, а слухового аппарата!), Ботинкин вдруг закхекал, а еще через секунду уже заливчато, как школьный звонок, заливался от хохота. И с ним, естественно, хохотал весь класс.

В тот день, когда Маша после путешествия в Вечернюю страну пришла в школу, произошло два, нет, три события. Не желая больше платить свои кровные деньги хулигану Мыльникову, Блудова вызвала к доске Алика Лаврова и, не дав ему договорить, влупила тройку, что, конечно же, равнялось по наглости убийству Мартина Лютера Кинга, ибо уж кто-кто, а Лавров знал физику за первый курс университета. Алик побагровел, взмахнул рукой, прибор у физички зашипел, из него пошел дым, а Блудова не могла оторвать глаз от стрелки. Ее зашкалило.

- У меня же там предельное напряжение триста пятьдесят вольт! прошептала она. - Где я найду такие резисторы?! У меня же свалка переехала! - воскликнула она.

Пока физичка разорялась по поводу сгоревшего прибора и нехватки резисторов, Мыльников, накопив немного своего электричества, ущипнул пребольно Машу. Она взмахнула рукой, и бедный Мыльников отлетел, как жучок, к стенке и, грохнувшись о нее, потерял сознание.

- Что это?! - всполошилась Блудова.

- Я только рукой взмахнула, а он это... - испуганно пролепетала Маша.

- Она электричеством... - пробормотала, видев, как все случилось, Флора Галимзянова.

Для верности она тоже взмахнула рукой в сторону тихони-астматика Зверева, который на всех уроках читал детективы, но Зверев даже не шелохнулся.

- Да пошла ты!.. - усмехнувшись, грубо пробурчал он и удивленно посмотрел на Машу.

Мыльникова откачали. Но он хлопал глазенками и заикался, испуганно таращась на Машу.

- Мыльников, чего помнишь? - спросила тотчас Блудова.

- Ни-ч-ч-чего! - ответил он, как белорусский партизан на допросе.

Блудова тут же подскочила к доске и быстро стала что-то подсчитывать. Исписав полдоски, она повернулась к классу и объявила:

- Сила удара равнялась примерно четыремстам килограммам.

- Что, у нее больше, что ли? - недовольно спросил Лавров.

- Нет, у вас примерно одинаково, - ответила физичка.

Она снова стала подсчитывать. Подсчитав, она обвела всех торжествующим взглядом.

- Ваша месячная энергия способна обогревать в течение целого дня один большой микрорайон!.. Это я считала по минимуму, а на самом деле... Блудова не договорила, задумалась.

- Представьте: доноры электричества! - воскликнула она. - Тогда не нужны будут эти страшные гидростанции и варварские атомные!.. Люди будут жить своей собственной энергией, и часть ее даже отдавать на общественные нужды!.. Не нужны будут провода, электрики, штепсельные розетки, гигантская экономия сделает землю богатой, а жизнь счастливой!.. - сияя, трещала она.

- И вам пенсию прибавят, - не без язвительности сказал Чугунов.

Надо было видеть лицо Блудовой. Она терпеть не могла Чугунова и он ее тоже, поэтому выше трояка он никогда не имел, да и, впрочем, в большем не нуждался, ибо папаша уже зарезервировал ему место в нархозе.

Наконец, третье событие заключалось в том, что после физики Флора подошла к Маше и сказала: "Слушай, зайдем после уроков ко мне?.. Такие записи клевые братан достал, полный Обвал Петрович!.. Слушай, а ты классно похудела! Сколько ты уже в бассейн ходишь?.. Месяц?!

Через час они уже сидели у Флоры на тахте и болтали, забыв про записи.

- Кофе у тебя есть?

- А как же!

- Ты какой: растворимый или тебе сделать по-турецки?

- Лучше по-турецки, - попросила Маша.

Они болтали о таких интимных вещах, что, услышь их разговор родители или, не дай бог, учителя, они бы пришли в неописуемый ужас: "Девочки, с е м и к л а с с н и ц ы, а говорят о таких непозволительных вещах!" Но они без пяти минут восьмиклассницы, а значит, вполне взрослые. И кто вообще устанавливает эти границы: вот ребенок, а вот взрослый? Есть взрослые, которые еще хуже детей, а есть дети умнее взрослых. "Ляли-баляли, мули-булюли", как любит говорить Яша Голяков, старый мудрый поэт, когда видит Флору Галимзянову. Пергаментное лицо его, обожженное иерусалимским солнцем, источает всю сладость жизни, круглится и тает, как янтарная смола, но кофейные глаза его голубеют, едва завидев Машу. Ляли-баляли, мули-булюли!.. Нет большего счастья в жизни, чем смотреть на зеленые буйные побеги, ибо когда слишком молод и всего в избытке, то тяготишься этим избытком, не понимая, что скоро-скоро он испарится, как кусок сухого льда в майский полдень.

Маша, заболтавшись, позабыла обо всем на свете, даже о своем необыкновенном тайном путешествии и, когда Флора позвала ее выглянуть в окно и показала на одинокого Алика Лаврова, болтающего ногами на высокой скамейке у доминошного столика, она вдруг рассмеялась, да так заразительно, что через секунду они с Флоркой уже катались, хохоча, по полу, разбудили Минерву, которая с перепугу опрокинула ночной столик с телевизором, телефоном, котом и будильником. Ухнул взрыв, зазвенели телефон и будильник, а Грымзина, уже двадцать лет ждавшая пожара, высунулась из окна и завопила: "Горим!" Слесарь Баратынский, не успев протрезветь, схватил ведро, наполнил его водой и побежал наверх к Грымзиной, выбил у нее дверь и окатил ее с порога холодной водой.

Венера Галимзянова, ворвавшись в квартиру, закричала: "Выбрасывайте вещи!", и все, в том числе и Алик Лавров, давно жаждавший подвига во имя Флоры, побежали к ней, помогая выбрасывать в окно все, что попадало под руку. Но когда он начал метать хрусталь, Венеру хватил удар. Приехали три пожарные машины и две "скорых" - для Венеры и Грымзиной. Сбежался народ, а Шляпников, растянув меха аккордеона, запел: "Прощайте, товарищи, все по местам! Последний парад наступает..." Баяниста, в свою очередь, поколотили пожарники, подумав, что шутка с пожаром придумана им.

Так началась эта последняя школьная неделя, смешно и грустно: кто-то хохотал, а кто-то плакал, и один Азарий Федорович Крюков даже не выглянул во двор, предчувствуя во всей этой суматохе что-то недоброе.

Глава 8

В ней мы вернемся в далекое средневековье и узнаем, как

началась судьба Великого Мага и чародея Азриэля Креукса

Азриэль Креукс открыл глаза, очнувшись благодаря далекому колокольному звону, выглянул в окно, ожидая увидеть вдалеке город, но вокруг была странная пустыня и ни одного селения на много верст окрест. Все также старательно пыхтели меха, нервно горел огонь, и Креукс увидел напротив за столом юную даму в белом длинном платье, именно даму с высокой развитой грудью и тугими широкими бедрами. Поразило Азриэля ее белое, как молоко, лицо и холодные темно-синие глаза, таких густых васильковых глаз он никогда не видел на свете. Рядом с незнакомкой стоял ее паж, мальчик лет двенадцати, худой, с острым носом и горящими любопытными глазками.

- Вот, баронесса, мой ученик, Азриэль Креукс, весьма толковый малый, но так замусорен всякими романтическими бреднями, что непросто привести его мозг в должный порядок, зато когда он встречает столь пышную Даму, способен блеснуть многими дрянными привычками, от коих не зря кружится кое у кого головка!..

Ганбаль хрипло рассмеялся и там, наверху, за дверью что-то шлепнулось на пол. "Змейка", - догадался Азриэль.

А Эльжбета, уже не отрываясь смотрела на него, ручка ее медленно проплыла в воздухе, губы Креукса коснулись шелковистой кожи, в холодных глазах вспыхнул огонек, и румянец слегка ожег белые щеки.

- Только не теряйте голову, юноша! - предупредил Ганбаль. - Наша дорогая Эльжбета замужем за бароном, он, правда, занят войной и шлет лишь победные реляции, однако не теряет надежду возвратиться домой и обнять свою женушку, которая от ожидания его так замерзла, что растопить ее будет делом нелегким...

- Ганбаль, вы так перчите свой язык, что я просто умираю от жажды! холодно заметила баронесса.

- Разве это перец?! - расхохотался Ганбаль. - Да это весь запас приличных слов, которые я знаю!.. Впрочем, упрек по части пустого кувшина, а то и двух, справедлив! Пошли, сынок, сходим за вином! - бросил Ганбаль пажу, и они ушли.

Эльжбета и Азриэль остались вдвоем. Креукс сразу же ощутил, как срослось за его спиной пространство, точно сшитое из парусины, после ухода Ганбаля. Он не мог шевельнуться, язык присох к гортани. Баронесса подошла к огню, потом к тяжелым мехам, далее пройдя мимо колб и делая вид, что рассматривает их, хотя они совсем не интересовали ее. Просто она подавала Азриэлю знак к атаке, а он не мог шевельнуться, ибо был ошеломлен ее красотой, ее тугим певучим телом, стянутым всякими лентами, лифами и корсетами, он и вообразить не мог, что бывают на свете такие красавицы, власть которых столь огромна, что может вызывать столбняк. Прав Ганбаль, его следует хорошенько почистить, дабы баронессы не вымораживали его внутренности...

Эльжбета обернулась, и нежная улыбка осветила ее лицо.

- А что это такое?.. - она показала пальчиком на тритона, заспиртованного в колбе, потом на другую колбу, в которой кипела вода, превращаясь в пар, а он уже окислял разные металлы, потом на третью, где росли кристаллы.

- Это ерунда, - приблизившись, заговорил Азриэль, - тут мы получаем тяжелые растворы, которые сами по себе ничего не значат, а вот внизу, в подвале, там тоже есть мастерская, чуть побольше, там уже дело посерьезнее... Мы скоро получим свой эликсир продления человеческой жизни. Плати сто золотых флоринов и живи на десять лет дольше!..

- Десять лет, так мало! - вздохнула Эльжбета.

- Важен сам результат, - еле дыша и чувствуя, как все тело его сотрясается в ознобе от близости Эльжбеты, говорил Креукс. - На основе этого можно разработать самые различные препараты, скажем, на двадцать, тридцать лет, а потом и на сто... Сто лет - это уже вторая жизнь... Вы бы хотели иметь вторую жизнь?

- Вторую жизнь?.. - усмехнулась Эльжбета и взглянула на Азриэля, от чего он чуть не задохнулся. - Не знаю... А зачем мне вторая жизнь?..

- Разве вы счастливы с бароном?.. - прошептал он хриплым голосом.

- При чем здесь барон? Я не собираюсь жить с ним всю жизнь! Его в любую минуту могут убить на войне, а потом он стар, изранен, и я отношусь к нему как к отцу!..

Лицо ее было так близко, что Азриэль не удержался и, приблизившись, коснулся губами ее щеки. Эльжбета не сдвинулась с места. Тогда Азриэль коснулся ее губ. Но баронесса не шелохнулась, с удивлением глядя на него своими большими холодными глазами.

Послышалось шипение, они обернулись, и баронесса вскрикнула от испуга, прижалась к Азриэлю своим жарким телом: на столе сидела, шипя, желтая змейка. Язычок ее то и дело гневно выскакивал, она раздувалась, точно готовясь к прыжку, и Эльжбета цепко держалась за Азриэля.

- Я терпеть не могу змей!.. - прошептала она.

- Иди на место! - сурово сказал Азриэль. - Ну?! - взгляд Креукса нашел кожаную плетку. - Я что тебе сказал?!

Еще через секунду змейка соскользнула со стола и мигом уползла в свою верхнюю комнату.

- Она... понимает?! - удивленно пролепетала Эльжбета, все еще не выпуская Азриэля из объятий.

- Эльжбета!.. - прошептал он и поцеловал ее в губы.

Баронесса сразу же покорилась этому поцелую, обмякла, став вдруг грузной и тяжелой, так что Креукс с трудом удержал ее на весу.

- О!.. - сдавленным голосом простонала она, полностью отдаваясь чувственной волне, накрывшей ее. Глаза ее медленно закрылись, мягкий сочный рот, наоборот, полуоткрылся и жар телесный зажег ее щеки, Азриэль, не ожидавший столь скорой победы, был несколько разочарован, став вдруг полновластным обладателем красавицы баронессы. Он оглянулся, не зная что делать с таким тяжелым, внезапно свалившимся на него счастьем, но в этот миг послышался скрипучий голос Ганбаля:

- Это лучшее вино во всей Германии!.. - гудел он, поднимаясь из подвала. - Даже твой фон-барон, объездив полмира, такого вина не пробовал, ибо его вообще в мире не существует!.. Это из сладкого альпийского нектара, та самая амброзия, которую пили еще Боги на Олимпе!.. Понял?!

- Я вообще не пью вина, - вздохнув, ответил паж.

Войдя в комнату, Ганбаль хитро взглянул на Азриэля и баронессу.

- Я вижу, вы здесь времени не теряли! Это мне нравится!.. - он засмеялся.

- Ганбаль, у вас не ум, а выгребная яма!.. - вспыхнув, проговорила баронесса. - Азриэль мне рассказывал про ваш эликсир, я, правда, не верю, но он утверждает...

- И правильно, что не верите! - оборвал ее Ганбаль. - Когда ему инквизиторы вырвут язык и поджарят его зад на костре, я искренне порадуюсь, что одним глупцом стало меньше на этом свете! - зло закончил Ганбаль, ставя на стол кружки. - Вот вино мы варим отменное! Попробуй, баронесса!..

Вечером, когда баронесса с пажом ушли, Ганбаль, ни слова не говоря, влупил Азриэлю по роже, да так, что Креукс отлетел к окну и, ударившись головой о подоконник, набил себе шишку, но она тут же, к его удивлению, рассосалась. Ганбаль заорал, что болтунов он самолично сжигает на костре, но, осмотрев то место, где только что у Азриэля торчала шишка, радостно улыбнулся.

- Все получилось! Действует!.. Эликсир действует!.. - заорал он. Перед этим три ученика окочурились! А ты оказался счастливчиком!.. Дорогой мой, молоденький!.. Я на десять лет застопорил процессы твоего старения в организме! На десять лет!.. А это значит, что можно остановить их на двадцать, на пятнадцать, на сто!.. Ты слышишь?! - он расцеловал Креукса, дыхнув на него крепким винным перегаром. - Ты единственный, уникальный, бесценный!.. Бессмертничек, сукин сын!.. - он схватил двумя пальцами нежный сосок Азриэля и ущипнул его так, что Креукс чуть не потерял сознание. Сосок тотчас потемнел, но через несколько секунд лиловый синяк вмиг рассосался.

- И кости должны срастаться! - как безумный выпалил Ганбаль, хватаясь за кочергу.

- Нет!.. - оглашенно заорал Азриэль, бросаясь прочь от Ганбаля.

- А-ха-ха! - ревя от восторга, гонялся за Креуксом Ганбаль с кочергой в руках, переворачивая столы, разбивая колбы и реторты. Наконец Ганбалю удалось достать Азриэля, и кочерга с радостью прошлась по его ребрам. Послышался хруст, Креукс заорал от боли и, потеряв сознание, свалился на пол. Но через минуту сознание уже вернулось к нему и он, словно ничего не случилось, поднялся на ноги. Боль уходила из тела, отдалялась от него и через минуту исчезла совсем.

- Ну что?! - прорычал Ганбаль.

Он, как сумасшедший, смотрел на него.

- Ничего не чувствую!.. - прошептал Азриэль.

- Вот так!.. - Ганбаль захватал ртом воздух. - Дай вина!.. Черт!..

Кувшин с вином валялся на полу разбитый, и вино лужей растеклось под столом. Ганбаль встал на четвереньки и, как собака, стал пить вино, слизывая его языком. Джульба, овчарка, подошла к Ганбалю, не понимая, для чего он это делает. Наконец, решив, что хозяин подает ей пример, Джульба тоже стала лакать вино. Нализавшись, Ганбаль поднялся.

- Черт! Дай воды! Не могу!.. Глотку как обсыпало, все горит!.. Я, видимо, того, переутомился!.. Ну?!

Азриэль зачерпнул ковш воды, подал Ганбалю. Тот залпом осушил его.

- А если на сто лет, то что нужно сделать?.. - спросил Азриэль.

- А это пустяки! - тупо глядя в пустоту, промычал Ганбаль. - Повысить концентрацию порошка в десять раз! Я тебе один к одному развел, а тут надо один к десяти. Намотал на ус? Только, конечно, бесконечное число раз не получится. Каждые сто лет будут у тебя отнимать по десятке, поэтому сколько тебе сейчас? Семнадцать?.. Ну, лет пятьсот вполне можно. А я вот... - он вдруг задумался, вытер пот со лба. - Мне и десяти не выдержать! Сердчишко вон как хлещет! Я все хотел помолодеть. Не вышло! Износился Иоахим Ганбаль... Жаль, никто не увидит мою победу. Да и некому из тех, кому бы я хотел утереть нос!.. - он снова схватился за ковш. - Иди принеси вина!.. Ну?!

Азриэль даже не услышал его голоса, пребывая в новых, неожиданных для себя мечтах. И не мудрено было оглохнуть. Ибо что такое пятьсот лет для обыкновенного человека?.. А какие денежные выгоды! Все великие люди земли падут к ногам безвестного Азриэля Креукса. Он будет повелевать государствами и странами, двигать армиями, назначать войны и опустошения, он...

- Ты слышишь, что тебе говорят, сукин сын?! - Ганбаль притянул его к себе, дыхнув на него кислым перегаром. - Ты пойдешь за вином или нет?!

- Уже иду!.. - послушно проговорил Азриэль.

Он взял целый кувшин и пошел в погреб за вином. Наполнил его доверху из старой бочки, где крепость вина была выше, и несколько секунд стоял на холодке в погребе, размышляя над своим новым бытием. Ганбаль теперь сделает все, чтобы его убрать. На кой черт ему нужен приблудившийся подмастерье, который к тому же не по годам умен, молод и быстро схватил премудрости великой науки. Его не отпихнешь, как шелудивую собачонку от крыльца. Да еще помолодел на десять лет и зарится на саму баронессу... Троих ученичков Ганбаль отправил на тот свет, рука не дрогнула. Почему не отправить и четвертого?

И другая отчаянная мысль уже давно вертелась в его голове, но он не подпускал ее близко, чувствуя, как озноб пробирает его тело от одного ее приближения. Но не подпуская, он и не прогонял ее прочь, позволяя ей с важным видом прогуливаться перед толпой других разных мыслишек, больших и маленьких. Она, эта отчаянная мысль, резко выделялась среди всех своими преимуществами. Так красавицы ночи ведут себя среди толпы второсортных девиц, завоевывая восхищенные взоры мужчин, так королевы идут меж фрейлинами, так... Но это была еще и страшная мысль. Она сразу ставила Азриэля в совершенно новое, неприемлемое пока для него положение, ибо он не хотел становиться убийцей, не хотел переходить заповедную грань добра и зла, понимая, какую тяжесть он примет тотчас же в душу свою.

Конечно, он мог убежать, исчезнуть, так же, как и пришел, и постараться забыть все, что случилось с ним в этом доме, но разве такое можно забыть?.. Разве можно бросить такую мечту, которая свалилась вдруг на твою голову?! Да он проклянет себя потом, он всю жизнь будет казнить себя за то, что не испытал судьбу, подарившую ему сей звездный час!..

- Азриэль!.. Черт тебя дери!.. Ты что, сдох там?! - зарычал Ганбаль, спускаясь за ним следом, и Креукс помчался ему навстречу. Они столкнулись на лестнице, и Ганбаль, выхватив кувшин, расплескав его, сухими губами присосался к спасительному краю и выпил по меньшей мере половину, а то и три четверти. Оторвавшись, он долго шумно дышал, выпучив глаза, вытер рот, взглянув на удивленно-испуганное лицо Азриэля.

- Иди, наполни снова до краев! - прохрипел Ганбаль. - Сегодня мой день, день моей победы, и я хочу упиться в стельку!..

Он сунул Азриэлю кувшин и медленно пополз назад, с трудом одолевая каждую ступеньку.

"Он ведь так может и окочуриться, - вдруг подумалось Креуксу. - Разве способен человек выдержать такую нагрузку?.. Такое ощущение, что он вот-вот загнется!.. Просто надо помочь...

Послышался грохот наверху. Ганбаль упал. Азриэль хотел броситься наверх, но сдержал себя. Набрал новый кувшин вина и не спеша стал подниматься наверх, "Наверняка он грохнулся и лежит без чувств после стольких кувшинов вина. Конечно, к утру он очухается, будет стонать, хвататься за голову, попросит наложить ему компресс... Но утро может и не наступить!.. Утро может и не наступить... Но как?.. Не убивать же его, как свинью!.. И ядов Азриэль никаких не знает, особенно таких, медленно действующих и трудно отличимых потом, при вскрытии..."

Каково же было изумление Азриэля, когда он поднялся и вошел в комнату: Ганбаль сидел за столом, ел мясо, хитровато с прищуром улыбаясь, и был совершенно трезв, словно только что встал с постели и теперь завтракает.

Глава 9

Продолжение событий, начавшихся в предыдущей главе

Рядом с Ганбалем на лавке сидела Джульба, внимательно следя за каждым кусочком мяса, который хозяин прямо с ножа отправлял себе в рот.

- Вино очень кстати, мой юный студиозус! - весело говорил Ганбаль. Ибо есть мясо без терпкого красного вина, это все равно что вместо подушки ткнуться головой в муравейник!.. А?! Ха-ха!.. - зарычал он, довольный своим сравнением.

Азриэль поставил кувшин на стол, сел напротив. Он никак не мог взять себя в руки, и вид у него был кислый.

- Что?! - прохрипел Ганбаль. - А ты уж подумал было, что Ганбаль концы отдал, и тебе на блюдце он оставил свою безумную голову!.. Ха-ха!.. Мы еще поживем в свое удовольствие!.. А вот что с тобой делать, это действительно вопрос! Впрочем, надеюсь, искать тебя не будут, а могилка для тебя уже имеется!.. Я хочу слегка распотрошить тебя, посмотреть, что же происходит там у тебя внутри, как действует мой эликсир, чтобы уже знать все до конца!.. О, господи, прости мою душу грешную за эту тварь земную, кою я умерщвляю ради того, чтобы найти дорогу к тебе!..

Он ел мясо, запивая его вином и не сводя с Азриэля холодных глаз.

Озноб пробежал по спине Креукса. "Боже, какой он дурак! - пронеслось у него в голове. - Он еще сомневался, а тут ему и часа прожить не дадут, прирежут, как барана, как подопытную мышь, чтобы полюбоваться проделанной работой!.." Страх сковал его тело, и он сидел, оцепенев, перед Ганбалем.

- Поэтому я и не предлагаю тебе мяса, - жуя, ухмылялся Ганбаль, зачем без толку переводить хорошие продукты!.. Верно, Джульба?! - он потискал собаку. - Ты не должен быть на меня в обиде!.. Ты прожил краткую, но интересную жизнь. Жаль, что не справил до конца свою службу с баронессой, она, по-моему, просто изнывает от своего соломенного вдовства, но, может быть, на том свете ты сей грех восполнишь!.. А? Ха-ха! Фуй!..

Ганбаль сделал несколько больших глотков из кувшина и стал ковыряться в своих желтых, полусгнивших зубах, выковыривая из них куски мяса. При этом он смачно рыгал, потом вытер руки о рубаху. Нож он из рук не выпускал.

- Честно говоря, мне даже жалко тебя убивать, слишком хорошую весть ты мне принес сегодня! - вздохнул он. - И будь я уверен в тебе, как в себе, я бы тебя не сразу убил, но велико искушение твое, и ты не справишься с ним!.. А посему прощай!.. Да сохранит господь твою душу для лучшей жизни! Аминь!..

Он молитвенно сложил руки, зажав между ними нож, пробормотал несколько священных фраз и сразу же полоснул его ножом по горлу, но не рассчитал: лезвие ножа лишь прочертило кровавую полосу, которая тотчас зажила, не оставив и следа.

Креукс вскочил, отбежал в угол, схватив кочергу.

- Ба, я же забыл совсем о твоем омоложении! - хмуро промычал он. Да, придется повозиться с тобой!..

Мушкет с фитильным замком, набитый порохом на случай грабителей, висел на стене, рядом с обеденным столом, и Ганбаль потянулся за ним, но Азриэль в прыжке - он вдруг обнаружил в себе невиданную прыгучесть свалил Ганбаля с ног и кочергой ударил его по голове.

Ганбаль упал и потерял сознание. Несколько секунд Азриэль в страхе смотрел на него, потом стал искать веревку. Нашел ее, опустился на колени, чтобы связать Ганбаля, как вдруг старик открыл желтые глаза и захохотал, обнажив гнилой рот. Азриэль оцепенел от страха.

Ганбаль бросился на него, свалил с ног, потянулся за ножом, который валялся рядом, удерживая одной рукой Азриэля, но Креукс вцепился зубами в его руку. Ганбаль отдернул ее, и Азриэль снова вскочил, схватил кочергу и несколько раз наотмашь ударил Ганбаля по голове, разбив череп в нескольких местах. Старик упал. Азриэль перевернул Ганбаля, связал руки, а потом и тело веревкой, спеленав старика точно куклу. Кровь сочилась из разбитой головы. Джульба в страхе смотрела на драку, но броситься на Азриэля она не посмела. Лишь когда Креукс связал Ганбаля, она подползла к хозяину и стала зализывать его раны.

Азриэль, шатаясь, подошел к столу, отхлебнул вина. Резко оглянулся, ему показалось, что Ганбаль ожил, но старик лежал на полу недвижим. Взгляд его упал на мушкет, он взял его, схватил головешку, чтобы запалить фитиль, но, помедлив, выбросил ее обратно в камин. Повесил ружье обратно. Подошел и снова ударил Ганбаля кочергой по голове. Джульба зарычала.

Он вдруг почувствовал жуткий голод. Вплоть до обморока.

Азриэль насадил мясо на шампур, сунул его в огонь. Схватил кусок хлеба и стал жадно есть, не дожидаясь, пока поджарится мясо. Ел хлеб, запивая его терпким пахучим вином, каждый глоток которого, казалось, входил в кровь, разгоняя ее по всему телу.

Вылезла и змейка. Азриэль и ей поджарил несколько кусочков. Глазки ее возбужденно блестели, и она, скользнув на лестницу, показала хвостиком, чтобы Азриэль шел за ней. Он помедлил, но любопытство пересилило, и Креукс стал не спеша подниматься по скрипучим ступеням наверх. На пороге ее комнаты он оглянулся: Ганбаль не подавал признаков жизни.

Переступив порог, Азриэль сразу же попал в полутьму. Горела свеча, и терпкие душистые запахи вмиг окутали Азриэля, голова его закружилась. Змейка пропала, а когда глаза Креукса привыкли к темноте и прошло первое головокружение, он вдруг увидел невысокого роста девушку-подростка с миндалевидными черными глазами, алым крупным ртом и розовой кожей. Она вышла из-за большого шкафа обнаженной, лишь густые и длинные, почти до колен, волосы закрывали ее тело, которое светилось розовым светом в темноте. Азриэль сразу же узнал змейку. Он хотел спросить, как случилось это превращение, но она тотчас положила свою маленькую ладонь на его рот.

"Здесь нельзя разговаривать вслух, вещи запоминают голоса и потом Ганбаль узнает обо всем", - мысленно сказала Змейка, и Азриэль, услышав ее тихий голос, опустил веки в знак согласия вести такой молчаливый разговор.

Змейка отвела свою руку от его рта, усадила на широкую кровать, села рядом.

"Если бы ты не связал Ганбаля, мы бы никогда с тобой не увиделись и ты бы не узнал мою тайну, - мысленно проговорила она. - Что у вас случилось?.."

"Он опробовал на мне эликсир!" - сообщил Азриэль.

"Я знаю, - ответила Змейка. - Я сама помогала ему..."

"Помогала?!" - удивился Азриэль.

"Да, как и делала это раньше. Ночью я всегда превращаюсь в человека, а днем в змейку, только дух мой всегда бодрствует. Ганбаль похитил меня, как и тебя, заставил работать на него. Родителей у меня не было, я жила с тетушкой и целыми днями торговала на базаре диким луком, чесноком, кислицей и другими травами, которые собирала в лесу. Тетушка ткала коврики, которые я изредка тоже продавала... Он попросил однажды собрать для него много разных трав, пообещав хорошо заплатить. Я знала все травы, тетушка многому меня научила. Я собрала их, принесла в этот дом, и он пригласил к столу попить чаю. Я замерзла по дороге и согласилась. А едва выпила чашку чая, как меня сморил сон, я уснула, проснувшись уже змейкой, в клетке..."

Она уронила две слезы, и они обожгли руку Азриэлю. Он отдернул ее, но ока тотчас извинилась за свои слезы, Ганбаль запрещал ей плакать.

"Ночью он освобождал меня, заставляя ложиться с ним в постель..."

Она подняла на него глаза, чтобы увидеть выражение его лица, но Азриэль заставил себя нежно улыбнуться, чтобы не обидеть ее.

"Он не коснулся меня, - добавила она. - Он обнимал, целовал, но на большее был уже не способен... Если б он еще и надругался надо мной, я бы покончила с собой!.. Ты мне веришь?.."

Азриэль кивнул.

"Самое удивительное, что меня и в детстве звали Змейкой... вздохнула она. - Последние полгода я чесала ему пятки, чтобы он побыстрей заснул, а потом всю ночь сидела у зеркала и мечтала, пока не наступало утро, когда тело мое застывало подобно гипсовой статуе, а дух, превратившись в змейку, выползал из него, чтобы прислуживать ему: лизать за ухом, щекотать под мышками и исполнять разные прихоти... Не будет денег, говорил часто Ганбаль, будешь танцевать на площадях под дудочку!.. Но самые страшные дни наступили тогда, когда пришел ты. Я как увидела тебя, сразу же влюбилась без памяти!.. Он это почувствовал и каждый вечер дразнил меня. А потом объявил, что испытает на тебе свой эликсир. Перед этим трое учеников погибли, когда он пробовал его на них, а тут я почему-то была уверена, что все получится! А сегодня утром я чуть не сошла с ума от ревности, когда тебе понравилась баронесса... - Змейка лукаво улыбнулась. - Но она ведь тебе разонравилась, правда?!

- Да, - кивнул он, подумав про себя, что в его "разочаровании" виновата Змейка, а значит, Эльжбета совсем другая. Какая же?!

- Я ничего не делала, - угадав его мысли, грустно усмехнулась она. Ты можешь проверить!..

Она умолкла, глядя в сторону.

- Ганбаль тебе этого не простит, - совсем тихо проговорила она.

- Сколько я уже у него?.. - спросил Азриэль.

- Год... - ответила Змейка.

- Год?! - вскрикнув, удивился Азриэль.

- Может быть, больше...

- Деньги у него есть?.. - спросил Азриэль.

- Немного... Но у него есть статуэтка Гефеста из чистого золота. Она очень тяжелая, и он очень дорожит ей... Он считает, что Гефест ему покровительствует!..

- Ты не бросишь меня? - спросил Азриэль.

- Нет!..

- Никогда?!

- Даже если ты убьешь его!.. - сказала она. - Впрочем, он этого заслуживает!..

- Мне нужна будет твоя помощь!.. - сказал Азриэль. - Я должен буду закончить его работу!.. Осталось совсем немного!..

- Я знаю, где лежат его тетради!.. - глаза ее загорелись.

- Я освобожу тебя из плена!.. - пообещал Азриэль.

Змейка бросилась к нему на шею и жарко поцеловала его.

- Ты будешь любить меня?.. - спросила она.

Он кивнул. И тотчас почувствовал, как похолодело ее жаркое тело. Послышался хриплый гортанный смех. Азриэль обернулся. С ружьем и головешкой в руках на пороге комнаты стоял Ганбаль.

- Уже делим наследство?! - хрипло проговорил он. - А ничего девка, верно?! Что рот раззявил?! Не ожидал?! А я тоже хлебнул живой водички! И, как видишь, сохраняю свежесть мысли. Ну, хватит, засиделся ты, щенок, в жильцах!..

Он уже поднес головешку к фитилю, но Змейка плеснула воду из кувшина, и головешка погасла.

- И ты за него, - хрипло выговорил он, злобно щурясь желтыми глазами. - Быстро ты предала меня!..

- Это ты искалечил мою жизнь! - закричала она. - Ненавижу, ненавижу тебя!..

- Ну что ж, я убью вас обоих! - прохрипел он.

Спальня Ганбаля была загромождена целым рядом шкафов, поэтому ни уйти, ни сбежать Азриэль не мог, а в силе он алхимику проигрывал: старик обладал крепкими мускулами. Ганбаль взялся за ствол, чтобы разбить приклад о голову Азриэля, сделал первый осторожный шаг, опасаясь подвоха со стороны подмастерья.

В эту секунду нож блеснул в руках Змейки, и она в немыслимом полете точно вонзила его в шею Ганбаля. Азриэль, не медля, головой, как тараном, вышиб Ганбаля из комнаты. Проломив перильца, старик упал вниз. Нож торчал у него из горла.

Азриэль бросился вниз, подобрал ружье, схватил новую головешку из камина. Ганбаль медленно поднимался на ноги. Выдернул нож, зажав рану рукой. Кровь вскоре перестала хлестать, и рана затянулась, словно ничего и не было.

- У тебя духу не хватит выстрелить в меня, щенок!.. - прорычал Ганбаль. - Ведь это будет настоящее убийство!.. А ты не способен убивать, щенок!..

- Я выстрелю! - твердо сказал Азриэль.

Руки у него дрожали, и все внутри содрогалось от одной мысли, что сейчас он убьет человека. Он действительно был не способен убивать.

- Ладно, давай мир!.. - Ганбаль протянул руку и сделал шаг навстречу Азриэлю.

- Не подходи, я запалю фитиль! - предупредил Креукс.

- Мы будем вместе работать!.. Мне все равно нужен помощник, а ты парень головастый, все схватываешь на лету!.. Мы оба будем владеть миром, сделаемся самыми богатыми людьми на свете!..

- Не верь ему!.. - послышался голос Змейки.

- Ах ты мразь! - услышав ее шепот, ощерился Ганбаль. - Я на десять лет затормозил для нее бег времени!.. Подумаешь, днем она ползает змейкой?! Зато вся ночь ее!.. А что главное для беспутной девки?! - он заржал. - Другие бы умерли от счастья!..

- Ты сделал это, не спросив меня!.. - крикнула она.

- А что я должен был спрашивать?! Хочешь ли ты продлить свою молодость, сучка?! Это я должен был у тебя спросить?! Говорю при ней, обратился Ганбаль к Азриэлю. - Она твоя с сегодняшнего вечера!.. Я дарю ее тебе!.. А себе найду с десяток девок покрупнее! Мы их превратим в овец, сарай у меня есть!.. Ну, мир?!

Ганбаль протянул руку и снова сделал шаг к Азриэлю.

- Не верь ему!.. - прошептала Змейка.

- Ах ты слизь болотная!.. - прорычал он. - Паршивая гадюка!.. Я тебе покажу сейчас, как надо разговаривать с хозяином!..