Хроника Маджипуры

Пролог


Через два года после воцарения Властителя Валентайна что-то перевернуло душу мальчишке Хиссуну, служке в Доме Записей Лабиринта Маджипуры. Уже шесть месяцев вел он инвентаризацию архивов сборщиков налогов, — бесконечный перечень документов, в которые никто никогда не заглядывал, — и похоже было, что этой работой будет заниматься и год, и два, и три. Работой бессмысленной, как понимал Хиссун, да и кому могли потребоваться отчеты провинциальных сборщиков налогов, живших во времена Властителя Деккерета, или Властителя Калинтайна, или даже древнего Властителя Стиамота? По какой-то причине документы были свалены беспорядочной кучей, и теперь злой рок избрал Хиссуна разбирать их. Он отлично видел, насколько бесполезно это дело, разве что можно великолепно изучить географию огромной Маджипуры. Сколько провинций! Сколько городов! Три колоссальных материка разделялись и подразделялись, и еще дробились на тысячи муниципальных единиц, каждая с многомиллионным населением. Постепенно сознание заполняли всевозможные названия. Это были имена Пятидесяти Городов Замка Горы, огромных городских округов Зимроеля, таинственных поселений в пустынях Сувраеля, провинциальных столиц, появившихся за четырнадцать тысячелетий процветания Маджипуры на планете. И сколько же их было — Пидруд, Нарабал, Ни-моя, Алэйсор, Стойон, Пилиплок, Пендивэйн, Амблеморн, Толигай! Миллионы названий! Но потом ему это надоело.

И вдруг охватило нетерпение, ожидание чего-то невероятного. А послушание никогда не было его сильной стороной.

Рядом с пыльной маленькой комнатушкой в Доме Записей, где Хиссун разбирал и изучал свою груду налоговых отчетов, находилось нечто гораздо более интересное — Счетчик Душ, доступ к которому был закрыт для чиновников, кроме самых высокопоставленных, да и то, говорили, не для всех. Хиссун кое-что знал об этом, он вообще много знал о Лабиринте, даже о запретных местах. «Дом Записей, — говорил он слушателям еще в восьмилетнем возрасте, когда болтался на улицах огромного подземного города и ради пары крон нанимался в проводники к приезжим, — таит в себе комнату, где хранятся миллионы мыслезаписей-воспоминаний. Поднимаешь капсулу, вкладываешь ее в щель специального устройства и внезапно становишься тем, кем оставлена запись, и живешь во времена Властителя Конфалума или Властителя Симинэйва, или сражаешься вместе с Властителем Стиамотом против метаморфов. Но только попасть в ту комнату почти невозможно». И действительно почти невозможно, но Хиссун размышлял и прикидывал, не удастся ли пробраться туда под предлогом поисков дат для своих розысков в налоговых архивах. А потом пожить жизнью современников величайших и удивительнейших событий Маджипуры.

Постепенно мечта начала обретать черты реальности. Он знал, где находятся печати для документов в Доме Записей и потихоньку снабдил себя всеми необходимыми пропусками. И как-то после полудня, с пересохшим горлом и звоном в ушах, направился по ярко освещенным кривым коридорам.

Давным-давно уже он не испытывал подобного состояния, а будучи маленьким бродяжкой вообще не знал его. Но его оцивилизовали, обучили, дали работу. РАБОТУ! РАБОТУ! РАБОТУ! ОНИ! КТО ОНИ? Венценосец. Еще в те времена, когда Венценосец скитался по планете, лишенный своего тела и трона захватчиком Баржазидом, он пришел в Лабиринт, где Хиссун стал его проводником. И каким-то образом мальчишка почувствовал в нем истинного Венценосца. Это и стало началом конца бродяжки-Хиссуна. Потом Хиссун узнал, что Властитель Валентайн отправился к Замку Горы, и Баржазид повержен, а потом, во время второй коронации, Хиссун вдруг очутился, Дивине знает, почему, на этой церемонии в Замке Властителя Валентайна. Никогда раньше он не покидал Лабиринта, не бывал на солнечном свете, не ездил на государственном флотере по Долине Клайна, минуя города, известные ему лишь по сновидениям, а потом Гора — тридцатимильная масса земли, взметнувшаяся ввысь, и сам Замок; грязный мальчишка стоял рядом с Венценосцем и перешучивался с ним. Венценосец восхищался умом и энергией мальчишки, его предприимчивостью. И это было прекрасно. Хиссун стал протеже Венценосца, что тоже замечательно! — Но он вернулся в Лабиринт и был назначен на должность в Дом Записей, а это уже не так прекрасно. Хиссун терпеть не мог чиновников с лицами-масками идиотов, перебирающих бумаги в бесконечных кишках Лабиринта. А теперь, как любимец Венценосца, сам стал таким же. Он-то считал, что будет по-прежнему водить по Лабиринту приезжих, а вместо этого!.. ОТЧЕТ СБОРЩИКА ДОХОДОВ ОДИННАДЦАТОГО ОКРУГА ПРОВИНЦИИ НАТАНАЛА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА ЦАРСТВОВАНИЯ ВЛАСТИТЕЛЯ ОСИЕРА И ПОНТИФИКА КИННИКЕНА. Хиссун надеялся, что Венценосец вспомнит о нем и призовет к себе на службу в Замок Горы, и тогда его жизнь будет иметь какое-то значение в жизни Маджипуры, но Венценосец, кажется, забыл о нем, как и следовало ожидать. У него целый мир с двадцати— или тридцатимиллиардным населением, и какое ему дело до маленького мальчишки в Лабиринте?! Хиссун боялся, что вся жизнь его теперь пройдет среди пыльных бумаг…

Но все-таки здесь был Счетчик Душ.

Ну что ж, если Хиссун никогда больше не выберется из Лабиринта, он сможет — если никто ему не помешает — странствовать в сознаниях давно умерших людей-разведчиков, первопроходцев, воинов, даже Венценосцев и Понтификов. Это немного утешало.

Он вошел в небольшой вестибюль и предъявил пропуск дежурному — тускоглазому хьерту.

Хиссун заготовил поток объяснений: особое поручение Венценосца, важнейшее историческое исследование, необходимость в корреляции демографических дат, и еще много чего похожего было готово сорваться с его языка. Но хьерт только сказал:

— Знаешь, как обращаться с механизмом?

— Плохо. Лучше покажите.

Отвернув некрасивое бородавчатое лицо с бесчисленными подбородкам, хьерт повел Хиссуна внутрь, там он указал на шлем и ряд кнопок:

— Контрольная консоль. Вставишь вот сюда отобранные капсулы записей и сиди. Не забудь погасить свет, когда будешь уходить.

И все? Такая секретная машина, так тщательно охраняемая!

Хиссун остался один на один с воспоминаниями тех, кто жил когда-то в Маджипуре.

Не все, конечно, оставляли запись, лет за двадцать такая честь выпадала едва ли одному из десяти. Хиссун знал, что в хранилищах Лабиринта таких записей миллиарды. Он положил руки на консоль. Пальцы дрожали.

С чего начать?

Он хотел познать все. Пересекать леса Зимроеля с первопроходцам, побывать у метаморфов, переплывать под парусами Великое Море, охотиться на морских драконов в Родамаунском Архипелаге и… и… и… Он дрожал от неистового томления. С чего начать? Вот кнопки. Можно набрать дату, место, определенную личность, но — кого? Выбрать за четырнадцать тысяч лет… Из далекого прошлого Хиссун знал только о Великом Властителе Стиамоте. Минут десять он сидел не шевелясь, почти парализованный. Потом выбрал наобум. Континент — Зимроель, время — царствование Венценосца Властителя Бархольда, жившего даже раньше Стиамота, личность —… любая. Да, любая!

Маленькая блестящая капсула возникла на консоли.

Трепеща от предвкушаемой неизведанности, Хиссун вложил ее в гнездо и надел шлем.

Сначала он услышал только, как раздалось потрескивание. Неясные, смазанные полосы — синие, зеленые и алые — побежали перед глазами под закрытыми веками. Работает? Да! Да! Он ощущал присутствие чужого разума! Кто-то, кто умер девять тысяч лет назад, послал через время свое сознание. И оно вошло в Хиссуна, наполнило его.

И он стал сомневаться — в самом ли деле он Хиссун или его зовут Тесме и живет он в Нарабале? Да, да, он Тесме, юная женщина из Нарабала. И он с радостью освободил себя от понимания того, что живет, страдает и чувствует сегодня, и позволил душе, жившей и страдавшей, Дивине знает когда, овладеть собой полностью.


Один Тесме и чаурог


Уже шесть месяцев Тесме жила одна в хибарке, которую построила своими руками в густых тропических джунглях в полудесятке миль к востоку от Нарабала; в местечке, куда не долетали морские ветры, и тяжелый сырой воздух цеплялся за растения, как меховое покрывало. Раньше ей никогда не доводилось делать все своими руками, и поначалу она поражалась, как это здорово, когда срезала тонкие стволы молоденьких деревьев, обдирала золотистую кору и рядышком вбивала их острее концы в мягкую влажную землю, и переплетала их лозами и лианами, а сверху крепила пять громадных ветвей враммы, делая кровлю. Не архитектурный шедевр, но дождь внутрь не попадал и о холодах можно было не беспокоиться. За месяц стволы сиджании разрослись и затянули по своим наружным концам всю кровлю побегами новых кожистых листьев прямо под потолком, а связывающие их виноградные лозы тоже продолжали жить, своими мягкими красными усиками они искали и находили плодородную почву, так что дом теперь стал живым, с каждым днем делаясь все более уютным и надежным, ведь лианы со временем становились крепче. Здесь, как и в Нарабале, ничто не умирало надолго, и воздух был таким же теплым, и солнце таким же ярким, и дожди такими же обильными, и все быстро преображалось само по себе, с буйной, жизнерадостной легкостью тропиков.

Одиночество тоже переносилось легко по сравнению с Нарабалом, где ей хотелось очень многого и где жизнь пошла как-то вкривь и вкось: слишком много неурядиц, слишком много суматохи, шума, друзей, уехавших путешествовать, и любовников, ставших врагами. Ей исполнилось двадцать пять лет и нужно было приостановиться, оглянуться на прошлое, сменить жизненный ритм, пока ее не растрясло по пустякам. Джунгли подходили для этого идеально. Она рано вставала, купалась в маленьком естественном пруду, завтракала, собирая ягоды с лоз токки, затем гуляла, пела, читала стихи и сочиняла их, проверяла ловушки — не попался ли в них кто-нибудь из зверья, взбиралась на деревья и высоко вверху омывалась солнцем в гамаке из лиан, снова купалась, разговаривала сама с собой и отправлялась спать с заходом солнца. Поначалу Тесме боялась, что нечем будет заняться и все скоро наскучит, но, к счастью, ошиблась: дни заполнены до предела и всегда оставалось несколько замыслов на завтра.

Она также предполагала раз в неделю наведываться в Нарабал, чтобы кое-что купить, подобрать новые кубики и книги, иной раз заглянуть на концерт или игрище, даже навестить семью или некоторых приятелей. И действительно, сперва ходила довольно часто. Но дорога такая жаркая и душная, к тому же она отнимала полдня, и по мере того, как Тесме привыкала к уединению, она находила Нарабал все более шумным и суматошным, а удовольствие, получаемое от походов, все меньшим.

Горожане глазели на нее. Они и раньше считали ее эксцентричной, чуть спятившей дикаркой, а теперь сравнивали с одинокой обезьяной, прыгающей по вершинам деревьев; таким образом, промежутки между ее визитами в город получались все больше. И наконец она стала ходить лишь в случае крайней необходимости. В день, когда Тесме наткнулась на чаурога, она не была в Нарабале по меньшей мере, пять недель.

Тесме бродила утром по болотистому подлеску, собирая душистые желтые фанжи; мешочек был почти полон, и она подумывала о возвращении, когда случайно заметила в нескольких ярдах от себя что-то необычное — существо с блестящей, отливающей металлом серой кожей и трубчатыми конечностями, которое неуклюже вытянулось на земле под большим деревом-сиджайлом.

Оно напоминало хищную рептилию, погубившую ее отца и брата в Нарабальском Проливе, — гладкую, длинную, медленно двигающуюся тварь с кривыми когтями и большими ровными зубами. Но, осторожно подобравшись ближе, Тесме заметила, что незнакомец своей массивной круглой головой, длинными руками и крепкими ногами скорее похож на человека. Она было сочла его мертвым, но, стоило ей подойти поближе, существо шевельнулось и сказало:

— У меня повреждена двигательная функция. Я был глуп и поплатился за это.

— Можешь пошевелить руками или ногами? — спросила Тесме.

— Руками. Сломана нога и, возможно, спина. Помоги мне.

Она нагнулась, рассматривая его получше. Да, похоже на рептилию со сверкающей чешуей и гладким жестким телом. Глаза зеленые, холодные и совершенно не мигающие. Волосы выглядели странной густой массой черных завитушек, которые медленно извивались сами по себе. Язык, змеевидный, ярко-алый и раздвоенный, безостановочно мелькал взад и вперед между едва обозначенных тонких губ.

— Кто ты? — спросила она.

— Чаурог. Знаешь о нас что-нибудь?

— Конечно, — кивнула Тесме, хотя по-настоящему знала совсем мало. За прошедшее столетие несколько нечеловеческих рас обосновалось на Маджипуре, целый зверинец инородцев, приглашенных Венценосцем Властителем Меликандом, поскольку людей не хватало для столь огромной планеты. Тесме слышала о четырехруких, о двуглавых, о крошечных существах со щупальцами и о чешуйчатых чужаках со змеиными языками и змеящимися волосами, однако до сих пор никто из переселенцев не забирался так далеко — к Нарабалу, городу на краю джунглей, на громадном расстоянии от цивилизации. Значит, это чаурог? Странное существо, подумала она. Тело почти человеческое, и тем не менее, не человеческое. Чудовищная, по-настоящему кошмарная тварь, хотя и не особо пугающая.

Она посочувствовала чаурогу: бедняга заблудился вдвойне — так далеко он очутился и от своего дома, и от чего-либо похожего на него на Маджипуре! К тому же ранен. Что ж теперь делать? Пожелать всего хорошего и бросить на произвол судьбы? Жестоко. Отправиться в Нарабал и организовать спасательную экспедицию? На это уйдет по меньшей мере два дня. Тащить к себе в хижину, выхаживать, пока не выздоровеет? Это казалось самым подходящим. Но что будет с ее одиночеством и уединенностью. И как ухаживать за чаурогом? Да и хочет ли она действительно брать на себя такую ответственность? Еще и рисковать вдобавок? Он чужак, и она понятия не имеет, чего можно ждать от него.

— Я — Висмаан, — сказал чаурог.

Было ли это именем или титулом, или же просто описанием своего состояния? Она не спрашивала. Ответила:

— Меня зовут Тесме. Я живу в джунглях, час ходьбы отсюда. Как, по-твоему, сможем мы туда добраться?

— Дай мне опереться на тебя, и я попробую идти. Но… ты достаточно сильная?

— Наверное.

— Ты женщина, я прав?

Тесме носила только сандалии. Она засмеялась, чуть коснувшись груди и ягодиц, и кивнула:

— Женщина.

— Я так и подумал. Я мужчина и слишком, наверное, тяжел для тебя.

Мужчина? Место между ногами у него было гладким и бесполым, как у машины. Хотя, подумала она, может быть у чаурогов сексуальные принадлежности расположены в иных местах. И если они рептилии, грудь ее не могла ему указать пол. Странно, что он вообще спросил.

Она опустилась рядом на колени, не понимая, как ему удастся встать и идти со сломанной ногой. Он положил руки ей на плечи. Прикосновение заставило ее вздрогнуть: кожа оказалась прохладной, жесткой, сухой и гладкой, словно он носил доспехи, И это не было неприятно, просто необычно. От него исходил сильный запах, болотистый, с чуть заметной примесью меда. Трудно понять, как она не заметила его раньше — очевидно, отвлекла неожиданность случившегося. Но теперь на запах нельзя было не обратить внимания, и сначала она почувствовала, как неприятно напряглись мускулы, хотя спустя несколько минут это перестало ее беспокоить.

— Держись ровно, — предупредил чаурог. — Я навалюсь на тебя.

Тесме пригнулась, упершись руками и коленями в землю, и, к ее удивлению, чаурог довольно легко вытянулся вверх своеобразным извивающимся движением, на мгновение навалившись на спину девушки между лопаток. Она задохнулась. Затем он, шатаясь, выпрямился, ухватился за свисающую лиану. Она расставила ноги, готовясь подхватить его, если он будет падать, но он устоял.

— Сломана нога, — объяснил он. — Спина повреждена, но не сломана.

— Сильно болит?

— Болит? Нет, мы почти не чувствуем боли. Проблема в функционировании. Нога не держит меня. Может, ты найдешь крепкую палку?

Тесме огляделась вокруг в поисках чего-нибудь, что он мог бы использовать как костыль, и почти сразу заметила жесткий воздушный корень, тянущийся к земле с лесного полога. Гладкий черный корень был толстым, и она гнула его во все стороны, пока не отломила кусок ярда в два. Висмаан крепко сжал его, обхватил второй рукой Тесме и осторожно перенес тяжесть тела на поврежденную ногу. Тесме показалось, что его запах изменился, стал резче, с привкусом уксуса, без меда. Несомненно — от напряженной ходьбы. Боль, вероятно, была не такая слабая, как он хотел ее уверить. Но в любом случае он справлялся.

— Как ты сломал ногу?

— Я взобрался на дерево, хотел осмотреть местность, но ветка не выдержала моего веса.

Он кивнул на тонкий блестящий ствол высокого сиджайла. Нижняя ветвь футах в сорока над головой была сломана и держалась только на лоскутке коры. Тесме с удивлением подумала, как он вообще уцелел, свалившись с такой высоты, а секунду спустя изумилась еще больше, подумав, как ему удалось взобраться на сорок футов по тонкому гладкому стволу.

— Я хочу обосноваться здесь и заняться земледелием. У тебя есть ферма?

— В джунглях-то? Нет. Я просто тут живу.

— С мужчиной?

— Одна. Я выросла в Нарабале, но решила на время побыть в одиночестве. — Они добрались до мешка с климботоами, который она выронила, когда заметила лежавшего на земле чужака. Тесме забросила мешок себе на плечо. — Можешь оставаться у меня, пока твоя нога не заживет. Только до моей хижины добираться придется весь день. Ты уверен, что сможешь идти?

— Я ведь иду сейчас, — сказал он.

— Если захочешь отдохнуть, скажи.

— Потом. Не сейчас.

И действительно, прошло около получаса медленной, болезненной, хромающей ходьбы, прежде чем попросил остановиться, но даже тогда остался стоять, привалившись к дереву, пояснив, что не хочет заново повторять весь сложный процесс вставания с земли. Тесме он казался и бесстрастным, и чуть встревоженным, хотя невозможно было прочесть что-либо по его неизменяющемуся лицу и немигающим глазам. Единственным указателем проявления эмоций был для нее мелькающий раздвоенный язык, только она не знала, как истолковать эти непрерывные стремительные движения. Через несколько минут они снова тронулись в путь.

Медленный шаг угнетал — вес чужака давил на плечи, и она чувствовала, как их сводит судорогой, как протестуют мускулы, пока они с чаурогом пробираются по джунглям. Говорили мало. Он, кажется, изо всех сил старался удержаться на ногах, а Тесме сосредоточилась на дороге, отыскивая удобные проходы, стараясь избегать ручьев и густого подлеска, которые он не смог бы одолеть. Когда прошли полпути, начался теплый дождь, после которого они окунулись в горячий липкий туман. Она уже изнывала от усталости, когда показалась ее хибарка.

— На дворец моя хижина не похожа, — заметила Тесме, — но места хватает. Ложись тут.

Она подвела чаурога к своей постели из листьев зании. Он сел, испустив еле слышный свистящий звук.

— Хочешь чего-нибудь перекусить? — поинтересовалась Тесме.

— Не сейчас.

— Или пить? Тоже нет? Тебе надо как следует отдохнуть. Я уйду, а ты полежи спокойно.

— Не беспокойся, я все равно не буду спать, — сказал Висмаан.

— Почему же?

— Мы спим только часть года, обычно — зиму.

— И бодрствуете остальное время?

Да, — кивнул чаурог. — В этом году мой цикл спячки завершился. Понимаю, это отличается от человека…

— Сильно отличается, — согласилась Тесме. — В любом случае я оставляю тебя, отдыхай. Ты, должно быть, страшно устал.

— Я бы не хотел выгонять тебя из твоего дома.

— Ничего, — отмахнулась Тесме и шагнула наружу.

Дождь начался снова. Знакомый, почти успокаивающий дождь, моросящий по несколько часов каждый долгий день. Она вытянулась на возвышении из мягкого упругого мха, позволяя теплым дождевым струям омывать измученное тело.

Гость в доме, подумала она. Да еще чужак. А почему бы и нет? Чаурог казался равнодушным, нетребовательным, спокойным даже в несчастье. Повреждение ноги явно более серьезно, что он готов был признать — относительно недолгое путешествие через лес измотало его. В таком состоянии не одолеть путь до Нарабала. Тесме, правда, могла бы сама сходить в город и договориться с кем-нибудь о флотере, чтобы перевезти чаурога, но эта мысль ей не понравилась. Никто не знает, где она живет, и незачем приводить сюда горожан. С некоторым смущением неожиданно поняла, что вовсе не хочет, чтобы чаурог уехал, а, наоборот, стремится удержать его и ухаживать, пока он не восстановит силы. Она сомневалась, чтобы кто-нибудь еще в Нарабале дал приют чужаку, и это наполняло ее приятным ощущением собственной отваги и давало повод подняться над узколобыми предрассудками родного города. Год или два тому назад слышала Тесме много перешептываний об иномирянах, поселившихся на Маджипуре. Люди опасались и недолюбливали рептилеобразных чаурогов, гигантских, неуклюжих, волосатых скандаров, маленьких хитроумцев со щупальцами — урунов и прочих причудливых переселенцев. И пусть пока в отдаленном Нарабале чужаков воочию никто не видел, враждебная почва была вполне подготовлена. Только дикой и эксцентричной Тесме, подумала она, ничего не стоит подобрать инородца и выхаживать, кормя с ложечки лекарствами и супом, или что там дают чаурогам со сломанными ногами? Она не имела никакого понятия, как именно выхаживать, но это ее не останавливало. Вдруг пришло в голову, что за всю жизнь вообще никогда ни о ком не заботилась: не было ни удобного случая, ни надобности. Тесме не замужем, не рожала детей, даже домашних животных не держала. Как на младшую в семье, на нее никто никогда не возлагал ответственности. Не говоря уже о том, что, несмотря на бесчисленные бурные любовные истории, ее ни разу не потянуло навестить заболевшего возлюбленного. И теперь, наконец, поняла, почему решилась оставить чаурога у себя в хижине: ведь одна из причин, по которой она сбежала из Нарабала в джунгли, заключалась в том, чтобы исправить безобразные черты прежней Тесме.

Она решила завтра же утром отправиться в город, разузнать, если удастся, что необходимо для лечения чаурогов, купить лекарства и подходящую провизию.

После долгого отсутствия Тесме вернулась в хижину. Висмаан спокойно лежал на спине там, где она его оставила, вытянув руки вдоль тела. Он, казалось, вообще не шевелился, если исключить нескончаемое змеистое шевеление волос. Спит? После его объяснений? Подошла поближе и всмотрелась в странную массивную фигуру на постели. Глаза его были открыты, и она видела, что они следят за ней.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила.

— Не очень. Прогулка через лес оказалась тяжелее, чем я думал.

Она приложила ладонь к его лбу. Твердая чешуйчатая кожа казалась холодной. И нелепость этого жеста заставила ее улыбнуться. Откуда ей знать, какая нормальная температура у чаурогов? Впадают ли они в жар вообще? Рептилии они или нет? Поднимается ли температура у рептилий во время болезни? Внезапно ей вообще показалось нелепым собственное желание ухаживать за существом из иного мира.

— Почему ты трогаешь мой лоб? — поинтересовался он.

— Мы так делаем, когда человек болен. Учти, если у тебя жар, у меня тут нет никаких медикаментов. Ты понимаешь, что я имею в виду, когда говорю — поднимается жар?

— Ненормальная температура тела? Да. У меня сейчас высокая.

— Больно?

— Немного. Но главное, мои системы дезорганизованы. Можешь принести воды?

— Конечно. А ты не голоден? Что ты обычно ешь?

— Мясо. Вареное или жареное. Фрукты. Овощи. И побольше воды.

Она принесла воды. Висмаан с трудом присел — он казался гораздо слабее, чем тогда, когда хромал через джунгли, видимо, все больше страдал от болезненного перелома — и осушил чашу тремя большими глотками.

Как зачарованная, Тесме смотрела на яростное мелькание раздвоенного языка.

— Еще, — попросил он, и она налила вторую чашу. Кувшин почти опустел, и она вышла наполнить его из ручья. Заодно сорвала несколько ягод токки и принесла с собой. Он подержал одну сочную сине-белую ягоду в вытянутой руке, словно лишь так мог должным образом рассмотреть ее, и покатал на пробу между пальцами. Руки у него были почти человеческие. Тесме обратила внимание, что на каждой есть по одному большому пальцу, зато ногтей совсем не было, а только поперечные чешуйчатые перепонки, до двух первых фаланг.

— Как называется этот фрукт? — спросил Висмаан.

— Токка. В Нарабале их лозы растут повсюду. Если тебе понравится, я принесу сколько хочешь.

Он осторожно попробовал. Потом язык замелькал еще быстрее, он жадно доел ягоду и потянулся за второй. Лишь тогда Тесме вспомнила репутацию токки как средства, возбуждающего половое влечение, но отвернулась, пряча усмешку, и ничего не сказала. Он назвался мужчиной, стало быть, у чаурогов есть секс, но как они им занимаются? Внезапно по какой-то прихоти она представила, как самец-чаурог испускает струю семенной жидкости из некоего скрытого отверстия в ванну, куда погружаются самки оплодотворяться. Эффективно, но не очень романтично, подумала она, любопытно узнать, поступают ли они так, и действительно ли оплодотворение происходит раздельно, как у некоторых рыб и змей.

Она приготовила для него еду из токки, поджаренных калимботсов и небольшого многоногого нежно-ароматного хиктияна, которого поймала сетью в ручье. Вино у нее кончилось, но был забродивший после двух дней на открытом воздухе сок большого красного дерева, чье название Тесме не знала, и она дала ему немного.

Аппетит у него был, как у здорового. После еды спросила, не осмотреть ли ногу, и он согласился.

Перелом был где-то посередине широкой части бедра. Толстая опухоль выделялась под чешуйчатой кожей. Она легонько ощупала ее кончиками пальцев. Чаурог издал еле слышный свист, но больше ничем не выказал, что она делает ему больно. Тесме показалось, будто под ее пальцами что-то внутри его бедра сдвинулось. Сломанные концы кости? Я знаю так мало, уныло подумала она, о чаурогах, об искусстве исцеления, вообще обо всем.

— Будь ты человеком, — пробормотала она, — мы использовали бы машину, чтобы посмотреть перелом, свели бы вместе сломанные кости и оставили до полного заживления. У твоих сородичей так не делают?

— Ничего, — отозвался Висмаан. — Я их соединил сокращением мышц и буду держать так, пока не срастутся. Только придется полежать несколько дней, чтобы кости не разошлись. Можно мне остаться у тебя?

— Конечно. Оставайся, сколько понадобится.

— Ты очень добра.

— Завтра я пойду в город. Тебе что-нибудь нужно?

— У тебя есть развлекательные кубики? Музыка? Книги?

— Здесь почти ничего нет. Завтра принесу.

— Пожалуйста. Ночи будут очень долгими, если лежать без сна. Мой народ — большой любитель развлечений.

— Я принесу, что найдется, — пообещала Тесме.

Она дала ему три кубика: игровой, для подборки цветовой композиции, симфонический, — и занялась послеобеденной уборкой.

Ночь пришла рано, как и всегда здесь, вблизи экватора. Слышался легкий шелест дождя снаружи. Обычно она немного читала, пока не становилось совсем темно, потом ложилась спать. Но нынче ночью все изменилось. Загадочное существо заняло ее постель, и ей пришлось устраивать себе новое ложе на полу, да и все эта разговоры, в которые она вступала впервые за много недель, — все заставило держаться напряженно и немного настороже. Сам Висмаан, казалось, с головой ушел в кубики.

Она вышла наружу, нарвала с пузырчатого кустарника две охапки листьев и уложила их на полу возле двери. Подойдя к чаурогу, поинтересовалась, может ли еще что-нибудь сделать для него. Тот, не отрываясь от кубиков, коротко покачал головой. Тесме пожелала ему доброй ночи и легла на импровизированную постель, которая оказалась удобней, чем она ожидала. Но уснуть не могла.

Ворочалась с боку на бок: чувство стесненности и неудобства в присутствии чужака не давало покоя. И еще запах чаурога, острый и непривычный. За день она как-то притерпелась и перестала обращать на него внимание, но теперь, лежа в темноте со взвинченными нервами, воспринимала его, как бесконечно повторяющийся звук трубы. Время от времени садилась и всматривалась сквозь темноту в Висмаана, лежавшего неподвижно и молча. Но в конце концов сон постепенно овладел ею, и она задремала. Звуки нового утра разбудили ее привычной мелодией множества писков и криков, и первый свет просочился в открытую дверь. Тесме проснулась, ничего не понимая, как это с ней часто случалось, когда она крепко спала в незнакомом месте. Несколько минут ушло на то, чтобы вспомнить все, что случилось.

Он наблюдал за ней.

— Ты провела ночь без отдыха. Мое присутствие тебя тревожит.

— Ничего, привыкну. Как ты себя чувствуешь?

— Не очень, но уже начинаю поправляться. Ощущаю, как внутри идет процесс заживления.

Она принесла ему воды и тарелку фруктов. Затем вышла во влажный туманный рассвет и быстро скользнула в пруд. Когда вернулась в хижину, то, как пах чаурог, поразило ее с новой силой: контраст между свежим утренним воздухом и его резким запахом внутри хижины был разителен.

Одеваясь, она сказала:

— Я вернусь из Нарабала только к ночи. Ты как, продержишься?

— Если оставишь пищи и воды, чтобы можно было дотянуться. И что-нибудь почитать.

— Почти ничего нет. Но Я принесу. Надеюсь, день у тебя пройдет спокойно.

— Возможно, заглянет какой-нибудь гость?..

— Гость? — удивленно воскликнула Тесме. — Никто сюда не придет. Или хочешь сказать, что с тобой был еще кто-то, и он будет тебя искать?

Нет-нет, со мной никого не было. Я подумал, может быть, твои друзья…

— У меня нет друзей, — торжественно объявила Тесме. И сразу же слова эти показались ей глупыми, полужалобными и мелодраматичными. Но чаурог ничего не сказал, и, пряча свое смущение, Тесме принялась тщательно затягивать ремнем мешок.

Он молчал до тех пор, пока она не собралась в дорогу, потом поинтересовался:

— Нарабал красив?

— Разве ты его не видел?

— Я шел с другой стороны, из Тил-омона. В Тил-омоне рассказывали, как красив Нарабал.

— Ничего особенного, лачуги. Грязь на улицах. Повсюду растут виноградные лозы, опутывая дом за год целиком. Тебе говорили в Тил-омоне? Ну, над тобой подшутили. Жители Тил-омона не выносят Нарабал. Это города-соперники. Два главных тропических порта. Если кто-то в Тил-омоне расхваливает красоты Нарабала, он просто лжет.

— Но для чего?

Тесме пожала плечами.

— Откуда я знаю? Может, чтобы убрать тебя подальше от Тил-омона. В любом случае, в Нарабале нечего смотреть. Тысячу лет назад он, возможно, и был чем-то, но теперь это просто грязный город.

— Все же я надеюсь повидать. Когда нога окрепнет, ты мне покажешь свой город?

— Разумеется, — кивнула она. — Почему бы и нет? Но ты будешь разочарован, уверяю тебя. А теперь пойду, хочу добраться до него пока прохладно.


Быстро, представляя на ходу, как однажды войдет в город с чаурогом, шла Тесме по тропе. Интересно, как на это отреагируют в Нарабале? Начнут забрасывать их камнями или навозом? Будут тыкать пальцами и ржать, а заодно и поносить ее, когда попробует здороваться со знакомыми? Вероятно. Чокнутая Тесме, станут судачить, привезла в город инородца; не занимаются ли они в джунглях непотребством? Да, да. Тесме улыбнулась. Забавно будет пройтись по Нарабалу с Висмааном. И она попробует, как только он сможет одолеть долгую дорогу через джунгли.

Дорога эта была просто грязной неухоженной тропкой, отмеченной зарубками на деревьях да редкими короткими просеками, быстро зарастающими во многих местах. Но за время путешествия по джунглям она овладела искусством находить направление и редко надолго теряла тропу. Поздним утром добралась до отдаленных плантаций, а вскоре увидела и сам Нарабал, карабкающийся вверх по одному склону холма и сбегающий вниз к морю по противоположному.

Тесме не знала, для чего кому-то понадобилось основывать тут город — в самой западной точке Зимроеля. Какой-то замысел Властителя Меликанда, того самого Венценосца, что допустил поселение чужаков на Маджипуре, способствуя развитию западного континента. Да, в начале царствования Властителя Меликанда на Зимроеле в ужасном одиночестве находилось всего два города, фактически — географические названия, созданные первыми человеческими поселенцами на планете раньше, чем стало ясно, что центром жизни Маджипуры стал другой континент — Альханроель. На северо-западе Зимроеля тогда располагался Пидрайд, город с чудесным климатом и отличной естественной гаванью, а дальше по восточному побережью — Пилиплок, где обосновались охотники на морских драконов. Теперь к ним добавились два пограничных поста: Ни-моя, воздвигнутая на одной из самых больших внутренних рек континента, и Тил-омон, стоящий на краю тропического пояса западного побережья; к тому же существовало несколько поселений в центральных горах, да ходили слухи, что чауроги строят свой город в тысяче миль к востоку от Пидрайда.

И еще был Нарабал, тут, на дождливом юге, на краю континента, окруженный морем. Если стоять у края Нарабальского Пролива и долго смотреть на воду, то постепенно с ужасом начинаешь ощущать все эти тысячи миль дикости, лежащие за спиной, и тысячи миль океана, отделяющего тебя от Альханроеля, где находятся другие города. В юности Тесме пугалась мысли, что она живет в месте, столь далеком от центров цивилизации — как на другой планете. Иной раз и Альханроель, и те процветающие города казались ей просто мифом, а подлинным центром вселенной был Нарабал. Она никогда нигде не бывала, нигде, кроме него и не надеялась побывать. Слишком велики расстояния. Единственный город в пределах досягаемости — Тил-омон, но и до него не близко, и кто бывал там, рассказывали, что он сильно похож на Нарабал, только меньше дождей и солнце постоянно висит в небе докучливым пытливым зеленоватым глазом.

В Нарабале Тесме повсюду ощущала на себе любопытствующие взоры. Каждый раз, оборачиваясь, замечала, что горожане пялятся, словно девушка заявилась в город голой. Все знали ее — дикую Тесме, сбежавшую в джунгли, — ей улыбались, махали, расспрашивали, как идут дела, а за этим обычным добродушием были глаза — внимательно-пристальные, враждебные, сверлящие с неподдельным интересом и стремлением разгадать, что у нее на душе. «Почему ты презираешь нас? Почему чуждаешься? Почему делишь дом с отвратительным чужаком?» Она улыбалась в ответ, махала рукой и говорила вслух: «Рада увидеться с вами снова», «Все отлично», а про себя отвечала: «Я никого не презираю, мне просто нужно было уйти, а чаурогу помогла потому, что мне, возможно, когда-нибудь за это воздастся». Но они не понимали.

Никто не заходил в ее комнату в материнском доме. Она сложила в мешок книги и кубики, отыскала аптечку с лекарствами, которые, по ее мнению, могли сгодиться Висмаану. Здесь были средства противовоспалительные, ускоряющие заживление ран, жаропонижающие и многое другое — вероятно, все это для чужака бесполезно, но она полагала, что стоит попробовать. Тесме бродила по дому, ставшему для нее каким-то непривычным, несмотря на то, что она прожила здесь всю жизнь. Деревянные полы вместо разбросанных листьев, настоящие прозрачные стекла на шарнирах, чистильщик, настоящий механический чистильщик с кнопками и рукоятками — все эти миллионы цивилизованных вещей и приспособлений, выдуманных человечеством много тысяч лет назад в другом мире, от которых она сбежала в свою маленькую хижину с живыми ветвями, растущими по стенам…

— Тесме?

Она удивленно оглянулась. В дверях стояла ее сестра Мирифэйн, ее двойник: та же манера говорить, то же лицо, те же длинные тонкие руки и ноги, те же прямые черные волосы. Только на десять лет старше и на десять лет более примирившаяся со своей жизнью. Замужняя работающая женщина, мать. Тесме всегда страдала при виде Мирифэйн. Словно смотрелась в зеркало и видела себя десять лет спустя.

— Мне кое-что нужно, — нехотя объяснила Тесме.

— А я надеялась, что ты решила вернуться домой, — огорчилась Мирифэйн.

— Зачем?

Мирифэйн ответила привычной проповедью о возобновлении нормальной жизни, возвращении в общество, о полезном труде. В конце она сказала:

— Мы упустили тебя.

— Может быть, — ответила Тесме, — но я делаю то, что нужно мне. — Она немного помолчала. — Рада была повидать тебя, Мирифэйн.

— По крайней мере останешься на ночь? Мать скоро вернется, она будет рада, если ты пообедаешь с нами.

— Мне еще далеко идти. Я не могу оставаться здесь надолго.

— Знаешь, ты хорошо выглядишь. Загорела, окрепла… По-моему, отшельничество тебе на пользу.

— По-моему, тоже.

— Думаешь еще пожить в одиночестве?

— Мне нравится, — ответила Тесме. Она начала завязывать мешок. — Как у вас?

Мирифэйн пожала плечами.

— По-прежнему. Только я на время отправляюсь в Тил-омон.

— Счастливо.

— Думаю вырваться из нашей заплесневелой зоны и отдохнуть. Холтас поработает там с месяц над проектами новых городов в горах — приходится обеспечивать жильем всех этих инородцев, что начинают прибывать. Он хочет взять с собой меня и детей.

— Инородцев? — переспросила Тесме.

— Ты разве не знаешь?

— Расскажи.

— Ну, иномиряне, живущие на севере, постепенно проникают сюда. Есть один вид, вроде ящериц с руками и ногами, хотят развивать фермы в джунглях.

— Чауроги?

— А, так ты слышала? И еще одно племя, напыщенное и воинственное, с лягушачьими рожами и темно-серой кожей. Холтас говорит, что они заполнили все мелкие должности в Пидрайде, вроде клерков и писцов, а теперь начинают наниматься сюда. Холтас и кое-кто из архитекторов собираются спроектировать для них поселения внутри страны.

— Значит, они не будут вонять в прибрежных городах?

— Что? А, я думаю, часть все равно тут осядет. Никто не знает, сколько их будет, но, по-моему, наши вряд ли согласятся на большое число иммигрантов в Нарабале, да и в Тил-омоне тоже…

— Да, — кивнула Тесме. — Ну, передавай привет, пойду, мне пора. Надеюсь, ты приятно отдохнешь в Тил-омоне.

— Тесме, пожалуйста…

— Что, пожалуйста?

Мирифэйн сказала с досадой:

— Ты такая резкая, такая далекая и холодная! Мы не виделись уже несколько месяцев, а ты еле терпишь мои расспросы и смотришь с таким раздражением. Почему злишься, Тесме? Разве я тебя когда-нибудь обижала? Почему ты такая?

Тесме знала, что бесполезно снова все объяснять. Никто не понимал ее, никто, и меньше всего те, кто уверяет, что любит ее. Стараясь говорить мягче, ответила:

— Назови это запоздалым переходным возрастом, Мири, или возмужанием юности. Ты очень хорошо относишься ко мне. Но только зря, я все равно уйду. — Она чуть коснулась пальцами руки сестры. — Может, загляну еще на днях.

— Надеюсь.

— Только скоро не ждите. Передай всем привет от меня, — сказала Тесме и вышла.

Полная внутреннего напряжения, она торопливо шла по городу, боясь встретиться с матерью или с кем-нибудь из старых знакомых, особенно бывших любовников. Украдкой, как вор, оглядывалась, и не раз ныряла в переулки, заметив того, кого не хотела видеть. Встречи с сестрой было достаточно. Пока Мирифэйн не сказала, что она явно выказывает раздражение, Тесме не сознавала этого. Мири права. Тесме чувствовала, что остатки раздражения еще кипят внутри нее. Эти люди, эти унылые маленькие людишки со своим ничтожным честолюбием, со своими маленьким страхам и маленькими предрассудками, замкнувшиеся в череде бессмысленных дней, — они приводили ее в ярость.

Чумой рассеяться по Маджипуре, сгрызая не нанесенные на карту леса и загаживая необъятный океан, основывать грязные города в местах удивительной красоты и никогда не задаваться какой-либо целью… Слепые, нерассуждающие натуры — это было хуже всего. Никогда они не посмотрят на звезды и не спросят, что это такое.

А ведь именно это волновало человечество на Старой Земле, заставляя превращать в копию материнского мира тысячи захваченных планет. Имеют ли звезды хоть какое-нибудь значение для человечества Маджипуры? Наверное, Старая Земля все еще для них что-то значит и кажется прекрасной, лишившись за прошедшие столетия серой шелухи и накипи, и, несомненно, Старая Земля далеко ушла от Маджипуры, которая за пять следующих тысячелетий станет ее отражением с раскинувшимися на сотни миль городами, всеобщей торговлей, грязью в реках, истребленными животными и бедными обманутыми Меняющими Форму, повсюду загнанными в резервации, — со всеми старыми ошибками, принесенными в девственный мир. Тесме это поражало до глубины души, заставляя кипеть от бешенства. Она считала, что все ее раздражение от путаницы в личных делах, расстроенных нервов, отсутствия любовника, но затопившая ее ярость возникла вдруг от недовольства всем человечески миром. Ей хотелось схватить Нарабал и сбросить в океан. К сожалению, она не могла этого сделать, не могла ничего изменить, не могла ни на мгновение приостановись то, что они называли распространением цивилизации. Все, что Тесме могла — это вернуться в джунгли к сплетающимся лианам, влажному воздуху, пугливым животным болот, к хижине, к увечному чаурогу, который сам был частью затопившего планету прилива, но был еще и тем, о ком она заботилась, кого даже лелеяла, потому что остальным ее сородичам он не нравился, пожалуй, они даже ненавидели его, и, заботясь о нем, она отличалась от них.

Голова болела, мускулы лица стали жесткими, будто одеревенели, она понимала, что идет, сгорбясь, словно несет на плечах всю тяжесть жизни, от которой отреклась. Она сбежала из Нарабала так быстро, как только смогла, но еще часа два, пока не свернула на тропку в джунглях и не почувствовала, как спадает напряжение, последние городские окраины маячили позади. Тесме остановилась у знакомого озера и долго плавала в его прохладной глубине, избавляясь от остатков городской накипи, а после, не надевая одежды, а лишь набросив ее на плечи, нагая, направилась через джунгли к хижине.


Висмаан лежал в постели и, кажется, ни разу не шевельнулся, пока ее не было.

— Тебе лучше? — поинтересовалась Тесме. — Как ты один справлялся?

— Очень спокойный день. Только нога чуть больше опухла.

— Давай взгляну.

Она осторожно ощупала ногу. Да, слегка одутловата, и он чуть дернулся, когда Тесме дотронулась до опухоли, это, по-видимому, означало, что боль очень сильная, если верить утверждению Висмаана, что к боли чауроги не слишком чувствительны. Тесме задумалась. Возможно, следовало отправить чаурога в Нарабал. Но он выглядел необеспокоенным, а она сомневалась, что доктора в городе знают что-нибудь о физиологии и анатомии чужаков. Кроме того, хотелось, чтоб он остался здесь. Тесме распаковала лекарства, принесенные из дома, дала противовоспалительное и жаропонижающее, приготовила на обед фрукты и овощи. До наступления темноты она успела проверить ловушки на краю лесной поляны и обнаружила несколько небольших зверушек — маленького сгимойна и пару минтансов. Привычно свернула им шеи (в самом начале отшельничества было ужасно тяжело это делать, но она нуждалась в мясе, а никто не стал бы убивать за нее и для нее) и разделала тушки. Приготовила костер, подвесила мясо и вернулась в хижину.

Висмаан забавлялся одним из кубиков, которые она принесла, но отложил его в сторону, едва Тесме вошла.

— Ты ничего не рассказала о визите в Нарабал, — заметил он.

— Я была там недолго. Взяла, что нужно, поболтала немного с сестрой и ушла — одно расстройство. Только в джунглях и почувствовала себя хорошо.

— Ты сильно ненавидишь то место.

— А оно того заслуживает. Эти унылые надоедливые люди, эти безобразные, зажатые со всех сторон маленькие строения… — Она пожала плечами и покачала головой. — Да, сестра говорила, что на, континенте закладываются какие-то новые города для иномирян, потому что множество их сейчас переселяется на юг. В основном чауроги, и еще какие-то, с серой кожей…

— Хьерты, — подсказал Висмаан.

— Мне все равно, — отмахнулась Тесме. — Мири говорила, что любят работать клерками и писцами. По-моему, они устраиваются во внутренних провинциях лишь потому, что никто не хочет допускать их в Тил-омон или в Нарабал.

— Странно, я никогда не замечал недоброжелательства людей, — заметил чаурог.

— В самом деле? Может быть, просто не обращал внимания? Предрассудков на Маджипуре хватает.

— Мне не совсем понятно. Разумеется, я никогда не бывал в Нарабале и, возможно, у вас иначе. Вот на севере, я убежден, затруднений нет. Ты была на севере?

— Нет.

— Жители Пидрайда встретили нас очень радушно.

— Правда? Я слышала, будто чауроги построили себе город где-то к востоку от Пидрайда, у Большого Раскола. Если в Пидрайде у вас все так хорошо, зачем куда-то переселяться?

— Вместе с нами людям не очень-то удобно, — спокойно заметил Висмаан. — Ритм нашей жизни сильно отличается от вашего. Привычка спать, например. Да и самим нам трудно в городе, который засыпает на восемь часов каждую ночь, когда мы сами бодрствуем. Есть и другие различия. Вот мы и создали Дэлорн. Я надеюсь, что ты когда-нибудь увидишь его. Он изумительно красив, отстроен целиком из белого камня, сияющего внутренним светом. Мы очень гордимся им.

— Почему же тогда тебе там не понравилось?

— Мясо не сгорит? — напомнил чаурог.

Она покраснела и выскочила наружу, едва успела сорвать обед с вертела. Чуть нахмурясь, нарезала мясо и подала вместе с токкой и фляжкой вина, которое принесла днем из Нарабала. Неуклюже приподнявшись, Висмаан принялся за еду.

Немного погодя он сказал:

— Я прожил в Дэлорне несколько лет. Но там очень засушливая местность, а я жил на нашей планете в теплом и сыром краю, таком, как Нарабал. Вот я и хотел найти плодородную землю Мои далекие предки были земледельцами, и я подумывал вернуться к их занятию, а когда услышал, что в тропиках Маджипуры много свободной земли и можно снимать урожай шесть раз в год, то отправился сюда.

— Один?

— Да, один. У меня никого нет, но я собираюсь жениться, как только поселюсь здесь.

— И будешь продавать выращенный урожай в Нарабале?

— Да. В моем родном мире едва ли найдется какая-нибудь невозделанная земля, но и то ее еле-еле хватает, чтобы прокормить нас. Большую часть продуктов питания мы ввозим. Поэтому Маджипура так сильно влекла нас к себе. Это гигантская планета с малочисленным населением, большей частью дикая, ждущая развития. Я счастлив здесь. И думаю, ты неправа насчет своих соседей-горожан: вы, маджипурцы, сердечный и приветливый народ, учтивый, законопослушный и опрятный.

— Даже так? Хмм… Стоит кому-нибудь пронюхать, что я живу с чаурогом, все будут шокированы.

— Шокированы? Почему?

— Потому что ты чужак. Потому что ты рептилия..

Висмаан издал странный фыркающий звук. Смеялся?

— Мы не рептилии. Мы теплокровные и так же, как и вы, растим детей.

— Ну, как рептилии.

— Внешне, пожалуй. Но я настаиваю, что близок к млекопитающим.

— Близок?

— Различие только в том, что мы откладываем яйца. Но ведь есть и млекопитающие, поступающие так же. Вы ошибаетесь, считая…

— Пустое! Люди воспринимают вас как рептилий, а человек издревле не терпел змей. Боюсь, из-за этого всегда будут недоразумения между нами и вами. Так идет еще с давних времен на Старой Земле. Кроме того… — Она спохватилась, чуть было не ляпнула о запахе. — Кроме того, — повторила неуклюже, — вы немного пугаете.

— Неужели больше, чем огромные лохматые скандары? Или су-сухарисы с двумя головами? — Висмаан повернулся к Тесме, уставился глазами без век. — Я думал, ты скажешь, что тебе самой неудобно с чаурогом, Тесме.

— Нет.

— Предубеждений, о которых ты говоришь, я никогда не замечал. И вообще, впервые слышу о них. Мне лучше уйти, потому что я тебя расстраиваю.

— Нет-нет, ты неправильно меня понял. Я хочу, чтобы ты остался здесь. Хочу помочь тебе. Совершенно не боюсь тебя, ни к чему в тебе не отношусь с предубеждением. Я только пытаюсь объяснить, что почувствуют люди в Нарабале, то есть я предполагаю, что они могут почувствовать, и… — Она сделала долгий глоток из фляжки. — Я не знаю, как нам справиться со всем этим. Извини. Лучше поболтаем о чем-нибудь другом.

— Конечно.

Но она заподозрила, что обидела его или, по меньшей мере, огорчила. Несмотря на холодную отчужденность иномирянина, он, казалось, был очень проницателен, и может быть, прав, может быть, наружу прорвалось ее собственное предубеждение, ее собственные предрассудки. Вполне понятно, подумала она, что, запутавшись в отношениях с людьми, я не способна больше заботиться о ком-либо, о человеке или о чужаке, и потому многочисленными мелочами демонстрирую Висмаану, что мое гостеприимство — просто прихоть, неестественная и почти вынужденная, таящая в себе недовольство его присутствием. Но так ли это? Тесме все меньше понимала себя, словно быстро взрослела. И тем не менее, правдой было то, что она не хотела, чтобы он чувствовал, себя незваным гостем. И решила в будущем показать, что заботится о нем искренне.

Этой ночью она спала лучше, чем предыдущей, хотя непривычно валяться в куче листьев пузырчатого кустарника на полу, в присутствии постороннего, и она часто просыпалась, всматривалась сквозь темноту в сторону чаурога, и каждый раз видела его, занятого развлекательными кубиками. Он ее не замечал. Тесме пыталась представить, каково это — спать раз в три месяца, а оставшееся время бодрствовать. Подумала: это самое чуждое в нем. И еще лежать часами, не в состоянии ни встать, ни уснуть, чтобы забыться от боли, и заниматься чем угодно, лишь бы отвлечься, лишь бы убить время — что может быть мучительней? Тем не менее, его настроение не менялось, спокойное, мирное, бесстрастное. Неужели таковы все чауроги? Неужели они никогда не пьянеют, не ссорятся, не бранятся на улицах, не ругаются с женами? Но ведь они не люди, напомнила она себе.


Утром Тесме мыла чаурога до тех пор, пока его чешуя не заблестела, затем поменяла постель. Накормив его, она провела день как обычно. Но, блуждая в джунглях, чувствовала себя виноватой за то, что пока она бродит по лесу, Висмаан лежит неподвижно в хижине и гадает, когда она вернется и расскажет что-нибудь или просто втянет в разговор и развеет скуку. Но в то же время понимала, что если будет непрерывно торчать у его постели, то они быстро исчерпают все темы и начнут действовать друг другу на нервы. Пока же у него есть с десяток развлекательных кубиков, которые помогут отвлечься. И, возможно, он предпочитает большую часть времени проводить в одиночестве. И уж во всяком случае одиночество нужно ей самой, теперь даже больше, раз она делит хижину с чужаком, и потому этим утром Тесме отправилась на длительную прогулку, собирая заодно для обеда ягоды и коренья. К полудню пошел дождь, и она присела под деревом врамма, чьи широкие листья хорошо укрывали от струй. Прикрыла глаза и постаралась ни о чем не думать: ни о страхах, ни о хлопотах, ни о воспоминаниях, ни о чауроге, ни о семье, ни о бывших любовниках, ни о своей невезучести, ни об одиночестве. Мир и покой воцарились наконец в ее душе.

Шли дни, она привыкала к чужаку. Он оказался неприхотливым и нетребовательным, развлекался кубиками и стоически переносил неподвижность. Редко спрашивал о чем-либо или сам заводил разговор, но всегда дружелюбно отвечал на расспросы, охотно рассказывал о родном мире — убогом и страшно перенаселенном — о своей жизни там, о своих мечтах обосноваться на Маджипуре и о волнении, когда впервые увидел эту прекрасную, усыновившую его планету. Тесме пыталась представить, как сильное чувство чаурога проявляется: может быть, волосы поднимаются дыбом вместо того, чтобы медленно шевелиться? Или его эмоции выражаются изменением запаха?

На четвертые сутки он впервые поднялся. С ее помощью выпрямился и, опираясь на плечо Тесме и свою здоровую ногу, осторожно попробовал коснуться больной ногой пола. Она внезапно почувствовала, как изменился его запах, став более резким — нечто вроде обонятельной дрожи, — и уверилась в том, что именно так чауроги выражают свои эмоции.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила. — Слабость?

— Нога не выдерживает моей тяжести. Но излечение идет хорошо. Еще несколько дней и, я думаю, смогу встать. Помоги мне немного пройтись, а то у меня тело ослабло от долгого ничегонеделания.

Он оперся на нее, и они вышли наружу, где чаурог начал медленно прохаживаться взад и вперед, осторожно прихрамывая. Недолгая прогулка, кажется, освежила его. Тесме с удивлением осознала, что ее опечалил этот первый признак выздоровления, ведь он означал, что скоро — через неделю или две — Висмаан достаточно окрепнет, чтобы уйти, а она не хотела этого. ОНА НЕ ХОЧЕТ, ЧТОБЫ ОН УХОДИЛ! Это внезапное понимание было настолько странным, что изумило ее до глубины души. Снова жить отшельницей, с наслаждением спать в своей постели и бродить по лесу, не заботясь ни о каких гостях, делать что вздумается, избавиться от раздражающего присутствия чаурога… — и тем не менее, тем не менее, она чувствовала подавленность и беспокойство при мысли, что скоро он покинет ее. Как странно, думала она, как нелепо и как похоже на меня!

Теперь они гуляли несколько раз в день. Он все еще не мог наступать на сломанную ногу, но с каждым разом двигался все легче. Наконец, объявил, что опухоль спала и кость явно срослась как следует. Начал заводить разговор о ферме, которую хотел основать, о видах на урожай, о расчистке джунглей.

Однажды днем в конце первой недели Тесме, возвращаясь из экспедиции по сбору калимборнов с луга, где она впервые наткнулась на чаурога, остановилась проверить ловушки. Большинство оказалось пустыми или с обычными мелкими зверушками, но в кустарнике за водоемом что-то неистово колотилось, и когда она подошла, то увидела, что поймала билантона — самое крупное животное, когда-либо попадавшее в ее западню. Билантоны водились по всему западному Зимроелю — изящные, быстрые, небольшие животные с острыми копытцами, хрупкими ножками и крошечными перевернутыми ручками хвостов. Но здесь, у Нарабала, они были просто гигантскими, вдвое больше утонченных северных сородичей. Здешние билантоны доставали до запястья человека и ценились за нежное и ароматное мясо. Первым побуждением Тесме было выпустить прелестное создание: слишком большим оно казалось, слишком красивым, чтобы его убивать. Она научилась резать мелких зверьков, придерживая их одной рукой.

Но тут было совсем другое. Большое животное, выглядевшее чуть ли не разумным, благородным, несомненно, ценившим свою жизнь со всеми надеждами и нуждами, поджидавшее, возможно, подругу.

Тесме сказала себе, что она дура. И дрелси, и минтансы, и сигимоны так же стремились существовать, как рвется сейчас жить этот билантон, а она убивала их, не колеблясь. Не стоит одухотворять животных, когда даже в свои цивилизованные дни она охотно и с удовольствием ела мясо, если их убивала другая рука. И уж тем более нет ей дела до осиротевшей подруги билантона.

Подойдя ближе, поняла, что билантон в панике сломал ногу, и на мгновение мелькнула мысль наложить шину, выходить, оставить у себя как любимца. Но это было бы еще более нелепо. Она просто не в состоянии усыновлять каждую увечную тварь из джунглей. Чтобы наложить шину, необходимо осмотреть ногу, а билантон вряд ли будет вести себя спокойно, и если даже удастся ей каким-то чудом справиться, он сбежит при первом же удобном случае. Глубоко вздохнув, подкралась сзади к бьющемуся животному, схватила за нежную морду и свернула длинную грациозную шею.

Разделка туши оказалась делом более тяжелым и кровавым, чем она ожидала. Ожесточенно кромсала и резала несколько часов до тех пор, пока Висмаан не окликнул ее из хижины, спрашивая, чем она занята.

— Готовлю обед, — отозвалась. — Сюрприз. Будет большое угощение. Жаркое билантона.

Она тихонечко хихикнула, подумав, что это прозвучало, как у доброй жены, когда та готовит филе, а муж лежит в постели, ожидая обеда.

В конце концов неприятная работа была сделана. Она поставила мясо коптиться на слабом дымном огне, а сама отправилась мыться, набирая токку и корни гамбы, затем открыла фляжки с вином, которые принесла из Нарабала. Обед поспел с приходом темноты, и Тесме чувствовала гордость за содеянное.

Она ожидала, что Висмаан набросится на еду без комментариев в своей обычной флегматичной манере, но нет: впервые заметила оживление на его лице, какие-то новые искорки в глазах, да и язык мелькал как-то по-другому. Тесме решила, что теперь лучше разбирается в его чувствах. Он с воодушевлением грыз мясо, похваливая вкус и мягкость, просил еще и еще. Каждый раз, подавая ему, накладывала и себе, пока не пресытилась.

— К мясу очень хороша токка, — заметила Тесме, вкладывая сине-белые ягоды в рот.

— Да, очень приятно, — спокойно подтвердил он.

Наконец, она больше не могла не только есть, но даже просто смотреть на еду. Положила остатки так, чтобы они были доступны для его протянутой руки, допила последний глоток вина и, вздрогнув, засмеялась, когда несколько капель пролились на подбородок и груди. Потом вытянулась на листьях. Голова кружилась. Она лежала лицом вниз, поглаживая земляной пол и слушая все еще продолжавшееся чавканье. Наконец, чаурог тоже насытился, все стихло. Тесме ждала, но сон не приходил. Голова кружилась сильнее и сильнее, пока ей не начало казаться, будто ее швыряет по какой-то ужасной центробежной дуге на стену хижины. Кожа горела, соски грудей набухли и воспалились.

Я слишком много выпила, подумала она, и съела слишком много токки, по меньшей мере ягод десять. Яростный сок кипел теперь в ней.

Она не желала спать одна, скорчившись на полу.

С преувеличенной осторожностью Тесме встала на колени, замерла на мгновение и медленно поползла к кровати. До боли всматривалась в чаурога, но в глазах туманилось, и различала лишь общие его очертания.

— Ты спишь? — прошептала.

— Ты ведь знаешь, что я не буду спать.

— Конечно, конечно. Я как-то отупела.

— Тебе плохо, Тесме?

— Плохо? Нет, не очень. Ничего особенного, разве что… как бы это… — Она колебалась. — Я пьяна, понимаешь? Понимаешь, что значит быть пьяным?

— Да.

— Мне не нравится на полу. Можно, я лягу с тобой?

— Если хочешь.

— Я буду очень осторожна, не хочу задевать больную ногу. Покажи, какая.

— Она почти зажила, Тесме, не беспокойся. Ложись здесь.

Почувствовала, как его рука взяла ее за запястье и потянула вверх. Поднялась и легла рядом на бок, ощущая чешуйчатую кожу от груди до бедра; такую прохладную и такую гладкую. Робко потерла рукой его тело. Как отлично выделанная кожа для чемодана, подумала, надавив пальцами и прощупав могучие мускулы под жестким покровом. Запах его изменился, стал резким, пронизывающим.

— Мне нравится твой запах, — пробормотала Тесме.

Зарылась лбом в его грудь и плотно прижалась к нему. Много месяцев, почти год, она не была ни с кем в постели, и было хорошо чувствовать так близко чужое тело. Даже чаурога, подумалось, даже чаурога. Просто прикоснуться к кому-нибудь, почувствовать близость. Это так хорошо — чувствовать.

Он дотронулся до нее.

Она не ожидала этого. Все их отношения складывались так, что Тесме заботилась о нем, а он покорно принимал ее услуги… Но внезапно его рука — прохладная, жесткая, чешуйчатая, гладкая — прошлась по ее телу, легко скользнула по груди, ниже, к пояснице, задержалась на бедрах. Что это было? Неужели Висмаан решил заняться с ней любовью? Она подумала о его теле, лишенном сексуальных принадлежностей, как у машины. Он продолжал гладить. Это очень непонятно, подумала она, сверхъестественно. Даже для Тесме. Совершенно необъяснимо, сказала она себе, он не человек, а я…

А я очень одинока.

И очень пьяна.

Она надеялась, что он будет только гладить. Но вдруг одна его рука скользнула вокруг плеч Тесме, легко и нежно он приподнял ее, перекатывая на себя, бережно опустил, и она почувствовала бедрами несомненно выступающую твердую плоть мужчины. Что? Неужели его пенис таился где-то в чешуе и он выпустил его, когда подошло время? И он…

Да.

Он, казалось, знал, что нужно делать. Пусть он чужак, при первой встрече с которым она не могла определить мужчина или женщина, но он явно понимал теорию любовных игр людей. На мгновение, когда она почувствовала, как его пенис входит в нее, ее поглотил ужас и отвращение, страх, что он повредит ей или причинит боль, и где-то в глубине сознания билась мысль, что это карикатурно и чудовищно, это совокупление женщины с чаурогом, то, чего никогда не случалось за всю историю Вселенной. Ей отчаянно захотелось вырваться и убежать в ночь. Но она была слишком пьяна, слишком кружилась голова, а потом она осознала, что он вовсе не повредил ей и что пенис его скользит внутрь и наружу, как какой-то размеренный механизм, а ее лоно трепещет от наслаждения, заставляя ее дрожать и всхлипывать, наваливаясь на его гладкий, жесткий…

Она пронзительно закричала в момент оргазма, а после лежала, свернувшись, на его груди, трепеща, немного хныча и мало-помалу успокаиваясь. Теперь она протрезвела. Поняла, что сделала, и это изумило ее, даже больше, чем изумило. Знали бы в Нарабале! Чаурог — любовник! И наслаждение было таким сильным! Но вот получил ли он какое-нибудь удовольствие? Она не посмела спросить. Как узнать, бывает ли у чаурогов оргазм? Есть ли у них вообще такое понятие? Ей захотелось выведать, занимался ли он и раньше любовью с женщинами, и снова она не посмела спросить. Он был не очень искусен, но определенно более ловок, чем некоторые из мужчин, которых она знала, хотя, что бы это ни было — экспериментировал ли он с ней или просто его чистый ясный разум вычислил анатомические потребности, она не знала, и сомневалась, что когда-нибудь узнает.

Он ничего не сказал. Она прижалась к нему и вплыла в беззвучный тихий сон, каким не спала уже неделю.


Утром Тесме чувствовала себя необычно, но не раскаивалась. Не говорили о том, что произошло между ними ночью. Он играл кубиками, она на рассвете ушла поплавать, вымыть похмелье из головы, затем убрала остатки вчерашнего пиршества, приготовила завтрак, а после отправилась в долгую прогулку на север к небольшой мшистой пещере, где просидела большую часть утра, вспоминая плоть прижатого к ней тела, прикосновение его рук к ее бедрам, бешеную дрожь сотрясавшего ее экстаза. Она не могла сказать, что находит его привлекательным, — раздвоенный язык, волосы, как живые змеи, чешуя по всему телу — нет, нет, случившееся прошлой ночью не имеет ничего общего с его физической привлекательностью, подумала Тесме. Но тогда почему? Вино и токка. И одиночество, и готовность восстать против общепринятой морали горожан Нарабала. Отдаться чаурогу, — поняла она, — лучший способ бросить вызов всему, во что верят эти люди. Но с другой стороны, подобный поступок теряет смысл, если о нем не узнают. И она решила взять Висмаана с собой в Нарабал, как только он сможет осилить дорогу.

После случившегося они делили постель каждую ночь. Поступать иначе казалось нелепостью. Но ни на вторую ночь, ни на третью, ни на четвертую не занимались любовью. Лежали рядом, не касаясь друг друга, и не разговаривали. Тесме готова была отдаться, если бы он потянулся к ней, но Висмаан не делал этого, а сама она предпочитала не навязываться.

Молчание становилось все тягостнее, но Тесме боялась нарушить его, опасаясь услышать то, чего не хотела слышать: что ему не по вкусу их любовные игры; или, Что он смотрит на свершившееся совокупление, как на непристойное и противоестественное, которое позволил себе лишь один раз, и то только потому, что она оказалась слишком настойчивой; или что он понимает — по-настоящему она не испытывает к нему страсти, а просто воспользовалась им, дабы дойти до конца в своей бесконечной войне против всяческих условностей.

К концу недели, измучившись накапливающимся беспокойством и напряжением, страдая от неопределенности, Тесме рискнула прижаться к нему, когда легла вечером в постель, позаботившись, чтобы выглядело это, как случайность. И он с готовностью легко обнял ее, не колеблясь принял в свои объятия. Потом в одни ночи они занимались любовью, в другие — нет, но всегда это происходило как бы случайно и почти обыденно, как-то непроизвольно, после чего она засыпала. Каждый раз, отдаваясь, Тесме получала огромное наслаждение. Чуждость его тела вскоре перестала замечать.

Теперь Висмаан уже ходил без помощи и упражнялся каждый день. Сначала с ней, затем самостоятельно обследовал краешек джунглей, поначалу передвигаясь осторожно и с опаской, но вскоре шагал уже свободно, лишь слегка прихрамывая. Купания, кажется, способствовали выздоровлению, и он часами плескался в маленьком прудике Тесме, досаждая громварку, живущему у берега в грязной норке, — эта старая тварь украдкой выбиралась из своего местечка и разваливалась у воды, подобно промокшему и покрытому грязью мешку с колючками. Он мрачно глазел на чаурога и не возвращался в воду, пока тот купался.

Тесме утешала его нежными зелеными ростками, которые выдергивала в ручье и до которых громварку было не добраться на его маленьких лапках.

— Когда же ты покажешь мне Нарабал? — спросил однажды Висмаан дождливым вечером.

— Могу завтра, — ответила, не задумываясь.

Ночью Тесме чувствовала необычное возбуждение и настойчиво прижималась к чаурогу, желая отдаться.

Они вышли в путь с первыми проблесками дождливого рассвета, уступившего вскоре яркому сиянию солнца.

Тесме шла осторожно, не спеша, и хотя казалось, что чаурог вполне выздоровел, все равно двигалась медленно, и Висмаану нетрудно было держаться за ней. Она заметила, что без удержу болтает, называя ему каждое дерево или животное, на какое они натыкались, немного рассказывала из истории Нарабала, потом о своих братьях и сестрах, о знакомых в городе. Ей страстно хотелось показаться им с Висмааном — ГЛЯДИТЕ, ВОТ МОЙ ЛЮБОВНИК-ИНОРОДЕЦ! Я СПЛЮ С ЧАУРОГОМ! И когда подошли к окраинам, стала то и дело оглядываться, надеясь увидеть знакомых, хотя едва ли можно было встретить их на окраинных фермах.

— Видишь, как на нас уставились? — шепнула она Висмаану, едва они очутились в более людных кварталах. — Они тебя боятся, считают предтечей дикого нашествия, гадают, что я с тобой делаю и почему так любезна.

— Я ничего такого не вижу, — сказал Висмаан. — Проявляют любопытство, да. Но я не замечаю ни страха, ни враждебности. Может быть, потому, что я плохо разбираюсь в мимике человеческих лиц? Правда, я считал, что знаю людей вполне достаточно, чтобы разобраться.

— Подожди и увидишь, — обнадежила Тесме. Она не хотела признаваться себе, что могла слегка преувеличить, даже более того…

Они находились уже почти в центре Нарабала, и кое-кто глазел на чаурога с удивлением и любопытством, да, но почти сразу же отводил пристальный взгляд, а остальные просто улыбались и кивали, как будто идущее по улицам существо из иного мира для них — самая обыкновенная вещь. Действительно, враждебности не было никакой, и это ее разозлило. Мягкая приветливость людей, этих вежливых, дружелюбных людей, была вовсе не тем, чего Тесме ожидала. Наконец повстречали знакомых — Канидора, закадычного приятеля ее старшего брата, Еннимонта Сиброу, державшего маленькую гостиницу в порту, и женщину из цветочной лавки. И те выказали такое же радушие, как и все прочие, даже когда Тесме сказала:

— Это Висмаан, он живет у меня последнее время.

Канидор улыбнулся, словно всегда знал Тесме как содержательницу гостиниц для чужаков, и завел разговор о новых городах для чаурогов и хьертов, которые плакировал для застройки муж Мирифэйн.

Владелец гостиницы протянул ладонь и общительно тряхнул руку Висмаана, пригласив к себе домой отведать вина, а цветочница все твердила:

— Как интересно, как интересно, мы надеемся, что вам понравится наш небольшой городок.

Тесме вдруг ощутила снисходительность к их энтузиазму: они словно от нее набрались дикости и теперь принимают и соглашаются с ней во всем без опасений, без удивления, без комментариев. Возможно, неверно истолковали суть отношении с чаурогом и думают, будто он просто поселился у нее. Интересно, возникнут ли у них чувства, которых она ждет, если прямо выложить, что они любовники? Что лоно ее принимало его пенис? Что они сотворили то что было невозможно между человеком и чужаком? Скорее всего нет. Вероятно, даже если они с чаурогом лягут и совокупятся на Площади Понтифика, то и это не расшевелит здешних обитателей, хмуро подумала Тесме.

Понравился ли город Висмаану? Ей трудно было определить его реакцию. Они поднимались по одним улицам, спускались по другим, миновали строившуюся площадь, лавку портного, проходили вдоль маленьких кривобоких домишек, утопающих в садах.

Тесме чудилось разочарование, неодобрение в его молчании и, несмотря на всю неприязнь к Нарабалу, захотелось защитить свой город. Это ведь новое поселение, одинокий форпост в глухом закоулке второразрядного континента, насчитывающий всего несколько поколений.

— О чем ты думаешь? — спросила она наконец. — Нарабал не производит на тебя впечатления?

— Ты же предупреждала, чтобы я не ждал слишком многого.

— Тут даже более уныло, чем я обещала.

— Нет, просто маленький и недоработанный, — сказал Висмаан. — Таким он смотрится после Пидрайда и …

— Пидрайду уже тысячи лет!

— …Дэлорна, — закончил он. — Дэлорн удивительно прекрасен даже сейчас, хоть только начал строиться. Но, разумеется, белый камень, который там используют…

— Да, — согласилась Тесме, — Нарабал тоже планировали строить из камня, тут слишком влажный климат и дерево гниет. Только пока еще ничего не сделали. Когда увеличится население, можно будет открыть каменоломни в горах и уж тогда создать что-нибудь прекрасное по-настоящему. Так что у нас будут работать те гиганты-чужаки…

— Скандары, — подсказал Висмаан.

— Да, скандары. Послал бы нам Венценосец тысяч десять…

— Тела скандаров покрыты густой шерстью, им будет тяжело в здешнем климате. Но, несомненно, они поселятся здесь, как и су-сухарисы, и многие из влажной страны чаурогов, вроде меня. Со стороны вашего правителя очень смелый шаг — впустить к себе иномирян в таком количестве.

— Другие планеты не такие большие, — отмахнулась Тесме. — Я как-то слышала, что, невзирая даже на все наши колоссальные океаны, земли на Маджипуре в три или четыре раза больше, чем в любом населенном мире. Что-то вроде того. Мы счастливы, обладая столь большой планетой, где, однако, нормальная гравитация, так что здесь могут жить и люди, и гуманоиды. Естественно, мы платим за это высокую цену тем, что почти не имеем тяжелых элементов, но зато… О, привет! — Тон ее резко изменился, голос чуть дрогнул. Стройный, очень высокий молодой человек со светлыми волосами столкнулся с ними, появившись из банка на углу, и стоял теперь, глядя на нее, разинув рот.

Это был Раскелорн Юлван, любовник Тесме последние четыре месяца ее жизни в городе, непосредственный виновник бегства в джунгли. Меньше всего хотелось встретить в Нарабале именно его, но уж столкнувшись лицом к лицу, после секундного замешательства, она сказала, беря инициативу в свои руки:

— Ты хорошо выглядишь, Раскелорн.

— И ты. Жизнь в джунглях тебе на пользу.

— На пользу, счастливейшие месяцы в моей жизни. Раскелорн, это мой друг Висмаан, жил со мной несколько последних недель. С ним случилось несчастье, когда он подыскивал землю для фермы неподалеку отсюда. Упал с дерева, сломал ногу, а я на него наткнулась.

— Представляю, — спокойно сказал Раскелорн. — На мой взгляд, он находился в превосходных условиях. — Повернулся к чаурогу. — Рад с вами встретиться, — и так это произнес, будто действительно был рад.

Тесме сказала:

— Он из Пидрайда, климат там мало похож на здешний. Говорит, что у нас в тропиках скоро поселится много его соплеменников.

— Я тоже слышал, — с усмешкой кивнул Раскелорн и добавил: — Земля у нас удивительно плодородная. Посеешь семена перед завтраком, а к ночи уже получишь вино — уверяют все, так что это, должно быть, правда.

Легкость и непринужденность его речи взбесила Тесме. Разве он не понимает, что эта чешуйчатая змея, этот иномирянин, этот чаурог занял его место в ее постели? Или он не ревнив, или просто не представляет сложившейся ситуации? Отчаянно напрягаясь, попыталась передать правду бывшему любовнику, воображая себя в объятиях чужака: как его руки мнут ее груди и бедра, как мелькает его небольшой, алый раздвоенный язык по ее закрытым глазам, ее соскам, ее лону. Но все было бесполезно — Раскелорн способен читать в мыслях не больше ее. «Он мой любовник, — думала Тесме, — он обладает мною, меня все время тянет к нему, и я не могу дождаться возвращения в джунгли, чтобы оказаться с ним в постели». Но все это время Раскелорн стоял, улыбаясь, и вежливо болтал с чаурогом, обсуждая возможности выращивания ниука, глейны и стагги в здешних краях, о посеве семян в болотистых районах, и лишь после долгой паузы перевел взгляд на Тесме и осведомился — так безмятежно, словно интересовался, какой нынче день недели, — намерена ли она жить в джунглях и дальше.

Она со злостью посмотрела на него:

— Хочешь знать, почему я предпочитаю жить в джунглях?

— Удивляюсь, как ты обходишься без элементарных удобств?

— Зато я никогда не была так счастлива.

— Хорошо, рад за тебя, Тесме. — Еще одна вежливая улыбка. — Приятно было повидаться с вами. До новой встречи, — попрощался с чаурогом и ушел.

Тесме сжигала ярость: он не заметил, равнодушно не заметил, что она отдается чаурогу. Ему безразлично, отдается ли она чаурогу, скандару или громварку в пруду! Она хотела оскорбить его или по крайней мере, шокировать, а он был всего лишь вежлив. Вежлив! Должно быть, он, как и все остальные, обманывался относительно их взаимоотношений с Висмааном. Для них, наверное, просто непостижимо, что женщина готова предложить свое тело рептилии-иномирянину, они даже мысли об этом не допускали…

Она повернулась к Висмаану:

— Ну как, насмотрелся на Нарабал?

— Вполне. Здесь нечего смотреть.

— Как твоя нога? Дойдем обратно?

— Разве тебе ничего не нужно сделать в городе?

— Ничего такого, я хочу уйти.

— Тогда пойдем, — кивнул чаурог.

Все же нога, казалось, доставляла ему какое-то беспокойство — мышцы, видимо, сводило судорогой, что делало пешую прогулку затруднительной для любого, но, по привычке, он не жаловался и следовал за ней к тропинке в джунглях. Время было не самое приятное, солнце висело почти прямо над головой, тяжелый влажный воздух давил на плечи — первый признак скапливающихся туч, которые вскоре после полудня разрядятся дождем.

Они шли медленно, часто останавливаясь, хотя ни разу он не признался, что устал. Уставала сама Тесме и останавливалась, будто хотела показать ему то геологическое напластование, то необычное дерево, то еще что-нибудь.

Встречи в Нарабале — катастрофа. Надменный, вызывающий, непослушный, презрительный Нарабал. Она привела в город любовника-чаурога, желая гордо покрасоваться перед его жителями, а они не обратили никакого внимания. Неужто настолько отупели, что не в состоянии угадать правду? Или намеренно смотрели сквозь пальцы, решив не доставлять ей удовольствия? И какую нетерпимость видела она раньше в горожанах Нарабала? Почему считала, будто боятся соседства чужаков? Так очаровательно приветливы с Висмааном, так дружелюбны. Возможно, мрачно подумала Тесме, предубеждения существуют только в ее воображении и она превратно толкует высказывания других людей?

В таком случае отдаваться чаурогу было глупостью. Это сработало впустую и не достигло цели в той личной войне, которую она вела против своих сограждан. Просто необычный, нелепый и не преднамеренный случай.

Ни Тесме, ни чаурог не разговаривали во время долгого, медленного и неудобного возвращения через джунгли.

Когда добрались до хижины, он сразу вошел внутрь, а она торопливо выкупалась, проверила ловушки, нарвала ягод, взяла какие-то вещи и тут же бросила, забыв, что хотела с ними сделать.

Наконец вошла в хижину и сказала:

— Я думаю, тебе лучше уйти отсюда.

— Хорошо, — кивнул он. — Сейчас?

— Скоро стемнеет. А ты уже отшагал сегодня много миль.

— Не хочу беспокоить тебя, пойду сейчас.

Даже теперь она была не в состоянии прочитать на лице его чувства. Удивлен? Обижен? Зол? Не могла понять. Он не простился, отвернулся и ровным шагом направился в джунгли. Тесме провожала взглядом, пока он не исчез за низко висящими лианами: сердце колотилось, в горле у нее пересохло, еле сдержалась, чтоб не кинуться следом. Но он ушел, и скоро спустилась тропическая ночь.

Она тщательно приготовила себе обед, ела мало, представляя, как сидит Висмаан в темноте, дожидаясь утра. Даже не попрощались. А ведь могла немного пошутить, советуя держаться подальше от высоких деревьев, или он мог бы поблагодарить ее за все, что она для него сделала. Но вместо этого она просто выгнала его, и он спокойно ушел. Чужой, подумалось, и пути его чужды ей. И все же, когда они были вместе в постели и он дотрагивался до нее и втаскивал ее тело на себя…

Ночь тянулась длинная, бесконечная. Она лежала, сжавшись на постели, которую они так недавно делили вместе, слушая бормотание ночного дождя в широких синих листьях, заменяющих хижине крышу, и впервые с тех пор, как поселилась в джунглях, ощутила боль одиночества. До этой минуты она не подозревала, как много значила для нее причудливая пародия на семейную жизнь, которую они разыгрывали здесь с чаурогом и которая теперь кончилась. И она снова была одна, и даже более одинока, чем прежде. А он где-то снаружи сидит в темноте, не спящий и не укрытый от дождя.

Я влюбилась в чужака, сказала она себе с удивлением. Влюбилась в чешуйчатую тварь, не сказавшую мне ни одного нежного слова, не задававшую никаких вопросов и ушедшую, не сказав ни слова — ни спасибо, ни до свидания. Она лежала, бодрствуя, несколько часов. Напряженное тело ныло от долгой дневной ходьбы. Она подтянула колени к груди и долго лежала так, а затем просунула руку между бедер и терла там до тех пор, пока не наступил миг оргазма; она задохнулась, издав чуть слышный стон, и погрузилась в сон.


Утром Тесме проснулась, проверила ловушки, собрала завтрак, потом бродила по всем знакомым тропам возле хижины. Никаких признаков, указывающих на присутствие чаурога, не заметила.

К середине дня настроение немного улучшилось, а в полдень снова радовалась жизни. Но к наступлению ночи, когда подошло время обедать в одиночестве, ощутила, как вновь подступает хандра. Она терпела. Поиграла кубиками, которые принесла для него из дому, и в конце концов уснула. А следующий день прошел уже лучше, и следующий тоже. И так шли дни…

Постепенно жизнь Тесме возвращалась в свое русло. Больше она не встречала чаурога, и он стал мало-помалу ускользать из ее сознания. Дни складывались в недели одиночества, вновь даря радость отшельничества, или это только казалось? Но иной раз ее пронизывали резкие и болезненные воспоминания: при виде билантона в зарослях, или обломанной ветки, или громварка, сидящего у воды, и тогда она понимала, что все еще тоскует о нем.

Бродила по джунглям, описывая все расширяющиеся круги вокруг хижины не вполне понимая зачем, пока, наконец, не призналась себе, что ищет его.

Она искала его больше трех месяцев.

Однажды заметила признаки поселения на юго-востоке: расчищенные, виднеющиеся вдали вершины холмов. Направилась прямо в ту сторону, перебралась через большую, не известную ей раньше реку, там за чащей болотных деревьев оказалась недавно основанная ферма.

Притаившись у начала поля, Тесме увидела чаурога — это Висмаан, она была уверена в этом, — удобрявшего поле богатым черным перегноем. Страх вдруг сжал душу, заставив задрожать. А если другой чаурог? Нет-нет, это он. Она даже убедила себя, будто замечает небольшую хромоту. Быстро пригнулась, опасаясь показаться ему. Что скажет? Почему забралась так далеко в поисках его после того, как прогнала? Она двинулась к зарослям кустарника и уже совсем было решила уйти, но потом собралась с духом, окликнула по имени.

Он замер, огляделся вокруг.

— Висмаан? Я здесь, это я — Тесме.

Щеки ее пылали, сердце бешено стучало. На одно мрачное мгновение решила, что это чужой, незнакомый чаурог, уже извинения готовы были сорваться с языка. Но стоило ему шагнуть навстречу, как она поняла, что ее ошиблась.

— Я заметила расчищенную долину и подумала, что это, должно быть, твоя ферма, — сказала Тесме, выходя из-под свешивающихся до самой земли ветвей. — Ну, как ты живешь, Висмаан?

— Отлично. А ты?

Она передернула плечами.

— Как обычно. Но ты тут сотворил удивительное… Всего-то несколько месяцев, а смотри сколько сделано!

— Да, — кивнул он, — мы здорово потрудились.

— Мы?

— Мы с подругой. Идем, познакомлю и покажу, чего мы достигли.

Его спокойные слова околдовали ее. Подчеркнутой вежливостью хотел заменить выражение негодования или обиду за то, что она выгнала его? Возможно, мстил так, обуздывая свою злость? Но скорее всего, совсем не испытывает обиды и не собирается мстить. И взгляд его на все, происшедшее между ними, вероятно, совершенно не такой, как у нее. Не забывай, нельзя забывать, что он чужак, сказала она себе.

Поднялась за ним по отлогому склону, перепрыгнув через дренажную канаву, обошла небольшое поле, явно недавно засеянное.

На вершине холма, полускрытый разросшимся огородом, стоял дом из обтесанных стволов сиджайлы, не очень-то отличающийся от ее хижины, но побольше и как-то угловатее. Отсюда было видно всю ферму, занимавшую три склона невысокого холма. Тесме поразилась, как много он успел — казалось невозможным расчистить все это, поставить дом, подготовить поле к посеву и даже начать сев, — и все за несколько месяцев. Помнила, что чауроги не спят, но разве им не требуется отдых?

— Турном! — позвал Висмаан. — У нас гостья, Турном.

Тесме старалась успокоиться. Лишь теперь поняла, что пришла взглянуть на чаурога потому, что больше не хотела жить одна, потому что где-то в глубине души таилась полуосознанная мысль помочь устроить ферму и разделить жизнь так же, как делила постель, связать себя с ним по-настоящему. В какие-то мгновения даже позволяла себе помечтать, как они будут где-нибудь на празднике или в Дэлорне, на встрече с его соплеменниками. Все это глупо, она понимала, но с упорным безумием верила в такую возможность до тех пор, пока он не сказал про свою подругу, Теперь Тесме с трудом заставляла себя держаться спокойно и приветливо.

Из дома вышел чаурог, почти такой же высокий, как Висмаан. с такими же блестящими чешуйками и змеящимися волосами. Между ними было только одно различие, но существенное: второго чаурога украшали свисающие цилиндрические груди, с десяток или больше, каждая с темно-зеленым соском.

Тесме вздрогнула. Висмаан говорил ей, что чауроги млекопитающие, и доказательство этого сейчас невозможно опровергнуть, хотя, на ее взгляд, груди не столько подчеркивали принадлежность к млекопитающим, сколько, наоборот, наводили на мысль о таинственном и непостижимом гибриде. С глубокой неловкостью смотрела Тесме то на одного, то на другого чужака.

— Это та женщина, о которой рассказывал я тебе, — сказал Висмаан. — Она нашла меня, когда я сломал ногу, Тесме, это моя подруга Турном.

— Добро пожаловать, — торжественно объявила женщина-чаурог.

Тесме пробормотала что-то о работе, которой им еще предстоит заняться на ферме. Хотелось только одного — бежать. Но возможности такой не было: она ведь зашла навестить соседей по джунглям, и те желали показать все подробно.

Висмаан пригласил ее в дом. А что дальше? Чашка чаю, стакан вина, немного токки и жареный минтанс? Вряд ли внутри хижины есть что-нибудь, кроме стола, самой необходимой посуды.

Войдя, Тесме поняла, что не ошиблась, только, вдобавок ко всему предвиденному, в дальнем углу на трехногом табурете стоял плетеный ящик с высокими стенками. Заметив его, Тесме тут же отвела взгляд, машинально подумав почему-то, что не стоит особо любопытствовать. Но Висмаан взял ее под локоть:

— Подойди. Взгляни.

Она шагнула вперед.

Это был инкубатор. В гнездышках из мха лежало девять или десять кожистых круглых яиц, ярко-зеленых, с большими овальными пятнами.

— Наш первенец появится меньше, чем через месяц, — похвалился Висмаан.

У Тесме закружилась голова. Именно это откровение подлинной чуждости иномирян ошеломило ее, как ничто другое: ни холодный взгляд немигающих глаз, ни змеящиеся волосы, ни прикосновение чешуи к ее обнаженным бедрам, ни внезапное поражающее проникновение его члена в ее лоно. Яйца! Детеныши!

А у Турном уже копится молоко, чтоб вскармливать. Тесме как наяву увидела маленьких ящериц, вцепившихся в бесчисленные груди, и ужас захлестнул ее. Один миг стояла она, оцепенев, даже не дыша, и вдруг ринулась из дома, бросилась вниз по холму через дренажные канавы, маленькое поле, поздно осознав, что оно засеяно, — в джунгли.


Тесме не знала, сколько прошло времени, пока Висмаан появился у ее двери. Время тянулось расплывчатым потоком еды, сна и слез; возможно, миновал день или два, неделя, а потом появился он, заполнив головой и плечами вход в хижину, и позвал ее по имени.

— Чего ты хочешь? — спросила она, не двигаясь.

— Поговорить, сказать тебе кое-что. Почему ты сбежала так внезапно?

— Разве дело в этом?

Он склонился к ней. Рука его легонько опустилась на ее плечо:

— Тесме, я в долгу перед тобой.

— За что?

— Когда я ушел отсюда, не поблагодарил тебя за все, что ты для меня сделала. Мы с Турном долго обсуждали, из-за чего ты убежала, она утверждает, что ты рассержена. Но я не понимал, почему. Мы перебрали все возможные причины, и лишь в конце она спросила, поблагодарил ли я тебя за помощь. Но я не знал, что это нужно. И я пошел к тебе. Прости мою грубость, Тесме, мое неведение.

— Хорошо, я тебя простила, — сказала она приглушенно. — Теперь ты уйдешь?

— Посмотри на меня, Тесме.

— Лучше не буду.

— Пожалуйста. — Он потянул ее за плечо.

Она угрюмо обернулась.

— У тебя влажные глаза, — сказал он.

— Иногда они меня не слушаются.

— Ты все еще сердишься? Почему? Прошу понять, что я не невежлив. Чауроги не выражают благодарность так, как люди. Но позволь мне это сделать. Я знаю, что ты спасла мне жизнь. Ты очень добрая. Я всегда буду помнить, что ты сделала для меня, пока я был беспомощен. Плохо, что я не сказал тебе этого раньше.

— И плохо, что я тебя выгнала, — пробормотала она низким голосом. — Только не проси объяснить, почему так сделала. Все очень запутанно. Прощу тебе то, что не поблагодарил, если простишь, что я прогнала.

— Мне не за что тебя прощать. Моя нога зажила, и настало время, как ты и подсказала, и я пошел своей дорогой. Я нашел землю для фермы.

— И это было совсем не трудно, верно?

— Да, конечно.

Она встала к нему лицом.

— Висмаан, почему ты занимался со мной сексом?

— Потому что ты, кажется, хотела этого.

— И только?

— Ты была несчастлива и не могла уснуть в одиночестве. Я надеялся, что это успокоит тебя, и пытался по-дружески помочь из сострадания.

— Ах, вот как…

— Я верил, что доставляю тебе удовольствие.

— Да. Да. Это доставляло мне удовольствие. Но ведь ты не отел меня?

Его язык замелькал так быстро, что она решила, будто это соответствует человеческому удивлению.

Нет, — ответил он. — Ты — человек. Как же я могу испытывать влечение к человеку? Мы разные, Тесме. На Маджипуре нас зовут чужаками, но для меня чужак ты, разве не так?

— Я полагаю, так.

— Но я хотел помочь тебе. Я желал тебе счастья. В этом смысле я желал тебя. Понимаешь? И я навсегда останусь твоим другом. Я надеюсь, ты навестишь нас и разделишь щедрые дары нашей фермы?

— Я… да, да, я приду…

— Хорошо. Тогда я пойду, но сначала…

Тяжеловесно, с достоинством он притянул ее к себе и обнял могучими руками. И вновь она ощутила гладкую жесткость его чешуйчатой кожи, вновь небольшой алый язык метался по ее векам, целуя. Висмаан обнимал ее долго. Потом отпустил и сказал:

— Я не могу забыть тебя, Тесме.

— И я.

Она стояла в дверях, наблюдая, как он исчезает у пруда. Ощущение легкости, мира и тепла пронизало ее душу. Она сомневалась, что когда-либо решится навестить Висмаана, Турном и их вылупившихся ящериц, но все было правильно. Висмаан понял. Тесме начала собирать свое имущество и укладывать в мешок.

Была еще только середина утра, и можно спокойно идти в Нарабал.

Она добралась до города после полудня.


Прошел год с тех пор, как она покинула город, и много месяцев, когда была здесь в последний раз. Ее удивили перемены: округу заполонила гудящая суета, повсюду росли новые здания, в Проливе стояли корабли, улицы шумели. Нарабал, казалось, захвачен чужаками: множество чаурогов, хьертов, сотни гигантских четырехруких скандаров, целая круговерть странных существ, занятых своими делами. Тесме с трудом добралась до дома матери, где застала обеих сестер и брата Далкана. Они глазели на нее с изумлением, чуть ли не со страхом.

— Я вернулась, — сказала Тесме. — Я знаю, что выгляжу, как дикий зверь, нужно привести в порядок волосы, надеть новую тунику и снова стану человеком.

Она переехала жить к Раскелорну Ювалу спустя несколько дней, а в конце года они поженились. Иногда она думала признаться ему в том, что произошло между нею и чаурогом, но не решалась, и постепенно случившееся стало забываться, стало казаться не столь уж важным, как и то, откроется она мужу или нет. Она призналась, наконец, десять или двенадцать лет спустя, во время обеда в одном из новых ресторанов в квартале чаурогов в Нарабале за жарким из билантона; много выпила, слишком много золотистого вина, слишком сильно навалились старые воспоминания. В конце своей исповеди Тесме спросила:

— Ты хоть что-нибудь подозревал?

И он ответил:

— Я понял это сразу, едва увидел тебя с ним на улице. Но какое это имеет значение?


Два Время огня


Несколько недель после поразительного опыта Хиссун не осмеливался возвращаться к Счетчику Душ. Нужно было время, чтобы все переварить, впитать в себя. За какой-то час в маленькой комнатке он прожил несколько месяцев жизнью женщины, оставившей зарубку на сердце. Странные новые образы возникали теперь в сознании.

Во-первых, джунгли; Хиссун не знал ничего, кроме заботливо управляемого ровного климата подземного Лабиринта; если вычеркнуть время, когда он ездил в Замок Горы, чей климат был вполне идентичен Лабиринту. Поэтому так поразили сырость, густая листва, дожди, птичьи трели и гудение насекомых, ощущение влажной грязи под ногами.

Во-вторых, то, кем он был. Женщиной! Потрясающе! И взять в любовники чужака! Хиссун даже не находил слов, он просто воспринял все, как есть, как данность, чтобы не терзать себя понапрасну и не запутаться. Много и кроме этого оставалось для раздумий, например, ощущение Маджипуры как развивающегося мира с дикими, неисследованными областями, с грязными немощеными улицами в Нарабале. Хиссун размышлял часами, пока бездумно готовил для архива отчеты сборщиков налогов, и постепенно приходил к мысли, что сильно изменился благодаря Счетчику Душ и никогда уже не станет прежним. Каким-то непостижимым образом будет теперь не только самим собой, но и женщиной Тесме, жившей и умершей девять тысяч лет назад на другом материке, в жарком дождливом местечке, которое он никогда не увидит.

И, разумеется, жаждал еще раз прикоснуться к Летописи. Когда он решился на вторую попытку, дежурил другой чиновник — хмурый коротышка урун, косо поглядывающий на приближающегося посетителя.

Хиссун протянул пропуск и быстро очутился внутри. Задумался, что выбрать, и в конце концов решил остановиться на временах Властителя Стиамота, на последних днях покорения армией человеческих поселенцев метаморфов Маджипуры.

Я стану солдатом армии Венценосца, подумал он, и, возможно, даже увижу Властителя Стиамота.


Сухие предгорья полыхали кривым гребнем от Милиморна до Хэмфиси, и даже здесь, наверху, в пятидесяти милях восточнее, на Зугнорском Пике капитан Еремайл ощущал горячие порывы ветра и привкус гари в воздухе.

Густой черный дым поднимался над всей областью. За час или два летатели протянут огненную линию от Хэмфиси до небольшого поселения в начале долины, а завтра зажгут зону с юга до Силтанмонда, и тогда заполыхает вся провинция, и горе тому Меняющему Форму, кто там замешкается.

— Теперь недолго, — сказал Вигган. — Война почти закончилась.

Еремайл оторвался от карт северной части континента и посмотрел на младшего офицера.

— Вы так думаете?

— Тридцать лет. Вполне достаточно.

— Не тридцать. Пять тысяч лет, шесть тысяч лет — с тех самых пор, как люди впервые пришли в этот мир. И почти все время шла война, Вигган.

— Но ведь какое-то время мы просто не сознавали, что ведем войну!

— Да, — согласился Еремайл, — да, мы не понимали. Зато понимаем теперь.

И он вновь обратил внимание к картам, низко склонившись над ними. Масляно-едкий воздух резал глаза и туманил взор, а карты были как назло мелкомасштабные. Медленно провел карандашом по контурным линиям предгорья под Хэмфиси, не задерживаясь на селениях.

Каждая деревушка вдоль огненной дуги была отмечена на карте (как он надеялся), и офицеры побывали во всех, предупреждая о скором испепелении…

Ему и его команде было очень тяжело при мысли, что картографы могли пропустить какое-нибудь богом забытое местечко. Властитель Стиамот издал указ, предупреждающий, что ни один человек не должен погибнуть в пламени колоссальной облавы: всех поселенцев следовало уведомить загодя, дать время на эвакуацию.

Метаморфы получили такое же уведомление. Нужно не выжигать врага, неоднократно повторял Властитель Стиамот, цель одна: заставить метаморфов подчиняться, и огонь, кажется, являлся самым лучшим средством. На самих носителях Огня может сказаться столь тяжкая обязанность, подумал Еремайл, но с этим затруднений не возникнет.

— Каттикаун — Визферн — Домгроув… Сколько же их! И отчего людям хочется тут жить, Вигган?

— Они уверяют, что земли плодородные, а климат мягкий для такого северного района.

— Мягкий? Я полагаю, вы имеете в виду не по полгода без дождя? — Еремайл закашлялся. Ему почудилось, будто он слышит треск далекого огня сквозь рыжевато-коричневую, до колен, траву. В этой части Альханроеля дожди шли всю долгую зиму и напрочь исчезали летом; можно было подумать, что природа бросала вызов земледельцам, но, очевидно, те как-то справлялись, учитывая, сколько ферм тянулось по склонам холмов и внизу в долинах до самого моря. Сейчас стояло самое засушливое время года, и местность несколько месяцев изнывала под летним солнцем — сухость, сухость и сухость, — чернозем растрескался и покрылся бороздками, выросшие за зиму травы поникли и высохли, густолиственные кусты пожухли и замерли. Самое подходящее время, чтобы поджечь местность и сломить упорного врага на самом краю океана, или сбросить его туда! И не потерять ни одной человеческой жизни, ни одной! Еремайл вновь принялся изучать список Чикмоуг, Фиэйли, Мичимэнд… Потом вновь поднял глаза.

— Вигган, чем вы займетесь после войны?

— У нашей семьи земли в долине Клайга. Наверное, снова фермерством, а вы?

— Мой дом в Сти. Я был инженером, строил каналы, водоводы и тому подобное. Могу опять этим заняться. А когда вы последний раз видели Клайг?

— Четыре года назад, — вздохнул Вигган.

— Я пять лет не был в Сти. Вы ведь участвовали в битве под Тримэйном?

— Был даже ранен, легко.

— И вам приходилось убивать метаморфов?

— Да.

— Нет, — Еремайл покачал головой. — Мне — нет. За все девять лет в армии не отнял ни единой жизни. Конечно, я офицер, но, подозреваю, убийца из меня никакой.

— Да и из всех нас тоже, — заметил Вигган. — Но когда они приближаются к вам, меняя форму раз по пять в минуту, или когда вы узнаете, что они совершили налет на земли вашего брата и перебили всех близких…

— С вами это случилось, Вигган?

— Нет, не со мной. Но другие… Таких очень много. Зверства! Стоит ли объяснять…

— Да, не стоит. Как называется этот городок, Вигган?

Офицер наклонился к карте.

— Сингасерин. Тут маленькое пятнышко, но название прочесть можно. Он есть у нас в списке, их предупредили позавчера.

— По-моему, мы сделали все.

— По-моему, тоже.

Еремайл свернул карты, отложил в сторону и снова посмотрел на запад, где отчетливо прослеживалась разграничивающая линия между зоной огня и неподожженными темно-зелеными и, судя по всему, с буйной растительностью, холмами южнее. Однако, и там, наверное, листва сморщилась, сделалась сальной за долгие месяцы без дождя, и склоны холмов внезапно взрывались, словно разбомбленные, едва огонь достигал их. Еремайл видел все новые и новые взрывы пламени, похожие на краткие вспышки неожиданной яркости, как удары света. Но это расстояние обманывало взор — Еремайл знал: каждый из крошечных костерков взрывал обширную новую территорию, огонь мчался, сам рождаясь в воздухе горящими угольками, куда ни протягивали его летатели, пожирая леса за Хэмфиси.

— К вам посыльный, капитан, — окликнул Вигган.

Еремайл обернулся. Рослый молодой человек в мокрой от пота форме спустился по склону и пристально смотрел на них.

— Ну? — спросил Еремайл.

— Меня направил капитан Вануйл. У нас затруднение — в долине неэвакуированный поселенец.

— Хм, вот как, — Еремайл передернул плечами. — Какой поселок?

— Это между Каттикауном и Визферном, на хорошем тракте. Человека тоже зовут Каттикаун, Айбил Каттикаун. Он утверждает, будто получил землю в подарок от Понтифика Дворна и его люди живут там тысячи лет. Он отказывается уходить.

Еремайл сказал со вздохом:

— Мне все равно, что он получил землю в подарок от Понтифика Дворна, завтра мы зажжем округу и он сгорит, если не уберется оттуда.

— Он это знает, капитан.

— Чего он ждет от нас? Разложить огонь так, чтобы не задел его ферму? — Еремайл нетерпеливо махнул рукой. — Эвакуируйте его, невзирая на то, хочет он того или нет.

— Мы пытались, — ответил посыльный, — но Айбил вооружен и оказал сопротивление. Он заявил, что убьет всякого, кто попробует согнать его.

— Убьет? — повторил Еремайл, словно не поняв значения слова. — Убьет? Кто станет угрожать убийством? Только безумец. Возьмите взвод солдат и переведите его в безопасную зону.

— Я ведь говорил, капитан, он оказывает сопротивление. Была перестрелка. Капитан Вануйл полагает, что его невозможно убрать оттуда живым. Капитан Вануйл просит вас спуститься к нему и разобраться лично.

Вигган тихо заметил:

— Все может оказаться проще простого: у крупных землевладельцев характеры тяжелые, и они требуют к себе повышенного внимания.

— Пусть Вануйл и займется им, — буркнул Еремайл.

— Он уже пытался вести переговоры, капитан, — объяснил посыльный, — и неудачно. Каттикаун требует невозможного — встречи с Властителем Стиамотом, но если бы вы…

Еремайл задумался. Конечно, нелепо командующему всем районом офицеру брать на себя подобную задачу. Это дело Вануйла. Его обязанность — очистить территорию от людей к завтрашнему утру, а обязанность Еремайла — оставаться здесь и осуществлять общее руководство всей акцией. С другой стороны, эвакуация в конечном счете была обязанностью и Еремайла, Вануйл явно не справляется, попытка же насильственно согнать людей с земли скорее всего окончится смертью Каттикауна и гибелью кое-кого из солдат. Почему бы и не съездить? Еремайл медленно кивнул. Ничего важного на сегодня не оставалось, а Вигган и один управится со всем прочим. И если удастся спасти одну жизнь, жизнь одного старого упрямого дурака…

— Возьмите мой флотер, — предложил он Виггану, — а я воспользуюсь вашим.

— Но, капитан…

— Давайте, давайте, пока я не передумал. Поеду, взгляну, что там.

— Но Вануйл уже…

— Не стоит беспокоиться, Вигган. Я спущусь совсем ненадолго. Вы тут покомандуйте, пока я не вернусь, но, думаю, вряд ли у вас сегодня будет какая-нибудь работа.

— Да, капитан, — хмуро ответил младший офицер.

Ферма оказалась дальше, чем Ермайл предполагал. Пришлось почти два часа пробираться по еле приметной тропке с базы на Зугнорском Пике, затем пересечь неровный склон плато, ведущий к подножию холмов, окружающих равнину.

Здесь, внизу, воздух стал горячее, хотя и не таким дымным, мерцающие жаром волны порождали миражи и заставляли пейзаж плавиться и плыть. Дорога оказалась вполне приличной, но приходилось часто останавливаться, пропуская мчащихся в панике животных (некоторых он не мог узнать), бешено вылетающих из огненной зоны впереди. Тени начали удлиняться, когда Еремайл добрался наконец до небольшого поселения в предгорье. Здесь присутствие огня чувствовалось почти осязаемо, как второе солнце в небе. Жаром обдавало щеки, на кожу и одежду оседали мелкие хлопья пепла.

Места, которые он проверял по своему списку, стали теперь неуютно реальными — Вайели, Домгроув, Визферн. Последний они только что миновали: со скучившимися в центре лавками и административными зданиями в окружении домиков, от которых тянулись наружу, по кольцу, фермы; каждый городок располагался в небольшой долине, где имелась речушка, текущая вниз по склону холма и теряющаяся где-то на равнине. Они были пусты сейчас или почти пусты, осталось лишь несколько замешкавшихся, остальные уже шли по тракту, ведущему к побережью.

Еремайл не сомневался, что, зайди он в любой дом, и найдет там книги, гравюры, картины, всяческие безделушки, даже домашних животных, возможно, забытых в спешке. А завтра все это обратится в пепел. Но местность вокруг кишела Меняющими Форму. Столетиями поселенцы жили здесь под угрозой неумолимого жестокого врага, проникавшего из леса под личиной друга, возлюбленной, сына, и всегда только с одним намерением — убить. Тайная, бесшумная война между лишенными прав аборигенами и теми, кто пришел после них, война, неизбежная с тех самых пор, как первые поселки на Маджипуре переросли в города и расползлись, занимая плодородные земли и поглощая все больше и больше владений местных уроженцев. А теперь все пожирающий огонь подведет итог в этой судорожной борьбе между людьми и Меняющими Форму, и ничто не в силах его изменить. И Вайели, и Домгроув, и Визферн должны быть разрушены, чтобы прекратить мучительную борьбу. И все-таки нелегко покинуть родной дом, подумал Еремайл, нелегко даже разрушить чужой дом, чем он занимался последние дни, разве что делать это издали, на таком безопасном расстоянии, откуда сожжение чьих-то родных очагов представляется только стратегией.

За Визферном дорога шла вдоль предгорья, ориентированного далеко на запад. Множество больших ручьев, скорее даже, речушек, землю густо покрывали леса без единой вырубки, для посева. Однако и здесь поработала многомесячная засуха: кучи опавших мертвых листьев, сломанных ветвей и потемневших стволов готовы были мгновенно вспыхнуть.

— Вот это место, капитан, — сказал посыльный.

Еремайл увидел отделенное перегородкой ущелье, узкое в начале и гораздо шире внутри, с текущим посередине ручьем. В сгущающихся сумерках поместье — огромный белый дом, крытый зеленой черепицей, — производило впечатление; за ним тянулось необъятное засеянное поле. У входа в ущелье стояла вооруженная охрана. Еремайл с беспокойством заметил, что это не просто фермерское ополчение, а настоящая стража, видно, хозяин ощущал себя как минимум герцогом.

Еремайл спешился и шагнул к охранникам, державшим энергометы наготове:

— Капитан группы Еремайл хотел бы повидать Айбала Каттикауна.

— Каттикаун ожидает Властителя Стиамота, — последовал холодный ответ.

— Властитель Стиамот занят в другом месте. Здесь его заменяю я. Я командую этим округом.

— Нам приказано пропустить только Властителя Стиамота.

— Передайте своему хозяину, — сказал Еремайл устало, — что Венценосец шлет свои извинения и просит изложить, обиды капитану Еремайлу вместо себя.

Казалось, охранник остался равнодушным к услышанному, однако чуть погодя повернулся и вошел в ущелье.

Еремайл следил, как он не спеша идет вдоль ручья и исчезает за густым кустарником, окружающим площадку перед домом.

Прошло порядочно времени; ветер переменился, донося жаркие вспышки из зоны огня, дымный пласт черного воздуха резал глаза и горло. Еремайл чувствовал, как сажа оседает в легких. Но отсюда, из этого укромного места, сам огонь не был виден.

Наконец, так же неторопливо, вернулся охранник.

— Каттикаун примет вас, — объявил он.

Еремайл кивнул, подзывая, водителю и своей охране, но стражник Каттикауна покачал головой:

— Только вы, капитан.

Посыльный обеспокоенно взглянул на Еремайла, но тот махнул рукой, отсылая его.

— Ждите меня здесь, — распорядился. — Не думаю, чтобы я задержался надолго.

Он последовал за охранником по дорожке к дому.

От Айбила Каттикауна он ожидал столь прохладной встречи, как и от его охраны. Но Еремайл недооценил учтивости провинциального аристократа, которую следовало предусмотреть заранее.

Каттикаун приветствовал его теплой улыбкой и проницательным взглядом, а затем, подхватив под руку, проводил в свое жилище, которое оказалось скудно меблированным, зато вся обстановка была изящной и красивой. В сводчатом потолке выступали балки из выдержанного в маслах черного дерева, высоко на стенах развешаны охотничьи трофеи, мебель массивная и, очевидно, старинная, Все дышало архаичным духом, как и сам Айбил Каттикаун. Он был рослым — много выше хрупкого Еремайла — и широкоплечим. Массивное тело театрально увеличивал тяжелый плащ, выкроенный из шкуры ститмота, который он носил непринужденно. Лоб высокий, густые темные волосы свисали тяжелыми локонами, глаза черные, губы — тонкие. Этот Айбил производил внушительное впечатление своей внешностью.

Усадив Еремайла, хозяин наполнил бокалы каким-то игристым янтарным вином и сказал, когда они пригубили:

— Итак, вы собираетесь сжечь мою землю?

Еремайл вздохнул:

— Боюсь, нам придется сжечь всю провинцию целиком.

— Идиотская затея. Наверное, самая дурацкая за всю историю человеческих войн. Знаете, как ценится продукция нашего округа? Знаете, сколько поколений тяжкого труда ушло на строительство наших ферм?

— Вся зона — от Милиморна до Синталмонда — последний оставшийся в Альханроеле очаг сопротивления метаморфов. Венценосец хочет, наконец, покончить с войной, а это возможно, лишь выкурив Меняющих Форму из потайных нор в здешних холмах.

— Есть иные средства.

— Мы испробовали все, — ответил Еремайл, — но это ни к чему не привело.

— Вот как! А вы пытались дюйм за дюймом идти по лесам, выискивая их? Разве вы перебросили сюда всех солдат Маджипуры, чтобы провести такую операцию? Конечно, это слишком хлопотно. Гораздо проще выслать летателей и все сжечь.

— Война перемолола уже несколько поколений.

— И Венценосец горит желанием закончить ее, — кивнул Каттикаун, — за мой счет.

— Венценосец отличный стратег, — не согласился Еремайл. — Он разбил опасного, почти непостижимого врага и обезопасил Маджипуру для человеческих поселений — всю, кроме вашего округа.

— Мы и сами неплохо справлялись с окружающими нас метаморфами, капитан. Однако мы не устраивали резни. Я в состоянии справиться с ними. Не настолько они опасны, чтобы сильно угрожать нашему благоденствию, как это, кажется, делает ваше правительство. Ваш Венценосец глупец, капитан.

Еремайл сдержался:

— Будущие поколения восславят его, как героя из героев.

— Очень похоже, — согласился Каттикаун. — Люди подобного сорта обычно и превращаются в героев. Я заявляю, что нет необходимости разорять целую провинцию, чтобы окружить несколько тысяч оставшихся аборигенов. Уверяю вас, это близорукое и опрометчивое решение усталого военачальника, который торопится вернуться к наслаждениям Замка Горы.

— Ничего нельзя изменить. Решение принято, от Милиморна до Хэмфиси все уже пылает.

— Я это заметил.

— Огонь подбирается к вашему поместью. Возможно, на рассвете здесь будет уже опасно. В течение дня летатели зажгут не только здешний район, но и потянут линию на ют до самого Ситалмонда.

— Представляю, — спокойно сказал Каттикаун.

— Эта местность станет адом. Мы просим вас уйти, пока еще есть время.

— Я уже выбрал, капитан. Я остаюсь.

Еремайл тихо вздохнул:

— Мы не сможем нести ответственность за вашу безопасность, если вы так поступите.

— Никто и никогда не отвечал за мою безопасность, кроме меня самого.

— Поймите, вы погибнете и погибнете ужасной смертью. У нас нет возможности проложить линию огня так, чтобы не затронуть ваше поместье.

— Я понимаю.

— Значит, вы хотите, чтобы мы вас убили?

— Ничего подобного я не прошу. Боюсь, нам не понять друг друга. Вы деретесь на своей войне, я охраняю свой дом, и если огонь вашей войны вторгнется на мою землю — для меня очень плохо, но это не будет убийством. У каждого свой путь, капитан.

— Вы странно рассуждаете. Вы погибнете в результате наших действий, и ваша смерть будет на нашей совести.

— Я остаюсь здесь по собственному желанию, после того, как был вовремя предупрежден, — возразил Каттикаун, — так что моя смерть будет лишь на моей совести.

— А жизнь ваших людей? Они ведь тоже погибнут?

— Здесь только те, кто выбрал сам. По доброй воле, их предупреждали. Трое ушли на побережье, остальные отказались, чем не доставили мне никакой радости. Но здесь наш дом. Еще бокал, капитан?

Еремайл отрицательно качнул головой, потом передумал и протянул свой бокал. Наливая, Каттикаун спросил:

— Значит, переговорить с Властителем Стиамотом нет никакой возможности?

— Ни малейшей.

— Как я понимаю, Венценосец находится в нашем районе?

— Да, но до его ставки полдня пути. И, насколько я знаю, он недосягаем для такого рода прошений.

— Причем, намеренно. Понимаю, — улыбнулся Каттикаун. — Как, по-вашему, капитан, а он не безумен?

— Венценосец? Нет, конечно.

— Огонь — отчаянная, идиотская мера. Возмещение, которое ему придется впоследствии выплачивать, составит миллионы роалов крах его состояния; это будет стоить больше, чем пятьдесят таких замков, которые он возводит на вершине Горы. А зачем? Года два-три, и мы договоримся с Меняющими Форму.

— Или пять, десять, двадцать, — отозвался Еремайл. — Войну нужно заканчивать как можно скорее. Это страшное потрясение, этот позор для нас всех, этот долгий кошмар…

— Значит, вы считаете войну ошибочной?

Еремайл быстро покачал головой:

— Основную ошибку сделали давным-давно, еще когда наши предки избрали для переселения этот мир, который уже был обитаем. Но сейчас у нас нет выбора: или мы одолеем метаморфов, или нам придется вообще уйти с Маджипуры. Но разве мы в силах это сделать?

— Да, — кивнул Каттикаун, — как же бросить дом, которым владеешь так давно!

Еремайл не обратил внимания на его иронию.

— И мы вырвем планету у несговорчивых метаморфов. Тысячи лет мы стремились жить с ними в мире, пока не убедились, что такое сосуществование невозможно, и теперь нам силой приходится утверждать свое будущее. Это никому не нравится, но ведь есть альтернативы и похуже.

— И что будет делать Властитель Стиамот с метаморфами, когда загонит их в лагеря для интернированных? Изрежет на удобрения для сожженных полей?

— Они получат огромную резервацию на Зимроеле, — ответил Еремайл, — половину континента. По-моему, совсем не плохо. Альханроель останется нам, да еще океан между нами. Уже закладываются города под это решение. И лишь в вашем краю бушует война. Властитель Стиамот взвалил на себя всю ответственность за этот жестокий, но необходимый акт, будущие поколения воздадут ему почести.

— Я могу воздать и сейчас, — буркнул Каттикаун. — О мудрейший и справедливейший Венценосец, в своей бесконечной мудрости уничтоживший землю, поскольку тебя тревожат таящиеся в ней аборигены! Для меня было бы гораздо лучше, капитан, имей ваш герой-правитель поменьше благородства духа. Или, возможно, наоборот — побольше. Он казался бы мне гораздо привлекательнее, если бы выбрал медленный способ покорения нашей провинции. Тридцать лет войны — что значат еще год-два?

— Но он уже выбрал, и огонь приближается к этому месту, пока мы болтаем.

— Пусть приходит. Я буду здесь, и буду оборонять свой дом.

— Вы, очевидно, не видели еще зону огня, — заметил Еремайл. — Вы не продержитесь и десяти секунд, огонь поглотит вас.

— Вполне возможно.

— Я прошу вас…

— Вы просите? Значит, вы проситель? А если прошу я? Значит… Я прошу нас, капитан, пощадите мое имущество.

— Это невозможно. И я искренне прошу вас: уходите, сохраните свою жизнь и жизни своих людей!

— И что мне тогда делать? Доползти до побережья и прозябать в каком-нибудь убогом уголке Алайсора или Вайлемона? Подавать на стол в гостинице или подметать улицы, а может, ухаживать за маунтами в конюшне? Мое место здесь. Я лучше завтра погибну за десять секунд, чем буду тысячи лет прозябать в трусливой ссылке. — Каттикаун подошел к окну. — Темнеет, капитан. Пообедаете со мной?

— К сожалению, не могу оставаться. Поверьте, я искренне сожалею…

— Можно поговорить и о другом.

Еремайл протянул руку.

— У меня есть обязанности. Конечно, для меня было бы незабываемым удовольствием воспользоваться вашим гостеприимством, я бы очень хотел этого.

— Мне больно видеть, что вы уходите, не отобедав. Торопитесь к Властителю Стиамоту?

Еремайл не ответил.

— Прошу получить для меня аудиенцию у него, — сказал Каттикаун.

— Невозможно, да и ни к чему хорошему это не приведет. Я прошу вас, покиньте свое поместье нынче ночью. Давайте пообедаем вместе, а затем вы оставите свои владения.

— Здесь мой дом, и я останусь здесь. Я желаю вам, капитан, всего доброго, долгой и хорошей жизни. Спасибо за этот разговор.

Он на мгновение прикрыл глаза и наклонил голову в еле заметном поклоне.

Еремайл направился к дверям огромного зала. Каттикаун сказал вслед:

— А ваш офицер душит, будто сумеет выдворить меня силой. У вас больше здравого смысла, и я вам благодарен. Прощайте, капитан Еремайл.

Еремайл поискал подходящие слова и, не найдя ни одного, взмахнул рукой, прощаясь.

Люди Каттикауна проводили его обратно ко входу в ущелье, где дожидались водитель и посыльный, играя в кости на борту флотера. Они поспешно вскочили, завидев Еремайла, но он знаком остановил их. Он посмотрел на восток, на колоссальный горный кряж, вздымавшийся в дальнем конце ущелья. Летней ночью в здешних северных широтах небо оставалось светлым, и тяжелая, громада Зугнорского Пика тянулась через горизонт, подобно черной стене на бледно-сером фоне. Южная его часть сдваивалась горой Хаймеон, где устроил свою ставку Венценосец.

Еремайл постоял немного, изучая оба могучих пика и столб дымного огня, поднимавшийся с противоположной их стороны, и восходящие луны, зятем покачал головой, оглянулся на владение Айбила Каттикауна, исчезнувшее сейчас в сгустившихся тенях. Поднимаясь обратно в гору и пересекая цепи вооруженных людей своего отряда, Еремайл заново переживал встречу с Каттикауном. Он проведший много времени с самим Венценосцем и хорошо знающий круг его советников, тем не менее, никогда не встречал такого, как Каттикаун, который был либо самым благородным, либо самым заблуждающимся человеком в мире, а возможно, и тем, и другим.

— Едем, — бросил он внезапно водителю, — к Хайемону.

— К Хайемону, капитан?

— Да, к Венценосцу. Сможем добраться туда к полуночи?

— Не знаю.

— Постарайтесь.

Дорога к южному пику сильно напоминает подъем к Зугнору, только еще круче и не так хорошо вымощена. В темноте ее повороты и виражи были опасны на той скорости, с какой гнала машину водитель, женщина из Стойена, хотя полыхающая сфера огненной зоны немного освещала ущелье и уменьшала риск.

Еремайл не произнес ни слова за всю длинную поездку, говорить было не о чем и нечего. Разве могли водитель или парень-посыльный понять сущность Айбила Каттикауна? Еремайл сам, впервые услышав, что один из местных фермеров отказывается покидать свои земли, неверно истолковал его намерения, представив себе некоего спятившего старца, упрямого фанатика.

Конечно, подумал он, Каттикаун упрям, и его можно назвать фанатиком, но и только; он не безумец, какой бы сумасшедшей ни казалась его философия для таких, как Еремайл, живущих по иным законам. Он удивлялся, зачем едет к Венценосцу: не пересказывать же слова — толку не будет, они что есть, что нет… Постепенно Еремайл начал задремывать, но сознание оставалось ясным. Флотер скользил легко и быстро над головокружительной дорогой, поднимался из ущелья в зубчатую страну. К полуночи они еще не добрались до ставки, но Еремайл не сомневался, что Венценосец бодрствует — последние дни он часто не ложился вовсе.

Где-то перед вершиной Горы Хайемон Еремайл неожиданно заснул по-настоящему и был удивлен и смущен, когда посыльный мягко потряс его за плечо:

— Ставка Властителя Стиамота, капитан.

Полусонный, ничего не соображающий, Еремайл обнаружил, что все еще сидит прямо, ноги свело судорогой, спина одеревенела. Луны теперь поднялись высоко в небо и ночь была совершенно черной, освещаемая только пламенем полыхающего огня на востоке. Еремайл встряхнулся и вылез из флотера. Даже сейчас, в полночь, в лагере Венценосца царило оживление: спешили куда-то посыльные, в многочисленных палатках горели огни. Откуда-то появился адъютант, узнал Еремайла, отдал ему чрезвычайно официальный салют:

— Ваш визит для нас, капитан, полная неожиданность.

— Для меня тоже. Властитель Стиамот в лагере?

— Венценосец совещается со штабом. Он вас ждет, капитан?

— Нет, — ответил Еремайл, — но мне нужно поговорить с ним.

Адъютант спокойно выслушал его слова. Венценосец в полночь совещается со штабом, а командир небольшого отряда просит о встрече — ну и что? Война есть война, и протоколы меняются каждый день.

Еремайл последовал за адъютантом через лагерь к восьмиугольной палатке со знаком звездного взрыва, которую окружало кольцо охранников, таких же жестких и хладнокровных, как те, что сторожили вход в ущелье Каттикауна.

В последние восемнадцать месяцев на жизнь Венценосца несговорчивые метаморфы совершили четыре покушения. Ни один Венценосец за всю историю Маджипуры не погиб насильственной смертью, но ни один и не вел такой войны.

Адъютант подошел к начальнику караула, а Еремайл вдруг обнаружил себя в центре группы вооруженных людей, слепивших его глаза сводящими с ума яркими факелами и больно вцепившихся в его руки.

— В чем дело? — спросил он. — Я капитан группы эвакуации Еремайл.

— Или Меняющий Форму? — ответили ему.

— И вы считаете, будто сумеете это распознать таким образом?

— Есть и такая возможность.

Еремайл засмеялся:

— Никто и никогда раньше не доказывал свою сущность. Ну, хорошо, проверяйте, только поскорее. Я должен переговорить с Властителем Стиамотом.

И они действительно устроили проверку. Кто-то сунул ему полоску зеленой бумаги и велел коснуться языком. Он подчинился, и бумага сделалась оранжевой. Потом еще кто-то потребовал отрезать клок его волос, поднес к огню.

Еремайл удивленно пялился на происходящее. Прошел месяц с тех пор, как он последний раз был в ставке, и ничем подобным тогда не занимались; очевидно, произошло еще одно покушение, решил он, или объявился еще какой-то ученый шарлатан с новыми техническими приемами. Насколько Еремайл помнил, по настоящему невозможно отличить человека от метаморфа, когда последний принимает человеческий облик, разве что вскрытием. Но на такое он бы не согласился.

— Все в порядке, — сказали ему наконец. — Можете пройти.

Однако одного не отпустили, и охранники вошли вместе с ним. Глаза полуослепшего Еремайла с трудом приспосабливались к полумраку палатки, но чуть погодя он различил с полдесятка фигур в противоположном углу и среди них — Властителя Стиамота.

Кажется, они молились, до него доносились обрывки древнего святого писания. Неужели Венценосец именно для этого встречался ночью со штабом? Еремайл прошел вперед и остановился в нескольких шагах от группы молящихся. Он знал лишь одного из собравшихся — Дамланга из Бибируна, его считали вторым или третьим лицом после самого Венценосца; остальные даже не выглядели солдатами — старцы в гражданском платье с мягкими городскими жестами, может быть, поэты, толкователи снов, но явно не воины. Хотя… война почти кончилась.

Венценосец взглянул в сторону Еремайла, но, видимо, не узнал его.

Еремайл вздрогнул под его торопливым яростным взглядом. Венценосец сильно постарел за последние три года, однако сейчас этот процесс, казалось, пошел быстрее: он стал каким-то бесцветным, одряхлевшим и болезненным, кожа высохла, глаза потускнели. Ему можно было дать лет сто, а ведь они с Еремайлом ровесники, и Еремайл, мужчина средних лет, хорошо помнит день, когда Властитель Стиамот взошел на трон и дал обещание покончить с безумием войны, нескончаемой войны с метаморфами, подчинить древних обитателей планеты, изгнать с территорий, где обосновались люди. Всего тридцать лет, а Венценосец выглядит лет на пятьдесят старше; но все свое царствование провел он в боях и походах, чего не делал до него ни один владыка Маджипуры и, вероятно, ни один не сделает впредь. Воевал в Долине Клайга, в знойных землях юга, в непроходимых чащобах северо-востока, в плодородных саваннах Залива Стойена, год за годом окружая метаморфов своими двадцатью армиями, загоняя их в лагерь для интернированных. Теперь он почти завершил свой труд — свободными оставались лишь несколько отрядов Меняющих Форму на северо-востоке. Постоянная борьба, долгая неистовая жизнь войны наложили свой отпечаток, и едва ли теперь он, вернувшись в ласковую весну Замка Горы, мог в полной мере насладиться привилегиями, даруемыми троном. Время от времени Еремайл задумывался, как поступит Венценосец, если умрет Понтифик и его призовут на иную вершину, заставив занять место в Лабиринте. Откажется он и оставит себе венец Властителя, чтоб продолжить походы, или нет? Но Понтифик, судя по сообщениям, находился в добром здравии, а перед Еремайлом стоял сейчас Властитель Стиамот, постаревший и усталый. И Еремайл вдруг понял, что Айбилу Каттикауну не достает понимания, почему Венценосец так стремится закончить войну, невзирая на цену.

— Кто? — спросил Венценосец. — Финивэйн?

— Еремайл, господин, командующий зоной эвакуации.

— Еремайл?.. Да, Еремайл. Я помню. Подойдите, капитан. Мы возносим благодарность Дивине за окончание войны. Эти люди прибыли к нам от хранящей наши сны моей матери, Властительницы Острова Снов, и мы хотим провести ночь, восхваляя Дивине. К утру огненный круг будет замкнут. Подойдите, Еремайл, присоединяйтесь к нам. Вы ведь знаете песнопения Властительнице, не так ли?

Еремайл в ошеломлении слушал дребезжащую речь Венценосца. Эта увядшая сухая ниточка — все, что осталось от его величественного голоса; герой, полубог иссох и угас в долгих походах; ничего не осталось, тень самого себя. Вглядываясь в него сейчас, Еремайл поражался и не мог вспомнить, был ли Властитель Стиамот в его памяти могущественной фигурой или только мифом…

Венценосец кивнул. Еремайл подошел ближе. В своем воображении он уже выстраивал слова, которые намеревался сказать, оказавшись в палатке: «Господин, на линии огня стоят владения человека, который не двинется с места и не позволит увести себя силой. Он может уйти только мертвым, и, господин, он слишком хороший человек, чтобы погибнуть так. Я прощу вас, господин, остановите летателей. Может быть, можно выработать какую-нибудь иную стратегию, чтобы разгромить метаморфов, когда они начнут спасаться бегством из зоны огня, но нет нужды простирать разрушение дальше той точки, до которой мы уже добрались…»

Но теперь Еремайл видел, что невозможно просить Венценосца отложить окончание войны хоть на один час. Ни ради Каттикауна, ни ради Еремайла, ни ради священной Властительницы — своей матери он не может остановить летателей в эти последние часы, и возможность окончания войны попирала все остальное. Еремайл мог своей властью попытаться задержать летателей, но ни просить Венценосца, ни требовать он не мог.

Властитель Стиамот наклонился к нему:

— Что с вами, капитан? Что вас беспокоит? Станьте-ка рядом. Помолитесь с нами, капитан, присоедините свой голос к благодарности Дивине.

Начался новый гимн. Такой мелодии Еремайл не знал; он подпевал, импровизируя. Затем последовал второй гимн, третий — этот Еремайлу был знаком, и он запел, но без души и немелодично. До рассвета оставалось совсем немного. Он быстро отодвинулся в темный угол и выскочил из палатки. Да, солнце близилось — зачинавшиеся на востоке первые зеленоватые проблески играли на склоне Хайемон; пройдет еще час или немного больше, пока лучи поднимутся по горной стене и осветят обреченное ущелье на юго-востоке. Еремайл почувствовал, что валится с ног, он уже давно мечтал выспаться. Он высмотрел адъютанта и спросил:

— Отправите мое сообщение офицеру на Зугнорском Пике?

— Конечно, капитан.

— Передайте ему, пусть летатели действуют по плану. Я останусь здесь на день и вернусь вечером, когда немного отдохну.

— Хорошо, капитан.

Еремайл отвернулся и посмотрел на запад, все еще укутанный ночным мраком, исключая те места, куда падал отсвет ужасной огненной сферы. Вероятно, Айбил Каттикаун всю ночь был занят тем, что поливал из шлангов и насосов свой дом и землю. Разумеется, это ничего не изменит: огонь такой силы пожрет все на своем пути и ничего не оставит. Айбил Каттикаун сгорит в своем доме, и нет никакой возможности помочь ему. Еремайл мог бы спасти его, рискнув отдать приказ действовать силой, рискнув жизнями ни в чем не повинных солдат, но, скорее всего, и тогда не сумел бы. Спасти Каттикауна он мог бы лишь в одном случае: решившись, хоть ненадолго, игнорировать приказ Властителя Стиамота. Но он не посмел. Теперь Каттикаун погиб. После девяти лет, проведенных в походах, подумал Еремайл, я все-таки убил, убил одного из своих…

Он продолжал стоять. Усталость давила на плечи, но еще час или чуть больше не мог уйти и стоял до тех пор, пока не увидел первые всполохи пламени в предгорье подле Бизферна или, может быть, Домгроува, и не понял, что летатели отправились в утренний полет, начав прокладывать огненную линию.

Война скоро кончится, сказал он про себя. Последние из наших врагов бегут сейчас к побережью, где будут интегрированы и отправлены за море. В мире вновь воцарится спокойствие.

Он почувствовал жар летнего солнца на спине и жар, вдруг прильнувший к щекам. В мире вновь воцарится спокойствие, подумал он еще раз, и пошел искать место, где можно было бы спокойно поспать.


Три В пятый год путешествия


Вторая летопись сильно отличалась от первой, как и его восприятие. Хиссун теперь меньше расстраивался и меньше удивлялся; это был живой и печальный рассказ, но он не так глубоко затронул душу, как объятия женщины и чаурога. Тем не менее; Хиссун почерпнул множество не известных ему раньше подробностей: об ответственности, о конфликтах, возникавших между разными людьми, из которых никто не признавал правоту другого. Еще он открыл для себя кое-что из области мифотворчества. Во всей истории Маджипуры не было более богоподобной фигуры, чем Властитель Стиамот, воин — Венценосец, сломивший силу зловещих метаморфов; восемь лет поклонения превратили его во внушающее благоговение существо колоссального величия и силы. И хоть миф Властителя Стиамота продолжал жить в сознании Хиссуна, но теперь он смотрел на него глазами Еремайла и лицезрел усталого, бледного, морщинистого, постаревшего раньше времени, сжегшего в сражениях душу. Герой? Конечно, для всех, кроме метаморфов. Но полубог? Нет, просто человек, обычный человек со всеми человеческими слабостями и недостатками. И это важно, об этом никогда не следует забывать, твердил себе Хиссун, начиная сознавать, что именно краденые минуты в Счетчике Душ дарят ему подлинное знание жизни.

Прошло довольно много времени, прежде чем он почувствовал себя готовым вернуться к летописи, тем более что пыль налоговых архивов глубоко засосала его бытие и он страстно желал новых приключений.

Очень хотелось уточнить другую легенду: когда-то давно снаряженное судно вышло под парусами в кругосветное путешествие через Великое Море. Безумие, конечно, если безумие можно замыслить и спланировать. И Хиссун жаждал узнать, что происходило с экипажем. Недолгие поиски открыли ему имя капитана — Синнабор Лавон, уроженец Замка Горы. Хиссун легонько коснулся пальцами ключа, набирая дату, место, имя, и устроился поудобнее, готовый выйти в море.

На пятый год плавания Синнабор Лавон впервые заметил пряди морских водорослей, свивающихся кольцами вдоль корпуса корабля.

Конечно, он понятия не имел, что это такое — никто из людей Маджипуры никогда прежде не видел морской травы: на такие расстояния Великое Море еще не исследовалось. Но каждое утро Синнабор Лавон аккуратно отмечал дату и координаты, так что команда не теряла физического ощущения своего положения в этом бескрайнем и однообразном океане на пятый год путешествия. Синнабор Лавон знал, что сегодня двадцатый год Понтифика Дизимэйла в царствование Венценосца Властителя Ариока и пятый год с тех пор, как «Спьюрифон» вышла из порта Тил-омона в кругосветное путешествие.

Сначала он принял морскую траву за массу морских змей, поскольку на вид она двигалась по своей воле, изгибаясь, скручиваясь, сжимаясь и распускаясь. Она мерцала на спокойной темной воде богатыми сияющими красками, каждая прядь переливалась перемежающимися вспышками зелени, индиго и киновари. Небольшие островки водорослей плыли по левому борту, зато справа укрывали море довольно широкой полосой.

Лавон посмотрел поверх поручней на нижнюю палубу и увидел троицу лохматых четырехруких матросов. Скандары чинили сеть или делали вид, что чинят. Они встретили его пристальный взгляд раздраженными угрюмыми взорами. Как и вся команда, скандары устали от долгого плавания.

— Вы, там! — выкрикнул Лавон. — Забросьте ковш. Поймаем-ка несколько этих змей!

— Змей, капитан? О каких змеях вы говорите?

— Вон там, неужели не видите?

Скандары долго всматривались в воду, потом один снисходительно ответил:

— Вы имеете в виду эту траву в воде?

Лавон вгляделся получше. Трава? Судно уже миновало первые островки, но впереди было еще много обширных скоплений, и он долго пытался проследить одну прядь в спутанной массе. Да, это двигалось так, как обычно свиваются змеи, но не видно ни голов, ни глаз. Хорошо, пусть будет трава.

Он сделал нетерпеливый жест, и скандары неторопливо принялись вытягивать соединительную установку черпака, которым собирали биологические образцы.

К тому времени, как Лавон спустился на нижнюю палубу, небольшой кусок травы подняли из моря, и человек шесть команды столпились вокруг: первый помощник Вормеехт, первый штурман Калимойн, Джоахил Hyp с парочкой своих ученых, Майкдал Хац, летописец. В воздухе витал резкий аммиачный запах. Трое скандаров стояли, отвернувшись, демонстративно зажав носы и что-то ворча. Зато остальные кивали, хохотали, тыкали руками в траву и выглядели более оживленными, нежели за все последние недели.

Лавон опустился на колени рядом с образцом. Несомненно, это была какая-то разновидность морских водорослей. Каждая мясистая прядь длиной в рост человека, шириной с предплечье и толщиной в палец. Они судорожно скручивались и дергались, будто натянутые струны, но с каждой минутой их движения замедлялись, пока они высыхали на солнце, и яркие цвета быстро блекли.

— Спустите-ка черпак еще раз, — бросила Джоахил Hyp скандарам, — только выгружайте в бадью с водой, чтобы они не завяли.

Скандары не шелохнулись.

— Вонь, такая грязная вонь, — буркнул один.

Джоахил Hyp шагнула к ним; маленькая, неутомимая женщина казалась ребенком рядом с гигантскими существами. Она резко взмахнула рукой, и скандары, пожав плечами, принялись за работу.

— Что вы будете с растениями делать? — спросил у нее Синнабор Лавон.

— Разбираться. Это какой-то неизвестный вид морских водорослей, хотя тут, так далеко в море, все неизвестное. Интересно меняется цвет. То ли колебание пигмента, то ли просто оптический обман, вроде игры света на пласте эпидермы.

— А движения? Водоросли не имеют мускулов.

— На это способны многие растения. Небольшие электрические колебания вызывают движение жидкостей во внутренних структурах. Знаете, так называемые «чувствелюшки» на северо-востоке Зимроеля? Прикрикнете на них, и они кланяются. Морская вода — великолепный проводник, а эти водоросли, должно быть, вбирают в себя все виды электрических импульсов. Мы их внимательно изучим. — Джоахил Hyp улыбнулась. — Для нас это просто дар Дивине. Еще неделя пустого моря, и я бросилась бы за борт.

Лавон кивнул. Он чувствовал то же самое, ту же страшную, убийственную скуку, душившую ощущением, будто сам приговорил себя к бесконечному плаванию в никуда. Даже его, отдавшего семь лет жизни на организацию этого путешествия, даже его на пятый год парализовало одиночеством, оцепенением и апатией.

— Сегодня вечером, — попросил он, — расскажите нам о находке. Ну, там, единственная в своем роде новая разновидность морской травы и так далее…

Джоахил Hyp махнула рукой, и скандары, подняв бадью с водорослями на плечи, понесли в лабораторию.

— Завидую, — вздохнул Вормеехт, — будут изучать… — И вдруг вскрикнул — Смотрите, там! Море впереди просто заросло ими!

— Не слишком ли густо заросло, — пробормотал Майкдал.

Синнабор Лавон повернулся к летописцу, невысокому человечку с сухим голосом и бледными глазами, у которого одно плечо было выше другого:

— Что вы имеете в виду?

— Боюсь, как бы не опутало винты, капитан, если трава станет гуще. Я читал рассказы Старой Земли об океанах, где были непроходимые водоросли, и корабли безнадежно застревали в них. Экипажи жили крабами и рыбой, и в конечном итоге погибали от жажды, а суда дрейфовали сотни лет со скелетами на борту.

Калимойн фыркнул:

— Сказки!

— Но если это случится с нами? — поинтересовался Майкдал Хац.

— Такое возможно? — ни к кому конкретно не обращаясь, осведомился Вормеехт.

До Лавона дошло, что все глядят на него. Он внимательно всмотрелся в море. Да, водоросли явно стали гуще. Они скапливались за носом корабля, а их судорожные подергивания заставляли пульсировать и взбулькивать гладкую морскую поверхность. Однако между островками оставались широкие проходы. Возможно ли, что трава остановит такой мощный корабль, как «Спьюрифон»? На палубе воцарилась тишина. Казалось смешным опасаться растительности, но напряженные офицеры ждали решения капитана с таким видом, будто от этого зависела их жизнь.

Настоящую угрозу, подумал Лавон, таят не водоросли, а скука. Последние месяцы путешествие было так не богато событиями, а дни настолько пусты, что всех сковало отчаяние; рассвет распухающего бронзово-зеленого солнца тропиков, поднимающегося со стороны Зимроеля, сменяли сияющие над головой в безоблачном небе луны, а после полудня огненный шар начинал постепенно опускаться к непостижимо далекому горизонту, — и так день за днем. Несколько месяцев не было ни дождей, ни других изменений в погоде. Великое Море заполонило собой всю вселенную. Они не встречали ни земли, ни островков, ни птиц, ни морских животных. При таком положении дел появление морской травы стало очаровательной новизной. Дикое нетерпение сжигало души путешественников, этих преданных науке исследователей, разделивших в свое время точку зрения Лавона на эпические вопросы, и сейчас мучительно переносящих скуку; осознавших теперь, чему посвятили свои жизни в минуту романтической глупости. Никто не ожидал, что все сложится именно так, когда они впервые в истории отправились пересечь Великое Море, занимающее больше половины огромной планеты. Они предвкушали ежедневные приключения, встречи с неведомыми чудовищами, созданными фантазией природы, неизвестные острова, героическую борьбу со штормами, когда небеса раскалываются от молний, окрашивающих облака в фантастические краски. Но никто не ждал однообразной и бесконечной вереницы пустых дней. Лавон уже начал прикидывать опасность мятежа, ведь может миновать и девять, и одиннадцать лет, прежде чем они пристанут к берегу далекого Альханроеля. Человек десять команды уже мечтали повернуть корабль назад, к Зимроелю, бывали минуты, когда он мечтал об этом сам. Да, нужна опасность, подумал он. Можно даже самим придумать опасность, а потом смело пойти ей навстречу.

Возможность риска пробудит от летаргии.

— Мы сумеем справиться с травой, — возвестил он. — Идем вперед.

Но не прошло и часа, как пришлось усомниться в собственных словах. Стоя на капитанском мостике, он устало всматривался во все более густеющие водоросли. Теперь они сбивались островками от пятидесяти до ста ярдов в поперечнике, и проходы между ними сужались. Вся поверхность моря находилась в движении, дрожащая и трепещущая. Под обжигающими лучами висящего над головой солнца водоросли делались все сочнее в цвете, мерцали радужными тонами, будто накачивались солнечной энергией. Лавон углядел существа, шныряющие между спутанных прядей. Одни, довольно, большие, похожие на крабов, многоногие, с шишковатыми зелеными панцирями, и другие, змеевидные, чем-то напоминающие сигидов, пожирали каких-то тварей, слишком мелких, чтобы можно было различить их отсюда невооруженным глазом.

Вормеехт нервно сказал:

— Может, изменим курс?

— Пожалуй, — согласился Лавон. — Впередсмотрящий скажет, насколько далеко тянется эта дрянь.

Его совсем не привлекала перспектива менять курс даже на несколько градусов, боялся, что малейшее отклонение сведет на нет всю его решимость, но все-таки не маньяк же он, прущий напролом невзирая на риск. С другой стороны, хотелось подбодрить команду «Спьюрифон», всех, кто посвятил себя этому грандиозному замыслу.

Золотой век Маджипуры, время героев и великих свершений. Исследования шли повсюду: в пустынном бесплодии Сувраеля, в чащах и болотах Зимроеля, в девственных землях Альханроеля, в Родамаунтском Архипелаге и островных группах, окружающих три материка. Население быстро росло, поселки превращались в города, города становились неправдоподобно огромными мегаполисами; в поисках счастья с соседних миров потоком изливались нечеловеческие переселенцы, — все было оживленным, переменчивым, растущим.

А Синнабор Лавон решился на самое безумное предприятие из всех — пересечь Великое Море на корабле. Никто никогда не отваживался на это. Если смотреть из космоса, половину огромной планеты занимала вода; континенты, несмотря на всю свою величину, как бы сведены вместе в одном полушарии, остальное пространство Маджипуры — пустота океана. И хотя прошло несколько тысяч лет с того дня, когда началась колонизация планеты человеком, на суше все еще оставалось работы с избытком, и Великое Море было предоставлено самому себе да армадам морских драконов, неторопливо пересекающих его с запада на восток в десятилетних миграциях.

Но Лавон был влюблен в Маджипуру и рвался объять все.

Из Амблеморна, от подножия Замка Горы, он добрался до Тил-омона, города на противоположном берегу Великого Моря, а затем, испытывая необоримое желание замкнуть круг, вложил все свои средства и энергию в снаряжение этой экспедиции, судна, чьи запасы напоминали скорее богатый остров. Подобрал экипаж таких же сумасшедших, как он сам, готовых на протяжении десятилетия исследовать неизвестный океан. Теперь и Лавон, и все остальные сознавали, что обрекли себя на непосильную задачу. Но если удастся задуманное и они приведут «Спьюрифон» к восточному побережью Альханроеля, куда еще не приставал ни один трансокеанский корабль, имена их восславят при жизни.

— Эй! — взревел вдруг впередсмотрящий. — Драконы! Хой! Хой!

— Драконы! — подхватили в один голос матросы.

Через шесть месяцев после выхода в океан, «Спьюрифон» встретила первое стадо морских драконов — среди островов, которые они назвали Архипелагом Стиамота, а второе — два года спустя в той части Великого Моря, которой дали имя Впадина Ариока. Оба стада были большими — сотни огромных созданий, — с многочисленными самками, и проходили они далеко от корабля. Сейчас, судя по внешним границам стада, их было не больше пятнадцати-двадцати; несколько гигантских пар, остальные — щенки, едва достигающие в длину сорока футов. На водоросли уже никто не смотрел, внимание привлекли приближающиеся драконы.

Вся команда высыпала на палубу, чуть не танцуя от возбуждения.

Лавон с силой сжал поручень. Он искал риска ради доброго развлечения экипажа, и вот он — риск: в ярости морские драконы несколькими могучими ударами могут искалечить судно, даже столь хорошо защищенное, как «Спьюрифон». Правда, они редко бросались на корабли, если те не нападали первыми, но случалось и такое. Что если эти твари примут «Спьюрифон» за корабль охотников на драконов? Каждый год новое стадо проходило между Пилиплоком и Островом Снов, где разрешалась добыча, и флотилии сильно прореживали их поголовье. Лавон подумал, что самые большие в приближающемся стаде, должно быть, уцелели в той войне, и кто знает, какие возмущенные чувства вызывают у них корабли. Гарпунеры «Спьюрифон» уже приготовились, ожидая сигнала Лавона.

Но нападения не последовало. Драконы, казалось, смотрели как на что-то любопытное, и только. Они пришли кормиться. Достигнув первых пучков водорослей, распахнули необъятные пасти и принялись глотать траву, всасывая вместе с ней и змеевидную, и крабоподобную, и прочую живность океана. Несколько часов звери шумно паслись среди поля водорослей, затем, словно по сигналу, скользнули под воду и в несколько секунд исчезли.

А вокруг «Спьюрифон» опять сияло свободное море.

— Они съели несколько тонн, — пробормотал Лавон. — Многие тонны!

— Зато теперь наш путь очищен, — заметил Калимойн.

Но Вормеехт покачал головой:

— Нет, видите, капитан? Дальше снова водоросли. Причем, все гуще и гуще.

Лавон напряг зрение. Куда ни взгляни, повсюду до самого горизонта тянулась тонкая темная лента.

— А если это суша? — предположил Калимойн. — Острова или атоллы?…

— Со всех сторон? — насмешливо откликнулся Вормеехт. — Нет, Калимойн, мы основательно вляпались в центр этого драконьего пастбища, и не стоит надеяться, что хозяева проели для нас дорогу. Мы в ловушке!

— Всего-навсего трава, — буркнул Калимойн. — Если понадобится, мы прорежем себе путь.

Лавон встревоженно оглядел горизонт. Он начинал разделять беспокойство Вормеехта. Несколько часов назад водоросли тянулись отдельными прядями, потом рассеянными островками, но сейчас, хоть судно и находилось в чистой воде, казалось, будто сплошное кольцо надвинулось, огородив корабль по длине корпуса. Способна ли морская трава задержать судно? Этого никто не знал.

Сгустились сумерки. Жаркий тяжелый воздух порозовел, затем быстро стал серым. С востока на путешественников стремительным потоком нахлынула темнота.

— Утром вышлем лодки посмотреть, что к чему, — объявил Лавон.

После обеда Джоахил Hyp прочитала лекцию о водорослях. Гигантские «алгае», говорила она, нуждаются в тщательном изучении своей запутанной биохимии; и долго рассказывала о комплексной системе цветовой гаммы. Все на борту, даже те, кто отчаялся в туманной безнадежности уныния, столпились вокруг, разглядывая образцы в лоханке, щупали их, размышляли, высказывались. Лавон радовался при виде оживления команды после стольких недель угнетенного отчаяния.

Ночью ему снилось, будто он танцует на воде, исполняя сольную партию в каком-то одухотворенном быстром балете; — водоросли под ногами были прочными и упругими.

За час до рассвета его поднял настойчивый стук в дверь каюты. Это был Скин, скандар, несший третью вахту.

— Идемте скорее, капитан… водоросли…

Размер бедствия был очевиден даже в тускло-жемчужном мерцании зарождающегося утра: «Спьюрифон» шла всю ночь, но, как только теперь стало ясно, морская трава двигалась тоже, и вот корабль оказался в центре тесно сплетенного поля, протянувшегося, по-видимому, до края вселенной. Сейчас, когда первые зеленоватые прожилки солнечного света окрасили небо, все стало похоже на кошмарный сон: единый, нигде не разорванный ковер из триллионов и триллионов спутанных прядей, чья поверхность колыхалась, подрагивала, трепетала и повсюду меняла цвет в нескончаемой игре глубоких четких тонов. Там и тут сновали небольшие твари — нападающие и убегающие. Из густой спутанной массы поднимался столь резкий запах, что продирал до костей. Чистой воды не видно. «Спьюрифон» оказалась столь же беспомощной, как если бы, пройдя за ночь тысячи миль по суше, очутилась в сердце пустынь Сувраеля.

Лавон оглянулся на Вормеехта — первый помощник, такой раздраженный и язвительный вчера, сейчас был холоден и спокоен; а вот и штурман Калимойн, чью бурную смелость сменили жесткий взгляд и плотно сжатые губы.

— Я отключил машины, — сказал Вормеехт. — Намотали на вал водоросли. Роторы забились почти сразу.

— Очистить можно? — спросил Лавон.

— Мы их чистили и чистим, но только включаем — все забивает снова.

Помрачневший Лавон перевел взгляд на Калимойна.

— Сумели установить, какова площадь этой массы?

— К сожалению, мы не можем определить, где она кончается, капитан. Просто не видно.

— А в глубину? Зондировали?

— Это как газон. Лот не опускается.

Лавон медленно перевел дыхание.

— Спускайте шлюпки, надо осмотреться. Вормеехт, пошлите двух ныряльщиков определить толщину слоя, пусть разберутся, где можно поставить защитные экраны, да попросите Джоахил Hyp подняться сюда.

Маленький биолог появилась быстро. Усталая, нарочито бодрая. Опережая Лавона, сказала:

— Я не спала всю ночь, изучала нашу находку. Водоросли затвердевают до прочности металла, тем более, что в них богатая концентрация рения и ванадия.

— Вы обратили внимание, что мы стоим? — перебил Лавон.

Она осталась равнодушной.

— Вижу.

— Мы оказались в древнем предании, где люди покидают корабли, захваченные водорослями. Но мы покинуть не можем, зато можем проторчать тут неизвестно сколько.

— Что позволит изучить сию уникальную экологическую область.

— Возможно, всю оставшуюся жизнь.

— Вы так думаете? — спросила Джоахил Hyp, испугавшись наконец.

— Не знаю. Но я хочу, чтобы вы на какое-то время изменили предмет своих исследований. Поищите средство, которое, помимо открытого воздуха, способно погубить водоросли. Кажется, чтобы вырваться отсюда, придется начинать биологическую войну. Нужен какой-нибудь химический реагент, что-нибудь, что может очистить роторы.

— Поймайте парочку морских драконов, — мгновенно откликнулась Джоахил Hyp, — привяжите у носа корабля и пусть жрут сколько влезет.

Лавон не улыбнулся.

— Обдумайте все, — сказал он, — и доложите.

Потом смотрел, как спускали две шлюпки с четырьмя гребцами в каждой. Лавон надеялся, что подвесные моторы не намотают траву на винты, но напрасно: почти сразу двигатели взревели, задыхаясь, и людям пришлось взяться за весла. Шлюпки начали медленно удаляться, пробиваясь сквозь толщу морской травы, время от времени останавливаясь, чтобы расчистить путь. За пятнадцать минут шлюпки удалились не больше, чем на сотню ярдов от корабля.

Тем временем двое ныряльщиков — человек и хьерт, в масках для дыхания, прорубили отверстие в водорослях у борта судна, исчезли в густой глубине.

Когда спустя полчаса они не появились на поверхности, Лавон обратился к первому помощнику:

— Вормеехт, сколько можно продержаться под водой в таких масках?

— Не больше получаса, капитан. Хьерт, возможно, продержится дольше, но не намного.

— Пожалуй…

— Посылать пловцов не следует.

— Разумеется, — хмуро буркнул Лавон. — Как по-вашему, «Ныряльщик» к ним пробьется?

— Сомневаюсь, но мы должны попытаться. Вызывайте добровольцев.

«Спьюрифон» несла на борту маленькое подводное суденышко, которым пользовались для научных исследований. Его не трогали уже несколько месяцев, но для подготовки к погружению потребовался всего час. Вормеехт выбрал троих добровольцев, и душу Лавона сжало, будто стальной цепью, предчувствие, что он посылает их на смерть. Капитан никогда не видел, как умирают люди, кроме смерти нескольких глубоких старцев, и неожиданная, случайная гибель любого человека была для него событием тяжелым и непостижимым.

Когда задраили люк, «Ныряльщика» лебедкой опустили за борт. Какое-то мгновение он оставался на поверхности, затем работающие на лебедке матросы отключили удерживающие корпус захваты и, подобно толстому сверкающему крабу, «Ныряльщик» начал погружаться. Происходило это медленно. Водоросли плотно стискивали лодку, они оказались такими же прочными на разрыв, как захваты лебедки.

Калимойн выкрикнул что-то из-за рогового пузыря с нижней палубы. Лавон отвел взгляд от поверхности воды и увидел, как отправленные им шлюпки с трудом пробиваются сквозь заросли морской травы. Стояло уже позднее утро, и в ослепительном солнечном свете трудно было понять, куда они направляются. Но, похоже, они возвращались.

Молчаливый Лавон в одиночестве ждал на мостике. Никто не смел подойти к нему. Он уставился вниз на плавучий ковер водорослей, кишащий странными и жутковатыми формами жизни, и думал о двух ныряльщиках, экипаже подводного суденышка и остальных, находившихся пока в безопасности на борту «Спьюрифон». Все они оказались в бедственном и одновременно комичном положении; как легко этого можно было избежать, подумал он, и как легко об этом сейчас рассуждать. И как бесполезно.

Почти весь день Лавон неподвижно проторчал на мостике в молчании, тумане, жаре и зловонии. Затем ушел в каюту.

Позже к нему заглянул Вормеехт с новостями. Экипаж лодки обнаружил ныряльщиков, висящих около замерших винтов. Они были завернуты в плотные кольца морской травы, словно водоросли сознательно окутывали их. Лавон отнесся к такому предположению скептически; люди наверняка сами запутались, подумал он с болью. «Ныряльщик» имел ограниченный запас времени для погружения, и машины чуть не расплавились от усилий, опуская лодку на пятидесятифутовую глубину. Трава, по словам Вормеехта, образовала фактически сплошной слой на десятки футов вглубь от поверхности.

— Что со шлюпками? — спросил Лавон, и первый помощник ответил, что они вернулись в целости и сохранности, только матросы вымотались от изнурительной гребли. За весь день они ухитрились отойти от судна не больше мили и не видели конца морской травы, не нашли они также ни одного прохода в сплошном ковре. На одного гребца напала похожая на краба тварь, она укусила его в спину, оставив царапину, и удрала.

За день положение не изменилось, и никаких перемен не предвиделось. Морская трава цепко держала «Спьюрифон», невозможно было придумать, как освободить корабль.

Лавон бился в тревоге. Он попросил летописца Майкдала Хаца потолкаться среди команды, узнать настроение людей. Часа через два тот возвратился.

— В основном, все спокойны, — доложил. — И хотя кое-кто волнуется, большинство находит наше положение необычайно освежающим после монотонной обыденности последних месяцев.

— А вы?

— У меня свои страхи, капитан. Но хочется верить, что мы найдем способ вырваться. И все-таки, я с удовольствием любуюсь красотой этого необычного пейзажа.

Красота? Лавон не видел здесь ничего красивого. Он мрачно оглядел окружающие судно мили морской травы, бронзово-красной в кровавом закате. Красная дымка поднималась от воды, и в густеющем тумане обитающие на водорослях твари сновали повсюду в огромном количестве, так что похожие на островки спрессованные массы морской травы все время подрагивали. Красота? В чем-то действительно красиво, вынужден был признать Лавон. У него возникло ощущение, будто «Спьюрифон» села на мель посреди огромной картины, где большими мазками мягкой текучей формы нанесен на полотно похожий на сон, сбивающий с толку мир без каких бы то ни было ориентиров, на поверхности которого происходило бесконечное изменение света и цвета. Сам же Лавон относился к морской траве, как к врагу, которого необходимо уничтожить.

Он не спал большую часть ночи, обдумывая всевозможные способы борьбы с нежданным противником.

Утро принесло новый цвет в окружающие водоросли. Они стали бледно-зелеными с желтыми полосами под расхолаживающим, обремененным редкими облаками небом. Вдали виднелись крылья пяти или шести огромных морских драконов, которые, пожирая свой корм, создавали широкие проходы в плавучем ковре. Как было бы хорошо, размышлял Лавон, сумей «Спьюрифон» проделывать то же самое!

Он встретился с офицерами. По их докладам, ночь прошла спокойно и большая часть экипажа была даже очарована необычностью пейзажа, но к утру начала нарастать тревога.

— Люди и так расстроены, тоскуют по дому, — сказал Вормеехт, — а теперь еще новая задержка на несколько дней или недель.

— Или месяцев, лет или навсегда, — проворчал Калимойн. — Как по-вашему, мы когда-нибудь выберемся отсюда?

Голос штурмана был сварливым, напряженным, и голосовые связки, казалось, выпирают по обеим сторонам толстой шеи. Лавон давно уже чуял накатывающий нервный срыв, и все равно оказался не готов к быстроте, с какой распустился его штурман.

Вормеехт тоже выглядел удивленным.

— Вы же сами только вчера убеждали нас: «Это всего лишь трава, мы прорвемся!»— помните?

— Вчера я не понимал, с чем нам пришлось столкнуться, — рыкнул в ответ Калимойн.

Лавон взглянул на Джоахил Hyp:

— Есть вероятность, что эта дрянь движется, равно или поздно взломается и выпустит нас?

Биолог покачала головой:

— Вероятность, конечно, есть, только не стоит на это надеяться. Скорее всего, перед нами квазистабильная экосистема. Течения, разумеется, могут отнести ее в иные районы Великого Моря, но в данном случае они понесут и нас вместе с ней.

— Видите? — мрачно прокомментировал Калимойн. — Безнадежно!

— Пока нет! — оборвал его Лавон. — Вормеехт, сможем мы смонтировать экраны вокруг винтов с «Ныряльщика»?

— Можно попробовать.

— Попробуйте. Пусть наши умельцы поработают над конструкцией экранов. Джоахил Hyp, как насчет химических средств воздействия на водоросли?

— Проверяем, — ответила биолог, — но я не могу обещать.

Никто не мог ничего обещать. Им оставалось лишь размышлять, действовать, верить и надеяться.

На разработку защитных экранов для винтов ушло двое суток. Делали их еще пять дней. Тем временем Джоахил Hyp экспериментировала, изыскивая средства уничтожения водорослей вокруг корабля, но пока без результата.

Замерла, казалось, не только «Спьюрифон», замерло само время. Ежедневно Лавон продолжал наблюдения, производил замеры лагом, вел записи; фактически корабль не стоял — он двигался на юго-запад, проходя по несколько миль в день. Но это был путь в никуда. Связанные массой водорослей, они могли до бесконечности дрейфовать в океане, не встречая суши.

Лавон боялся, что вот-вот сорвется. Он с трудом сохранял прямую осанку, плечи поникли, голова свешивалась на грудь, словно на нее положили тяжкий груз. Он чувствовал старость, чувствовал, как она разъедает его. На нем и только на нем лежала вся ответственность за то, что они не убрались из зоны морских водорослей в ту минуту, когда опасность стала очевидной. Ведь можно же было убедиться в этом за несколько оставшихся часов, твердил он себе, но он наслаждался видом морских драконов и своей дурацкой теорией, будто немного опасности добавит перца в смертную скуку путешествия. Он безжалостно терзал себя, виня за то, что вовлек команду в абсурдное и ненужное путешествие.

Путешествие в десять или пятнадцать лет из ниоткуда в никуда. Зачем? Для чего?

Тем не менее, капитан поддерживал остальных, не давал им пасть духом. Порции вина, выдававшиеся в ограниченном количестве во время путешествия, были удвоены, устраивалось множество вечеринок, развлечений. Лавон распорядился каждой вахте заниматься изучением океанографии, считая, что сейчас не время для ленивой и праздной жизни. Бумаги, заполненные наблюдениями и отложенные для неторопливого изучения в ходе дальнейшего путешествия, начали систематизировать сейчас. Работа была лучшим средством от скуки, нервных срывов и — нового и нарастающего фактора — страха.

Когда были готовы экраны, добровольцы отправились под воду в «Ныряльщике» приваривать их вокруг винтов к корпусу судна. Задача осложнялась необходимостью сделать все крохотными захватами манипуляторов подводного суденышка. После гибели двух ныряльщиков капитан не рискнул посылать людей под воду в обычных масках. Под присмотром искусного механика Дэройна Клауса работы продолжались день за днем, но, к сожалению, шли слишком медленно — тяжелые массы зыби били о корпус, срывая хрупкую сварку, и дело продвигалось с трудом.

На шестой день Дэройн Клаус принес глянцевые фотографии оранжевых пятен на тускло-сером фоне.

— Что это? — спросил Лавон.

— Коррозия корпуса, капитан. Я обратил на нее внимание еще вчера, а нынче утром провел серию подводных съемок.

— Коррозия корпуса? — Лавон заставил себя усмехнуться. — Едва ли такое возможно. То, что вы мне тут показываете, скорее прилипшие к корпусу губки, моллюски или…

— Нет, — возразил Дэройн Клаус, — возможно, тут не очень-то хорошо видно, но вы сами можете убедиться, только спуститесь вниз на «Ныряльщике». Это как вгрызшиеся в металл маленькие рубцы. Я совершенно уверен, капитан.

Лавон отпустил механика и отправился к Джоахил Hyp. Она долго изучала фотографии и наконец сказала:

— Очень похоже.

— Неужели морская трава проедает корпус?

— Вероятность этого мы подозревали уже несколько дней. Одна из первых наших находок имела п-ф-градиент, сильно отличающийся в этой области океана от открытого моря. Мы влезли в кислотную ванну, капитан, я убеждена, что водоросли выделяют кислоты. Известно, что они металло-фиксоры — то есть их привлекает металл, — чьи ткани обременены тяжелыми элементами. Обычно они получают металл из морской воды, но могут уважить и нас, приняв «Спьюрифон» за гигантский банкетный стол. Не удивлюсь, если как раз по этой причине водоросли так быстро окружили судно — спешили со всей округи на пир.

— В таком случае надеяться, что они добром отпустят нас — просто глупо.

— Вот именно.

Лавон заморгал:

— Значит, останься мы здесь подольше, эта дрянь проест дыры в нашем корпусе?

Биолог засмеялась:

— Ну, до этого пройдет не меньше сотни лет, голод, по-моему, более насущная проблема.

— Почему?

— Сколько мы продержимся, не пополняя запасов?

— Несколько месяцев, я полагаю. Вы же знаете, что рыбу мы можем ловить только на ходу. Вы думаете…

— Да, капитан. Все в окружающей корабль экосистеме для нас наверняка яд. Водоросли поглощают из воды металлы, а маленькие ракообразные и рыбы питаются водорослями. Большие твари пожирают мелких. Концентрация солей металлов растет, если идти по цепочке, и мы…

— Вряд ли разжиреем на диете рения и ванадия.

— А заодно на молибдене с родием. Вот так, капитан. Кстати, вы просматривали последние медицинские отчеты? Настоящая эпидемия тошноты и лихорадки. А как вы сами чувствуете себя, капитан? И это только начало. Пока еще ничего серьезного, но неделя-другая, и…

— Защити нас, Властительница! — вздохнул Лавон.

— Благословения Властительницы не простираются так далеко на запад, — заметила Джоахил Hyp. Она холодно улыбнулась. — Рекомендую прекратить всякую ловлю рыбы и сидеть на наших запасах до тех пор, пока не выберемся из здешних вод. Необходимо также закончить работы по экранированию винтов, и как можно скорее.

— Согласен, — кивнул Лавон.

Выйдя от биолога, он поднялся на мостик и уставился на покрытую травой неспокойную воду. Краски сегодня были сочнее, чем когда-либо, — янтарные, цвета сепии, красновато-коричневые, индиго. Водоросли подрагивали. Лавон представил себе мясистые пряди, присосавшиеся к корпусу и разрушающие его кислотными выделениями, сжигая металл молекула за молекулой, обращая корпус в ионы супа и выпивая его. Содрогнулся. Он больше не видел, не мог видеть красоту в путанице заполонивших море растений. Густая, непроницаемая, плотно сплетенная масса означала теперь для него лишь зловоние и разложение, опасность и смерть, пузырящиеся гнилые газы и невидимые клыки разрушения. Час за часом борта гигантского корабля становились тоньше, а он не мог двинуться, беспомощный посреди ранящих его врагов.

Лавон постарался сохранить эту новую напасть в тайне, не вынося ее на всеобщее обсуждение, но тщетно: никаких секретов надолго в закрытом мирке, вроде «Спьюрифон», не сохранишь. Но он настоял на секретности, желая, по крайней мере, свести до минимума открытые разговоры, которые могли быстро привести к панике. В итоге знали все, и все притворялись, будто знает он один, насколько скверно обстоят дела.

Тем не менее, возбуждение нарастало. Разговоры стали натянутыми и резкими, тряслись пальцы, невнятно произносились слова, все валилось из рук. Лавон держался в стороне от остальных, насколько позволяло положение капитана. Он молил об избавлении и искал выход в снах, но Джоахил Hyp, кажется, была права: сюда не проникала послания возлюбленной Властительницы Острова Снов, чьи советы несли утешение и мудрость колеблющимся.

Проблеск надежды подарили биологи. Джоахил Hyp предположила, что можно нарушить электрическую систему морской травы, пропуская ток через воду. Предложение показалось Лавону сомнительным, но он уважал мнение биолога и распорядился подготовить нужное оборудование.

В конце концов последний из защитных экранов был установлен вокруг винтов. Произошло это к концу третьей недели.

— Запускайте двигатель, — приказал Лавон.

Корабль вздрогнул, пробуждаясь к жизни, как только заработали винты. Офицеры на мостике — Лавон, Вормеехт, Калимойн — замерли в напряженном молчании, едва дыша. Крошечная рябь вырвалась из-под носа судна — «Спьюрифон» тронулась! Медленно, упорно корабль начал продвигаться сквозь спутанную массу корчившейся морской травы, прошла минута, другая и… дрожь винтов прекратилась.

— Экраны, не выдержали! — с болью воскликнул Калимойн.

— Посмотрите, что там произошло, — бросил Лавон Вормеехту, потом обернулся к трясущемуся и потному Калимойну, стоящему с таким видом, будто ноги его пригвоздило к палубе.

Первый штурман плотно поджал губы, из-за чего на щеках образовались желваки.

— Скорее всего, задержка будет недолгой, — мягко произнес Лавон. — Пойдемте-ка со мной, у меня осталось немного вина, и как только корабль снова тронется, мы…

— Нет! — взревел Калимойн. — Я чувствую, экраны сорвало. Водоросли сожрали их!

— Экраны на месте, — проговорил Лавон более настойчиво. — Завтра к этому времени мы будем далеко отсюда, и вы снова проложите нам курс к Альханроелю.

— Мы погибли! — выкрикнул Калимойн и вдруг метнулся прочь. Размахивая руками, сбежал вниз по трапу, исчез из поля зрения. Лавон колебался. Вернулся Вормеехт и был он мрачнее тучи. Экраны действительно сорвало, винты запутались, судно вновь остановилось.

Лавон пошатнулся, чувствуя, как заражается отчаянием своего штурмана. Мечта всей жизни завершилась неудачей в нелепом, катастрофическом фарсе.

В этот момент на мостик поднялась Джоахил Hyp.

— Капитан, вы знаете, что Калимойн скоро спятит? Он забрался на наблюдательную вышку, плачет, кричит, танцует и призывает к мятежу.

— Я пойду к нему, — сказал Лавон.

— Я почувствовала, как заработали винты, но потом…

Лавон кивнул:

— Запутались снова. Сорвало экраны.

И, уже уходя, услышал, как биолог заговорила о своем электрическом проекте и о том, что готова провести первую пробу полном масштабе. Он ответил, чтобы она начинала немедленно и сразу доложила, если будут результаты, но все ее слова проходили мимо сознания — его полностью поглотила тревога о Калимойне. Первый штурман находился на высокой площадке правого борта, где обычно проводил наблюдения и вычисления широты и долготы. Сейчас он то прыгал, как помешанный, то гордо расхаживал взад и вперед, размахивая руками, то распевал непристойные отрывки баллад, то вопил, обвиняя и понося дурака Лавона, который умышленно завлек их в ловушку. Человек десять команды собрались внизу, слушая кто насмешливо, кто одобрительно. К ним быстро присоединялись остальные — все-таки развлечение, дневная потеха. К своему ужасу Лавон заметил, как к площадке Калимойна пробирается Майкдал Хац. Подойдя, он окликнул штурмана басом, спокойно уговаривая спуститься.

Несколько раз Калимойн поглядывал на летописца и прерывал его, бормоча угрозы. Но Хац продолжал подниматься. Теперь он уже находился в двух ярдах от штурмана, продолжая говорить и улыбаться, протянув вперед раскрытые ладони, словно показывая, что у него в руках ничего нет.

— Убирайся! — взревел Калимойн. — Пошел обратно!

Лавон, сам было шагнувший к площадке, жестом дал понять Хацу, чтобы тот держался от безумца подальше. Слишком поздно! В одно мгновение взбешенный Калимойн прыгнул к Хацу, облапил маленького летописца, поднял, как куклу, и швырнул через поручни в море. Крик ужаса вырвался у зрителей. Лавон метнулся к поручням и успел увидеть, как Хац, колотя руками, рухнул в воду. По водорослям пронеслась мгновенная судорожная дрожь. Подобно сводящим с ума угрям, мясистые пряди шевелились, изгибались и вертелись. Море, казалось, вскипело на миг — и Хац исчез.

У Лавона от ужаса голова пошла кругом. Сердце словно целиком заполнило грудь, раздавив легкие, а мозг будто пылал в черепной коробке. Он никогда не видел насилия раньше. За всю жизнь ему ни разу не довелось услышать о намеренном убийстве одним человеком другого. И это произошло на его корабле, и совершено это одним из его офицеров — невыносимая, смертельная рана! Как во сне он двинулся вперед, руки его легли на мускулистые плечи Калимойна и, не задумываясь, с силой, которой у него никогда не было прежде, легко перекинул штурмана через поручень. Он услышал приглушенный вой, потом всплеск. Пораженный, капитан посмотрел вниз и увидел, как море вскипело во второй раз, и морская трава сомкнулась на бьющемся теле Калимойна.

Медленно, оцепенело Лавон спустился с площадки.

Чувствовал он себя ошеломленным и трясся, как в лихорадке. Казалось, что-то надломилось внутри. Кольцо расплывающихся в глазах людей окружило его. Постепенно он различал глаза, рты, знакомые лица. Хотел что-то сказать, но не смог произнести ни слова — только выдавливал неразборчивые звуки. Потом рухнул вниз, не почувствовав удара о палубу. Чьи-то руки поддержали его за плечи, кто-то поднес вина. «Посмотрите на его глаза, — услышал Лавон чей-то голос, — капитан в обмороке». Как-то — он не сознавал, как, — Лавон оказался в своей каюте, где над ним склонился Вормеехт, остальные толпились вокруг.

Первый помощник тихо произнес:

— Корабль движется, капитан..

— Я убил его, Вормеехт.

— Мы бы все равно не смогли держать сумасшедшего под замком последующие десять лет. Он был опасен для всех. У вас все права, и вы поступили совершенно правильно.

— Мы не убийцы, — пробормотал Лавон. — Давным-давно наши варварские предки отнимали друг у друга жизнь, но мы — не убийцы и не убиваем. Я никогда никого не убивал. Мы были дикарями раньше, но теперь-то живем в иной эпохе и на другой планете. А я убил его, Вормеехт.

— Да, капитан. И были правы. Он угрожал успеху путешествия.

— Успеху? Какому успеху?

— Корабль снова движется, капитан.

Лавон не сводил с него глаз.

— О чем вы?

— Пойдемте, убедитесь сами.

Четыре массивные руки обняли его, и Лавон ощутил резкий запах шкуры скандара. Гигант-матрос подхватил, вынес на палубу и заботливо опустил капитана. Лавон пошатнулся, но рядом были Вормеехт и Джоахил Hyp. Первый помощник указал на море. По всей длине корпуса «Спьюрифон» окружала чистая вода.

— Мы опустили в воду кабели, — рассказывала Джоахил Hyp, — и тряхнули эту дрянь доброй порцией тока. Электричество взорвало всю систему… Ближайшие водоросли погибли мгновенно, а прочие начали отодвигаться. Перед нами чистый проход до самого горизонта.

— Путешествие спасено, капитан, — сказал Вормеехт. — Теперь мы вновь пойдем вперед.

— Нет, — Лавон покачал головой. Сознание мутилось и туманилось. — Мы остались без штурмана. Чтобы найти нового, придется повернуть назад к Зимроелю.

— Но…

— Поворачивайте!

Сбитые с толку, пораженные, они смотрели на него разинув рты.

— Капитан, вы все еще не в себе. Отдать такой приказ, когда все обошлось благополучно… Вам просто нужно отдохнуть и тогда…

— Путешествие закончено, Вормеехт. Мы идем назад.

— Нет!

— Нет? Это что, бунт? — Их взгляды скрестились. — Вы действительно хотите продолжать плавание? — спросил Лавон. — На борту обреченного корабля с убийцей-капитаном? Вас ведь уже тошнило от путешествия, прежде чем все это произошло. Вы думали, будто я не знал? Вы жаждали вернуться домой, только не решались сказать вслух. Ну, так теперь я удовлетворю ваше желание.

— Мы пять лет в море, — возразил Вормеехт. — вполне возможно, уже одолели половину пути и добираться до противоположного берега ближе, чем возвращаться.

— Или мы можем навечно уйти в никуда. Но дело не в этом. Просто у меня не лежит сердце идти вперед.

— А если вы завтра решите по-другому, капитан?

— И завтра у меня на руках останется кровь, Вормеехт. Я обязан был провести корабль через Великое Море в полной безопасности. Мы уже заплатили за нашу свободу жизнью четверых; путешествие закончено.

— Капитан…

— Поворачивайте судно, — приказал Лавон.

Когда они на следующий день пришли к нему хлопотать о продолжении путешествия, упирая на вечную славу и бессмертие, ожидающее их в Альханроеле, Лавон холодно и решительно отказался от какого-либо обсуждения. Плыть дальше теперь, сказал он, невозможно… Они смотрели друг на друга: те, кто прежде ненавидел плавание и стремился избавиться от него, и тот, кто в эйфорический миг победы над водорослями изменил решение. И в конце концов им пришлось согласиться с Лавоном. Они взяли курс на восток и больше не заговаривали о том, чтобы пересечь Великое Море. Весь год с трудом пробивались сквозь штормы, на следующий произошло столкновение с морскими драконами, чуть не повредившими кормовую часть судна, но тем не менее они продолжали плыть, и из 163 путешественников, в свое время покинувших Тил-омон, более ста остались в живых — среди них капитан Лавон, — когда «Спьюрифон» вошла в родной порт на одиннадцатый год путешествия.


Четыре Объяснения Калинтайна


Целых четыре дня Хиссуном владела меланхолия. Разумеется, он знал, что путешествие завершилось ничем, ни одному кораблю так и не удалось пересечь Великое Море в прошлом, не посчастливится, очевидно, в ближайшем будущем. Но в этом случае… Зайти так далеко, а потом вернуться, причем не от трусости, болезней или голода, а только от морального отчаяния — Хиссун с трудом мог понять капитана, сам он никогда бы не повернул назад. Все пятнадцать лет своей жизни он упорно шел к тому, что понимал как свою цель, а те, кто колебался идти по избранному пути, всегда казались ему лентяями и слабаками. Но с другой стороны, он не Синнабор Лавон, ни у кого не отнимал жизнь, а ведь такое насилие может потрясти любую душу. Он испытывал к капитану смешанное чувство жалости и презрения. А потом… потом понял, что Синнабор Лавон был не слабым человеком, а личностью с колоссальной моральной ответственностью. Мое образование, думал Хиссун, продолжается.

Затем он принялся отыскивать записи приключений и развлекательные, не столь философского или душещипательного смысла но находил не совсем то, что искал. Однако за столько лет проведенных под землей, он узнал, что был невероятный случай в самом Лабиринте, сильно позабавивший бы любого, и даже сейчас, через более чем шесть тысячелетий, о нем рассказывали, как об одном из самых необычных происшествий, виденных на Маджипуре.

Дождавшись подходящего времени, Хиссун провел кое-какие исторические изыскания, а затем посредством Счетчика Душ вошел в сознание некоего юного официала при дворе Понтифика Ариока, человека с репутацией эксцентричной натуры.


Наутро после того дня, когда кризис достиг кульминационной точки и всеми овладело настоящее безумие, в Лабиринте воцарилась непривычная тишина, все были слишком поражены, чтобы разговаривать. Удар от вчерашнего оказался слишком ошеломительным, и даже те, кто имел к случившемуся прямое отношение, никак не могли опомниться. По приказанию нового Понтифика сегодня утром собрались все чиновники — высокопоставленные и рангом пониже, — участвовавшие в недавней перестановке. Сидели свободно, отгоняя сон, пока новый Понтифик и новый Венценосец — каждый, как громом пораженный нежданным получением царственного сана, — удалились в личные покои поразмыслить над своим внезапным превращением, что дало наконец Калинтайну удобный случай повидаться с Силимэр. Занятый делами, он не виделся с ней целый месяц, а она была не из тех, кто легко прощает. Теперь он сумел переправить ей записку: «Каюсь, я виновен в постыдном пренебрежении, но, возможно, теперь ты начинаешь понимать, что и почему. Встретимся в полдень за ленчем у Двора Сфер, и я все объясню».

За время знакомства он уже разобрался в ее темпераменте, довольно бурном и в лучшие их минуты; гневливость — пожалуй, ее единственный, зато сильный недостаток, и Калинтайн побаивался подруги. Уже год были они любовниками, дело шло к обручению. Все высшие сановники двора Понтифика соглашались, что он поступит хорошо, женившись. Силимэр прелестна, разумна и образована в делах политических. Она принадлежала к хорошей семье, среди предков которой были три Венценосца, включая самого легендарного Властителя Стиамота. Ясно, она станет идеальной женой молодому человеку, судьбой предназначенному для высоких мест в государстве, хотя уже сейчас, незадолго до тридцатилетия, Калинтайн достиг внешнего края внутреннего круга двора Понтифика, неся на своих плечах ответственность, какая не многим дается в его годы. Именно ответственность и удерживала его не только от объяснений, но даже от встреч с Силимэр. Теперь без особой уверенности надеялся на прощение.

Всю прошедшую бессонную ночь Калинтайн повторял в уме заготовленную речь, желая уменьшить свою вину: «Ты ведь знаешь, в последние недели я был занят неотложными делами государственной важности, слишком щекотливыми, чтобы обсуждать их даже с тобой, и…» И продолжал обкатывать фразы, поднимаясь по ярусам Лабиринта к Двору Сфер на встречу с Силимэр.

Привычная тишина Лабиринта в это утро заставляла воспринимать все окружающее очень отчетливо и остро. Нижние уровни где находились правительственные учреждения, казались опустевшими, вымершими, а в расположенных выше этажах встретилось всего несколько человек. Они собирались небольшими группами в темных уголках и хмуро перешептывались с таким видом, будто произошел государственный переворот. И все пристально разглядывали Калинтайна, некоторые тыкали пальцами. Калинтайн удивлялся, как они узнают в нем официала Первосвященного, пока не сообразил, что забыл снять маску. Он носил ее на всякий случай, вроде бы для защиты от яркого искусственного света воспаленных бессонницей глаз.

Сегодня Лабиринт выглядел холодным и гнетущим, и он поспешно покинул мрачные подземные глубины, чьи многоэтажные колоссальные залы спиралью уходили вниз и вниз. За какую-то одну-единственную ночь это место стало для него отвратительным.

На уровне Двора Сфер сошел с подъемника, наискосок пересек его огромный, украшенный тысячами непостижимым образом подвешенных в воздухе шаров зал, направляясь к маленькому кафе на противоположной стороне. Полдень пробило как раз в ту минуту, когда он входил. Силимэр уже сидела за столиком у задней стены. Он был уверен, что так и будет, она всегда пунктуальна, когда хочет устроить ему неприятности.

Силимэр встала, но не подставила губы, а протянула руку, как он и ожидал. Улыбка ее была четко отмеренной и холодной. Измученному Калинтайну девушка показалась поразительно красивой: корона коротких золотистых волос, вспыхивающие бирюзовые глаза, полные губы, высокие скулы, вся ее стройная фигурка.

— Я виноват, — хрипло пробормотал он.

— Конечно. Столь долгая разлука, должно быть, для тебя непосильная ноша..

— Как ты знаешь, последние недели я был очень занят делами государственной важности, слишком щекотливыми, чтобы обсуждать их даже с тобой… — Слова звучали невероятно глупо, и Калинтайн испытал облегчение, когда она прервала ровным голосом:

— У нас еще будет время, милый. Может быть, пока выпьем?

— Пожалуй.

Она махнула рукой. Одетый в ливрею официант — надменно державшийся хьерт — подошел, принял заказ и гордо удалился.

— Ты разве не снимешь маску? — поинтересовалась Силимэр.

— Ох, прости… Последние дни была такая неразбериха… — Он сорвал ярко-желтую тряпицу, которая скрывала глаза и нос и определяла в нем человека Понтифика. Выражение Силимэр изменилось, когда она увидела его лицо, яростные огоньки в глазах погасли, взамен возникла заинтересованность, почти жалость.

— Глаза красные, словно кровью налитые, — заметила она, — а щеки бледные-бледные и натянутые…

— Я не спал. Сумасшедшее время.

— Бедняжка Калинтайн!

— Думаешь, мы не виделись, потому что я так хотел? У меня просто не было времени.

— Знаю. И вижу, чего тебе это стоило.

Внезапно до него дошло, что она не насмехается, а искренне сочувствует, возможно, объяснение окажется легче и проще, чем он представлял.

— Проклятые дела вздохнуть не дают. Ты слышала, что выкинул вчера Понтифик Ариок?

Силимэр задохнулась от смеха:

— Разумеется. До меня ведь доходят слухи. Все слухи. Это правда? Это действительно произошло?

— К несчастью, да.

— Какое чудо! Какое изумительное чудо! Но случившееся перевернет мир вверх дном. Это подействовало на тебя так ужасно?

— На меня, на тебя, на каждого, — буркнул Калинтайн, жестом охватывая Двор Сфер, Лабиринт, планету за этим ограниченным подземельем, от внушающего благоговение Замка Горы до дальних городов на западном континенте. — Я сам с трудом понимаю.

Но лучше начать по порядку…


Возможно, ты не знаешь, что последние месяцы Понтифик Ариок вел себя необычно. Я полагаю, напряжение, испытываемое человеком на высоком посту, зачастую сводит людей с ума, или сам становишься немного сумасшедшим, когда стремишься добиться высокого места. Но, как ты знаешь, Ариок из Дизимэйла тринадцать лет был Венценосцем и более десяти лет Понтификом, а этого времени, пожалуй, достаточно, чтоб научится держать себя в руках. Особенно, если живешь здесь, в Лабиринте. Должно быть, Понтифик просто затосковал по весеннему ветру с Замка Горы, по охоте на гихорнов в Зимроеле или просто хотел поплавать где-нибудь по настоящей реке, а ему приходилось торчать глубоко под землей и до конца жизни возглавлять армию своих чиновников.

Однажды, около года назад, Ариок начал поговаривать о грандиозном шествии по Маджипуре. Я был в тот день при дворе с герцогом Гиделоном. Понтифик попросил карты и стал излагать свой замысел путешествия по реке к Алэйсору, затем он хотел отправиться на Остров Снов навестить во Внутреннем Храме Властительницу, после чего пересечь весь Зимроель, останавливаясь в Пилиплоке, Ни-мое, Пидрайде, Нарабале — понимаешь, везде. Поездка, которая заняла бы по меньшей мере лет пять. Гиделон бросил на меня странный взгляд и указал Ариоку, что столь грандиозные шествия устраивают Венценосцы, а не Понтифики, и Властитель Стрэйн вернулся из такого путешествия всего два года назад.

«Выходит, мне запрещено это делать?»— осведомился Понтифик.

«Не запрещено, ваше величие, но обычай требует…»

«От меня оставаться узником Лабиринта».

«Нет, нет, вовсе не узником, но…»

«Но мне не дано выходить во внешний мир».

Должен заметить, мои симпатии были на стороне Ариока, но не забывай, что я, не в пример тебе, не уроженец Лабиринта, а лишь один из тех, кого долг и обязанности перед Маджипурой привели сюда поэтому жизнь под землей для меня немного необычна. И когда Гиделон убедил Ариока в невозможности грандиозного шествия, я не мог не заметить неуспокоенности в глазах Понтифика.

А затем произошло неожиданное — его величие стал удирать по ночам и слоняться по Лабиринту. Никто не знал, часто ли он поступал так раньше, прежде чем мы обнаружили, что происходит, хотя доходили слухи, будто закутанную в плащ, носящую маску фигуру, сильно смахивающую на Понтифика, изредка видели то у Двора Пирамид, то в Зале Ветров. Мы относились к пересудам безразлично до той ночи, когда по счастливой случайности постельничему Ариока почудилось, будто Понтифик требует его к себе, и он отправился взглянуть, что ему надо, и нашел комнату пустой. Ты должна помнить ту ночь, Силимэр, потому что мы были вместе и некстати вперся один из людей Гиделона и увел меня с собой, заявив, что созывается экстренная встреча высших советников, и необходимы мои услуги. Ты тогда была расстроена, вернее, в бешенстве. Разумеется, причиной совещания послужило исчезновение Понтифика, хотя впоследствии мы скрыли ее, объявив, что обсуждали бедствие от гигантской волны, опустошившей Стойензар.

Ариока нашли в четыре утра. Он был на Арене — ты помнишь, что это идиотское пустое место было создано по одному из безумных указов Понтифика Дизимэйла. Ариок сидел на корточках у дальней стороны, играл на зутибаре и пел песенки аудитории из пяти-шести оборванных мальчишек. Мы доставили его домой. Через несколько недель он снова удрал и ухитрился добраться до Двора Колонн. Гиделон много говорил с ним; Ариок настойчиво утверждал, что монарху важно побродить среди народа, послушать его горести, и ссылался на прецеденты в далеком прошлом Старой Земли. Гиделон принялся втихомолку расставлять охрану в его покоях — предположительно от наемных убийц; но кому нужно убийство Понтифика? Стража не давала — не физически, нет — Ариоку убегать, но хотя Понтифик и странный человек, он отнюдь не дурак, и вопреки охране, раза два-три ускользал в последующие два месяца. Положение становилось критическим: а если он вдруг исчезнет на неделю или вообще покинет Лабиринт и отправится погулять в пустыню?

«Раз мы не в силах воспрепятствовать его скитаниям по Лабиринту, — почему бы не организовать напарника, который сопровождал бы Понтифика и заодно присматривал, чтоб с ним ничего не случилось?»— сказал я как-то Гиделону.

«Отличная мысль, — кивнул герцог. — Вот тебя-то я и определю на этот пост. Ты достаточно молод и проворен, чтобы помочь ему выпутаться из затруднительных положений».

Это было шесть недель назад, Силимэр. Помнишь, конечно, как раз тогда я перестал проводить с тобой ночи, оправдываясь обязанностями при дворе, и началось наше отчуждение. Я не мог рассказать, какого рода обязанности приходится выполнять по ночам, и лишь надеялся, что не заподозришь меня в желании сменить любовницу. Теперь можно открыть, что был вынужден поселиться в комнате поближе к спальне Понтифика и ухаживать за ним каждую ночь. Спать приходилось урывками, днем, и благодаря то одной, то другой хитрости я стал товарищем Ариока в его ночных прогулках.

Дело оказалось трудным. По-настоящему я был телохранителем Понтифика, и оба мы знали это, но, разумеется, я постарался, чтоб служба не слишком бросалась в глаза. Как бы там ни было, я оберегал его от грубиянов и рискованных экскурсий. Нам встречались плуты, забияки, просто горячие головы. Никто не стал бы вредить Понтифику, но сам он вполне способен встревать между выясняющей отношения парочкой. В редкие минуты отдыха я искал помощи Властительницы Острова — да покоится она на груди Дивине! — и она пришла ко мне в благословенных посланиях и предрекла, что я должен стать другом Понтифика, раз не желаю быть его тюремщиком. Какое все-таки счастье, что мы можем получать материнские советы в наших снах! Следуя им, осмелился положить начало и вовлек Ариока в несколько приключений. «Давайте прогуляемся нынче ночью», — частенько говорил я теперь. Это была моя идея — побывать на жилах уровнях Лабиринта в местах, где и ночью не прекращалось бражничанье и веселье. Загримированными, конечно, и в масках, где обитали опасные азартные игроки — меня там знали и я не представлял для них никакой угрозы. И опять же, в одну отчаянную ночь по-настоящему охранял его за стенами Лабиринта. Я понимал, чего он желает больше всего, но боится даже заикнуться, и тогда предложил сам, как тайный подарок, и мы воспользовались личными проходами Венценосца наверх в Месяц Вод.

Мы стояли так близко к Клайгу, что чувствовали прохладный воздух, нагоняемый ветром с Замка Горы, и смотрели вверх на пылающие звезды.

«Я не был здесь шесть лет», — сказал Понтифик.

Он дрожал, и я подумал, что он плачет под маской. И я, который никогда не смотрел на звезды слишком долго, тоже был недалек от этого. Понтифик указал на одну звезду и объяснил, что с нее пришел в наш мир народ чаурогов, затем на звезду хьертов, а потом на пустяковое пятнышко света, которое, оказывается, ничто иное, как солнце Старой Земли. Я усомнился — все-таки недаром же ходил в школу, — но он так радовался, что не посмел ему противоречить. И вот Понтифик повернулся ко мне, сжал мою руку и сказал взволнованным низким голосом:

«Калинтайн, я олицетворяю высшую власть в нашем колоссальном мире, и в то же время я — ничто, раб, узник. Я отдал бы все, лишь бы освободиться, бежать из этого подземного Лабиринта и провести оставшиеся годы под звездами».

«Почему вы тогда не отречетесь?»— спросил я, поражаясь собственной наглости.

Он усмехнулся:

«Это было бы трусостью. Я избран Дивине, как я могу отвергнуть ношу?»— Он помолчал. — «До конца дней я назначен судьбой быть властью Маджипуры. Но ведь должен же найтись какой-нибудь честный путь освободиться от этого подземного заточения!»

И я увидел, что Понтифик не безумец, не капризник, а просто одинок среди этой ночи, гор, лун, деревьев и рек — всего мира, который его насильно заставили покинуть, дабы он нес на своих плечах всю тяжесть правления планетой.

Две недели спустя пришла весть о постигшей Властительницу Острова, мать Венценосца Стрэйна, болезни, о том, что она вряд ли поправится. Необычный кризис вызвали колоссальные трудности, ведь по своему положению Властительница равна Венценосцу и Понтифику, и заменить ее — едва ли дело обычное. Сам Властитель Стрэйн, говорили, покинул Замок Горы, чтобы посоветоваться с Понтификом перед поездкой на Остров к матери, но он мог и не поспеть туда. Между тем герцог Гиделон, как первый глас Понтифика и начальник стражи двора, начал составлять список кандидаток на место Властительницы, который затем нужно было сравнить с таким же списком Властителя Стрэйна и посмотреть, нет ли в них совпадающего имени. Совет Понтифика Ариока был необходим всем, и мы считали, что ему, в его нынешней неудовлетворенности, будет полезно поглубже вовлечься в дела государства. Умирающая в определенном смысле считалась его женой — по формальностям нашего права наследования он усыновил Властителя Стрэйна, когда того избрали Венценосцем; конечно, у Властительницы был настоящий муж где-то в Замке Горы, но ты же понимаешь, что такое обычай? Гиделон сообщил Понтифику о нависшей над Властительницей угрозе, и началось окружное совещание правительства. Я на нем не присутствовал — у меня еще нет пока такого положения при дворе.

Полагая, что тяжелое положение Властительницы заставит Понтифика по меньшей мере до другого времени отвлечься от своих прогулок, мы неосознанно ослабили нашу бдительность. И в ту самую ночь, когда весть о кончине Властительницы Острова Снов достигла Лабиринта, Ариок вновь ушел один — впервые с тех пор, как я стал присматривать за ним. Одурачив охрану, одурачив меня, одурачив своих прислужников, он выскользнул в бесконечную путаницу переходов и уровней Лабиринта, и никто не мог найти его. Мы искали всю ночь и весь следующий день. Я был в панике, опасаясь как за него, так и за свою карьеру. С дурными предчувствиями я послал офицеров к каждому из семи Устьев Лабиринта на поиски в пустыне, а сам заглянул во все распутные притоны, куда водил его в свое время. Люди Гиделона перерыли не известные даже мне места, и, невзирая на наши поиски, удавалось держать население в неведении об исчезновении Понтифика.

Мы нашли его после полудня в здании, расположенном на уровне, известном под названием Зубы Стиамота, в первом кольце Лабиринта, где он скрывался под женской одеждой. Мы никогда бы не нашли его, не возникни какая-то ссора с неоплаченным счетом, которая вызвала на сцену прокторов, и когда Понтифик не смог удостоверить свою личность и из-под женского одеяния раздался мужской голос, у прокторов хватило ума вызвать меня, и я поспешил забрать у них арестованного. Выглядел он ужасно в своей мантии и браслетах, но спокойно и разумно приветствовал меня назвав по имени, и выразил надежду, что не причинил нам больших хлопот.

Я ждал, что Гиделон понизит меня в должности, но герцог, пребывая в хорошем настроении, простил меня. К тому же он слишком занят разразившимся кризисом, чтобы обращать внимание на мои ошибки, и ничего не сказал о том, что я позволил Понтифику незаметно покинуть его опочивальню.

«Властитель Стрэйн прибыл сегодня утром, — сказал он мне торопливо и устало. — Естественно, он хотел сразу встретиться с Понтификом, но мы уверили его, будто тот спит и не стоит его беспокоить. А в это время половина моих людей была брошена на поиски. Какая все-таки боль — лгать Венценосцу, Калинтайн!»

«Понтифик действительно сейчас спит у себя в покоях», — ответил я.

«Да-да, и он там и останется, я полагаю?»

«Я приложу все силы к..»

«Я имею в виду не это, — перебил меня Гиделон. — Понтифик Ариок, очевидно, лишился разума. Тайком удирать из своих покоев, шляться по ночам вокруг жилых кварталов и, наконец, облачиться в женский наряд — это уже выходит за рамки обычной эксцентричности, Калинтайн. Сейчас, когда у нас на руках дело об избрании новой Властительницы, я предлагаю содержать его постоянно в личных покоях под строгой охраной — ради его собственного блага — и передать обязанности Понтифика в руки регента. Такие случаи уже бывали, я порылся в документах. В свое время Понтифик Нархольд подхватил болотную лихорадку, которая поразила его разум, и…»

«Господин, — сказал я, — неужели вы верите в безумие Понтифика?»

Гиделон нахмурился:

«Как же еще прикажешь называть человека, сделавшего то, что сделал Понтифик Ариок?»

«Поступком человека, слишком долго бывшего правителем, чей дух бунтует против всего того, что ему приходится нести на своих плечах. Я неплохо изучил его и рискну сказать, что своими выходками Понтифик выражает душевные муки, но никак не безумие».

Это был красноречивый монолог и, сказал я себе, смелое слово, для младшего советника, тем более, что Гиделон в настоящий момент является третьим лицом на Маджипуре после самого Ариока и Властителя Стрэйна. Но настало время, когда кому-то нужно было отбросить дипломатию, честолюбие и хитрость и просто сказать правду, а мысль о заключении в узилище несчастного Ариока, когда он и так уже терпит муку из-за ограниченности Лабиринта, ужаснула меня. Гиделон довольно долго молчал, и я уже начал пугать себя предположениями, что то ли напрочь уволен со службы, то ли отправлюсь в какой-нибудь закуток к писцам перебирать бумаги до конца жизни, но я спокойно, совершенно спокойно ждал ответа.

Неожиданно раздался стук в дверь — посланец принес конверт с изображением звездного взрыва, личной печатью Венценосца. Герцог вскрыл его, прочел, перечитал снова, затем в третий раз, и я никогда не видел такого недоверия и ужаса, какие появились на его лице. Он смертельно побледнел, руки тряслись.

Взглянув на меня, произнес странным голосом:

«Венценосец собственноручно извещает меня, что Понтифик Ариок покинул свою опочивальню и удалился в Зал Масок, где издал указ, столь поразительный, что я не в силах заставить себя повторить его. — Он протянул мне послание. — Идем, поторопимся в Зал Масок».

Он выбежал из комнаты, я последовал за ним, тщетно пытаясь просмотреть на ходу текст письма. Почерк у Властителя Стрэйна оказался отвратительным, а Гиделон с поразительной быстротой бежал по слабо освещенным изгибам коридоров; так я разбирал лишь отрывки — что-то о новой Властительнице и об отречении. Чье могло быть отречение, если не Понтифика Ариока? Но ведь он сам говорил мне, что было бы трусостью сбросить с плеч бремя власти, возложенное судьбой?!

Задыхаясь, я влетел в Зал Масок, одно из немногих мест в Лабиринте, которое и в лучшие времена не любил за огромные узкоглазые лица; вздымаясь на плинтусах мерцающего мрамора, они казались мне фигурами из кошмара. Шаги Гиделона простучали по каменному полу, за ними эхом отдавались мои собственные, и хотя он был вдвое старше меня, мчался, как демон. Впереди я слышал крики, смех, рукоплескания, а немного погодя увидел и собравшихся — сотни полторы жителей Лабиринта, среди которых узнал несколько главных советников Первосвященного. Мы с Гиделоном с трудом втиснулись в толпу и остановились, лишь увидев фигуры в зелено-золотой форме службы Венценосца.

Властитель Стрэйн казался одновременно взбешенным и изумленным. Он явно был в шоке.

— Его не остановить, — произнес он хрипло. — Он переходит из зала в зал, повторяя свое провозглашение, слушайте: он снова начал.

Только тогда я заметил неподалеку от нас Понтифика Ариока, сидевшего на плечах громадного скандара. Его величие был одет в белую струящуюся мантию женского покроя с великолепными парчовыми оборками, а на груди его покоился пылающий красным Цветом драгоценный камень, поразительно большой и сияющий.

«Тогда как пустота возникла среди высших Сил Маджипуры! — воскликнул он удивительно сильным и звонким голосом, — и нужна новая Властительница Острова Снов! И она должна как можно скорее править душами людей! Появляясь в снах и даря утешение! И помощь! И! Так как! Мое горячее желание! Сбросить бремя Первосвященности! Которое я несу двенадцать лет! Я! Объявляю себя отныне и впредь! Женщиной! И как Понтифик! Я называю имя новой Властительницы Острова Снов — женщину Ариок!..»

«Безумие», — пробормотал Гиделон.

«Я слышу это в третий раз, и все равно не могу поверить», сказал Венценосец Властитель Стрэйн.

«…отрекаясь одновременно от трона Понтифика! И призываю жителей Лабиринта! Принести Властительнице Ариок колесницу! Помочь добраться до порта Стойен! Потом до Острова Снов! Дабы могла она нести всем вам утешение!»

В этот миг взгляд Ариока встретился с моим. Понтифик волновался, лоб его был покрыт испариной. Но он узнал меня, улыбнулся и подмигнул, подмигнул радостно, с торжеством. Я отвернулся.

«Его нужно остановить», — сказал Гиделон.

Властитель Стрэйн покачал головой:

«Слышите аплодисменты? Им нравится, и толпа все нарастает по мере того, как он переходит с уровня на уровень. Его поднимут до Устья Лезвий и доставят в Стойен еще до конца дня».

«Вы — Венценосец, — напомнил Гиделон. — Неужели ничего нельзя сделать?»

«Высший правитель планеты Понтифик, и каждое его распоряжение я поклялся исполнять. Изменить всенародно? Нет-нет, Гиделон, что сделано, то сделано, пусть и невероятное, но теперь нам придется жить с этим».

«Многая лета Властительнице Ариок!»— проревел утробный голос.

«Властительница Ариок! Властительница Ариок! Многая лета!»

Я смотрел, как процессия двинулась из Зала Масок, направляясь то ли к Залу Ветров, то ли ко Двору Пирамид. Мы — Гиделон, Венценосец и я — не последовали за ней. Ошеломленные, молчаливые, стояли неподвижно до тех пор, пока не исчезла веселая импровизированная свита новоявленной властительницы. Я был смущен, находясь в обществе двух самых великих людей нашего мира в столь уничижающий момент. Это было настолько нелепо и фантастично — это отречение и провозглашение — что они были сбиты с толку.

Наконец, Гиделон задумчиво произнес:

«Если вы принимаете отречение как имеющее силу, Властитель Стрэйн, то вы больше не Венценосец и должны быть готовы стать главой планеты и Лабиринта. Теперь вы наш Понтифик».

Слова его поразили Властителя Стрэйна. Сгоряча он, видимо, не подумал о последствиях признания нового титула Ариока.

Рот его открылся, но не вылетело ни звука. Сжимал и разжимал кулаки, словно себе самому делая знак звездного взрыва, но я понимал, что это всего лишь выражение замешательства. Я чувствовал благоговейную дрожь: это же невероятно — стать свидетелем передачи власти, к чему сам Властитель Стрэйн был совершенно не готов… Я понимал его: в расцвете лет оставить радости Замка Горы, сменить веселье городов и красоту мира на мрачный Лабиринт, снять венец звездного взрыва и надеть диадему — нет, он был совершенно не готов, и когда истинное положение вещей дошло до него, смутился и заморгал. Наконец, после длительного молчания, смирился:

«Да будет так! Я — Понтифик. Но кто, спрашиваю я вас, займет мое место Венценосца?»

Мы полагали, что это риторический вопрос, поэтому ни я, ни герцог ничего не ответили.

«Кто будет Венценосцем?»— гневно повторил Властитель Стрэйн.

Он не сводил глаз с Гиделона.

Скажу честно, я был поражен, став свидетелем событий, которые вряд ли забудутся и за десять тысяч лет. Но насколько сильнее это ударило по ним! Гиделон отшатнулся, что-то невнятно бормоча. С той поры еще, когда Ариок и Властитель Стрэйн были относительно юными, прежними Властителями Маджипуры был разработан ритуал передачи престола. И хотя Гиделон человек сильный и могущественный, сомневаюсь, чтобы он мечтал достигнуть когда-либо Замка Горы, и уж, конечно, не таким путем. Он задохнулся, не в силах произнести ни слова, в конце концов первым отреагировал я — опустился на колени, сделав знак звездного взрыва, и выкрикнул, дрожа от волнения:

«Гиделон! Властитель Гиделон! Да здравствует Властитель Гиделон! Многая лета Венценосцу!»

Никогда я не видел, чтобы люди так поражались, смущались, так мгновенно менялись, как бывший Властитель Стрэйн, ставший Понтификом, и бывший герцог Гиделон, ставший Венценосцем. На лице Стрэйна бушевала буря гнева и боли. Властитель Гиделон был чуть не при смерти.

И великая тишина.

Наконец Властитель Гиделон заговорил не своим, вибрирующим голосом:

«Если я Венценосец, обычай требует, чтобы моя мать стала Властительницей Острова Снов».

«Сколько лет вашей матери?»— спросил Властитель Стрэйн.

«Очень стара, дряхла, можно сказать».

«Мда… Наверняка, совершенно не подготовлена к трудам Властительницы, да и недостаточно сильна, чтобы вынести их…»

«Все так», — кивнул Властитель Гиделон.

«Кроме того, — продолжал Стрэйн, — на сегодня у нас уже имеется новоявленная Властительница, и другую так сразу не подберешь. Давайте посмотрим, как поведет себя и будет справляться с обязанностями во Внутреннем Храме Ариок, прежде чем подыщем кого-нибудь на его место».

«Безумие», — повторил Гиделон.

«Действительно, безумие, — согласился Понтифик Стрэйн. — Идемте, проследим, чтобы Властительницу в безопасности доставили на Остров».

Я отправился за ними к выходу из Лабиринта, где мы наткнулись на десятитысячную толпу, славящую его (или ее) — Ариока, босого, в роскошной мантии — и готовую доставить колесницу и отвезти его (или ее) в порт Стойен. Пробиться к Ариоку оказалось невозможно, настолько плотно стояла толпа.

«Безумие, — снова и снова повторял Гиделон. — Безумие!»

Но я знал другое: видел, как подмигнул мне Ариок, и понял его. Вовсе не безумие.

Понтифик Ариок нашел лазейку, чтоб выбраться из Лабиринта. Будущие поколения, я уверен, станут считать его имя символом глупости и нелепости, но он совершенно нормальный человек. Человек, для которого венец стал в тягость.

Так после позавчерашнего необычайного случая у нас появились новый Понтифик, новый Венценосец и новая Властительница Острова Снов. Теперь ты знаешь, как все произошло.


Калинтайн закончил рассказ и надолго приник к чаше с вином. Силимэр смотрела на него с выражением, которое казалось молодому человеку смесью жалости, презрения и любви.

— Ты как малое дитя, — сказала она наконец. — С твоими титулами, верноподданническими чувствами и прочими узами чести. Но я понимаю, сколько тебе пришлось пережить, и это на тебя повлияло.

— Есть еще кое-что, — заметил Калинтайн.

— Вот как?

— Венценосец Властитель Гиделон, прежде чем удалиться в свои покои и заняться всеми этими перевоплощениями, назначил меня своим помощником. На следующей неделе он уезжает в Замок Горы, и если… естественно, я обязан быть рядом с ним.

Ее изумительно бирюзовые глаза смотрели на него.

— Я родилась в Лабиринте, — сказала Силимэр, — и люблю то, что дорого всем здешним жителям.

— Таков твой ответ?

— Нет, — Силимэр покачала головой. — Ответ ты получишь позже. Чтобы привыкнуть к великим переменам, мне требуется гораздо больше времени, чем всем твоим Понтификам и Венценосцам.

— Значит, ты ответила?

— Потом, — повторила она, и, поблагодарив за вино и рассказ, оставила его за столиком.

Немного погодя Калинтайн тоже поднялся и устало направился к себе, слыша, как повсюду шумят о новостях. Словно гудение комаров, доносились слова, что Ариок теперь Властительница, Стрэйн — Понтифик, Гиделон — Венценосец. Он вошел в свою комнату и попытался уснуть, но сон не шел, и он уныло думал, что время отдаленности от Силимэр стало роковым для их любви и что вопреки ее намеку, она отвергла его.

Но он ошибался. Через день Силимэр прислала записку, что готова ехать с ним, и когда Калинтайн занял свое место в Замке Горы, она была рядом с ним, как и много лет спустя после того, как он первым приветствовал Венценосца Властителя Гиделона.

Его пребывание на посту помощника было кратким, но веселым, он занимался созданием великой дороги к Вершине Горы, что носит теперь его имя. И когда в старости вернулся в Лабиринт уже Понтификом, совсем не удивился этому, ибо всю свою способность удивляться израсходовал в тот давний день, когда Понтифик Ариок провозгласил себя Властительницей Острова Снов.


Пять Пустыня Украденных Снов


Легенда об Ариоке, как видел теперь Хиссун, извратила правду о нем. Искаженный временем Ариок выглядел шутом, капризным клоуном, но если свидетельство Властителя Калинтайна что-нибудь значит, все было совсем не так. Страдающий человек, искавший свободы и обретший ее, — не клоун и не сумасшедший. Хиссун, сам угодивший в западню Лабиринта и стремящийся вкусить свежего воздуха внешнего мира, отнесся к Ариоку, как к брату по духу через тысячи лет.

Довольно долго потом Хиссун не подходил к Счетчику Душ. Проникновение в прошлое оказалось слишком сильным и болезненным ударом: в сознании оставались какие-то черты Тесме, капитана Еремайла, Синнабора Лавона — так что он с трудом разбирал, кто есть кто.

Помимо всего прочего, приходилось заниматься и делами. За полтора года он покончил с налоговыми документами, и так ловко, что ему тут же всучили новую работу в Хранилище Записей — обзор распределений в группах коренного населения Маджипуры. Хиссун знал, что у Властителя Валентайна какие-то затруднения с метаморфами (несколько лет назад произошло жуткое происшествие — заговор метаморфов сверг его с трона), и Хиссун припоминал, что во время пребывания на вершине Замка Горы среди сильных мира сего ему довелось услышать о планах более полного вовлечения Меняющих Форму в жизнь планеты, если такое возможно. Хиссун подозревал, что статистические данные, которые Венценосец запрашивал, имеют отношение к его великой стратегии, и это доставляло подростку искреннее удовольствие.

И заодно давало повод для иронических улыбок, поскольку он был достаточно проницателен, чтоб осознать, что произошло с уличным оборвышем Хиссуном. Сей ловкий и проворный мальчишка к юности превратился в выучившегося и остепенившегося человека, чиновника, а ведь прошло всего семь лет с тех пор, как на него пал царственный взор. Да, думал он, четырнадцатилетним навсегда не останешься; пришло время покинуть улицу, стать полноправным членом общества. Но все равно сожалел об утраченном детстве, о мальчишке, каким был. Правда, кое-что от того сорванца до сих пор кипело в нем, кое-что, но хватало и этого. Еще он вдруг обнаружил, что стал глубоко задумываться над общественным строем Маджипуры, над организацией межрасовых политических сил и над понятием, подразумевающим ответственность; каким образом различные племена сохраняют гармоничный союз — вследствие взаимных обязательств? Четыре могущественные силы планеты — Понтифик, Венценосец, Властительница Острова Снов и Король Снов — как, удивлялся Хиссун, как они ухитряются управлять, и хорошо управлять, всем огромным и сложным миром? В их глубоко консервативном обществе, где за прошедшие тысячелетия почти ничего не изменилось, гармония власти казалась сверхъестественной, а равновесие сил — неким божественным вдохновением, У Хиссуна не было наставника, не было никого, к кому он мог бы обратиться с просьбой объяснить эту загадку, но зато у него был Счетчик Душ — жизнь людей прошлого, способная предоставить нужные знания. И потому Хиссун, вновь подделав пропуск, прошел стражу и стал подбирать ключи, отыскивая теперь в минувшем не просто удивительное или забавное, но и понимание развития политических сил своей планеты. «Каким серьезным молодым человеком ты заделался», — сказал он себе, пока разноцветный ослепительный свет пробивался в его сознание душой давно умершего человека.


Сувраель лежал подобно сверкающему мечу поперек южного горизонта — стальная полоса тускло-красного цвета, — мерцая и пульсируя от жары. Деккерет, стоявший на носу грузового судна, на котором совершил долгое и утомительное путешествие через море, ощутил, как кровь быстрее заструилась в жилах. Наконец-то Сувраель! Страшное место, отвратительный континент, бесплодная и жалкая земля, до которой осталось еще несколько дней плавания, — кто знает, какие ужасы ждут его там? Но он готов. Деккерет верил, что в Сувраеле, как и в Замке Горы, что бы ни произошло, все к лучшему. Ему двадцать лет, он высок, полноват, с короткой шеей и невероятно широкими плечами. Шло второе лето славного царствования Властителя Престимиона при великом Понтифике Конфалуме.

Предпринятое путешествие к пылающим водам бесплодного Сувраеля было для Деккерета актом искупления. Он, поначалу едва ли осознав весь позор случившегося, совершил серьезный проступок, когда охотился в Болотах Кантора в далеком северном краю, и какое-то искупление казалось ему необходимым. Он понимал, что жест сей романтический, на публику, но не мог ни простить себя, ни преодолеть. И если не впасть в романтику в двадцать лет, то когда? Конечно, не через десять-пятнадцать лет, прикованным к колеснице судьбы, уютно устроившись при дворе властителя Престимиона, где ждет его неизбежная и легкая карьера. Нет, именно теперь должен Сувраель очистить его душу, и плевать на последствия!

Его друг, наставник и товарищ по охоте в Канторе Акбалик так и не смог понять, впрочем, Акбалик, конечно, не романтик, да и староват. Как-то ночью, ранней весной, в неприглядной горной таверне, после нескольких фляжек золотистого вина Деккерет объявил о своем решении, и Акбалик разразился грубым фыркающим хохотом:

— Сувраель? Ты осудил себя слишком сурово. Нет вообще такого вонючего греха, который заслуживал бы прогулки на Сувраель!

Но Деккерет, уязвленный снисходительностью приятеля, медленно покачал головой:

— Зло пятном лежит на мне. Я сниму его с души жарким солнцем.

— Лучше отправляйся в паломничество на Остров Снов, попроси Властительницу исцелить твою душу.

— Нет, только Сувраель.

— Почему?

— Хочу убраться подальше от наслаждений Замка Горы, — объяснил Деккерет, — хочу сменить самое приятное место Маджипуры на мрачную и отвратительную пустыню бешеных ветров. Умерщвление плоти, Акбалик, поможет мне искренне раскаяться. Я хочу прочувствовать боль — понимаешь? — до тех пор, пока сам не прощу себя. Вот так.

— Вот так. Но коли ты собрался умерщвлять плоть, умерщвляй до конца; советую не снимать ее, пока будешь слоняться под сувраельским солнцем. — Ухмыляющийся Акбалик ткнул пальцем в плотную мантию из черного меха канторов, которую носил Деккерет.

Деккерет расхохотался:

— В умерщвлении тоже не стоит преступать границ, — и потянулся за вином.

Акбалик был вдвое старше Деккерета и, разумеется, находил его желание смешным, даже пьяный не отступил.

— Может, я попробую тебя отговорить?

— Бесполезно.

— Ведь это пустая трата времени, — тем не менее продолжал Акбалик. — Перед тобой карьера. Имя твое сейчас часто повторяется в Замке Горы. Властитель Престимион отзывается о тебе в наилучших выражениях, как о многообещающем молодом человеке, обладающем характером и обязанным подниматься по служебной лестнице — все черты самого Престимиона в юности: правит-то он давно. Потому-то и привечает тебя. А ты тут, среди полей Кантора… Забудь о Сувраеле, Деккерет, и возвращайся со мной в Замок. Венценосец устроит твое будущее. На Маджипуре сейчас доброе царствование, и приятно будет провести молодость среди сильных мира сего. Кой демон несет тебя на Сувраель? Ведь никто не знает о… э… твоем грехе?

— Я знаю.

— Ну, пообещай никогда больше не повторять его, и все.

— Не так-то все просто, — возразил Деккерет.

— Потратить впустую год-два жизни, если вообще не потерять ее — бессмысленное и безумное путешествие…

— Не бессмысленное. И не бесполезное. Все не так, Акбалик. Я связался с людьми Первосвященного и получил официальное назначение. Мне поручено навести кое-какие справки. Не звучит, правда? Последнее время Сувраель не поставляет ни скот, ни квоты мяса, и Понтифик хочет знать, почему. Понимаешь? Карьера моя не прервется даже теперь, хоть ты и считаешь эту поездку глупостью.

— Значит, ты все уже решил?

— На следующий Четвертый день отплываю. — Деккерет протянул товарищу руку. — Уезжаю по меньшей мере года на два. Встретимся после на Горе, скажем, года через два на играх в День Зимы в Верхнем Морпине, а?

Спокойные серые глаза Акбалика с минуту смотрели прямо в глаза Деккерета.

— Я буду там, — медленно произнес он. — Обещаю.

Разговор состоялся всего несколько месяцев назад, но Деккерету, ощущавшему знойное дыхание южного континента докатывающееся поверх бледно-зеленых вод Внутреннего Моря, казалось, что это было невероятно давно, а поездка тянется нескончаемо долго.

Путешествие начиналось довольно приятно — спуск по горам к большой провинциальной столице Ни-мои, затем поездка на речной барже вниз по Зимру до Пилиплока на восточном побережье материка. Там он поднялся на борт грузового судна, самого дешевого, какое сумел найти, приписанного к сувраельскому городу Толигаю, и все лето на юг, на юг, на юг в душной маленькой клетушке, расположенной прямо под сложенными в кипы высушенными детенышами морских драконов.

Когда корабль вошел в тропики, дни преподнесли такую жару, какой он в жизни не видел, ночи были не намного легче, а команда — в большинстве лохматые скандары — посмеивалась и советовала наслаждаться прохладой, пока можно, потому что настоящая жара начнется в Сувраеле. Но он жаждал страдания, и хотя желание это было уже с лихвой удовлетворено, покорно ждал худшего.

Деккерет не роптал, хотя жизнь в комфорте среди юных рыцарей Замка Горы не подготовила его ни к бессонным ночам с вонью от туш морских драконов, ножом режущей ноздри, ни к одуряющей жаре, поглотившей корабль через несколько недель после выхода из Пилиплока, ни к невыносимой скуке неменяющегося морского пейзажа.

Маджипура так невероятно велика, что уже одним этим доставляла трудности.

Деккерет словно плыл из ниоткуда в никуда. Проехать по родному Альханроелю и добраться до западного берега Зимроеля — уже большое путешествие: баркой от Алэйсора на Горе, потом морем до Пилиплока и вверх по реке до горных болот. Но то было время, когда рядом находился Акбалик, когда Деккеретом владело возбуждение от первого большого путешествия, от новых мест, новой пищи, непривычного говора. От предвкушения охотничьих забав. А тут? Тюремная клетка на борту грязного скрипучего судна, загаженного сушеным мясом с резким запахом.

Нескончаемая череда пустых дней без друзей, без обязанностей, без умных собеседников. Хоть бы какой-нибудь чудовищный морской дракон появился, думал он, и оживил плавание. Но нет, нет, нет — миграция драконов осуществляется где угодно, только не здесь.

Одно огромное стадо, говорили, находится сейчас в западных водах у Нарабала, а другое между Пилиплоком и Родамаунтским Архипелагом, и Деккерету так и не удалось увидеть морского дракона.

О Дивине, что делать со скукой?

Он страдал, это правда, и страдания бальзамом лились на рану, все равно осознание чудовищного поступка, который он совершил в горах, совсем не облегчало.

На корабле было жарко, скучно, никакой возможности отдохнуть, к тому же его терзало чувство вины, а он еще бередил душу отыскивая в себе черты трусости, слабости и глупости, с иронией вспоминая похвальный отзыв о себе самого Властителя Престимиона.

В конце концов Деккерет пришел к выводу, что душу, должно быть, излечивает нечто большее, чем сырость и скука вперемешку с вонючими ароматами. Во всяком случае, он получил представление об этом, и был готов начать следующий этап своего паломничества в неизвестное.


Продолжение следует



Загрузка...