Заговор против человеческой расы

УРОДЦЫ СПАСЕНИЯ

«Депрессивные», это то прилагательное, которое обычные люди используют в отношении жизненных перспектив, представляемых такими, как Цапффе, Шопенгауэр и Лавкрафт. Доктрины религий мирового уровня, пусть и печальные, не отвергаются таким же образом, потому что воспринимаются обычными людьми как «духоподьемные». Панглоссова[7] ложь созывает толпу; обескураживающие истины рассеивают ее.

Объяснение: Депрессия, а не безумие пугает нас, мы страшимся деморализации, а не сумасшествия, крушение иллюзий ума, а не его расстройство грозят нашей культуре надежд. Эпидемия депрессии заткнет рты болтливым голосам в нашей голове, заставив жизнь замертво замерев на своих рельсах. По счастью провидение наделило нас достаточным маниакальным энтузиазмом, удерживающим нас на вспахиваемой борозде, на прямом курсе с попутным воспроизводством себя, непрерывно похваляющихся тем, чем миллионы лет эволюции принудили все виды заниматься так или иначе.

Цапффе, Шопенгауэр и Лавкрафт лишь были достаточно честны, чтобы не сдаться на потеху жизнеутверждающих истериков. Это рискованно для любого, но еще более рискованно для писателей, потому что антивитальные убеждения деградируют их труды до нижних полок архивов, сравнительно с ремесленниками слова, капитулировавшими перед позитивным мышлением или, по крайней мере, следующими принципу двусмысленности, когда речь заходит о нашем виде. Люди стремятся держать двери открытыми для любой малейшей возможности того, что наша жизнь не является ЗЛОВЕЩЕ БЕССМЫСЛЕННОЙ. Даже высокообразованные читатели не желают слышать о том, что их жизни являются просто эволюционной случайностью — и не более того — и этот смысл не тот, о смысле которого люди хотели бы думать.^{12}

Вследствие подобного отрицания Шопенгауэр занимает гораздо меньшую площадь в музее современной мысли, чем его антагонист и германский соотечественник Фридрих Ницше. Шопенгауэр не обещает индивидууму ничего, кроме исчезновения после посмертного воспоминания своей «истинной природы» в качестве небольшого сувенира от безличностной и всепроникающей Воли. Ницше заимствует из религии и проповедует о том, что, хотя нам не суждено войти в загробную жизнь церковных моделей, тем не менее мы должны быть духовно готовыми повторять эту жизнь снова и снова до мельчайших подробностей в течении вечности.^{13}

Пусть повторяемость жизни и выглядит непривлекательной для некоторых из нас, не нам определять репутацию автора. Это область деятельности законодателей философской моды, обнаруживших в Ницше самую завораживающую головоломку всей истории сознания. Пожелаем всего наилучшего стойкости корпуса его текстов, снабдивших экзегетов[8] пожизненной пищей для интерпретаций и аргументаций, и общей схизматической[9] дисгармонией — любой и всякой целенаправленной деятельностью, в которой движется всякий религиозный активист, будь то с богом или без.

Среди прочего Ницше прославлен как пропагандист человеческого выживания, настолько, насколько выживающий способен следовать своей линии в качестве извращённого пессимиста — некто, посвятившего себя любви к жизни именно потому, что жизнь это наихудшее из представимого, садомазохистская увеселительная прогулка через беды и перипетии существования до самой смерти. Ницше не видел проблемы в человеческом существовании как трагедии сознания, матери всех ужасов. Этот нетипичный пессимист составляет противоречие «нормальному» пессимизму Шопенгауэра, этому смуглому приёмышу философии, говорящему двусмысленности о том, что жить это не хорошо — и никогда не будет хорошо. Даже наиболее восторженные комментаторы Шопенгауэра, не находящие технические аспекты его изложений выпадающими, притормаживают, как только он начинает открыто наващивать пессимизм или рассуждать о Воле, как неосознающем себя кормчем всего живущего, кретинистической силе, которая заставляет все делать то, что оно делает, имбецильном кукловоде, поддерживающем шум и гам этого мира.

Фигура Шопенгауэра слишком малоросла для оскорблений по сравнению с ведущими мыслителями, и это типичная ситуация для философов, не скрывающих свое неудовольствие жизнью.

Хотя и Шопенгауэр, и Ницше обращались только к аудитории атеистов, Шопенгауэр допускает ошибку — с позиции связей с общественностью — не придавая человеческому существу специального статуса относительно мира вещей органического и неорганического происхождения, и не озвучивая никакого особого смысла нашего существования. В отличии от Шопенгауэра, Ницше не только воспринимает религиозные прочтения жизни достаточно всерьез, чтобы пространно их критиковать, но и попросту одержим заменой традиционных ориентиров ценностными целями и чувством смысла, которые даже неверующие выпрашивают, скуля словно голодные псы — неким проектом, в котором личность может потерять (или найти) себя.

Ключом популярности Ницше среди атеистических аморалистов является его материалистическая мистика, умственный фокус, который делает бессмысленность мира чем-то значимым и заменяет судьбу на свободу прямо на наших глазах. На фоне скотопрогонного существования Шопенгауэра, в котором непонятная сила (Воля) сгоняет нас в стада — это срабатывает. В форме развлекательной фантастики концептуальный вес этой идеи Воли вполне приемлем как средство вызывания мурашек сверхъестественного ужаса; но, как предполагаемая реальность, эта идея, очевидно, удручает.

В содружестве с теми, кого, как ему казалось, он опередил в гонке к неизведанной судьбе, Ницше делал все возможное чтобы продолжать направлять бредущий человеческий маскарад в сторону… в общем неважно какую. Несмотря на ясность ума, достаточную чтобы отдавать себе отчет в том, что жизненные ценности не растут на деревьях и не написаны на каменных скрижалях, Ницше сумел одурачить себя настолько, чтобы поверить, что подобные ценности могут быть созданы. Но как создать эти ценности и что эти ценности могут собой представлять, он не сказал. Уничтожив отрицающую жизнь веру Распятого, Ницше представил свои собственные заповеди через антихристоподобного мессию Заратустру, который был выведен с тем, чтобы взять на себя управление христианством западного мира и подложными средствами удержать его на плаву. Если разобрать мешок выдумок от наших дней до начала света, ни одна из них не была настолько «нормальной» как у Ницше.

Но почему этот нет-говорящий да-человек решил, что так важно поддержать нашу честь мундира, отражая кризис нигилизма, который он предсказал как предстоящий? Ницше не мог представить, что в некоторый момент люди могут отвернуться лицом к стене, по причине удешевления ценностей, которые могут измельчать, но не могут исчезнуть совершенно.

Те, кто предположительно должен был выбегать на улицы в панике беспринципности, выжили без задоринки: кем бы они ни были, нигилистами или нет, они вернулись домой с пригоршнями аффирмаций.[10]

«Опубликоваться или погибнуть» не тот вопрос, о котором профессионалы мысли должны долго думать. И какой бы моральный кризис не лежал впереди, он случится в окружающей среде, не затронутой нигилизмом.

В качестве угрозы человеческому воспроизводству, нигилизм так же мертв, как и Бог. (см. James E. Edwards, Простое чувство вещи: Судьба религии в век обыкновенного нигилизма, The Plain Sense of Things: The Fate of Religion in the Age of Normal Nihilism, 1997.) Покончить со своими ценностями невозможно, это идеал, который можно представить только для случая, когда человек пришел к своей естественной кончине. Шопенгауэру, этому виртуозу девальвации жизни, это было известно. Однако Ницше, обеспокоенный нерожденными воображаемыми ценностями, которые, как он представлял, будут вдохновлены его работами, трепетал над ними, подобно отцу в ожидании дитя, в представлении которого его имя, его кровь, и его коды, моральные и генетические, пронесутся поколениями, уходящими за холмы времен. Не оставив ценностей, которые грядущие поколения не могли бы состряпать сами, Ницше был замечательным противником порабощающих ценностей прошлого. На месте прошлых ценностей Ницше оставил пустоту. И за это мы должны быть ему благодарны.

Возможно, что у Ницше было позаимствовано то, что позже стало именоваться Парадоксом Цапффе — люди обманывают себя, думая, что их жизнь — это то, чем их жизнь не являются, а именно, стоящей того, чтобы ее прожить. В «Рождении Трагедии» (1872), Ницше пишет:

Можно только сожалеть, что Ницше не разворачивает свои наблюдения в отрицающий жизнь пессимизм, как это сделал Цапффе, но в пессимизм, который дает нам возможность «поучиться, что такое страх» — «пессимизм силы». К тому времени, когда Ницше написал эти слова своего «Опыта Самокритики», составляющего предисловие к «Рождению Трагедии» 1886 года, для него было слишком поздно обратиться, или преобразиться, в настоящего пессимиста. Он уже стоял на дороге, которая могла испугать обычного смертного из того сообщества людей, к которым он не относил, или не хотел относить, себя. Цапффе относит себя к числу такого сообщества, и его анализ тех, кто не относится, идеально совпадает с ницшеанским: «В таких случаях личность может стать одержимой деструктивной радостью, она подрывает искусственный аппарат своей жизни и начинает освобождаться от него с восторженным ужасом. Ужас связан с потерей ценностей, восторг — в гармонии и идентификации себя с глубочайшей тайной нашей природы, биологической несостоятельностью, вечной предрасположенностью к гибели». В смысле отрицания жизни пессимизм лишился великого творца, в момент, когда Ницше возрадовался страху, став на психическую позицию, которая сама являет парадокс, если только парадокс вообще возможен.

После Ницше пессимизм переоценивается некоторыми, узнается заново другими, но по-прежнему отвергается как депрессивный обычными смертными, продолжающими повторять свою самую живительную иллюзию: «Сегодня будет лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня». Покуда на сегодняшний день быть живым — это хорошо, нашей жизненной целью является будущее, настолько, насколько мы способны или желаем проникнуть в него взглядом. В данном свете фигура Лавкрафта является особенно интригующей, потому что большая часть его литературы использует выводок богоподобных существ, чье присутствие во вселенной низводит и деградирует идею возможного улучшения человеческой жизни до космической ошибки. Азатот — Слепой бог-идиот, Ползучий хаос Ньярлатотеп, Ктулху Мертвый и Спящий: Вот некоторые создания, символизирующие лавкрафтианскую вселенную без чувств, смысла, и ценностей. Эта перспектива памятным образом описана в поэме Лавкрафта «Немезида»:

Эти или подобные им строки не приветствуются сторонниками будущего, не принимающими подобные прозрения или воспринимающими их лишь как литературные отступления, чье воздействие начинается и заканчивается на них самих, подобно всем клинописям и записям со времен общения Гильгамеша со страной мертвых. Несколько большей популярностью среди любителей оккультной литературы пользуются канонические тексты по теософии, антропософии, сайентологии, четвертого пути Г. И. Гурджиева, каббалы, и тому подобного.

Среди избранной библиографии тайных исследований нужно отметить диковинку «трансгуманизма», вид особенно рьяного утопизма, основанного на вере в то, что день ото дня мы подходим все ближе и ближе к построению лучшего человека. Подобно верующим в свободу воли либертарианцам, трансгуманисты верят, что мы способны создавать самих себя. Но это невозможно. Есть эволюция, которая создала нас. Не мы сами вырастили себя из первобытной питательной жижи. Не зависимо от того, что мы сделали с тех пор, как стали видом, это было лишь то, сделать что мы были созданы — и ничего более. Мы можем пытаться сделать что-то из самих себя, но мы не можем превзойти нашу эволюцию. Мы создали антибиотики, потому что мы были созданы такими существами, которые могли создать такую вещь, как антибиотики. Это меняет наши условия существования, но не меняет нас самих, поскольку мы существа способные создавать разные вещи, но мы никак не участвуем в деле создания самих себя. У природы были планы по поводу нас, и такие планы есть у природы и по поводу нашего будущего. Одним из таких планов, по всей вероятности, являются мечты о трансгуманизме, которые могут оказаться просто планом по тотальной отмене нашего вида. А коли так, то мы не сможем изменить этот план просто потому, что мы воображаем, что можем создать нового индивидуума с новой эволюционной программой, которую мы в него запишем. Мы знаем, как выживать и знаем, как воспроизводиться. Мы знаем, как делать многие вещи, но мы не знаем, что нам делать с самими собой, вопрос чего находится вне наших предустановленных шаблонов существования. Некоторые из нас только полагают, что мы можем это сделать. Однако мы не являемся даже частью процесса своего собственного изменения и перестройки. Мы следуем приказам, как следовали приказам всегда, и природа этого следования навсегда ограждена от нас.

Так же как люди задумали трансгуманизм, трансгуманисты задумали постгуманизм и постчеловека, отдаленное условие существования, в котором никто из нас уже не будет жить так, как жил все эти годы, но в котором разовьется в нечто за пределами нашего сегодняшнего Я. И что же дальше? Обдумывали ли трансгуманисты эти положения со всем тщанием? Да и как могли они это обдумать? Мы не имеем представления о том, откуда к нам является наша следующая мысль, не исключая и наших мыслей о трансгуманизме. Мы думаем мысли, но мы представления не имеем что нам с этими мыслями делать. Тогда каким образом, спрашивается, мы можем понять, что нам делать с самими собой? Возможно, мы могли бы превзойти постгуманизм, или хотя бы заняться тем, что не займет столько времени и окажется не менее полезным. Но это совершенно не значит, что постчеловек — это идея, впервые появившаяся в конце двадцатого века. В поисках «хорошего» или, по крайней мере, лучшего, эта идея лишь повторяет наши самые древние фантазии. Подобно песне, которую, нам кажется, мы уже слышали, хотя мы слышим ее в первый раз, измышления трансгуманистов взывают в нас к прошлому, вплоть до предисторического Рая с его идеальным существованием, в зависимости от того, находится ли кто-то в настроении или нет вспомнить старую песню о возвращении назад в отчий дом, о возвращении в Рай. Эти измышления звучат как нечто, что заканчивается, не успев даже начаться — как незапамятная древность, как застой, как ничто.

Очевидно, что трансгуманисты недовольны тем, что мы представляем собой как вид. Так же очевидно, что трансгуманисты полагают, что быть живым — это хорошо — настолько, что по сути дела отвергают идею прекращения жизни, и предлагают стратегии достижения жизни вечной.

Проблема трансгуманизма состоит в том, что трансгуманистам хотелось бы быть живыми и еще лучшими, чем сейчас. Однако силы позитивного мышления недостаточно для того, чтобы перенести их туда, где им хотелось бы быть. Они превосходят все это, и делают это намеренно. Они превосходят веру в Бога, в жизнь после жизни, и в вечную жизнь. Для верующих же трансгуманизм есть лишь бесполезный придаток к тому, во что они уже верят, и более того греховным поношением Того, Кто создал нас такими, какими создал, с природой как посредником, и давным-давно заложил в нас пути, которыми мы можем делать себя все лучшими и лучшими людьми. Возможно, что эти пути нелегки, однако альтернативой является отчаяние без надежды на невообразимо лучшее будущее. В качестве альтернативы отчаянию верующих, трансгуманисты предлагают свою собственную программу. И хотя трансгуманисты действуют исходя из предпосылки ожидания невиданных всеобщих благ от нашего превращения в постлюдей, исход их плана пока неочевиден. Быть может это будет означать переход в новую динамическую историю нашей расы, но также это может означать и наш конец. В любом случае, предсказанный прыжок будет разворачиваться на основе тотальной гаджетизации, и неким образом включит в себя искусственный интеллект, нанотехнологию, генную инженерию, и прочий носимый хай-тек. Таковы будут инструменты Нового Бытия, завтрашнего Логоса. По крайней мере, так об этом говорит группа отчаянных ученых мыслителей.

Для группы менее отчаянных ученых мыслителей постгуманизм — это химера, которая не наступит никогда: мы продолжим нашу жизнь все теми же старыми сумасбродами. Понятно, что трансгуманистическая точка зрения оказалась более вдохновляющей по сравнению со старой гуманистической, просто потому что в колоду последней был вставлен джокер апокалипсиса.[12]

В этом смысле трансгуманизм есть светский пересказ христианского экстаза, и некоторые из истинно верующих трансгуматистов уже предвидят его приход в течение жизни многих «из стоящих здесь», подобно тому, как ранние христиане верили в грядущий Судный день. Возможно, в какой-то момент в будущем подобные предсказания перестанут учитывать эсхатологические[13] случайности, и мы все сможем расслабиться, будучи уверенными в осознании того, что день ото дня, во всех отношениях, мы будем переделывать себя все лучше и лучше.

Трансгуманизм включает в себя старинную ошибку хедлайнеров науки: в мире без целей мы не сможем даже заложить фундамент Вавилонской Башни, и никакая спешка и суета с нашей стороны этого не исправит. То, что мы идем в никуда, не изменить; то, что мы мчимся в никуда со всей возможной скорость, возможно, поддается изменению, да и то, вероятно, не факт. Что изменится, если мы замедлим наш прогресс в никуда? Цапффе критиковал технологический прогресс и открытия, к которым прогресс приводит, поскольку те, кто проявляет интерес к подобному, обманываются уже тем, что отвлекают себя поисками подобного, при любой скорости этого процесса. Любая человеческая деятельность есть способ убить время, и с точки зрения Цапффе то, что люди пользуются временем, убитым для них ранее такими типами, как ученые, исследователи, изобретатели, и иные разного рода новаторы, является просто преступным.

Сам Цапффе использовал свой досуг для наиболее целенаправленного убивания времени — скалолазания.

Сегодня нам хорошо известно, что высмеивать религиозных или научных провидцев так же легко, как и боготворить их. Какое отношение вы выберете, зависит от того, нравится или нет вам то, что вы слышите или хотите услышать. Учитывая восторги, обещанные трансгуманизмом, есть вероятность того, что трансгуманизм соберет клиентуру из одержимых надеждами, тех, что желают находиться одной ногой в будущем, и нисколько не сомневаются, что завтра будет лучше, чем сегодня. При всем этом трансгуманисты не боролись с одной из возможных перспектив, а именно той, в которой новое идеальное существо, ставшее в конце эволюции, неожиданно может решить, что его лучший из возможных миров бесполезен, если не преисполнен злом, и что самоуничтожение нашего будущего сознания будет оптимальным избранным курсом. Они также не смогли отразить те аспекты научного мировоззрения, которые могут нанести ущерб нашему психическому благополучию. В подобной ситуации, трансгуманисты не завершат и первой стадии своей миссии, обратившись в заговорщиков против человеческой расы, воскресивших в памяти науку парадоксального самообмана.

Подобно многим, если не всем, они предпочтут старую и уважаемую систему верований, став еще одной сектантской ветвью спасения. Таким образом, они поверят в Бога Ветхого Завета, несдержанного старца, замаравшего Себя и вселенную Своей порчей — низкобюджетному богословию, преподанному как подлинная история. (спросите гностиков.)

Они поверят в Иисуса Христа, историческую шифрограмму, сшитую подобно чудовищу Франкенштейна из кусков, наворованных по могилам всевозможных мессий — спасителя из тряпок и веточек. Они поверят в сутенера девственница Аллаха и его Старшего Полкового Барабанщика Магомета, последнего пророка, ставшего пионером нового рода обманок для развивающегося рынка верующих, до сих пор полностью не охваченного существующими религиозными продуктами. Они поверят во все, что сможет утвердить их значимость как людей, племен, обществ, и особенно как вида, который вытерпит все тяготы жизни в этом мире, и может быть, в новом мире, который неочевиден в своей осуществимости, и неясен в своих очертаниях, но который удовлетворяет их стремления к ценностям этого бытия — депрессивного и бессмысленного места, которое их сознанию приходится выносить день за днем.^{14}

Потому понятно, как оказались среди маргиналов такие писатели как Цапффе, Шопенгауэр и Лавкрафт, отказавшиеся петь песнь златому чуду человечества и оправданности его ценностей (вечных и преходящих), и самому миру без предвидимого финала, или, по крайней мере, финала, который нет желания видеть.

Подобно многим верованиям и идеям, идущим вразрез с западными устоями, буддизм привлек легионы находящихся в когнитивном авангарде.

Следует положительно отметить буддизм как религию за отсутствие всемогущей божественной фигуры, а так же за его учение о Четырех Благородных Истинах. Первая из этих истин — это приравнивание жизни обычного смертного к дуккха (грубо говоря «страданию», по сути дела любому вообразимому негативному состоянию). Вторая истина говорит о том, что желание чего-либо в этом мире — хорошего физического или психического здоровья, долгих лет жизни, счастья, или даже желание устранение самого желания — есть источник всех страданий. Эти Две Благородные Истины являются важнейшими в религии, несравненной по силе своих рецептов спасения. Эти рецепты начинаются с Третьей Благородной Истины, о том что есть способ избавления от страдания, и продолжаются Четвертой Благородной Истиной — о том, что тропа к избавлению от железных оков страдания следует через Восьмеричный Благородный Путь, список того, что делать следует и не следует, подобный Десяти Заповедям Ветхого Завета, разве что не столь простых, ясных, и исполнимых.

Поскольку буддисты в рамках Первой Благородной Истины о дуккха, рассматривают жизнь как нечто, нуждающееся в глубинном преобразовании, их вполне можно считать пессимистами. Само собой сами буддисты не считают свою религию чем-то подобным. С точки зрения самих буддистов, их религия является системой представлений об истинной природе человека, и только. Тем не менее, буддизм и пессимизм невозможно отделить друг от друга. Сходство между ними буквально бросается в глаза. По мнению буддистов, они являются не пессимистами, а реалистами. Пессимизм выступает с тем же заявлением. Кроме того, буддисты отмечают, что не являются пессимистами, поскольку их учитель указал путь избавления от страдания для всех разумных существ. Буддисты имеют план по продвижению к этому финалу. Но спросите Цапффе. Спросите Майнлендера. Или спросите Шопенгауэра о работе по отрицанию Воли, которая является причиной дуккха, элементы которой были определены Достопочтенным доктором Thanat Inthisan и многими другими мудрыми буддистскими мужами, как, включая, но не ограничиваясь — «неудовлетворенность, несовершенство, боль, сиюминутность, дисгармония, дискомфорт, раздражение, война, неполнота, незавершенность», а так же физическое и моральное страдание от «рождения, распада, болезней, и смерти».

То, что буддисты и пессимисты полагают себя реалистами, неплохо характеризует и тех, и других. Но отнесение буддистов к пессимистам есть лишь вопрос семантики. Единственная действительная разница между этими философиями заключена в том, что миллионы буддистов приняли дуккха как непосредственную реальность существования. Странно и печально, что пессимисты не могут похвастаться таким числом сторонников. И несмотря на то, что последователи этой древней религии не считают его таковым, факт неоспорим: буддизм это пессимизм. Однако в отличии от того, что пессимисты не могут произносить свое имя не вызывая практически всеобщего отторжения, буддизму разрешено говорить правду о том, что пессимизм доказать не в силах — что страдание есть суть человеческого существования и что вся наша жизнь должна быть посвящена освобождению от этих когтистых лап. Эти двойные стандарты попросту вопиют к логике.

Конечно, следует помнить о праве на возвышенность, позволительное для религий: утверждение, что их истины не могут быть выведены объективно и должны приниматься на веру, будь то пессимистические или какое-либо иные.

В противоположность сплочённым рядов пессимизма, не все буддисты придерживаются одинаковых взглядов даже в важнейших и широчайших вопросах повестки своей веры. (Обратитесь к Stephen Batchelor, автору Buddhism Without Beliefs, 1998., Буддизм для неверующих). К примеру, существует разное отношение к анатта (не-Я), и к тому, как это относится к перерождению, поскольку если Я не существует, то что будет перерождаться? Для этого вопроса существует тысячи ученых толкований.

Один из взглядов, которого придерживаются многие буддисты, состоит в том, что человеческие существа есть просто части и фрагменты, которые являют собой ничто, склеенные модельки, пустые марионетки — небытия, которые полагают себя тем, чем на самом деле не являются. Другие буддисты считают, что это только половина истории: все существует и не существует; вещи не то, чем они кажутся, и не то, чем они не кажутся; вещей много, но все они одно; все есть ничто, включая и само ничто.

Подобно другим религиям, буддизм — это компиляция проектов сделай-сам, и некоторые из них, такие как «Буддизм Чистой Земли», представляют собой лишь облегченные версии религиозных традиций, коротко описанных здесь. Этот принцип имеет свою параллель в каждой философии, идеологии, или связке мифов, из когда-либо представленных миру. Но поскольку не существует и пары умов, сложенных по единому лекалу, невозможно создать ни систему, ни сочетание систем, которые смогли бы подойти всем одновременно. Если истина — то, что вы ищете, тогда исследования жизни закончатся для вас длительной поездкой на край одиночества, и оставят вас на обочине дороги с вашей правдой и ничем другим. Это дает верующим во все что угодно, возможность иметь мнение обо всем, что они пожелают. Однако для буддистов подобное не представляет собой проблему, поскольку привязанность к мнению, или к чему бы то ни было, к чему привязываются обычные люди, составляет помеху правильному настрою сознания для практикующего буддизм. Но вы можете верить, что в законах буддизма, или в чьем-то мнении о законах буддизма, существует условие допуска, устанавливающее, когда привязывание не является истинным привязыванием. Так или иначе условие допуска должно существовать у любой религии, иначе религия схлопывается под грузом собственных доктрин.

Поскольку единственная цель буддизма — достижение просветления, эта возвышенная дорога к нирване (см. ниже) вполне резонирует с аналогичными в других религиях, предлагающих светлое будущее для верующих в виде избавления от тягот и бедствий этого мира. Одна проблема: люди редко чувствительны к бедам этого мира настолько, что испытывают настоятельную необходимость отвергнуть любую тягу к удовольствиям этого мира, как это рекомендует им сделать буддизм. Создается впечатление, что любое удовольствие — это удовольствие достаточное для того, чтобы дать нам возможность сохранить веру в то, что быть живым — это хорошо для всех, или почти для всех, и что у всех детей, которым мы позволим войти в этот мир, так же, конечно, все будет хорошо. А как иначе нам отогнать от себя желание исчезнуть с лица земли?

Хорошей новостью для буддизма как некоммерческой религии является то, что в мире существует более чем достаточно людей, которые чувствительны к бедам этого мира, и готовы избавиться и отпустить свою тягу к удовольствиям этого мира, чтобы достигнуть исчезновения своих повседневных личностей в оазисе нирваны (абсолютном блаженстве, постоянной удаленности от любой привязанности к ночной темноте жизни, выходе из цикла смерти и возрождения, или любых других вещей, которые могут вам казаться привлекательными). Достижение этого оазиса может случиться в течении человеческой жизни, или быть отложено до следующего круга реинкарнации, когда вы получите очередной шанс освобождения от кармы, доктрины, которую буддисты позаимствовали из джайнизма и индуизма.

Оставив в стороне реинкарнацию и ментальную гимнастику, которую она навязывает своим последователям, фокусной точкой трех кругов буддистского цирка остается состояние или не-состояние просветления, которое, подобно неземному тематическому парку Иисуса, представляет собой аппетитную морковку, подвешенную во тьме страдания жизни, если вы один из тех, кто достаточно чувствителен к страданиям. Однако, чтобы достать эту морковку, вам сначала придется пресмыкаться перед догматическими авторитетами, не столь уж отличающимися от христианских, духовными служителями, которые твердой рукой направят вас по верному пути правильных поступков под болезненной угрозой вечной недостижимости просветления.

Вот тут-то и кроется настоящая ловушка: до тех пор пока вы желаете просветления, вы никогда его не достигните, поскольку, согласно буддизму, желание и есть то, что не позволяет вам достигнуть желаемого. Проще говоря, если вы хотите прекратить свои страдания, вы их никогда не прекратите. Это условие именуется «парадокс желания», и буддисты готовы представить рациональные и иррациональные объяснения тому, почему этот парадокс не является парадоксом. Понимание этого положения находится за пределами понимания, потому что, согласно буддизму, нет ничего, что можно было бы понимать, и нет никого, кто понимать бы мог. И пока вы полагаете, что есть некто, кто может понять нечто, что можно понять, вы обречены. Попытка достижения подобного состояния, представляет собой высочайший вызов из всех возможных. При этом не пытаться понять это равносильно попытке понимания. Нет ничего более тщетного, чем пытаться найти что-то, способное дать вам спасение. Сознание попросту меняет этот факт на противоположный. Сознание означает: (1) возможность некого деяния, (2) возможность некого движение; (3) возможность некого местопребывания, и (4) возможность того, кто может знать. По этой самом причине сознание выступает матерью всех ужасов, тем нечто, кто принуждает нас что-то делать, куда-то двигаться, кем-то быть, и кого-то знать, а именно — самого себя, благодаря чему мы предположительно можем совершить побег из ЗЛОВЕЩЕ БЕССМЫСЛЕННОГО бытия, и начать думать, что быть живым — это хорошо, по сравнению с тем, чтобы не быть вообще.

Буддистский «парадокс желания» может быть рассмотрен как подобие парадокса Цапффе (парадокса живых существ, пытающихся отказаться от своего сознания, осознающего безрадостность и бесполезность своего существования). Различие между парадоксом буддизма и парадоксом Цапффе заключается в том, что последний не поддается разрешению, объяснению, или отрицанию ни рационально, ни иррационально. Этот парадокс может быть лишь выведен за пределы понимания, с тем, чтобы продолжать жить так, как мы жили все эти годы, по крайне мере до тех пор, пока парадокс не потребует от нас своего осознания, после чего мы не сможем продолжать жить как создания насквозь ложные и парадоксальные, и до такой степени зловещие, что уже не сможем смотреть друг на друга не отводя глаз. А до того дня мы будем продолжать существование одержимости своим Я, уверенные в том, что сознание равносильно просветлению, и что быть живым — это хорошо.

На рынке услуг по спасению просветление представляется наилучшим из возможных предложений, по крайне мере на первый взгляд. Вместо того, чтобы барахтаться в мире, который не стоит пустоты, на которой он написан, вы можете подписаться на достижение окончательного видения того, что есть что-то, и что нет. В общих словах, просветление есть коррекция нашего сознания и установление состояния существования, в котором мутные иллюзии оказываются смытыми прочь, и сквозь них воссияет бриллиант понимания. Это пустыня предельности…. если подобное вообще может существовать, и имеет возможность существования вне упоминающих ее округлых и загадочных определений.

Миллионы людей угробили свои жизни, а некоторые угробили свое сознание, до последнего своего вздоха пытаясь достигнуть просветления, без понимания того, на что они поставили последние деньги. Как достигнуть просветления, не зная что это? Существуют ли ступени просветления (возможно, соответствующие направлению буддизма, к которому приписан тот или иной последователь), и как далеко эти ступени ведут? В книге «Один вкус. Ежедневные отражения Интегральной Духовности», Кен Уилбер, широко известный и чрезвычайно влиятельный мультидисциплинарный ученый и теоретик духовных традиций, отмечает, что на вопрос, который он задал японскому мастеру дзен буддизма: «сколько по настоящему просветленных — глубоко просветлённых — живых мастеров японского дзен известно на сегодня», тот ответил: «не более дюжины». Другой мастер оценил число полностью просветленных Востока в количестве одной тысячи за все время существования буддизма. Вывод Уилбера: «Таким образом, никоим образом не принижая поистине ошеломляющие достижения славных восточных традиций, можно сказать совершенно прямо: радикальная трансформирующая духовность чрезвычайно редка повсюду в истории и повсюду в мире (цифры для Запада еще больше угнетают)». Действительно, просветление путем буддизма представляется хорошо укрепленной цитаделью, чье местоположение невозможно триангулировать при помощи слов, и единственное правило, которое может быть сформулировано, состоит в том, что если вы спрашиваете себя о том, прибыли ли вы на место, то определенно от места вы еще очень далеко.[14]

Как мы увидели выше, пути и средства буддистского достижения просветления полны досадных недочетов. Тем не менее, создается впечатление, что некоторые буддисты все-таки достигли состояния, соответствующего параметрам просветления, как оно описывается в многообразии рукописей, дневников, защищенных авторским правом публикаций, и публичных выступлениях. Любопытным представляется то, что эти осчастливленные индивидуумы достигали своего состояния неожиданно, иногда в результате физической травмы или Околосмертных Переживаний, Near-Death Experience (NDE).

Возможно, что главнейшим примером случайного просветления является случай У. Г. Кришнамурти. Не ссылаясь на результат какой-либо доктрины пробуждения, У.Г., по его заявлению, пережил клиническую смерть в возрасте 49 лет, и после возвращения к жизни стал одной из звезд литературы просветления. Пройдя через клиническую смерть, он испытал то, что именовал «катастрофой», из-за сопровождающих этот процесс боли и смятения, в результате которых У.Г. изменился.

В течении десятков лет до «катастрофы», У.Г. был искренним искателем просветления, целенаправленного, а не случайного. В итого его усилия ни к чему не привели, и закончились финансовым крахом. К счастью, У.Г. встретил женщину, пожелавшую его поддержать, и некоторое время фактически вел жизнь бездельника. И вот, пока он жил с этой женщиной, с ним и произошла «катастрофа». Очнувшись после «катастрофы», он получил то, что искал, и поиски чего с отвращением отверг. У.Г. перестал быть прежней личностью, поскольку теперь его эго было полностью стерто. В своем новом состоянии оно обладал самоосознанием не большим, чем у древесной лягушки. К счастью, новая форма существования ничуть ему не повредила. Ему даже не пришлось принимать свое новое существование, поскольку, по словам У.Г., он лишился ощущения собственного эго, и потребности принимать или не принимать что-либо у него больше не было. Да и каким образом кто-то, прекративший рекламу самости и ненамеренно утративший свою персональность, может продолжать верить или не верить в нечто столь необычайное как просветление… или некий другой духовный продукт, ни один из которых не явлен наяву, которые устарели настолько же, как устарели античные божества, или языческие идолы, звучание чьих имен кажется смешным последователям «современных» религий?^{15}

Хотя может показаться, что У. Г. стал зомби, в нефилософском смысле этого слова, его пост-катастрофическая жизнь была вполне насыщенной. До своей смерти в 2007 году, большую часть своего времени он проводил, почем зря ругая людей, которые приходили к нему за духовной помощью. Подобно многим известным мастерам дзен, сварливый и проницательный У.Г. с юмором осаживал и обескураживал паломников у своих дверей, объясняя, что все, во что они верили до сих пор, было ошибкой. Мало кто из паломников получал слово в той резне, которую У.Г. учинял со всем, что человечество когда-либо полагало священным. Некоторые полагают вызывающее неуважение У.Г. к духовности находящимся в хорошем соответствии с природой просветления, для достижения которого, как стало понятно, не существует уверенных методик ни в одной доктрине. Другие отрицают это утверждение, возможно потому, что им внушали веру в то, что как непочтительность, так и уважение к трансцендентному исчезают сами собой, как только некто «пробуждается». У.Г. не принимал ни одну из сторон этого спора. В своих интервью он особо подчеркивал, для человеческого существа, за исключением, может быть, одного на миллиард, является совершенно невозможным думать о себе как о животном, рожденном только размножаться и выживать.

Как писал Цапффе еще прежде того, как У.Г. принялся разрушать все верования в мире, ментальная активность за пределами базовой программы нашего анимализма ведет исключительно к страданию. («В звере страдание ограничено, в человеке оно отворяет страх перед миром и отчаяньем жизни…») У.Г. никогда не говорил о том, что сознание поможет нам найти решения для нашей жизни. Мы пойманы в иллюзии, и выхода нет.

То, что случилось с У.Г. на его жизненном пути, и о чем он рассказывал бесчисленным интервьюерам, было просто удачей, о которой он ничего не знал, и которую не мог передать никому другому. Однако люди продолжали приходить к нему с настойчивыми просьбами помочь. На их просьбы он давал немедленный ответ, что ничем помочь им не может, и что они сами тоже не смогут себе помочь. И где бы они не искали, нигде помощи им не найти. Они могут искать избавления всю свою жизнь до самого смертного одра, по кругу задавая одни и те же бесполезные вопросы, и получая бесполезные ответы. Случилось так, что У.Г. получил свое просветление, но им никогда просветления не достигнуть.

Тогда зачем им продолжать жить? Удивительно, но ни один из пришедших не задал У.Г. этот вопрос. А ответ очень прост: В этой жизни нет никакого «я», а одно только тело, которое повинуется биологии и шествует по своим делам выживания. Всякий раз, когда кто-то спрашивал У.Г., каким образом можно стать таким как он, он неизменно отвечал, что людям даже невозможно пожелать стать таким как он, потому что мотив желания стать такими как он всегда будет происходить от эгоизма и осознания «я», и до той поры, пока люди будут пытаться при помощи своего «я» уничтожить самое себя, это «я» будет делать все, чтобы продолжать жить и существовать, и, соответственно, становиться сильнее и не желать смерти эго. Чтобы люди не пытались сотворить со своими жизнями, его это не касается, неизменно сообщал У.Г. тем, кто начинал с ним разговор. У.Г. не рассматривал свое Я как духовный товар на продажу. Последнее более подходит для всадников спасения, заразивших мир системными сектами, скалящими зубы для защиты торговых марок своих фокусов.

У.Г. был не единственным примером случайного просветления. Переживание, похожее на описанное, произошло с австралийским физиком John Wren-Lewis, человеком неверующим, едва не умершим от отравления, и очнувшимся в больнице в состоянии просветления, о котором он никогда не мечтал и к которому никогда не стремился. У.Г. и Wren-Lewis публично заявляли о случайной и непрошенной природе своего просветления. И тот и другой предупреждали о вреде общения с гуру, предлагающих рецепты просветления. У. Г., который не писал книг, в своих разговорах с репортерами в пух и прах разносил известные человечеству религиозные фигуры, обвиняя их в мошенничестве. После своего возвращения к жизни, Wren-Lewis стал одержим идеей возможной связи околосмертного переживания и феномена просветления. Наиболее осмысленная часть рассуждений Wren-Lewis параллельна выводам Цапффе, например, в том, что он оценивает обычное сознание как «базовый сбой», некое «переразвитие или гиперактивность психологической системы самовыживания». («Последствия околосмертного опыта: гипотеза механизма выживания». Журнал трансперсональной психологии, 1994. «Aftereffects of Near-Death Experience: A Survival Mechanism Hypothesis,» The Journal of Transpersonal Psychology, 1994). Wren-Lewis полагал, что этот «сбой» может быть исправлен путем переживания околосмертного опыта, который избавляет от страха смерти путем перевода эгоистического сознания во «внеперсональное сознание» просветленного типа. Ничего не свидетельствует о том, что отчеты о околосмертных переживаниях могу вызывать больше доверия, чем, скажет, отчеты о похищении инопланетянами. Тем не менее, в приблизительном истолковании, подобные опытные данные могут давать слабую надежду на то, что в отдаленном будущем мы сможем существовать без эго, испытывающего ужас перед собственным исчезновением. Поскольку представляет маловероятным, что со стороны человечества может ожидаться благородство в виде самопрерывания, остается надеяться, что в будущем мы окажемся скорректированными в индивидуальном порядке настолько, что сможем умирать спокойно и без жестокой борьбы до последнего жизненного мгновения.

Типичный отчет об околосмертном переживании представлен бизнесменом и писателем Tem Horwitz в эссе: «Моя смерть: Рассказ о путешествии в Небытие» (Смерть и философия) «My Death: Reflections on My Journey into Non-Being» (Death and Philosophy, ed. Jeff Malpas and Robert C. Solomon, 1998). Описывая свое изменение в процессе клинической смерти в результате анафилактического шока в сентябре 1995, Horwitz отмечает: «Не осталось никаких следов чувства собственной важности. Казалось, что смерть уничтожила мое эго, привязанности, которые у меня были, мое прошлое, и все кем я был. Смерть очень демократична. Смерть стирает бесчисленные различия. Одним махом мое прошлое было удалено. В смерти у меня не было личности. Моя личность была не просто стерта — что некоторые бы сочли ужасной трагедией — моя личность была стерта на всем протяжении времени. С исчезновением моего прошлого, исчезли все мои мелкие слабости и переживания. Все мое существо полностью изменилось. Мое „Я“ стало гораздо меньше и компактней, чем оно было раньше. Все что было, теперь находилось прямо напротив меня. У меня возникло ощущение невероятной легкости. Моя личность была просто тщеславной помехой, сложной галлюцинацией, трюком». В отличии от У. Г. Кришнамурти и John Wren-Lewis, Horwitz пережил легкий случай исчезновения эго в процессе клинической смерти. Вскоре, после того как он пришел в себя, он был «излечен», и его личность вернулась к нему.

Другим типичным случаем бессрочной смерти эго является Сюзанн Сигал, личность и Я которой исчезли в один прекрасный день без всякого предупреждения. Потратив годы на то, чтобы облегчить испытываемые ею переживая в состоянии, в которое она погрузилась — как оказалось, не все находятся в мире с тем, что становятся никем — Сигал написала книгу «Столкновение с вечным: Жизнь за пределами Личностного Я.» Collision with the Infinite: A Life Beyond the Personal Self (1996)). Через некоторое время в возрасте 42 лет она умерла от опухоли мозга. И хотя не было установлено никакой связи между заболеванием ее мозга и исчезновением эго, тот факт, что опухоль мозга может вызывать измененные состояния, достаточно широко известен.^{16}

Сигал искала ответы о причинах своего перерождения в духовных традициях, обращающихся к переживаниям исчезновения эго, так же как это делал Wren-Lewis, но отказался делать У. Г. Но в отличии от Wren-Lewis, и подобно У.Г., прежде чем ее случайно посетило чудо просветления, Сигал практиковала духовные упражнения и трансцендентную медитацию. Эго Сигал исчезло через два года после того, как она прекратила практики по трансцендентной медитации, которой занималась в течении восьми лет. В своем интервью она отметила, что не считает, что медитация сыграла заметную роль в ее потере личности. У.Г. полностью соглашался с Сигал.

Потратив годы на достижение смерти эго при помощи медитации, он сделал вывод не только о бесполезности, но и возможной вредности данной процедуры.

Для большей части человечества, включая исследователей сознания, феномен эго-смерти не только не кажется привлекательным, но даже не относится к положительным явлениям человеческого существования.

К удовлетворению обычных людей, ответы на свои главные вопросы они привычно находят в толстых книгах. Когнитивные психологи, эти философы сознания, и нейрофизиологи имеют высшую репутацию среди народонаселения, полагаясь ими жрецами ноосферы. Закономерно, что общественное время с удовольствием тратится на изучение печатных трудов различных психо-философских позеров, вместо рассмотрения простых заявлений очевидно развитых индивидов, в ясных словах ставящих вопросы о том, что мы есть не более чем рабы своего собственного эго.

За исключением историй жизни, подобных У.Г, Wren-Lewis, и Сюзанн Сигал, для состояния эго-смерти нет ничего, кроме анекдотических подтверждений, что ставит данный феномен в разряд мистического опыта и известных религий. При этом, как можно это представить, смерть эго обременена тем же негативным массовым мнением, что и физическая смерть.

Эго-смерть рассматривается как идеал лишь крохотным числом представителей нашего вида, подозревающих, что с эго-жизнью что-то не так, что она выглядит словно зловещий маскарад, в котором за ложными масками скрываются вещи, о которых предпочтительно не знать и тем более говорить. Для остального же числа жизнь есть жизнь, и смерть есть смерть. Жизнь после деперсонализации не кажется многим ходовым товаром. Противное отрицало бы наше существование, или нашу уверенность в собственном существовании, и подтверждая, что мы попросту являемся эго, обломанными когтями скребущимися к выживанию. Ведь как только наше эго уйдет со сцены, что останется от нас? Судя по известным документам, останется все, кроме того, что Horwitz называл «тщеславной помехой, сложной галлюцинацией, трюком».

В данной работе мы пытаемся сказать, что оптимальными условиями человеческого существования нам представляются те, в которых оказались У. Г. Wren-Lewis, и Сигал, где персональное эго было отброшено и разрушено, а наше осознание себя испарилось словно дым. Сигал пыталась объяснить то, что случилось с ней, следующими образом:

Как представляется, после смерти нашего эго мы продолжаем испытывать боль — эту основу существования — однако эго перестает обманывать нас, и мы уже не принимаем боль как личную и прекращаем переводить индивидуальную боль в мучения сознания. Само собой, нам нужно продолжать питаться, но мы перестаем быть гурманами и эпикурейцами, которые едят для развлечения, пожирая все, что имеется в распоряжении природы, и создавая специальные лаборатории для производства новых вкусов. А что же произойдет с нашим воспроизводством? Животные движимы тягой к спариванию, поэтому даже после смерти эго мы не избавимся от своей биологии, хотя биология больше не будет управлять нами неразумно, как это происходит сейчас. Кроме того, с исчезновением неразумного управления биологией, мы не будем больше мрачнеть от перспектив вымирания. Для чего нам производить новое поколение, которое станет карабкаться по лестнице эволюции? Быть может нам лучше родить еще одно поколение с мертвым эго? Те, кто перестанет считать свои удовольствия или мучения чем-то принадлежащим лично им, не будут возражать смерти или приветствовать жизнь, желать или не желать одно или другое, полагая одно плохим, а другое хорошим. Наше эго умрет, внутри нас больше не останется Я, и — позволим себе это сказать — мы наконец-то станем просветленными.

Как пример того, во что обратится наша жизнь в подобном состоянии, можно привести 80-й стих Дао Де Цзин — образ из сна о человеческой жизни, но не этой земле.

Некоторым людям может показаться, что это описание не переживших смерть эго, а попросту страны мертвецов. Но это не так.

До тех пор, пока существуют те, кто «стареет и умирает», будут и те, кто ждет старости и смерти — молодые и юные, и те, кто приходит дальше.

Но если ни один из них не принимает свою судьбу лично, то зачем им вообще подписываться на эту судьбу? Конечно, подобное никто не случится с теми, чье эго умерло, как не происходит такого с низшими видами, перерабатывающими себя, как это понуждает их делать природа. Те, чье эго умерло, вернутся туда, откуда взяла начало наша раса — к выживанию, воспроизводству, и смерти. Путь природы будет восстановлен во всей своей бездумности и марионеточности.

Но даже если смерть эго рассматривается как оптимальная модель человеческого существования и освобождения нас от нас самих, эта модель по-прежнему является компромиссом с бытием, уступкой ошибке самого творения. Но мы способны на большее, и мы станем лучше. Смерть нашего эго это лучшее после убийства самой смерти, и всех этих дешевых опереточных лиц, которые снуют рядом с ней. Потому пускай наши земли становятся все меньше и меньше, до тех пор, пока у нас вообще не останется земли, куда могла бы ступить наша нога, да и нас не останется тоже.

На вершине смерти своего эго, Сигал пребывала в экстазе 24 часа в сутки. В тот период она начала говорить о «безмерной бесконечности», термине, словно бы взятом со страниц произведений Лавкрафта о космическом ужасе. С точки зрения Сигал безмерная бесконечность представляет собой феномен, подразумевающий все сущее. Она пишет: «Смысл человеческой жизни теперь ясен. Бесконечность создала эти человеческие схемы для того, чтобы получить опыт видения себя с точки зрения из вне себя, что невозможно было бы реализовать без таких посредников, как люди». Существование в виде части бесконечности, которое переживала Сигал, стало осмысленным, потому что теперь все служило целям бесконечности. С точки зрения Сигал это было неверотяным облегчением, наступившим как только ей удалось преодолеть первоначальный страх перед тем, что она теперь стала инструментом бесконечности, а не собственной личности. Однако ближе к концу своей жизни, как это вспоминает американский психотерапевт Stephan Bodian в своем послесловии к «Столкновению с Бесконечностью», Сигал начала переживать еще более интенсивное ощущение «бесконечности, становящейся бесконечней самой себя». Эта новая фаза бесконечности истощила ее психически и физически, так что Сигал в скором времени умерла от недиагностированной опухоли мозга.

Подобно бесконечности Сигал, шопенгауровская Воля к Жизни несет приблизительно ту же самую функцию относительно человеческого сознания — использование наших «схем» для получения некоего знания касательно ее бездумного бытия. С точки зрения Шопенгауэра, эта ищущая самое себя Воля не воспринимается людьми положительно, за исключением моментов временного удовлетворения ее хищнического инстинкта, которое отзывается так же и внутри нас. Причина, по которой Воля использует нас таким образом, остается загадкой. Обе эти недуалистические мета-реальности каждая на свой манер служат целью придания смысла человеческой жизни. Но отсутствие в нас положительных ощущений никак не беспокоит не ту, ни другую разновидность этих сил. Для них мы лишь средства передвижения; они являются нашими водителями. По уверению Сигал, Шопенгауэра, а так же других индивидуумов, чье сознание открылось бесконечности некоего наименования или природы, куда бы мы не двигались, нам следует помнить, что мы не являемся тем, чем себе кажемся. В качестве следующего шага, профессор Никто объяснит нам, что ничто в нашем мире не есть то, чем кажется, представив в типичной форме своего обжигающего бесстрастия отрывок лекции о вездесущей инфернальности «Вечно Немигающих Глаз».