За яблочки

Звонок отвратителен — пронзительный резкий писк. Порядочные люди не давят кнопку со всей дури, порядочные люди нажмут и отпустят. Нет ума — считай, калека… Жаль, мамы нет дома — мама бы с ним поговорила!

Распахнула дверь, рывком. Так и есть: стоит на площадке, скорчившись от глупой застенчивости — одной рукой сгреб и тискает ворот рубахи, палец другой — во рту. И пялится.

— Что тебе, дебил? — бросила в сердцах.

Смутился, вынул палец изо рта, вытер о потрепанные джинсы. Взглянул побитым псом — один глаз скошен к носу, ошибка природы, слюнявая тварь.

— Лы-ль… — вдохнул, попытался еще раз. — Ль-лия, т-ты не выходишь…

— Я болею! — рявкнула Камелия и чуть не расплакалась от злости и тоски. — Болею я, ясно тебе! Я, может быть, больше вообще не выйду! Никуда! Никогда!

Шмыгнул носом.

— Ты пы-приехала из больн-ницы… Я ды-думал, ты поправилась.

Сидит целыми днями у окна. Глазеет на двор. Видел.

Просто — следит. Шла в школу — маячил сторожевой тенью, утром и вечером, у подъезда, в сторонке — пожирал своими косыми гляделками. Потом Мид ему слегка наподдал, чтоб не таскался хвостом — и теперь он высиживает у окна. Повезло с соседом.

Мама когда-то говорила госпоже Хельде: «Отчего вы его в интернат не сдадите?», — а госпожа Хельда говорила: «Жалко. Пропадет. Умным они его не сделают, а душу убьют», — будто у этого убогого есть душа.

Камелия окинула его длинным взглядом. Он ухмыльнулся, заискивающе.

— Я ды-ддумал, тебе лучше…

— Мне не лучше, — резанула Камелия наотмашь. — Тебе не понять. Мне не будет лучше. Эту болезнь нельзя вылечить. Мама забрала меня домой, чтобы я в больнице не сдохла. Ясно?!

Замотал лохматой башкой.

— Нь-нн…

Камелия всхлипнула.

— Гуга, иди домой, — буркнула, снизив тон. — Убирайся, всё.

Дернул плечами, весь перекосился, боком убрался в свою квартиру. Камелия с размаху захлопнула дверь. Убежала в комнату, бросилась на кровать.

В комнате разит аптекой. На столике у зеркала — пузырьки, коробочки, ампулы… ни косметики, ни дезодоранта, никаких милых побрякушек. Шкатулку с украшениями Камелия швырнула в окно, когда вернулась из больницы, за ней полетели диски с танцевальной музыкой, флакон любимой туалетной воды — пропади все пропадом, ничего больше не нужно! — но теперь… не жалко, нет. Тоскливо.

Тоскливо умирать, еще не закончив школу. Тошно. И вся эта химическая дрянь — она не лечит, нет. Она оттягивает конец и делает так, чтобы не было больно и судороги не сводили. Но все равно больно, а внутри то и дело что-то соскакивает — завязывает в тугой узел внутренности, дергает… Гадина, гадина!

Камелия подняла лицо от мокрой подушки. В зеркале — худая девчонка, синяки под глазами, белокурая грива выглядит как-то сально и жалко, прядки, модно выкрашенные в синий и красный цвет — как издевательство. Ничего не осталось. И никого не хочется видеть. Даже маму с папой — они как посмотрят, так сразу в слезы. Будто без них не понятно…

И еще мама никак не сменит этот идиотский звонок! Опять он приволокся, скотина! Что ему надо? Задрал!

Камелия подлетела к двери, игнорируя острый гвоздь, вбитый под ребра и царапающий изнутри при быстрых движениях. Распахнула так, что чуть не прибила соседа.

— Что надо, чучело?!

— Ль-лия… Сы-слушай, есть ты-такие яблоки… Зы-знаешь, зь-зимние яблочки… — и улыбается. Зубы как у суслика.

— Ты дурак, — сказала Камелия устало. — Никаких зимних яблок не бывает. Это сказки. Если бы были зимние яблоки, неизлечимых болезней вообще бы не было. Ты еще про живую воду расскажи. Все это глупости для деток. Вали отсюда.

— Нь-ннет, Ль-лия. Они есть. Бы-бабушка говорила. В Сы-старом Городе.

— Госпожа Хельда тебе сказки рассказывала, а ты и поверил. Как трехлетний. В Старом Городе ни беса нет. Там живут только чумные, бомжи и всякие подонки. Скоро его снесут — и все.

Гуга отчаянно замотал головой, даже набрался наглости придержать дверь, чтобы Камелия ее не захлопнула.

— Ль-лия, это пы-правда. Ты-ттолько они растут ночью. Кы-ккогда идет дождик, зь-зимой. Ты-ттолько надо туда вв-вместе идти. Пы-ппойдем, а?

— Ты совсем одурел или нет? — хмыкнула Камелия, врезала ему кулаком по пальцам, чтобы отпустил дверную ручку, и дернула дверь на себя.

Гуга поставил ногу на порог, и Камелия оттолкнула его изо всех сил. Гуга впечатался спиной в стену около лифта, но тут же кинулся вперед:

— Ль-лия, пы-ппожалуйста! Пп-п…

— Пошел ты!

Камелия заперла квартиру. Знала, что Гуга торчит на площадке, секунду боролась с порывом набрать на кухне воды в кастрюлю и выплеснуть на него — но решила, что это будет уж совсем ребячество. Ушла в комнату, села в кресло перед зеркалом. Ржавый гвоздь давил грудь изнутри и мешал дышать. Камелия перебрала коробочки на столике — те самые мама унесла, а синенькие почти и не помогают. Зараза.

Зимние яблочки.

Дурацкая, дурацкая сказочка. Сопливая. Для таких, как Гуга. Кулаком по подлокотнику, до красного рубца на ребре ладони. Ненавижу.

Зимние яблочки поспевают среди зимы, за одну дождливую оттепельную ночь на засохшем дереве у брошенного жилья. Если съесть зимнее яблоко — можно выздороветь от чего угодно, вплоть до старости. У слепых раскрываются глаза, у безногих вырастают ноги… Там, вроде бы, было еще много всего: как найти этот брошенный дом и это сухое дерево, как рвать это яблоко — но какое весь этот бред может иметь значение?

Хотя, если подумать, как раз в Старом Городе зимним яблочкам самое место.

Госпожа Хельда рассказывала… не просто так, а в Старом Городе… Хотя, Гуга же дебил, ему что угодно можно рассказать — он и поверит…

Когда вернулась мама, Камелия стояла у окна. Не обернулась, не подошла, отмахнулась. Мама всхлипнула, ушла готовить ужин. Камелия смотрела на двор. Середина зимы — а мир расклеился и размяк, сугробы просели и съёжились, день серый, мягкий… вот-вот дождь пойдет вместо снега…

Поганое пюре, которое позволено есть вместо человеческой пищи, не полезло в горло. Камелия против воли думала о зимних яблочках.

— Мама, — спросила, развозя желтоватую массу по тарелке, — а зимние яблочки бывают?

Мама вздохнула, губы у нее дрогнули, поджались. Подошла поцеловать и погладить по голове.

— Камелия, родная, ты же взрослая девушка… Ты знаешь, — напряженно улыбаясь, — если бы были зимние яблочки, мы с папой раздобыли бы их тебе. На все бы пошли. Но это же сказка…

Сказка, сказка…

Ночью Камелия засыпала, слыша, как зимний дождь осторожно постукивает по подоконнику. Ржавый гвоздь стоял внутри, втыкаясь острием под ребра при каждом движении, а Камелия думала, что в Старом Городе поспевает лекарство от смерти…

На следующий день Камелия вышла на лестничную площадку, якобы проверить почтовый ящик. Выгребла из него пачку рекламных проспектов, счет за газ — и немедленно увидела Гугу, как только повернулась к своей двери.

— Ль-лия, — сказал он, комкая и так мятую рубаху, — ть-тебе лучше? Ды-дда?

— Слушай, Гуга, — спросила Камелия, удерживая раздражение внутри, — что тебе от меня надо?

Он ухмыльнулся, оборвав с ворота пуговицу.

— Гы-гглядеть… ты кы-красивая… Пы-пп… Пойдем в Старый Гы-город, а? Пы-ппожалуйста? Ттам яблочки… тты видишь — ды-дождик…

Камелия глубоко вздохнула. Все это было нелепо, неумно, непонятно, как она могла всерьез думать об этом — идти ночью на другой конец географии, в трущобный район, с дураком, за выдумкой… От раздрая и душевного смятения у Камелии слезы навернулись на глаза — и Гуга, заглянув ей в лицо, тут же попросил:

— Нь-не плачь, а?

— Ладно, — сказала Камелия. — Мы пойдем. Сегодня. С тобой. Если ты вправду знаешь, где растут эти яблочки.

Гуга ухмыльнулся во весь рот, нелепо помахав обеими руками — полетели-полетели. Прямо-таки окрылило его это согласие.

— Я зы-знаю! Я зы-знаю! — заторопился, захлебываясь, заикаясь и брызгая слюной. — Тты выходи вв-вечером на площадку, а? Я сс-с тобой пп-п…

— Ладно, — сказала Камелия хмуро.

Она ушла в квартиру, чувствуя на себе взгляд Гуги. Осчастливленный. Потрясающе.

Потом сидела, думала. Думала, думала. Как взрослая умная девушка может повестись на такую дикую дурость? Уйти ночью. Тайком — что безнравственно и опасно. С идиотом…

Утопающий хватается за соломинку. Хочется верить. А опасность — ха-ха, какая опасность может грозить смертельно больной? Чумные? Бродячие трупы? Крысы-мутанты? Маньяки? Ха-ха, умора…

Открыла форточку в комнате. С улицы пахло тающим снегом и весенней гнилью. Серое, тяжелое, сырое небо лежало на самых крышах, низко, провисая. Камелия высунулась в форточку по грудь.

Мама мягко взяла за плечи, потянула назад.

— Камелия, деточка, простудишься…

Камелия рванулась со слезами:

— Да какая разница? Вот скажи, какая разница?!

Мама, кажется, хотела погладить, обнять — Камелия дернулась, отстраняясь. Нечего меня трогать. Не можешь помочь — нечего и трогать.

— Лотточка звонила, — сказала мама виновато.

— Да ну её в бездну! — огрызнулась Камелия.

Подруг у нее больше нет. И Мида больше нет. Мид гуляет со здоровыми девчонками. А у неё, Камелии, остался только Гуга.

И зимние яблочки.

А папа все бегал по знакомым, выбивал какие-то лекарства, какие-то процедуры, звонил какому-то профессору… А ржавый гвоздь внутри ворочался как живой, раздирая острием все, что попадалось. Тоска лежала на мире, как облака.

Камелия дождалась, пока все уснули.

Мама в последнее время спала чутко, чуть что — прибегала проведать. Камелию это и утешало, и раздражало. Как будто, если Камелия будет умирать ночью, мама чем-нибудь поможет! Врачи не помогли…

Поэтому пришлось принимать особые меры. Сделать вид, что ходила в туалет — и прихватить в комнату куртку и сапожки. Одеваться при выключенном свете. Только в последний момент, на одну минуточку, включить софит у зеркала, чтобы взглянуть на себя.

Да какая разница, как выглядеть, когда умираешь!

Камелия отперла замок очень тихо. Дверь распахнулась почти бесшумно, но мама каким-то чудом услышала.

— Девочка, ты что? — вскрикнула она тихим, ещё сонным голосом — и можно было уже не заботиться о том, как бесшумно закрыть замок. Камелия выскочила на лестницу, где покорным привидением маячил Гуга в шапке с помпоном и детской курточке с гадкой синенькой собачкой, ухмыляясь и размахивая руками в полной ажитации.

— Бежим, дурак! — скомандовала Камелия, и Гуга вслед за ней затопал с лестницы — а как они выскочили в темный двор, кажется, никто и не успел понять.

Шел дождь.

Черная глянцевая темнота переливалась на отмытом от накатанного снега асфальте. Каждый фонарь окружали туманные желтые ореолы мокрого света, в которых капли роились как мошки. Город наполнял еле слышный шелест, шелест наполнял весь бурый мир, все небеса — темный кисель, разболтанный с желтым электрическим светом, все пространство между темными тяжелыми стенами… Асфальт отражал свет как мелкая вода; морось оседала на лице тонкой пленкой, ресницы слиплись от нее, как от слез.

Гуга шел быстро, почти бежал. Сейчас он казался менее неуклюжим и мешковатым, чем обычно — очень торопился, выглядел уверенным, знающим цель… Камелия поспевала за ним, мучаясь нелепостью происходящего, виной перед мамой и папой, которые непременно побегут ее искать в эту мокрую промозглую ночь, и парадоксальной надеждой. Улицы, мертвенно пустынные, в желтоватом мареве ночного дождя, в коросте прилизанного водой снега и грязной наледи, прямые как коридоры, вели точно в Старый Город, будто ночью туда шли все дороги.

Около станции метро, на площади — почти официальной границы между нормальным и трущобным кварталом — Камелия вдруг вспомнила одну принципиальную вещь.

— Слушай, Гуга, — сказала она, задыхаясь от быстрой ходьбы, слабости и душного узла, поднявшегося под самые ключицы, — а ведь в сказке говорится, что яблочки берут плату…

Гуга оглянулся. В сумраке его физиономия показалась Камелии симпатичнее, чем обычно: ухмылка не дурашливее, чем у нормальных парней, все они хороши в этом возрасте, а глаза блестят, и общий вид — воплощенная преданность.

В этом даже что-то есть…

— Сы-сслушай, Ль-лия, пп-пустяки, — сказал он, лихо мотнув головой. — Это пп… ппустяки. Тты про это не ды-думай.

— А какую плату? — спросила Камелия. — Ты помнишь?

Гуга как-то растерялся, смешался, ухватил себя за концы шарфа и выжал из них капельки дождевой воды.

— Я ппы… ппотом скажу, — пробормотал он еле слышно.

Камелия пожала плечами.

— Ну и подумаешь… — с дурачком, все-таки, нельзя разговаривать, как с человеком.

А Старый Город надвинулся, как тень — и фонари в нем были так редки, что сразу стало гораздо темнее. Мама когда-то говорила, что название шикарно не по чину, а в этом квартале когда-то проживали рабочие большого химического завода. К тому времени, как семья Камелии поселилась в новостройках на окраине, завод уже был закрыт и перенесен неведомо куда. От него остались лишь старые корпуса, окруженные безобразными кирпичными башнями заводских общежитий. Совершенно непонятно, почему эту застройку бросили, не приспособив землю под какой-нибудь модный торговый центр — впрочем, разговоры о сносе трущобного квартала велись уже давно. Болтали, что место это — рассадник всяческой нечисти и заразы, но даже алкаши и наркоманы избегали шляться сюда, чтобы выпить или ширнуться без помехи. При дневном свете все это смотрело какими-то столетними руинами: бетонные заборы, исчерканные непристойными граффити, потрескавшийся асфальт, кое-где торчащий из сугробов грязного снега, слепые окна, в которых лишь кое-где поблескивали осколки уцелевших стекол…

Сейчас, ночью, в дождь, в расплывающемся желтом свете тусклого фонаря, мертвый квартал выглядел словно декорация к постапокалипсической видеоигре. Камелия зябко повела плечами.

— Зачем мы только сюда приперлись? Тут и деревьев-то нет, урод ты убогий…

Гуга хлюпнул носом и замотал головой:

— Нь-нн… нет. Дь-ддеревья есть. В-ввон там! — и махнул рукой куда-то в сырой мрак.

Камелия, кусая губы от разочарования и досады, побрела за ним. Она замерзла и страшно устала; с тех пор, как ее выписали из больницы, ей ни разу не приходилось ходить так быстро и далеко. Голова отяжелела и кружилась, внутри уже царапал не один гвоздь, а целых полдюжины, хотелось лечь и укрыться, а от сырости Камелию начало знобить.

— Нн-нам — вон туда! — радостно сообщил Гуга.

Эта его радость взорвала в Камелии приступ мгновенной злости. Она схватила Гугу за шарф и дернула к себе:

— Да я же тут СДОХНУ! — выкрикнула со слезами. — Ты меня тут убьешь! Я уже сейчас умру, понимаешь ты, дебил?!

Гуга затряс головой так, что она чуть не скатилась с плеч:

— Ны-нн…. Нне надо! Ль-лия, пп-п…

— Ны-ны, пы-пы, придурок, — прошипела Камелия, отшвырнув шарф и отряхнув руки. — Зачем я тебя только послушалась, урод…

— Вв-вот! — тихо, виновато сказал Гуга и указал на пролом в бетонном заборе.

Камелия подошла, все еще кипя внутри, заглянула.

За забором обнаружился какой-то приземистый барак, быть может, временное жилье для рабочих — а перед ним, освещенные мутным светом все того же единственного в округе фонаря, корчились остовы деревьев.

— Ябб-блони! — восхищенно сказал Гуга.

Камелия хотела ехидно спросить, каким образом дебил определил, яблони это или березы — но вдруг прямо перед ее глазами начало происходить нечто в высшей степени странное.

Гнилые, высохшие стволы деревьев утратили плотность, дрогнули в сыром мареве и потекли, как отражения фонарей в асфальте. Через несколько мгновений они уже напоминали собственные копии из черного зеркального стекла — и на стеклянных деревьях на глазах распустились стеклянные цветы.

Влажный туман зимнего дождя дрожал на матово-белых лепестках, нежных, как дорогой фарфор; лепестки трепетали, источая тонкий и сладкий запах, осыпались — и плоды, темные и прозрачные, наливались из стеклянных завязей, будто впитывали в себя темноту, прозрачность, воду, холод и электрический свет оттепели…

Камелия каким-то образом, без всякого участия воли, оказалась рядом со стеклянными деревьями. Ее сапоги промокли в глубокой каше из воды и грязного снега, но это не имело ровно никакого значения. Последний проблеск здравого смысла подсказал, что эти грёзовые яблоки — плод обычной галлюцинации, но стеклянный сад у грязной стены был так реален, что сознание отмело эту мысль. Камелия вздохнула и потянулась к дереву руками.

Перед ней созревала ее панацея.

Гуга мягко отвел ее руку:

— Пп-погоди. Ддай, я… — и прежде, чем Камелия успела возразить, сорвал яблоко с тонким стеклянным или ледяным хрустом.

Яблоко лежало на его ладони, темное, полупрозрачное, и в его неяблочной глубине бродили золотистые огоньки — быть может, отражения далекого фонаря. Гуга протянул его Камелии.

— Это нельзя есть, — прошептала Камелия и облизнула сухие шершавые губы.

— Мы-мможно, — сказал Гуга, ухмыляясь. — Пп-пы… ппопробуй.

Камелия взяла яблоко осторожно, как горячее — но оно было холодным, холодным, как стекло, и упругим, как полагается яблоку. Камелия поднесла его к лицу. От ее спасения пахло дождевой водой, снегом, дальним лесом — и еле заметно настоящим яблоком. Камелия еще раз облизнула губы и прикоснулась к волшебному плоду зубами, ожидая, что они скрипнут по стеклянному боку.

А сок брызнул дождевой водой. Камелия глотнула — яблочная вода с зимних небес каким-то образом растворила ржавый гвоздь внутри и смыла болезненную усталость. Весь мир вокруг стал четок и ярок, а запах городского ветра, сырого и свежего, с примесью дыма, бензина и ближайшей помойки показался райским ароматом.

Камелия зажмурилась, наслаждаясь возвращающимися силами. Жизнь текла по венам солнечным жаром — от губ до кончиков пальцев. Камелия забыла и думать про Гугу, увлеченная этим огненным током — ей было так хорошо, что хотелось смеяться.

Она и рассмеялась. Потянулась, разминая мышцы для будущих танцев — для целой жизни танцев — и открыла глаза.

Деревьев больше не было. Светящийся туман плыл над развалинами.

Гибкие стеклянные щупальца живыми веревками оплели Гугу с ног до головы. Он стоял по колено в снегу, с рассеянной дурацкой улыбкой, и что-то неодолимое тянуло его вниз — страшно медленно, но вполне заметно.

— Ой, — прошептала Камелия, схватившись за собственные горящие щеки. — Что это?

— Ппы… ппустяки, — ухмыляясь, пробормотал Гуга. — Пы-плата.

Вот тут-то Камелия и вспомнила эту сказку целиком.

— Их нельзя рвать себе?! — закричала она, подскочила и начала отдирать стеклянную веревку, гибкую, как резина, вросшую прямо в куртейку с синенькой собачкой. — Да?! Эти гадские яблочки нельзя рвать себе?! Только — кому-то?! А цена — жизнь, поэтому их никто и не рвет?! Ты это знал?! Знал — и пошел?! Из-за меня?!

— Тты умная, — сказал Гуга с совершенно невозможным и не уместным восхищением. — Умная и кы-красивая. Ть-теперь ты пп-п… поправишься.

— Нет! — крикнула Камелия в ярости, ломая ногти о фантастическое живое стекло. — Я так не хочу! Это не честно!

— Чч-честно, — счастливо сказал Гуга. — Тты больше нь-не сердишься. Ть-тебе лучше.

— Я не хочу! — Камелия дернула веревку еще раз — и остановилась.

Черное дождевое стекло из-под пут неторопливо разлилось по телу Гуги, превращая его в статую из чистого льда — воды — тумана… То, что было живым теплым телом, растеклось в руках Камелии холодной водой и ушло в землю.

Камелия, горячая и полная до краев последней Гугиной радостью, как свежей кровью, медленно опустилась в снежную кашу, прижимая мокрые руки ко рту.

— Дура я, дура, — прошептала она.