За синим горизонтом событий

6. После лихорадки

Меньше двух часов — приступ никогда не был таким коротким. И таким интенсивным. Один процент населения, наиболее восприимчивый к лихорадке, просто отключился на четыре часа, но и все остальные были сильно поражены.

Я оказался одним из счастливчиков. Во время приступа отделался всего лишь шишкой на голове от падения и был заблокирован в своей комнате. Я не покалечился в разбившемся автобусе, не погиб в потерпевшем крушение самолете, не попал под поезд и не истек кровью на операционном столе, пока хирурги и сестры беспомощно дергались на полу. Все, что я испытал, это один час пятьдесят одна минута и сорок четыре секунды безумных видений, да еще ослабленных сознанием того, что эти мучения со мной разделяют одиннадцать миллиардов человек.

Конечно, все эти одиннадцать миллиардов сразу попытались с кем-нибудь связаться, и все линии связи оказались надолго забиты. В это же время в своем голографическом пространстве нарисовалась Харриет и сообщила, что меня ждет по крайней мере двадцать четыре вызова: моя научная программа, программа-юрист, несколько бухгалтерских программ различных моих же предприятий, а также вполне реальные, живые люди. Но среди них, извиняющимся тоном сообщила Харриет, Эсси не было, все линии связи с Таксоном заняты, и я со своей стороны связаться тоже не мог.

Ни одну из машин безумие не задело. Как всегда. С машинами случались разные неприятности, когда к ним подсоединялись живые люди для обслуживания или перенастройки. Но поскольку, по статистике, это происходило не менее миллиона раз каждую минуту, где-то в мире та или другая машина все равно отказывала, поэтому неудивительно, что требовалось время для наведения порядка.

Прежде всего дела — следовало подсчитать убытки. Я дал Харриет перечень приоритетных вопросов, и она стала выдавать отчеты. Короткое сообщение с пищевых шахт: значительного ущерба нет. Недвижимость: несколько пожаров и наводнений —ничего особенного. Кто-то на рыбной ферме оставил открытой загородку, и шестьсот миллионов мальков уплыли и растворились в открытом море. Но мне там принадлежит немного акций. «В целом, — подумал я, — лихорадка кончилась для меня запахом роз. Во всяком случае, я отделался гораздо легче большинства».

Лихорадка обрушилась на Индийский субконтинент ночью, а накануне днем на него же налетел самый сильный и разрушительный за последние пятьдесят лет ураган с Бенгальского залива. Погибло и пропало без вести огромное количество людей. Спасательные работы на два часа остановились. Десятки, может быть, сотни миллионов людей просто не могли выбраться из воды, и весь южный Бангладеш превратился в полное трупов болото. Прибавьте к этому взрыв нефтеочистительного завода в Калифорнии, крушение поезда в Уэльсе, несколько незарегистрированных катастроф — компьютеры еще не подвели окончательного итога, но каждую минуту приходили все новые ужасные сообщения.

К тому времени, как я разделался с самыми срочными вызовами, пошли лифты. Я перестал быть пленником в собственном кабинете. Глядя в окно, я видел улицы Вашингтона — вид вполне нормальный. Но мой полет в Таксон откладывался. Большая часть реактивных самолетов два часа находилась в воздухе на автопилоте. Они истратили все горючее, и теперь им приходилось садиться в любом подходящем месте/Все расписания оказались сорванными. Харриет старалась изо всех сил, но смогла получить билет только на середину следующего дня. Я даже не мог дозвониться до Эсси, потому что линии по-прежнему были забиты. Но это лишь неприятность, а не проблема. Если бы я действительно захотел улететь, можно было бы это организовать — у богатых граждан есть свои привилегии. Но и свои удовольствия тоже, и я все же решил, что приятно будет удивить Эсси, неожиданно появившись у нее.

А пока у меня есть несколько часов.

И все время ко мне прорывается научная программа. Ну, это на десерт после шпината и печени. Я все откладывал Эйнштейна, пока не нашлось времени для основательного разговора. И вот это время настало.

— Харриет, давайте его, — сказал я, и на экране тут же появился Альберт Эйнштейн. Вид у него был непривычно напряженный и несколько смущенный. — Что случилось, Альберт? — поинтересовался я. — Надеюсь, что-нибудь хорошее?

— Конечно, Робин. Мы установили источник лихорадки. Это Пищевая фабрика!

Это была моя вина. Если бы я сразу выслушал Альберта, то не был бы, вероятно, последним человеком на Земле, Узнавшим, что вся беда исходит от принадлежащей мне собственности. Это первое, что пришло мне в голову, и пока Альберт просвещал меня, я думал о возможной ответственности и преимуществах, которые давало мне новое положение. Первое и самое главное — источник на фабрике.

— Если бы я только вовремя сопоставил данные, — винил себя Альберт, — мы бы установили источник годы назад. Было же и множество других намеков, согласующихся с их фотонной природой.

— С какой природой?

— Это электромагнитные колебания, Робин, — объяснил он. Альберт набил табак в трубку и потянулся за спичками. — Понимаете, дело во времени передачи. Приступ начался в тот момент, когда мы получили с фабрики сообщение о происшедшем.

— Минутку. Ведь у хичи есть радио-быстрее-света. Почему же они его не использовали?

— Ах, Робин! Если бы мы только знали это! — Он прикурил трубку. — Я могу лишь предположить, — пуф, пуф, пуф, — что этот особый эффект не совместим с их обычными способами передачи сообщений, но о причинах я не могу даже гадать. И, конечно, — продолжал он, — сразу возникает множество вопросов, на которые у нас пока нет ответов.

— Да, — согласился я, но не стал расспрашивать о них. Меня интересовало кое-что другое. — Альберт! Покажи корабли и станции, с которых ты получаешь информацию из космоса.

— Конечно, Робин. — Всклокоченные волосы и морщинистое приветливое лицо растаяли, и экран заполнился объемным изображением околосолнечного пространства. Девять планет. Полоска пыли — это пояс астероидов. И далеко за всем этим порошковая оболочка — облако Оорта. И примерно сорок светящихся точек. Изображение было дано в логарифмической шкале, иначе оно бы не вместилось, поскольку размеры планет и искусственных сооружений были значительно увеличены. Голос.

— Четыре зеленых корабля наши, Робин, — пояснил голос Альберта. — Одиннадцать синих объектов — установки хичи: круглые только недавно обнаружены, зеленые огоньки в форме звезд — объекты, на которых побывали люди, на большинстве из них есть экипажи. Остальные корабли принадлежат другим коммерческим организациям или правительствам.

Я рассматривал голографическое изображение части нашей Галактики. Рядом с голубой звездой, обозначающей Пищевую фабрику, было не очень много зеленых огоньков.

— Альберт? Если бы мы направили другой корабль к фабрике, какой из них долетел бы туда быстрее?

Эйнштейн снова появился, но на этот раз в нижнем углу экрана. Он хмурился и покусывал мундштук трубки. Над его головой, возле Сатурна начал мигать золотой огонек.

— Это бразильский крейсер. Он только что покинул базу на Тритоне. Мог бы долететь за восемнадцать месяцев, — сказал Альберт. — Я показал только те корабли, которые входят в мою радиолокацию. Есть еще несколько, — по всему экрану возникли новые огоньки, — они могли бы долететь быстрее, если у них достаточно горючего и припасов. Но ни один не доберется быстрее, чем за год.

Я вздохнул.

— Убери это, Альберт. Мы столкнулись с чем-то неожиданным.

— С чем именно, Робин? — участливо спросил он. Эйнштейн снова заполнил собой экран и удобно сложил руки на животе.

— Этот кокон, кушетка с сетчатым пологом. Не знаю, как все это себе объяснить. Я не понимаю, как он функционирует. Для чего он служит, Альберт? Ты можешь высказать предположения?

— Конечно, Робин, — ответил он, оживленно кивая. — Мои лучшие версии имеют очень низкую вероятность, но это потому, что в уравнении слишком много неизвестных. Скажем так: допустим, вы — хичи, что-нибудь вроде антрополога, и вам надо последить за развитием цивилизации. Эволюция длится слишком долго, и вам недосуг все это время сидеть здесь. Вам хочется делать выборочные просмотры, скажем, через каждые несколько тысяч лет, что-то вроде контрольных срезов. Если у вас имеется такой кокон, вы можете посылать кого-нибудь на Пищевую фабрику один раз в несколько тысяч лет. Улегшись в кокон, исследователь мгновенно узнает, что происходит с подопытной цивилизацией. Это заняло бы какие-то минуты. — Раздумывая, Альберт немного помолчал и потом продолжил: — Далее я выскажу предположение, которое основывается на другом предположении. Я даже не стал бы вычислять его, вероятность слишком мала. Потом вы находите что-то интересное и тогда решаете заняться более глубоким исследованием. Вы можете даже пойти дальше и начать вмешиваться в развитие цивилизации, так сказать, вносить собственные коррективы. Внушать решения проблем, посредством того же внушения заставлять решать новые — нужные вам задачи. И так далее, и тому подобное. Кокон не только воспринимает, но и передает информацию, отсюда и приступы лихорадки. Предположим, он может передавать концепции. Мы знаем, что в истории человечества многие великие изобретения появлялись одновременно в нескольких странах и, по-видимому, независимо друг от друга. Не исключено, что это хичи внушили землянам с помощью кушетки.

Он сидел, попыхивал трубкой и улыбался мне, а я в это время думал о его словах.

Но сколько я ни думал, яснее не становилось. Страшнее — может быть. Но успокоиться мне было не на чем. Мир фундаментально изменился с тех пор, как первые астронавты открыли на Венере туннели хичи, и чем дальше продолжаются исследования, тем больше мир преображается. Заброшенный ребенок, играя чем-то таким, чего сам не понимал, на целых десять лет вверг человечество в приступы безумия. Если мы будем и дальше продолжать играть тем, чего не понимаем, что еще покажут нам хичи? Не говоря уже о тошнотворном предположении Альберта, что эти богоподобные существа шпионят за нами сотни тысяч лет и, может, время от времени бросают нам крошки со своего барского стола, чтобы посмотреть, как мы распорядимся тем или иным изобретением.

Я велел Альберту изложить мне все новости о том, что происходит на Пищевой фабрике, и пока он сообщал факты, вызвал Харриет. Она появилась в углу экрана, вопросительно взглянула на меня и получила заказ на обед. Альберт же продолжал говорить и демонстрировать кадры. Он получает сообщения круглосуточно и сейчас показывал мне отдельные сцены: юного космического робинзона Вэна, группу Хертеров-Холлов, закоулки фабрики. Проклятая махина продолжала упрямо двигаться по своему курсу. Оценки свидетельствовали, что она направляется к новому скоплению комет, в нескольких миллионах миль, и при нынешней скорости доберется туда через несколько месяцев.

— И что тогда? — спросил я. Альберт виновато пожал плечами.

— Предположительно, останется там, пока не переработает все содержащие CHON ингредиенты.

— Мы можем передвинуть ее?

— Неизвестно, Робин. Может быть. Кстати, у меня есть собственная теория об управлении нашими кораблями, которое практикуют хичи. Когда корабль достигает действующего артефакта — Пищевой фабрики, Врат или еще чего-нибудь, — открывается доступ к контролю, и корабль можно перепрограммировать на новый курс. Я считаю, что именно это произошло с миссис Патрицией Боувер. И тут, кстати, есть очевидные выводы.

Не люблю, когда компьютерная программа считает себя Умнее меня.

— Ты хочешь сказать, что по всей Галактике разбросаны застрявшие старатели с Врат, доступ к приборам у них открыт, но они просто не знают, как их настроить?

— Конечно, Робин, — одобрительно ответил он. — Может, с этим и связано загадочное явление — то, что Вэн Называет Мертвецами. Мы, кстати, получили некоторые их разговоры. Иногда ответы иррациональны, и, конечно, нам мешает то, что мы не можем участвовать в разговоре. Но похоже, что они являются... когда-то были обычными людьми.

— Ты хочешь сказать, что это не программы, а живые люди?

— Конечно, Робин. Хотя бы в том смысле, в каком запись голоса Энрико Карузо представляет некогда жившего неаполитанского тенора. Живы ли они сейчас, это вопрос определения, что такое жизнь. То же самое можно сказать... — пуф, пуф, пуф... — и обо мне.

— Гм. — Я подумал с минуту и затем спросил: — Почему же у них бывают такие нелепые ответы?

— Я бы сказал, несовершенство записи. Но не это главное. — Я терпеливо дожидался, пока он выколотит трубку и сообщит мне, что же там все-таки главное. — Кажется несомненным, что осуществлялась эта запись на химическом уровне, с мозгов живых старателей.

— Хичи убили их и поместили мозги в стеклянные сосуды?

— Конечно, нет, Робин. Прежде всего я сказал бы, что старатели умерли естественной смертью, а не были убиты. Это изменило химический состав мозга и способствовало искажению информации. И конечно же, их несчастные мозги поместили не в стеклянные сосуды. Возможно, в какой-то химически аналогичный материал. Но самое главное, как это могло происходить.

Я застонал.

— Ты хочешь, чтобы я стер твою программу, Альберт? Все это я мог бы получить гораздо быстрее при помощи прямого изображения.

— Конечно, можете, Робин, — экран замерцал, — но это будет не так интересно. Вопрос вот в чем, Робин: откуда у хичи оборудование для чтения человеческого мозга? Подумайте об этом, Робин. Кажется очень маловероятным, чтобы у хичи были те же химический состав и структура мозга, что и у человека. Близко — да. Мы знаем примерно, что они ели, чем дышали. Фундаментально их химизм похож на наш. Но пептиды — очень сложные молекулы. Крайне маловероятно, что химические составляющие мозга, соответствующие, скажем, умению исполнять Сибелиуса или пользоваться туалетом, были у них такие же, как у нас. — Альберт стал снова набивать трубку, поймал мой недовольный ожидающий взгляд и торопливо закончил свою мысль: — Следовательно, Робин, я заключаю, что эти машины были созданы не для мозга хичи. Он меня удивил.

— Значит, специально для людей? Но зачем? Каким образом? Откуда они знали? Когда...

— Пожалуйста, Робин. Следуя вашей же инструкции, ваша супруга запрограммировала меня на создание гипотез из незначительных фактов. Я не могу защитить то, что говорю. Но, — кивая добавил он, — у меня есть свое мнение, да.

— Боже! — Он, казалось, ничего не хотел добавить к своей теории, и я перешел к другой проблеме. — А что такое Древние? Они люди?

Альберт выбил пепел из трубки и лениво потянулся за кисетом.

— Я думаю, нет, — сказал он наконец.

Я не стал спрашивать, какова альтернатива его заявлению. Не хотел слышать.

Когда Альберт на время иссяк, я попросил Харриет включить программу-юриста. Но сразу поговорить мне не удалось, потому что принесли обед, а официантом оказался человек. Он стал спрашивать, как я перенес лихорадку, потом рассказывал, как тяжко пришлось ему, и это заняло Немало времени. Наконец я остался перед голограммой, Разрезал своего цыпленка и проговорил:

— Давай, Мортон. Что за дурные новости?

— Вы знаете, что Боувер подал иск? — извиняющимся тоном начал он.

— Что за Боувер?

— Муж Патриции Боувер. Или вдовец, в зависимости от точки зрения. Назначено было время разбирательства, но у судьи случился тяжелый приступ лихорадки... Ну, он, конечно, не прав, Робин, но судья отказал нам в назначении другого времени и сразу перенес вопрос на большое жюри.

Я перестал жевать.

— Разве такое возможно? — спросил я, пережевывая мясо настоящего цыпленка.

— По крайней мере он так сделал. Мы, конечно, подали апелляцию, но дело несколько усложнилось. Адвокат Патриции получил возможность выступить и указал, что пропавшая Боувер отправила сообщение о своем открытии. Следовательно, возникает вопрос, на самом деле она завершила полет или нет. Тем временем...

Иногда мне кажется, что Мортон ведет себя слишком по-человечески: он знает, как затягивать разговор.

— Тем временем что? — нетерпеливо спросил я.

— Ну, вследствие последнего... гм, эпизода возникли новые осложнения. Корпорация «Врата» хочет выждать, пока не разберется с этим делом об источнике лихорадки, и согласилась с вынесенным судебным запретом. Ни вы, ни Корпорация ни в какой форме не должны продолжать исследования Пищевой фабрики.

— Вздор, Мортон! — взорвался я. — Ты хочешь сказать, что если мы притащим эту штуковину сюда, то не сможем ее использовать?

— Боюсь, что дело обстоит гораздо хуже, — извиняющимся тоном ответил он. — Вы не должны даже сдвигать ее с орбиты. Вы не имеете права вмешиваться в работу фабрики на протяжении всего судебного разбирательства. Боувер утверждает, что, передвигая фабрику, уводя ее из района комет, вы не даете ей производить пищу и тем самым ущемляете его законные интересы. Ну, с этим мы бы справились. Но Корпорация «Врата» должна прекратить всякую деятельность, пока не будет окончательно ликвидирована возможность лихорадки.

— О Боже! — Я отложил вилку. Больше мне не хотелось есть. — Хорошо, что они не могут меня заставить исполнять этот дурацкий запрет.

— Да, Робин, потому что требуется много времени для связи с партией Хертеров-Холлов, — согласно кивнул он. — Однако...

Он исчез. По диагонали соскользнул с экрана, и на нем появилась Харриет. Выглядела она ужасно. У меня добротные программы. Но они не всегда приносят хорошие новости.

— Робин! — воскликнула Харриет. — Сообщение из Центральной больницы Аризоны. Относительно вашей супруги.

— Эсси? Эсси?! Она больна?

— Хуже, Робин. Прекращение всех соматических функций. Погибла в автокатастрофе. Ее держат на искусственных системах, но... Никаких шансов, Робин. Она ни на что не реагирует.

Я не стал пользоваться своими привилегиями. Пошел сначала в главную контору Корпорации «Врата» в Вашингтоне, оттуда к министру обороны, который отвел мне место в санитарном самолете. Самолет вылетал из Боллинга через 25 минут.

Полет занял три часа, и все это время я находился в искусственном сне. На самолете не было связных устройств Для пассажиров. Да мне они и не были нужны. Я просто хотел быть там. Когда умерла моя мать, мне было очень больно, но тогда я еще был беден, неопытен и привык к страданиям. Когда у меня из жизни ушла любовь или по крайней мере женщина, которую я любил — она, строго говоря, не умерла, просто застряла в некоей гигантской астрофизической аномалии, и добраться до нее было совершенно невозможно, — я тоже испытал сильнейшую боль. Но если в молодости мне частенько бывало плохо и по привычке я стойко переносил несчастья, то сейчас положение сильно изменилось.

К душевной боли применим закон Карно. Эта дрянь измеряется не в абсолютных величинах, а разницей между источником и окружающей средой. А моя окружающая среда все последние годы была слишком безопасной и приятной, чтобы подготовить меня к страданию. Я испытал шок.

Центральная больница располагалась в подземном здании, в пустыне недалеко от Таксона. Подлетая, мы видели солнечные установки на ее «крыше», под которой были расположены семь подземных этажей палат, лабораторий и операционных. И, как потом оказалось, все они были заполнены. Таксон — город с напряженным уличным движением, а приступ случился в час пик.

Когда мне наконец удалось остановить дежурную сестру по этажу и поговорить с ней, она сообщила, что Эсси все еще на искусственном сердце и легких, но их могут в любой момент отключить. Она говорила о необходимости более разумного использования искусственных органов. Машины нужны тем пациентам, у которых больше шансов выжить.

Мне стыдно признаться, как быстро из моей головы вылетела концепция справедливости, когда дело коснулось моей жены. Я отыскал кабинет врача — он пока все равно не мог им пользоваться, выгнал страхового агента, который там временно обосновался, и засел за телефоны. Прежде чем Харриет сообщила данные нашей медицинской программы, я поднял на ноги двух сенаторов. Пульс Эсси постепенно начал восстанавливаться, и мне сообщили, что наконец появились достаточные основания поддерживать ее искусственно.

Конечно, помог и Полный медицинский контроль, которым моя жена пользовалась на протяжении нескольких месяцев. Но в комнатах ожидания было полно людей, которым требовалась помощь, и я видел по номеркам на шее, что у некоторых из них тоже Полная медицина. Больница просто была забита ранеными.

Увидеть Эсси я не мог. В палату интенсивной терапии не допускали посетителей, а это значило — даже меня. У дверей стоял полицейский, который с трудом заставлял себя не спать. У него был тяжелый день, и полицейский очень злился.

Я покопался на столе врача и нашел связь с палатой интенсивной терапии. Мне не было видно, как себя чувствует Эсси, я даже не был уверен, которая из забинтованных мумий — она. Но я продолжал смотреть на экран.

Время от времени Харриет сообщала мне некоторые последние новости. Выражения сочувствия и озабоченности знакомых она просто не передавала — их было очень много, но моя жена позаботилась и об этом. Она специально ввела в программу умение обращаться с возникающими из-за социальных условностей тратами времени, и Харриет давала звонившим мое изображение с обеспокоенной улыбкой и вежливым «спасибо», не включая меня в связь. Программы Эсси были очень хороши...

Прошедшее время. Когда я понял, что думаю об Эсси в прошедшем времени, мне стало по-настоящему плохо.

Примерно через час мне принесли бульон и крекеры, а потом я сорок пять минут простоял в очереди в уборную. Вот и все мои развлечения на третьем этаже больницы. Наконец в дверь кабинета просунула голову сестра и сказала:

— Senor Broad'ead! Por favor, — что в переводе с испанского означало: «Синьор Броуд'эд, прошу вас».

Полицейский по-прежнему стоял у входа в палату интенсивной терапии.

Эсси находилась в камере повышенного давления. Верхняя крышка камеры над самым лицом имела прозрачное окошко, и я видел выходящую из носа трубку и большой влажный компресс на месте левой части лица. Глаза ее были закрыты. Грязно-золотые волосы убраны в сеточку. Она была без сознания.

Двух минут, которые мне были отпущены, конечно, не хватило. Ни чтобы понять, что это за массивные механизмы окружают Эсси под непрозрачным покровом. Ни для того, чтобы Эсси села и поговорила со мной. Или хотя бы просто изменила выражение лица. Да у нее и не было никакого выражения.

Снаружи мне уделил всего одну минуту врач. Невысокого роста пожилой чернокожий, с заметным животиком, с контактными линзами голубого цвета, он заглянул в листок, чтобы вспомнить, с кем имеет дело.

— О да, мистер Блекхед, — сказал он. — Ваша супруга получает все необходимое, она начала реагировать на наши средства, есть некоторая надежда, что она еще до вечера ненадолго придет в себя.

Я не стал поправлять его насчет своей фамилии и задал три самых главных вопроса из своего списка:

— Меня интересует, больно ли ей? Что с ней произошло? И нужно ли Эсси что-нибудь? Я хочу сказать, что готов обеспечить абсолютно все.

Он вздохнул и потер глаза. Очевидно, слишком долго не снимал линзы.

— О боли мы можем позаботиться, да она и так на Полной медицине. Я понимаю, что вы влиятельный человек, мистер Брекетт. Но вы ничего не можете сделать. Завтра или послезавтра, возможно, ей что-нибудь понадобится. Сегодня — нет. Вся ее левая сторона разбита, она попала под автобус. Ее сложило почти вдвое и в таком положении ваша супруга оставалась почти шесть часов, пока до нее не добрались спасатели.

Я не осознавал, что издал какой-то жалобный стон-вздох, но врач услышал. Сочувственное выражение появилось на его лице.

— Но ей в этом смысле даже повезло. Вероятно, именно это спасло ей жизнь. Она как бы находилась под давлением, иначе умерла бы от потери крови. — Он устало посмотрел на листок. — Скоро ей предстоит... сейчас посмотрим. Замена бедренного сустава, двух ребер. Восемь, десять, четырнадцать — может быть, двадцать квадратных дюймов новой кожи, погибла значительная часть левой почки. Нам понадобится трансплантат.

— Могу ли я что-нибудь...

— Нет, мистер Блекетт, — сказал он, складывая листок. — Пока ничего. Уходите, пожалуйста. Возвращайтесь после шести часов и, может, вам удастся с минуту поговорить с ней. А пока нам нужно место, которое вы занимаете.

Харриет уже переместила вещи Эсси из ее комнаты в большой номер отеля. Она даже прислала ее косметику и несколько смен белья.

Я закрылся в номере. Мне не хотелось выходить. Не хотелось видеть бодрых пьяниц в вестибюле отеля, улицы, полные напуганных людей, которые благополучно пережили катастрофу и теперь рассказывали друг другу, каково им пришлось.

Я заставил себя поесть, а потом и уснуть. Это мне удалось, но я проснулся быстро и совершенно разбитым. Затем я долго принимал горячую ванну, слушал музыку и приходил в себя..

Это был очень хороший отель. Но когда вслед за Стравинским пошел Карл Орф на откровенно сексуальные стихи Катулла, я вспомнил, как в последний раз занимался любовью со своей похотливой, сексапильной женой, которая сейчас лежала при смерти.

— Убери! — закричал я, и вечно бдительная Харриет отключила музыку на середине фразы.

— Хотите послушать сообщения, Робин? — спросила она через какой-то микрофон.

Я тщательно вытерся и только потом ответил:

— Через минуту.

Переодевшись в свежую одежду, я сел перед коммуникационной системой отеля. Тут не было полной качественной голографии, но когда Харриет взглянула на меня с плоского экрана, она выглядела вполне прилично.

Прежде всего она успокоила меня насчет Эсси. Сказала, что данные получает непрерывно, и пока все обстоит нормально. Не вполне хорошо, конечно, но и не так плохо. Харриет передала сообщение личного врача Эсси. Оно сводилось к тому, чтобы я очень уж не беспокоился. Вернее, беспокоился, но не так сильно, как я это делаю.

У Харриет накопилось немало дел. Я утвердил затрату еще половины миллиона долларов на тушение пожара в пищевых шахтах, велел Мортону добиться слушания нашего с Корпорацией дела против этого парня в Бразилиа, проинструктировал брокера, какие акции продать, чтобы иметь немного больше свободных средств для ликвидации последствий лихорадки. Потом прослушал наиболее значительные новости, закончив сообщением Альберта о последних событиях на Пищевой фабрике. Все это я проделал четко и эффективно. Я принял во внимание, что шансы Эсси на выживание все увеличиваются, и поэтому мне не следует тратить много энергии на беспокойство. Я не позволил себе даже думать о том, сколько кровавых кусков плоти отделили от тела, которое я так любил, и это спасло меня от отрицательных эмоций, которые мне не хотелось испытывать.

В прошлом я несколько лет подряд беседовал с психоаналитиком и обнаружил такие укромные области в собственном сознании, которые мне не хотелось иметь. Но так и должно быть. Как только вытаскиваешь их наружу, рассматриваешь и анализируешь, дела начинают идти на поправку. Конечно, плохо, что в нас сидят все эти звериные комплексы, но после того, как ты осознаешь, что теперь они снаружи, а не внутри, ты перестаешь принимать их близко к сердцу, и они больше не отравляют тебе жизнь.

Моя старая психоаналитическая программа, в шутку названная Зигфрид фон Психоаналитик, говорила, что это все равно как сменить внутренности.

Конечно, Зигфрид был прав. Меня вообще приводило в ярость, что он всегда оказывался прав. Но Зигфрид почему-то не сказал мне, что смена внутренностей никогда не заканчивается. Появляются все новые и новые душевные экскременты, и сколько бы ты их ни разбирал, к ним никогда не привыкнешь.

Я отключил Харриет, оставив лишь линию для чрезвычайно важных сообщений, и немного посмотрел по пьезовидению какую-то бессмысленную комедию. Затем выпил немного — в номере прекрасный бар — и налил еще. На самом деле пьезовизор я не смотрел, и выпивка меня не привлекла. Я в это время выталкивал из головы еще один комок экскрементов. Моя дорогая, любимая жена, покалеченная, лежит в больнице, а я думаю о ком-то другом.

Я отключил танцоров и вызвал Альберта Эйнштейна. Он появился на экране, с развевающимися седыми волосами и своей неизменной трубкой в руке.

— Чем могу быть полезен, Робин? — вежливо улыбаясь, спросил он.

— Хочу поговорить о черных дырах.

— Конечно, Робин. Но мы уже много раз об этом говорили...

— К черту, Альберт! Начинай. И мне не нужна математика. Расскажи как можно популярнее, как для идиота. — Надо попросить Эсси избавить Альберта от таких неудобных особенностей.

— Конечно, Роберт, — оживленно ответил он, не обращая внимания на мою вспышку. Альберт пошевелил своими пушистыми бровями. — Ага, — сказал он и многозначительно хмыкнул. — Ну, посмотрим.

— Это для тебя трудный вопрос? — скорее удивленно, чем саркастически спросил я.

— Конечно, нет, Робин. Просто я думал, с чего начать. Начнем со света. Вы знаете, что свет состоит из частиц, называемых фотонами. У них есть масса, и они могут оказывать давление...

— Не так издалека, Альберт.

— Хорошо. Черная дыра начинается с недостатка светового давления. Возьмем большую звезду — голубой гигант класса О, скажем. В десять раз массивнее Солнца. Она так быстро прожигает свое ядерное топливо, что живет всего миллиард лет. Ее коллапсу препятствует давление излучения — назовем его световым давлением — от реакции превращения водорода в гелий. Но вот водород кончается: Световое давление прекращается. Звезда коллапсирует. Она делает это быстро, Робин, очень быстро, может быть, за несколько часов. И звезда в миллионы километров в диаметре сжимается всего в тридцать километров. Это понятно, Робин?

— Пожалуй, да: Продолжай.

— Что ж, — сказал он, прикурил трубку и несколько раз глубоко затянулся. Кстати, меня всегда интересует, получает ли он при этом удовольствие. — Это один из способов образования черных дыр, — выпустив огромный клуб дыма, продолжил Альберт. — Его можно назвать классическим. Помните об этом, а мы перейдем к следующей части — к скорости убегания.

— Я знаю, что такое скорость убегания.

— Конечно, Робин, вы ведь опытный старатель. Ну. Предположим, вы находитесь на Вратах и бросаете обыкновенный камень с их поверхности. Он, вероятнее всего, вернется назад, потому что даже астероид имеет поле тяготения. Но если вы бросите его достаточно сильно, чтобы он улетел со скоростью сорок—пятьдесят километров в час, он никогда не вернется. Вы достигли скорости убегания, и камень улетит навсегда. На Луне нужно бросить еще сильнее — со скоростью два-три километра в секунду. На Земле еще сильнее — больше одиннадцати километров в секунду.

— Теперь, — продолжал он, наклоняясь, чтобы выколотить пепел из трубки и набить ее снова, — если вы находитесь на поверхности объекта с очень, очень большим тяготением, то положение ухудшается. Допустим, тяготение так велико, что скорость убегания превышает триста десять тысяч километров в секунду. Камень нельзя бросить так быстро. Даже свет не распространяется так быстро. Так что даже свет, — пуф, пуф, пуф, — не может вырваться, потому что его скорость на десять тысяч километров ниже скорости убегания. А, как вы знаете, если свет не может уйти, то не может и ничто другое — это Эйнштейн. Простите мне мое тщеславие. — И он на самом деле подмигнул мне из-за трубки. — Так возникает черная дыра. Она черная, потому что ничего не излучает.

— А как же корабли хичи? — спросил я. — Они движутся быстрее света.

Альберт печально улыбнулся.

— Тут вы абсолютно правы, Робин, но мы не знаем, как они могут двигаться быстрее света. Возможно, корабль хичи и мог бы уйти из черной дыры, кто его знает? Но у нас нет никаких доказательств этого.

— Однако, — задумавшись, проговорил я.

— Да, Робин, — согласился он. — Проблема передвижения быстрее света и проблема ухода из черной дыры в сущности одна и та же. — Альберт замолчал и молчал долго. Потом извиняющимся тоном добавил: — Мне кажется, это все, что мы можем сказать на настоящий момент.

Я встал и налил себе выпить, а он продолжал сидеть, терпеливо попыхивая трубкой. Иногда бывает трудно смириться, что на месте этого живого болтливого человека на экране, в сущности, ничего нет, только интерференция света, подкрепленная несколькими тоннами металла и пластика.

— Альберт, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Предполагается, что вы, компьютеры, действуете со скоростью света. Почему иногда ты так долго не отвечаешь? Просто драматический эффект?

— Ну, Боб, иногда так и есть, — немного погодя ответил он, — вот как сейчас. Но вы, наверное, плохо представляете себе, как мне трудно «болтать». Если вам нужна информация, скажем, о черных дырах, мне ее нетрудно воспроизвести. Шесть миллионов бит в секунду, если хотите. Но придание информации понятной вам формы, а еще — формы беседы, для этого мало доступа только к этой информации. Я должен заняться поиском слов и общепонятных фраз в своем литературном словаре и предыдущих беседах. Подбирать аналогии и метафоры в соответствии с вашим настроем и уровнем развития. Кроме того, приходится считаться с ограничениями, которые вы на меня наложили. Надо определить тональность каждой конкретной беседы. Это нелегко, Робин.

— Ты умнее, чем кажешься, Альберт, — сказал я.

Он выколотил трубку и лукаво взглянул на меня из-под своей седой взъерошенной шевелюры.

— Вы не будете возражать, Боб, если я то же самое скажу о вас?

— Ты хорошая старая машина, Альберт. — Я вытянулся на диване в полудреме, со стаканом в руке. Он по крайней мере на время отвлек меня от Эсси, но у меня оставался нерешенный и беспокойный вопрос. Когда-то где-то я то же самое говорил другой программе, но никак не мог вспомнить когда.

Меня разбудила Харриет. Она доложила, что со мной желает поговорить врач — не медицинская программа, а настоящая живая Вильма, доктор медицины, которая время от времени наведывалась к нам, чтобы проверить, все ли правильно делают машины.

— Робин, — сказала она, — я думаю, Эсси сейчас вне опасности.

— Чудесно, — обрадовался я и тут же пожалел о сказанном. Такие слова, как «чудесно», вовсе не передают того чувства, которое я испытывал.

Наша программа, конечно, уже подсоединилась к программам больницы. Вильма знала о состоянии Эсси не меньше, чем маленький черный человек, с которым я разговаривал утром, и, конечно, передала всю медицинскую историю Эсси в банки информации больницы. Вильма предложила сама полететь туда, если я пожелаю. Я ответил, что врач все-таки она, а не я. И тогда Вильма ответила, что у нее в Таксоне живет и работает соученик по Колумбийскому университету, и она попросит его присмотреть за Эсси.

— Но не ходите к ней сегодня вечером, Робин, — посоветовала она. — Поговорите по телефону, если хотите — я это предписываю. Но не утомляйте ее. Завтра, я думаю, завтра она будет крепче.

Я позвонил Эсси, и мы проговорили с ней целых три минуты. Она еще была очень слабой, не вполне пришла в себя, но осознавала, что с ней произошло. Потом я лег спать и, уже засыпая, вспомнил, что Альберт назвал меня «Боб».

Была другая программа, довольно давно, с которой я находился в дружеских отношениях, и она иногда называла меня «Робин», а иногда «Боб» или «Бобби». Я много лет уже с этой программой не общался, не испытывал необходимости. Но, может, пора и поговорить?

Полная медицина — это... ну, это полная медицина. Она делает вас здоровым и жизнерадостным, если, конечно, не отлынивать. И использует при этом целый арсенал профилактических процедур. Полная медицина стоит ежегодно сотни тысяч долларов. Немногие могут позволить себе такое — примерно десятая часть процента населения даже в экономически развитых странах. Но эти деньги покупают многое. Мне они купили Эсси.

Вильма заявляла, что все в порядке и Эсси идет на поправку. Остальные подтверждали это. Город Таксон тоже почти оправился от катастрофы. Самые неприятные последствия приступа были ликвидированы. Системы города снова занялись делом, то есть были способны доставлять людям то, за что они платят. И вот в полдень появилась специальная частная машина, снабженная постелью, сердечно-легочной установкой, установкой для диализа и всем прочим. В двенадцать тридцать в отеле появился целый отряд медицинского персонала, а еще четверть часа спустя я поднимался на специальном лифте вместе с шестью кубическими метрами оборудования, в сердце которого находилось мое сердце, то есть моя жена.

Помимо всего прочего, Полная медицина постоянно впрыскивала в кровь Эсси необходимые растворы: болеутоляющее, успокоительное, синтетические кортикостероиды, способствующие заживлению, и модераторы, которые не дают кортикостероидам вредить клеткам. Под постелью целых четыреста килограммов оборудования непрерывно следили за работой всех систем организма Эсси, и если системы с чем-то не справлялись, тут же приходили на помощь.

Только перемещение Эсси из машины в спальню отеля заняло более полутора часов, и сокурсник Вильмы при этом руководил всем отрядом медиков и специалистов. На время вселения моей жены в номер и установки оборудования меня выгнали, и я выпил в вестибюле отеля несколько чашек кофе, глядя, как каплеобразные лифты поднимаются по внешней стене здания. Когда я решил, что могу возвращаться, ко мне подошел уже знакомый мне доктор из больницы. Он, по-видимому, сумел немного поспать, и на глазах у него были не контактные линзы, а очки в прямоугольной оправе.

— Не утомляйте ее, — мягко проговорил он.

— Мне надоело это слышать.

Доктор улыбнулся и позволил себе выпить со мной чашечку кофе. Он оказался интересным и приятным парнем, к тому же одним из лучших центровых баскетбольной команды Аризонского университета, где учился в аспирантуре. Человек ростом в сто шестьдесят сантиметров, который может играть центровым в баскетболе, многого стоит, и мы расстались друзьями. И это было самое приятное. Он бы не допустил этого, если бы думал, что Эсси что-нибудь угрожает.

Я даже не представлял себе, сколько ей еще предстоит выдержать. Она по-прежнему лежала в барокамере под высоким давлением, и поэтому я не видел, как она осунулась. Дежурная сестра удалилась в гостиную, предупредив меня, чтобы я не утомлял Эсси, и мы немного поболтали. Мы, в сущности, и не разговаривали: я солировал, а она слушала. Моя жена была просто не в том состоянии. Она захотела узнать новости с Пищевой фабрики, и когда я выдал ей тридцатисекундное резюме, спросила, что нового известно о лихорадке. Когда в ответ на ее вопросы я вместо одного предложения наговорил четыре-пять тысяч слов, мне пришло в голову, что для нее это слишком сильное напряжение и мне не следует ее мучить.

Но Эсси разговорилась и общалась со мной очень связно. Это меня успокоило и, послав ей воздушный поцелуй, я вернулся к монитору и начал работать.

Как обычно, накопилось немало сообщений, нужно было принимать решения. Когда с этим было покончено, я выслушал последние сообщения Альберта о Пищевой фабрике и понял, что пора ложиться спать.

Некоторое время я лежал в постели и смотрел в потолок. Я почти не беспокоился. Не чувствовал истощения. Просто позволял своему организму самому избавиться от напряжения. Я слышал, как в гостиной ходит ночная дежурная. Из комнаты Эсси доносилось негромкое гудение машин, которые боролись за ее жизнь. Мир слишком далеко ушел вперед. И я не всегда осознавал это. Я еще не вполне освоился с тем, что каких-нибудь сорок восемь часов назад Эсси была мертва. Погибла. Умерла. Если бы не Полная медицина с ее бесконечными возможностями и не большая удача, мне сейчас пришлось бы подбирать траурный костюм.

Но какой-то крошечный участок моего мозга при всем при этом как бы невзначай думал, что все было бы гораздо проще, если бы моя жена умерла.

Я любил Эсси, очень любил и желал ей только добра. Я испытал сильнейший шок, узнав о ее страданиях. Та часть мозговых клеток, которая желала ей смерти, говорила только от своего имени. И всякий раз, когда возникал этот дурацкий вопрос, подавляющее большинство частичек моего мозга единодушно голосовало за любовь.

Я никогда до конца не понимал, что означает слово «любовь». Засыпая, я даже подумал, не вызвать ли Альберта, чтобы спросить у него. Но не стал. Не Альберта нужно спрашивать о таких вещах, а ту забытую программу, которую мне не хотелось вызывать.

Продолжали поступать сообщения, и я смотрел, как разворачиваются события на Пищевой фабрике, чувствуя, что на далекой космической станции происходит какой-то анахронизм. Несколько столетий назад правители Англии и Испании получали самую точную информацию задолго до начала событий. Поэтому казалось, что они предугадывают события на месяц-два вперед. И это при том, что никаких кабелей и спутников не было и в помине. Приказы отправлялись на парусных кораблях, ответы поступали, как бог на душу положит... Хотелось бы мне обладать их искусством передавать и получать новости по воздуху.

Пятидесятидневное расстояние между нами и Хертерами-Холлами казалось бесконечным. Я нахожусь в Генте, а они там, где Энди Джексон , две недели спустя после окончания войны, еще воевал с англичанами. Конечно, я посылал им приказы. Сидя здесь, диктовал, что они должны спросить у этого парня, Вэна. Какие попытки должны предпринять, чтобы свернуть Пищевую фабрику с курса. И в пяти тысячах астрономических единиц они творят, что им взбредет в голову, а когда мои распоряжения дойдут до них, все это будет уже в прошлом.

По мере выздоровления Эсси улучшалось и мое настроение. Теперь сердце ее работало самостоятельно. Легкие подавали воздух. Эсси уже не держали в барокамере под повышенным давлением, и я мог коснуться ее и поцеловать в щеку.

Эсси начала проявлять интерес к происходящему в мире. Когда я посочувствовал, что она пропустила свою конференцию, она улыбнулась.

— Все записано, дорогой Робин, — проговорила моя жена. — Когда ты занят, я просматриваю эту запись.

— Но ты ведь не могла читать свой доклад...

— Почему ты так думаешь? Ты ошибаешься, дорогой. Я ведь написала тебе программу «Робинетт Броудхед». Но ты не знал, что я такую же написала и себе. Участники конференции видели голографическую копию моего выступления, где С.Я. Лаврова-Броудхед произнесла текст доклада. И, между прочим, получила всеобщее одобрение. Я даже ответила на вопросы, — похвасталась Эсси, — с помощью твоего Альберта.

Все-таки она удивительный человек! Я всегда это знал. И ожидал от нее поразительных достижений, но когда я поговорил с ее врачом, он отрезвил меня. Этот симпатичный парень на минутку заскочил к нам из больницы, и я поинтересовался, скоро ли нам можно будет улететь домой. Он некоторое время задумчиво разглядывал меня через свои голубые контактные линзы, а затем ответил:

— Мне кажется, вы не совсем понимаете, как серьезно пострадала ваша жена, мистер Броудхед. Сейчас она Просто собирает остатки своих сил. И они ей еще понадобятся.

,— Да, я знаю, док. Будет еще одна операция...

— Нет. Если бы одна, мистер Броудхед. Я считаю, что вашей жене предстоит еще несколько месяцев пробыть в хирургических операционных, а потом потратить столько же на восстановление здоровья. И не хотел бы, чтобы вы заранее считали результат лечения положительным. — Он как будто читал лекцию. — Каждая процедура связана с риском, а в некоторых случаях он очень велик. Берегите ее, мистер Броудхед. Мы оживили ее после одной остановки сердца. Я не гарантирую, что вторично это у нас получится.

Поэтому я отправился к Эсси в подавленном настроении и принялся беречь ее.

Дежурная сестра стояла у постели, они вместе с Эсси смотрели ее выступление на конференции по плоскому кроватному экрану. Экран Эсси был соединен с моим большим голографическим, который я установил у себя в комнате. В нижнем углу горел оранжевый огонек — меня срочно вызывали на связь. Мне что-то желает сообщить Харриет. Ну, это подождет. Огонек начал мигать, что означало особую срочность. И все равно Эсси важнее.

— Оставьте нас ненадолго, Альма, — попросила Эсси. Сестра посмотрела на меня и пожала плечами — почему бы и нет. Я сел рядом с постелью и взял Эсси за руку.

— Как приятно снова коснуться тебя, — сказал я. Эсси засмеялась глубоким хрипловатым смешком. Я был счастлив это слышать.

— Через пару недель можно будет больше, — сказала она. — А пока нам не запрещено целоваться.

— Конечно, — ответил я и поцеловал ее, да так крепко, что это, видимо, отразилось на шкалах приборов, потому что сестра тут же сунула голову в дверь. Но не стала нас останавливать. Мы сами себя остановили. Эсси правой рукой — левая была еще в гипсе, весь ее левый бок был в гипсе, который закрывал бог знает что, — убрала свои волосы с глаз.

— Очень приятно, — делая вид, что ей не больно, проговорила она. — Хочешь послушать Харриет?

— Не очень.

— Неправда. Я вижу, ты разговаривал с доктором Беном, и он велел тебе быть со мной ласковым и внимательным. Но ты всегда ласков со мной, Робин, просто не все это замечают. — Она лучезарно улыбнулась мне и повернула голову к экрану. — Харриет! — позвала Эсси. — Робин здесь.

До этого момента я не предполагал, что моя программа-секретарь отзывается не только на мой голос, но и на голос жены. Но я также не догадывался, что Эсси способна пользоваться моей научной программой. Особенно так, что я этого не знал.

Когда оживленное и одновременно по-деловому озабоченное лицо Харриет показалось на экране, я сказал:

— Если разговор деловой, поговорим позже. Разве что-то очень срочное.

— О нет, ничего особенного, — поспешно ответила Харриет. — Но Альберт очень хочет поговорить с вами. У него хорошие новости с Пищевой фабрики.

— Поговорим из другой комнаты, — начал я, и Эсси удержала меня свободной рукой.

— Нет. Здесь, Робин. Мне тоже интересно.

Я дал разрешение Харриет, и послышался голос Альберта. Но его лицо не появилось.

— Взгляните на это, — сказал Альберт, и экран заполнил семейный портрет в стиле американской готики. Мужчина и женщина, нет, самец и самка, стоят рядом. У них есть лица, руки, ноги. У самки есть груди. У обоих редкие бороды и длинные заплетенные в косички волосы. Одежда странных существ напоминала сари, тусклого цвета материя была усеяна яркими пятнами.

У меня перехватило дыхание. Изображение застало меня врасплох.

В нижнем углу экрана появился Альберт.

— Это не «реальное» изображение, Робин, — пояснил он. — Оно составлено корабельным компьютером по рассказам Вэна. Правда, мальчик говорит, что очень похоже.

Я с трудом проглотил слюну и посмотрел на Эсси. Пришлось перевести дыхание, прежде чем я смог задать свой вопрос:

— Это... это... так выглядят хичи?

Альберт нахмурился и пожевал черенок своей трубки. Фигуры на экране торжественно поворачивались, будто в народном танце, чтобы мы могли их рассмотреть со всех сторон.

— Есть некоторые аномалии, Робин. Например, знаменитый вопрос о заде хичи. У нас есть образцы мебели хичи, например, сиденья перед пультом управления на кораблях. Отсюда мы заключили, что зад хичи совсем не похож на человеческий. В мебели предусмотрена выемка для помещения крупного маятникоподобного выступа. Возможно, тело их напоминает осиное, свисающее ниже таза между ног. Ничего подобного в компьютерном изображении нет. Но... лезвие Оккама, Робин.

— Если я тебе дам еще время, может, объяснишь, что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Конечно, Робин. Я считал, что вам известен этот закон логики. При отсутствии дополнительных данных нужно принимать простейшее объяснение. В истории Вселенной нам известны только две разумные расы. Эти как будто не принадлежат к нашей: форма черепа, особенно челюстей, другая. Имеется треугольная аркада, больше похожая на обезьянью, чем человеческую, и зубы аномальные. Поэтому, вероятно, перед нами вторая разумная раса.

— Страшновато, — негромко проговорила Эсси, и она была права. Особенно страшновато было мне, потому что это было, можно сказать, на моей ответственности. Я организовал полет группы Хертеров-Холлов, и если они в этой экспедиции обнаружили хичи...

Я не готов был представить себе, что бы это значило.

— А Мертвецы? Есть что-нибудь новое?

— Конечно, Робин, — ответил Альберт, кивая своей лохматой головой. — Взгляните.

Изображение исчезло, и на экране появился текст: ОТЧЕТ О ПОЛЕТЕ Корабль 5-2, рейс 08В31. Экипаж А. Митчем, Д. Филгрен, Г. Митчем.

Полет представлял собой научный эксперимент, количество членов экипажа ограничено с целью I размещения дополнительного оборудования. Максимальная длительность обеспечения жизни — 800 суток. После 1200 суток отсутствия корабль объявлен невернувшимся.

— Премия невелика, всего пятьдесят тысяч долларов, но это один из первых полетов на Врата и с Врат, — послышался тихий голос Альберта. — Человек, именуемый в документе Г. Митчем, кажется, соответствует Мертвецу, которого Вэн называет Генриеттой. Она была астрофизиком типа ВКД. Знаете, что это означает? «Все, кроме диссертации». Свою диссертацию она сорвала. На защите ей заявили, что в ее научной работе больше психологии, чем астрофизики, и она отправилась на Врата. Пилота зовут Дорис, что также соответствует списку, имя мужа — Арнольд.

— Значит, один из Мертвецов идентифицирован? Выходит, это реальные люди?

— Конечно, Робин. Вероятность ноль девяносто девять. Эти Мертвецы иногда отвечают нерационально, — появившись на экране, бесстрастно продолжал Альберт. — И, конечно, у нас не было возможности проводить прямой опрос. Корабельный компьютер не годится для такой задачи. Но, помимо совпадения имен, подходят и данные о полете. Он был посвящен астрофизическим исследованиям, а Генриетта постоянно говорит на астрофизические темы. Конечно, если не брать во внимание сексуальный характер некоторых разговоров. — Изображение мигнуло, Альберт почесал щеку черенком трубки. — Например: «Стрелец А Запад» — радиоисточник в центре Галактики. «NGC 1199» — гигантская эллиптическая галактика, часть большого скопления. «Средняя радиальная скорость шарового скопления» — в нашей Галактике составляет примерно 50 километров в секунду. «Красное смещение...»

— Не нужно перечислять все, — торопливо сказал я. — Ты понимаешь, что все это значит? Ладно, поставим вопрос иначе: если ты называешь все эти вещи, о чем ты в целом говоришь?

Возникла пауза, но на этот раз короткая. Очевидно, Альберт не стал просматривать всю литературу по данному предмету, это он уже сделал раньше.

— О космологии, — ответил он. — Особенно, я думаю, о классическом противоречии Хойла — Опика — Гамова. Суть этого противоречия заключается в следующем: замкнута Вселенная или открыта, конечна или циклична. Существовала ли она когда-нибудь в устойчивом состоянии или началась с большого взрыва.

Альберт снова помолчал, на этот раз, чтобы дать мне возможность усвоить материал. Я подумал, но без особого успеха.

— В этом как будто нет ничего полезного.

— Возможно, Робин. Но это некоторым образом связано с вашим вопросом о черных дырах.

«Проклятая счетная машинка», — с досадой подумал я, но вслух ничего не сказал. Альберт выглядел невинно, как ягненок. Он со вкусом попыхивал трубкой и выглядел спокойно и серьезно.

— Пока все, — сказал я и еще долго после этого смотрел на опустевший экран. Меня волновало, что, если Эсси спросит, почему я интересуюсь черными дырами?

Она не спросила. Эсси лежала, глядя на зеркало, которым был облицован потолок. Немного погодя она проговорила:

— Дорогой Робин, знаешь, чего я хочу?

К этому я уже был готов.

— Что, Эсси?

— Я хочу почесаться.

Я смог выговорить только «Ох!». Из меня как будто выпустили воздух, вытащили пробку. Я готов был защищаться — мягко, конечно, учитывая состояние Эсси. Но это оказалось не нужно. Я взял ее за руку.

— Я беспокоился о тебе.

— Я тоже, — спокойно ответила она. — Скажи, Робин, правда ли, что лихорадка возникает от каких-то мозговых излучений хичи?

— Похоже, правда. Альберт утверждает, что это электромагнитное излучение, но это все, что мне известно. — Я гладил вены на тыльной стороне ее руки, и она беспокойно шевельнулась. Но только от шеи и выше.

— У меня какие-то плохие предчувствия насчет хичи, Робин.

— Весьма разумно. И думаю, слишком мягко сказано. Я так, например, просто страшно боюсь. — Кстати, это было чистейшей правдой, я даже дрожал.

В углу экрана начал мигать маленький желтый огонек.

— Кто-то хочет поговорить с тобой, Робин.

— Подождут. Сейчас я разговариваю с женщиной, которую люблю.

— Спасибо. Робин, если ты боишься хичи, как же ты будешь действовать дальше?

— Милая, а какой у меня выбор? Пятьдесят дней разрыва во времени. То, что мы только что услышали, древняя история, это было двадцать пять дней назад. Если я прикажу прекратить экспедицию и возвращаться, они получат распоряжение только через двадцать пять дней.

— Конечно. Но ты ведь можешь ее прекратить?

Я не ответил. Чувствовал я себя очень странно — слегка испуганно, а главное, непривычно.

— А что, если мы не понравимся хичи, Робин? — спросила она.

Прекрасный вопрос! Я задавал его себе с того самого дня, как впервые подумал о возможности сесть в корабль хичи и отправиться исследовать эту загадку самому. Что, если мы встретим хичи и не понравимся им? Что, если они раздавят нас, как мух, поработят, будут ставить на нас людоедские эксперименты? Или просто проигнорируют нас?

Глядя на желтую точку, которая начала медленно пульсировать, я попытался успокоить ее:

— Вероятность, что они действительно причинят нам вред, очень маленькая.

— Не нужно меня успокаивать! — сказала Эсси явно раздраженно. Что-то отразилось на ее мониторах, потому что сестра снова заглянула, нерешительно постояла у входа и вышла.

— Эсси, ставки слишком велики. Помнишь прошлый год в Калькутте? — напомнил я. Мы тогда поехали на один из ее семинаров и уехали раньше времени, потому что не могли выносить зрелища жалкого города с двумястами тысячами нищих.

Она посмотрела на меня и хмуро ответила:

— Да, я знаю, голод. Но голод существовал всегда, Робин.

— Только не такой! И не такой, какой начнется скоро, если мы не предотвратим его! Мир расползается по швам. Альберт говорит...

Я остановился. Мне не хотелось повторять ей слова Альберта. Сибирь уже лишена возможности воспроизводить продовольствие, ее бедная земля от истощения превратилась в пустыню Гоби. Плодородный слой на американском Среднем Западе сведен до нескольких дюймов, и даже пищевые шахты работают с перенапряжением, чтобы удовлетворить запросы населения. Альберт сказал, что в нашем распоряжении не больше десяти лет.

Сигнальный огонек стал красным и быстро-быстро замигал, но я не хотел, чтобы нам мешали.

— Эсси, — сказал я, — если мы сумеем заставить работать Пищевую фабрику, мы принесем пищу CHON голодающим, а это значит навсегда избавить землян от голода. И это только начало. Если мы научимся строить корабли хичи, поймем, как их эксплуатировать, — мы сможем колонизировать новые планеты. Много планет, и большие по размерам, чем эта. С технологией хичи мы все астероиды Системы сумеем превратить во Врата. Построим космические поселения. Преобразуем планеты. Сможем создать настоящий рай для населения, в миллионы раз большего, чем Земля, и на многие миллионы лет!

Я остановился, потому что понял, что заговорился. Меня охватила печаль, беспокойство и почему-то еще и похотливость. И по выражению лица Эсси я видел, что она испытывает нечто подобное.

— Это очень хорошие причины, Робин, — начала она и смолкла. Сигнальный огонь стал рубиново-красным, он вибрировал, как пульсар, потом погас, и на экране появилось встревоженное лицо Альберта. Я не знал, что он вообще может образоваться без вызова.

— Робин! — встревожено воскликнул он. — Новое лихорадочное излучение!

Я резко поднялся и понял, что у меня дрожат колени.

— Но сейчас ведь не время! — глупо возразил я.

— Это уже произошло, Робин, и как-то странно произошло. Оно достигло максимума, сейчас посмотрим, да, около ста секунд назад. Мне кажется... да, — он кивнул, как бы прислушиваясь к далекому голосу, — оно снижается.

И действительно, я чувствовал себя менее странно. Никогда раньше приступ не был таким коротким и непонятным. Очевидно, кто-то другой экспериментировал с кушеткой.

— Альберт, — сказал я, — пошлите срочное сообщение на Пищевую фабрику. «Прекратите немедленно, повторяю, немедленно использование кушетки с любой целью. Размонтируйте ее, если это можно сделать без невосполнимого ущерба для здоровья землян. Если это распоряжение будет нарушено, вы лишаетесь всех выплат и премий». Записал?

— Сообщение уже отправлено, Робин, — ответил он и исчез.

Мы с Эсси посмотрели друг на друга.

— Но ты не приказал им свернуть экспедицию и возвращаться, — сказала она наконец.

— Это ничего не изменит, — пожав плечами, ответил я.

— Да, — охотно согласилась она. — Главное, что ты мне рассказал, для чего все это делается, Робин. А нет ли других причин?

Я не ответил. Я понимал, что Эсси думает о том, почему я так стремлюсь исследовать пространство хичи, невзирая на лихорадку и другие опасности. Она знала, что у моей причины есть имя, и это имя — Джель-Клара Мойнлин. И я иногда думал, что она не ошибается.