За Русь святую!

ГЛАВА 10

Маннергейм, оставив дела на начальника штаба гарнизона, решил лично участвовать в исполнении собственного плана. Он считал, что если офицер отдал какой-то приказ, то он сам и должен суметь его выполнить. Иначе какой тогда из такого человека офицер русской армии?

Барон в окружении полутора десятков офицеров и тридцати солдат гарнизона, на которых, по заверениям начальника штаба, можно было полностью положиться, участвовал в сборе оружия в казармах и переносе его в штаб гарнизона.

Внезапно послышались выстрелы и брань. Густав, выхватив из кобуры револьвер, понесся на шум. Через мгновение за ним последовали и остальные, стараясь не отставать от командира. Люди на ходу готовились к возможному бою.

Перестрелка началась невдалеке от городских доков. Восемь моряков и несколько человек гарнизона наткнулись на полицейский патруль, двух городовых под началом гарнизонного офицера. Приказ сдать оружие и разойтись по казармам они проигнорировали. «Завязалась перепалка» (а точнее, «перематка»), в которой патруль доказывал, что командир гарнизона отдал приказ всему гарнизону разойтись по казармам и сдать оружие. Какой-то из матросов возопил: «Врут все! Убить хотят! Всех перебить хотят! Не дадимся!» — и выстрелил из пистолета в офицера в упор. Пуля пробила легкое: шансов на спасение у раненого не было. Зато городовые, почти сразу опомнившись, рванулись в стороны, укрывшись за стенами домов, и сами открыли огонь.

Отряд Маннергейма подоспел как раз к апогею перестрелки: одного из городовых тяжело ранили в плечо, а у второго кончились патроны в револьвере.

— Прекратить огонь! Я генерал-лейтенант Маннергейм, командир гарнизона! Сложите оружие! — Барон кричал из-за стены одного из домов. Понимал, что, если сунешься, ошалевшие солдаты и матросы разбираться не станут — сразу откроют огонь.

— Офицеры всех нас сдать с потрохами хотят, перебить! Не дадимся! — кричал тот самый матрос, убивший командира патруля.

Вслед за словами полетели пули, просвистев у самого носа Маннергейма.

— Ну что ж, алягер ком алягеро. — Густав вздохнул и кивнул подоспевшим подчиненным: — Запомните: сейчас действовать надо решительно. Так что…

Густав, не закончив фразы, высунулся из-за кирпичной кладки стены, прыгнул в сторону сугроба, растянулся на куче снега и выстрелил из лежачего положения в сторону бунтовщиков. Те, не бывавшие ни в одном настоящем сражении, воевать точно не умели: даже не удосужились найти укрытия при перестрелке с городовыми.

Пуля настигла того самого «сознательного» матроса: усатый мужик повалился на землю, не выпуская из рук оружия. Солдаты дали нестройный залп из винтовок, только тут рассыпавшись в стороны. Патронов не хватало и у них. Не пустят же их в город с целым арсеналом.

Отряд Карла дал залп по убегавшим солдатам и матросам.

Стройный залп из винтовок и револьверов…

Первым на снег упал тот самый задиристый матрос. Смешно всплеснув руками, закачавшись, как осенний лист, подхваченный ураганом, он повернулся к Маннергейму… И взгляды встретились…

Матрос начал заваливаться спиной на снег, широко раскинув руки… Еще трое солдат, упавшие в сугробы, тихо истекали кровью… Только их пальцы, скрючившись, рыли снег…

Двое или трое бунтарей успели скрыться за поворотом.

— Догнать, — коротко приказал Маннергейм верным солдатам, уже понесшимся вслед за убегавшими. — Надеюсь, остальные подчинятся моему приказу. Совершенно распустили гарнизон и матросов!

— Германцы постарались, — постарался оправдаться один из офицеров. Молодой поручик, наверное, совсем недавно еще сидел на университетской скамье и внимал рассказам профессора о прошлом России с затаенным дыханием. — Здесь их будто микробов у больного!

— Значит, будем лечить этого больного, нещадно уничтожая всех микробов, — сухо заметил Густав. — Мы должны как можно скорее обойти казармы, а затем договориться о совместных действиях с полицией. В ближайшие дни придется туго. И, господа, любого, кого можно подозревать в связях с немцами, следует арестовывать на месте. Хотя это и не входит в ваши прямые обязанности, но этого требует ситуация.

— Так точно, господин генерал-лейтенант, — первым откликнулся именно тот поручик.

— Да, на Румынском фронте было полегче, — проговорил сквозь зубы Маннергейм и направился в сторону улицы, на которой скрылись бунтовщики. Затем кивнул в сторону развалившихся на снегу солдат и затихшего матроса…

И снова — Петроград. Демонстрации становились все напряженней и яростней. Толпы людей, еле сдерживаемые городовыми, подкрепленными отрядами казаков, не могли сдержать людского моря. Со всех концов города в министерство внутренних дел приходили сообщения о новых погромах, жертвах среди стражей порядка и возрастании количества волнующихся людей. Прекратили работу многочисленные заводы и фабрики города, что только влило в толпы новых людей.

Есаул Селиванов двадцать пятого февраля участвовал в оцеплении возле памятника Александру Третьему. Пригревало солнышко, небо посветлело. Красота! Еще бы не глядеть вокруг, смотря на озлобленные лица людей: и городовых, и казаков, и манифестантов…

Все-таки обычные, простые люди стояли по обе стороны. Многие казаки и сами не прочь были бы встать на место демонстрантов: им тоже многое в создавшемся положении надоело.

Митинговали. Какой-то оратор в очках и фуражке, потрясая руками, выкрикивал очередные заученные наизусть лозунги и требования, воззвания к душам и умам людей. Народ волновался, люди явно находились в нездоровом возбуждении, постоянно слышались одобрительные крики.

Один из приставов решил это дело прекратить и подался вперед, в сторону оратора. Сенька, казак из сотни Селиванова, внезапно посмотрел на пристава каким-то мутным взглядом и потянулся к шашке. Наверное, любо ему по сердцу было слушать «идейного».

Пристав повернулся спиной к Сеньке. Тот уже занес шашку, как его руку у самого запястья перехватил Селиванов:

— Но-но, не балуй! Православных резать собрался! — Донец пригрозил Сеньке зажатой в руке нагайкой. Тот порывался высвободить руку, но кулак, сунутый Селивановым прямо в солнечное сплетение, все-таки угомонил казачка. — Опосля помашешь, с германцем еще погутаришь. А у меня баловать не смей! А еще православный, эх!

Сенька сник. Казак понимал, что есаул не выдаст его порыв. А и вправду, как-то глупо все получилось: в голове от слов оратора аж зашумело, душу будто наизнанку выворачивало, так и хотелось вторить «Нет войне! Даешь мир!», рука сама потянулась к шашке, когда Сенька увидел, что кто-то краснобая хочет утихомирить…

Через час или полтора из боковых улиц показались солдатские шинели: это «гвардейцев» вывели на оцепление. Смешно сказать, но эта «элита» выглядела не лучше демонстрантов. Запасники, набивавшиеся в казармы как китайские крестьяне в своих фанзах, из чернорабочих, дезертиров и отсидевших преступников. Селиванов даже сплюнул при виде этих отбросов, получивших гордое звание гвардейцев. Тут и там, реже, чем звезды на закрытом облаками ночном небе, мелькали офицерские мундиры. Офицеров не хватало: на обычный батальон — а не на две тысячи сброда, который на фронте приходилось переучивать.

— Дмитрий Сергеевич, — подпоручик, окинув взором толпу у памятника, обратился к ближайшему собрату по званию, — а вам не кажется, что зря мы тут стоим? Да и солдаты, мягко говоря, не bien для такого дела?

— Я сам не понимаю, зачем разгонять тех, кто говорит не такие уж и глупые слова. — «Дмитрий Сергеевич», которому и двадцати пяти не исполнилось, находил особый изыск в том, что к нему обращались по имени-отчеству.

Оба подпоручика совсем недавно вместе гуляли на Татьянин день, орали «Gaudeamus» и тряслись перед экзаменом. А уйдя в армию в общем порыве, погнавшись за «поэзией шеврона и золотом погона», теперь жалели о своем поступке. Им самим хотелось оказаться среди ораторов, вести народ, овладевать их мыслями и побуждениями. Но — приходилось мерзнуть и ждать. Солдатами командовать было невозможно, те совершенно не проявляли интереса к творящемуся вокруг. Пусти их разгонять толпу — начнут брататься с митингующими, а потом кааак… выкинут что-нибудь, будто в девятьсот пятом. Запасники просто не желали противостоять таким же людям, как и они, с теми же желаниями и мыслями в головах…

Дума собиралась на заседание. Александр Федорович возбужденно переговаривался с товарищами по партии и Прогрессивному блоку. Присоединился один из кадетов, переведя обсуждение в довольно-таки интересное русло.

— Александр Федорович, а как смотрите на события? Признаться, ни черта не понимаю в них! Да и вестей почти нет об этих событиях! — картинно развел руками и взмахнул головой молодцеватый кадет. Похоже, из профессуры: только профессор мог так великолепно поигрывать пенсне, зажатым в руке, пальцами пианиста-виртуоза поглаживая стеклышки и металл оправы.

— Мои товарищи и друзья собирают сведения и каждые десять минут по телефону сообщают о происходящем в Петрограде. Мне думается, начинается настоящая революция, которую давно все ждали. Комедия давно подошла к последнему акту, пора его уже и начинать. Однако не имею ни малейшего представления, когда бог, этот великий режиссер и конферансье, объявит о начале заключительного акта! — Керенский пожал плечами.

Он, конечно, не стал говорить, что события как нельзя кстати подходят для осуществления его желаний. Пора начать штурм гнилого режима, окруженного бессильными что-либо сделать министрами и престарелыми генералами, дать народу знающих и умелых министров и подходящий России режим. Все, нельзя давать «рыбе» — стране — сгнить до хвоста, раз уж голова давно сгнила. Пора брать ситуацию в свои руки, раз судьба дарует Керенскому такую возможность!

Заседали недолго, меньше двух часов. Даже во время заседания многие депутаты переговаривались друг с другом, сходясь во мнении, что судьба Думы висит на волоске и до роспуска осталось совсем немного. Ходили даже слухи, что премьер давно прячет в ящичке указ о роспуске. Но думать об этом как-то не хотелось, депутаты надеялись на лучшее. И при этом понимали, что лучше города не покидать. Вот-вот ожидали настоящую бурю…

Кирилл еле сдерживался, чтобы не кричать на телеграфиста. Кое-как пробившись в Военное министерство, к прямому телеграфному проводу со Ставкой, Сизов пытался убедить Николая принять хоть какие-то активные меры.

— Сегодня или завтра гарнизон может перейти на сторону демонстрантов! Николай, это хуже, чем пятый год или шестой! Здесь же миллион солдат! Они же такие же люди, что митингуют и крушат магазины! Да они полицейские участки и суды на окраинах разгромили! Я своими глазами это видел! Здесь же власть рухнет, ни один из министров не справляется с ситуацией! Ты ведь это сам прекрасно знаешь! Ведь Александра и дети могут пострадать, подумай хотя бы о них! Разреши хотя бы применить силу, назначь новое министерство, это утихомирит толпу на некоторое время. Введи верные войска, артиллерию и осадное положение в Петрограде!

Да, Кирилл прекрасно помнил холодный, меланхоличный взгляд Николая, когда ему кто-то рассказывал о качествах Кабинета министров или о царящих в стране настроениях. А еще — короткий ответ полным мороза голосом: «Я знаю».

«Кирилл, прекрати вести себя как институтка. Протопопов, Балк и Хабалов справятся. Сил у них достаточно. А ты занимайся своим делом», — именно такой ответ пришел из Могилева…

Кирилла отстранил от аппарата Протопопов и затянул свою обычную успокаивающую тираду…

— Его Императорское Величество разрешили открывать огонь в крайних случаях по демонстрантам. Похоже, ваши уговоры все-таки подействовали на самодержца. Что ж, я выполню его приказания. Бог будет руководить мною. — Протопопов задрал подбородок и сверкнул глазами.

Да, все-таки и в Прогрессивном блоке были те еще люди. Каждый пятый — Мессия, а каждый первый — человек, уверенный, что он и только знает, как изменить страну к лучшему, а главное, что именно он может это сделать…

Кирилл, хмурый, ушел в отвратном настроении из Военного министерства, направившись на Николаевский вокзал. Вот-вот должны были прибыть части с Румынского фронта. Как и было оговорено — в полной боевой выкладке. Чтобы в крайнем случае — сразу в бой. Офицеры, конечно, удивились такому приказу Ставки, но делать нечего: подчинились. Только решили подготовить морально солдат к тому, что они могут попасть вместо столицы — на фронт, и погорячее, чем Румынский…

Дума разошлась. А на улицы вышли войска. Расклеили повсюду объявления о том, что солдатам разрешено открывать огонь по бунтовщикам. Естественно, многие просто не смогли прочесть — потому что не умели. Другие же просто не обращали внимания, пока горланили что-нибудь, били витрины, поджигали полицейские участки и задирали полицию и военных…

— Эй, прихлебалы! — раздавались выкрики из толпы. — Филеры и дармоеды! Кровопийцы народа! Своих же предали! Трусы!

Кричали не толпы, но отдельные «лица». Таких обычно следовало сразу на расстрел вести: за их спинами стояли далеко не простые силы. И часто — даже не из России…

— Да штоб вас! Гниды! Да чего смотрите? Чего? Против своих же идете! С офицерьем и буржуями!

Несколько камней, задевшие двух унтеров. Те смолчали, лишь скрипнув зубами. Стоявшая у Невского драгунская часть вообще была терпеливой.

— Михаил, сейчас бы им показать, кто тут враги своего же народа и офицерье, — процедил сквозь зубы капитан, обращаясь к задетому унтеру.

— Нельзя, Никитич, нельзя. По своим стрелять — это…

И звук револьверного выстрела, навсегда прервавший жизнь унтера. Тот упал с лошади, с открытыми глазами, на брусчатку. По мундиру начало растекаться бурое пятно. А на лице застыло выражение по-детски наивной обиды… А губы будто бы шептали слова: «Да как же так… Это же… нечестно… это…»

Ярость обуяла капитана Сергея Никитича Саввина. Его друга, с которым вместе воевали в Восточной Пруссии и выбирались из Мазурских болот, пощадили немецкие пули, но не миновала пуля русская.

«Господи, за что?» И сразу — другая мысль: о мести. Эти люди переполнили чашу терпения капитана. Скоро они совсем потеряют человеческий облик!

— Пли по толпе! Пали! Огонь! В ад их всех!

Залп из трехлинеек, повалившиеся на припорошенную снегом землю раненые и убитые, и толпы людей, потерявших разум от страха…

— Господин поручик, — павловцев тоже вывели в оцепления, — надо бы на ту крышу наших отправить. Не нравится она мне. Ой, не нравится.

И здесь — тоже унтер предчувствовал угрозу. Поручик-то что? Поручик недавно в армии, а унтер уже погулял, попили крови у него германец с австрияком да мадьяры…

— У вас слишком…

Один из павловцев, рядовой, свалился, подкошенный выстрелом; пуля пробила сердце. Началось…

— Я ж говорил, — в сердцах выкрикнул унтер, выхватывая револьвер.

— Огонь по бунтовщикам! Огонь! — Поручик наконец-то «проснулся».

Несколько предупредительных — в воздух. Волынский полк старался остудить пыл толпы. Но демонстранты все орали и издевались над солдатами. И волынцы не выдержали, сделав залп по толпе.

И снова — трупы русских людей, убитых соотечественниками. А «задир» так и не нашли, они вовремя скрылись или попрятались за людскими спинами…

А солдаты стреляли не глядя, боясь сотворенного ими дела, в воздух, жмуря глаза, отворачиваясь. Люди кричали и стонали, разбегаясь в стороны…

Керенский, узнав о выстрелах на улице, сжал кулаки: он был уверен, что революция закончилась, так и не начавшись. Ведь кто теперь посмеет волноваться под угрозой расстрела?

Кирилл спешил изо всех сил. Он не мог свободно действовать: его сразу бы заподозрили как минимум в попытке переворота и измене, но не мог и сидеть сложа руки — совесть не позволяла.

Сизов немного успокоился, лишь увидев прибывший состав, из пульмановских вагонов которого спешно выгружались пехотные части «румынцев». Солдаты, хмурые, но спокойные и несуетливые, выкатывали пулеметы, выносили пулеметные щиты, поправляли трехлинейки и берданки за плечами. Все оружие Николай приказал держать наготове, чему немало удивились в Ставке, но все-таки исполнили: предполагалось, что состав объедет Петроград, так что никакой сумятицы вид готовых к бою людей не вызовет. Но за несколько дней до того император приказал вывести состав на столицу — и тут уж никто не посмел перечить.

А Маннергейм буквально позавчера, по телеграфу, проинформировал командование сводного полка «румынцев», что оно должно исполнять приказы Кирилла Владимировича. Это, конечно, было неслыханно: пехоте подчиняться морскому офицеру, пусть и из правящего дома, пусть контр-адмиралу, но…

Но Особый полк (переименованный так по указанию все того же императора) на подъезде к столице узнал о волнениях в городе. Да и железнодорожные работники явно что-то затевали. Так что офицеры на общем собрании в одном из вагонов приняли решение все-таки полностью подчиниться Кириллу Владимировичу. К тому же таким был приказ Маннергейма, их непосредственного командира. Да, странные дела творились в стране: офицеры обсуждали приказы командования, солдат выводили для разгона мирных демонстраций, Ставка подчас не выполняла распоряжений Верховного главнокомандующего, и никто «на верхах» не думал о благе страны. Большинство отчего-то гнались за собственной выгодой. Кирилл подавил вздох от этих непростых мыслей, когда завидел, что к нему спешит какой-то офицер-«румынец»…

Ага, судя по погонам, полковник. Лет сорока, плотный, с лихо закрученными усами и чуть подрагивающим кончиком правого уха, щурящимися глазами. Но особенно выделялись его руки. Мощные, загорелые, мозолистые. Он легко бы мог обхватить одним кулаком конскую подкову, а вторым в это время стучать молотом по наковальне. Во всяком случае, Кирилл живо представил себе кузню, где этот «коваль» забавляется с молотами, кувалдами, подковами, серпами, перебрасывая их из руки в руку или вертя над головой.

— Ваше Высочество, Особый полк по приказанию Его Императорского Величества и генерал-полковника Карла Густава Эмиля фон Маннергейма прибыл в Петроград в ваше распоряжение. Командующий Особым полком полковник Николай Степанович Скоробогатов! — Полковник так резко вздернул руку для отдачи чести, что Сизов испугался, что через мгновенье раздастся хруст костей. Но ручища Скоробогатова остановилась в считаных миллиметрах от виска.

Кирилл опустил взгляд на грудь Скоробогатова. Анна, Владислав, Георгий… На мундире полковника расположилась целая «семья» наград. Сразу было видно, что Николай Степанович в окопах не отсиживался…

— Без чинов, Николай Степанович. Благодарю, вы сами не знаете, насколько приход вашего полка поможет Родине!

Скоробогатов явно не умел скрывать своих чувств.

Он вытянулся по стойке «смирно», широко улыбнулся, но в глазах полковника заплескалось волнение, готовое вот-вот выйти из берегов.

— Ваши солдаты и офицеры готовы сегодня же утром пресечь попытку восстания? Даже среди запасных батальонов гарнизона? — Кирилл решил быть честным с полковником. Тот, как и его люди, заслуживал знания будущих событий хотя бы в крохотных рамках.

— Они будут готовы хоть к бою в полном окружении, но — как только закончится выгрузка. Кирилл Владимирович, где расположат моих солдат? Надеюсь, слухи о том, что здесь начинается голод, не соответствуют действительности? — Скоробогатов проявлял в первую очередь заботу о своих подчиненных. Кирилл надеялся, что полковник сможет пережить бурю в столице: такие люди ему были очень нужны в будущем.

— Вы займете Адмиралтейство, а насчет ужина не волнуйтесь, всех накормят. Проблемы, конечно, с продовольствием есть, но по сравнению с Берлином, где люди умирают от голода, — это так, шутка. Николай Степанович, у вашей части есть оркестр?

— Да, Кирилл Владимирович. — Скоробогатов оказался в замешательстве. — Однако…

— Боюсь, вашей части придется начать борьбу уже сейчас. У вокзала ждут грузовики и бронеавтомобиль. Прикажите солдатам в них грузиться с развернутыми знаменами, под пение гимна. Справятся?

— Так точно, Ваше Высочество! — Скоробогатов на время позабыл о просьбе Кирилла, более похожей на приказ, чины не упоминать.

А через считаные минуты по улицам, приводя в замешательство прохожих, городовых, казаков и жителей окрестных домов, ехала колонна грузовиков. В воздухе разливалась мелодия гимна, а солдаты пели, вбирая в себя все другие звуки, заглушая рев моторов…

Кирилл улыбался. Вот-вот на Царскосельский вокзал должны были прибыть части Экипажа. Комендант Села дал разрешение на отъезд нескольких батальонов в столицу для подавления беспорядков. Александра Федоровна находилась даже в приподнятом настроении, узнав, что верные трону люди отправляются подавлять мятеж.

А потом Кирилл загрустил: он знал, что должен позволить крови пролиться, чтобы не оставить шансов Думе, правительству и царю бездействовать… Но как же Сизову не хотелось руками русских солдат давить русский же народ…

А «румынцы» пели и пели, и звуки гимна будили что-то давным-давно позабытое, нечто родное, теплое, дорогое в людских сердцах…