Юрген

Глава XLIII Позы перед тенью

Итак, Юрген вновь стоял посреди Амнеранской Пустоши. И вновь был канун Вальпургиевой ночи, когда случается более чем невероятное. Яркая луна находилась еще низко, и тень Юргена была длинной и узкой. А Юрген искал золотой крест, который носил по сентиментальным мотивам, но не мог его найти, чтобы снова надеть. Но, пока он тщетно искал его, он нашел в великом множестве кусты барбариса и шипы на них. Все время, в течение которого он искал крест, рубаха Несса блестела в лунном свете, и тень Юргена тянулась по земле, длинная и узкая, и передразнивала каждое движение, совершаемое Юргеном. И, как всегда, это была тень худой женщины, голова у которой обмотана полотенцем.

Юрген посмотрел на тень, и она вызвала у него отвращение.

– О, Матушка Середа! – воскликнул Юрген. – Целый год твоя тень ходит за мной по пятам. Много стран мы посетили, и много достопримечательностей мы видели. И под конец все, сделанное нами, есть лишь рассказанная история. И эта история не играет никакой роли. Так что я стою там, где стоял в начале своего зашедшего в тупик путешествия. Твой подарок ничем мне не помог, и мне наплевать, молод я или стар. И я потерял все, что оставалось у меня от матери и материнской любви, и я предал материнскую гордость, и я устал.

Тут на земле послышался тихий шепот, словно там шелестела палая листва. И шепот стал громче (поскольку то был канун Вальпургиевой ночи, когда случается более чем невероятное), и шепот превратился в призрак некоего голоса.

– Ты очень хитро льстил мне, Юрген, ибо ты чудовищно умный малый. – Вот что сухо сказал голос.

– Огромное число людей могли бы сказать это с полным правом, – заявил Юрген, – однако я догадываюсь, кто это говорит. Что касается лести, крестная, то в Глатионе я лишь шутил. По сути, я старался объяснить именно это в тот миг, когда заметил, что твоя тень, по-видимому, интересуется моими праздными замечаниями и записывает их в блокнот. О нет, могу тебя уверить, я торговал совершенно законно и вел дела повсюду честно. Что касается остального, я действительно очень умен. С моей стороны было бы глупо это отрицать.

– Тщеславный глупец! – сказал голос Матушки Середы.

Юрген же ответил:

– Возможно, я тщеславен. Но я несомненно умен. А более несомненный факт состоит в том, что я устал. Посмотри, я по всему свету занимался любовными похождениями в мишуре и блестках взятой взаймы молодости. И я рискнул побывать в краях, не посещаемых другими людьми, играя в чувства с женщинами и приводя в движение государственные механизмы. И я упал в Ад и взошел в Рай, и я втихомолку залез на место Самого Господа Бога, и нигде я не нашел того, чего желал. Даже сейчас не знаю я, в чем состоит мое желание. Но знаю, что мне нельзя снова стать молодым, кем бы я ни показался остальным.

– На самом деле, Юрген, молодость ушла из твоего сердца за пределы досягаемости Леших. И самым кратчайшим путем ты можешь вновь обрести молодость, ведя себя, как ребенок.

– Крестная, но обуздай же свои инстинкты и все прочее и говори со мной более откровенно! Милостивая государыня, между нами не должно быть тайн. На Левке, как сообщали, ты была Кибелой, великой Рее Деа, владычицей всего осязаемого. На Кокаине о тебе говорили как об Асред. А в Камельяре Мерлин назвал тебя Адерес, темной Матерью Малых Богов. Но у тебя дома, в лесу, где я впервые имел честь с тобой познакомиться, крестная, ты сказала мне, что ты – Середа, все обесцвечивающая и управляющая всеми средами. Теперь эти загадки меня бесят, и я желаю, чтобы ты открыла мне, кто ты такая.

– Возможно, я – они все. Между тем я отбеливаю и рано или поздно выбелю все. Возможно, однажды, Юрген, я даже обесцвечу твое дурацкое понятие о самом себе.

– Да, да! Но только между нами, крестная, не твоя ли тень мешает мне разделить полностью соответствующее чувство, можно сказать, дух случая, и крадет из моей жизни ту «изюминку», которую другие явно находят? Ты же знаешь, что это так! А что касается меня, крестная, я люблю шутку так же, как любой из живущих на свете людей, но предпочитаю, чтоб она была вразумительна.

– Позволь, я скажу тебе кое-что по-простому, Юрген! – Невидимая Матушка Середа откашлялась и заговорила с явным возмущением.

– Крестная, извини меня за откровенность, но я не думаю, что очень тактично говорить о подобном, и уж конечно не с такой прямотой. Однако, опуская рассмотрение проблем щепетильности, давай вернемся к моему изначальному вопросу. Ты дала мне молодость и все, относящееся к молодости. И вместе с ней дала, по-своему шутливо, – что никто так от души не оценит, как я, – тень, воспроизводящую все не совсем достоверно, которой нельзя полностью доверять и с которой нельзя встретиться открыто. Теперь – как ты, надеюсь, понимаешь – я распознал эту шутку и ни на миг не отрицаю, что это шедевр юмора. Но, в конце концов, в чем ее суть? В чем смысл?

– Возможно, нигде нет никакого смысла. Мог бы ты посмотреть в лицо такому истолкованию, Юрген?

– Нет, – сказал Юрген. – Я смотрел в лицо богу и дьяволу, но этому смотреть в лицо не стану.

– И я, имеющая так много имен, не стала бы. Ты шутил со мной. А я шучу с тобой. Вероятно, Кощей шутит со всеми нами. А он, без сомнения, – даже Кощей, создавший все таким, какое оно есть, – в свою очередь, предмет насмешек и каких-то более крупных шуток.

– Он, определенно, может им быть, – сказал Юрген, – однако с другой стороны….

– Об этом я ничего не знаю. Откуда? Но, по-моему, все мы принимаем участие в движении, перемещении и обдуманном использовании вещей, принадлежащих Кощею, – таком использовании, которого мы не постигаем и не способны постичь.

– Возможно, – сказал Юрген, – но тем не менее!..

– Наподобие шахматной доски, на которой фигуры двигаются по-разному: кони скачут вбок, слоны ходят по косой, ладьи наступают по прямой, а пешки с трудом ковыляют с клетки на клетку – каждая по воле играющего. Нет видимого порядка, для стороннего наблюдателя – полная неразбериха. Но для игрока в положении фигур имеется некий смысл.

– Не отрицаю этого. И все же нужно допустить…

– И, по-моему, происходит так, словно у каждой фигуры, даже у пешек, собственная шахматная доска, которая движется, когда движется фигура, и на которой она передвигает фигуры сообразно своей воле в тот самый момент, когда волей-неволей передвигается сама.

– Может, ты и права. Но даже при этом…

– А Кощей, направляющий это бесконечное движение марионеток, вполне может быть бесполезным, разоренным королем в какой-то более крупной игре.

– Несомненно, я не могу тебе возразить. Но в то же самое время!

– Так это перекрестное многократное движение доходит до того предела, где его еще может ухватить мысль; а за этим пределом движение продолжается и дальше. Все движется. Все движется непостижимо и под звуки смеха. Ибо все движется в соответствии с высшей силой, понимающей смысл движения. И каждый двигает перед собой фигуры в соответствии со своими способностями. Так что игра бесконечна и беспощадна. А где-то над головой веселятся, но это очень-очень высоко.

– Никто с большей охотой не признает привлекательности этих образов, Матушка Середа. Но у меня от них болит голова. Более того, в шахматы играют два человека, а твоя гипотеза никого не снабдила соперником. В заключение самое главное: откуда ты знаешь, что в твоих пышных образах есть хоть слово правды?

– Откуда кто-либо из нас может что-то знать? И кто такой Юрген, что его знание или незнание должно для кого-то играть какую-то роль?

Юрген хлопнул в ладоши.

– Ха, Матушка Середа! – сказал он. – Тут-то ты и попалась. Именно этот проклятый вопрос твоя тень нашептывала мне с самого начала нашего путешествия. С тобой покончено. У меня больше не будет твоих подарков, что приобретены ценой такого нашептывания. Я решаю впредь быть таким, как другие, и безоговорочно верить в собственную важность.

– Но есть ли у тебя повод упрекать меня? Я вернула тебе молодость. А когда, после завершения той искомой среды, которую я тебе одолжила, ты стал читать поучения графине Доротее, я была польщена, поскольку нашла столь целомудренного человека. И поэтому продлила действие своего дара – твою молодость.

– Ах, да! – воскликнул Юрген. – Вот оно как! Ты была польщена – как раз вовремя – моими добродетельными поучениями женщине, искушавшей меня. Да, разумеется. Ну-ну! Знаешь, это весьма радует.

– Тем не менее, твое целомудрие, хотя и довольно необычное, оказалось бесплодной добродетелью. Что ты сделал с годом молодости? Все, что любой мужчина сорока с лишним лет делал с привычными сожалениями, ты сделал снова, только быстрее, уместив глупости четверти века в протяженность одного года. Ты искал плотских наслаждений. Ты шутил. Ты задавал множество праздных вопросов. И ты во всем сомневался, включая самого Юргена. Несмотря на свои воспоминая, несмотря на то, что ты, вероятно, считал искренним раскаянием, ты сделал из второй молодости ничто. Все, о чем сожалеет любой мужчина сорока с лишним лет, ты повторил заново.

– Да, неопровержимо, что я опять женился, – сказал Юрген. – На самом деле, если подумать, были Анайтида, Хлорида и Флоримель, так что за год я женился трижды. Но ты должна помнить, что в основном я – жертва наследственности, так как, не посоветовавшись со мной, Смойт Глатионский увековечил во мне черты своего характера.

– Я не осуждаю твои женитьбы, так как каждая соответствовала обычаям данной страны. Закон всегда нужно уважать, а супруг – почетное положение, и во всех краях оно оказывает остепеняющее влияние. Правда, моя тень доложила еще о нескольких любовных делишках…

– О, крестная, что ты такое говоришь?

– Еще были некие Иоланта и Гиневра, – казалось, голос Матушки Середы читает по записке, – и Сильвия, являющаяся твоей сводной бабушкой, и Стелла, являющаяся йогиней, чем бы это ни было: и Филлис, и Долорес, являющиеся царицами Ада и Филистии соответственно. Более того, ты посетил царицу Псевдополя при обстоятельствах, которые могли бы неблагоприятно быть восприняты ее мужем. О да, ты совершал глупости с разнообразнейшими женщинами.

– Глупости, может быть, но не преступления, даже не проступки. Послушай, Матушка Середа, доложила ли твоя тень за весь год хоть об одном примере дурного отношения к женщине? – твердо спросил Юрген.

– Нет, милок, что я с радостью признаю. Самое худшее из доложенного касается случавшейся порой более или менее подозрительной услуги, когда ты выключал свет. А тени, конечно же, не могут существовать в абсолютной темноте.

– Понимаешь теперь, – сказал Юрген, что значит быть осторожным! Я имею в виду осторожность, избегающую даже видимости зла. У какого еще мужчины двадцати одного года ты можешь найти такое воздержание? И ты еще ворчишь!

– Я не жалуюсь, потому что ты жил целомудренно. Это мне льстит, и это единственная причина, почему ты продержался так долго.

– О, крестная, что ты такое говоришь?

– Да, милок, согреши ты хоть раз с женщиной в данной тебе молодости, ты был бы немедленно наказан, и весьма сурово. Ибо я всегда свято верила в целомудрие и в прежние времена обычно обеспечивала целомудренность своих жрецов единственно надежным способом.

– По совести говоря, я это заметил, когда ты проезжала по Левке.

– И снова и снова меня сердили доклады моей тени, и я уже собиралась наказать тебя, мой милок, но всякий раз вспоминала, что ты постишься ради редчайшей из всех человеческих добродетелей и что моя тень не докладывала о какой-либо распущенности в твоих отношениях с женщинами. И, признаюсь, это меня радовало, и я давала событиям продлиться еще немного. Но это бессмысленное занятие, милок, потому что из молодости, которую я тебе вернула, ты сделал ничто. И имей ты тысячу жизней, итог был бы тот же самый.

– Тем не менее, я – чудовищно умный малый, – Юрген хихикнул.

– На самом деле, ты – плут, и твоя жизнь, не считая той прекрасной песни, что ты сочинил про меня, пустая трата времени.

– Ах, если уж ты об этом, был еще некий загорелый человек в Друидском лесу, показавший мне в прошедшем июне одно очень любопытное зрелище. И я не в силах забыть показанное им, что бы ты ни говорила и что бы я ему ни говорил.

– Ты видел это и множество других любопытных зрелищ, но ничего не сделал – в повторной, данной тебе мной, молодости. И поэтому моя тень была раздражена тем, что, обнаруживая такую уйму бесполезно разбазаренного времени, я не отобрала данную тебе мной молодость, – что я не прочь сделать даже сейчас, предупреждаю тебя, милок, потому что с тобой действительно нельзя мириться. Но я держала тебя из-за докладов моей тени о твоем воздержании, являющемся добродетелью, которую мы, Лешие, особо чтим.

Тут Юрген задумался.

– А? Значит, в твоих силах вновь сделать меня старым, или, скорее, превосходно сохранившимся мужчиной сорока с лишним лет, или, скажем, тридцати девяти по календарному времени, но отнюдь не с виду? Такие угрозы легко произносить. Но откуда я могу знать, что ты говоришь правду?

– Откуда кто-либо из нас может что-то знать? И кто такой Юрген, что его знание или незнание должно для кого-то играть какую-то роль?

– Ах, крестная, ты все еще это бормочешь! Забудь, что ты женщина, и стань благоразумна! Ты используешь прекрасную и древнюю привилегию родства, ругая меня, и все это – несмотря на очевидный факт: я получил от тебя то, чего ни один человек прежде не получал. Говори, что хочешь, но я – чудовищно умный малый, ибо уже выклянчил у тебя год молодости, во время которого не построил и не обокрал ни одной церкви, но в целом приятно провел время. Ты можешь, ропща, произносить банальности, угрозы, аксиомы и что угодно еще, приглянувшееся тебе. Остается же факт, что я получил то, что хотел. Да, я очень тонко выклянчил у тебя вечную молодость. Конечно же, милая моя и бедная крестная, ты теперь бессильна забрать ее обратно. Так что я сохраню, назло тебе, самую желанную собственность в жизни.

– Я подарила ее в честь твоей целомудренности, являющейся единственной похвальной чертой, которая у тебя есть…

– Моя целомудренность, допускаю, замечательна. Тем не менее, в действительности ты подарила мне молодость потому, что я умнее.

– …И то, что я даю, я по своей воле могу взять назад!

– Как же, как же, ты отлично знаешь, что ничего подобного не можешь. Отсылаю тебя к Севию Никанору. Ни один из Леших никогда не может забрать бесценный дар молодости.

– Но меня это начинает злить…

– Иначе, что я с настоящим сожалением осознаю, ты становишься нелепой, оспаривая авторитет Севия Никанора.

– …И я покажу тебе… о, я покажу тебе, нахал!

– Не надо! Держи себя в руках! Все достаточно эрудированные люди знают, что ты не можешь совершить того, чем пугаешь. И общеизвестно, что самое слабое колесо в телеге скрипит громче всех. Так что развивай в себе рассудительную молчаливость! В действительности никто не станет мириться с капризами уродливой, беззубой женщины твоих лет, что говорю тебе ради твоего же блага.

Людей всегда раздражает, когда говорят ради их собственного блага. Так что последующее произошло очень быстро. Луну закрыло кудрявое облако. В течение одного удара сердца ночь показалась ужасно холодной, а затем все стало достаточно тихим. Луна появилась во всем великолепии, и перед Юргеном находилась надлежащая тень Юргена. Он с изумлением посмотрел на свои руки, и это были руки пожилого человека. Он пощупал икры ног, и они были сморщенными. Он похлопал себя по туловищу, и под рубахой Несса обнаружилось впечатляющих размеров брюшко.

«К тому же, я внезапно что-то забыл, – размышлял Юрген. – Что-то, что хотел забыть. О да! Но что же я хотел забыть? Был загорелый человек… и с ногами у него творилось что-то неладное… Он в Друидском лесу нес вздор и вел себя по-идиотски… Вероятно, он сумасшедший. Нет, я не помню, что я забыл, но уверен, это терзает меня где-то в глубине души, словно маленькая губительная личинка. Но это, в конце концов, неважно».

Вслух же он запричитал самым трогательным голосом:

– О, Матушка Середа, я не намеревался тебя разозлить. Нечестно ловить меня на одном бездумном слове! Смилуйся надо мной, Матушка Середа, ведь я никогда бы не стал ссылаться на то, что ты стара и невзрачна, если б знал, что ты настолько тщеславна!

Но Матушка Середа, похоже, не смягчилась от такой мольбы, так как ничего не произошло.

«Значит, слава Богу, все кончилось! – сказал сам себе Юрген. – Конечно, она, возможно, по-прежнему слушает, а с Лешими шутить опасно. Но в действительности они не кажутся очень смышлеными. Иначе эта раздражительная болтунья поняла бы, что, оставляя в стороне все прочее, я откровенно утомился от ответственности своей молодости под таким постоянным наблюдением. Теперь все меняется: нет требования избегать подозрений в правонарушениях, проводя все философские исследования в темноте, и я больше не буду недоверчиво относиться к лампам, свечам и даже к солнечному свету. Старое тело… для уставшего человека ты приятно, как старые шлепанцы. И я во второй раз весьма ловко обманул Матушку Середу. Мое понимание Лизы, хотя и доставшееся с муками, – решительное преимущество в отношениях с любой женщиной».

Затем Юрген посмотрел на черную пещеру. «Полагаю, она напоминает мне, что по-прежнему мужественным поступком стало бы продолжение поисков Лизы. Пугает только то, что, если я войду в эту пещеру в третий раз, я несомненно верну свою жену. Согласно традиционным правилам, третья попытка неизменно приводит к успеху. Интересно, хочу ли я вернуть Лизу?»

Юрген задумался и покачал своей седой головой. «Точно я этого не знаю. Она превосходно готовит. Бывали пироги, которые я всегда буду вспоминать с глубоким чувством. И у бедняжки добрые намерения! Но тогда, если в прошлом мае я отрубил голову действительно ей… и если нрав у нее ничем не лучше… Все же надоедает бесконечно мыть за собой посуду, и, кажется, у меня нет способностей в штопанье носков. Но, с другой стороны, Лиза вечно меня пилит. И она меня не понимает…»

Юрген пожал плечами. «Так и так! Доводы „за“ и „против“ можно продолжать неограниченно долго. Поскольку я не могу предпочесть одно другому, я ублажу предрассудки, совершив мужественный поступок. Мне это кажется справедливым, и, кроме того, в конце концов, это может и не получиться».

Тут он в третий раз вошел в пещеру.