Явление хозяев

Пролог

– Выпить хочется, – сказала мать, когда я держала ей стремя. – Мастики. Непременно надо взять из добычи пару бурдюков,

Кроме нас с отцом никто из рода ее не провожал. Брат в прошлом году женился и жил отдельно.

– Еще золота привезу, – продолжала мать, обращаясь к отцу, и свободно прихватив наборный повод, украшенный золотыми бляшками – разумеется, отец его и сделал. Так же, как золотой конский налобник с изображением Змееногой Богини. – А тебе, – она покосилась вниз, – самоцветов. – Потом свистнула заводному коню и неспешно поехала прочь со двора.

– Что она сказала? – спросил отец. После многолетней работы в кузнице он стал туг на ухо.

– Что золота привезет! – крикнула я.

– Кому нужно это золото? – проворчал он. – У всех полно, ничего не стоит уже… Придет пора – с чем я тебя замуж отдавать буду?

– С самоцветами. Она хотела еще взять самоцветов.

– Это дело… А ты чего разнюнилась?

Он слышал плохо, но видел хорошо. А я, хоть и усвоила, что плакать пристало только совсем малым детям, еще не успела привыкнуть, что мать каждый год покидает нас ради военных походов. И у меня вырвалось:

– А если она ничего не привезет! А если она вообще…

– Типун тебе на язык! – зарычал отец и бросил на меня такой взгляд, что я не осмелилась закончить фразу.

Он был прав.

Но он еще не знал, насколько прав.

Когда боги создали нас, моссионов, они определили: женщинам – война, а мужчинам – ремесла. Потому что мужчины трудятся без натуги, а женщины убивают без жестокости. И создали нас боги, безусловно, первыми из всех людей, потому что такой обычай – древнейший из всех существующих. Раньше, говорят, все так жили, но потом другие народы утратили благость, и только мы установили верность божественным установлениям. И это были правильные установления. Когда мой отец сказал, что у всех полно золота, и оно потеряло цену, он конечно имел в виду лишь моссионов. Мы были богаче всех прочих племен Степи. Нам не нужно было перегонять стада прокормления ради, и мы жили оседло. Единственное племя, пренебрегающее кочевкой. Мы знали, что в самый голодный год нас прокормят либо мечи наших женщин, либо молоты и плуги наших мужчин. Они умели возделывать землю так, что та по многу лет не истощалась, а по металлу работали так, что к нам приезжали купцы из белостенных городов на Побережье и даже из-за моря. И купцы могли приобрести все, что желали. Кроме оружия, конечно.

Все другие племена ненавидели нас и стерли языки в проклятьях. Они говорили, что мы – чужие, не настоящие степняки, и это отчасти было правдой, так как селились мы в предгорьях. И еще они называли нас « рабы женщин», и это была грязная ложь, потому что никто в нашем племени не был рабом, ни мужчины, ни женщины.

Раньше, когда оно еще было, наше племя.

Еще, наверное, до того, как наши младенцы выбирались из колыбелей, они узнавали, что другие племена – есть вражеские племена, что они будут воевать и чинить нам всяческие подлости. Но никто – даже самые опытные старики и самые мудрые старухи не могли предположить, что враги, как бы низки и подлы они ни были, в своем падении опустятся до того, чтобы призвать на помощь Империю…

В то время я не знала об Империи ничего. Даже того, что она существует. В Империи сочли бы это первейшим признаком варварства, но до чего же прекрасно – не знать о существовании Империи. Старшие, я думаю, знали – слышали от тех же торговцев. Но я не разговаривала с торговцами. И не знала я, что имперцы полагают, что весь мир принадлежит им по праву рождения, и всякий, не понимающий этого – дикарь и варвар. И что Империя вечно выползает из своих пределов, как опара из горшка.

И белостенные города на Побережье, чьи жители были торговцами, а не воинами, давно сдались без боя, и стали форпостами Империи. Люди, командовавшие тамошними гарнизонами, воевали не так, как степные вожди – набегами и налетами. Они были обстоятельны и не спешили. Ибо верили – если они куда-то придут, то придут навсегда. Они смотрели на север и на восток. Ждали. И дождались.

Я не знаю, как все это произошло. Хотя теперь, многое повидав, могла бы представить. Но запрещаю себе. Достаточно одного – я не видела, как умерла моя мать. Зато видела, как погибли отец, брат и его жена – она была на седьмом месяце и потому не ушла в бой с другими женщинами. Сначала имперцы бросили в бой тех, кто их призвал – федератов, так они стали называться. А когда приступ был отбит, пошли в бой сами. В правильном прядке. И подогнали стенобитные машины.

Впоследствии, выучив имперский язык, я обнаружила, что стенобитная машина в нем обозначается тем же словом, что и «мучение». Или «пытка».

Tormenta.

Когда все было кончено, победители долго сварились между собой о том, что делать с пленными. Федераты настаивали, чтобы вырезали всех – «вы мол, вернетесь в города, а нам здесь жить». Имперцы требовали своей доли в живой добыче. Странно, казалось бы, они столько получили в золоте, что ничтожное число пленников не должно было их волновать. Но жадность имперцев никогда нельзя насытить – тогда я впервые узнала об этом,

Сошлись на том, что убьют всех, чья голова выше тележной оси – был в Степи такой обычай, не стоит все сваливать на имперцев. И конечно, речи не было о том, чтобы тащить за собой младенцев. Остальных решено было продать подальше от Степи.

Мне повезло – для своих лет я была маленького роста. Или не повезло – как посмотреть.

Мальчиков осталось в живых больше, чем девочек – девочки быстрее растут. Но никого из них – ни мальчиков, ни девочек, если они стали мужчинами и женщинами, впоследствии я не встречала. И уже в тот день, когда нас уводили от пепелища, я знала, что наше племя навсегда исчезло из мира. А значит, никто в этом мире отныне не будет убивать без жестокости.

Даже я.

Арета – город большой, но, разумеется, не Столица. И даже не столица провинции. Хотя в оные времена был столицей царства. Но кому до тех времен есть дело, кроме мелких историков с большими амбициями и честных храмовых анналистов? С тех пор, как более двухсот лет назад Южная Провинция, частью которой стало Аретийское царство, вошла в состав Империи, местные жители забыли о войнах. Благоразумные аретийцы никогда не противились силе Империи и не испытывали терпение ее власти. Вдобавок жить в ней было удобно. Сильные гарнизоны охраняли Южную Провинцию от варварских нашествий с материка и нападений пиратов с моря. А это способствовало расцвету торговли. Безусловно, жизнь не всегда была мирной, случались и голодные бунты в неурожайные годы, и вооруженные стычки, и погромы, но все это были такие мелочи, о которых не стоит и говорить. В Арете предпочитали жить в свое удовольствие. Тон здесь , помимо местной знати – преимущественно апийского происхождения, задавали отставные имперские чиновники и офицеры, представители старинный фамилий, добровольно или нет покинувшие Столицу, и не в последнюю очередь богатые негоцианты. Торговые люди составляли в Арете безусловное большинство, и может быть, благодаря этому, при всей лояльности местных жителей, собственно имперские развлечения – как то конские ристалища, бои атлетов, травля зверей – прививались меньше, чем в метрополии, хотя вовсе не отвергались. Изначально предпочитали театр, но в последние десятилетия театральное искусство было в упадке. Взамен ему увлекались магами и волшебниками, каковых в те же последние десятилетия развелось в здешних краях чрезвычайно много. Была в Арете своя поэтическая школа, равно как и школа риторов, ибо изысканное слово ценилось в Арете не меньше, чем изысканные блюда. Пиры особенно любили устраивать на открытом воздухе в садах или в лодках, на полноводной реке Орфит, впадавшей в море, вместе с музыкантами и певицами. Отмечали многочисленные храмовые праздники – богов в Арете почитали разнообразных, не делая особых различий между официальныи имперским культом и самыми экзотическими верованиями. Охотились в ближних горах и степях, откуда привозили на продажу лучших в Империи лошадей (может быть, лучших, так как склонность жителей Южной Провинции к обману и преувеличениям вошла в поговорку). Играли. Играли во всех слоях общества. То, что здесь не просаживали, как в Столице, целые состояния, поставленные на того или иного циркового бойца, не означало, что граждане Ареты не были азартны. Напротив. В кабаках резались в кости и в шашки, на представлениях и пирах заключались пари, устраивались лотереи, пожалуй, в число азартных игр можно было включить и торговлю.

А еще в Арете любили судебные процессы. В них было замешано почти все, что доставляло удовольствие: красноречие, деньги, обман и азарт.

Но, разумеется, такое развлечение могли себе позволить не все. И далеко не для вех участников суды были развлечением.

Сальвидиен Басс происходил из хорошего имперского рода, получил образование в старейшем и почтеннейшем университете на Острове Роз в Архипелаге, был сравнительно молод, не лишен талантов и амбиций, и по общему мнению мог бы сделать карьеру и в Столице. Однако, вдобавок к перечисленным достоинствам, он был еще и не глуп, и прекрасно понимал, что таких как он, юристов – молодых, образованных, приличного происхождения и без денег, в Столице – хоть мосты мости. Времена же, когда адвокаты в Столице становились властителями дум, давно прошли. И, несомненно, хорошо, что они прошли, ибо таковые времена, как правило, предшествовали годам гражданских смут. Теперь тем, кто. не обладая достаточным состоянием и связями, желал приобрести вес в обществе, лучше было покинуть метрополию. Это относилось как к военным, так и гражданским. Но если для молодых амбициозных военных, независимо от их желания, прямой путь вел на границы расширявшейся Империи, или на охваченные войной территории, то юристы, хвала богам, могли сделать собственный выбор. И, естественно, они выбирали города, по возможности мирные и удобные, впитавшие культуру, зачастую неизмеримо более древнюю, чем культура Империи.

Арета в этом отношении как нельзя более способствовала чаяниям Сальвидиена. Город глубоко провинциальный, но в то же время вполне цивилизованный, предоставляющий все блага имперского порядка и комфорта, но не отвергающий роскоши и экстравагантности Юга и Востока. Впрочем, какое именно начало – имперское или чужеземное – брало верх, и до какой степени варварское влияние сказывалось на добропорядочных гражданах Империи, Сальвидиен не мог определить даже спустя два месяца с того дня, когда сошел с корабля в гавани Ареты.

Как сейчас.

Даму, проплывавшую мимо в открытых носилках, никто бы не мог упрекнуть в неблагопристойности – ни с точки зрения имперских законов против роскоши, ни по обычаям коренных южан, требовавших, чтобы достойная женщина была закутана с головы до кончиков пальцев на ногах. Она, собственно, и была закутана в тонкое, легкое и прозрачное, хотя и темное покрывало, струящееся от высокой прически к подолу платья – тоже темного, но синего, с пурпурным отливом, расшитым по подолу орнаментом в мисрийском стиле. Возраст женщины из-за покрывала трудно было определить, но заметно было, что черты лица ее классически безупречны, и умело подчеркнуты косметикой, не выходящей отнюдь за пределы хорошего вкуса. Ни браслетов, ни перстней не красовалось на ее изящных руках, очень белых в сравнении с платьем и покрывалом. Да, все законы благопристойности были соблюдены. И все же была в этом выезде некая вызывающая экстравагантность. И с чего бы? Да, балдахин над носилками из очень дорогого шелка, но таковой лучше всего спасает от жары, пыли и мух. И носильщики, чернокожие, с бусами и кольцами в ноздрях, спору нет, привлекали взгляды, но подобных им можно было встретить и на улицах Столицы. Ни служанок с опахалами, ни скороходов, бегущих впереди носилок, ни телохранителей… В этом все и дело.

Вместо телохранителей или хотя бы просто вооруженных слуг носилкам сопутствовала рабыня с двумя собаками на сворке. На собак в первую очередь и воззрился Сальвидиен. Это были бравроны – самая свирепая порода среди известных в обитаемом мире. Огромные поджарые псы, короткошерстные, тигровой масти, на длинных пружинистых лапах. Морды и уши – черные, мощные шеи схвачены серебряными – или посеребренными ошейниками. И цепи, прикрепленные к этим ошейникам, сжимает всего лишь женская рука.

Сальвадиен перевел взгляд на рабыню.

В том, что это именно рабыня, сомневаться не приходилось. Об этом свидетельствовали и остриженные в скобку волосы, и ошейник, и короткое, выше колен, платье. Обычно в прислужницах из аристократических домов (а то, что хозяйка – аристократка, было столь же очевидно) не бросалась в глаза принадлежность к подлейшему из сословий, здесь же она просто выставлялась напоказ. И однако, рабский ошейник на ней был, как и на собаках, серебряным, точно такие же широкие браслеты красовались на запястьях. Платье на ней было из ткани, какой могла позволить себе не всякая горожанка, а короткие волосы до блеска вымыты, может быть, и подкрашены – слишком уж они были светлы. По-варварски светлы. Женщина и была варваркой, но опять же, не из тех – хотя бы внешне – варваров, что можно лицезреть на рабских рынках, в доках и кабаках. Так должна была выглядеть мифическая амазонка, воительница и охотница, какими их рисует воображение художников и поэтов, творящих для просвещенных ценителей искусства.

Таких, как Лоллия Петина.

Дама, которая должна была стать – уже стала – работодательницей Сальвидиена.

За то время, что он провел в Арете, он успел прослышать о вдове сенатора и дважды консула Петина – женщине богатой, чрезвычайно образованной, покровительствующей служителям муз. Тем не менее иные слухи представляли ее особой чрезмерно сумасбродной и даже опасной. Однако, встретившись с нею на приеме во дворце имперского наместника Сальвидиен ничего такого за ней не приметил. И, конечно, там при ней не было ни этой рабыни, ни собак. Эксцентричность Лолии Петины, сколь глубоко бы она не проникла в ее существо, несомненно, имела свои пределы. Но, когда достойная дама не общалась с официальными властями, она многое могла себе позволить.

И позволяла.

В день, когда их представили друг другу, Сервий Луркон, наместник Ареты, попросил Сальвидиена задержаться для приватной беседы. Адвокат уже несколько раз посещал Луркона с визитом, поэтому доверительный тон, к которому прибег наместник, не выглядел неожиданным.

– Речь пойдет о госпоже Петине, – сказал он. – Она живет в Арете… точно не припомню, лет пятнадцать, наверное, причем давно уже вдовствует. Муж оставил ее полноправной наследницей, детей у нее нет, близких родственников тоже.

Сальвидиен внимательно слушал. Луркон был крупным мужчиной лет под пятьдесят, слегка обрюзгшим, почти совершенно лысым. Несмотря на это. было в нем определенное обаяние. Правильное, гладко выбритое лицо с горбатым носом и полными губами, было малоподвижно, темные глаза смотрели насмешливо и благожелательно. Однако Сальвидиен понимал, что наместник пригласил его не для того, чтобы обменяться шутками.

– Состояние Лоллии Петины не то, чтоб очень велико – в Арете есть люди гораздо богаче, – но весьма значительно. Владеет она – опять таки, по условиям завещания, – и недвижимостью. Это вилла в Сигиллариях, предместьи Ареты, и поместье Гортины – в предгорьях.

– И права наследования неоспоримы? – осмелился прервать Сальвидиен.

– Совершенно неоспоримы. И никто на них не покушается. Однако, как тебе, без сомнения, известно, женщина, живущая одиноко, и не имеющая опекуна и защитника, всегда становится мишенью для злых намерений. Тем более, – он вздохнул, – такая женщина, как Лолия Петина. Красивая, состоятельная… и привыкшая поступать, сообразуясь лишь с собственными причудами. Здесь – и в этом тебе предстоит убедиться – нравы в некоторых отношениях более свободные, чем в метрополии… а в других отношениях граждане Ареты отличаются меньшей терпимостью, чем столичные. Хотя, боги свидетели, человеческая природа везде неизменна. Но я отвлекся. Итак, один из местных граждан, землевладелец по имени Апроний Евтидем, утверждает, будто бы покойный супруг Петины остался должен ему некоторую сумму, и в порядке компенсации претендует на имение Гортины.

– Но, поскольку сенатор Петин давно скончался, для возбуждения дела такового заявления явно недостаточно. Недостаточно даже свидетельских показаний. Нужны письменные свидетельства.

– Увы, Евтидем утверждает, что таковые документы у него имеются. Кроме того, Евтидем и его адвокат Опилл подняли много шума. Так или иначе, мне придется дать ход делу. – Несмотря на то, что тема разговора была не слишком приятна, наместник был доволен понятливостью молодого адвоката. И внешним его видом тоже доволен. За время, проведенное на юге, Сальвидиен стал подстригать волосы на два пальца длиннее, чем прежде, и отпустил небольшую аккуратную бородку, что отличало его от имперских чиновников и военных, которые стриглись, по обычаю, очень коротко, и не носили ни бороды, ни усов. Если бы Сальвидиен, на местный лад, запустил длинные кудри и пышную бороду, это выглядело бы фальшиво, да и просто недостойно имперского гражданина. С другой стороны, – Сальвидиен не стремился каждому напоминать о своем происхождении. Здесь это должно понравиться. Молодой человек не только не глуп, он умеет различать тонкости и оттенки – в Арете это важно. – Не стану скрывать: Лоллия Петина – моя стариннейшая приятельница, и мне было бы приятно, если бы она выиграла процесс. Но при всей моей власти оказывать давление на суд я не могу. Арета – цивилизованный город с обширными древними традициями, а не какая-нибудь полунищая колония в окружении дикарей. Единственное, что я мог посоветовать Лоллии – нанять хорошего адвоката, лучше всего приезжего и не успевшего еще попасть в зависимость от тугой мошны Евтидема. Последний, надобно заметить, не слишком популярен. Если Лоллия Петина выиграет дело, это будет благосклонно принято в хорошем обществе, а для твоей карьеры будет добрым и полезным началом. Однако, – Луркон усмехнулся, – если иск Евтидема будет признан законным, начать сызнова для тебя будет гораздо труднее. И согласие может стать весьма рискованным. Так что решайся!

Черные глаза пристально взглянули в серо-голубые глаза адвоката. Но Сальвидиен взгляда не отвел.

– Я решился, – взвешенно сказал он. – И берусь за дело госпожи Петины.

Луркон кивнул. По-видимому, он не ожидал ничего другого.

– Тогда жду тебя на четвертый день от нынешнего у меня на вилле. Жена моя уезжает этими днями в загородное имение, так что это не будет офиуиальный прием.

Замечание было не лишним. Луркон в прошлом году женился в третий раз на шестнадцатилетней дочери коммерсанта, разбогатевшего на торговле с Серикой и получившего имперское гражданство. Сальвидиен только раз беседовал с юной дамой, и отметил, что она прелестна, как кукла, и мозгов у нее не больше, чем у той же куклы. Вряд ли Луркон посвящает ее в дела. К тому же, она, судя по фигуре, уже готовилась осчастливить мужа наследником.

– Там же будет и Лоллия, – продолжал Луркон, – и вы сможете поговорить о предстоящей тяжбе подробно.

За те дни, что оставались до встречи, Сальвидиен попытался собрать сведения о Лоллии Петине, сверх того, что обладал, и нельзя сказать, чтоб он не преуспел. Ее называли изысканной, развратной, светочем образованности, благотворительницей, бессердечной. Наслышался Сальвадиен и об ее рабыне – телохранительнице, а прежде всего, о свирепых псах, которых молва именовала людоедами.

А вот увидел их сегодня впервые.

Луркон, как и Петина, жил в Сигиллариях – аристократическом предместьи Ареты, фактически самостоятельном городе, состоящем из вилл и садов. Причины, по которым Лоллия Петина предпочла встретиться с адвокатом на вилле наместника (а он не сомневался, что это ее решение), Сальвидиену не были известны. Возможно, это была всего лишь очередная ее причуда.

Полюбовавшись на благородную даму с собаками – Лоллия Петина его не заметила – Сальвидиен скорым шагом двинулся дальше. Он не считал для себя зазорным ходить пешком в сопровождении одного раба (всего у него их было два – личный слуга и повар, так что позволить себе торжественных выходов Сальвадиен не мог при всем желании , а в Столице иметь меньше полусотни рабов и вовсе считалось признаком натуральной нищеты). Вдобавок гулять по Сигиллариям было приятно. В целом Сальвидиену нравилась Арета, но порой город его утомлял: слишком суетливо, слишком пестро, слишком шумно, слишком ярко. Сальвидиен отнюдь не был узколобым сторонником старозаветных имперских традиций, и полагал, что виной его раздражению было чрезмерное обилие религий и соответствующих им храмов. И статуй. В столице, конечно, тоже хватало и того и другого. Но статуи на улицах, площадях и в портиках Столицы по преимуществу представляли богов, похожих на императоров, и императоров, похожих на богов. Здесь таковые тоже имелись, но с ними соседствовали совсем другие кумиры, варварские божества, казавшиеся на взгляд и вкус Сальваииена нелепыми и безобразными, фигуры львов и быков, которые также были богами.

В Сигиллариях взгляд отдыхал. Здесь, на улицах, скорее напоминавших аллеи, чувствовалась простота, простота, которую дает большое богатство.

Так и на вилле Луркона ничто не нарушало границ хорошего вкуса. Гость не увидел бы здесь иных изображений, кроме приличествующих благочестивому гражданину скульптурных портретов предков, и непременного бюста императора. Да еще мраморной статуи нимфы у фонтана. тут же, во внутреннем дворе находилась еще одна композиция, на сей раз из трех фигур, напоминающих статуи своей неподвижностью. Мнимая амазонка стояла у одной из колонн, окружавших нимфей, оплетенных плющем и виноградными лозами. Псы улеглись возле ее ног. Никто не мешал беседе господ, расположившихся в креслах, вынесенных из атриума, поближе к прохладе фонтана. Ибо даже здесь, вдали от раскаленных городских улиц, было весьма жарко.

– Что же, собственно, собой представляет, этот Евтидем? – спросил Сальвидиен.

– Омерзительный старикашка, – светски улыбнувшись, сказала Лоллия Петина. У нее был чистый, звонкий, несколько высоковатый голос с безупречной дикцией. – Поборник чистоты нравов и древних доблестей.

– Послушать его, так сам Порцелл Магн воскрес, – заметил Луркон, – великий наш цензор и радетель исконных добродетелей. Да что там Порцелл! Тот обличал «недостойную мужчин роскошь», а этот и женщин в покое не оставляет.

– Что не мешает ему спекулировать земельными участками, – ровно продолжала Лоллия, – и давать деньги в рост!

– Значит, твой супруг и в самом деле брал у него деньги?

– Увы, это правда… И это единственный пункт, в котором Евтидем не солгал.

– Еще позволь спросить – какова была сумма долга?

– С процентами – двести тысяч унций.

– Немалые деньги.

– Верно, поэтому Петин и не вернул их сразу. Он возвращал долг по частям – этого и сам Евтидем не отрицает. Но покойный супруг мой, хоть и совершал в жизни ошибки, был не так прост, как ты, вероятно, думаешь. Каждый раз, передавая Евтидему деньги, он брал с того собственноручную расписку.

– И расписки эти сохранились?

– Да. Евтидем, я полагаю, рассчитывал, что за давностью лет либо по скудости женского ума эти расписки затерялись, а то и вовсе были уничтожены. Но, дорогой друг, у меня в доме документы хранятся весьма аккуратно.

Что-то в ее словах смущало Сальвидиена. Если документы в полном порядке, никакой сутяжник, будь он склочен в семикратной степени, не сможет оттягать у Лоллии ее поместья. К чему же тогда намек наместника, будто Лоллия может проиграть дело?

– Если ты не возражаешь, госпожа моя, я бы хотел взглянуть на эти расписки.

– Я так и думала, что ты этого захочешь, поэтому захватила их с собой. Гедда!

Рабыня вышла из-за наполовину скрывавшей ее колонны и приблизилась к хозяйке. В руках у нее была шкатулка черного дерева. Когда Сальвидиен видел ее на улице, то никакого ларца не приметил, а сумки либо корзинки при ней не было. Оставалось предполагать, что Лоллия Петина взяла столь ценную ношу к себе, и прикрыла от посторонних взглядов складками покрывала. Сейчас это покрывало было отброшено, его удерживали лишь тонкие злотые шпильки в прическе. Один край покрывала Лоллия Петина изящно перебросила через плечо, другой оставила свободно свисать с подлокотника.

– Открой, Гедда.

Загорелая рука с коротко остриженными ногтями откинула крышку.

– Вот, смотри. И ты смотри, благородный Луркон. Ибо я желаю, чтобы ты был свидетелем того, как я передаю достойному Сальвидиену Бассу четыре расписки, писанные собственной рукой моего покойного мужа.

Сальвидиена отнюдь не покоробила подобная недоверчивость. как со стороны тяжующихся, так и со стороны адвокатов.

– Полагаю, Сальвидиен, тебе лучше взять шкатулку с собой, и без помех, не отвлекаясь, ознакомиться с содержанием документов у себя дома.

Сальвидиен приподнял брови.

– Может быть, благоразумнее было бы снять копии и работать с ними?

– Так оно и было бы, если б я поручала тебе дело о разводе и передавала любовные письма. Но там, где дело касается денежных вопросов, юристу лучше иметь дело с подлинниками. И, уверяю тебя, Евтидем не настолько умен, чтобы тем или иным путем устроить похищение расписок.

– Пожалуй. – Сальвадиену нравился ход мыслей этой женщины. Нравится ли ему она сама, он для себя еще не решил.

– Гедда, передай ларец господину.

Рабыня подчинилась и снова отступила к креслу хозяйки. Теперь Сальвидиен понял еще кое-что о благородной Петине. Многие дамы, дабы подчеркнуть свою красоту или белизну кожи, приказывали сопровождать себя черным прислужницам, уродкам либо карлицам. Но этот прием был слишком груб для такой утонченной женщины, как Лоллия. Гедду никто не назвал бы безобразной, но ее внешность – короткий нос, широкие скулы, светлые волосы – была до такой степени варварской, что классические черты Лоллии приобретали словно бы еще большую завершенность. На серебряном ошейнике рабыни виднелась каллиграфическая гравировка. Обычно на рабских ошейниках писали имя хозяина (или хозяйки), но тут было нечто другое. Сальвидиен различил слова «…до смерти». Несомненно, это означало «Верность до смерти». Такой девиз гравировали на собачьих ошейниках. Сальвидиен мог бы поклясться, что этот же девиз вырезан на ошейниках псов, застывших на ступенях у колонны. Незаметно для себя он повернулся в их сторону. Луркон перехватил его взгляд, и шутливо произнес:

– Твои собачки, Лоллия, не заскучали без внимания? Эй, Аллекто, Тифон, сюда! – он щелкнул пальцами.

– Не обращай внимания, друг Сальвидиен, – с благожелательной улыбкой сказала Лоллия. – Это давняя игра нашего Луркона – он постоянно пытается заставить моих собак нарушить данный им приказ, но доселе ему это не удавалось.

Псы и впрямь не шевельнулись.

– Представь себе, не так давно он приказал зарезать козленка и принести на подносе куски еще трепещущего мяса, которое так любят мои псы, манил их к себе, хоть я и предупреждала его, что из чужих рук они не едят.

– Опасная игра, – заметил Сальвидиен, – если имена чудовищ, которые носят эти милые создания, даны им не зря.

Луркон отмахнулся.

– Мы все любим опасность, это у нас в крови, не так ли, моя Лоллия?

– Мне хотелось бы иметь при доме пантеру, – мечтательным тоном произнесла она, – а лучше двух, но пока у меня не было такой возможности.

– Пантеры! – насмешливо воскликнул Луркон. – Почему же сразу не львы или тигры?

– Нет изыска, – даже самый внимательный слушатель не определил бы, шутит Лоллия или говорит серьезно. – К тому же львы сопровождают колесницу Великой Богини, а на ее прерогативы я не посягаю.

– Вдобавок, – позволил себе реплику Сальвидиен, – это дало бы твоему противнику пищу для обвинения в богохульстве.

Лоллия и Луркон переглянулись, и Сальвидиен вновь не смог точно оценить значение этого взгляда.

– Кстати о пище, – сказал Луркон, – а заодно о трепещущем мясе, устрицах, перепелиных яйцах и тому подобных вещах… Не пора ли нам перейти в столовую? Полагаю, там уже все приготовлено для небольшой, хотя, смею думать недурной, трапезы.

Петина кивнула.

– Ступай и жди меня, – сказала она рабыне. Сальвидиен отметил, что говорила она без резкости, с которой обычно отдают приказы, но вполне любезно.

Луркон, безусловно, слишком скромно отозвался о поданном гостям обеде. Перечень блюд много превышал тот, что он назвал. Вино, розовое и золотистое, было не местное, а из метрополии – в отношении напитков наместник оказался патриотом. Сальвадиен предпочитал островное, но не пренебрегал вкусом хозяина.

За обедом он спросил Лоллию, будет ли она присутствовать в суде лично.

Она рассмеялась:

– Конечно же, нет!

– Почему «конечно»? Традиция, по которой женщина действует в суде – если процесс не уголовный, – только через своего представителя, отошла в прошлое во времена наших прадедушек.

– Ты очень любезен, говоря «наших» – насколько я понимаю, у нас в годах значительная разница… Эта традиция канула в прошлое только в метрополии. Но на Юге, и на Востоке она остается незыблемой. Женщина, появившаяся на судебном заседании в качестве ответчицы, считается бесстыдной, а если она – упаси нас все Боги! – сама призовет кого-то к ответу, ее репутация загублена бесповоротно. Наши судьи могут сколько угодно порицать и даже бранить Евтидема за склочность и скаредность, но стоит мне прийти в суд – и они решат не в мою пользу.

Да, эксцентричность Лоллии явно имела разумный предел.

– Еще вопрос – большая ли семья у Евтидема?

– У него таковой не имеется. Он, как я – не странное ли совпадение – вдов и бездетен. А какое это имеет отношение к делу?

– Он найдет, как это применить! – вмешался Луркон. – Не славного ли адвоката сосватал я тебе, дорогая Лоллия? Он, подобно твоим добрым песикам, ежели вцепится – не отпустит. Но вы, друзья мои, совсем забыли об угощении. Да! – он сделал знак виночерпию, – кубки пусты, пора их наполнить!

Кубки на столе у Луркона были серебряные, с чеканкой. По краям вились изящные девизы. Серебро ярко горело в свете светильников, и на миг Сальвидиену померещилось, будто на кубке начертаны те же самые слова, что на ошейнике оставшейся в нимфее рабыни. Сальвидиен повертел кубок в руках. Наверное, вино, хоть и должным образом разбавленное, дало себя знать. Разумеется, здесь была совсем другая надпись: «Наслаждение – конечная цель!» Однако было нечто общее в начертании букв. Должно быть, для Лоллии и Луркона работал один и тот же ювелир.

Дома, на свежую голову Сальвидиен внимательно прочитал расписки, и как ему показалось, уловил, где расположена ловушка, которую Евтидем намерен подстроить благородной Петине. Если он прав, то Евтидем действительно не станет на него нападать, чтобы выкрасть расписки, или возлагать надежды на их пропажу. Напротив, сутяге даже выгоднее, что расписки сохранились, и будут предоставлены суду. Все дело в том, что сумма займа была проставлена в имперских золотых унциях, а возвратные суммы, на которые были предъявлены расписки Евтидема – в аретийских драхмах. Покойный сенатор занимал деньги четырнадцать лет назад. С тех пор по Империи пару раз прокатывались волны обесценивания монеты. Сейчас положение дел вновь выправилось, но тем не менее, аретийская драхма в настоящее время стоит несколько ниже унции. Насколько понимал Сальвидиен, Евтидем будет доказывать, что такое соотношение верно и в ситуации четырнадцатилетней давности. А следовательно, сенатор и дважды консул Петин, как и утверждалось в иске, не отдал долг полностью, да за четырнадцать лет еще наросли значительные проценты. Пожалуй, у Евтидема и впрямь есть надежда на благополучный для него исход дела, и Луркон не зря беспокоился о знающем адвокате для Лоллии.

Так он не ошибся. Сальвидиен не любил дел, представлявшихся слишком простыми, не без основания предполагая в них наличие подвоха. Напротив, наличие трудностей подхлестывало, пробуждало азарт. И он ждал – не мог дождаться первого дня следующей недели, когда должно было состояться слушание – так же, как не мог привыкнуть, что в неделе здесь семь дней, а не девять, как в метрополии. Для того, чтобы выстроить защиту надлежащим образом, прежде всего нужно узнать, не ошибся ли он.

С первых слов Опилла, адвоката Апрония Евтидема, Сальвидиен понял, что его предположения были неверны. Что делать – слишком силен был в нем рационалистичный и трезвый дух, каковым отличались столичные уроженцы. Евтидем и его представитель вовсе не собирались прибегнуть к такой уловке, как несоответствие денежных сумм. Нет, их доводы гораздо более угождали здешним нравам, и, пожалуй, думал Сальвидиен, слушая обвинителя, Лоллия Петина правильно поступила, не придя в суд.

Первым делом Опилл представил судье Демохару и членам совета истца – как человека, умудренного годами и опытом, умеренной, честной жизни и безукоризненной добродетели. Он также выделил то обстоятельство, что Апроний Евтидем обладает значительными средствами, как в деньгах, так и в недвижимости, дабы прожить безбедно еще многие годы – да продлят их бессмертные боги! И только забота о благе сограждан побуждает его обратиться к почтенному собранию…

Почтенное собрание слушало с изрядным любопытством, ожидая, во что сие обращение выльется. Сам Евтидем выглядел разочарованным. Сальвидиену почему-то показалось, что они со своим адвокатом похожи друг на друга, почему – непонятно. Опилл был округл телом и движениями, щеки его напоминали прошлогодние яблоки, уже сморщившиеся, но сохранившие румянец, борода его была столь бела и пышна, что могла сойти за накладную. Евтидем был столь бледен и худ, что, казалось, его точит какая-то болезнь, двигался он так, будто его конечности были вывихнуты из суставов. Волосы его, окружавшие лысину, и борода цветом были подобны пакле. Может быть, общим был возраст? Но Сальвидиен затруднился бы его определить. Южное солнце старило людей до срока. Хотя и не всегда. По Лоллии Петине, к примеру, этого не скажешь, пусть она и в зрелых годах. Кстати, о Петине. По – видимому, кислое выражение на лице истца объяснялось тем, что Лоллия не оправдала его ожиданий и не пренебрегла местными традициями, явившись в суд.

– Я бы ни в коей мере не хотел порочить доброе имя сенатора Петина, и утверждать, будто он умышленно не возвратил долг благородному Евтидему. Но безжалостная смерть внезапно унесла досточтимого Петина, и оставила нас скорбеть об утраченном кладезе ума и достоинств. К сожалению покойный неумеренно доверял своей жене, и совершил непростительную ошибку. Вместо того, чтобы, согласно древнему закону, назначить опекуна над своим достоянием, сенатор все отписал вышеуказанной Лоллии Петине. О слабость, которой подвержены и самые мудрые!

Эта негоднейшая не только слаба, непостоянна, в мотовстве неизмерима, на язык лжива, со стыдом незнакома, как это свойственно женщинам. Нет, хотя и этого достаточно, чтобы лишить ее права владения имуществом. Но, милостивый судья и почтеннейший совет, она также опасна для сограждан, в чем я немедля ее и обличу.

Оставшись вдовою, эта особа пренебрегла возможностью вторично выйти замуж за какого-либо приличного человека, каковых немало в нашем хранимом Богами городе, и отдаться под его защиту. Она предпочла коснеть в безбрачии, дабы его прикрытием предаться безудержному разврату и гнуснейшему из извращений – язык мой не поворачивается назвать его по имени!

Сальвидиен испытывал легкую брезгливость. В метрополии давно вышел из моды обычай столь откровенно обливать противную сторону грязью. Но провинция есть провинция, не зря Лоллия предупреждала его, что судебные традиции здесь более консервативны. И судьи слушали с явным интересом. Да, господа, извращения – это увлекательнее, чем денежный баланс…хотя, как для кого.

– Пренебрегая скромностью, свойственной ее полу, – продолжал Опилл, – Лоллия Петина всячески пренебрегает обществом добродетельных матрон, но лишь мужчин допускает в уединенный дом свой, иногда и во множестве единовременно. Одного этого было бы достаточно, чтобы по законам предков осудить ее. Но всего перечисленного, увы, мало ей, господа судьи! Наш древний город по всей обитаемой вселенной славится множеством храмов и святилищ. Но кто когда-нибудь видел, чтоб Лоллия Петина посещала храмовые праздники, воскуряла благовония у алтарей, украшала цветами статуи божеств? Нет, нет и нет! Я осмеливаюсь утверждать, что нечестие свое она обратила и на худшее – на преступные занятия магией и колдовством. Ибо, как не видали глаза наши Лоллию Петину в благочестивых процессиях, помавающих торжественно ветвями мирта и лавра, так всякий зрел сопровождающих носилки псов, чудовищно злобных и кровожадных, имена демонов преисподней – погибель им! – носящих. И, о дивное диво! Мерзкое диво! Чудовища эти столь повинуются приказам, что от Лоллии Петины либо прислужницы ее дикарской, без сомнения, в уловках варварского ведьмовства изощренной, исходят, как тварям бессловесным, разума лишенным, никак не возможно, иначе как посредством волхования. И каковы же приказы эти, спросите, добрые судьи? Столь жестоки и бесчеловечны, что и словами не передать. На людей нападают, плоть их терзают, кровь проливают, и уже свершилось убийство, псами этими, недаром демонами нареченными, совершенное, убийство, о котором многим ведомо. Знают о нем, но молчат, сами жертвами этой безжалостной женщины и исполнителями воли ее преступной стать опасаясь. Но нашелся человек, у которого достаточно храбрости обличить злобное коварство и заявить: Лоллия Петина не только подает поведением своим удручающий пример, она опасна для граждан прекрасной Ареты, ибо поощряет действия, губительные для жизни свободных людей. Если не ограничить ее имущественные права, говорит почтеннейший Апроний Евтидем, то может произойти и худшее. Ибо как обращается она со своим имуществом? Рабы ее разговаривают, как свободные, – и тому есть свидетели, держатся, как свободные, расхаживают повсюду, как свободные – далеко ли до того, чтобы они и возомнили себя свободными? Но никого не наказала она за подобное поведение. А страдают от этого безвинные граждане. Милостивая к рабам, жестокая к свободным – такова Лоллия Петина во всем. И если таковы дела на ее городской вилле в Сигиллариях, то сколь ужасающей должна быть картина в отдаленных от города Гортинах? Итак, я требую, чтоб в возмещение ущерба и в уплату старинного долга имение Гортины должно быть передано в руки Апрония Евтидема. Я кончил, благородные судьи.

– Имеет ли что сказать представитель ответчицы? – осведомился судья Демохар.

Сальвидиен встал.

– Насколько я понял, обвинения истца сводятся к следующему: распущенное поведение, занятия колдовством, и поощрение убийства и кровопролития.

Евтидем не решился ответить сразу. Он посовещался со своим адвокатом, после чего Опилл – а не сам истец – подтвердил:

– Да, ты понял правильно.

– В подобном случае сторона ответчицы не имеет ничего против того, чтобы обвинение было сформулировано именно таким образом и подписано почтенным Апронием Евтидемом, – сказал Сальвидиен.

Домой он вернулся поздно – ему было важно убедиться, что Евтидем не передумает и подпишет обвинительное заключение, а заодно дожидался, пока судебный секретарь сделает для него копию речи Опилла. Теперь и то, и другое было у него на руках. И сидя при свете масляной лампы за приготовленным кухарем Полифилом рагу из зайчатины и чашей разбавленного красного вина, Сальвадиен размышлял, как построить защиту. Он был доволен тем, как складывались события, хотя, казалось, должен прийти в ужас. Ведь обвинение в занятиях магией было очень серьезным, и грозило смертной казнью. Однако Сальвадиен не мог припомнить, когда в последний раз эта статья применялась на практике. Скорее она служила орудием устрашения, которое не всегда срабатывало. И если в метрополии колдуны и маги еще держались в рамках, то на окраинах Империи им в голову не приходило скрываться от правосудия.

И тем не менее, закон оставался законом. Требуемое наказание за колдовство – смерть. То же самое и за пособничество в убийстве. Но Евтидем не требовал ни того, ни другого. А это означало – никаких доводов весомее тех, что собаки Петины кого-то искусали, и, возможно, до смерти, у него в запасе не имеется.

Сальвидиен приказал себе остановиться. Он по-прежнему мыслил слишком рационально, слишком логично. А логика плохо уживается с местными нравами, речь Опилла служит очередным тому подтверждением. Не следует особо уповать на то, что он сможет победить противника, просто апеллируя к разуму.

И все же чутье подсказывало ему: если бы Евтидем ограничился имущественными вопросами, то имел бы гораздо больше возможности победить. Теперь же, подписав обвинение в том виде, в каком оно сформулированно, он по закону уже не имеет права вносить туда дополнения. Даже если покойный сенатор и впрямь не вернул полностью долга, это уже не имеет значения.

Но все же к разговорам об убийстве не следует относиться пренебрежительно. К следующему заседанию он должен узнать, что за этим стоит.

– Правда здесь в том, мой Сальвидиен, лишь в том, что я не люблю общества почтенных матрон… впрочем, как и вообще женского общества. – Лоллия Петина изящным движением протянула ему папирус. Еще утром она в послании уведомила его, чтоб он захватил с собой копию речи обвинителя. Сальвидиен повиновался, хотя был уверен, что ей неприятно будет это читать. Однако Петина и бровью не повела. То ли прекрасно владела собой, то ли злословие ее мало трогало. – Если бы я осталась жить в метрополии, возможно, все сложилось бы по-иному. Но здесь… Речь, конечно, не о местных женщинах, это полуживотные. Дамы из нашего круга ведут себя в Арете либо словно кошки на грязном полу, которые боятся замарать лапки… либо, как те же кошки… в определенные периоды.

Хотя сравнение было банально, форма, в каковую облекла его Петина, заставило Сальвидиена улыбнуться.

Было около полудня, когда он пришел. в Сигилларии. Вилла Петины расположилась на самом берегу Орфита, и с реки веяло прохладой. Ворота открыл старый раб в опрятной цветной одежде, при положенной его должности палице, и в ошейнике, разумеется, не серебряном. Тут же появилась служанка – полная противоположность виденной им прежде – маленькая, изящная, с кудрявыми, красиво уложенными волосами, в нарядном голубом платье – и без всякого ошейника, но при стеклянных бусах, и проводила его к госпоже. Каким образом она умудрялась одновременно стрелять в него глазами и демонстрировать крутой изгиб бедер, грубым мужским умом было не понять.

По пути к дому они миновали кипарисовую аллею, в которой Сальвидиен увидел статую Сминфея-стреловержца, а в атриуме – алтарь предков. Итак, Опилл, либо вещавший его устами Евтидем – солгали насчет безбожия Петины. Сальвидиен в этом и не сомневался.

Петина дожидалась его в табулярии. Два кресла, обтянутые кожей офиусской выделки стояли друг против друга, одно на небольшом мраморном возвышении. Петина появилась почти одновременно с адвокатом в сопровождении Гедды – правда, без собак, что несколько успокаивало. Сердечно поздоровавшись, она взяла у Сальвидиена свиток с речью, села и принялась читать. Гедда заняла место на приступке у ног госпожи. Чтоб рабы в присутствии хозяев сидели, да еще без дела – подобное действительно нарушало приличия, но Сальвидиену почему-то трудно было представить, чтобы эта девица овевает госпожу опахалом, подает ей сласти или расправляет складки на одежде.

Покуда Петина читала, Сальвидиену ничего не оставалось, кроме как разглядывать ее. Светские дамы в этот час обычно только покидали постель, но Петина сегодня, несомненно, встала рано. Она была не из тех женщин, которые способны встретить гостя неприбранной и непричесанной, а для того, чтобы выглядеть подобающим образом, нужно было потратить много времени. Сегодня на ней было платье шафранного цвета, на плечах – шелковое покрывало, шею украшало ожерелье из солнечного камня, оправленного в золото, прическу – диадема из хризолитов. Ногти были выкрашены не пурпуром, как заведено, а золотым порошком. Все эти цвета, как правило, не идут женщинам с темными волосами и глазами, но Петине почему-то были к лицу. Все-таки она была очень хороша. Старые моралисты, обличавшие женщин, носящих шелковые и кисейные платья, благодаря которым они не показывают любовникам в спальне больше того, что видят прохожие на улице, были не совсем неправы, но, чтобы осмелиться облачиться в такой наряд, надо обладать подобающей фигурой.

Вернув ему копию речи, Петина продолжала:

– Что до обвинений в колдовстве, то ты, верно, и сам понял, что это уловка, неуклюжая и глупая, как сам истец…

– Безусловно. Но что заставило его заговорить об убийстве?

– Убийство? – улыбка изогнула безупречные губы. – Убийство было. Когда же это случилось, Гедда, полгода назад?

– Четыре месяца, госпожа моя, и десять дней.

Впервые Сальвидиен услышал ее голос. Почему-то он ожидал некоего нечленораздельного рычания, как если бы заговорила собака, но, хотя голос рабыни был заметно ниже, чем у госпожи, он был столь же ясен и чист, и отличался таким же безупречным выговором.

– Мы возвращались с празднества, которое устроил на реке наш дорогой Луркон. Был прекрасный прохладный вечер, и мне захотелось пройти пешком. Я велела рабам с носилками идти поодаль. При мне была только Гедда. Собак она спустила со сворки. Должно быть, это и ввело в заблуждение грабителей, когда мы проходили через сады Бальбина – две безоружные женщины показались им легкой добычей… – Петина сделала драматическую паузу.

– И что же?

– Негодяев было двое. Две женщины, два разбойника, две собаки – в этом есть что-то от магии чисел, не так ли… если Евтидем когда-нибудь о ней слышал. Одного грабителя Аллекто и Пифон разорвали в клочья. Второй, видя, что случилось с его сотоварищем, бросился прочь, но псы устремились за ним, догнали, свалили на землю и держали так, пока не прибежали мои нерадивые рабы, а вслед – стража префекта, каковой незадачливый грабитель и был передан. Никогда не интересовалась его дальнейшей судьбой. Возможно, – она поморщилась, – до того он и впрямь был свободным, но теперь, если жив, он с этим званием попрощался. Вот история, которой столь трогательно Опилл украсил свое обвинение.

Сальвадиен сделал пометку на табличках.

– Значит, этот случай дал основание обвинить тебя в убийстве и колдовстве? Хотя ты спасала свою жизнь, более того, послужила благу Ареты?

– Увы. Но вполне допускаю, что Евтидем искренне верит в свой навет. Мои собаки очень хорошо обучены. Настолько хорошо, что люди со слабыми головами, видя, как точно псы исполняют приказы, начинают толковать о колдовстве..

– Как тебе удалось добиться такого?

– Вовсе не мне… Гедда! Расскажи господину, как тебе удалось обучить Аллекто и Пифона.

Гедда подняла голову. Глаза у нее были настолько густо-синего цвета, каковых, доселе полагал Сальвидиен, в природе не встречается. Такие глаза любили изображать в стихах современные элегики, у которых нынче модно было воспевать северных женщин, и предположительно только в их воображении и существовали.

– Лучше видеть, – сказал она.

– Что за восхитительная лапидарность, – усмехнулась Петина. – Но она права. В следующий раз я покажу тебе, как Гедда с ними занимается. Довольно удачно, что здесь имеется небольшая арена. Прежний владелец виллы любил развлекать гостей схватками меченосцев. Там я держу своих любимцев, а Гедда их воспитывает.

– Не на псарне?

– Нет. Меньше беспокойства. Бравроны и так злы от природы, а этих еще нарочно обучали – они могут перегрызть других собак. Но не кажется ли тебе , друг Сальвидиен, что мы говорим о собаках слишком долго?

– Вероятно, госпожа моя. Но то, о чем я хочу спросить тебя дальше, менее увлекательно, чем убийства, грабители и колдовство. Приносит ли доход имение Гортины?

– Последние пять или шесть лет – да. До того оно было убыточным. Пришлось посадить часть рабов на землю, выделив им по участку, и брать с них оброк. И это оправдалось. Конечно, люди, подобные Евтидему, таких обычаев не одобряют. Они следуют «Наставлениям» своего любимого Порцелла Магна – выжать раба, как лимон, а то, что останется, сбыть по дешевке, чтобы не обременять хозяйство. Но рабы трудятся гораздо лучше, если к ним относиться по-доброму. Я не продаю их в рудники или в общественные мукомольни даже тогда, когда они стареют. Всегда можно найти в поместье или в доме работу полегче, которая по силам одряхлевшим. Ясно, что это должно взбесить Евтидема с его старозаветными привычками, но я не понимаю, друг Сальвидиен, к чему ты клонишь?

– Если дела обстоят именно так, как ты говоришь, госпожа моя, стоимость имения Гортины должна превосходить не только невыплаченную якобы часть долга твоего покойного супруга, но самый этот долг.

– Конечно, превышает! И вместе с процентами. Я бы оценила его не меньше, чем в миллион, хотя… чтобы ответить точно, нужно проверить отчеты управляющего. – Внезапно она сжала руки. – Кажется, я уловила ход твоих мыслей.

– Я не сомневаюсь. Евтидему выгодно представить ситуацию так, будто ты не умеешь вести хозяйство. А я докажу, что он искажает данный вопрос так, как и все остальные. Если ты представишь отчет о процветании имения…

– Нужны точные цифры?

– Желательно. Это произведет благоприятное впечатление на судей.

Петина нахмурилась.

– Но заседание суда послезавтра… можно не успеть.

– Не думаю, что судьи управятся в один день.

– Слышишь? – Лоллия Петина обернулась к рабыне. – Поедешь в Гортины, проверишь записи управляющего о доходах и расходах и составишь отчет.

Гедда встала.

– Немедля?

– Нет, лучше к вечеру, по холодку.

– Лучше бы сказать Смикрину, чтобы все приготовил к отъезду.

– Хорошо, распорядись. Но не задерживайся. Скоро будут гости, и я хочу, чтобы ты была при мне.

– Справится ли она со столь сложным заданием? – спросил Сальвидиен, когда рабыня вышла.

– Справится… Однако ты не спрашиваешь, почему я отправляю ее ночью, далеко, по отнюдь не безопасной дороге, несмотря на то, что в доме полно рабов-мужчин. Так вот, и дорога и отчет ей одинаково нипочем. Гедду не просто учили счету, письму и обращению с четвероногими. Ее очень тщательно этому учили. Не удивлюсь, если она помнит наизусть каждую книгу из моей библиотеки.

– Как правило, такое хорошее образование дают только тем рабыням, которые родились при доме, – безразлично произнес Сальвидиен.

Петина, разумеется, уловила невысказанный намек.

– Нет, ей не так повезло. Гедда – рабыня купленная, а не рожденная в доме. Правда, родись она в нашей фамилии, я вряд ли бы обратила на нее внимание. – Она откинулась в кресле. – Послушай, друг Сальвидиен, я расскажу тебе то, о чем ты из учтивости не спрашиваешь. О том, кто такая Гедда, и как она здесь появилась. Это было года через два после кончины моего супруга. Он оставил наши дела в несколько расстроеном состоянии, и мне приходилось во многое вникать самой – тогда как сейчас я могу довериться слугам и управляющим. Например, я лично ездила закупать рабов для различных работ. Ты еще не был на Большом рынке? Там, на помосте я и заметила Гедду. В жизни не видела более дикого существа. Эта девочка – она тогда была всего лишь ребенком, казалось, готова зубами растерзать каждого, кто к ней приблизится. И мне захотелось сделать опыт. Посмотреть, какое действие произведет просвещение на эту дикарскую душу. Вдобавок меня позабавила история, которую плел аукционист. Представь себе, этот пройдоха плел, что продаваемое им дитя происходит из племени женщин-воительниц, обитающих где-то рядом с Великой Степью. Что, якобы, сказочные эти воительницы успешно отражали нашествия вех возможных народов, и не устояли – в прямом, а не переносном смысле – лишь перед нашими победоносными войсками. Самое смешное, что когда Гедда освоила цивилизованную речь, она подтвердила, что эти бредни являются чистой правдой. Но это произошло гораздо позже. Мне пришлось затратить много времени и сил, чтобы обучить ее – гораздо больше, чем сама она потратила на собак. Но доброе отношение себя оправдало. Если бы не ее присутствие духа и решительность, неизвестно, чем бы кончилась та история с нападением. Гедда очень мне предана. Вдобавок, у нее превосходная память. Когда она рядом, мне не нужно, подобно тебе, заглядывать в памятные записи.

– Ей повезло, – заметил Сальвадиен. – Если бы не ты, ее в лучшем случае отправили бы к жерновам, или, может быть, на арену, а в худшем … вряд ли стоит развивать эту тему.

– Будь уверен, она понимает это. Более того, когда-нибудь, по завещанию, я дам ей свободу. Не думаю, что тогда она будет чувствовать себя свободней, чем теперь.

– Однако сейчас она носит ошейник.

– А что ошейник? – Лоллия изящно отмахнулась. – Это просто украшение. Вид ожерелья. Вечером, по отъезде она его снимет. И довольно о Гедде. Кажется, мы прошлись по всем пунктам обвинительной речи. Ах, да, остается еще мое бесчестное поведение. Что ж, гости скоро явятся, и ты сам сможешь составить мнение, позорит ли знакомство с ними честь благородной дамы, и заодно, какие такие ужасные оргии разыгрываются под моим кровом.

Гостей было немного – пятеро, как и сказано выше, только мужчины, все разного возраста и общественного положения. Двоих Сальвидиен прежде встречал у Луркона, в первую очередь Стратоника, молодого местного аристократа, чье семейство пришло сюда вместе с царем Аретой, основавшим город. Он учился в том же университете, что и Сальвидиен, поэтому им было довольно легко найти общий язык. Стратоник был строен, белокур, кудряв, его длинные пальцы украшены многочисленными перстями. Мимнерм, знаменитый во всей провинции ритор, грамматик, автор эпистол, почитавшихся образцовыми, оказался представительным мужчиной средних лет с горбатым носом и глазами, напоминающими сливы. Его ухоженная черная борода была уложена красивыми завитками. Прокл Апиола, другой представитель местной знати, годами был постарше Стратоника, хотя род его был намного моложе – о чем он тут же не преминул сообщить – худощавый, остроносый человек с рыжеватыми волосами, свидетельствовавшими о том, что в этом аристократе была примесь варварской крови. Еще одного гостя – именно ему Сальвидиен был представлен у наместника – адвокат меньше всего ожидал встретить в этом изысканном обществе. Вириат, отставной военный трибун, в действующей армии это звание было равно префекту легиона – выглядел типичным имперским офицером старой школы. Он ушел в отставку с полной выслугой (о чем сообщил Сальвидиену Луркон), следовательно, прослужил не менее двадцати пяти лет, и был моложе наместника года на четыре – на пять. Смуглое обветренное лицо с правильными, но маловыразительными чертами, коротко стриженные, почти седые волосы, поджарая фигура – хоть сейчас снова в ряды под знаменами орла и дракона. Однако, беседуя с ним, Сальвидиен пришел к выводу, что Вириат значительно более образован, чем нынче принято среди армейских офицеров, и еще большая редкость, – отнюдь не честолюбив. Когда Сальвидиен спросил, почему он ушел в отставку (никаких скандальных случаев с этим связано не было – иначе Луркон не преминул бы упомянуть), ведь в свои годы Вириат вполне мог бы дослужиться до легата, Вириат спокойно ответил:

– Предпочел согреться. – И, видя удивление Сальвидиена, пояснил: – Я с юных лет служил на северных окраинах Империи.

– В Лоэрге?

– В Квадрии, но большей частью – на северо-западе Алауды.

– Но Луций Татиан именно о Лоэрге писал…

– Что климат там столь мерзок, что никто, кроме местных уроженцев не захотел бы жить там по своей воле. Так вот, Байокассы, где стоял наш гарнизон, отделены от Лоэрга лишь узким проливом.

Но еще сильнее в избранном обществе выделялся последний гость. Хотя его туника была чистой и почти что новой, вид у нее был такой, будто владелец на ней основательно потоптался. Пегая борода, несмотря на все старания придать ей должный вид, торчала клочьями, подернутый прожилками нос подергивался, точно живое существо, маленькие черные глаза были лишены ресниц, но обильно окружены складками кожи. Это был Феникс Диркеопольский, поэт, старательно упражняющий свой дар как в области лирики, так и эпоса. На его счету были любовные элегии, эпиграммы, поэмы. «Нимфы Орфита» , »Певучая цикада», «Перечень благороднейших мужей Ареты», а сейчас он трудился над новой поэмой, посвященной весенним празднествам в Сигиллариях, отрывки из которой и читал за обедом.

Обед подавался в зале с раздвижным потолком, каковой в жаркую погоду заменялся легкой тканью, усыпанной сверху цветами и ароматическими травами – благодаря этому гости были избавлены от духоты. За столом не возлежали, как издревле, а на новый лад сидели в креслах. Сальвидиен одобрял это нововведение, полагая, что так удобнее, если ты только не намерен напиться, а здесь, похоже, никто не был склонен к неумеренным возлияниям. Обед, с точки зрения Сальвидиена, был превосходен – раковый и черепаховый супы, жареный на вертеле молочный поросенок, фазан с айвовым соусом, приготовленная на пару речная рыба и в многообразии превосходные сласти, которыми славилась Арета. Вино из Офиуссы и с Архипелага, настоенное на меду, можно было разбавить гранатовым соком или охладить снегом из хрустальных чаш. Молодые рабыни прислуживали за столом умело и сноровисто. Гедда, стоявшая за креслом госпожи, к ним не присоединялась. Ее обязанности были иными.

Когда Феникс, утерев краем хламиды пот со лба, закончил очередную песнь своей поэмы, Стратоник, Мимнерм и Петина принялись ее разбирать. Поэт возражал, булькая вином, и пронзительным тенорком выкрикивая отдельные стихи, доказывая, что они соединяют утонченность нынешнего искусства с глубокой всеохватностью поэзии древности. Попутно укусив древних стихотворцев империи за то, что они, конечно, могли создавать мощные эпические картины, но истинная философская глубина присуща только уроженцам Апии, Архипелага, и их наследникам по крови, духу и языку.

Лоллия отвечала, что при нынешнем состоянии поэзии метрополии трудно отрицать слова Феникса, но в классические времена она достигала исключительных высот. Как это:

– Ничто не погибает в мире… нет – во вселенной…

Она щелкнула пальцами.

Голос Гедды был ровен и безличен.

– Это не поэзия, – фыркнул Феникс, – а риторика.

– Но прекрасная риторика, – заметил Апиола.

Мимнерм, подняв кубок, отвесил ему полупоклон.

Сальвидиен продолжал беседовать с Вириатом.

– Я слышал, что южная Алауда – вполне цивилизованная страна, и некоторые ее города не уступают той же Арете. Но Север покуда являет собой образец дикости.

– Ну да – леса, туманы, волки и стоячие камни, в которых живут боги – все то, что пугает наших соплеменников. Но мне там порой нравилось. Особенно после болот и дураков Квадрии.

– Дураков?

– Ты уже цитировал Татиана, значит, знаешь его сочинение о Квадрии. Я уважаю почтенного историка и храбрость, с которой он решил оспорить мнение большинства авторов, которые только и пишут, что о дикарской трусости, и воздал врагу дань уважения. Но он впал в противоположную крайность, воспев строгость и чистоту нравов квадов. Татиан не жил там, подобно мне, годами, и принял за строгость и чистоту обычную тупость и ограниченность.

– Стало быть, алауды в этом отношении представляют собой нечто иное?

– Безусловно. Жители тамошнего Севера горды, вспыльчивы, но при том добры, радушны и весьма благожелательны, если не брать в расчет их стойкой привязанности к человеческим жертвоприношеиям.

Поскольку Вириат не улыбался, Сальвидиен не мог понять, шутит он или нет. Потом все же решил, что шутит.

– И ты покинул общество этих милых людей ради жаркого солнца. Неужели тебе никогда не хотелось вернуться в метрополию, – насколько я понимаю, ты родом оттуда?

– Нынешний гражданин не только на окраинах, но и вдали от Империи не скучает по ней, ибо Империю он приносит с собой.

Литературная беседа меж тем продолжалась. Теперь первенство в ней захватил Мимнерм. Он повествовал о своей последней работе, в которой задался целью создать образ идеального философа. Апиола и Стратоник выражали сомнения в том, что сей дерзновенный порыв может увенчаться успехом – каждый со своей точки зрения. Петина припоминала другие попытки такого рода, порой прибегая к помощи Гедды. Видно было, что подобные разговоры они могли вести сколь угодно времени. Поэтому Сальвидиен, не без некоторого сожаления, попрощался с хозяйкой, сославшись на то, что ему надо работать над речью. К удивлению адвоката, за ним увязался Феникс Диркеопольский. По ходу беседы поэт как-то приувял и помалкивал, ковыряя в зубах фазаньей косточкой, но, покинув виллу, воспрял духом и вприпрыжку двинулся между кипарисами и пальмами Сигилларий.

– Мы с тобой составляли исключения среди этого, безусловно, достойного всяческих восторгов собрания, – разглагольствовал он. – Другие явились сюда лишь для того, чтобы приятно провести время, мы же – по делу. Ибо оба живем на то, что приносит нам ум и талант, да не оскорбит тебя лишнее напоминание об этом…

– Я не оскорблен, – уверил его Сальвидиен. Он понял, что поэту известно о судебном процессе, и раздумывал, какую пользу можно извлечь из данного обстоятельства. – Но Мимнерм, как я полагаю, тоже принадлежит к числу служителей искусств…

– Если бы он жил на то, что приносят ему книги, то питался бы сухими корками, запивая их водой из Орфита, следуя примеру его любимых философов. Но он получил значительное наследство от дяди и приумножил его выгодной женитьбой… здесь не принято брезговать дочерьми купцов и банкиров, сам наместник подает пример. Об остальных и говорить нечего. Разве что Вириат победнее прочих. Он владеет только тем, что человеку его звания и сословия полагается по выслуге – землей и денежным довольствием. Но мне бы и этого хватило…

Итак, Сальвидиен нарвался на сплетника. Что порой может послужить к выгоде, причем обоюдной.

Они миновали Сигилларии и оказались на улице, ведущей к порту. При виде строения с деревянными колоннами, увитыми засохшими плетями винограда, и прибитой на фасаде вместо вывески обломке мачты, поэт потянул Сальвидиена за край хламиды.

– Зайдем?

Сальвидиен уже знал эту харчевню. Называлась она «Артемона», сиречь «бизань-мачта», и содержал ее бывший моряк. Говорили, что он счастливо спасся во время ужасающего кораблекрушения, ухватившись за ту самую мачту, обломок которой красуется над входом. Возможно, он просто распускал подобные слухи, чтобы привлечь посетителей. Надо признать, это ему удавалось.

Адвокат недолго колебался. Разумеется, ему нужно было работать, но он предчувствовал, что из беседы с Фениксомн может извлечь нечто большее, чем из обычных письменных упражнений в элоквенции. Он велел своему рабу Руфу дожидаться у входа и последовал за поэтом.

В «Артемоне», как и в любой харчевне, припахивало дымом и чадом, но все же, стараниями хозяина, было довольно чисто, а посетители избавлены от приставаний попрошаек и шлюх. Сюда приходили поесть, а не подраться и прихватить девицу.

Еды и потребовал Феникс, едва плюхнувшсь за дощатый стол – бобов, вареных в свином сале и козий желудок с кровью, а пока все это доходит – кувшин вина. Сальвидиен взирал на него не без любопытства. Поэт был среднего телосложения, и на обжору, которому потребно ежечасно ублажать чрево, не походил.

– Ты же недавно от стола!

– Там все слишком уж изысканно… да еще постоянно надо думать о том, чтобы лишний раз не сморкнуться и не рыгнуть. Слышал я, что уроженцы метрополии на обедах объедаются так, что тут же и блюют… Однако же, я от госпожи Петины, хоть она из ваших краев, всякий раз ухожу голодный. А вот и вино! – Вино оказалось местное, самое дешевое. Высосав кружку, Феникс продолжал уже более благодушно. – Только не подумай, что я хочу оскорбить свою благородную покровительницу! Благодаря ее денежным подаркам я могу хоть в харчевне поесть в полное удовольствие. А ведь в Арете есть люди побогаче, но гораздо менее тонких чувств. Вот, к примеру, такой Бальбин : денег у его – хоть купайся в них. Я ему приподнес поэму об его садах, и ты знаешь, что он сделал? Прислал мне на дом два мешка муки. Что я – пекарь? А госпожа Петина любит поэзию. Ну, и не только поэзию… Скажем, наш мудрый наместник, правда, имеет привычку время от времени жениться, но Лоллия Петина остается самой стойкой его привязанностью. Конечно, он не единственный, кого она дарит своей благосклонностью, однако наместник слишком умен, чтобы на это обижаться… или слишком стар…

То, что Петина была – и, возможно, остается, – любовницей Луркона, Сальвидиен услышал в первые же дни пребывания в городе. А если бы не слышал, то догадался. Но Фениксу об этом сообщать не стал.

– Поговаривают о несколько иных ее наклонностях…

– Это про Гедду, что ли? Чушь. Разве что изредка, для разнообразия… Но вообще-то госпожа Петина предпочитает мужчин. Не подумай, опять же, что это я ей в осуждение. Кто сказал, что женщина в расцвете лет, давно схоронившая супруга, должна коротать ночи в одиночестве? Или, вновь выйдя замуж, передать в чужие руки имущество и состояние, которым она нынче полноправная хозяйка? Я, заметь себе, к числу избранных счастливцев не принадлежу. Мои стихи Лоллия Петина любит бескорыстно. – Он снова наполнил кружку. – Но Мимнерм… а может, и Стратоник…

– А Вириат?

Феникс фыркнул так, что вино расплескалось по столешнице.

– Вириат! Вириата привлекает в этом доме вовсе не хозяйка. Ты что не знаешь, что он пытался купить Гедду? Ах, да, ты же недавно здесь. Он так привык на севере к тамошним белобрысым и снулым девицам, что ему теперь только таких и подавай. А между тем , кто может сравниться с южанками, то полными огня и страсти, – он с шумом отхлебнул, – то нежными и томными. И в Арете хватает красивых женщин, да что далеко ходить – в том же доме Лоллии Петины… ты заметил такую кудрявенькую, Салампсо ее звать – вот от кого бы я не отказался! И от других тоже… Но это страшилище! К тому же ростом не уступит мужчине. А долговязые женщины холодны в постели, это тебе всякий скажет.

– Она все же не лишена некоторых достоинств, особенно для человека на возрасте. Вдобавок Петина говорит, что она умна.

– Госпожа Петина говорит так по своей доброте…или желая выхвалить свое умение школить прислугу. В конце концов, дроздов и попугаев тоже учат произносить стихи, мартышек – носить платье, медведей – плясать. Кстати, о плясках – на неделе в театре Астиоха будут давать мим «Пиршества богов» – такого ты и в Мисре не увидишь… пусть и утверждают, будто по развращености Миср бьет все прочие страны…

Тут принесли бобы и козий желудок, и Феникс мигом забыл о любовных интригах Лоллии Петины и ее окружения. Сальвидиен, пожалуй, тоже. Его сейчас интересовал другое. Он думал об истце. Тот ведет себя как приверженец исконных имперских добродетелей, но имя выдает в нем провинциала. Однако к местной знати он тоже не принадлежит…

– Скажи мне, друг Феникс, Апроний Евтидем – уроженец Ареты?

Поэт с усилием проглотил бобы.

– Нет, вроде бы. Но обосновался здесь уже давно. Лет двадцать, наверное. А почему ты спрашиваешь?

– Просто из любопытства.

– Знаю я вас, адвокатов! Хотя… кто-то мне что-то говорил… Нет, забыл. Дай-ка по порядку. Он приехал вроде бы из Мисра, здесь женился, на приданом, но это уж как водится, жена умерла…

– Значит, родных у него нет.

– Нет. Многие, конечно, мечтают об его наследстве, но чтоб заслужить его расположение, придется им здорово потрудиться.

– Странно. Обычно, когда человек богат и занимает высокое положение, его родня хорошо известна. Чтоб он мог, например, выписать дальних родственников и сделать так, чтобы наследство не уплыло к самозванцам или посторонним. А если никого нет, значит дело нечисто. Я знаю множество примеров, когда подобные «богачи» в действительности оказывались нищими авантюристами. Но Евтидем ведь взаправду богат…

– Верно. Ты прав, пожалуй. Но, вероятно, все его родные уже умерли – лет-то ему немало. К тому же какой-нибудь племянничек имеет возможности разжиться его благодеяниями не больше, чем прохожий с улицы – старик черств, как прошлогодний сухарь. И все же… провались я в преисподнюю, есть у меня приятель, Ламприск его звать, он из Береникеи родом – вспомнил! Как и Евтидем. И он мне как-то рассказывал, что была какая-то скандальная история… после этого Евтидем в Миср и уехал. А вот что там было… я в тот день сильно напился, ничего не помню, прости.

– Чем занимается твой Ламприск?

– Он торговец кожами.

– Свободный, отпущенник? Если свободный, имеет ли имперское гражданство?

Любопытство Сальвидиена было не праздным. Торговлю могли держать и рабы, отправленные хозяевами на заработки. А имперское гражданство придавало показаниям свидетеля дополнительный вес, и немалый.

– Насчет гражданства – никогда не спрашивал. Но он человек свободный и полноправный, не отпущенник какой-нибудь, нос дерущий выше храмовых колонн. У него собственная лавка на улице Быка – Небожителя.

– И можно с ним встретиться?

– Можно. Только не сегодня. Он за товаром уехал.

– А когда вернется?

– Да кто его знает? Может, завтра, может, через месяц… я же не знал, что тебе загорится его повидать!

– И то верно, почтеннейший Феникс. Прости меня за настойчивость… и за то, что отрываю от еды.

Феникс снова ринулся на бобы, торопясь умять их, пока сало еще не застыло. Сальвидиен взирал на эту картину с определенным умилением. Он был молод, но достаточно опытен, чтобы понимать: время, затраченное на болтовню с Фениксом, вполне может пропасть зря, а замаячивший впереди выигрышный ход – оказаться пустышкой. И все же он не станет пренебрегать встрече с торговцем, приятелем сплетника-поэта. То, что возможный свидетель – торговец, очень хорошо. Арета – город, где любят торговцев.

– Почтеннейший Демохар. Уважаемые члены совета и граждане высокочтимого мною города Ареты.

Утром, перечтя написанную ночью речь, Сальвидиен нашел, что она вряд ли имела бы успех в Столице. Ее сочли бы там излишне напыщенной, трескучей и наполненной личными выпадами. Но здесь, как ему не устают напоминать – не Столица. Что ж, желательно вам получить образчик провинциального стиля – получите.

– Истец, устами своего адвоката, возвел на госпожу Лоллию Петину такие обвинения, за которые впору отправить в ссылку, заморить голодом, бросить на арену на растерзание хищным зверям. И впрямь ужасно: колдовство, безбожие, извращенный разврат, пособничество, если не прямое подстрекательство, к убийству! Но какого же наказания требует в ответ на эти чудовищные преступления наш бескорыстный поборник нравственности и справедливости? Он желает, чтоб ему были переданы земельные владения ответчицы. Соизмеримо ли наказание с преступлением? Я вижу улыбки на ваших лицах, о судьи, и рад бы сам разразиться смехом, если б не уважение к высокому трибуналу. Верит ли сам истец тому, что наговорил тут его представитель? Не верит ни одному его слову. Он подобен уличному разносчику, чья тележка налетела на лоток другого коробейника, и который в порыве ярости громоздит одно бранное слово на другое. Но истец также сознает : буде он потребует наказания, соразмеримого его обвинениям, это неминуемо выльется в прямую опасность для него , ибо потребует тщательного разбирательства и неминуемо повлечет за сим его наказанием за клевету. Пока же требует он малого, авось, полагает он, хоть во что-то из его измышлений да поверят. Однако я собираюсь показать, что все измышления Апрония Евтидема – не что иное, как ложь, и не содержит в себе ни одной действительной улики, в чем ваша проницательность, о судьи, не позволит усомниться.

Начнем с самого ужасного – с безбожия и колдовства. Не видят Лоллию Петину, говоришь ты, ни в храмах, ни в торжественных процессиях. Но подлинные безбожники и безбожницы, только для вида святыням поклоняющиеся, как раз и поспешают туда, у себя же дома почитанием богов пренебрегая. Да и храмы, как ведомо судьям, бывают разные. В одних воины кровью закланного быка омываются, в другом – непотребные женщины дары, собственным телом оплаченные, на алтарь возлагают, а что в иных творится – и сказать срамно! И в таких-то храмах Лоллию Петину точно не видят. Или вам, Евтидем и Опилл, желательно, чтоб она темные радения некоей рабской злокозненной секты, неведомого бога, Гоэлем называемого, посещала?

Зато всякий, кто бывал в доме госпожи Петины, видел, что там и алтари предков в почете, и гений императора не забыт, как и подобает в жилище дамы ее положения и происхождения. Всякий, но не ты, Опилл и патрон Опиллов, ибо они и подобные им в дом госпожи Петины не вхожи. Если не веришь мне, а это твое право, уважаемый Демохар, – – не верить на слово, прикажи послать заслуживающих уважения людей в дом госпожи Петины – они подтвердят все, что я сказал.

Так обстоит дело с безбожием. Теперь перейдем к колдовству – преступлению, несомненно, тяжелому и злостному. Какие заклинания читала, по твоему, госпожа Петина? Какие ужасные обряды творила? Может быть, она безлунной ночью, босиком, прокрадывалась на кладбище, дабы собирать там ядовитые травы, способные, как утверждает Опилл или другие, знающие в этом толк, поразить человека безумием или навек запереть чрево беременной женщины? Нет, говорит наш обвинитель, заметим, он сам утверждает – нет. Лоллия Петина, говорит он, держит при себе для охраны собак, каковые собаки исполняют человеческие приказы. Вот уж действительно, колдовство! Дивно было бы, если бы люди повиновались приказам собак. Но истцу все едино, что люди, что псы – видно, судит он по себе, а госпожа Петина для него – могучая колдунья, власть имеющая небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, звезды загасить, а преисподнюю осветить! Тогда уж по справедливости стоит обвинить в волхвовании любого, кто держит собак для охраны. И почему бы просто не разослать приставов по домам, на воротах которых написано: «Берегись собаки»? Уж не это ли Евтидем считает злокозненными заклинаниями?

Сальвидиен остановился, чтобы перевести дух и одновременно прислушался – не ошибся ли он. Верно, не ошибся. Кое-кто из судей подавлял смешки, а в публике смеялись вполне откровенно. Он добился своего. Дальше будет легче. Только не стоит не останавливаться на отдельных пунктах слишком подробно.

– В чем еще обвиняет он Лоллию Петину? В том, что она, овдовев, не вышла снова замуж. Но разве «одномужняя» – не лучшее, что мы можем сказать о женщине? Даже и на могильных камнях пишут это в качестве похвалы – увы, все меньше становится таких камней! Далее он обвиняет ее в неестественных пристрастиях к женскому полу, и в том, что она избегает общества женщин! Что-нибудь одно, Евтидем! Что-нибудь одно, Опилл! Как можно проявлять пристрастие к чему-либо, его избегая? Такового еще никому из живущих не удавалось, разве что вам двоим, ибо наибольшее благодеяние, каковое вы могли бы друг другу оказать, это – держаться друг от друга подальше.

Относительно пристрастия Петины к мужчинам Сальвидиен благоразумно предпочел не высказываться. Это было самое уязвимое место в его защите, и он предпочел как можно быстрее перейти к следующей статье.

– Но оставим то, что тревожит грязные мыслишки истца. У нас впереди есть нечто более ужасное и грозное – убийство! Да, почтеннейшие судьи, обвинитель сказал вам правду – собаки Лоллии Петины насмерть загрызли одного человека, а другого едва не покалечили, совершили они это не в мрачном лесу и не в суровых горах, а в предместье Ареты, и вовсе не по недосмотру хозяйки, а по прямому ее наущению, чему есть свидетели. Но отчего же не понес никто наказания за преступление, коего и варвары бы устрашились? Отчего не видим мы здесь того, кто чудом спасся от безжалостных клыков чудовищ? Попомните мои слова, проницательнейшие из судей – когда начнется опрос свидетелей, этого счастливца среди них не окажется. Потому как гнет он сейчас спину за галерным веслом, прикованный к скамье, либо дробит камни, ибо приговорен к вечной каторге за разбойное нападение. И удостоверить сие может префект города Ареты.

Милостивой к рабам и жесткосердной к свободным назвал истец Лоллию Петину. Не лучше бы сказать, что она милостива к слабым, как и подобает разумной госпоже, и жесткосердна против разбойников? Но истцу, как видно, разбойники и грабители больше по нраву. И если бы я был похож на адвоката истца, от чего упасите меня боги – то не преминул бы сплести историйку про то, как сам же Евтидем и нанял разбойников, которые напали на госпожу Петину. Но я не уподоблюсь ни истцу, ни его представителю и не стану внушать вам, благородное собрание, ничего подобного. Не думаю я, чтоб Апроний Евтидем был настолько коварен и изощрен в своих замыслах. Однако и то, что разбойники не достигли цели, более того, один из их за свое злодеяние поплатился жизнью, а другой – свободой, душевно огорчило Апрония Евтидема, ранив его в самое сердце, и он решил самолично довершить то, что разбойникам не удалось – напасть на вдову, и отобрать у нее достояние, завещанное ей покойным супругом. Неужели высокий суд согласен послужить орудием в этом замысле?

Сальвидиен не сразу понял, что творится на арене. Поначалу ему показалось, что бравроны взбесились, и Гедда пытается от них убежать. Потом – что она их ловит. Потом он перестал гадать и просто наблюдал.

Арена располагалась довольно далеко от дома, к ней вела через сад а затем луговину, прямая. как стрела, аллея, усаженная тополями – деревьями траура – очевидно, свидетельство поэтических наклонностей либо юмора прежнего владельца, любившего устраивать смертельные бои на потеху гостям. В его времена, вероятно, вокруг аллеи существовали сиденья для зрителей, но теперь они были убраны, оставалась лишь одна скамья. Но Лоллия Петина не сидела на ней, а стояла неподалеку , опираясь на каменное заграждение, и смотрела вниз. Сальвидиену оставалось к ней присоединиться.

Стены уходили вглубь примерно на два человеческих роста, и были сложены из необработанных каменных плит. С наружной стороны они были высотой немного выше пояса – как раз так, чтобы на них удобно было облокотиться. Исключение составляли деревянные ворота, сквозь которые можно был пройти на арену – весьма высокие и обитые медью. Вниз вела крутая каменная лестница. Как и положено, поверхность арены была усыпана песком. Но этим дело не ограничивалось. Здесь были свалены валуны и груды булыжников, к ним под разнообразными углами прислонены бревна – словом, все было устроено так, чтобы вернейшим способом переломать ноги. И по этому невозможному пространству Гедда гоняла собак. Постепенно Сальвидиен уверился – все же она их гоняла, при этом бежала рядом или чуть впереди, увлекая за собой. Все трое прыгали с камня на камень, пробегали по бревнам. Псы не лаяли. Легкие и ловкие, несмотря на свои размеры, они, казалось, перелетали через препятствия. Солнце играла на рыжевато-золотистой шерсти, не скрывавшей великолепных мышц.

– Им нужно бегать хотя бы время от времени, – сказала Петина.– Иначе они начинают яриться.

– Как же тогда вы держите их на цепи?

– А они не сидят на цепи… Гедда, стой! – крикнула она.

Рабыня остановилась. Псы, по инерции, продолжали бег.

– Покажи господину зубки наших крошек.

Гедда поманила к себе ближайшую собаку – это была сука, Аллекто, а когда та подошла, короткими, точными движениями охватила черную брыластую морду и руками развела челюсти. Глазам Сальвидиена предстали мощные саблевидные клыки, сравнимые разве что с тигриными. Удивительно, но собака при этом не делала попытки вырваться или напасть – возможно, была приучена к подобному обращению.

– Видишь? Они способны терпеть цепь, когда их на ней водят, но стоит приковать их к стене, несколько часов спустя начинают грызть цепь. И при таких зубах вполне способны ее перекусить. Нечего и говорить, что руку Гедды Аллекто способна раздробить в одно мгновение. Кстати, Гедда, отпусти ее.

Рабыня выпустила челюсти собаки. Только теперь Сальвидиен обнаружил, что от предшествующего зрелища ему стало не по себе.

– Если же в борьбе с клыками победит цепь, то кому нужен беззубый браврон? – Петина отодвинулась от борта, прошла вдоль стены. Подол гиацинтовой паллы прошелестел по траве.

– Где же ты их держишь, если, как припоминаю, не на псарне?

– А здесь и держу. На арене достаточно места, чтобы им не захотелось вырваться. Убирают здесь, когда Гедда уводит собак, сопровождая меня. И тогда же наливают воду для питья. Мясо, если Гедда почему либо в отсутствии, бросают сверху… или я их кормлю, когда пожелаю… Вообще же это обязанность Гедды. Она занимается собаками с самого их появления. Моет, чешет, заставляет упражняться. Даже принимает роды у Аллекто. Я подарила щенков кое-кому из друзей. Однако знающие люди утверждают, – чтобы бравроны не утратили свих лучших качеств, им надобно охотиться.

– И ты выпускаешь на арену зайцев и косуль?

– Не угадал. Я отправляю их на подлинную охоту. Вот, например, вместе с отчетом управляющего я получила сообщение о том, что в лесу близ Гортин появился выводок кабанов, и арендаторы жалуются на потраву. Как только закончится суд, я пошлю туда собак, а может, и сама отправлюсь. Разумеется, самолично травить зверей я не буду, но отвлечься не помешает.

– Да, я слышал, что с бравронами ходят на кабанов, – вежливо согласился Сальвидиен. Если его и привлекала охота, то лишь такая, что разворачивалась в судебном зале, а не лесах и полях.

– И на медведей тоже. Но в наших предгорьях медведей нет. Правда, иные люди стоят волков и медведей… Знаешь, что самое лучшее в бравронах? – внезапно спросила она, и тут же себе и ответила: – Никогда не угадаешь, как собаки этой породы поступят в следующий миг.

И прежде чем Сальвидиен успел понять, что у нее на уме, Петина толкнула створку ворот и, подхватив, чтобы не зацепиться, длинную паллу, ступила на лесницу.

Как мужчина и ее защитник, Сальвидиен должен был следовать за ней. И ощутил, что не в силах это сделать. Позорная слабость налила ноги свинцом. Проклятье! Он свободный человек, а не раб, он властен над своей волей… и над этим жалким телом. Сальвидиен с трудом сделал шаг. Другой.

– Не вздумай идти за мной! – услышал он насмешливый голос Петины. Она все еще была на лестнице, и смотрела на него, обернувшись через плечо. – Я – их хозяйка, но чужого они рядом с собой не потерпят.

Как ни стыдно было признаваться в этом, но от ее запрета словно гора свалилась с плеч. Наверное, она знает, что делает… и не в первый раз. «Самое лучшее» – , сказала Петина вместо «самое опасное». А Луркон говорил по тому же поводу: «Страсть к опасности у нас в крови». Недаром эти двое были близки.

Когда Сальвидиен вновь взглянул на арену, то увидел, как женщина в легкой, падающей красивыми складками одежде, положила ладони на склоненные головы псов. Картина была жуткая и в тоже время чарующая.

Гедда, в своей короткой полотняной тунике, стояла чуть поодаль. Ее лицо, как обычно, ничего не выражало, но Сальвидиен заметил, что ее руки опущенные вдоль тела, бессознательно сжались в кулаки. Она напугана, неожиданно понял адвокат, смертельно, до ужаса, напугана, хотя до того, как Лоллия Петина спустилась на арену, не выказывала никаких признаков страха.

Заметила это и Петина. Ее смех прозвенел в раскаленном воздухе над ареной – высокий, чистый и холодный.

– Не бойся! Я сейчас уйду – если ты покажешь гостю, как вы играете.

– Конечно, госпожа, – с готовностью отозвалась Гедда.

Петина медленно убрала руки и спокойно двинулась прочь. Чтобы поставить ногу на нижнюю ступеньку, ей пришлось довольно высоко подобрать подол.

– Отвратительная лестница, – сказала она. – Который раз забываю распорядиться, чтобы ее исправили.

Сальвидиен, войдя в проем ворот, протянул ей руку, чтобы помочь подняться. Ладонь Петины была горячей и сухой.

– Так о какой игре идет речь? – спросил он, когда они вернулись на прежнее место.

– Сейчас увидишь.

Гедда по прежнему стояла посреди арены, однако кулаки ее разжались. Вид у нее был какой-то особенно тупой и неповоротливый. Правда, Сальвидиен уже убедился, что впечатление это обманчиво. Но того, что произошло потом, он никак не ожидал.

Рабыня деревянным голосом бросила какое-то короткое непонятное слово… и псы, недвижными истуканами красовавшиеся там, где их оставила Петина, мгновенно развернулись и с двух сторон ринулись на нее. Оскаленные клыки неминуемо должны были сомкнуться на горле под серебряным ошейником. Но не сомкнулись, а клацнули в воздухе. Гедда, нырнув вниз, перекатилась по песку, и вскочила там, где только что прыгнул один из псов – Пифон. Собаки развернулись и снова кинулись на нее, но она успела укрыться за большим камнем, и псы, не сумевшие преодолеть препятствие в прыжке, должны были его обогнуть.

Это повторялось снова и снова. Прыжок, перебежка, и снова прыжок. Псы бегали быстрее. прыгали дальше женщины, но каждый раз она умудрялась на долю секунды опередить их. Зубы щелкали рядом с ее лицом или шеей, мощные лапы, обязанные свалить ее с ног, не достигали цели. Разумеется, это была игра, привычная, выверенная, ее участники – и четвероногие, и та, что на двух ногах, понимали, что творят, и все же…

Сальвидиен перевел взгляд на Петину. Она улыбалась, ее темные глаза сияли непритворным блеском. Возможно, она находила, что эта бескровная забава не в пример изысканней и остроумней пошлого кровопролития, которым развлекался тот, кто построил арену, а может быть… «Никогда не угадаешь, как собаки этой породы поступят в следующий миг», – сказала она. Что, если звери в азарте погони забудут, что это всего лишь игра, и выучка отступит перед желанием вонзить зубы в живую плоть? Нельзя дразнить собак до бесконечности, особливо сильных и злых собак… а если браврон вцепится в жертву, он ее уже не выпустит. Этого не должно случиться, а вдруг? Настоящий азарт – не у игроков. Сильнее всего он поглощает зрителей.

Лоллия Петина глубоко вздохнула и хлопнула в ладоши.

– Довольно! – крикнула она.

Гедда вновь что-то приказала собакам, и те сразу утихомирились. И впрямь поверишь в колдовство, увидев такое, – подумал Сальвидиен. Только если не принимать во внимание, что по-настоящему собаки вовсе не ярились.

Из-за деревьев показалась кудрявая Салампсо с корзиной разноцветного плетения. Очевидно, она дожидалась сигнала хозяйки.

– Не желаешь освежиться? – спросила Петина. – А после перейдем в дом, и я передам тебе отчет из имения.

Салампсо сноровисто выгрузила из корзины на скамью чаши, чеканный кувшин с вином, и другой – с родниковой водой. Разлила вино, разбавила, и подала господам.

– За благополучие этого дома, – Сальвидиен поднял чашу.

Петина, прежде, чем отпить, плеснула несколько капель на траву – в жертву богам.

– Увидев это, Евтидем не стал бы обвинять тебя в неблагочестив, – заметил адвокат.

– Зато тебя он мог бы обвинить в оскорблении императорского величия, поскольку ты не посвятил первую чашу императору.

Сальвидиен усмехнулся. Упомянутый Петиной закон, грозивший смертью всякому, заподозренному в его нарушении не применялся около ста лет. Но с Евтидема сталось бы его откопать.

Гедда вышла за ворота и заперла их на тяжелый засов, без труда приподняв тяжелый брус. Затем приблизилась к скамье, где сидели Петина и Сальвидиен, ожидая распоряжений. Ее одежда была испачкана в пыли и песке, светлые волосы потемнели и слиплись от пота, даже серебряный ошейник, казалось, потускнел.

– Ты тоже можешь выпить, – милостиво разрешила Петина.

Гедда достала чашу из корзины, налила себе сама – как обратил внимание Сальвидиен, чистой воды.

Перехватив его взгляд, Петина пояснила:

– Ты же знаешь, как варвары падки на вино и склонны к пьянству. А Гедда, несмотря на воспитание, по крови варварка. Поэтому, радея об ее же пользе, я не разрешаю ей пить ничего кроме воды. – И, уже обращаясь к рабыне, продолжала: – Ступай, вымойся и переоденься.

Гедда поставила чашу, поклонилась, и быстро зашагала прочь.

Ее ли следовало благодарить, управляющего ли Гортинами, но отчет был составлен ясно, толково и обстоятельно. Получив его, Сальвидиен мог бы и удалиться. Но он уже понял, что поступив подобным образом, нарушит обычаи дома. Он остался на обед.

Гости были все те же, что и в прошлый раз. Неожиданно – а вернее, вполне ожиданно, Сальвидиен обнаружил, что оказался героем дня – его речь в защиту Петины обсуждалась в городе, и безусловно, те, кто был вхож в этот дом, узнали подробности лучше других. Стратоник поздравил его с удачным началом адвокатской карьеры в Арете, поскольку нет сомнений, что победа останется за ним.

– Я бы поостерегся делать такие выводы, – возразил Сальвидиен, инстинктивно сотворив знак от сглаза. – Мне известны многие случаи, когда выступления юристов встречались восторгами и аплодисментами, а дела, тем не менее, они проигрывали. Повременим – и увидим.

Жест Сальвидиена не остался незамеченным.

– А ты суеверен, – промолвил Апиола. – Странно – вы, уроженцы метрополии, так разумны, так сухи, так рассудочны – и в тоже время нет на свете людей более суеверных. Почему?

– Мы изначально были нацией солдат, – ответил за Сальвидиена Вириат. – А солдаты не могут не быть суеверными, потому что ежедневно видят смерть.

– У нас в Арете говорят то же самое о моряках, – заметил Феникс. – Но, боги свидетели, должна же быть разница между суевериями черни и верой образованных людей.

Как показалось Сальвидиену, поэт стремился поддеть трибуна, но без особого успеха.

– Ты и в самом деле думаешь, друг Сальвидиен, – продолжал Апиола, – что грабители, напавшие на нашу драгоценную хозяйку, были подосланы Евтидемом?

– Ни в коем случае! Я уже это сказал, и буду продолжать утверждать.

Апиола и Мимнерм переглянулись.

– На твоем месте, – с улыбкой произнес ритор, – я бы именно так и говорил.

Сальвидиен согласно кивнул. Иногда нет лучшего способа добиться поставленной цели, чем правда. Чем больше ее отстаиваешь, тем охотнее люди верят в обратное. Хотя сторонники исконных древних добродетелей скорей умрут, чем это признают. Правда, на словах все мы – их сторонники.

Апиола тем временем завел речь о возврате имперских привилегий старым провинциальным городам в Алауде. Феникс, которому этот разговор был неинтересен, склонился к Сальвидиену, не оставив, впрочем, ножку цесарки.

– А ты здесь, я слышал, с утра, благородный служитель справедливости? И был у арены вместе с нашей госпожой и ее Тривией?

Тривия, богиня ночи, колдовства и преступлений, была черным воплощением светлой Диктинны – охотницы. Соль шутки была в том, что обеих богинь неизменно изображали в сопровождении собак. Сальвидиен отметил также, что, несмотря на светлые волосы Гедды, с Диктинной Феникс ее не сравнил.

– Тебе наболтали об этом служанки?

– И они… и старый Фрасилл – это привратник. С кем только не приходится общаться бедному поэту! Не подумай чего дурного – подобные прогулки здесь в обычае. Все мы побывали у этой арены, и не раз. Думаю, что и без нас госпожа не пренебрегает этим зрелищем… хотя лично я не нахожу в нем ничего привлекательного. В Арете и без того есть на что посмотреть. Здесь лучшие танцовщицы во всей провинции… пожалуй, что и столичным не уступят. А комедианты? А гимнасты и канатоходцы? И вместо этого любоваться на ученых собак и дикую девицу?

Всю эту тираду он произнес полушепотом, опасаясь не угодить хозяйке дома.

Разговор об Алауде меж тем перекинулся на пограничную политику Империи, и кто-то, кажется, Мимнерм, бросил реплику о «трусости и коварстве варваров», и это задело Вириата больше, чем ехидствование Феникса.

– Утверждения о трусости варваров простительны армейским офицерам, которые, воодушевляя солдат на битву, стремятся обругать врага как можно крепче. Я сам еще и не то говорил. Но вы, люди книжные, то рисуете варваров идеалом недосягаемой добродетели, то черните, не жалея сил. И то, и другое одинаково далеко от истины. Варвары трусливы? Варвары безумно храбры. Конечно, противопоставление варварского коварства и имперской верности – не выдумка риторов и школьных учителей. Но следует помнить, что доблесть мы и они понимаем различно. Когда они идут в бой, не только отбросив щиты, но даже сбросив рубахи, не соблюдая строя, не думая о сотварищах, а заботясь лишь о том, чтобы доказать свою храбрость – это доблесть для них и глупость для нас. А то, что крепит нашу дисциплину – публичные порки, децимации, безоговорочное подчинение уставу – в их глазах хуже самого низкого рабства. И что с того? Дисциплина – действительно главная наша опора. Как бы храбро ни бились варвары, их воинское соперничество и межплеменные распри – наши вернейшие союзники. Разумеется, этого недостаточно. Но если они храбры безумно, мы обязаны быть разумно храбры. Расчетливо.

Когда он умолк, Петина неожиданно обратилась к Салвидиену.

– В своей речи, мой Сальвидиен, ты упомянул о секте поклонников Гоэля. Ты сделал это с какой-то особой целью?

Очевидно, военные теории навевали на нее скуку, и она захотела сменить тему.

– Сам не знаю, госпожа моя. Наверное, я вспомнил о них, потому что их секту принято называть «рабской», а хуже ничего измыслить невозможно. Хотя мне неизвестно, доползла ли это зараза до Ареты.

– Доползла, – согласно кивнул Миммерм. – И даже не только рабы посещают их собрания, но и свободнорожденные, имперские граждане в том числе. Признаюсь, природа этого верования одно время занимала меня, и я добросовестно изучил его. Представьте – эта якобы новая религия оказалась всего лишь перелицовкой нептарских суеверий.

– А что хорошего могут выдумать нептары, эти изгои во человечестве, самое злобное племя во всей вселенной! – буркнул Феникс, разбрызгивая вино.

Стратоник брезгливо поморщился.

– Я слышал, они поклоняются какому-то могущественному колдуну, – сказал Апиола. – Ведь и само имя его – всего лишь искажение апийского «гоэт» – колдун, маг…

– Нет, это термин нептарского происхождения. Они все верят в приход Гоэля… я забыл точное значение слова. Не то защитник, не то мститель. А сектанты от себя добавили только, что Гоэль уже приходил, а его и не узнали.

– Какой-то фарс с переодеваниями, – съязвил Феникс. – До такого только рабы и могут додуматься… хотя, кто их знает?

– Проще спросить у самих рабов, – сказала Петина. – Гедда, что ты думаешь на сей счет?

Сальвидиен не заметил, когда она вошла, но сейчас, подняв глаза, обнаружил, что Гедда, переодевшись в чистое, стоит за креслом госпожи.

– Я слышала о новой вере, – четко проговорила она. – Меня она не привлекает. Слишком аппелирует к чувствам, оставляя без внимания разум. Кроме того, в проповедях и посланиях ее адептов слишком много фактических ошибок. Хуже того, сдается мне, они и сами прекрасно сознают наличие этих ошибок, но это их нисколько не волнует. Главное для них – как можно сильнее потрясти сердца верующих, а логика здесь только мешает.

Сальвидиену стало несколько не по себе. Услышанное им никак не походило на речь «ученого попугая». Даже если предположить, что она затвердила наизусть сочинение какого-то религиозного полемиста (каковых Сальвидиен не читал). Однако, ни на кого из присутствующих слова Гедды не произвели впечатления. Памятуя о сплетнях Феникса, Сальвидиен покосился на Вириата, но тот, похоже, вовсе не прислушивался к сказанному, возможно продолжая беседу со Стратоником.

– Как видишь, друг Сальвидиен, – заключила Петина, – хоть эту веру и называют рабской, но он прельщает отнюдь не всех рабов… и даже рабынь.

Мимнерм пустился в рассуждения, что в людских представлениях силы привычки порой превозмогает логику, и образование вместе с сословной принадлежностью здесь не при чем.

– Называем же мы Нептару, на столичный манер, Восточной провинцией, хотя по отношению к Арете это запад.

– Кстати, о гоэлях и гоэтах, – вмешался Апиола. – Я слышал, что в наши края направляется знаменитый Партенопей…

– Шарлатан, – припечатал Феникс.

– Возможно, – произнес Стратоник. Голос его был мягок, но преисполнен уверенности. – Но я слышал также, что в поездке по востоку и югу Империи его принимали проконсулы и наместники, что в храмах и портиках он проповедовал о высоких истинах, и в Новемпопуланах ему воздали божеские почести. Не исключено, что он обладает настоящим пророческим даром. К тому же, он отказывается от платы за свои предсказания.

– Цену набивает, – изрек поэт.

– Так или иначе, – продолжал Апиола, – через своих учеников Партенопей сообщил, что собирается в театре Хордоса публично рассуждать о разных материях, и буде на то воля богов, даст собравшимся некоторые предсказания.

– А огонь глотать и клинками жонглировать он не собирался? – не унимался Феникс.

– Будь милостив к нему, любимец Муз! Фокусник ли Партенопей или в самом деле маг и чародей, он в любом случае может доставить нам изрядное развлечение.

– Пожалуй, – согласилась Петина. – Вероятно, я взгляну на этого мага, а может, и приглашу его – если он не из тех надутых и нечесаных любомудров, что презирают женщин. Как смотришь на это, друг Сальвидиен?

– Разумеется, прежде, чем приглашать мага, надобно узнать, что он собой представляет, и я с радостью сделаю это. Но прежде нужно покончить с судебным делом.

– Ты безусловно прав, мой Сальвидиен. И в том, что напомнил о том, что не принадлежишь, подобно нам, к праздным ленивцам.

Когда Сальвидиен попрощался и направился домой, у ворот виллы, где дремал дряхлый Фрасилл, его догнал Феникс.

– Постой – совсем забыл тебе сказать. Ты ведь заходил к Ламприску-кожевеннику и не застал его? Так он вчера вернулся!

У Сальвидиена возникло большое желание попросить Лоллию Петину если не спустить на поэта собак – это было бы слишком жестоко – но хотя бы высечь.

К заседанию, где должен был состояться опрос свидетелей, Опилл тоже запасся кое-какими документами. Он зачитал показания некоего Мария Апиката, гражданина Ареты, находящегося в родстве с одной из старых и почтенных семей города, о том, что будучи проездом в предгорьях, он ввиду непогоды должен был остановиться в имении Гортины, которое накануне покинула его владелица, и зайдя в одну из пристроек виллы, самолично наблюдал несомненные следы волхования, а именно – неубранную груду птичьих перьев на полу, а также угли от кострища, а на стенах – неясного значения, но ужасающего вида знаки, нанесенные кровью. В чем он, Марий Апикат, сын благородных и незапятнанных родителей, готов принести клятвенную присягу.

Это свидетельство могло быть довольно опасным, и сулило бы Лоллии Петине крупные неприятности, если бы Сальвидиен, собирая все возможные сведения, не прослышал кое-что и об Апикате. Он не растерялся, мысленно выстроив линию защиты, даже и без предварительной подготовки.

Следующим свидетелем обвинения был Хармид, аттестованный ученейшим каллиграфом и переписчиком – чем-то он напомнил Сальвидиену Мимнерма, но если ритор был красив собою, статен и со вкусом одет, то каллиграф представлялся злосчастной пародией на тот же тип светского мудреца и златоуста. Борода его и волосы были излишне тщательно завиты, одежда, хотя и новая, сидела на нем самым жалким образом, будто он к ней не привык, а голос у него был излишне резок и визглив. Этим голосом он сообщил, что его домоправительница Гермина, женщина почтенная, хозяйственная и вообще исполненная всяческих достоинств, неоднократно говорила ему, что слышала от рабов Лоллии Петины, занимающихся закупками в городе, так и от торговцев, посещающих ее дом, что-де, названная Петина пускает к себе в спальню различных молодцев, с которыми проводит время без всякого стыда. А в имении Гортины она устраивает доподлинные оргии, транжиря при том имущество, оставленное ей покойным мужем. Завершил Хармид свою речь призывом очистить Гортины от всех богопротивностей, что там творятся, и, покуда имение полностью не разорено, передать его в руки Апрония Евтидима.

После краткого перерыва настал черед защиты.

– Милостивые судьи, – начал Сальвидиен, – относительно первых показаний, каковые здесь зачитали, я не собираюсь требовать перерыва заседания, чтобы выставить своих свидетелей. Да этого, как вы сами увидите, и не нужно. Более того, скажу я вам – вовсе я не сомневаюсь, что Марий Апикат – законный сын благородных родителей, что он гражданин прекрасной Ареты, и даже вполне допускаю, что он, гонимый непогодой, испросил приюта в Гортинах, и видел там, нечто подобное тому, о чем было рассказано. Но кто даст ответ – почему мы не зрим здесь этого многообещающего и законопослушного юношу? Почему он дает показания не лично, а через посредников? Может быть, он неожиданно был вызван по делам семьи в отдаленные края – в Миср, а то и в самую Столицу? Или тяжкая болезнь приковала его к одру и помешала явиться в суд? Я отвечу вам, милостивые и разумные судьи – Марий Апикат не покидал Ареты. Но болезнь его все же поразила – та самая болезнь, что заставляет его с самого утра таскаться по тем низким заведениям, где режутся в кости и забавляются петушиными и собачьими боями! Он наверное, и сейчас там находится, просаживая те деньги, что заплатил ему Евтидем, ибо помянутые благородные родители давно уже перестали выделять ему содержание, опасаясь, что он спустит все , что поколения его предков рачительно сберегали. Отчего же так, скажете вы – можно было и деньги взять и в суд явиться. На что я вам отвечу: не было у Мария Апиката иного выхода, кроме как изложить рассказ свой письменно, потому как письму вопросов не задают, а если задают, оно молчит. А иначе пришлось бы Апикату на многие вопросы ответить. Откуда, судьи, он знал, что перья, сваленные в пристрое, предназначались для волхования? Кто ему это разъяснил? Откуда ему вообще известно, какие приспособления для волхования потребны? Я вот ни в чем таком не сведущ, хотя и учился много лет, и мудрецов слушал со внманием. Да и вряд ли кто в этом зале – и судьи, и внимающие им граждане Ареты, в подобных материях разбираются, ибо тот, кто не связан со злым колдовством, в нем и не смыслит. Но это еще не все. Если Апиката пригласили в Гортины переждать непогоду, то почему он шатался по пристройкам? Разве это пристало сыну почтенных родителей – если у него нет дурного на уме? И – наконец – нам говорят, что это случилось некоторое время назад. Почему же Марий Апикат не сразу заявил о преступных следах в имении, пока их не уничтожили? Да потому что и заявлять было не о чем. В пристрое слуги резали, ощипывали и палили на огне домашнюю птицу – вот откуда пятна крови, пепел и перья. И не подумайте, будто Марий Апикат сам этого не понимал. Понимал отлично, поэтому и предпочел лучше выказать неуважение к суду, чем выглядеть в глазах уважаемого собрания полным дураком. Дураком он, конечно, и так предстал – когда прельстился на посулы Евтидема. Но кто же он такой, этот Апроний Евтидем, этот суровый поборник нравственности и гонитель нечестивцев, новый Порцелл Магн, коему впору носить шерстяную тунику на голое тело и железные перстни вместо золотых? Есть среди нас и такой человек, что может высокому суду поведать об этом. И человек сей не бродяга залетный, не раб, не отпущенник, цепи и ошейник ранее носивший, а ныне в золото облаченный, а уважаемый купец, один из тех, трудами которых благополучие Ареты умножается.

Кожевник Ламприск с улицы Быка-Небожителя, которого так блестяще аттестовали, поднялся с места. При этом ни Евтидем, ни Опилл не выказали никакого беспокойства. По всей вероятности, Евтидем даже не видел его никогда, или видел подростком, а сейчас перед судьями стоял коренастый мужчина с квадратной бородой и блестящей загорелой лысиной. Он назвал суду свое имя, и подтвердил, что является полноправным гражданином Ареты.

– Но родился ты не в Арете?

– Да, уважаемый. Я родом из Береникеи.

Судьи восприняли это заявление вполне безразлично. Но Евтидем нагнулся и что-то прошептал Опиллу на ухо. Тот вскочил.

– Почтеннейший Демохар! Почтенный суд не должен внимать этому простолюдину! Он не может сказать ничего, проясняющего дела!

– Откуда ты знаешь, что он скажет, а что нет? – проворчал Демохар. – Мы еще вообще ничего не услышали. Продолжай, добрый Ламприск.

– Ты знал в Береникее истца Апрония Евтидема? – перехватил инициативу Сальвидиен.

– Я все его семейство знал. Родитель мой тоже кожами торговал, и был поставщиком у почтенного Квинтилия Евтидема – это, значит, отца Апрония Евтидема. Уважаемый был человек, благочестивый, строгих нравов. Его чуть удар не хватил, когда это случилось.

– Что именно, добрый Ламприск?

– Да когда Апроний в актеры подался. Он в те годы спутался с Фотиллием, владельцем театра, и от него-то наслушался, как он сумеет на сцене народ прельщать.

– Он играл в трагедиях?

– Нет, в пантомимах плясал, на женских ролях подвизался… Он же не такой облезлый был, как теперь, а юнец, собою смазливый. Его так и называли «Розанчик». В театре, почитай, и не знали другого имени. И поклонников у него было много.

Среди судей прошел ропот. Сальвидиен слушал с непроницаемым лицом. Когда накануне Ламприск рассказал ему эту историю, он понял, что дело, по сути, выиграно. Поведай он судьям только то, что благочестивый Евтидем в юности приторговывал своими прелестями, это бы никого не смутило. Нравы в Арете были таковы, что подобное не считалось преступлением, и даже чем-то очень постыдным. Но актер! Актеру не подобает показываться в обществе свободных людей. И если трагикам еще могут простить их ремесло, то мимы – это подонки сцены. Хуже их только цирковые атлеты, убивающие друг друга на потеху толпе.

– Тогда-то Квинтилий Евтидем Розанчика наследства и лишил, – продолжал Ламприск. – И не простил даже, когда Евтидем из театра ушел…

– А почему он бросил сцену? – ласково просил Сальвидиен.

Ламприск широко ухмыльнулся. При этом стало видно, что левый клык у него выбит.

– Так ведь актером-то он был никудышным! Одно дело – любовников завлекать, а на сцене он и повернуться как подобает, не мог, ни двинуться! Не нравился он публике, и все. Его разной пакостью забрасывали, тухлятиной, а один раз даже битой черепицей. После того он из театра и ушел. А вскорости и в Миср уехал. Откуда деньги на дорогу взял – не знаю. Может, кто-то из хахалей подкинул. Только не Фотиллий – он уже разорился и в долговой тюрьме сидел…

По залу катились смешки. Ибо в Арете не сочувствуют неудачникам. Если докатился то того, что стал комедиантом – изволь преуспеть.

– После я и думать о нем забыл. А лет через двадцать, зрелым мужем, переселился я в Арету, глянь – и он здесь. Не Розанчик уж, но при деньгах, жену взял богатую…

– Еще вопрос, почтенный Ламприск. Что сталось с родными Евтидема?

– А умерли они. Квинтилий Евтидем, гордый старик, все городу Береникее завещал…

– Благодарю, – начал Сальвидиен, но Евтидем не дал ему договорить.

– Все это ложь и клевета! Этого никогда не было! Свидетель подкуплен ответчицей!

На предыдущем заседании истец молчал, и Сальвидиен успел подзабыть, как звучит его голос. Сейчас он показался адвокату чрезвычайно комичным, и не ему одному, судя по тому, как были встречены в собрании его слова. Евтидем взмахнул руками, пытаясь добиться молчания, но смех стал только громче. Сальвидиен понял что, собственно, с самого начала смущало его в манерах Евтидема. В Столице ему приходилось слышать у новоиспеченных аристократов неисправимый акцент разбогатевших вольноотпущенников. А у почтенного гражданина Ареты сохранилась разболтанная пластика комедианта.

– Розанчик! – крикнул кто-то в публике.

Сальвидиен не поддался общему игривому настрою, а ответил вполне серьезно.

– Можно послать дознавателей в Береникею и определить, говорит ли свидетель правду или нет, на месте. Только я вынужден напомнить, что при подобных обстоятельствах судебные издержки приходятся на счет истца.

Опилл почувствовал, что ему пора вмешаться.

– Нам не нужно подобное дознание! Какое отношение имеет то, что наболтал этот провонявший кожей клеветник, к иску Апрония Евтидема?

– Может, от уважаемого Ламприска и пахнет кожей, зато розовыми маслами, какими умащают себя продажные развратники, от него не несло никогда! – резко возразил Сальвидиен. – И какое отношение имеют отношения Лоллии Петины с мужчинами к деловым распискам ее покойного супруга? Да и от кого мы слышали о пресловутых этих отношениях? Ламприск, по крайности, говорит о том, что видел и слышал сам. Свидетель истца ссылается на сплетни, подхваченные глупой и безграмотной бабой на рынке и в общественных банях! Нечего сказать, достоверный источник сведений, и вполне достойный нашего истца. Свидетель ссылается, или его служанка ссылается на неких рабов или купцов. Так давайте призовем их к ответу! Забудем даже о том, что мудрый и справедливый имперский закон запрещает рабам свидетельствовать против хозяев. Думается, Лоллия Петина охотно позволить допросить любого из ее фамилии. Уверен, никто из них не станет говорить ничего дурного о своей госпоже! – Между прочим, Сальвидиен и впрямь был уверен – не станет. Он успел наслушаться, как Евтидем обращается с рабами, и не сомневался – никто из челядинцев Петины не жаждет перейти в собственность истца. – Хорошо, заметит достойный судья, свидетельства рабов в расчет не принимаются, но нам упомянули также и о купцах. Так назовите же имена! Молчишь, Евтидем? Молчишь, Опилл? Молчишь, Хармид? Нечего вам сказать, ибо купцы – люди здравомыслящие, и, как бы представители этого сословия не судили о Лоллии Петине, никто из них, будучи в здравом рассудке, не стает утверждать, будто названная Петина растратила состояние, оставленное ей мужем, и поместье Гортины пришло в упадок. Напротив, умелым и разумным хозяйствованием оно приведено в состояние процветания! А в доказательство того – прими, глубокочтимый Демохар, проверенный мной подробный отчет, и ты можешь сравнить, какой доход приносило имение Гортины непосредственно после смерти сенатора Петина, и какой доход оно приносит сейчас, когда управление им совершается по указаниям моей доверительницы. – О том, кто составил отчет, Сальвидиен благоразумно умолчал, иначе все дело было бы загублено. – Прочти – и увидишь, что Гортины находятся вовсе не в том жалком положении, о котором неустанно твердят истец и его клевреты. И стоимость имения многократно превышает ничтожную сумму, указанную истцом. Не справедливого возмещения ущерба – впрочем, мнимого – хочет он, но снедаемый ненасытной жадностью, стремится урвать жирный кусок, надеясь, что высокий суд увлечется грязными бреднями, вращенными в мисрийских притонах, и не разглядит истинной правды.

Сальвидиен передал таблички с записями советникам. Он ожидал, что Демохар заявит о переносе заседания, но тот всего лишь объявил перерыв. Причем судьи даже не покинули своих мест. Потому пришлось оставаться на местах и тяжующимся. Советники читали отчеты и переговаривались вполголоса. Опилл что-то неустанно нашептывал на ухо Евтидему. Когда судебный прислужник спросил Сальвидиена, не угодно ли ему чего-либо, адвокат сказал, что хотел бы освежиться. Слуга принес ему воды, чуть подкрашенной вином – такой напиток особенно хорошо утолял жажду. Поднимая чашу, Сальвидиен поймал взгляд Евтидема, устремленный на него – жалобный и в то же время настолько исполненный ненависти, что, если бы взгляды могли отравлять, решил адвокат, он тут же и упал бы замертво. Сальвидиен усмехнулся и осушил чашу до дна.

Опилл продолжал шептать. Наконец Евтидем что-то обронил в ответ. Однако Евтидему не было слышно, что он сказал.

Демохар поманил прислужника, и тот принес прохладительного также и судье. Опрокинув чашу в глотку, он провозгласил.

– Перерыв завершен. Суд ознакомился с документами, предъявленными адвокатом ответчицы, и находит их убедительными. Продолжаем прения сторон.

Опилл поднялся.

– Высокочтимый Демохар! Почтенное собрание! Мой доверитель предлагает прекратить бесполезные дебаты о безбожии, колдовстве, недостойном чьем-либо поведении и стоимости имения Гортины, и тому подобных вещах, интереса не представляющих, и вернуться к вопросу о возмещении денежного долга сенатора Петина – либо его наследников – Апронию Евтидему. Это позволит нам закончить дело, не нанося большого ущерба стороне ответчицы.

– Вернуться к вопросу о возмещении денежного долга? – вкрадчиво спросил Сальвидиен. – В каком кабаке тебя обучали юриспруденции, несчастный? Или в Арете уже не действуют имперские законы? Извольте взглянуть, о судьи – перед вами лежит обвинительное заключение, подписанное истцом. Где в нем хоть слово о денежном возмещении долга? Нет, оно толкует лишь о том, что представитель истца ныне называет бесполезными вещами. А всякому, имеющему понятие о законах, известно – после того, как обвинение подписано, ничто в нем не может быть изменено. И ничего не должно быть добавлено. Если это неведомо Опиллу, то он – негодный адвокат. Если же он про сие слышал, следовательно, сознательно призывает нарушить закон. Впрочем, для него одним нарушением больше, одним меньше – какая разница! Или он расчитывал, что я растеряюсь, и процесс пойдет по второму кругу! Так вот, мудрые судьи и уважаемое собрание, возвращаться нам – не к чему. Апроний Евтидем не зря умалчивал в начале разбирательства о деньгах. и отводил глаза суду, толкуя о вымышленных преступлениях Лоллии Петины. Ибо покойный сенатор Петин ничего ему не задолжал, а значит, не задолжала и его вдова. Сейчас Евтидем заметался, ища любой возможности выпутаться из ловушки, куда он сам себя завлек, и надеется, что я сумею привести доказательств его лживости. Но сторона ответчицы к этому готова! – Сальвидиен подозвал Руфа и вынул из ларца переданные ему Лоллией расписки. Не зря он брал их с собой на каждое заседание. Чутье не обмануло – они все-таки пригодились. – Сенатор Петин, не стану спорить – и моя доверительница также никогда не отрицала данного обстоятельства , брал взаймы у истца, однако полностью вернул ему долг. Об этом неопровержимо свидетельствуют расписки, которые много лет, вместе со всеми документами покойного супруга, бережно сохраняла Лоллия Петина! Сколько бы не минуло лет, рука различима ясно. Сличите и скажете – это все та же вялая и расслабленная рука, что обвинительное заключение подписала!

Сальвидиен, не доверяя документов прислужнику, сам прошествовал к судье и вложил расписки в руки Демохара. И повернулся к собравшимся.

Граждане Ареты любили эффектные зрелища, и это зрелище им понравилось. Зал разразился аплодисментами, но, в отличие от актера на сцене, адвокат не имеет права раскланиваться перед публикой. Поскольку успех у толпы еще вовсе не означает, что он победил – Сальвидиен сам втолковывал это гостям Лолии Петины. Он не может позволить себе ни минуты расслабления. Слишком многое зависит от исхода дела, о чем Луркон его заранее предупреждал.

Сальвидиен вновь повернулся к судье. Тот передал расписки советникам, но они даже и не трудились делать вид, будто изучают документы. Наконец Демохар сделал знак прислужнику, и тот ударил в гонг. Судья посмотрел из-под тяжелых век на внимающих сограждан.

– Обычно, перед тем, как вынести суждение, мы объявляем перерыв, дабы каждый из советников высказал свое мнение. Но на сей раз мнение совета и мое едины, и я выношу приговор без промедлений. Итак, слушайте, граждане Ареты: суд рассмотрел обвинения в безбожии, волховании, недостойном поведении и пособничестве убийству, выдвинутое Апронием Евтидемом против Лоллии Петины… – здесь последовала профессиональная, и видимо, неосознанная пауза – … и нашел их несостоятельными. Претензии истца на имение Гортины, принадлежащее вышеуказанной Лоллии Петине, отклонены. Апрония Евтидема совет обязывает уплатить судебные издержки. Слава богам и гению императора!

Четверка лошаков споро бежала по хорошей мощеной дороге, а подушки, разложенные по сиденьям, умеряли тряску. Настолько, что клонило в сон. Тем более, что натянутое над повозкой полотно избавляло путников от изнурительной жары. Глаза у Сальвидиена закрывались, и содержание рассказанной Фениксом игривой повестушки он пропустил мимо ушей. Кажется, там шла речь о глупом торговце, его ядреной супружнице и молодом повесе-горожанине.

– Твоя побасенка, премудрый Феникс, устарела еще во времена царя Ареты, – капризно молвила Петина.

– Тебе нелегко угодить, высокоученая госпожа. Любая повесть, подчерпнутая из книг, оказываете тебе известной. Но, коли хочется услышать что-нибудь новое, я могу сложить несколько отличных эпиграмм на Евтидема…

– О, пощади его! – в притворном ужасе воскликнула Петина. – Он и так сражен судебным приговором, – не добивай же его смертоносными стрелами своей поэзии.

Хотя Феникс обычно стремился льстить покровительнице, он не удержался, чтобы не съязвить:

– Это как-то не по-имперски, госпожа моя – не добивать сраженного противника.

– Напротив, вполне по-имперски. Как это сказано: «силой смиряй непокорных, яви покоренному милость», – заметил Апиола, ехавший справа от повозки. Рыже-чалый жеребец плясал под седлом, но Апиола сдерживал его уверенной рукой.

Иногда Сальвидиену казалось, что приличия ради ему тоже следовало бы поехать верхом. Но он не любил верховой езды, и не поднимался в седло без крайней надобности. Кроме того, он уже убедился, что отношения с приличиями у Петины вполне свободные, и в данном случае она отнюдь не попирала местных нравов. В метрополии дамы ее ранга передвигались на большие расстояния только в носилках, в крайнем случае конных. В Арете благородной матроне дозволялось ездить в повозке, запряженной не только лошадьми или мулами, но даже волами. Впрочем, волы Петине не подходили. Не из-за отсутствия изящества в данном способе передвижения, а в его медлительности. Она не хотела затягивать поездку, и придорожные гостиницы ей претили. Петина выехала из Сигилларий рано утром, собираясь сделать в пути пару коротких остановок, дабы передохнуть и подкрепиться, и прибыть в Гортины к ночи.

Из своего неизменного окружения она выбрала себе в спутники Феникса, Апиолу – и еще пригласила Сальвидиена. Поскольку предстояла охота, такой выбор несколько озадачил адвоката. Он еще понимал отсутствие Стратоника, каковой представлялся слишком изнеженным и аристократичным. Но Вириат был бы на охоте вполне уместен, да и верхом наверняка ездил лучше, чем кто-либо из собравшихся. Однако Петина его не позвала. Случайно ли?

Сальвидиен подумывал о том, правильно ли он поступил, приняв приглашение. Петина расплатилась с ним без скупости, и намекнула, что желала бы воспользоваться его услугами, как адвоката, в будущем. Но Сальвидиена никогда не прельщала роль домашнего юриста при богатом покровителе (неважно, мужчине или женщине). Конечно, она устроили бы многих его собратьев, ибо сулила достаток и спокойную жизнь. Но для самолюбия Сальвидиена этого было недостаточно. Не для того он уехал из Столицы в провинцию. Кроме того, он любил разнообразие. Карьера судебного оратора была ему более по нраву. А теперь, после блестяще выигранного дела, у него появились неплохие перспективы. Стоило ему появиться на публике, как его приветствовали чрезвычайно любезно, расспрашивали о дальнейших планах, и он уже получил несколько достаточно лестных предложений. В связи с этим тратить время впустую на загородные поездки не хотелось. Однако, поразмыслив, Сальвидиен пришел к выводу, что отказ был бы невежлив, и являл бы пример неблагодарности – ведь именно благодаря Петине он сумел добиться нынешнего успеха. К тому же это могло бы вызвать недовольство Луркона, а Сальвидиен еще не мог позволить себе пренебрегать его благорасположением.

И вообще, неплохо было бы взглянуть на пресловутые Гортины, за которые он так героически сражался…

Он не взял с собой никого из прислуги – Петина убедила его, что в этом нет необходимости. С ней самой в повозке ехала одна из ближних рабынь – гибкая смуглая уроженка Таргиты, с черными и скользкими как ужи, косами. Она сидела, свернувшись, на дне повозки, у ног госпожи, готовая по ее знаку обмахивать хозяйку веером или подать какое-нибудь лакомство. Еще две служанки – Дорион и Кидна (кудрявую Салампсо Петина не взяла), ехали во второй повозке вместе с поваром и виночерпием. Кроме того, обоз окружало еще шестеро рабов-охранников, все верхами – возглавлял их Смикрин, также исполнявший в хозяйстве Петины обязанности главного конюха – он ехал впереди обоза. Считалось, что дороги в провинции, по крайней мере, вблизи Ареты, вполне безопасны, но на Петину напали, можно сказать, в городской черте, и пренебрегать мерами безопасности не стоило. Сопровождали путников также двое слуг Апиолы, которому достоинство рода не позволяло разъезжать в одиночку, и разумеется, Гедда с собаками. Она ехала слева от господской повозки на серой кобыле. Поверх своего обычного короткого платья она накинула грубый плащ с капюшоном из некрашенного холста, а на ногах, взамен простых сандалий, которые она носила в городе, были короткие сапоги – пероны. Собаки бежали рядом, и от того, что они были не на сворке, наблюдателю могло стать не по себе. Однако Петина не обращала на это обстоятельство никакого внимания. Привыкла, наверное.

Заслышав короткий свист, Сальвидиен, сидевший напротив Петины и спиной к вознице, увидел, как сука Аллекто, не разбегаясь, прыжком взлетела на спину лошади, причем та лишь вздрогнула и мотнула головой, но не сделала попыток шарахнуться или подняться на дыбы. Гедда, бросив поводья, подтянула собаку за загривок, устраивая ее поудобнее перед собой и погладила по голове. Жуткая черная морда легла на сгиб ее руки.

– На что ты смотришь? – спросила Петина. – А, вот что тебя смутило! Видишь ли, друг Сальвидиен, бравроны могут хорошо бегать, но все же уступают в выносливости лошадям. А я не желаю, чтобы из-за собак мы задерживались в пути. Поэтому и приходится временами их подвозить… Конечно, зрелище получается не слишком красивое, но, сдается мне, наш друг Феникс стал бы возражать, если бы я усадила собак в повозку.

– Не всем дано быть такими храбрыми, как ты, госпожа, – проворчал поэт. – Что поделать, я не принадлежу к гордой расе завоевателей мира, но всего лишь к древнему народу любомудров и служителей прекрасного.

– Не сердись, мой Феникс, – рассмеялась Петина, – и не усматривай в каждом моем слове оскорбление своей гордости.

– Ничего, – иронически заметил Апиола, – я знаю прекрасное лекарство от его раненой гордости. Сытный обед, глоток вина – и дух поэта снова готов воспарить к небесам.

– О, ты устыдил меня! Полдень давно миновал, а я угощаю своих гостей одними разговорами.

Смикрин был послан искать подходящее место, чтобы становиться. Петина ни за что не остановилась бы в продымленной харчевне(чего, наверное, больше всего жаждал Феникс), она предпочитала обедать вдали от посторонних глаз, где-нибудь на живописной лужайке, окруженной грабами или платанами, вблизи прозрачного ручейка. Когда такое место нашлось, слуги расстелили на траве ковры, набросали подушки, разложили салфетки и принесли корзины и блюда. Промедления не последовало – кушанья подавались уже горячими – они разогревались в пути на походной жаровне, следовавшей на второй повозке, вино же охладили в ручье. Гедда на сей раз находилась вдали от обедающих – она кормила собак.

За обедом вновь зашла речь о недавнем процессе, и Петина не преминула похвалить ораторское искусство Сальвидиена, несомненно, обратившее ход дела в его пользу.

– Если ты и впрямь хочешь кого-то благодарить, – ответил он, – то благодари Феникса. Если бы он не рассказал мне об этом Ламприске, то я мог бы сколь угодно долго обрушивать на головы судей потоки своего красноречия – вряд ли дело решилось бы так удачно.

Поэт самодовольно хмыкнул.

– Безусловно, показания Ламприска были очень важны, – сказал Апиола, – но и тебя, друг Сальвидиен, чутье не обмануло – хотя бы в том, кто явится источником полученных для тебя сведений…

– Меня удивляет, – продолжал Сальвидиен, – что Евтидема не подвергли инфамии. Занятия скоморошеством входят в разряд проступков, за которые полагается лишение гражданской чести.

– По имперским законам – да, – подтвердил Апиола, – но, как ты наверняка заметил, в Арете несколько более вольные нравы. То, что за морем считается непростительным, здесь сравнительно легко забывается. Городские советники, спору нет, осуждают Евтидема, но многие связаны с ним торговыми или денежными обязательствами, и постараются забыть его позорное прошлое.

– Бьюсь об заклад, – подхватил Евтидем, – что месяца через два – да что там, раньше, он снова начнет хорохориться. Нет, боги свидетели, я этого так не оставлю. Не эпиграмму, сатиру я на него напишу… «О бесстыдном старике, проповедующем чистую жизнь». Или что-нибудь в этом духе.

– Вижу, что тебя бесполезно отговаривать.

– Увы, я твой слуга, благороднейшая госпожа моя, но прежде всего – я слуга своей музы.

Далее дорога пошла кверху, и местность стала меняться. Грабовый лес, рощи земляничных деревьев и можжевельники сменили каменные дубы и черные сосны. Но потом вновь начались обширные сады, чаще стали встречаться крестьянские повозки.

Они прибыли в Гортины, как и предвидела хозяйка, с наступлением вечера, и слишком утомленные в пути, чтобы собираться для общей трапезы. Слуги препроводили каждого в отведенные ему покои, где можно было вымыться, переодеться, отужинать и спокойно отойти ко сну. Остальное – что бы под этим не подразумевалось – было оставлено на будущее.

– Если бы только мясо! – рассказывал Смикрин. – И рыбу, и яйца, и простоквашу – все они едят! Сейчас-то мяса побольше, а пока щенками были – хлебали и кашу и молоко. Они тогда еще на арене не жили, а как прочие, при псарне – идешь, бывало, мимо, видишь, как она их кормит, а они по глупости морды отводят, и думаешь – эх, лучше сам бы съел, – а ведь все мы, по милости доброй госпожи, не голодаем. Но она дела не бросала, потчевала. Другая за детьми родными так не ходит, как эта варварка – за собаками.

Еще бы, ведь от ее усердия зависит ее жизнь, – подумал Сальвидиен, но разъяснять этого словоохотливому рабу, разумеется, не стал.

Охота была назначена на завтра. Единственный из гостей, кто пожелал в ней участвовать, был Апиола, в ком вероятно, еще не успела остыть кровь его предков-воинов, подчинивших в прошлые столетия юг и восток континента власти Империи. Сальвидиена, как было помянуто, более возбуждала охота за доказательствами и правила противника в палате заседаний, а Феникс откровенно заявлял, что готов ко встрече с кабаном лишь в том случае, если он будет хорошо прожарен. Петина, утомившаяся вчерашней дорогой, сегодня долго почивала, и Алким, управляющий, предложил гостям, если будет на то их желание – осмотреть имение. Апиола, уже неоднократно здесь бывавший, ушел в лес со своими слугами и двумя арендаторами Петины. Взяли они и собак – но не бравронов, а обычных сторожевых псов. которых держали при усадьбе. Они тоже были изрядной величины, но белые, длинношерстные, с острыми мордами и лохматыми хвостами. Когда их выводили, они беспрерывно басисто лаяли. От бравронов, сколько бы не видел их Сальвидиен, он не слышал ни звука.

Феникса из всех достопримечательностей имения явно интересовали лишь хорошенькие служанки. Пусть милой его взору Салампсо здесь не было – другие тоже не дурны. И он устремился туда, где слышались смех и беготня.

Таким образом Сальвидиен прохаживался по Гортинам сам по себе. Впрочем, в добровольных вожатых недостатка не было. Местные челядинцы Лоллии Петины уже знали от своих городских собратьев, что этому человеку нужно оказывать почтение. Он увидел пастбища, виноградники, пшеничные поля, оливковую рощу, обширный плодовый сад и огороды – и это еще не считая наделов, выделенных арендаторам. Отчет не лгал – Гортины действительно были процветающим имением. Навскидку можно было даже сказать, что цифры, указанные Геддой, несколько занижены – но Сальвидиен поостерегся делать такие выводы. Точно все можно будет утверждать только после сбора урожая, а сейчас, как бы ни было жарко, лишь начало лета.

Гедду Сальвидиен приметил на первом служебном дворе, рядом с псарней и конюшней. Сидя на пороге деревянной пристройки, она осматривала лапы Пифона и Аллекто, опасаясь, видимо, что они сбиты о булыжники дороги. Подошедший Смикрин пояснил, что когда Гедда приезжает вместе с собаками, она и ночует здесь, в пристройке. А то был случай, эти демоны прогрызли дыру в стене, и выбрались наружу. Хорошо еще, эта варварка – слух у нее звериный, что ли? – спохватилась, прибежала вовремя, и никому вреда не было. А то порвали бы в клочья, хоть человека, хоть скотину. Правда, поглядеть на них сейчас – кроткие, как ягнята, хочешь – играй с ними, или за ухом их чеши, но все же делать такого не следует. Это только госпожа может, или Гедда. Ну, она-то понятно, почему – кормит их с тех самых пор, как их полуслепыми щенятами привезли.

Смикрин болтал охотно и дружелюбно, несмотря на устрашающую внешность – он был волосат, широконос, с широкими, несколько повернутыми внутрь плечами и могучими руками. Сальвидиен бы затруднился определить его происхождение. Говорил он на местном наречии, но это еще ничего не означало. Судя по всему, Смикрин был потомственный, а не купленный раб. Адвокат почти не прислушивался к его болтовне. Конюх уже забыл про собачий рацион и повествовал о каком-то неведомом адвокату происшествии.

– … и что удумал: упоил парня хмельным пивом. Не допьяна, но крепко. А лошади, кровные, особо, они ж запаха пивного не терпят, просто бесятся! И как тот в седло стал садиться, конь как дал задом – бедолага и рухнул на землю. Ногу зашиб, хорошо, не голову. А конь-то мог и покусать, не хуже собаки…

Гедда, что-то завидевшая на другой стороне двора, встала и двинулась туда, минуя большую кухню, давильню для масла и амбары. Собаки следовали за ней, хотя и были не на привязи. Проследив за ней взглядом, Сальвидиен увидел Алкима, пожилого человека, настолько сутулого, что он казался горбатым. В руках у него были вощеная дощечка и стило. Опять, похоже, нужно проверять счета…

Внезапно Сальвидиену стало скучно. Он оставил Смикрина бормотать свои конюшенные истории, и пошел прочь, через сад, к господскому дому.

Сад здесь был устроен ради плодов, а не для красоты, как в Сигиллариях, только возле дома кусты и деревья были подстрижены, чтобы не оскорблять взора зрелищем безобразной дикости. Там Сальвидиен услышал сердитый визг, кто-то с чувством выругался, между кустами мелькнуло полосатое платье, и на дорогу вывернулся Феникс.

– Не девка, а кошка, – радостно сообщил он. – Укусила меня, когда я ее зажал, и бороду пообещала вырвать. Хитра, знает, как мужчин завлекать…

– Это которая? – без любопытства спросил Сальвидиен.

– Черненькая – это Дорион? Или Кидна? Да, вроде бы Кидна. Притворщица!

– А ну как она и впрямь добродетельна?

Феникс расхохотался.

– Добродетельна! Все рабыни только об одном и думают. А у них здесь не господин, а госпожа. С кем им утешаться? Не с быдлом же всяким. Они тут девушки разборчивые, для них это все равно, что со скотами. Впрочем, есть при этом доме и такие, которым только жеребцы да псы и подходят… Я даже стишок думаю сочинить – «Две суки в одном седле». Ну, а если с черненькой не повезет, займусь другой, рыжей.

– Она, кажется, откуда-то с севера, – сказал Сальвидиен, припомнив свежую, белую, не тронутую местным загаром кожу Дорион и ее яркий румянец. – А ты произнес, помнится, пламенную речь против северных женщин.

– Разнообразие тоже порой приятно. И если северянку как следует разогреть… вдобавок, она в теле, как я люблю, а эта, как ее – Кидна? – уж больно худа.

Сальвидиен мог усомниться, что Феникс будет иметь успех и у других служанок Петины, независимо от их происхождения, телосложения и цвета волос. А также в том, что эти девушки стали бы столь же рьяно отстаивать свою добродетель, окажись на месте поэта кто-нибудь другой, скажем Мимнерм или красавчик Стратоник. Но ему неинтересно было об этом думать.

Петина поджидала их на террасе. В имении она одевалась не менее изысканно и элегантно, как и в городе. На ней было вишневое, высоко подпоясанное платье, на руках – браслеты, украшенные бледно-розовыми ониксами, узел темных волос поддерживала лента, прошитая нитью золотой проволоки.

– Не правда ли, мой Сальвидиен, я верно поступила, отстояв Гортины от поползновений жадного Евтидема? – спросила она после обычного обмена любезностями.

Адвокат не стал уточнять, что отстоял Гортины именно он.

– Безусловно, госпожа моя. Помимо того, что Гортины стоят не в пример больше суммы, указанной нашим Розанчиком, это поместье слишком прекрасно, чтобы отдавать его кому-либо.

– Мнится, будто все боги объединились, дабы создать это место, где есть все способы, чтобы усладить взор! – возвестил Феникс.

Сальвидиен мог бы поклясться, что сельские красоты в глазах Феникса – ничто в сравнении с улицами большого города, с их чадными харчевнями, уступчивыми девицами, театрами, общественными банями и лавками, в каждой из которых можно услышать свежую сплетню. И опять же, не стал спорить. тем более, что уже заметил – Феникс никогда не выдерживает до конца принятой им на себя роли угодливого льстеца. И это забавляло адвоката.

– Сигилларии – тоже чудесное место, – вежливо заметил он, – но здесь открывается прекрасный вид на горы.

– Именно это мне и нравится, – согласилась Петина.

На дорожке появилась Гедда – без собак.

– Почему ты так задержалась? – спросила Петина, без гнева, впрочем. – Надеюсь, с твоими питомцами ничего не случилось?

– О, счастливый дом, где хозяева вынуждены дожидаться рабов! – в сторону заметил Феникс.

– Аллекто и Пифон здоровы, госпожа, и смогут принять участие в охоте. А задержалась я из-за Алкима. Он закупает к жатве серпы – ведь как ты знаешь, в Гортинах нет своей кузницы, – и ему помстилось, что поставщик его обманывает.

Петина, казалось, пропустила последние слова мимо ушей.

– Лучше не корми их сегодня, Гедда – пусть завтра они проявят больше рвения… Так о чем мы говорили, друзья мои?

– О красоте имения и его расположении, – подсказал Сальвидиен.

– Ах, да… горы. Дальше к югу, за границей провинции, начинаются степи, которым не видно конца. Я ездила в Леополис, посещала тамошние святыни, и в полной мере ощутила, сколь угнетают эти открытые пространства.

Леополис был столицей Таргиты, одного из небольших буферных княжеств, отделявших Южную провинцию от царства Артабаны, главной соперницы Империи и на полях сражений, и на мировых рынках. Правда, граждане Империи могли чувствовать себя в Таргите вполне безопасно – тамошний князь был марионеткой Золотого Престола, и в крепости Леополиса стоял сильный имперский гарнизон.

Что касается Верховной богини Таргиты, которой был выстроен в Леополисе великолепный храм, то о служении ей Сальвидиен слышал много того, что предпочел бы не слышать. Почитание Сияющей Матери Пустоты – таков был один из титулов таргитской богини, – вовсе не было запретным, вроде культа тех же гоэлитов, а при некоторых императорах даже поощрялось, и распространилось как в метрополии, так и во многих провинциях. Да, чтили ее и мужчины и женщины, но среди жрецов не было ни мужчин, ни женщин. Лишь те, кто отдали в дар богине свое мужество. Здравому рассудку Сальвидиена это претило.

Однако, если отвлечься от крайностей обрядов некоторых религий, следует признать, что в здешних краях привлекают внимание лишь те случаи, когда человек добровольно идет на подобную жертву – зачастую же, лишив мальчика возможности сделаться мужчиной, в бедных семьях дают ему тем самым возможность достичь благополучия. Евнухи и в Мисре и в Арете считаются самыми лучшими слугами. Как правило, именно они возглавляют домашний штат, а в семейных домах им поручена забота о женской половине. Так заведено, и с этими правилами Сальвидиен успел ознакомится, прибыв в Арет, прослышал же о них еще в Архипелаге. А вот в штате Петины, как в Сигиллариях, так и в Гортинах, он не видел ни одного евнуха. Следует из этого какой-либо вывод? Возможно, следующий – во многих отношениях, отдав дань местным обычаям, Лоллия Петина сохраняла привычки уроженки метрополии. Там подобные порядки презирали, полагая их проявлением изнеженности нравов.

Отвлекшись от умственных упражнений, Сальвидиен решил вернуться к разговору. Феникс и Петина, расположившись на мраморных скамьях у парапета, обсуждали есть ли вероятность создать в нынешнее время большую эпическую поэму. Нечто похожее Сальвидиен слышал при своем первом визите в дом Петины. Но на сей раз беседа приняла новый оборот. Кто-то из прислуги – Ликорис или Гедда – принес из внутренних покоев превосходно прорисованную карту известного мира, и Феникс тыкал в папирус палец с желтоватым ногтем.

– Величественные события прошлого? Все сотни раз пересказано и разжевано. Деяния небожителей? Благодаря сочинителям прошлых веков мы знаем их родословные лучше имен собственных прабабушек. Конечно, некоторых прабабушек лучше и позабыть, не говоря о прадедушках и более близких родственниках. Остаются завоевания… или путешествия. Конечно, доблестная Империя уже принесла свои штандарты с орлами в самые отдаленные области земли, но все же границы мира еще не вполне совпадают с границами Империи. И помимо Артабаны, с ее безобразной, оскорбляющей взгляд роскошью, тупыми царями, ничего не смыслящими в искусстве, и нелепейшими обычаями, есть еще Серика и Хинд, откуда, как говорят, исходит вся мудрость мира. Но кто решается пускаться туда по караванным тропам, чрез жаркие пустыни, населенные львами-человекоядцами , драконами и превосходящими силой как тех, так и других тварями Солнца – грифонами? Только купцы, и побуждает их к этому жажда не знаний, но наживы. Достойный ли это предмет для поэмы?

– Но ты, Феникс, указал на карте лишь одно направление. А мир гораздо больше, даже если судить лишь по этому рисунку. И каждый из нас повидал в нем немало примечательного. Причем, – Петина лукаво улыбнулась , – не только по собственному желанию.

Сальвидиен повернулся к Гедде.

– Далеко отсюда твои края, ученая прислужница?

– Далеко. – Она указала на карте направление, противоположное тому, которое ногтем начертил Феникс. – Если по суше, то нужно пересечь Артабану, потом царство Хайкашен, потом Великую Степь… Но я этого не видела, – добавила она, предупреждая следующий вопрос, – нас везли на корабле.

– А ты хотела бы вернуться туда?

– Нет, – спокойно ответила Гедда.

– По крайней мере, хоть эта не притворяется, – промолвил Феникс. – А то послушать рабов-варваров, так все они мрут от тоски по своей далекой потерянной родине, на самом же деле их туда на цепи не затащишь. Так что и освобождать их глупо. Кому свобода не в радость, тому и рабство не в тягость.

– Почему, Гедда? – Сальвидиен оставил замечание Феникса без внимания.

– Я слишком долго прожила здесь. О чем бы я стала говорить с тамошними людьми?

– Сколько тебе лет? – Сальвидиен припомнил, как Петина уронила, что, когда она купила Гедду, та не знала имперского языка. Понадобился бы долгий срок, чтобы позабыть родную речь.

– Я точно не знаю, господин. – Она посмотрела на него в некоторой задумчивости, и Сальвидиену на миг подумалось, что столь раздражающие синие глаза хороши лишь в поэтических творениях, но не в жизни.– Помню только, что, когда меня уводили в рабство, голова моя не превышала тележной оси.

– Экое варварство! – бросил Феникс. – Уж не о дикарях ли Великой Степи ты мечтаешь прочесть поэму, госпожа моя?

– Об этих, может быть, и нет. Но, если вдуматься, разве все герои и полубоги древности, которых вы, поэты, так возвеличили, не были такими же дикарями, не знавшими ни меры, ни удержу, крушившими в слепой ярости все и вся, дравшимися из-за женщин, как злобные звери, и с наслаждением увечившими трупы врагов?

Феникс не сразу нашелся, что ответить. Видимо, что-то святое для него в классической литературе все же было. Он насупился и произнес:

– Вот поэтому я и рад, что не живу в героический век.

– А я – не знаю, – сказала Петина. – Конечно, мне не хотелось бы менять блага, дарованные нынешней эпохой, на суровую, бедную, пусть и добродетельную жизнь героев древности. Но сильные страсти – не принесли ли мы их в жертву удобствам, друзья мои?

– Это риторический вопрос, госпожа моя.

Как и ожидал Сальвидиен, Феникс не удержался в границах, которые предписывают льстивое поклонение патронессе, и продолжал дерзить.

– Не для того ли, чтобы уловить хоть отзвук сильных страстей, ты устраиваешь завтрашнюю охоту? – спросил он Петину.

Она тонко улыбнулась.

– Ты совсем забыл, друг Сальвидиен – охоту устраивают мои арендаторы. А я … неизвестно даже, буду ли я на ней присутствовать.

Женщины никогда не участвовали в охоте – ни в метрополии, ни в ее наиболее богатых и культурных провинциях, таких, как бывшее царство Аретийское. Не поэтому ли предания всех этих стран в изобилии населяли охотницы, столь же отважные и умелые в обращении с оружием, сколь и прекрасные? Поэты и художники охотно расцвечивали их образы всеми красками, имеющимися в их распоряжении. Петина, при всей увлеченности искусством и знанием мифологии, сама изображать охотницу не собиралась, отведя себе, как обычно, роль зрительницы, и то по окончании действия. Всем руководил Апиола. Накануне ему удалось, как он и хотел, обнаружить, где укрывается выводок. Поднять оттуда кабанов должны были загонщики, которых он, с разрешения хозяйки, выбрал сам, и выгнать их на широкую прогалину между лесом и горной речкой. Это место Апиола выбрал потому, что охотился верхом, как и подобало человеку благородного сословия. Охоту с сетью и капканами он отвергал, как развлечение пошлое. Взрослых кабанов было лишь двое, но звери эти были настолько опасны, что Апиола, при всей своей гордости, не предполагал схватываться с ними один. Он взял с собой тех же охотников, что сопровождали его вчера.

Петина предполагала подъехать к месту травли позже, дабы полюбоваться на трофеи. Сальвидиен, поразмыслив, решил присоединиться к ней, а Феникс и вовсе отказался от какого-либо участия в охоте, даже косвенной, и заявил, что наилучшую помощь благородной забаве он окажет, не мешая последней. Возможно, он предпочитал подольше поспать, а возможно, созерцание прелестей служанок вдохновляло его больше, чем кабанья травля.

Сальвидиен, однако, встал рано, чтобы посмотреть на выход охотников. Они собирались на заднем дворе.

Апиола возвышался над всеми на своем жеребце. Готовясь к нешуточному бою, аретиец облачился в привезенный из города охотничий полудоспех из нескольких слоев льняной ткани, пропитанный особым составом, сообщавшим ему прочность. Его ноги прикрывали кожаные набедренники и наколенники, а левую руку – небольшой круглый щит, в правой же он сжимал длинное охотничье копье – контиус. Его спутники были вооружены более короткими копьями – аконтиумами, приспособленными для метания. И у всех при себе были длинные кривые ножи. У загонщиков, помимо колотушек и трещоток для поднятия шума, были дубинки, а у некоторых даже луки и стрелы. Всего же их собралось человек тридцать.

Единственной женщиной среди загонщиков была Гедда. И уж ей-то, коли госпожа старательно творила из нее мифологический персонаж, полагалось бы иметь тугой лук и полный колчан, как у тех легендарных охотниц. Но у нее не было даже ножа.

– Где твое оружие? – крикнул ей Сальвидиен.

Она, похоже, даже не поняла, о чем речь. Впору было согласиться с Фениксом, что слова ее – заемные, а сама она глупа.

– Ну, лук или дротик, как у вех.

– Мне не нужно, – ответила она и пошла к известному Сальвидиену сараю.

Да, видимо, глуп оказался он. Зачем ей оружие? Вся ее забота – удержать до времени псов, а потом спустить их.

Других собак уже выводили. Лай заливисто стоял над двором, так что уши закладывало. Проснулась ли уже Петина в своих покоях? Или оттуда не слышно лая, окриков и взрывов хохота?

Сальвидиен вдруг почувствовал, что ему как-то не по себе среди толпы вооруженных рабов – пусть они, судя по всему, были преданы своим господам и довольны жизнью. И стало несколько спокойней, когда все они двинулись за ворота, удаляясь в утренний туман, все еще заволакивающий лес – впереди Апиола, вооружившийся как на войну, последней – Гедда с черно-золотистыми псами на сворке.

– Если перевалить через ту гору, можно сесть на речной корабль, и оттуда попасть в Таргиту. А оттуда, через Артабану, ведет дорога в Хинд, туда, где пустыни населены львами-человекоядцами, и – кого еще там упомянул наш стихотворец? – драконами и грифонами…

– … а также мантихорами, пигмеями, шалашеногами, голованами и прочими сказочными тварями, каких только воображение стихотворца и способно породить, – подхватил Сальвидиен.

Они сидели в повозке, на обочине дороги. Кроме возницы, их сопровождала Ликорис, занимавшая обычное место подле госпожи, и Смикрин. Он приехал верхом на крепком пегом мерине, а сейчас спешился и сидел, лишь изредка приподнимая нечесаную голову – когда ему мерещилось, будто приближается охота. Но ее не было слышно. Загонщики ушли вниз по горе. Только ветер шумел в дубовой листве. Петина куталась в покрывало, более плотное, чем то, что она носила в городе и скорее напоминающее дорожный плащ. Сальвидиену казалось, будто ее что-то гнетет. А может, ее просто раздражала вся эта ею же самой затеянная охота. Сальвидиен, напротив, после кратких и необъяснимых мгновений смятения, пережитых им утром, был вполне спокоен и доволен происходящим.

– А ты, высокоученый муж из рода Бассов, не хотел ли бы пройти по тропе, ведущей туда, где родина мудрости?

– Увы, госпожа моя! – голос его был полушутлив-полусерьезен. – Я вовсе не против путешествий, но предпочитаю страны хорошо известные и обжитые. Где бы не находилась родина мудрости, под благословенной сенью Империи мудрость приобрела наиболее приемлемые для жизни формы. И чего стоит мудрость, если за нее нужно платить отказом от привычных нам удобств… как за сильные страсти? Это не мудрость, а дикость. А в Хинде, как я слышал, тамошние философы настолько не отошли от первобытной дикости, что в знак приверженности мудрости расхаживают нагишом… Голые танцовщицы или атлеты – это я еще могу понять, но голые философы… – Он рассмеялся. – Зрелище, должно быть, отвратительное! Мой ответ тебя разочаровал?

– Вовсе нет, друг Сальвидиен. Мне приятно слышать, что ты, в отличие от иных своих собратьев, не оставляешь остроумие за дверями судебной базилики, куда нам, бедным женщинам, нет доступа. Кстати, о судебной палате. Я, как ты догадываешься, пригласила тебя не просто полюбоваться горными видами и побеседовать об отвлеченных материях. Есть одно дело… Нет, пожалуй, нам лучше будет поговорить о нем приватно, вечером, когда нас ничто не будет отвлекать.

– Как скажешь, госпожа, – вежливо произнес Сальвидиен.

Действительно ли возникла новая юридическая проблема? Или речь идет о «деле» совсем иного толка? Из них троих на роль избранного «счастливца», как выражался Феникс, более всего подходил Апиола. Может быть, Петина оскорблена тем, что аретийский аристокат пренебрегает ее обществом, предпочитая ему охотничьи забавы, и решила отомстить ему наиболее доступным и приятным для женщин способом? Правда, Петина сама устроила эту охоту… но женский ум так непоследователен!

Впрочем, вечером он все узнает.

Смикрин вновь приподнялся.

– Госпожа, ты слышишь?

Снизу доносился отдаленный ритмический шум. Словно бы все колотушки и трещотки, которыми снабдились загонщики, разом взялись аккомпанировать какой-то неслышной отсюда мелодии.

– Зверь получил смертельный удар, – Смикрин явно знал по опыту, что там происходит. – Они бьют в честь победителя.

– Этакое петушиное кукаренье над куском свинины, – прокомментировала Петина. – Что ж, поедем, посмотрим на наших доблестных охотников.

Смикрикн взобрался в седло, а возница тронул поводья. Они не стали углубляться в лес, да в повозке это и было невозможно. Сльвидиена это радовало. Подобно большинству своих соотечественников, он не любил лесов и испытывал перед ними безотчетный страх. Если судить по Апиоле, аретийцам это чувство было неведомо.

Они ехали по дороге, поскольку охотникам с добычей ломиться сквозь заросли несподручно, а следовательно, встречи не миновать. Постепенно шум становился громче. Он был не таким ритмичным, как вначале. Зато теперь отчетливо слышались голоса. Они вразнобой, но с воодушевлением выводили победную песню.

Сальвидиен ожидал, что это будет гимн в честь Диктинны-охотницы, но, видимо, здешним арендаторам подобные боголюбивые тонкости были ни к чему. Сальвидиен не мог уловить в их пении связных фраз, только уханье, оханье, и беспрерывное «Эй-я».

Вскоре из-за поворота дороги показалась процессия, двигавшаяся неторопливым шагом. Как и утром, впереди ехал Апиола, но сейчас он снял доспех, отстегнул щит, и все это вместе с копьем, передал слугам, окружавшим его коня. Следом несли добычу, привязанную к кольям – старого секача, свинью и полдюжины полосатых поросят. Позади вели собак, утомленных, с вываленными языками.

При появлении повозки вся эта поющая и бьющая в колотушки толпа разразилась приветственными воплями.

– Эй, рабы! – воскликнул Апиола. – Добычу к ногам вашей повелительницы!

Он попридержал жеребца, и охотники, выйдя вперед, сложили убитый выводок возле повозки. Сальвидиен, сам – в силу избранной профессии – любитель драматических эффектов, мог оценить эту сцену по достоинству. Прекрасная, утонченная женщина, а перед ней – звери, воплощение грубой силы, жадности и жестокости. Особенно должны были это чувствовать здесь, в Южной провинции, где свиньи считались воплощением смерти, такой же всепожирающей, как они, а кабан представлялся посланцем преисподней.

На измаранные засыхающей кровью клыки секача налипла трава.

– Как я погляжу, друг Апиола, ты по праву должен считаться героем сегодняшней охоты – кто иной мог еще поразить кабана?

Апиола с ловкостью спрыгнул на землю.

– Мог, моя Петина – твои люди неплохо знают дело. Но кабана и впрямь убил я. Не сочти это за такую уж доблесть. Конечно, кабан тяжелее и вооружен смертоносными клыками… не рассчитай я удара, он мог бы вспороть брюхо моему Белолобому… но копье меня не подвело. Однако, – он усмехнулся, – свиньи не в пример злее кабанов, и в ярости бросаются на преследователей. Поэтому есть и пострадавшие. – Он указал на одного их охотников, который стоял, опираясь на плечо соседа. Нога у него была в лубке из свежей коры. Впрочем, он улыбался щербатым ртом. – Вот этот малый ударил свинью аконтиумом, да так неудачно, что сломал его – ведь у этих тварей шкура жестче воинской брони, упал, да еще напоролся ногой на обломок. По счастью, твои бравроны вцепились в свинью и не позволили ей растерзать беднягу, а вот тот храбрец, забыл , как звать его, – Апиола кивнул в сторону еще одного арендатора, – добил злобную тварь, вогнав ей в глотку дротик. О прочем, моя Петина, не стоит и распространяться.

– Значит, бравроны всего лишь висели на боках у свиньи, а не дрались с ней? – с некоторым раздражением спросила Петина.

– На задних ногах, если быть точным. Для охотника, имеющего точный глаз, и верную руку, достаточно. Уж ежели о чем пожалеть, так о том, что я прежде них положил кабана. Клыки кабаньи против клыков собачих – это было бы зрелище, волнующее кровь!

– Но тогда тебе не представилось бы слугам выказать свою доблесть… – Слушайте меня! – в повелительном тоне Лоллии Петины вовсе не было резкости. – Пусть тот, кто поранился, идет к лекарю на усадьбе. Пока рана его не затянется, он освобождается от работ. Гедда! – привстав в повозке, она заглянула за головы толпящихся охотников. Рабы и арендаторы расступились. Некоторые, несмотря на свой вполне воинственный вид – с опасливой поспешностью.

Гедда, с собаками на сворке, прошла к повозке. Ее волосы, обычно лежавшие гладкой шапкой, были растрепаны, сапоги заляпаны кровью и грязью. Но это были единственные зримые свидетельства ее пребывания на охоте. В отличие от прочих загонщиков, она не выглядела ни утомленной, ни возбужденной. Впрочем, в сравнении с ее упражнениями на арене, которыми Сальвидиен был свидетелем, охота могола представиться детской игрой.

– Гедда, – продолжала Петина, – узнай у управляющего, чьи участки были потравлены. Пусть свинью разделят между ними. А кабана – во владение того, кто сразил его!

– Если позволишь, дражайшая Петина , – сказал Апиола, – я возьму себе лишь пресловутые клыки, в память о доставленном развлечении, а тушу дарю твоим людям, что так славно помогли мне сегодня.

– Рада твоему решению. Я хочу, чтоб у всех, кто служит мне, сегодня был праздник. Несите кабана на усадьбу, пусть там будет пиршество. А поросят – на поварню, и двух из них сегодня подать на господский стол – я угощаю гостей.

Кругом завопили от радости, так что конь Апиолы прянул на дыбы, и слуге аретийца пришлось его сдерживать.

– Ты столь же добра, госпожа моя, сколь и разумна, – сказал Сальвидиен. Он был искренен. – У многих хозяев рабы годами не пробовали мяса, и уж, конечно, не такого.

– Будь я помоложе, мой Сальвидиен, я бы предпочла услышать «столь добра, сколь прекрасна». Но в мои лета готова удовольствоваться и такой похвалой. Эй, трогай! – обратилась она к вознице. – Мы возвращаемся в Гортины.

– А ведь кабаньи клыки, говорят, в колдовстве применяются. То ли для приворота, то ли для удачи, то ли для неуязвимости, то ли для всего вместе, точно уж не упомню, – сообщил Феникс. – Так что не там искал Евтидем злокозненных гоэтов.

– Почему же не там, – слегка утомленно бросила Петина. – Прокл Апиола сейчас находится в моем доме, к каковому внимание несчастного сутяжника и было приковано.

– А ты, Феникс, просто клад премудрости, – сказал Апиола. – Я-то полагал, что стал всего лишь обладателем охотничьего трофея, а оказывается, что приобрел колдовское орудие. Не подскажешь ли, как ворожить с его помощью?

– На этом ты меня не поймаешь, о богоравный охотник. Вот приедет маг Партенопей, искушенный в делах подобного рода – у него и спрашивай.

Ужин был превосходен, как всегда. В отличие от городской виллы Лоллии Петины, здесь столы окружали ложа, на них можно было раскинуться поудобнее, и, уперев голову на руку, созерцать усеянное звездами черное небо над горами, ибо занавеси, отделявшие столовую от террасы, сейчас были откинуты. В начале ужина Дорион и Кидна услаждали слух собравшихся игрой на флейте и цитре, но затем музицирование как-то само собой сошло на нет. Зато приглушенное расстоянием, доносилось пение с заднего, второго двора, застроенного рабскими бараками. Там шло дозволенное веселье. Кабана жарили прямо на костре, разведенном среди двора в особой яме, и слуги, как те, кто принимал участие в охоте, так и те, кто не имел к травле зверя никакого отношения, расположились вокруг костра, приплясывая и притоптывая, выводили хором какие-то свои полевки. Когда Феникс отрывался от нежной поросятины, он прислушивался к этим звукам, и даже порой отбивал ритм по столу.

Апиола, деликатно кушавший печеных улиток, посматривал на него с усмешкой, каковую поэт пропускал мимо внимания. Он втягивал воздух носом, словно стремился уловить запах жарящегося на открытом огне мяса, и Сальвидиен не сомневался, что поэт лучше чувствовал бы себя на заднем дворе – где хохочут во все горло, едят с рук, обжигаясь и брызгаясь, рыгают, не смущаясь соседей, и лапают податливых девок. Во всяком случае, он сказал:

– А может, я был неправ, госпожа моя, что не поехал с вами в лес – это принесло бы новые впечатления. И вообще, я раздумывал над нашей вчерашней беседе об эпосе, героизме и варварстве. Можно было бы себе представить тризну по какому-нибудь древнему герою, павшему в битве – или на охоте – и описать ее. – Он воодушевился так, что взмахнул руками и задел чашу из цветного мисрийского стекла, которую едва успела подхватить расторопная Кидна. – Пиршество на открытом воздухе, закланные быки и свиньи, кровью своей окропившие… ну, я не знаю… собрание героев… отроки чаши несут – нет, лучше – отроки носят рога с золотистым вином или пенистым медом. Девы поют, ударяя ритмично ногою о землю, воины звоном мечей услаждают богов необорных … играми тешат они… или – играми чтут поминальными славное ратями имя… и в том же духе. И под конец – высокий костер, с которого в светлом дыму уносится в виде орла душа героя.

– В виде орла – это приличествует лишь императорским похоронам, – отозвался Апиола. – Да и не знали в древности таких представлений, как «душа, уносясь в небо с погребального костра».

– Кто может с точностью утверждать, что тогда знали, а что нет?

– Это легко выяснить, – заметила Петина. – Гедда!

Рабыня отделилась от колонны, у которой стояла. Мерцающий свет лампионов придавал ее внешности вид еще более чужеродный всему окружающему, чем обычно.

– Гедда, насколько я помню, обычаи твоего народа близки героической эпохе… или первобытной дикости, что то же самое. Скажи, когда у вас сжигают умерших, куда, по-вашему, отправляется его душа, и в каком виде?

– У нас не сжигают… не сжигали, – поправилась она. – Сжигают у соседних племен. А у нас хоронили, уложив в могиле так, как он лежал младенцем в материнском лоне… чтоб он воскрес, родившись вновь.

На миг Сальвидиену показалось, что голос ее стал чуть менее ровным. Но может быть, на остроту его восприятия повлияла усталость после долгого и суматошного дня, или выпитое вино. А лицо ее, по которому он мог бы что-то прочитать, оставалось в тени. Ну и провались они в преисподнюю, эти героические мертвецы и их порабощенные соплеменницы. Он отпил еще вина, не обращая внимания на очередное «Экое варварство» Феникса.

– Это интересно, – сказал Апиола. – И доказывает, что вера в переселение души распространена шире, чем мы предполагали. Хотя бы и в такой грубой форме. Я слышал, в Хинде из этого учения сделали весьма сложную систему, но, по правде говоря, у меня не достало желания вникать в подробности.

– Вот это редкий случай, когда я полностью согласен с нашим благороднейшим Апиолой. В последние десятилетия мы, вместо того, чтобы искоренять варварское влияние в искусстве, начинаем всячески им увлекаться. Тут недалеко до того, чтоб настолько одичать и потерять представление о правильном и соразмерном, чтоб штаны нацепить и расхаживать, не стесняясь своих сограждан.

– Что ж, Вириат рассказывает, что и в северной Алауде, и в Лоэрге большинство наших доблестных воинов уже щеголяют в штанах, причем постоянно – при тамошнем мерзком климате иначе никак невозможно.

– А я что говорил!

Петина рассмеялась.

– Вышние боги, до чего вы доспорились, друзья мои! От эпических строф до штанов, вот уж поистине, падение в нижние сферы. Похоже, настала пора вольных мужских разговоров, и мое общество будет вас только стеснять. Не сочтите меня неучтивой хозяйкой, но лучше мне оставить вас и удалиться спать. А вы, гости мои, продолжайте наслаждаться ужином.

Легкость, с которой это было произнесено, не могла обмануть Сальвидиена. Он помнил, что сказала ему Петина на дороге. И с какой бы целью она не собиралась пригласить его к себе в покои, заставлять ее ждать действительно было бы пределом неучтивости. Поэтому, вскоре после того, как Петина в сопровождении Гедды и Ликорис покинула трапезную, он сослался на то, что свежий горный воздух нагоняет на него сонливость, и также ушел. Можно было ожидать язвительных комментариев Феникса, но поэт не словно бы не заметил ухода Сальвидиена. Судя по всему, Феникса мучала неразрешимая дилемма: что лучше – удрать на задний двор, где веселье должно было длиться до утра, или продолжить общение с Дорион и Кидной, которые, по уходе госпожи и затухании беседы вновь дружно завели какую-то приторную мелодию.

Вернувшись к себе, Сальвидиен и не подумал ложиться спать (да вовсе и не хотел, если сказать по правде). И был прав. В дверь поскреблись, а затем на пороге появилась Ликорис, и, скромно опустив глаза, сообщила, что госпожа ждет его у себя. Сальвидиен был к этому готов, но все же чуть промедлил. Он все еще не определил, для чего Петина приглашает его к себе. Это женщина бывала и доброй, и язвительно жестокой, а любовь к самым разнообразным жизненным наслаждениям вполне уживалась в ней с деловитостью, достойной добродетельной хозяйственной матроны. В любом случае Сальвидиену не хотелось бы выглядеть самонадеянным. Пока что это ему не пристало. Поэтому он прихватил с собой стилос и дощечки для письма. Даже если Петина позвала его по причине, которая привела бы в негодование Розанчика, лучше пусть все выглядит, как деловой визит юриста к своей патронессе. После этого он двинулся за Ликорис. По пути он заметил, что, хотя таргитанка не виляет бедрами так старательно, как Салампсо, да у нее и бедер почти нет, ее черные косы, бьющиеся по спине, пожалуй, делают походку Ликорис еще зазывнее, а почему так – знают лишь бессмертные боги.

Петина сидела на ложе и читала. Она не переодевалась, только скинула туфли и подобрала ноги, укутав их покрывалом.

Убранство комнаты было выдержано скорее в местном стиле, чем в имперском. Завесы, протянутые между колоннами, не позволяли определить истинные размеры помещения. Пол украшал пестрый пушистый ковер замечательной артабанской работы. Ложе, отделанное черепаховой костью, было покрыто пурпурным покрывалом, поверх которого в изящном беспорядке разбросаны пуховые подушки. Такие же подушки, только размерами поменьше, лежали на кресле, придвинутому к порфировому столику. В божнице у стены красовалась мраморная статуя Кифереи Многомилостивой. Обнаженная богиня, откинув назад голову в фиалковом венке, обеими руками поддерживала груди. Лампион, освещающий статую, был заправлен ароматическим маслом, но не банальным розовым, а каким-то более пряным.

Отложив свиток, Петига приветливо кивнула адвокату и пригласила его сесть.

– Обойдемся без предисловий, друг мой. Час уже поздний, и не будем терять время зря… Я хотела бы, чтобы ты помог мне выполнить одну необходимую юридическую формальность…

Всего-то? Сальвидиен вынужден был признаться себе, что разочарован… Должно быть, это чувство отразилось на его лице, но Петина истолковала причину превратно.

– Не бойся! Дело будет не таким и сложным, как тяжба с Евтидемом. Речь идет о составлении одного документа.

– Какого, госпожа моя?

– Завещания. – И после паузы добавила. – Моего завещания.

Сальвидиен нахмурился.

– Не самая лучшая шутка ночной порой.

– Я вовсе не шучу, друг Сальвидиен.

– Но что подвигло тебя к этому? Ведь ты еще в цветущих летах, здорова и вполне благополучна. Или я ошибаюсь?

– Хвала богам, ты не ошибаешься. И я собираюсь прожить еще лет двадцать, по крайней мере. Но недавние события заставили меня призадуматься. Судьба моя сложилась так, что супруг мой не подарил мне детей, и близких родственников ни у него, ни у меня не имеется. Кому достанется все, чем я владею, в случае моей смерти? Ты знаешь, что при отсутствии прямых наследников имущество переходит в собственность города. Что же из этого воспоследует? Оно выставляется на открытые торги, и купить его может кто угодно. Хоть тот же Евтидем.

– Благте боги! Неужели ты в состоянии представить, что эта мерзкая развалина тебя переживет?

– А почему нет? Подобные людишки живут долго. Он вполне способен протянуть до сотни лет – просто назло мне. А потом купить все мои владения, и исходя сладострастной слюной, похваляться, будто, несмотря ни на что, он все же завладел Гортинами. Нет, мой Сальвидиен. Я не желаю этого допустить. Мне и в Полях Блаженных не будет покоя, если он положит лапу на мое имущество. Но как этого избежать? Да, разумеется, можно поискать дальних родственников Петина, они, возможно, все еще живут в Столице, но вряд ли они захотят приехать сюда, а удаленность провинции не даст им возможности воспользоваться доходами с имения. Следовательно, они захотят его продать. Последствия – те же, что я перечислила раньше. В метрополии, как ты знаешь, бездетные состоятельные люди нередко составляют завещание в пользу императора – да продлят бессмертные боги его дни! Здесь же, в Арете, отошедшее в казну имение, скорее всего будет продано… и так далее. Замкнутый круг.

– Есть еще одна возможность, о которой ты не упомянула, – медленно произнес Сальвидиен.

– Если я о ней не упомянула, это не значит, что я о ней позабыла. Да, бывают случаи, когда выморочное имущество переходит вольноотпущенникам. Но видишь ли, есть граница между великодушием и глупостью. Те слащавые философы, что вещают, будто рабы – наши братья и добрые друзья, обычно владеют сотнями рабов, но вовсе не помышляют отпустить их на свободу, не говоря уж о том, чтобы поделиться с ними своим добром. Я же прямо говорю – при всей моей привязанности к Гедде, или, скажем, Фрасиллу, я вовсе не горю желанием, чтоб они распоряжались моими виллами, садами и пашнями.

– Причем тут Гедда и Фрасил? Разве ты уже отпустила их?

– Я собираюсь отпустить их… и еще нескольких, их имена я назову, они должны быть упомянуты в завещании. Но не собираюсь уподобляться новым богачам, которые нередко по завещанию отпускают вех своих рабов, пополняя и без того бесчисленные толпы нищих и бродяг, наводняющих дороги Империи.

Я намерена освободить нескольких слуг, состарившихся при моем хозяйстве, или каким-либо образом доказавшим свою верность. И, разумеется, после того, как они обретут свободу, они не будут выставлены за дверь, а смогут остаться в доме. Но я должна быть уверена, что мой наследник позаботится о них.

– Судьбу Гедды ты могла бы устроить иным образом, – слова выскользнули, их не воротишь, но Сальвидиен непроизвольно огляделся, пытаясь определить, здесь ли Гедда. Не прячется ли она за одной из этих многочисленных занавесей? Но ее не было, только Ликорис тихонько сидела на ковре у колонны. О ее присутствии почему-то легко забывалось. А вот Гедда, даже если она молчала, поневоле заставляла о себе помнить. Как и ее псы. Да, псы… Видимо, ее, как и вчера, отправили ночевать к собакам. – Я слышал, на нее есть спрос.

– Знаю, что ты слышал! – голос Петины, и без того высокий, на миг возвысился так, что показался почти визгливым. – Не думаешь ли ты, что я воспитывала эту девушку и учила ее, чтоб сделать ее игрушкой богатого развратника? Может, ты сразу посоветуешь продать ее в лупанар? Пока я жива, она будет под моей защитой. А став свободной, сама решит, где и с кем ей жить.

Сальвидиена удивила эта вспышка. И не менее того – слова, в которых она нашла выражение. Вириата вряд ли можно было назвать богатым, да и развратником Сальвидиен его не счел бы… хотя Петина его лучше знает… Или это ревность? Но к кому именно? Или, скорее, Петина, как всякая женщина, оскорблена уже единственно тем, что в ее доме посмели обратить внимание на кого-то еще? Пожалуй, следует это учесть. Но сейчас лучше вернуться к главной теме.

– Я не премину записать имена тех, кого ты предполагаешь освободить. Но скажи наконец, кто будет наследником, на долю которого выпадет заботиться об этих несчастных?

Петина улыбнулась – чуть снисходительно.

– Мне кажется, ты догадываешься, друг Сальвидиен. Если претит оставлять состояние безликой власти, стоит задуматься, кто воплощает эту власть лично. А кто представляет власть в Арете?

Похоже, Петину забавляла эта игра. И Сальвидиен с готовностью подхватил ее.

– Таких немало, госпожа моя. Судьи, префект, магистраты.

– Ах! – она пренебрежительно отмахнулась. – В большинстве своем жалкие куклы, заискивающие перед толпой. Я говорила тебе – в Столице принято включать в число наследников императора. Но император далеко, а наместник его – близко.

– Луркон? – эта кандидатура напрашивалась сама собой, но все же что-то мешало Сальвидиену согласиться. – Ты полагаешь, он примет твой дар?

– Отчего же нет? Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы разводить церемонии, диктуемые глупым благородством.

– Вряд ли он нуждается в твоих деньгах и владениях.

– Можно подумать, Евтидем в них нуждался! Но ты неправ, друг Сальвидиен. Луркон отнюдь не беден, если ты это имеешь в виду, но у него от предыдущих браков двое взрослых сыновей, которых надо достойно обеспечить, а его новая жена – ты еще не слышал об этом? – на прошлой неделе родила дочь. И Луркон, как человек предусмотрительный, наверняка запасется для нее приданым… Кроме того, у Луркона есть много недостатков – а у кого их нет? – но никто не скажет о нем, что он плохой хозяин. Он не станет обижать моих людей, хотя бы потому, что это ему невыгодно.. Вдобавок, есть еще обстоятельство.

Когда речь касалась сугубо имущественных проблем, и связанных с ими законами, Сальвидиену не составило труда угадать, к чему клонит собеседник.

– Ты говоришь о двудесятине для отпущенников?

– Верно. Не слишком это мудрый закон, верно? Иногда хозяева не могут избавиться от старого или просто бесполезного раба, на которого не покровителя, дав ему волю, поскольку при этом надо выплачивать пять процентов от его стоимости в казну.

– Посмею с тобой не согласиться. Ты уже упомянула, что отпущенники составляют армию бродяг, а я от себя добавлю – и воров, и кого похуже. И закон о двудесятине принят, чтобы поставить этому заслон.

– Возможно… Но я сейчас о Лурконе. При том положении, которое он занимает, чиновники не посмеют назначить завышенную оценочную сумму, как нередко бывает, и ему не придется много платить. И все будут довольны.

– Ты говоришь так, госпожа моя, будто Луркону предстоит вступить в права наследства на будущей неделе, от чего обороните нас, боги. Однако, если это произойдет, как я надеюсь, лет через двадцать-тридцать, неизвестно, будет ли тогда Луркон наместником Ареты, и вообще, не сойдет ли он в Поля Блаженных раньше завещательницы.

– Надобно признаться, этого обстоятельства я не принимала в расчет. Правда, Евтидемы живут до ста лет, а мужчины со сложением и характером Луркона, к сожалению, менее долговечны. Что ж, будем надеяться на лучшее. И если я действительно переживу Луркона, укажи, что тогда права его на тех же условиях переходят к его детям. В любом случае, себя от забот по выплате я избавлю.

– Как те правители, что завещали свои владения Империи, – пробормотал Сальвидиен, делая пометки в табличках. – Вроде Хордоса Нептарского или Диомеда Филоматора.

– Что за язык у тебя, друг Сальвидиен! Или ты думаешь, что сравнение с полоумными восточными князьками далекого прошлого мне льстит?

– Вовсе нет, госпожа моя. Я только хочу сказать, что эти правители доставили своим наследникам бездну хлопот… при том, что намерения у них были самыми благими.

– Ну, из-за моего скромного имущества война не разгорится. А если ты тем самым намекаешь на Евтидема, который может развязать новую тяжбу, думаю, у Луркона – или его преемников – хватит сил и ума с ним справиться.

– Тогда довольно об этом, если позволишь. К счастью, отчет по Гортинам у меня есть, но понадобятся также некоторые сведения по вилле в Сигиллариях. Также и относительно состояния в деньгах.

– Как только вернешься в город, ты все получишь без промедления. Мои счетные книги всегда в порядке… не то, что у покойного Петина, да простят мне боги эту колкость.

– Луркон будет наследником первой степени, его сыновья – второй, дочь, вероятно, третьей. А подарков, обычных при таких обстоятельствах, ты никому не желаешь сделать?

– По-моему, было бы бестактно обойти вниманием эту маленькую глупышку, жену Луркона. Я, пожалуй, оставлю ей свои украшения. Надо будет распорядиться составить список. А вот моя библиотека ни к чему ни ей, ни, увы, самому Луркону. Он, скорее, ценитель пластических форм искусства. Библиотеку же я откажу Мимнерму. Ему это будет не только приятно, но и полезно.

– Мимнерму? Не Фениксу?

– Именно. Я, конечно, не настаиваю, что наш поэт пропьет наследство – не такой уж он пьяница, но я просто вижу, как драгоценные свитки валяются на липком после вчерашней пирушки столе, а Феникс в рассеянности раскладывает на них кровяную колбасу… нет, поэту я оставлю небольшую сумму, например, в тысячу драхм. И также будут подарки отпущенникам. Я укажу, какие.

– Ты, кстати, назвала только двух – Гедду и Фрасилла. Но из твоих слов можно сделать вывод, что есть и другие.

– Есть. Дидима, моя прежняя камеристка – и сожительница Фрасилла. Векций и Трифон – он сейчас отпущен на откуп. Наста – старшина каменщиков здесь, в Гортинах. Хотела я еще добавить к тому списку Макрина, счетовода – да он, вероятно, будет еще полезен Луркону. Пусть сам Луркон и решает.

– И, наконец, последний вопрос – но не последний по важности. Кого ты хочешь видеть свидетелями? Ты знаешь – нужны по меньшей мере двое.

– Ах, далеко искать не надо. Мне думается, Стратоник и Апиола подойдут. Никто не упрекнет их в пристрастности – ведь им ничего по завещанию не причитается, а меня – в том, что я выбрала свидетелями людей худородных.

– Они уже знают о твоем замысле?

– Я скажу им. В ближайшее время.

– Что ж, тогда, по возвращении в город я без промедлений займусь составлением документа, представлю его тебе, и коль скоро ты найдешь текст удовлетворительным, мы его заверим.

– Договорились.

Все, кажется, было сказано, И Сальвидиен собрал свои таблички, но почему-то медлил встать. А уходить – время, и незачем сваливать вину за медлительность на усталость… не он же гонялся сегодня верхом на коне по лесам и горным склонам за кабаном, но Апиола, который в одиночестве остался в трапезной… а может, и не в одиночестве, и вовсе не в трапезной.

– Отсюда не слышно, или они уже не поют? – спросил он.

– Кто? – недоуменно спросила Петина.

– Рабы на заднем дворе.

– Вот ты о чем! Отсюда, разумеется, не слышно, однако они, скорее всего, и впрямь перестали петь. Ведь до рассвета не так далеко, а им с утра заступать на работу. Так что они, вероятно, спят. По крайней мере, некоторые. Я позволила сегодня надсмотрщикам не запирать на ночь мужские и женские бараки. Должны и у рабов иногда бывать праздники.

«Тогда есть возможность, что Феникс сегодня утешится – не с Дорион и Кидной, так с какой-нибудь коровницей или посудомойкой. Не исключено даже, что последние больше придутся поэту по нраву, если его вкусы в любви хоть немного соответствуют пристрастиям в еде», – подумал Сальвидиен, но мыслей своих высказывать не стал. Хотя мог бы побиться об заклад, что в данном случае Петина способна угадать их столь же легко, как он – ее мысли, когда они говорили о юридических вопросах.

Он все же собрался с силами и поднялся с кресла.

– Ты справедливо заметила, госпожа моя – близится рассвет, а я бессовестно злоупотребляю твоим вниманием. О достойных внимания делах мы переговорили, и нечего тратить время на пустую болтовню…

– И ты прав, мой Сальвидиен, на пустую болтовню времени тратить действительно не стоит…

Он со вздохом повернулся и шагнул к выходу. Голос Петины настиг его и тон напомнил Сальвидиену изящные дамские кинжальчики, которые женщины порой носят в прическах вместо шпилек.

– Ты прав – но и невежлив! Кто сказал, что я тебя отпускаю?

Сальвидиен обернулся. Петина рассмеялась, наслаждаясь его замешательством, и смех ее был не таким, какой адвокату приходилось слышать раньше – высоким и звонким. Этот смех был тихим, горловым, воркующим.

– И кто тебе внушил, что праздники должны быть только у рабов?

Ликорис, беззвучно выбравшись из своего угла, быстро загасила светильники у колонн, оставив лишь один – перед статуей богини, и скользнула за занавес.

Этот театр выстроил в Арете на свои средства князь Хордос Нептарский, прозванный историками Великим и Другом Империи, а собственными подданными – Безумным и Кровопийцей. В те времена – примерно сто семьдесят лет назад – это сооружение считалось величественнейшим во всей провинции. Только статуй там насчитывалось до трех тысяч, а стоимость мраморной, мозаичной и порфировой отделки равнялась половине годового бюджета княжества. Что поделать – Хордос питал слабость к прекрасной Арете – кроме театра он выстроил здесь колоннаду и вымостил мрамором одну из главнейших улиц. Разумеется, театр Хордоса не мог равняться со столичным Большим Цирком, в котором помещалось после последней перестройки, не менее пятидесяти тысяч зрителей, но Арета все же не центр Империи, да и если говорить честно, Большой Цирк был заложен на несколько десятилетий позже.

Этот театр многое повидал. Здесь звучали строфы древних трагедий, актеры на просцениуме принимали величественные позы, и маски, изображавшие лица, искаженные страданиями, обращали к ложам темные провалы глаз. Здесь слоны топтали военнопленных и львы пожирали мятежников, посмевших посягнуть на священную власть Империи и ее порядки. И чаще всего здесь рубились меченосцы всех рас и оттенков кожи, известных в мире. Даже такое редкостное зрелище, как бои колесничих-эксидариев, видывали в театре Хордоса. Это были люди из диких племен, населявших самые глухие углы Лоэрга – рыжие, покрытые с ног до головы татуировкой мужчины и женщины. Племена их враждовали между собой до такой степени, что пленники с нетерпением рвались на арену, дабы там продолжить сражение, завязавшееся на далеком западном острове.

Но все это большей частью отошло в прошлое.

Теперь театр Хордоса считался пусть и славной достопримечательностью Ареты, но все же старомодной. После смут и гражданских войн, прокатившихся по Империи – при том, что Южной провинции они не задели, театр лишился доброй части украшавших его статуй, и многим исчезнувшим изваяниям так и не нашлось замены – это нарушало приятную глазу гармонию. Один из наместников в хозяйственном рвении распорядился снять и пустить в переплавку бронзовые плиты, на которых были перечислены благодеяния князя, оказанные Арете и другим городам Империи.

За минувшие века были выстроены другие театры и цирки, особенно с тех пор, как повсеместно в Империи в моду стали входить гонки на колесницах, арена же театра Хордоса была лучше приспособлена не для гонок, а для боев сих последних.

И все же маг Партенопей, побывав в метрополии, посетив Апию и Миср, пожелал предстать жителям Ареты в театре Хордоса. Именно потому, что театр этот был стар. А маг слыл поклонником старины, доказывая, что все благородное и прекрасное в этом мире уходит корнями в глубокую древность, а все новомодное – отвратительно и безобразно. И коль скоро какое-то нововведение оказывается хорошим, это означает лишь, что оно на поверку является возобновлением позабытых старинных традиций. И эти взгляды находили немало приверженцев.

Но, так или иначе, день своего выступления маг выбрал не слишком удачный. Магистрат Скопелиан по случаю своего вступления в должность устраивал игры жителям Ареты. И, поскольку он не смог раздобыть хороших бойцов, то добивался расположения сограждан другим испытанным способом – завез хищных зверей, и не только привычных и тривиальнейших львов, но из Мисра выписал крокодилов и с севера, с доставкой сушей через Артабану, почти не виданных в Арете медведей. Им должны были бросить преступников, ожидавших смерти в городских тюрьмах – таких-то, в отличие от хорошо обученных и дорогостоящих бестиариев всегда можно было найти в избытке. И, конечно, большая часть жаждущих развлечений горожан, заполучив свинцовые жетоны, дающие право на вход, повалила туда. И если маг собирался продемонстрировать Арете свой дар предвидения, то здесь он крепко просчитался.

Но может быть, он добивался совсем другого? Приходилось слышать, что Партенопей вещает об отвращении к кровопролитию. Он уверял даже, что богам угодны бескровные жертвы, и в ознаменование этого не ел мяса и рыбы, а только хлеб, овощи и мед. Одни относились к таким речам неприязненно, полагая, будто в том, что касается жертв, это напоминает злокозненное учение гоэлитов, другие, напротив, находили их свидетельством необыкновенной мудрости и возвышенного духа. И, не исключено, что Партенопей желал заполучить избранную публику, пренебрегающую кровавыми игрищами ради зрелищ поучительных и бесед занимательных.

Если так, он добился желаемого, хоть театр был заполнен едва ли ни треть. Тут были представители жреческих коллегий и риторических школ, аристократы из старых семей – преимущественно и возраста преклонного. Но при том было немало любопытствующих приезжих, каковым, в отличие от граждан Ареты, жетоны в театр Астиоха не предоставляли. Самой видной – во всех смыслах слова – фигурой среди зрителей был Луркон. Он занимал, вместе со своими гостями, почетную ложу, отделенную от сцены порфировой баллюстрадой. Гостями были отставной сенатор Апиций, недавно прибывший в Арету из метрополии, и еще не исчерпавший запас столичных сплетен, Лоллия Петина, Мимнерм и Сальвидиен.

Решение посетить театр Хордоса наместник принял под влиянием Петины. Будучи истинным гражданином Империи и по званию, и по происхождению, и по душевным пристрастиям, Луркон вовсе не испытывал отвращения к кровавым играм, но не к таким, какие устраивал новый магистрат. – »Что за удовольствие – любоваться жертвой, которая даже не сопротивляется? Вот уж, право, зрелище для черни!» – сказал он и отправился смотреть на мага. Сейчас он сидел, прислушиваясь к воркотне Апиция, в снежно-белых, предписанных его званию одеждах, и алое платье Петины казалось рядом с ним еще резче. Ее волосы были забраны в высокую прическу, горло стягивало ожерелье из красных драконитов. Петина недовольно кусала губы. Наместник сделал ей уступку, пригласив в свою ложу, хотя женщинам полагалось сидеть на верхних ярусах, однако настоял на своем, не позволив взять с собой собак. «Уж не думаешь ли ты, моя Петина, что телохранители, которых я пришлю тебе, не сумеют отстоять тебя без пары бравронов? И что в ложе моей тебе нечто угрожает?» – спрашивал он. И действительно, отрядил собственных телохранителей сопровожать носилки Петины. Теперь они, вместе с чернокожими рабами Петины находились наверху, там, там, где им сообразно закону полагалось. В ложе находились только те слуги, которые могли исполнять срочные распоряжения хозяев, а за спиной госпожи возвышалась неизменная Гедда.

Мимнерм разложил на коленях дощечку, и это вызвало улыбку у Сальвидиена. Сам он нынче ничего записывать не собирался. Маг его нисколько не интересовал, но впечатлений было довольно и так. В этой ложе сиживали императоры, когда посещали Арету… Он невольно обвел театр взглядом.

День был по местным понятиям не особенно жаркий. Над театром даже не стали натягивать обычный навес от солнца из легкой ткани. Дул легкий ветер , по небу плыли белые как плащ Луркона, облака. Маг ли наколдовал такую погоду, или то воля богов – неизвестно…

Императоры сиживали здесь, а теперь он, Сальвидиен, человек, хотя и безупречного (насколько он знает) происхождения, но все же… Он, впрочем, не обольщался. Не будь он адвокатом Петины, ни за что бы его сюда не позвали. И не только адвокатом…

Ночь, которую он провел с Петиной в имении, оказалась отнюдь не единственной, но и не так часто это происходило, чтоб занимать все его свободное время. Лишь когда он задерживался у нее, чтобы обсудить кое-какие подробности составляемого завещания. Насчет природы чувства Петины к нему – мол, « стареющая красавица влюбилась в молодого столичного краснобая» – Сальвидиен также не обольщался ни на мгновенье. Для нее любовь была лишь острой приправой к общению, из того же ряда, что остроумные колкости в кругу гостей или чтение классических поэтов. Одними приправами, как известно, сыт не будешь, но бывают они весьма многообразны и приятны. И Петина знала в них толк. Остров Роз, где получал образование Сальвидиен, славился древними традициями не только в области философии, юриспруденции и риторики, и, пройдя там хорошую школу, Сальвидиен полагал, что знает об удовольствиях плоти если не все, то достаточно. Но теперь он временами ощущал себя учеником-первогодком.

Может быть, не зря Петина посещала Леополис, и, вероятно, прошла посвящение в мистерии Таргитской богини, о которых ходило столько россказней, что поневоле в них пропадала всякая вера. Или это просто опыт? Сальвидиен бы предпочел последнее. Что бы не творилось в подземельях храмов богини Таргиты, независимо от болтовни досужих сочинителей, все это отдавало варварством, а следовательно, дурным вкусом, внушавшим Сальвидиену гораздо меньше приязни, чем недостаток добродетели. Его, например, ничуть не смущало, что соседями его по ложе являются два прежних (а может быть, и нынешних) любовника Петины. Ревновать к Луркону было бы глупо – при том, что глупость вообще глупое чувство. И дело даже не в его высоком положении – хотя и в нем тоже. Продолжают ли они спать вместе, или нет – Луркон все равно останется для Петины самым близким другом. Да и она для него также, недаром он показывается всенародно с Петиной, а не с очередной женой. (Кстати, это довольно оригинально: жены у него меняются, а любовнице он хранит верность). Слишком многое их связывает, слишком много у них общего.

А Мимнерм… у Сальвидиена было чувство, что при всем блестящем остроумии и мужской красоте, ритор ничего собой не представляет. Провинциальная знаменитость. Пустышка. Странно было бы обращать внимание на пустое место.

Кстати. Стратоник и Апиола тоже были здесь, но сидели не в почетной ложе, а неподалеку, на местах для знати. Так что из обычного окружения Петины (если не считать собак) отсутствовали Феникс и Вириат. Поэт ранее достаточно ясно выразил свое отношение к «фокусам» Партенопея, и еще добавил – чего хорошего можно ждать от человека, который даже мяса не ест! Или говорит, что не ест… Трибун, напротив, полагал, что магия Партенопея вовсе не обязательно должна оказаться шарлатанством. В Северной Алауде, каковая есть первейший рассадник колдунов на всю Империю (хуже обстоят дела, кажется, только в Западной провинции) он слишком много наблюдал явлений, рациональному объяснению не поддающихся. Но именно поэтому у него нет никакого желания продолжать эти наблюдения здесь, и то, что пристало сырому и туманному северу, вовсе неуместно в солнечной Арете.

Однако Сальвидиен пришел сюда не для того, чтобы определять, мошенник Партенопей или нет, и не для того, чтобы извлекать из увиденного полезные уроки, как о том заявлял Мимнерм. Он пришел поразвлечься. И это, пожалуй, роднило его с Лурконом и Петиной.

Однако, пора было отвлечься от зрителей и перевести взгляд на просцениум. Вокруг него уже появились серьезные длинноволосые молодые люди, босые, в одеждах из грубой шерсти – ученики Партенопея. Было их с десяток или около того. Мимнерм успел сообщить Сальвидиену, что некоторые из них происходят из очень хороших семей, но оставили дома и богатство, дабы следовать за учителем. Ритор не зря запасался табличками. Возможно, полагал он, Партенопей послужит подходящей моделью для образа идеального мудреца, который он мечтал создать, в противовес учению гоэлитов.

Тяжелая мозаичная дверь, ведущая во внутренние помещения театра, медленно распахнулась, и оттуда неспешной походкой вышел маг. Он был в летах, но далек от дряхлости, высокого роста, массивную фигуру драпировал широкий и длинный плащ. В отличие от учеников он носил кожаные сандалии. Лицо его было довольно благообразно, на грудь спускалась окладистая и волнистая белокурая борода. А вот какова длина его волос, судить было невозможно. Хотя его одежда в точности соответствовала той, какую, согласно традиции, носили древние апийские мудрецы, голова его на восточный манер была украшена тюрбаном из тонкой материи. Такой убор у жителей Империи, особенно в метрополии, почитался варварским и даже непристойным, хуже считались только те высокие жреческие колпаки, которые носили в Таргите или в Артабане. Истинный гражданин Империи прикрывал голову лишь по необходимости – в жару, холод или дождь либо носил шлем на войне, вообще же принято было гордо расхаживать с непокрытой головой, в отличие от представителей порабощенный и диких народов, а также вольноотпущенников. Такие же обычаи были и в Апии, каковые Партенопей особо почитал. И, однако, счел возможным появиться в восточном головном уборе. Сальвидиен не мог объяснить, чем вызвано такое несоответствие. Впрочем, проще всего предположить, что Партенопей просто оплешивел прежде времени, а лысина испортила бы его величественную внешность.

– Благодарю, о благородные граждане Ареты и друзья мудрости, что вы пришли послушать меня, – голос Партенопея был звучен и хорошо поставлен. Настоящий голос опытного оратора. – То, что сидите вы в этом амфитеатре, прямо доказует, что мудрость и обычаи древности предпочитаете вы легкомысленным суетам нынешнего дня. Да и укор читаю я в душах иных собравшихся. Отчего же, думаете вы, муж, любомудром себя называющий, вещать собрался о высоких предметах не в храме, богам посвященном, не в академии или библиотеке, а на позорище, средь блестящих мозаик и мраморов, лишь для приятности глаза здесь помещенных? О зрители, забудьте, что в иные дни на этой сцене мим гримасничает, комик болтает, трагик восклицает, канатоходец над нею шею едва не ломает, а внизу на арене, колесницы сталкиваются, звери рыкают, и оружие бряцает, и памятуйте лишь о вещах достойных, ради которых вы и собрались. К тому же, скажу я вам, и в обителях богов не найти ныне древнего благочестия – иначе не толклись бы там день и ночь воры, грабители, охотники за рабами и прочие негодяи и святотатцы. Право же, иные храмы обращены нынче в логова разбойников!

Есть однако, и такие, что готовы заглазно , на сновании досужих слухов осудить меня, именуя колдуном, наподобие тех гоэтов, что восковые фигурки раскаленными гвоздями протыкают, приворотные зелья из всяких мерзостей варят, сами в волков и филинов перекидываются, и разных простаков, либо врагов своих заклятых, в бессловесных тварей обращающие…

Мимнерм толкнул Сальвидиена локтем.

– Не напоминают ли тебе, друг, его речи о недавних событиях? Любопытно, как наш мудрец выкрутится?

Ни Петина, ни Луркон не позволили себе ни подобных вульгарных речей, ни вопросов (скорее подобающих Фениксу, чем Мимнерму, но стоило учитывать, что оба были уроженцами Ареты, а следовательно, подвержены азарту), хотя Сальвидиен не сомневался, что они также вспомнили о процессе.

– Не стану утверждать, подобно легкомысленным скептикам, – продолжал Партенопей, – будто колдовства вообще не существует, и все это уловки хитрых мошенников, призванных запугать несчастных невежд и вытянуть из них побольше денег. Нет, благороднейшие граждане Ареты, злокозненное колдовство существует, оно отняло здоровье и самую жизнь у множества людей – как нежных юношей, так и мужчин в расцвете сил, даже и младенцев у материнской груди не пощадило оно, и тысячу раз правы мудрые имперские законы, назначающие смерть колдунам. Но не колдовству посвятил я жизнь свою, а тавматургии, сиречь магии. Какая разница, спросите вы? И я отвечу – подспорьем же мне свидетельства многих писателей, – на языках иных народов, более древних, чем те, на которых говорят в Империи, «маг» означает то же, что и жрец.

Сальвидиен в подобных материях не разбирался, но заметил, что Мимнерм согласно кивнул.

– А что за преступление – быть жрецом, изучать, как принято, законы священных обрядов, правила жертвоприношений, различные религиозные системы, и хорошо в них разбираться? В Хинде, откуда, как известно, родом вся мудрость мира, утверждают, что магия – наука, угодная бессмертным богам, она безусловно священна, и в названном Хинде не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему стать царем.

Партенопей придал делу совсем иной оборот, – меланхолически подумал Сальвидиен, но сам он в процессе защиты никак не мог бы последовать по пути, избранному магом.

– Но если вы решите, что я принадлежу к числу тех, кто общается с бессмертными богами, вы воздадите мне честь, коей я пока недостоин. Я доселе лишь восхваляю богов, позволивших мне постигнуть природу вещей и первопричину поступков. Я верю, что существуют какие-то божественные силы, стоящие по своей природе и положению между богами и людьми, и что они управляют всеми прорицателями и чудесами магов! С этими-то силами и научился я общаться с младых лет, посетив Хинд, откуда…

– … исходит вся мудрость, – пробормотал Мимнерм, делая запись на дощечке.

… – вся мудрость мира. Там провел я годы в обители мудрецов, и святость чистой жизни их такова, что могут они и в воздух подниматься, устремясь к Солнцу, и огонь прихватить с неба, и не принимать пищи хоть десять лет и более, и повелевают они дождями и ветрами, и потому не нужны их обители ни крепкие стены, ни воины, оружием блещущие – те божественные силы, о которых упоминал я, служат им охраной. Там превзошел я учение о магии чисел, что открывают тайны прошлого и грядущего, там услышал я подтверждение тому, чему учили наши древние учителя – что не единый раз приходим мы в этот мир, но рождаемся раз за разом и проживаем множество жизней, и зависят блага наши и несчастья от заслуг и преступлений нашей прошлой жизни. И там узнал я сокровенную тайну – что и мир наш – о дивное диво! – не един во вселенной, и бессмертные боги, играя и радуясь, творят миры во множестве и разрушают их, подобно тому, как дети лепят из песка дома и крепости, и после рушат. Там получил я знаки, даваемые посвященным. и среди них – вот этот перстень. – На пальце мага сверкнул в отблеске солнца крупный красный камень, которого Сальвидиен поначалу не заметил. Должно быть, Партенопей держал кольцо камнем внутрь, а затем в точно рассчитанный миг перевернул его. – Он увеличивает волшебные силы, но на руке непосвященного тут же теряет чудесные свойства. Но это еще не все…

Партенопей развел руки в сторону. Под его широкой одеждой, полностью скрывавшей тело, что-то зашевелилось, а затем из складок плаща выросла и поднялась треугольная черная голова. На мгновение показалось, будто у мага две головы – человеческая и змеиная. Зрелище было не из приятных, и Сальвидиен поежился. Менее хладнокровные люди охали, восклицали, всплескивали руками. Петина, следует заметить, к ним не относилась.

– Этот змей, взращенный в обители мудрецов, и наделенный ими разумом, превышающим человеческое разумение. таинственным образом приращен к моему телу, и помогает мне прорицать и врачевать. При его посредстве я остановил чуму в Диотомах, излечил сына правителя Береникеи от приступов бешенства, из Апии провидел события, происходящие в тот день в Столице, и совершил много таких деяний, что обо мне боги возвестили, как о муже божественном, и возвестили они это не только многим людям в отдельности, но и принародно. Даже уже и в Хинде самом прошла молва обо мне, и царь этой благословенной страны прислал за мной ради помощи и совета. Дело в том, что основатель династии тысячу лет назад зарыл на границах своей державы семь адамантовых мечей и предрек, что они охранят царство от врагов, но и расширить границы сможет лишь тот царь, что мечи эти найдет. И, собираясь в поход на Артабану, властитель хочет заручиться моей помощью в розысках. Скоро, скоро покину я пределы Империи и отправлюсь туда, где грифоны высекают золото из скал силою ударов своих клювов…

Змей повернул голову к лицу Партенопея и зашипел.

– Но довольно! – воскликнул маг как бы в смущении. – Тягостно говорить о себе столь пространно и высокопарно, а я еще должен доказать вам, что все, о чем повествовалось – не пустые слова. Если боги дадут мне надлежащие силы, я покажу вам – и немедля, при свете дня – дивную картину иного мира, а может быть, сделаю некие прорицания, хоть об этом я предпочитаю говорить с взыскующими истины с глазу на глаз. Теперь же готовьтесь внимать, как я сделаю недоступное – доступным, невидимое – зримым.

Пока Партонопей говорил, его босоногие ученики, двигаясь неслышно, но сноровисто, вынесли бронзовые треножники и такие же зеркала, и расставили их вдоль сцены. Поскольку внимание зрителей было отвлечено, они заметили это, лишь когда маг умолк. Сальвидиен попытался посчитать, сколько там этих приспособлений, но не преуспел – не оттого, что треножников и зеркал было так уж много, просто некоторые закрывали друг друга.

– Они помогут мне – молодые мои ученики, все безупречного происхождения, ватага молодцов, примечательных ретивостью в науке, но к витийству вовсе безразличных.

И верно – к витийству эти молодые люди были безразличны. Когда они разом запели, Сальвидиен не мог разобрать ни одного слова. Но не оттого, что поющие были косноязычны, как рабы и арендаторы в Гортинах, разгоряченные удачной охотой. Голоса выводили мелодию без слов, высокие и низкие, но удивительно слаженные. Они пели монотонно, мрачно, сосредоточенно, и никто в публике – ехидной и злоречивой публике Ареты не нарушил этого пения ни смешком, ни перешептыванием. А Партенопей, обходя сцену, касался треножников правой рукой, на которой был перстень – и тотчас над треножником само собой вспыхивало синее пламя.

Один язык огня… другой, пятый, шестой… Змей обвился вокруг шеи мага и положил голову ему на плечо. Когда огни запылали над всеми треножниками, Партенопей отошел вглубь сцены и вновь принял молитвенную позу, обратив взор и ладони к небесам. Пение становилось громче, может быть, это была иллюзия, создаваемая акустическими устройствами театра. И, странное дело – день уже не выглядел таким ясным и светлым, как только что – будто свет уходил куда-то, словно вода в воронку. Сальвидиен не уловил мгновения, когда языки огня над треножниками истончились и вытянулись, рисуя в потемневшем воздухе светящиеся линии, образуя словно некую арку…

Да, точно, Это была арка, но вовсе не световая. Каменная. Размером не больше тех старинных триумфальных арок, которые в изобилии высились на улицах Столицы, и много меньше нынешних. Эта точно была древней – не из-за одних лишь размеров. на ней не было никаких украшений – ни статуй, ни гирлянд, ни трофейных доспехов и оружия. Просто дикий камень. Сальвидиен испытал разочарование оттого, что видение, вызванное к жизни магом, было таким обыденным. Но это ощущение было мимолетным, потому что за аркой начиналась дорога, неотвратимо влекущая к себе… как свет исчезающий в проеме … и пока взгляды молчащих зрителей следовали за этой дорогой, арка исчезала, таяла в пространстве, а линии света размыкались, змеились, тянулись ввысь, пока Сальвидиен не увидел…

Публика потрясенно вздохнула. Новая картина нарисовалась – и уже не на просцениуме, а выше, над стеной, замыкающей театр, над всем театром.

Удивительное здание… трудно было понять, что это такое – храм, дворец? Сальвидиен решил, что все-таки храм – несмотря на причудливую архитектуру, строение чем-то напомнило ему столичный Пантеон. Но удивительнее всего была не архитектура, а материал, из которого этот храм создан. Он сиял, точно сложенный из драгоценного камня… или это было необыкновенное, поддающееся огранке стекло? И дневной свет померк в сравнении с ним.

– Свет есть присутствие огня, ибо иначе как от огня не сможет произойти, ибо родится от сожигаемого , между тем как свет достигает очей своим сиянием, не принуждая, но лишь убеждая, – голос мага доносился до Сальвидиена, как во сне, – никакой смерти нет, кроме как по видимости, и рождения, кроме как по видимости, нет… Взаправду никто не родится и не гибнет – есть лишь сгущение бытия и истончение бытия, а сущность всегда одна и та же. Мы проживаем сотни жизней, меняя обличья, но всегда оставаясь самими собою… Вот что было открыто мне и вот что было показано мне. И миры подобно так же истончаются в своем существе, и взаимно проникают друг в друга. Отсюда и земли содрогание, и падение светил, в ночи сияющих, и небесные бои между призрачными воинствами, каковые немалому числу свидетелей приходилось наблюдать. Но есть и стража между мирами, – голос мага возвысился и возгремел над сценой, – Она блюдет препоны, охраняет порядок, и не дает мирам погрузиться в изначальный хаос!

Видение стало еще резче. Сальвидиену вдруг померещилось, что купол висящего в воздухе храма – не что иное как гигантская линза, преломляющая свет… огонь… сияние. Адвокат невольно зажмурился, а разлепив веки не увидел перед собой ни сияния, ни огня, ни диковинного переливчатого здания. На пустой сцене стоял Партенопей, уронив руки и склонив голову в тюрбане, и складки ткани на его плечах бугрились там, куда улегся змей. Над потухшими разом треножниками курились струйки белого дыма. Бессловесная песнь учеников прекратилась – зрители и не заметили, когда.

А затем пространство театра Хордоса заполнилось рукоплесканиями и восторженными кликами:

– Хвала, мудрый Партенопей!

– Божественный Партенопей!

– Чудотворец!

Луркон с неопределенной улыбкой наклонился к Апицию и промолвил:

– Как видишь, хотя нам далеко до Столицы, в отношении зрелищ наше захолустье тоже может кое-что представить…

– Да, – вынужден был признать сенатор, – производит впечатление…

Мимнерм, выйдя из оцепенения, в котором пребывал последние полчаса, рьяно принялся черкать стилом по дощечке. Лицо Петины, как и во время представления, оставалось непроницаемо.

Когда буря восторгов улеглась, Партенопей заговорил вновь.

– Убедившись, что муж жизни чистой и праведной, ежели сподобится милости божественных сил, способен и чудеса творить, уверьтесь, о благородные граждане древней Ареты, что и во всем прочем я вас не обману. Большую часть своего времени я провожу бескорыстно рассуждая о предметах дивных и благих в храмах и рощах священных, и посещаю лишь избранные дома. И сейчас я лишь кратко скажу некоторым из вас, что провещали мне боги, причем не взымая не малейшей платы. Кто захочет узнать более – узнает позже.

Он неспешно спустился по лестнице с правой стороны сцены и двинулся вдоль борта арены, иногда задерживаясь у некоторых лож, и вперяясь пристальным взглядом в сидящих. Змей снова выпростал плоскую голову из складок одежды и смотрел на тех же людей, что и его двуногий собрат. Это заставляло чувствительных дам на верхних сиденьях взвизгивать от сладкого ужаса, хотя к ним-то Партенопей не обращался.

– Напрасно, Кассиан, воздерживаешься ты от посещения храма Сминфея Прекрасного, Солнцеликого, – говорил он. – То, чего ты опасаешься, поджидает тебя вовсе не там, а в другом месте… – Или, уже следующему: – Не стоило тебе называть сына Луперком… А насчет статуи твоего деда, уважаемый Сульпиций, посоветуйся сначала со сведующими людьми – это может не понравится неким, весьма влиятельным лицам…

Наконец Партенопей остановился напротив почетной ложи и умолк. Сальвидиен, как оратор, хорошо понимал цену этой паузы. Наместник Империи – не чета обычному гражданину, каким бы безупречным происхождением тот не похвалялся. И предсказание для столь важного должностного лица следует обставить как можно эффектнее.

Но, пожалуй, тут был уже перебор. Пауза чрезмерно затянулась. В суде – мелькнула у Сальвидиена не вполне приличиствующая обстоятельствам мысль, – за подобный прием могли бы и освистать. Змея, похоже, тоже раздражало молчание мага. Он повернулся к Партенопею, его длинный раздвоенный язык мелькнул в воздухе, и, казалось, скользнул по губам человека. В соседней ложе кто-то охнул. Но Партенопей не шевельнулся. Взгляд его оставался все так же прицелен и неподвижен, и с некоторым изумлением Сальвидиен осознал, что маг смотрит вовсе на Луркона. Выше. За спины сидящих в ложе.

Потом уста его снова отверзлись.

– Дитя варварского племени… последняя в своем роду. Эта история уже была рассказана, и еще будет рассказана, потому что там , где проходят войска Империи, всегда остаются сироты. И каждый раз у истории другой конец, а у загадки – иное решение. Но история эта едина… ибо слово порою подобно огню и страданию, а порою – сиянию и свету… какое же слово будет изречено?

– Он заговаривается, – сквозь зубы процедил Луркон.

– Его устами вещает бог, – слабо возразил Мимнерм.

– Или конопля.

Сальвидиен был склонен согласиться с последним утверждением наместника. Зрачки мага сузились до последней степени, превратившись в крохотные черные точки, язык заплетался. Адвокат не имел знакомых в среде любителей хиндской «травы забвения», но поведение Партенопея вполне соответствовало ходивших о них слухах.

К магу подбежало трое его длинноволосых учеников. Один из их, не страшась ползающего по груди Партенопея гада, набросил поверх тюрбана плотное льняное покрывало. Оно полностью скрыло и лицо мага и голову змея. Двое других подхватили ученика под локти и повели прочь с арены. Тот покорно следовал за ними.

– Общение с высшими силами утомило божественного Партенопея, – возгласил первый ученик. – Он должен освежить себя отдыхом, а затем удалиться в храм Сминфея, где его можно будет найти.

Публика оставалась в недоумении – есть ли это продуманный финал представления, или его непредусмотренный срыв. И будь здесь сегодня те, что шумели нынче на трибунах театра Астиоха, они не преминули бы выразить возмущение – и не только словами. Но в театре Хордоса проследовало лишь легкое волнение, которое довольно быстро улеглось. Зрители начали покидать ложи.

Так же поступил и Луркон со своими гостями, благо из почетной ложи, устроенной на манер императорской, имелся выход прямо на улицу. Наместник был недоволен и продолжал ворчать.

– Богоравный мудрец! Прорицатель! После хиндской травы, говорят, можно и Священную Гору увидать, и всех богов разом.

– Но, благородный Луркон, – Мимнерм смелел настолько, что позволил себе спорить с наместником, хотя обычно он был гораздо дипломатичней болтливого Феникса, – мы-то никакого дурмана не употребляли, а видение, вызванное магом, лицезрели! И все, бывшие в театре!

– Кто его знает, что он там жег на своих треножниках? И цвет у пламени был какой-то неестественный!

– Отравленные дурманом не могли видеть одно и то же!

– А одно ли мы видели? Вот ты, – Луркон обернулся к Сальвидиену, – что видел?

– Храм, – коротко ответил адвокат.

– И я тоже! – Мимнерм восторженно всплеснул руками.

Луркон с сомнением хмыкнул.

– Ну, можно назвать это и храмом. Хотя я бы сказал, что это дворец. Здание, одним словом.

– Во всяком случае, – примирительно сказал Апиций, – чем бы оно не вызвано, зрелище было преизрядное.

– Но Партенопей его испортил, – нарушила молчание Петина. – Я и впрямь на какой-то миг поверила в его магический дар. Но он решил, что произведет большее впечатление, выведав подноготную не только знатных зрителей, но даже их прислуги.

Когда Гедда помогала госпоже подняться в носилки, то Петина, не повышая голоса, но вполне категорично распорядилась:

– Скажи Фрасиллу и прочим привратникам – если кто-то из босоногих приспешников этого досужего собирателя сплетен появится у наших дверей – пусть его гонят палками!

Ночью прошел дождь, и сейчас облака еще не вполне развеялись. А Сальвидиен уже достаточно долго прожил в Арете, чтоб оценить прелесть подобной погоды. Особенно летом. И представить, какая радость царит в деревнях и загородных имениях. Хороший дождь – именно то, чего не хватало для хорошего урожая.

Но он – человек городской, и урожай свой собирает отнюдь не с полей и огородных грядок. Стоит надеяться, что урожай этот также будет неплох. Дело с завещанием Петины было завершено, свидетели заверили ее волеизъявление, Сальвидиен теперь реже посещал свою патронессу. Он вовсе не собирался порывать эту связь, по крайней мере, пока она не начнет его тяготить. Однако сейчас ему просто недоставало времени. Успех имеет свою оборотную сторону, а для судебного оратора по гражданским делам Арета – дивный город. Клевета, супружеская неверность, споры из-за наследства, застройка чужих земельных участков, – да что там, перечислять объешься, и все эти прелести процветали пышным цветом. Сальвидиен не ошибся, выбрав Арету местом жительства. И ведь нельзя сказать, что здесь было мало юристов! Но на Сальвидиена нынче был спрос.

Однако сегодняшнее приглашение Петины пришлось как нельзя кстати. Накануне Сальвидиена уведомили, что его собирается посетить некий Бакхид, гражданин Ареты, хорошего достатка и безупречного происхождения. В силу перечисленных обстоятельств, тяжба, которую он вел со своим тестем, приобрела в городе широкую огласку. И у Сальвидиена не было сомнений, что Бакхид хочет прибегнуть к его помощи.

Дел состояло вот в чем. Названный Бакхид отослал от себя жену, несмотря на то, что она славилась повсюду кротостью, деловитостью, добродетельностью и была матерью прекрасного, здорового сына. Возмущенный отец отвергнутой потребовал возвращения приданого, а оно было немалым. Тогда Бакхид обнародовал преступление супруги. Незадолго до того он отправился в деловую поездку, оставив жену в тягости, и высказал недвусмысленное распоряжение – если родится сын – вскормить, как должно, а буде на свет появится дочь – немедленно уничтожить. Дочь и появилась, но супруга, по женской слабости, пренебрегла мужниным приказом относительного нежеланного приплода, и отдала ребенка на воспитание в бедную семью, проживавшую за городской чертой, препоручив это испытанной рабыне. Бакхиду по возвращению она сказала, что девочка убита. Несколько времени спустя рабыня в чем-то провинилась перед госпожой, и та приказала ее высечь. Выпоротая рабыня вознамерилась отомстить, и обо всем рассказала Бакхиду.

Короче, дело было ясно как день, но почему-то Сальвидиену не хотелось за него браться. Он и сам не понимал, почему. Бакхид был вполне в своем праве, имперский закон безоговорочно подтверждал его, хотя уроженцы метрополии ни столь часто прибегали к нему на практике, как жители Апии и их провинциальные сородичи. Вдобавок жена его была повинна в двух непростительных проступках – неповиновении и обмане. А если Бакхид требует компенсации, и закон, и традиция должны встать на его сторону. И все же нечто в этом процессе было Сальвидиену неприятно. Не в состоянии объяснить, что именно, и не желая наживать лишних врагов, адвокат предпочел под благовидным предлогом уклониться от свидания с Бакхидом, неправедно оскорбленным непокорной супругой и жадным тестем . Все знают, что Лоллия Петина – патронесса Сальвидиена. Как может он пренебречь ее приглашением?

На самом деле он ничего особенного не ждал от этого визита. Петина писала, что устраивает « маленький пир для ближайших друзей», а Сальвидиен уже успел повидать их достаточно – и пиров, и друзей. Но почему бы и нет? Кухня Петины была хороша, и он распорядился, чтобы обед нынче дома не готовили. Вероятно, придется не готовить и ужина… и просто приятно было пройтись по прекрасным Сагиллариям, видеть деревья, отягощенные плодами, ибо лето уже миновало свой зенит, статуи в зелени, полноводный даже в эту пору Орфит с его островами и лодками под полосатыми парусами. Он шел по высыхающей дороге в сопровождении Руфа и не думал ни о чем дурном.

Когда Сальвидиен уже приблизился к воротам виллы Петины, за его спиной зацокали копыта. Адвокат обернулся.

Серая кобыла только что перешла с рыси на шаг. Гедду, сидевшую в седле, Сальвидиен узнал сразу, хотя на ней был плащ с капюшоном. Поравнявшись с Сальвидиеном, она соскочила на землю, ибо не подобает тем, кто принадлежит к рабскому сословию, возвышаться над свободными.

– Приветствую господина, – учтиво сказала она.

– Откуда ты?

– Из Гортин.

– Значит, выехала затемно? – Иначе по времени не получалось. Вдобавок, ее грубый плащ был пропитан влагой – значит, не один час ехала под дождем.

– Так, господин.

Сальвидиен хотел было спросить, не боится ли она ездить ночью по лесной дороге, но передумал. Похоже, игры с бравронами начисто отбили у нее способность испытывать страх. За единственным исключением. Он вспомнил, как она испугалась, когда Петина положила руку на голову пса.

– И что там в Гортинах? – спросил он без интереса.

– Готовятся собирать урожай.

Ворота открылись – Фрасилл отпер их, прежде чем Сальвидиен велел Руфу постучать. Верно, любопытный старикашка торчал у смотрового глазка, либо услышал их голоса.

Гедда еще раз поклонилась.

– Прости, милостивый господин, но я должна отвести Гиркану на конюшню.

Когда она прошла мимо, Сальвидиен заметил, что повод она не трогала – кобыла и так послушно следовала за ней. К самому Сальвидиену приблизился молодой раб, судя по всему, мисриец. Прижав руки к груди, он сообщил, что проводит господина в сад.

Да, сегодня Петине вздумалось устроить прием в саду, благо воздух был свеж. И к тому в местном стиле. Конечно, лишь в частностях.

Гостям вовсе не прелагалось сидеть, поджав ноги, на коврах, и есть с расставленных на этих коврах блюд. Столы были устроены в увитых виноградом беседках, гости были вольны сидеть или возлежать так, как они привыкли. Склонность Петины к необычному проявилась прежде всего в ее сегодняшнем наряде, броском и причудливом. На ней было свободное пестрое платье со сложным красно-сине-зеленым орнаментом и широкими рукавами, спущенными столь низко, что распах платья полностью обнажал грудь, прикрытыю, однако, золотыми чашками, соединенными цепочкой. По бедрам платье охватывал вышитый цветами лотоса шелковый пояс, на щиколотках красовались браслеты с сапфирами. Волосы, заплетенные в несколько кос, были подняты на маковку и посредством шпилек уложены в сложную башню. Надо лбом прическу удерживала странной формы диадема – большая золотая пластина с чеканным изображением какого-то божества или чудовища – прекрасной женщины, у которой вместо ног были извивающиеся змеи.

Обычных на пиршествах флейтисток сегодня заменили музыканты, играющие на таблах, систрах и других малопонятных инструментах. Звуки, извлекаемые ими пришлись Сальвидиену не слишком по вкусу, но, поскольку музыканты сидели в некотором отдалении от пирующих, это можно было вынести.

Что до собравшихся, то здесь никаких экзотических сюрпризов не наблюдалось. Здесь были все те же лица, то Сальвидиени прежде встречал у Петины, включая Вириата и Стратоника. Луркона же не было, и это наводило на определенные мысли. Вместо Гедды госпоже прислуживала Салампсо.

.Петина была весела, и сообщила, что попозже, когда гости насладятся яствами и беседой, попотчует их пением кастрата Тимолеона из театра Астиоха.

– Там сейчас выступают и жонглеры, и фокусники, – улыбаясь, добавила она, – но боюсь, что фокусов вы уже навидались в другом театре.

Заговорили о Партенопее. Припомнили, что из обравшихся не видели Вириат, предпочевший в тот день игры в театре Астиоха, и Феникс, уверявший, что работал над поэмой.

Апиола уверенно пустился в рассуждения.

– Может быть, в Хинде этот вития и вправду был – там, говорят, издавна умеют не только приручать, но и обучать змей. Гад был привязан к телу Партенопея и, вероятно, спал, а когда маг распахнул плащ, проснулся и зашипел.

– А видения, которые он там показал, возможно вследствие ядовитых курений, каким мы надышались в соответствии с мнением Луркона? – осведомился Мимнерм.

– Я так не думаю. Помнишь бронзовые щиты, которые ученики вытащили вместе с треножниками? Они явно отполированы, как зеркала. Это все нептарские фокусы – их колдуны, слышал я, научились производить удивительные трюки с помощью огня и зеркал, заставляя видеть то, чего не существует. Целые города, не только что единственную башню, или чем там это строение претендовало быть.

– Ты противоречишь сам себе, – возразил ритор. – Либо они колдуны, либо то, что они творят – фокусы.

– Не лови меня на слове, красноречивый Мимнерм! Разве колдуны и мошенники по большей части – не одно и то же? Это относится и к Партенопею. От разных народов, среди которых подвизался, он научился изощренным способом обмана и ловко пустил их в ход.

Молчавший до сих пор Стратоник рассмеялся.

– А вот было бы забавно, если бы он в самом деле оказался бы провидцем!

Петина взглянула на него с укоризной, но без гнева. Возлежавший рядом с ней юный аретийский аристократ был облачен в лиловый обеденный синфесис, обильно украшенный вышивкой и шелковой бахромой, розовый венок на его светлых кудрях чуть сдвинулся набекрень. Все это было ему к лицу и придавлю вид нежный, почти девичий.

– Провидцы не ведут себя, как ярмарочные зазывалы, мой друг, и не собирают кухонных сплетен… Почему это мужчины так обожают в подробностях обсуждать всяческих мерзавцев, и никто не скажет ни слова о действительно важных вещах – например, о моих украшениях?

– В самом деле, госпожа моя, – сказал Вириат, – на тебе замечательная диадема. Никогда не видел ничего подобного.

– Наконец хоть кто-то заметил! Эту диадему продал мне Муту, жирный негодяй. У него лавка за храмом Кифереи.

– Кто-то только что упрекал нас, что мы слишком много говорили о мерзавцах…

– Не язви, мой Апиола. Муту, конечно, негодяй, но его ювелирная лавка – одна из лучших в Арете. И агентов он рассылает далеко за пределы Империи, в страны, чье название цивилизованный человек и не выговорит. Уверяет меня, что диадема была головным украшением какой-то варварской царицы. И при всей склонности коммерсантов к вранью, я склонна ему поверить. Давно мне не приходилось видеть столь чистого золота и такой тонкой работы.

– Выпьем же за то, что диадема попала на голову, достойную ее! – провозгласил Мимнерм.

Сальвидиен поддержал тост. Вино сегодня было с острова Роз, что пробуждало приятные воспоминания, а грибы, которые он успел распробовать, считались редкостным лакомством, даже в Столице, тем паче здесь – в жаркой Арете.

– Луркону следовало бы приглядеться к этому ювелиру, – в задумчивости произнес Вириат. – Засылает агентов в отдаленные страны, ты сказала? Назревает новая война с Артабаной, и вполне может статься, что ювелир шпионит в пользу Царя царей. У них в Артабане, знаешь ли, очень недурная разведка, это одно из обстоятельств, по которым нам до сих пор не удавалось разгромить их окончательно. А если ювелир ни в чем не замешан, его, наоборот, можно будет использовать.

Сальвидиен счел замечание Вириата вполне разумным. Но Петина, казалось, была недовольна.

– Вышние боги! Не успела беседа приобрести приятность, как свелась к войне.

– Таков уж образ мыслей господ и завоевателей, – раздался голос с дальнего конца стола. – О чем бы они не говорили, чем бы не занимались – все всегда сводится к войне.

Феникс был раздражен. К поэме, которую он порывался читать еще до прихода Сальвидиена, никто не прислушивался. Поэтому он обиженно смолк, и пока другие беседовали, воздавал дань и розовому с острова Роз, и местному красному с перцем и медом, и золотистому с виноградников метрополии, и отливающего пурпуром – из Мисра, заедая все это рыбой в пряном соусе и сладким рисом с черносливом. И сейчас налипшее зернышко риса дрожало на его губе.

– Воевать в Империи умеют, этого у них не отнимешь. Беда в том, что там полагают, что они умеют все . Но… есть древняя басня о том, как кошка была превращена в красавицу. Она была разумна, благонравна, прелестна телом и плавна походкой. Но стоило ей увидеть мышь, красавица забывала обо всем на свете, и кидалась душить несчастного зверька.

– К чему столь замысловатое сравнение? – спросила Пеиния.

– Кошка есть кошка, а солдат есть солдат. О боги, какое дивное могло быть начало стихотворения, – и даром пропадает… Так следуйте своей природе, ведите свои легионы до пределов обитаего мира и за пределы его, только не надо уверять нас, что делаете это вы исключительно из человеколюбия…

– Действительно, поэма, – пробормотала Петина. – А ты что стоишь тут? – это уже относилось к Гедде, которая незаметно приблизившись, остановилась посреди садовой дорожки, и рабам, приносившим очередные блюда, приходилось ее обходить. – Отойди в сторону.

Но Феникс продолжал гнуть свое.

– Ваши императоры, которых вы называли кроткими, милосердными, миротворцами, от самых страшных варварских тиранов отличались только тем, что из отрубленных ими голов не складывали пирамиды, да и то лишь потому что не видели в том практической пользы.

– Они проливали кровь не из жестокости, – спокойно возразил Вириат, – а во имя единства Империи.

– Тех, чью кровь они проливали, это, наверное, очень утешало…

Сказать по правде, спокойствие Вириата несколько удивило Сальвидиена. Он помнил, как трибун вышел из себя во время беседы о варварах. Но сейчас нападки Феникса имели на него не более действия, чем комариные наскоки на каменную стену. А может, быть, слова поэта отвечали каким-то собственным его мыслям.

– Верно, завоевания создали Империю. Но сейчас мы подошли к черте, для которой дальнейшие завоевания становятся невыгодными. К счастью император – да хранят его боги! – это понимает. Охрана границ и умиротворение уже занятых территорий – вот задача легионов. А в праздности они не остаются. Помимо беспрестанных набегов немирных варваров, тревожащих окраинные колонии, у нас есть настоящий сильный и коварный враг – Артабана. Настолько коварный, что постоянно стремится обхитрить сам себя, что, конечно, нам на ползу. Хотя, как я уже говорил, такое не может длиться долго, и новая война неизбежна. Охрана же границ может быть доверена вспомогательным войскам. Со временем замиренные варвары охотно идут в федераты. Бывают, конечно, исключения – нептары, к примеру, но они редки. И в большинстве случаев из федератов получаются прекрасные воины. Уроженцы Офиуссы прекрасно себя показали, но лучшие из них – алауды, среди которых я провел столько лет. Сам я не видел в деле, но слышал хорошие отзывы о конных племенах Великой Степи…

– Но разве не оттуда исходит угроза для Империи? – спросил Мимнерм.

– Верно, однако и племен там много. Одни воюют на нашей стороне, другие – против.

– И пока среди них будет царить разделение, в Империи сохраняется порядок, – со смаком произнес ритор. Он явно примерял этот пассаж к какому-то своему сочинению.

Вириат не возразил, но не выразил и согласия.

– Ты не упомянул квадов, – обратился к нему Сальвидиен, – и, как я понимаю, о них ты не слишком высокого мнения. А ведь император именно из них набирает свою охрану…

– В качестве телохранителей они вполне пригодны. Верны, как псы, ради господина разорвут кого угодно.

При слове «псы» Сальвидиен машинально обернулся. Гедда, как и было ей приказано, отошла с дорожки и переместилась к зеленой изгороди – так, чтобы видеть госпожу.

Феникс не унимался.

– Он перечислил всех, даже нептаров, но о нас забыл. Нас, чьи войны спустя тысячелетия воспевают их ублюдочные поэты! Да что войны! Вы нашли у нас все сокровища разума – поэзию, риторику, музыку, театр, искусство возведения храмов. И что вы, имперцы, из наших изобретений усвоили? Не поверхностно, не ради того, чтобы блеснуть в хорошем обществе, а так, чтобы вошло в плоть и кровь Империи?! Только казнь колесованием. Настолько, что со временем в Империи молиться начнут на это колесо!

Стратоник демонстративно зевнул, прикрыв рот изящной ладонью. Затем откинулся назад, сорвал уже созревшую кисть черного винограда с опорного столба, густо оплетенного лозами, и лениво отщипнул ягоду.

Мимнерма речь Феникса не ставила столь равнодушным.

– Замолчи, несчастный! Ты кощунствуешь по скудоумию своему!

– Не столь страшно кощунство, как позор, – бросил Апиола.

Если это была строка из какого-то стихотворения, Сальвидиен его не знал.

– О, да, твои благородные предки должны были знать толк в позоре! Если б они разбогатели, как многие иные – путем войны, грабежей, мародерства, никто б и слова дурного не сказал, но доносительство всегда считалось ремеслом непочетным, а в пору гражданских смут – особо. Разумеется, наша благородная Империя всегда его поощряла, ибо вовсе не на силе легионов она зиждется, что бы тут некоторые не говорили…

– Салампсо, – спокойным, ровным голосом произнесла Лоллия, – позови слуг, пусть выпроводят нашего гостя. Ему пора прогуляться.

Прежде чем маленькая кудрявая девушка успела повернуться, со своего места сорвалась Гедда.

– Госпожа, позволь мне!

– Хоть ты не довершай позора… Впрочем, сбегай, распорядись.

Гедда метнулась по аллее так, что конный не догнал бы.

– Напрасно, госпожа моя, ты не позволили ей лично выполнить приказание, – хохотнул Мимнерм. – Наш поэт так ненавидит все варварское – мог бы вступить в бой с его воплощением.

– Да, было бы премило, – согласился Стратоник. – На арене города так давно не выставляли женщин-бойцов.

.Растерявшийся поэт поднялся с ложа, и. вместо того, чтобы не теряя лица, самому с достоинством удалиться, молча переминался с ноги на ногу, точно ожидая, что сейчас ему вручат деревянный учебный меч, а то и настоящий, боевой, и погонят на арену.

– Не стоит затевать подобной забавы, – заметил Апиола. Его узкие губы раздвинулись в усмешке. – Силы слишком неравны…

Никто из них не видел того, что Гедда, выбежавшая за угол аллеи, резко остановилась. Она прислонилась к статуе танцующей нимфы, зажав ладонью рот. Плечи ее дергались, и она едва не сползла на землю, заходясь сухим, беззвучным, неудержимым смехом.

Впоследствии Сальвидиен размышлял о том, что послужило причиной неожиданной суровости Петины. Конечно, Феникс наговорил много грубостей и глупостей, но адвокат был свидетелем тому, что Петина спускала ему и не такое. Оскорбилась ли Петина за то, что поэт наболтал о правящей нации? Настоящий аристократ всегда выше подобных вещей, а в ее аристократизме никто не мог усомниться. И не кощунство было тому виной, оно могло смутить Мимнерма, но не Петину. Однако с чего-то вздумалось ей вступиться за оскорбленную честь Прокла Апиолы. Нет, не Апиолы даже, а его предков. Вышние боги, кому какое дело до предков Апиолы, тем более нам, приехавшим из метрополии?

Вот именно.

Они были доносчиками, – сказал Феникс.

Как утверждают историки, восток и юг Империи зараза доносительства поразила не так уж сильно. Чего нельзя было сказать о метрополии, и в первую очередь о самой Столице. Речь, конечно, шла не о нынешних благословенных временах мира и спокойствия, но в прошлом столетии, во времена тех самых гражданских смут насилия и беззакония, когда никто, даже императоры не могли быть уверены в своей безопасности. Доносительство властвовало как чума, временами давая вспышки и в провинциях. Тогда никто, даже в самых отдаленных провинциях, не посмел бы шутить, как нынче, на тему закона об оскорблении величия. Донос был самым простым способом сведения счетов, но вовсе не ненависть была главным двигателем. По закону, имущество арестованного отходило в казну, но четверть его полагалась доносчику, и чем богаче был человек, тем меньше у него было шансов уцелеть. Хуже того – доносчики обеспечивались гражданскими должностями, вплоть до сенаторских. А чтоб должность освободилась, нужно было убрать того, кто ее занимал. Излишне говорить, как это делалось.

К счастью, эти времена безвозвратно ушли в прошлое. Но и с приходом к власти новой династии, давшей подданным желанный покой и уверенность в завтрашнем дне, никто из доносчиков не был наказан.

Никто.

И состояния, составленные столь чудовищным образом, остались в руках своих владельцев. Вот где, согласно намекам Феникса, лежал источник богатства Апиолы. Вряд ли они были жалкими платными обвинителями, рыщущими по площадям и базарам в поисках жертв – нет, вполне респектабельными гражданами, хозяйственно прибравшими к рукам состояния тех, кто имел неосторожность им гордиться.

Но возмутилась в ответ Петина.

Сальвидиен никогда не интересовался предками своей покровительницы. Она происходила из почтенной, уважаемой семьи – это было всем известно. Но не воздвиглось ли благополучие этой семьи на той же основе, что и богатство Апиолы? И разве мало семейств в метрополии, нынче кичащихся своей безупречностью, могут сказать о себе то же самое? Разумеется, они предпочли бы забыть. И забывают… разве что изредка, случайно, воспоминания смущают их покой…

Впрочем, все это домыслы. И, возможно, Петину просто вывели из себя дурные манеры Феникса. В любом случае она обошлась с поэтом вполне милостиво – его всего лишь препроводили с виллы, но не высекли, и не спустили на него собак. Пусть не бравронов, что было бы и впрямь слишком жестоко, а обычных сторожевых, или охотничьих, с которыми люди Петины ходили брать кабанов, о чем Феникс и написал свою злосчастную поэму. Или охотничьи оставались в Гортинах? Все равно, сторожевые должны быть на вилле наверняка.

Можно было ожидать, что в ответ на оскорбление стихотворец разразится грозной сатирой, обличающей развратные нравы Петины и ее сотрапезников, либо серией эпиграмм о том, что волосы у Петины – крашеные, или хуже того – заемные, зубы вставные, груди – накладные, а едой, которую у нее подают на стол, побрезговали бы и вышеупомянутые собаки. Не исключено даже, что для успокоения души он что-то подобное в течение следующей недели и писал, но по ее прошествии он отловил Сальвидиена по выходе из суда, и, ухватив за полу плаща, начал надсадно настаивать на приватной беседе.

– Где? – спросил Сальвидиен. – Уж не в «Артемоне» ли?

– А хоть бы и в «Артемоне». Хотя в прекрасной Арете немало других заведений.

На сей раз поэт привел Сальвидиена в харчевню с бизань-мачтой явно не для того, чтобы утолить голод или отведать любимых блюд. Его просто вдохновляла здешняя атмосфера, придавала уверенности, необходимой для предстоящего разговора.

– Друг мой, мне просто не к кому обратиться с просьбой. Люди ныне стали жестокосердны, и не понимают, что поэты зачастую ведут себя не так, как те, к чьему челу не прикасался устами Сминфей Сладкопевец… К тому же ты сам, если припомнишь, утверждал, будто обязан мне победой над Евтидемом.

– Ты хочешь занять у меня денег?

– О, если бы все обстояло так просто. Единовременной ссуды я могу попросить у многих, здесь дело более деликатного свойства… Впрочем, что ходить вокруг да около. Я прошу тебя, красноречивый Сальвидиен, замолвить за меня слово перед госпожой Петиной. – И тут же зачастил, словно стремясь упредить возможные возражения. – Уверяю тебя – да что там, всеми богами клянусь, у меня и в мыслях не было оскорбить ее, равно как и благородного Вириата, своими рассуждениями. Меня неправильно поняли. Я всей душой люблю нашего великого императора, и нахожу имперские законы мудрейшими среди известных человечеству. Ты сам им служишь, тебе это известно лучше меня. А что я говорил против завоеваний, то имел в виду лишь, что следует держаться подальше от варваров, и не дорываться управлять ими, ибо несправедливо благодетельствовать каких-то дикарей.

– Полно, – усмехнулся Сальвидиен, – я охотно верю тебе. Но почему бы тебе не высказать Петине эти благонамеренные мысли самолично?

– Я бы высказал, если б она меня пригласила, – вздохнул поэт. – Увы, с того злосчастного пира я ни разу не был зван к ней. Значит, она все еще гневается на меня.

– Это правда, что госпожа Петина приказывает бить палками нежеланных посетителей? – невинно осведомился адвокат.

Феникс ничего не ответил, но покраснел так, что адвокат едва удержался от смеха.

– Не печалься, любимец Сминфея. Миновало лишь несколько дней, и рано делать столь трагичные выводы.

– Неделя – большой срок, особенно для женщины. Все они непостоянны, и госпожа Петина не исключение. Говорю об этом не в укор ей – такова уж природа женщин.

– Госпожа Петина – из старинного имперского рода, а мы в метрополии главнейшей из добродетелей почитаем верность.

Феникс развел руками.

– Нет, о таких вещах невозможно беседовать всухую… Эй, харчевник, кувшин вина, а там посмотрим. Верность… Против природы не попрешь.

– Как в притче о кошке, превращенной в красавицу?

– Какой еще притче? – поэт выпучил глаза с искренним недоумением.

– Той, что рассказывал ты на пиру у Петины.

– Вот не надо напоминать мне о моих неудачах, – сварливо заявил поэт. Принесли вина, но на сей раз оно не умиротворило Феникса. Осушив кружку и утерев губы тыльной стороной ладони, он внезапно перешел в наступление. – Никто из смертных не совершенен, и ничье благополучие не длится вечно. Ты думаешь, госпожа Петина долго будет к тебе благосклонна? Женщины всегда жаждут новизны, а если искатель к тому же знатен и богат…

Сальвидиен нисколько не сомневался в истинности высказанного, но из болтовни Феникса всегда можно было извлечь полезные сведения.

– Ты про Апиолу?

– Ха! Апиола тебе не соперник – во всяком случае, в этом доме. Он предпочитает мальчиков – или девушек столь юных, что у них еще и груди не прорезались. Так что госпожа Петина водит с ним дружбу так же, как и со мной – вполне бескорыстно. Нет, я о Стратонике. Пусть его девическая внешность не вводит тебя в заблуждение. Позволь мне не раскрывать того, что я знаю, но поверь мне на слово – если б я был столь отменно вооружен, как этот юноша, у меня вряд ли бы оставалось время на занятия поэзией… Но мы отвлеклись. Итак, мне бы меньше всего на свете хотелось лишиться покровительства благородной Петины. Я говорил, что между нами есть нечто общее – мы оба живем своим искусством. Но есть и разница. Судебный оратор – если благословением богов он удачлив – может обойтись без покровителя. Стихотворцу же это никак невозможно. Даже самые великие искали покровительства царей и императоров, получали подарки, и жили на пенсион, назначенный им благодетелями. Я не столь заносчив, и не смею надеяться, что мои скромные творения когда-нибудь обратят на себя внимание царственных особ. Тем дороже мне милостивый интерес Лоллии Петины. Без нее я останусь наг и беззащитен среди множества врагов, которых, увы, я должен признаться, нажил ядовитыми стрелами эпиграмм. Еще более тяжким ударом для меня будет, если в раздражении госпожа Петина вдруг вычеркнет мое имя из завещания…

Благодушие Сальвидиена мигом испарилось. Он перегнулся через стол.

– Откуда тебе известно про содержание завещания?

Насколько он знал, Петина, после того, как завещание было засвидетельствовано, никому его не зачитывала. И сейчас запечатанный документ лежал в запертом ларце в спальне Петины, а точная копия его хранилась у Сальвидиена. Свидетели же – Апиола и Стратоник, пристрастия которых поэт только что живописно обрисовал, – вряд ли бы стали пересказывать завещание Фениксу.

Поэт не был особенно смущен вопросом. Казалось, его скорее удивил суровый тон Сальвидиена.

– А что, это такая уж тайна? Все слуги болтают о том, кому что обещано. А я, как тебе известно, умею находить общий язык со слугами… точнее, со служанками.

В последнем Сальвидиен мог как раз и усомниться. Но, видимо, в одном стихоплет не лгал – о содержании документа он узнал из болтовни рабов. Кому же придет в голову от них таиться, тем более, в доме, где обычаи столь мягки? Однако этим всегда могут воспользоваться пройдохи вроде Феникса.

– Значит, надеешься пережить свою покровительницу?

Тут Феникс и впрямь испугался. Прижав обе руки к груди, принялся оправдываться.

– Да что ты! Богов призываю в свидетели! Все-то вы , имперцы, все понимаете буквально, действуете в лоб, прете напролом… Я же говорил тебе – здесь дело деликатное. Пусть вышние боги даруют госпоже Петине долголетие и здоровье, подобное их собственным. Но если по Арете распространяются слухи, что такая важная дама сделала меня сонаследником самого наместника, это придает мне уважение и дополнительный вес…

– … и кредит, – закончил Сальвидиен.

– И кредит, – согласился Феникс. Плеснул вина себе и адвокату. – Теперь ты понимаешь, как неприятно было бы лишиться всего этого?

– Понимаю. – Сочетание наглости и подобострастия, которые Сальвидиен замечал за месяцы, прожитые в Арете, во многих местных уроженцах, непринадлежащих, разумеется, к аристократическим домам, в Фениксе проявлялись как-то особенно ярко. И это забавляло Сальвидиена. Вдобавок поэт, как неисчерпаемый кладезь сплетен, впредь еще мог быть ему полезен. – И, когда встречусь с госпожей Петиной, умолю ее простить тебя.

Разумеется, он не бросился к Петине – просить за несчастного поэта. Был слишком занят, ибо вел сразу два дела. Одно касалось подлинности дарственной на дом на улице Пяти Колоннад, другое было о клевете – точнее, относительно облыжного обвинения в клятвопреступлении.

Седулий Гермерот, которого защищал Сальвидиен, жил в Сигиллариях, и посетив его на вилле, дабы обговорить некоторые детали своего завтрашнего выступления, адвокат по выходе решил, что неплохо было бы навестить Петину. Тем более, что было очень жарко, и возвращаться в город до наступления вечера не хотелось.

Петина, как и в прошлый раз, приняла его в саду – в послеполуденные часы здесь было прохладнее всего. Все следы пира исчезли. Столы, ложа и ковры были убраны, дорожки посыпаны чистым песком с берегов Орфита.

Хозяйка появилась не вдруг, чему Сальвидиен не удивился. Еще у входа старый Фрасилл успел наболтать, что нынче у госпожи были гости – благородные Апиола и Вириат, и она изволила прогуляться с ними до арены, посмотреть, как играют собаки. Потом господа ушли, а хозяйка еще задержалась. Любит она это зверье, просто души не чает…

Сальвидиен ждал Петину, сидя в беседке, и не без удовольствия озирая сад. Он был прекрасен, и вместе с тем более строг, чем сады иных аретийских богачей, которые Сальвидиен успел повидать здесь же, в Сигиллариях. По дорожкам не бродили крикливые павлины и прирученные газели, рядом с которыми любили красоваться знатные дамы. Не было понастроено искусственных гротов – Петина ограничилась беседками. Розы, искусно высаженные так, что сочетание цветов напоминало замысловатый орнамент дорогого ковра, струили в полуденный воздух свой аромат. Пол стать им были орхидеи и олеандры. За рядами ровно подстриженных кустов и стройных пальм фонтаны рассыпали серебристую пыль. Только их журчание да щебет птиц, клевавших виноград нарушали тишину.

Наконец появилась Петина в сопровождении Салампсо, которая несла над госпожой зонтик от солнца, и Гедды – по счастью, без собак. Последняя только что покинула арену, если судить по взлохмаченным, пропыленным волосам и платью, налипшему на пропотевшее тело. Сальвидиена удивило, что Петина, столь требовательная к внешней стороне вещей, допускает подобную небрежность.

Сама Петина, как всегда, выглядела безупречно. Но на Сальвидиена она взглянула с недоумением, точно его негаданное появление грозило нарушить какие-то ее планы. Однако, услышав о причине визита, она рассмеялась.

– Я – гневаюсь на него? Вышние боги, да я и думать об этом забыла. Феникс совершенно прав – к поэтам нельзя относиться, как к людям обычным, и глупости их должны задевать не более, чем неверно взятая нота. Пожалуй, завтра же пошлю за ним – пусть читает свою поэму… как бишь, она называлась? «Кабан – предвестник смерти». Безобразно звучит, ты не находишь?

– Да, изящества в этом названии не сыщешь. Но самой поэмы я не слышал, так что за содержание не поручусь.

– Неважно. Иногда прекрасные стихи настолько надоедают, что полезно послушать плохие. И к тому же в Арете об эту пору не так уж много развлечений. Сколь счастлив ты, для которого развлечением служит ежедневно состязание страстей!

– Не сказал бы, что зрелище человеческой жадности и глупости так уж забавно. Да и Арета, госпожа моя, не столь бедный развлечениями город. Правда, Партенопей с его магическими трюками на днях нас покинул, но, как я слышал, Бальбин устраивает в своих садах очередное празднество, а в конце месяца в театре Астиоха будут большие бои меченосцев, даже и колесничные.

– Бальбин со своими потешными огнями и мисрийскими танцовщицами пошл до зевоты, а бои на арене меня не возбуждают.

– Ну да, у тебя есть собственная арена, – усмехнулся Сальвидиен, – и на ней – зрелище по собственному вкусу.

– Увы, и этого зрелища я в ближайшие дни буду лишена. Сейчас жатва, а у меня есть основания считать, что Алким, мой управляющий в Гортинах мог кое-что напутать в расчетах с поставщиками.

– Да я припоминаю какие-то разговоры в Гортинах по этому поводу. Сельскохозяйственные орудия, не так ли?

– Ты запомнил точно. И сейчас я направляю туда Гедду – пусть проверит отчетность.

– Она уезжает сегодня? – Вопрос, отметил Сальвидиен, был излишним. Ясно было, почему хозяйка не велела ей переодеться. Глупо натягивать чистое платье для скачки по пыльной дороге.

Петина кивнула.

– Надеюсь, что три дня я обойдусь без ее опеки. Конечно, собаки будут скучать по своей воспитательнице. И мне придется довольствоваться в качестве развлечения виршами Феникса или чем-нибудь не менее пресным. Хотя, может быть, я что-нибудь придумаю. В конце концов, обращаться с бравронами я тоже умею.

– Госпожа… прошу тебя…

Если Петина ставила целью лишить Гедду привычной невозмутимости, то она своего добилась. Рабыня, казалось, готова была заметаться по тропинке.

– В самом деле, это мысль, – со вкусом произнесла Петина.

– Умоляю тебя, не спускайся на арену! Пусть собак кормят слуги… не спускайся!

– Как будто мне раньше не приходилось этого совершать!

– Но только не без меня!

Голос Гедды сорвался. Она устремила взгляд на Сальвидиена. Синие глаза были полны мольбы, точно никто, кроме адвоката, не мог оказать ей помощи. И в данном случае она, пожалуй, была права.

– Твоя идея не представляется мне разумной, – не слишком решительно произнес он.

– Никто не совершает стольких безумств, как разумные люди, а мы, друг Сальвидиен – разумный народ, самый разумный в мире… оттого и внушаем ужас таким, как Феникс.

– Ты полагаешь, бесчинства в твоем саду он творил от ужаса? – в глубине души Сальвидиен был рад, что беседа приняла такой оборот.

– Нет, от не в меру выпитого вина… Пожалуй, когда мы увидимся, я посоветую ему написать сатиру, обличающую пьянство варваров.

– Не уверен, что твоя ирония дойдет до него.

– А мне этого и не нужно. Достаточно того, что ее понимаю я… Гедда, перестань сверлить меня глазами! Или я ничего не замечаю? Воистину, мы сами превращаем наших рабов в наших деспотов… Уже не так жарко, отправляйся. И не вздумай возвращаться прежде срока!

Гедда поклонилась, последний раз бросив на госпожу умоляющий взгляд из-под выцветших ресниц, и зашагала прочь, в сторону конюшен.

В отличие от Феникса, Сальвидиен умел понимать намеки. И, хотя он не прочь был остаться на обед, но навязывать свое общество не стал. Тем более, что жара и впрямь немного ослабела. Может быть и недостаточно, чтобы сделать приятной дальнюю дорогу, но путь от Сигилларий до города уже не представлялся пыткой.

Попрощавшись с Петиной, Сальвидиен ушел. Она не сказала, когда хочет увидеть его вновь, но, поскольку в настоящее время деловые отношения между ними были завершены, это не смутило адвоката. Пора было возвращаться к другим делам.

Очередное судебное заседание по процессу Гермерота против Ферапонта назначено было два дня спустя. В день Кифереи, месяца панема по здешнему календарю. Сальвидиен надолго запомнил эту дату, хотя с утра ничего не предвещало, что названный день чем-то будет отличен от подобных ему.

Зал суда Сальвидиен покинул не в самом лучшем настроении. Хотя о проигрыше не могло быть и речи, казалось, процесс топчется на месте, чего, похоже, и добивался адвокат истца. Раздумывая, какой ход из всех возможных будет наиболее выигрышным, Сальвидиен свернул у колоннады, окружавшей судебную базилику, на соседнюю Миртовую улицу, небольшую и тихую, надеясь, что там он будет избавлен от докучливых завсегдатаев гражданских тяжб. И почти сразу же за его плечами раздался дрожащий голос:

– Господин, позволь…

– Пошел вон, – не останавливаясь, бросил Сальвидиен.

– Но, господин…

Адвокат повернулся – позвать Руфа, дабы тот взашей прогнал настырного попрошайку, однако краем глаза зацепив просителя, отметил, что тот на нищего вовсе не похож, а, приглядевшись повнимательней, вспомнил, где его видел. Это был длинноволосый красавчик-раб, разливавший вино на пиру у Петины. Должно быть, случилось нечто важное, раз Петина послала за адвокатом прямо в судебную палату, раньше такого никогда не бывало. И дурное… если судить по виду раба. Мисриец трясся всем телом, темные волосы, на пиру тщательно завитые в мелкие колечки, висели сосульками.

– Говори, – приказал адвокат.

– Беда… большая беда, господин.

Это все, что он сумел выговорить, перед тем, как разреветься – и не впервые за последний час, о чем свидетельствовал распухший нос.

Сальвидиен разозлился – и растерялся. Его собственные рабы никогда не доставляли ему особого беспокойства, и не распускали нюни.

– Разреши мне, господин, – позволил себе вмешаться помалкивавший Руф.

Сальвидиен кивнул. У раба оказалось больше опыта по части приведения собратий в чувство. Он размахнулся и отвесил мисрийцу пару тяжелых оплеух.

Рыдания сменились мелкими всхлипываниями, а затем, хватая воздух ртом, «собрат» выдавил:

– Господин Луркон велел разыскать тебя…

– Луркон? Почему Луркон? Разве госпожа Петина отдала тебя ему?

– С госпожой… с госпожой… – на сей раз он не зарыдал, а только заскулил.

– Да говори, свинячий потрох, пока я душу из тебя не выбил! – в подтверждение угрозы Руф поднес кулак к носу мисрийца.

– Собаки… – слабо пискнул тот.

– Я тебе дам «собаки», мразь! – Руф размахнулся, но хозяин остановил его. Некое темное предчувствие замаячило перед ним, однако Сальвидиен не осмеливался дать ему имя.

– Собаки бросились на госпожу…

– Бравроны? Как это могло случиться? Кто выпустил их из загона?

– Никто… госпожа спустилась на арену, и…

– А как же Гедда? Почему она допустила?

– Она же в Гортинах, господин…

Сальвидиен совсем забыл об этом обстоятельстве.

– И госпожа Петина… очень пострадала? Ее покалечили?

При мысли, что гладкая кожа Петины сейчас обезображена рваными ранами, Сальвидиена передернуло.

Раб вытер глаза кулаком, шмыгнул носом и произнес совершенно отчетливо:

– Она мертва, господин.

Последовала пауза. Поскольку адвокат не перебивал посланца и никак не обнаруживал своих чувств, раб продолжал.

– Управитель тут же послал к господину Луркону. А он прислал людей оцепить виллу и сказал, что следом будет сам. И еще велел известить друзей госпожи… вот…

Сальвидиен сглотнул. Слюна показалась очень горькой.

– Передай наместнику, что я все понял. И навещу его позже. Ступай.

Мисриец (Сальвидиен так и не вспомнил его имени, а может, и не знал никогда) развернулся и готов был рысцой бежать прочь, когда голос Сальвидиена остановил его. Теперь он звучал иначе. Менее уверенно.

– Она точно мертва? Лекари не ошиблись?

И раб ответил четко, казалось, даже с долей снисходительности:

– Ошибиться невозможно, господин.

И потрусил дальше, вздымая пыль.

Сальвидиен же отправился к себе, не дрогнув лицом и вполне твердой походкой. Только на углу возле дома его внезапно вырвало. Неизвестно почему – с самого утра он ничего не ел.

Сальвидиен не нашел в себе сил в тот день ни посетить дом Петины, ни встретиться с Лурконом. Полифила, правда, посылал (тому все равно нечего было делать). Охрана, оцепившая виллу в Сигиллариях, поначалу не хотела его пропускать, но Луркон, находившийся на вилле, распорядился для раба Сальвидиена сделать исключение. Подробности происшествия, которые сообщил кухарь, временно произведенный в посыльные, способны были только усугубить мрачное недоумение. Петина, как выяснилось, пожелала прогуляться к арене вместе со Стратоником. Сопровождавшая госпожу Салампсо говорила, что все было, как обычно, но объяснить, по какой причине Петина решила навестить бравронов, беспрерывно рыдавшая и почти лишившаяся к настоящему моменту голоса служанка не умела. Когда бравроны внезапно бросились на Петину, Стратоник лишился сознания, а Салампсо принялась вопить о помощи так, что привлекла внимание домашних слуг. У них не было оружия, но Смикрин велел хватать по службам вилы и топоры. И первым с вилами спрыгнул на арену. Слуги забили взбесившихся собак, но для Петины помощь подоспела слишком поздно. У нее было разорвано горло – «и не только», – добавил Полифил, но Сальвидиен оборвал его. Таких подробностей он слышать не хотел. Еще Полифил рассказал, что теперь всем в доме распоряжается Луркон, он велел гнать всех посторонних, а нарочных, кроме Сальвидиена, отправлял к Вириату и Апиоле. Вириата, как выяснилось, не было в городе, Апиола же, подобно Сальвидиену, прислал слугу. Также Луркон велел передать, что похороны госпожи Петины состоятся в ближайший благоприятный день.

Отвращение и тоска… Сальвидиен не знал, какое из этих чувств было сильнее. Граждане Империи, не исключая женщин, должны были умирать бесстрашно, красиво и благородно. Это внушалось с младенчества, подтверждалось тысячами школьных примеров, и служило главным источником презрения к другим нациям, не уделявших внимания упражнениям в искусстве умирать. Правда, при своем роде занятий Сальвидиен успел усвоить, что школьные примеры изрядно отдают ламповым маслом риторских экзерсиций, а понятия «смерть» и «красота» в подавляющем большинстве случаев взаимно исключают друг друга. И все то, что постигло Петину, никак не вмещалось в рамки приемлемого с достойной скорбью. Напротив, язвило злобной, даже непристойной насмешкой. Словно богиня судьбы, отбросив факел и меч, взамен заголила зад и скривила безобразную рожу. Перед женщиной, превыше всего ставившей изысканную красоту и утонченность, смерть предстала в самом грубом и уродливом из обличий. И никакому разумному объяснению это не поддавалось. Петина не заслужила такого конца. А впрочем, кто заслужил?

Он приказал Полифилу приготовить маковый отвар, выпил и улегся спать. Впервые, сколько он себя помнил, Сальвидиену не хотелось размышлять ни о том, что произошло, ни о том, что случится завтра. Пуще того – на какой-то миг ему вообще захотелось разучиться думать.

В последующие дни, к счастью, судебных заседаний не было, и это избавило Сальвидиена от необходимости выслушивать неприятные ему разговоры, которые, разумеется, были неизбежны. В дом Петины он тоже не ходил, хотя слугу отправлял регулярно. Луркон не присылал за ним, и Сальвидиен считал, что это правильно. В сложившейся ситуации он бы только мешал наместнику. Пребывание Луркона на вилле Петины…на бывшей вилле Петины – и как наследника, и как высшего должностного лица в Арете не только законно, но и необходимо, а действия Луркона в этом двойном качестве Сальвидиен не мог не одобрить. Вдобавок, у Луркона есть свои юристы…

Как докладывал Руф, дом в Сигиллариях оделся в траур и дворня беспрерывно воет. Салампсо бросилась к Луркону в ноги, умоляя не казнить ее за то, что не сумела помочь госпоже. А господин Луркон – да пошлют ему вышние боги всех благ и сто лет жизни! – ответил: «Не бойся, милая. Для спасения госпожи ты сделала больше, чем иные свободные».

Луркон, безусловно, был прав, хотя столь откровенный выпад против Стратоника в присутствии рабов показался Сальвидиену несколько неуместным. Стратоник, кстати, находился дома, и знать о себе не давал.

– А это девка варварская, – рассказывал Руф, – которая за собаками смотрела, ходит белая, как полотно, и все повторяет одно и то же: «Если б я была здесь, этого бы не случилось». Так-то оно так, только что тут исправишь?

Сальвидиену показалось, что повествуя в подробностях о скорби и трепете, охватившем дворню Петины, Руф одновременно чего-то не договаривает. Хотя – чего темнить? Петина, слов нет, была доброй госпожей, но теперь они оказались под рукой Луркона, который тоже не славится жестоким обращением с рабами. Петина сама говорила об этом, выражая надежду, что наследник позаботится о ее людях. И он оправдал ее надежду милостивым поступком с Салампсо. Большинство хозяев, известных Сальвидиену, приказали бы сечь ее нещадно, различие состояло бы лишь в указании – до смерти или нет. Так что Сальвидиен не стал особо задумываться над переживаниями рабов. Спросил зачем-то, как Луркон поступил с трупами собак.

– А сжечь велели, – без затей сообщил Руф. – Что падаль-то разводить?

Сожгли и тело Петины. Обычаями Ареты допускалось и захоронение, но сожжение сочтено было более приличным. Учитывая обстоятельства, похороны были очень скромными.

Они состоялись ранним утром на поле Черных Тополей – обычном месте проведения траурных церемоний. Костер был заготовлен с ночи, а процессия вышла из Сигилларий на рассвете, и проследовала туда, не заходя в город. Сальвидиен не нашел решимости пойти – отправил Руфа с погребальной жертвой, и дал себе слово самолично принести жертву в одном из городских храмов. Голубя, а то и двух, угодных Киферее Всемилостивой. Как он узнал, провожавших Петину было немного – чего, очевидно, и добивался Луркон, желавший, по возможности, избежать любого нарушения пристойности. Не было ни плакальщиц, выпевавших хвалебную песнь усопшей, ни мимов и актеров, представлявших сцены из трагедий. Только десять флейтистов, как предписывал старинный обычай. Присутствовали Апиола, Вириат, вернувшийся в город, а Мимнерм произнес прощальную речь – просто замечательную, по уверениям Руфа, хотя о чем она была, слуга сообщить не мог. Из фамилии Петины Луркон позволил прийти не более полусотни человек – включая отпущенников. Тело Петины несли закутанным в пурпурное покрывало и так же, не открывая, возложили на костер – здесь наместник позволил себе отойти от обычая, требовавшего перед сожжением открывать лица умерших, и , вероятно, имел на то основания. Луркон сам запалил костер, а прах Петины, собранный в серебряную урну, окропив его вином и молоком, пообещал похоронить достойно и воздвигнуть ей памятник. Никто не сомневался, что он это сделает.

Заседания по делу Гермерота возобновились, и Сальвидиен отправился в суд с тяжелым сердцем. Ужасная смерть Петины выходила из разряда привычных для Ареты скандальных происшествий – вроде раскрывшегося прелюбодеяния или храмового мошенничества с деньгами прихожан – о которых два дня болтает весь город, а на третий начисто забывает. Но все обошлось лучше, чем он ожидал. Со времени приезда в Арету Сальвидиен провел уже достаточно дел, чтобы его имя перестали связывать исключительно с Петиной.

В целом все постепенно улаживалось, и Сальвидиену даже удавалось обходиться без порций маковой настойки. Только однажды ему привиделся кошмарный сон… то есть поначалу казалось, что сон из тех, что посещают мужчин, которым приходится спать в одиночестве. Он увидел Петину… вернее, не увидел, но это точно была она. Темный очерк тела во тьме, на ощупь – нежного и гладкого, как у молодой девушки, аромат ее благовоний, сильный и пряный. Она склонилась над ним, как ей обычно нравилось, и он подчинился, как бывало, подчинялся раньше. В то время, как ее руки ловко и уверенно вершили привычное дело, тело двигалось на его бедрах, поначалу медленно и размеренно, а затем все быстрее, словно в танце… и в тот миг, когда его пронзила судорога наслаждения, Сальвидиен внезапно увидел ее лицо… то, что у нее было вместо лица.

Он проснулся от собственного крика, и сидя в постели, усилием воли пытался унять дрожь, а главное, изгнать из сознания воспоминание о чудовищном кровавом месиве, без глаз, со свисающими пластами плоти. Ему никто не говорил, насколько бравроны изуродовали Петину, а он не спрашивал. Вероятно, лучше было спросить – чтобы не давать разыгрываться воображению.

Все же Сальвидиен справился с собой. Нельзя до такой степени распускаться, думал он. И пора обзавестись постоянной женщиной. При жизни Петины это было неудобно, да, по правде говоря, и желания не возникало. Теперь – другое дело. Кроме того, вообще женщина в доме не помешает. Не купить ли ему ту же Салампсо? Судя по тому, как держалась эта девица, она будет лучшим средством от ночных кошмаров. Но это успеется. А пока не следует откладывать жертву духу Петины. Должно быть, сон – знак того, что она гневается за его медлительность. Завтра же отправить Полифила на базар, пусть купит – нет, не пару голубей, как Сальвидиен замышлял вначале, – лучше ягненка… или козленка местной породы, с длинной белой шерстью, без порока – и переслать в храм Кифереи.

Но назавтра Сальвидиена пригласил Луркон.

Это было приглашение, не приказ. Но явиться следовало не на виллу в Сигиллариях, а во дворец. И наместник прислал за Сильвидиеном свои носилки. так что приглашение носило вполне официальный характер. Возможно, Луркон решил прояснить какие-то обстоятельства, связанные с завещанием Петины. А может, он решил заговорить с Сальвидиеном не как снисходительный покровитель, но суровый наместник, по слову которого людей отправляли на колесо, или ссылали на галеры. В Столице, когда подобное приглашение исходило от императора, получившие его, не вынеся неопределенности, бывало, резали себе вены. Но Арета – не Столица, Луркон – не император, а Сальвидиен, хоть и хорошего рода, но не аристократ, только что умеющий, что красиво умереть. К тому же и аристократам это не всегда удается… Он без промедления последовал зову наместника и на мускулистых плечах носильщиков весьма скоро прибыл во дворец.

Луркон принял его в своем рабочем кабинете, что также наводило на мысль о деловом характере встречи. Но держался вполне дружелюбно.

– Давно я не видел тебя, друг Сальвидиен…

«Не моя в том вина», – хотел сказать адвокат, но вовремя остановился, ибо это была откровенная неправда.

– Кажется, не более месяца прошло, а словно годы миновали, – продолжал Луркон.

– Тому причиной ужасное и прискорбное происшествие, – похоже, Сальвидиену удалось попасть в тон.

– Это ты верно сказал – ужасное и прискорбное. Но мы должны уважать волю усопших, не так ли?

Значит, все же завещание. Сальвидиен на это и надеялся, но тем не менее почувствовал себя несколько лучше, словно невидимая рука сняла с его сердца столь же невидимый груз.

– Не вижу препятствий, которые могли помешать тебе вступить во владение завещанным имуществом.

– Я тоже их не вижу. Собственно говоря, мои доверенные юристы, Галлиен и Крисп, вполне почтенные правоведы, уже проделали все необходимые процедуры. Но так уж получилось – ты оказался единственным здравствующим юристом, который занимался делами Лоллии Петины к моменту ее кончины, и, насколько мне известно, составлял соответственную документацию. Как душеприказчику Петины тебе следует ознакомиться с их отчетом.

– Ты уверен, что в этом есть необходимость? Если они – столь достойные люди…

– Странно слышать это от человека твоей профессии. Я полагал, юристы ничего не должны принимать на веру. Нет, друг мой, нам следует как можно скорей, но в полном соответствии с законом завершить дела, приведенные в ход этой ужасной случайностью.

– Случайностью?

Это прозвучало злой насмешкой. И Сальвидиен не знал, почему. Потом до него дошло. Темное подозрение, которое он давил в себе все минувшие дни, и отравлявшее его кровь, все же вырвалось наружу, требуя облечься в слова.

Маленькие черные глаза Луркона в упор уставились на адвоката.

– Что ты имеешь в виду?

Сальвидиен перевел дыхание, потом медленно произнес:

– Часто ли бывает, что собаки без всякой на то причины набрасывались на своих хозяев?

– Не часто, – согласился Луркон. – Но с бравронами такое случается – я слышал. У этих псов бешеный нрав…

– И тем не менее Петина умела с ними обращаться. Я сам видел. И без всякого для себя вреда.

– К чему ты клонишь?

– Я слышал, есть снадобья, от которых собаки могут впасть в бешенство…

Луркон положил на стол руки – тяжелые, крупные, тщательно ухоженные. В отличие от Стратоника и Апиолы он носил лишь один золотой перстень – знак своей должности.

– Признаюсь тебе честно – эта мысль была первой, которая пришла мне на ум, когда я услышал о случившемся. Тогда я сам был в бешенстве, не хуже тех собак. И дом Петины приказал оцепить, чтоб никого не выпустить и провести допрос самому, не дожидаясь стражи префекта. И вот что я выяснил – в предшествующие дни на вилле не было посторонних, кроме тебя, Апиолы, Вириата, Стратоника и ваших слуг. Кого ты заклеймишь убийцей?

– Из названных никого. Но кто сказал, что враг Петины сам появлялся на вилле? Он мог подкупить кого-то из рабов…

– И кто же, по твоему, этот негодяй?

– По-моему, ответ напрашивается сам собой.

– Очевидно, ты говоришь о Евтидеме?

– Ты сказал.

– И я, знаешь ли, подумал о Евтидеме. Мои люди следили за ним все эти дни. Как по-твоему, о высокоумный Сальвидиен, ведет себя наш бывший Розанчик? Носится по площадям, брызгая слюной от радости, и вопит, что справедливость, наконец, восторжествовала, и Петина получила по заслугам?

– А разве нет?

– Он забился в дальний угол дома, приказал завесить окна и беспрерывно творит очистительные обряды. Твердит, что прогневал злых демонов, под видом собак служивших Петине, и теперь они, покончив с прежней хозяйкой, примутся за него. Совсем болен от страха.

– Очень умно, – сквозь зубы процедил Сальвидиен.

– Да – для преступника. Но не кажется ли тебе, что понятие «очень умно» к Евтидему не слишком применимо? Ты сам доказал, что он при всей своей зловредности, убог умишком, и последствий своих поступков предвидеть не в состоянии. Впрочем, – мясистое лицо наместника потемнело, и стало жестким, – речи, подобные тем, что мог бы говорить Евтидем, окажись он убийцей, в Арете все же раздавались. Пресвитер секты гоэлитов, согласно донесениям тайных служб, утверждал в своих проповедях, что Гоэль покарал развратную блудницу, и такая же судьба ждет всех, кто живет неправедным богатством. Я велел префекту арестовать мерзавца и поступить с ним по всей строгости закона.

– Значит, среди слуг Петины могли быть тайные гоэлиты, действовавшие по указке своего главаря?

– Нет. Иначе бы они объявились после ареста пресвитера. У меня есть опыт обращения с этими сектантами, и я знаю, как они в подобных случаях себя ведут. У них настолько извращены все представления о жизни, что они считают за доблесть похваляться преступлениями, и казнь принимают как награду.

– Но если не Евтидем и не гоэлиты, то кто же?

– Никто, друг Сальвидиен, никто. Пометавшись в поисках виноватых, я поостыл и тщательно обдумал все обстоятельства. Всякий раз приходя к выводу – смерть Петины была именно тем, чем казалась =– ужасной, отвратительной, нелепой случайностью. С этим трудно смириться. Но придется.

– И все же нельзя так оставлять дело. Прости, господин мой, что я осмеливаюсь давать советы, но не лучше ли передать следствие в руки префекта? И пусть он допросит Евтидема.

– А почему только Евтидема? Конечно, удобно видеть преступником именно его – мерзкого старикашку-злопыхателя! Но ты, как юрист, должен бы знать: где один подозреваемый, должен быть и другой. так уж устроено мнение людское. И оно найдет этого подозреваемого, непременно найдет. Хотя – почему же одного?

Со смятением Сальвидиен увидел в глазах наместника неподдельную ярость.

– Их может быть много… Почему не Феникс, с позором выставленный за ворота виллы Петины? Ему ведь отписаны по воле Петины какие-то деньги, и он мог убить ее, пока она не вычеркнула его из завещания?

«Откуда он знал, что Феникс этого боится? Неужто его шпионы следят за всеми в городе?»

– Почему не ты сам – ты был ее любовником, а она в последнее время предпочитала тебе Стратоника?

«Точно, следят».

– И, наконец, почему не я? «Сделал, кому выгодно» – таков главнейший принцип уголовного права, а кому, как не мне больше всех была выгодна смерть Петины? А так скажут, скажут непременно. И я, дабы обелить свое имя, обяжу префекта провести следствие по всем правилам. Пусть допросят с пристрастием всех рабов – несколько сотен прекрасно обученных, умелых рабов, а лучше – поступят с ними по закону предков…

Мощные ладони Луркона сжались в кулаки. Дыхание стало выравниваться, он постепенно успокаивался.

Но и смятение Сальвидиена улеглось. Он понял, почему Луркон не дал хода следствию. Вовсе не за свое доброе имя он опасается, и не злых языков страшится. Последние его слова все прояснили. По древнему, еще республиканскому закону, в случае насильственной смерти хозяина казни предавались все рабы, в это день находившиеся в доме. А иногда – вообще все рабы.

Как многие старинные законы, он давно не применялся. Как многие старинные законы, его никто не отменял. Вот почему трепетали слуги Петины, о том же свидетельствовали умолчания Руфа.

Сотни прекрасно обученных рабов, каждый из которых обошелся бы в солидную сумму… Применение закона предков нанесло бы новому наследству Луркона сокрушительный удар. А Луркон был расчетлив. И хозяйственная сметка оказалась сильнее его скорби по Петине.

Неизвестно, как расценил Луркон молчание адвоката, но продолжал он в другом тоне.

– Незачем искать злоумышленника, друг Сальвидиен. Если кто-то и виноват в смерти Петины, то это ничтожество – Стратоник. Если бы он способен был действовать, как мужчина, не только в постели, возможно, она осталась бы в живых. – Луркон отвернулся. – Прекрасная Арета… с ее аристократами, поэтами и философами. Все они ненавидят нас, своих хозяев, все – от потомков царей до уличных торговцев, но это – ненависть трусов, которая ничуть не мешает с упоением вылизывать пятки каждому имперскому чиновнику. Кто бы понял, как скучно управлять городом, где против нас ни разу не было ни одного восстания… а зачем им? Гораздо удобнее проклинать Империю и пользоваться всеми ее благами. Вот что я скажу: прихлебатели – хуже рабов. Много хуже. Рабы хотя бы знают свое место… Но таковы уж здешние жители, и природы их не изменишь. Главное – не забывать, кто мы и кто они.. – Он снова взглянул в глаза Сальвидиену. – Поэтому я и позвал тебя. Мне не нравится, как ты вел себя все эти дни. Я понимаю – тебе противно, тошно, ты хочешь избежать неприятных впечатлений. Но для нас подобное поведение непозволительно. Я прекрасно знаю – мои юристы вполне способны завершить формальности с передачей наследства без посторонней помощи. Но ты должен показать этой аретийской сволочи: мы – не такие, как они, мы не хлопаемся в обморок от малейших потрясений. И ты посетишь дом Петины.

Сальвидиен молча склонил голову. Ему нечего было возразить наместнику. Адвокату было стыдно своей слабости, а цинизм Луркона подавлял его. И в то же время Сальвидиен не мог не признать, что наместник прав, и чувствовал к нему искреннее уважение. Жадный, хитрый, презирающий своих подданных Луркон – один из тех людей, благодаря которым Империя остается тем, что она есть.

Теперешнего привратника Сальвидиен видел впервые, но тот, несомненно знал адвоката в лицо, и распахнул дверь без промедления. По двору слонялся старый Фрасилл в шапке вольноотпущенника, и завидев Сальвидиена, с прытью, почти несовместимой с его возрастом, тут же подскочил, предлагая свои услуги. Сальвидиен с некоторым умилением подумал, что Петина хотя бы в этом не ошиблась – Луркон, отпустив по завещанию ее рабов, не лишил их жилья и опеки. Посему он не стал требовать другого провожатого, пусть болтовня старика и раздражала его. Приказав Руфу ждать во дворе, он прошел в дом.

Вилла, обретя нового хозяина, вид имела все еще нежилой. Значительная часть картин, ваз, настенных украшений были убраны, ковры сняты, мебель вынесена или передвинута. Что ж, хозяйкой теперь здесь будет эта девочка, жена Луркона, а ее вкусы вряд ли соответствуют вкусам Петины… если вообще наличествуют.

Выяснить, что из имущества где находится, можно было по отчетам Галлиена и Криспа, переданных Сальвидиену управляющим. Некоторое время он работал, сидя за столом в таблинуме, затем решил пройти по комнатам. Поверенные Луркона указали, что некоторые предметы утвари, порой весьма ценные, в силу неудобства их перевозки, оставались на прежних местах. В этом Сальвидиен убедился. Тяжелые резные вазы из агата, оникса и лазурита, сундуки, окованные бронзой, и шкафы не двигались с мест. Не тронуты были и немногочисленные статуи в нишах. А вот портреты предков Петины и ее мужа были убраны – наверное, упокоились где-то в сундуках. Фрасилл плелся за адвокатом, изрекая пояснения, которые Сальвидиен не слушал. Он прошел в библиотеку. Странно – он никогда не бывал здесь при посещениях виллы, хотя Петина наверняка проводила в библиотеке много времени. Галлиен и Крисп тоже не представили по библиотеке никакого отчета. Наверняка существовал специальный каталог, но Сальвидиен не стал его требовать. Видно было, что из свитков ничего не тронуто – возможно, убрали только собрание гемм, каковые нередко хранились в библиотеках. Это тоже можно будет проверить. Свитки на полках имели какой-то сиротливый вид – при том, что с них, несомненно, продолжали сметать пыль. Должно быть, так выглядят все книги, которые перестают читать.

Однако, не все украшения и безделушки снесли в хранилища либо переправили новому владельцу. Поверх ларца из лимонного дерева лежал массивный серебряный обруч. Приглядевшись, Сальвидиен вздрогнул. По серебру шла гравировка: «Верность до смерти».

Это был ошейник . Точно такой же, какие носили собаки Петины.

До смерти…

Сальвидиен обернулся, и обнаружив, что Фрасилл еще здесь, быстро спросил:

– Этот ошейник – с браврона?

– Нет, – безмятежно ответил Фрасилл, – те переплавили. А это Гедды.

Замок на ошейнике был расстегнут. Гедда и раньше снимала его. «Это просто украшение», – говаривала Петина. Сальвидиен успокоился. В самом деле – просто украшение.

– Ах да, Гедда… Она здесь?

О Гедде он вспомнил, вернувшись от Луркона. Собственно, не о Гедде, а о Вириате – тот когда-то положил глаз на эту девицу, и Сальвидиену стало любопытно, осуществил ли он свое намерение. С каким-то пустяшным поручением адвокат отправил Руфа в дом отставного трибуна. Ответ был вполне определенным – Гедда у Вириата не объявлялась. Стало быть, она осталась в доме Петины.

– Нет, – неожиданно услышал он, – ушла она от нас…

– Куда?

– Прости, господин, не знаю. Как господин Луркон по завещанию покойной госпожи волю нам дал, так она в тот же день и ушла. Никому ничего не сказала, правда, попрощалась честь по чести, и как в воду канула.

– Так. А скажи-ка мне, старик, – господин Вириат вас не посещал?

– Нет, не посещал, и не присылал никого. Но похоронах госпожи был, а больше мы его и не видали.

Значит, Вириат позабыл о Гедде. И напрасно Петина гневалась по этому поводу.

Фпасилл продолжал дребезжать, и прислушавшись, Сальвидиен вновь разобрал имя Гедды.

– … глупая девка! С малых лет при госпоже, из дому ни ногой, а госпожа-то ее лучше, чем родную дочь держала. Что с ней будет-то в городе? Ни денег, ни жилья, ни покровителя. Ужас какой, упаси нас от этого вышние боги! Погибнет ведь, пропадет совсем!

Сальвидиен, в отличие от бывшего привратника, ужасаться был не склонен. Женщина в возрасте Гедды, и обладающая отменным здоровьем, оказавшись на улице, всегда изыщет возможность раздобыть средства к существованию. Так что отпущенница Петины вскоре обнаружится, если не в лупанаре, так в какой-нибудь цирковой труппе.

Однако разговор о Гедде заставил Сальвидиена вспомнить о другой служанке Петины.

– А что Салампсо? Я нынче не видел ее.

– Салампсо хозяин в загородное имение отправил. Он ее отдал в услужение госпоже.

Госпоже, как же! Лукон тоже не слепой. Хотя оно и к лучшему. Это была не самая лучшая мысль – приобретать что-то из имущества Петины.

А с воспоминаниями надо развязаться раз и навсегда. И лучше всего – последовать совету Луркона.

– Что теперь устроено на арене?

– Господин никаких распоряжений не отдавал. Прибрались там, конечно – как без этого. А так – ничего.

– Я хочу взглянуть на арену.

– Как прикажешь, господин. Только ведь… пусто там…

Сальвидиен, не слушая его, направился к выходу. Он хорошо помнил дорогу, хотя проходил ее только один раз. А если бы и сбился, было у кого спросить – садовники подстригали кусты, сметали опавшие листья. В отсутствии нового хозяина рабы отнюдь не бездельничали – Петина, о чем бы ни сплетничал Феникс, и впрямь отлично вышколила прислугу.

О Фениксе, кстати тоже совсем не слышно. Без сомнения, пропивает где-то полученные по завещанию деньги. Удосужится ли он написать хотя бы эпитафию своей благодетельнице? Или потихоньку злорадствует – мол, справедливые боги покарали Петину за то, что выставила с пира кроткого служителя Муз? Скорее всего, и то, и другое: злорадствует и одновременно кропает эпитафию. Ладно, лишь бы поэм не писал…

Сальвидиен недрогнувшей стопой пересек луговину и оказался рядом с ареной. Сейчас, со своими высокими каменными бортами, молчаливая и пустая, представала перед ним, как огромный колодец. В юности, еще до отъезда на Остров Роз, ему приходилось слышать в какой-то деревне, где останавливался в дороге, что на дне колодцев часто живут демоны… Демонами – и, похоже, искренне – считал собак Петины Апроний Евтидем. И она сам назвала их именами демонов. Наверное, тогда это казалось весьма остроумным… Навес от солнца над скамьей был снят. Все же Сальвидиен подошел туда. Садиться не стал. Каменная скамья, без сомнения, совсем раскалилась. Он попытался представить себе Петину, сидящую здесь, и обнаружил, что это ему не удается. Только фигура, закутанная в просторную шелковую паллу, предстала его мысленному взору, а сам облик уже ускользал из памяти. И это, пожалуй, было хорошо.

Адвокат приблизился к борту и взглянул вниз. Что бы он ни ожидал там увидеть, действительность скорее разочаровывала. Арена больше напоминала строительную площадку. Свленные когда-то здесь бревна и колоды, с помощью которых устраивались искусственные препятствия, исчезли. А может быть, их сожгли? Вместе с трупами собак? Вряд ли это происходило здесь. На арене не было никаких следов кострища. А песка, которым арену заново присыпали, было явно мало, чтобы это кострище скрыть.. Хватало лишь на то, чтобы скрыть следы крови.

А валуны и каменные блоки на арене еще оставались. Их перетащили от центра к стенам, но, чтобы поднять их наверх, понадобились бы специальные приспособления, которых на вилле, очевидно, в настоящее время не имелось. Сальвидиен повернулся взглянуть, открыты ли ворота, и обнаружил, что ворот нет. Вообще. Возможно их сломали еще тогда, когда вооруженные топорами слуги рвались на арену – добивать взбесившихся псов. А может, снесли позже, чтобы не мешали, когда вытаскивали снизу деревянные колоды. Так или иначе вход на арену зиял открыто. Странно, что это обстоятельство настолько притягивало внимание Сальвидиена.

Тогда он не решился спуститься вслед за Петиной. Позволил ей себя отговорить, убедить себя, что она в безопасности. Кроме того, тогда рядом с госпожей была Гедда…

Гедда, которая нескрываемо тряслась от ужаса. Она знала, чем чреваты подобные развлечения.

«Страсть к опасности у нас в крови», – сказала Петина. Нет, не Петина. Это слова Луркона. Неважно. Эти двое оттого так хорошо понимали друг друга, что мыслили одинаково.

Однако Луркон сказал также, что если бы на месте Стратоника оказался он или Сальвидиен, то Петина была бы спасена. И относительно себя он не солгал. Но Сальвидиен? В обморок позорный он бы не упал, верно, тут наместник не ошибся. Но решился бы он, безоружный служитель закона, схватиться с обезумевшими от крови зверями? Утвердительный ответ чрезвычайно льстил бы самолюбию, но Сальвидиен был достаточно честен с собой, чтобы усомниться в этом.. Может быть он слишком много времени провел в Архипелага, чтоб оставаться истинным носителем духа Империи, каковым наравне с собой счел его Луркон. Или напротив, Сальвидиен был прав, всегда и во всем руководствуясь доводами рассудка, которые Петина считала скучными и утомительными?

Подобные прения с самим собой могли продолжаться до бесконечности, и желая прекратить их, Сальвидиен двинулся дальше, вдоль борта. Прямо к пролому.

Хотя бы сегодня он посмел ступить туда, где прежде бывали лишь звери, женщины и рабы.

Ступеньки не показались ему такими высокими, какими представлялись ему прежде. Возможно, они были излишне круты лишь для Петины с ее маленькими ногами в изящных туфельках. Все же, спускаясь, Сальвидиен рукой придерживался за стену. наконец, под подошвами сандалий заскрипел песок.

Наверное, это было очень острое ощущение – по своей воле оказаться там, где никогда не должен был находиться свободнорожденный гражданин Империи – разве, что он – или она – совершил преступление, столь страшное и омерзительное, что не достоин был обычной казни.

Может быть, дело было в отсутствии опасности. И точно – все равно, что спуститься на дно пересохшего колодца. Еще говорят, что со дна колодца днем можно увидеть звезды… Сальвидиен закинул голову, но либо те, кто сочинил эту красивую историйку, бесстыдно лгали, либо для того, чтобы увидеть звезды, уровень арены был недостаточно глубок. Ограниченные стенами, глаза слепил круг небесного свода – жадной, поглощающей синевы, не искаженной ни тенью, ни облаком. А стены, отсекавшие пространство, были крайне грубы, даже более грубы, чем это представлялось сверху. Мощные, нетесаные глыбы, словно изъеденные проказой, составляли их. Между камнями виднелись заметные зазоры, и, казалось, стены удерживает лишь их собственная тяжесть. Удивительный контраст остальным постройкам виллы, где торжествовала красота и гармоничность. Правда, Петина как-то упомянула, что арена обязана существованием прежнему владельцу виллы, который увеселял себя кровавыми боями. Сама Петина верила, что в развлечениях подобного рода можно обойтись без крови.

Он двинулся вдоль стены и медленно обошел арену. Как это все случилось? В какой миг собаки бросились на Петину – стоило ли ей ступить на арену, или позже, когда она гладила их по загривкам, насмешливо поглядывая вверх? Сальвидиену не удалось поговорить ни со Стратоником, ни с Салампсо – а других свидетелей трагедии не было. Со Стратоником он мог бы попытаться встретиться, но большого желания не испытывал, и вдобавок предполагал, что Стратоник уклонится если не от встречи, так от неприятного разговора. Но сам адвокат склонен предполагать, что несчастье произошло не сразу. Иначе Петина успела бы убежать. Итак, она спускается, идет по лестнице, подзывая к себе бравронов, смеясь, протягивает к ним руки, и…

Петина с гордостью рассказывала, что собаки перервали горло напавшему на нее грабителю. У Петины также, если верить Полифилу, было прокушено горло.

Отвлекшись, Сальвидиен споткнулся о валун у стены, и пребольно ушиб ногу. Вполголоса выругался. Сел на злосчастный валун, растирая ноющую щиколотку. Скамья для зрителей находилась позади него, почти над головой – чуть правее.

Благие боги! Петина могла приказать хотя бы побелить эти стены, чтоб придать им более ухоженный вид. Но ей, очевидно, нравилось иметь перед глазами, помимо прекрасного, и нечто безобразное. Что там было сказано насчет хорошего и плохого вина? Разумеется, в небольших пропорциях. Она была уверена, что сумеет эти пропорции соблюсти.

В задумчивости Сальвидиен набрал горсть песка, пропустил сквозь пальцы. В ладони остался небольшой плоский камушек. Галька. такими укрепляли выщербины в стене, наверное оттуда камень и выпал… Нет, не совсем гладкий. Повертев камушек в пальцах, Сальвидиен увидел на серой поверхности царапины. Три белых полоски, точно по камню поскребли ножом.

На чем он остановился? Он думал о ранах, нанесенных Петине. Об ее безупречном теле, которое терзали псы. Он прикрыл глаза, и на миг ему показалось, что запах ее благовоний, столь памятный по тому сну, смешавшись с запахом крови, все еще витает над ареной. Он тряхнул головой, и наваждение исчезло. Это все жара…

Луркон был прав, но, следуя его советам, не следует заходить слишком далеко. Обязательно захотелось выяснить причину? «На тех же самых играх один человек сидит в почетной ложе, а другой бьется на арене насмерть», – утверждает старинная пословица. Петина одновременно хотела быть и на арене, и в ложе. Вот и вся причина.

Но, несмотря на то, что он сумел прийти к правильному выводу, У Сальвидиена оставалось неприятное чувство. Напрасно он пошел на арену. Нужно было оставаться в ложе. Отшвырнув камушек, он направился к лестнице.

Префект был в ярости. И поводом к ней послужило такое во всех отношениях замечательное событие, как общественные игры в театре Астиоха. Устроитель вывел на арену не каких-то жалких рабов, которые ни убить, ни умереть с толком не умеют, а настоящих, хорошо обученных профессионалов. Ему удалось заполучить даже знаменитого гастролера Азиниана, уже не впервые появлявшегося в Арете, и успевшего завоевать здесь немало поклонников – гораздо больше, чем маг Партенопей. И на сей раз он не обманул их ожиданий, за три дня сразив пятерых сильных противников. Вследствие чего компания молодых людей из числа названных почитателей меченосца, так преисполнилась духом победы, что направилась в портовый квартал и там учинила погром, иные заведения разграбив, а иным причинив значительный ущерб. Кроме того, было перевернуто и сожжено несколько повозок с товарами. Излишне упоминать, что все нарушители спокойствия были пьяны, как варвары. Что за безобразие! В Арете и прежде бывали беспорядки, но по более благопристойным поводам. Взять, например, недавнюю казнь проповедника гоэлитов. Раньше бы это вызвало такой гнев народного негодования против сектантов, что мало не показалось бы. А теперь – полное равнодушие. Что доказывает: народ Ареты не только терпит это злостное суеверие, но и свыкся с ним. Какое падение нравов!

Почтеннейший Тимофан, владелец торгового дома «Тимофан и племянники» не разделял этой точки зрения на происшествие в торговом квартале. Когда Сальвидиен изложил ему содержание своей беседы с префектом, он возразил, что его милость – да хранят его вышние боги! – поглощенный мыслями об охране общественного порядка, совершенно, увы, упускает из внимания такое обстоятельство, как соперничество в среде коммерсантов. Лично он уверен, что бесчинства поклонников Азиниана были лишь прикрытием нападения, организованного его конкурентами, в первую очередь Бел-Хамосом, владельцем стеклодувных и ткацких мастерских, а также ювелиром Муту. Товары, ввозимые Тимофаном – а он торгует прежде всего предметами роскоши – лучшего качества и вдобавок стоимостью ниже, чем те, которые прелагают эти мерзавцы – поскольку Тимофан пользуется морскими перевозками и располагает собственными кораблями. Конечно, это не может не вызывать зависти. Он, Тимофан, слышал весьма благоприятные отзывы об уважаемом Сальвидиене, в частности от кожевника Ламприска, и хотел бы, чтоб тот представлял его интересы в деле, которое коммерсант намерен возбудить против своих недоброжелателей. И пусть адвоката не страшит то, что процесс может оказаться сложным и рискованным. Тимофан заручился весьма основательной поддержкой – почтеннейшего Кифы, торговца сериканскими шелками, который приходится тестем не кому иному, как нашему блистательному наместнику Луркону.

Сальвидиен согласился, что дело может иметь деликатные особенности, в частности, противники Тимофана также могут заручиться высокими покровителями.

Но, не будь препятствий, что бы стали делать юристы?

Затем Тимофан приказал принести прохладительного и обратил внимание адвоката на чаши из стекла изумительного аметистового оттенка. Такие предпочитают приобретать деловые люди, желающие и на пирах сохранять трезвую голову, не выделяясь при том среди собеседников. Вода в таких чашах приобретает цвет вина. Бел-Хамосу ни за что не добиться подобной окраски! Но пусть уважаемый Сальвидиен не сомневается. Сейчас в чашах не вода, а лучшие из хозяйских вин.

Смуглокожая рабыня с черными курчавыми волосами, заплетенными во множество косичек, добавляла тем временем в вино снег и пряности.

Сальвидиен осведомился, не может ли почтеннейший Тимофан дать ему совет. Перебираясь из метрополии в Арету, он мог позволить себе взять с собой только рабов для самых необходимых услуг, но сейчас, обжившись в городе, он намерен расширить штат прислуги. К кому из коммерсантов, торгующих рабами, предпочтительнее обратиться? Тимофан назвал несколько имен и даты торгов, и оба расстались, вполне довольные друг другом.

Сальвидиен не столь уж преувеличивал, желая пустить пыль в глаза богатому работодателю (впрочем, в Арете так было принято, и если бы он проявил скромность, Тимофан потерял бы к нему всякое уважение). Поразмыслив, он пришел к выводу, что покупки одной рабыни для поддержания дома в надлежащем порядке будет недостаточно. Правда, Сальвидиен еще не решил, будет ли он обзаводиться собственными носильщиками – слишком велик расход. Для того, чтобы посетить Тимофана, он ради того, чтобы произвести лучшее впечатление, взял наемные носилки, однако, обратно, решил пройтись пешком.

Торговый квартал в Арете, начинавшийся за портом, и расположенный параллельно бульвару императора Иовиана Миролюбца, немногим уступал подобному же кварталу Столицы. Может быть, он был не так велик, но выглядел более броско и ярко. Колонны торговых домов были выкрашены самыми сочными красками, а зачастую и вызолочены. Сами же дома… Уже полтора столетия императоры один за другим издавали эдикты, запрещающие строить городские дома выше трех-четырех этажей, но успеха они имели не более, чем эдикты против роскоши. И если в Столице еще удавалось кое-как следить за порядком, по крайней мере, в центральных кварталах, то в Арете не редкостью были дома и в шесть этажей. На нижних этажах располагались магазины, а также залы для встреч коммерсантов и посредников, на верхних этажах и галереях, соединившие дома – мастерские и торговые школы. Здесь же были меняльные лавки и банки с самыми замысловатыми вывесками. Еще больше выдумки проявлялось по части изображения богов-покровителей, каковыми многие торговцы украшали входы в свои заведения. Сальвидиен уже привык, что на юге чтут богов в облике зверей, но здесь можно было лицезреть нечто похлеще, чем просто звери. Змеи на гусиных лапах и с крыльями летучих мышей, многоглавые птицы и многоногие псы, люди со слоновыми головами – все это выглядело не страшно, а пестро и забавно.

Словом, прогулка по торговому кварталу была не только любопытной, но и поучительной.

Тем любопытнее было встретить здесь человека, который в представлении Сальвидиена никак не связывался с торговым кварталом. Хотя, конечно, Вириат мог также посещать торговые дома и совершать покупки, как любой житель Ареты. Но Сальвидиен, уже размышлявший о предстоящем процессе, не замедлил вспомнить, что именно в разговоре с Вириатом прозвучало имя, упомянутое только что Тимофаном. Поэтому, после взаимных приветствий Сальвидиен попросил разрешения пройтись вместе, и после нескольких формальных замечаний, сказал:

– Недавно мне пришел на ум приснопамятный обед в саду Лоллии Петины. Тогда были затронуты разные темы, но , помимо прочего упомянули некоего ювелира Муту. Ты еще собирался посоветовать нашему Луркону заняться его особой, поскольку допускал возможность того, что ювелир – артабанский шпион. Позволь узнать, говорил ли ты о нем наместнику?

– Разумеется, мы обсуждали это.

– Но Муту по-прежнему на свободе. Не значит ли это, что он неповинен в том, в чем ты его подозревал?

– Вовсе не значит, – спокойно ответил Вириат. – Вполне вероятно, что выгоднее держать его на свободе и наблюдать за его домом. Но это – дело соответствующих служб, подчиненных наместнику, не наше.

Сальвидиен обдумал услышанное. Если Луркон привлек ювелира к работе своих служб, вряд ли Тимофану удасться его переиграть, несмотря на дружбу с тестем наместника. А если Муту – артабанский агент, то опять же, в будущем Тимофану не светит ничего, кроме морального удовлетворения. Действительно, деликатный момент – как дать понять это работодателю, не разглашая лишнего.

Попрощаться с Вириатом сразу было бы невежливо, и Сальвидиен продолжил:

– Этот прием у Петины… кто мог знать, что он станет последним? Так вышние боги играют с людьми, напоминая о нашей слабости, даже если мы мним себя на вершине благополучия. Неподалеку отсюда храм Кифереи-родительницы, и я давно собираюсь принести жертву духу Петины. Не хочешь ли пойти со мной?

– Вряд ли это возможно. Я из тех, кто почитает Друга, у нас иные обычаи.

Ответ – но не отказ – несколько удивил Сальвидиена. Правда, вера в Тавроктона-быкоубийцу в последние десятилетия распространилась по всем легионам Империи, вплоть до самых отдаленных гарнизонов. Считалось, что этот бог покровительствует только воинам, которые называли его просто Другом, и никто, кроме воинов, к служению ему не допускался. Однако те почитатели Друга, с кем приходилось сталкиваться Сальвидиену, были людьми жестокими, грубыми и узкомыслящими, чего о Вириате нельзя было сказать. Очевидно, он принял эту веру из кастовой солидарности. Но, выходит, этот человек способен действовать не так, как от него ожидают… Подстрекаемый каким-то мелким демоном, Сальвидиен произнес:

– Кстати, возвращаясь к Петине… Собственно, не к Петине, а ее наследству. Я, как ты, возможно, слышал, являюсь душеприказчиком Петины. И меня чрезвычайно беспокоит судьба одной из ее вольноотпущенниц… Гедды. Она была, скорее, воспитанницей госпожи и взращена вдали от жестокостей нашего мира. Теперь она покинула этот дом, столько лет служивший ей приютом, и исчезла. Оставшись без господского покровительства, она может погибнуть…

Виоиат остановился, пристально взглянул в лицо Сальвидиена, точно изучая его, потом медленно сказал:

– Она не осталась без покровительства.

Слово «господского» он опустил.

Сальвидиен молчал. После некоторой паузы Вириат сказал:

– Ты ведь не случайно спросил меня о ней?

Здесь Сальвидиен не видел необходимости лгать.

– Признаюсь, да. Некоторое время назад говорили, что ты намеревался ее купить…

– Я снял для нее дом в Гелоне. – Это было предместье Ареты в противоположной стороне от Сигилларий. – После того, как уляжется шум, связанный с гибелью Петины, я собираюсь жениться на ней.

Да, Вириат точно способен был удивлять. И это удивление, очевидно, Сальвидиен не сумел скрыть, потому что Вириат, глядя на него, улыбнулся.

– Неожиданное решение…

– Вовсе нет. Мы уже давно любим друг друга. – Жесткое лицо Вириата смягчилось. – Поэтому я и хотел ее выкупить. Петина, как ты, должно быть слышал, воспротивилась. Я не хотел отступать, и собирался вновь просить ее, но Гедда меня отговорила.

– Почему?

– Ей нрав Петины известен был лучше. И она сказала, что если госпожу о чем-то просить, она обязательно сделает наперекор. Остается только ждать.

– Наверное… Но тебя не все поймут.

– А мне что за дело? К счастью, сейчас не те времена, когда за брак с вольноотпущенницей исключали из сословия.

– Согласен. И если ты позволишь, навещу ее – дабы никто, и она сама – не полагал, дабы я держу ее за низкую женщину.

– Слышу голос душеприказчика. Хочешь убедиться, что с подопечной все хорошо?

– Можешь считать и так. Впрочем, если ты против, я положусь на твое слово.

– Отчего же? Я извещу Гедду, что ты хочешь ее повидать. Она живет на улице, выходящей на Таргитскую дорогу. Дом ты узнаешь по двум старым кипарисам у ворот.

Затем они распрощались и разошлись каждый в свою сторону. Покинув торговый квартал, Сальвидиен вышел на бульвар Иовиана, а оттуда свернул в общественный сад, где, благодаря множеству фонтанов в этот час не было так душно.

Пора было подумать о деле Тимофана, но беседа с Вириатом почему-то не шла из головы. Хотя она не смутила, а несколько развеселила Сальвидиена. Этой Гедде на редкость повезло. Брак с Вириатом – лучшее, на что может рассчитывать женщина ее звания и происхождения, если желает не просто приобрести покровителя, а законным образом выйти замуж. Пусть он старше ее лет на двадцать, а то и больше. Однако, каков сам Вириат – честный, прямодушный воин. Так всех сумел провести, что даже столь отъявленный сплетник, как Феникс, ничего об его делах не проведал. Не говоря о соглядатаях наместника… Будучи законником, Сальвидиен часто прибегал к разнообразным хитростям, и умел ценить это в других.

Он шел тихо смеясь. Но что-то мешало искреннему веселью Сальвидиена, как некая безобразная постройка мешает любоваться живописным видом. Нет, даже не это. Как будто в глубине этого живописного вида – среди блистательных водопадов, белых колонн на фоне синего неба, тенистых рощ и уступов скал таится нечто… нечто…

Смех Сальвидиена оборвался.

«Она отговорила меня… Она сказала, что если госпожу о чем-то просить, та непременно сделает наперекор».

Вот что язвило его. Вот что запало в память, хотя поначалу Сальвидиен и не осознавал этого. И тотчас другой голос зазвучал в его памяти, звучный, сильный, проникновенный.

«Госпожа, прошу тебя, не спускайся на арену, пока меня нет. Пусть собак кормят слуги. Госпожа, умоляю тебя!»

Он как теперь слышал голос Гедды, видел ее синие глаза, обращенные на Петину с непритворной мольбой. И ему стало настолько не по себе, что он вынужден был остановиться.

Если только она расчитывала на то, что ее слова возымеют обратное действие… Да еще заручилась свидетелем – он, Сальвидиен мог подтвердить, что она просила, умоляла госпожу не входить к собакам! И ведь верно – просила.

Но как она могла знать, что собаки бросятся на Петину? Ее же не было здесь, не было больше трех дней, она торчала в Гортинах, это можно проверить… Не могла же она незаметно вернуться в Сигилларии, натравить бравронов на Петину (это в присутствии Стратоника) и также незамеченной ускользнуть!

Бред полнейший. Все равно, что поверить в ведьм, которые летают, обернувшись хищными птицами.

Или… не такой уж бред?

Конечно, летать Гедда не могла. Но обязательно ли ей нужно было возвращаться? Она взрастила этих псов едва ли не с рождения, она знала их повадки, как никто другой. Лоллия Петина тешила себя мыслью, что повелевает бравронами, но на самом деле собаки принадлежали Гедде. И какие приказа она учила их выполнять, в точности никому не ведомо.

Когда он беседовал с Лурконом, то высказал мнение, что собаки могли быть отравлены снадобьем, вызывающем бешенство. Наместник отверг это предположение как безосновательное. Да – если бы действовал человек со стороны. Но кто знает, что добавляла в пищу для собак Гедда?

«Если бы я была здесь, этого бы не случилось». Вот именно! А точнее: «Этого не должно случиться, когда я здесь».

Петина наверняка не подумала скрыть от нее завещание. А если Гедда и не читала его (что сомнительно), Петина не раз во всеуслышание повторяла, что Гедда получит свободу после ее смерти. Многие господа говорят такое, не задумываясь, слышат ли их рабы… а Петина также не скрывала, что намерена здравствовать еще долго. И если Гедда все же ознакомилась с завещанием, ей был известен наследник Петины. И, надо думать, она достаточно хорошо знала нрав Луркона, чтобы предположить – он не станет проводить тщательного расследования. И вряд ли озаботится тем, чтобы поступить с прислугой Петины по обычаю предков.

Нет, нет и нет. Мог ли родиться такой изощренный план в темной варварской душе? Сколько бы книг не вызубрила она наизусть, все равно она оставалась дикаркой, грубой, примитивной, как все они.

И как все они – жестокой.

Неужели она способна была притворяться столько лет, столько лет таить злобу?

Невозможно поверить.

Да и на что ей злобиться? Купив малолетнюю дикарку, Петина спасла ее тем самым от публичного дома либо арены, куда бы та скорее всего попала – даже рабским умом можно до этого дойти!

Хотя – на арене ей все равно пришлось побывать…

Она постоянно пребывала рядом с Петиной. При ее физической силе она легко могла бы разделаться с Петиной и бежать. Далеко не всех беглых рабов – и даже рабынь – удается схватить. Она этого не сделала.

Потому, что Сальвидиен напрасно подозревает ее? Или, потому что вовсе не хотела убегать?

Вириат.

«Мы уже давно любим друг друга».

Он говорил это с такой уверенностью… а ведь если это правда, значит, на протяжении предшествующего года они встречались… может быть у них были какие-то тайные знаки, письма. Петина не позволила бы Вириату приблизиться к Гедде у себя в доме, а покидала Гедда имение только по приказу хозяйки. Как же они договаривались?

Знаки… Внезапно, с отчетливой ясностью Сальвидиену привиделся камешек, который он держал на ладони. Тот, где были нацарапаны какие-то закорючки. Петина любила водить гостей к арене. Камень среди камней – что может быть естественней? Это не записка. Просто камешек, каких на дорожке полно. И так легко, прежде, чем положить его между плит, нацарапать потом условный знак.

Прямо под носом у Петины. И неважно, кто это придумал – Гедда или Вириат – который отрицал, что варвары глупы. Во всяком случае, все варвары.

На камне были проведены три линии. Гедда должна была провести в Гортинах три дня. Есть ли какая-либо связь?

И где был сам Вириат в эти дни?

Неизвестно. Известно лишь, что в городе его не было.

После гибели Петины к нему посылали, так же, как и к Сальвидиену – но слуги сказали, что хозяин уехал из Ареты.

Что, если сложить два и два?

Может быть, стоит съездить в Гортины, допросить рабов, управляющего? Этот Алким произвел впечатление человека пронырливого и не слишком храброго. Если он что-то видел, язык за зубами держать не будет.

А что, если она на это и рассчитывала?

Сальвидиен нужен был ей как свидетель того, что она уговаривала госпожу послушаться и не ходить на арену. А Вириат должен подтвердить, что все последующие дни она не отлучалась из Гортин. И он подтвердит. Какой свидетель – не раб купленный, не арендатор, а офицер имперской армии!

Неужели эта женщина предусмотрела все? Такого не бывает. Как бы тщательно не было продумано преступление, умный юрист всегда найдет, где преступник забылся или совершил ошибку.

Если оно было, это преступление.

Сальвидиен сознавал, что не может оставаться в области гаданий. Пусть это принесет ему одни неприятности. Он не Луркон, предпочитающий правду, которая была ему выгодна. Луркон прекратил дознание. Сальвидиен проведет его сам и узнает, была ли смерть Петины следствием злого умысла, или несчастного случая. И с холодной дрожью ощутил, что не знает, какая возможность для него предпочтительней – трагическая нелепица случая или преступление, которое, как бы ни было ужасно, свидетельствовало, что в нашей проклятой жизни есть какая-то логика.

Он забарабанил в дверь, почти ожидая услышать собачий лай. Но не услышал даже шагов. Впрочем, возможно, cтук заглушил их. Сальвидиен снова ударил бронзовым кольцом о дверь и отчетливо произнес :

– Эй, привратник! Передай своей хозяйке, то здесь Сальвидиен Басс, которого она знает. И что я здесь с дозволения благородного Вириата.

Прошло еще несколько тягучих мгновений, в течение которых Сальвидиен чувствовал себя чрезвычайно глупо, после чего дверь беззвучно – видно, петли были очень хорошо смазаны, приотворилась. Ступив на дорожку, присыпаную крупным речным песком, Сальвидиен обратился к открывшей ему привратнице.

– Я хотел бы повидать Гедду-вольноотпущенницу. Насклько мне известно, она живет в этом доме.

– Я внимательно слушаю тебя, почтеннейший Сальвидиен, – спокойно ответила она.

Он не узнал ее, хотя расстояние между ними не превышало пяти шагов, настолько она изменилась. На ней было длинное скромное платье из тонкого льна и такое же покрывало бирюзового цвета. Волосы, несколько отросшие, были разобраны на пробор и сколоты на затылке, что придавало ей совершенно иной облик. Вместо амазонки – почтенная хозяйка дома. Не хватало только прялки в руках. Хотя, кто ее знает, может она отложила прялку, когда пошла открывать дверь.

– Здравствуй, Гедда.

– И тебе желаю здравствовать и радоваться.

– Ты одна здесь?

– Вириат будет позже.

– Я не это хотел спросить. Живет ли в доме еще кто-нибудь?

– Нет.

– Не слишком разумно в наше время…

– Я слишком недавно вышла из рабства, чтобы самой обзаводиться прислугой.

Ее самообладание подействовало на Сальвидиена отрезвляюще. Даже если эта женщина виновна, она так просто не признается. Нужно отвлечь ее внимание, добиться доверия… Только так и удастся ответить на свой вопрос. Впрочем, первый вопрос задала она.

– Какое дело привело тебя ко мне?

– Просто я пришел с визитом, – он принужденно улыбнулся. – Видишь ли, я был очень обеспокоен, когда ты пропала. Но потом я встретился с Вириатом, и он рассказал мне о тебе.

– Вот как, – она вежливо склонила голову. – Весьма лестно, что моя судьба беспокоит благородного человека.

Как ни силился Сальвидиен, он не мог уловить в ее голосе ни тени издевки.

– Не оскорбит ли тебя, – продолжала Гедда, – если я вынесу угощение на террасу? Дом этот вполне удобен, но до крайности тесен.

Сальвидиен выразил согласие, и Гедда, проводив его на террасу, ушла в дом. Терраса выходила в сад, сильно запущенный, с точки зрения Сальвидиена. Именно тут становилось заметно, что это временное жилище, и ни за деревьями, ни за грядками с цветами никто не следит. Или следит недостаточно, не подстригает и не придает форму. Сама терраса была устлана плотным ковром, поверх которого, по восточному обычаю, было брошено несколько подушек. Сальвидиен уселся, облокотившись на одну из них. Зрелище дичающего сада раздражало его, и он повернулся к дому. Оттуда появилась Гедда с подносом в руках. Угощение, которое она вынесла, было не слишком обильным, но вполне изысканным. Холодный язык, копченый угорь, белые хлебцы, груши, виноград, нарезанная ломтями дыня, густое золотистое вино – в отдельном кувшинчике из простого стекла была вода, чтобы, как подобает цивилизованным людям, разбавлять вина, остальная же посуда была из цветного стекла, возможно, купленного у Тимофана. А может, у его конкурента.

Попотчевав Сальвидиена, Гедда поставила блюдо и бокал перед собой. причем, как заметил он, плеснула себе из простого кувшина.

– Ты не пьешь ничего, кроме воды? – он вспомнил некоторые рассуждения покойной Петины.

Неопределенная улыбка тронула ее губы.

– Иногда мне хотелось бы выпить мастики…

Сальвидиен не знал напитка с таким названием, но уточнять не стал… тем более, что вино было превосходно. Интересно, кто его выбирал – Вириат или она? Если последнее, то ее хорошо обучали. И не только подбору вин. Сальвидиен вновь обратил внимание, как безупречна ее речь – классическое произношение, ни следа простонародного выговора, столь часто выдающего вольноотпущенников, как бы богаты они ни были и какие должности ни занимали. И по всему остальному тоже не придерешься. Кушанья поданы так как принято в хорошем обществе: поделенным на порции, а не на здешний манер – целиком, чтобы каждый схватывал, сколько может. Манеры любезны, но сдержанны. Если Вириат введет ее в свой дм, неважно, на правах жены или наложницы, ему не придется стыдиться, принимая гостей.

И всем этим она обязана Петине.

И отплатить за это столь чудовищным злодеянием?

Что ж, так выглядит произошедшее с любой разумной точки зрения. Благодеяние, на которое ответили черным злом. Но как видит это сама Гедда – кто ответит? Петина манила ее призраком свободы – и переусердствовала. И, что не менее важно, не давала ей соединиться с мужчиной, которого она любит.

Любит ли?

А что, если – пальцы Сальвидиена стиснули холодную поверхность бокала, – если за преступлением стоит именно Вириат, и Гедда была всего лишь послушной исполнительницей? В конце концов, она всего лишь рабыня и варварка, и вполне естественно для нее исполнять приказы того, кто стоит выше, особенно, если это мужчина? Сумел же он при своем прямодушии скрыть любовную интригу от всего города, значит, сумел бы скрыть и другое.

Предположение было столь ужасно, что Сальвидиен почувствовал, что не сможет более проглотить ни капли. Он отставил бокал.

– Все-таки со стороны Вириата не слишком разумно оставлять тебя совсем без защиты. Это предместье, а в городе недавно были беспорядки. Ты могла бы, по крайней мере, завести сторожевую собаку. Или опасаешься, памятуя недавние события?

Она покачала головой.

– Вряд ли я надолго задержусь в этом доме и в этом предместье.

Похоже, его маневр был слишком прямолинеен. Но ничего, он продолжит продвигаться обиняками.

– Итак, ты собираешься замуж.

– Тебя это удивляет?

– Пожалуй. Я предполагал, что ты предпочтешь полную свободу. Ведь ты, кажется, происходишь из племени женщин-воинов? По крайней мере, так утверждала Петина.

Имя было произнесено. Но Гедда пропустила его мимо ушей.

– Разумеется, они были воинами. И если бы эти женщины не выходили замуж и не рожали детей, откуда бы взялось само племя? Вы, имперцы, чрезвычайно наивны. Даже своих богинь-воительниц вы обрекаете на вечную девственность. Однако народы, которые вы почитаете варварскими, разбираются в этом лучше. У них у всех – почти без исключения, – любовь и войну воплощает одна и та же богиня, и никто не видит в этом противоречия…

Тут она углубилась в разбор верований народов побережья Среднего моря, Междуречья и Южной провинции, доказывая, что не зря тратила время на изучение свитков на вилле в Сигиллариях, а Сальвидиен медлил прервать ее. Чем больше он слушал эту превосходную, по всем классическим правилам выстроенную и против тех же классических правил направленную речь, тем больше убеждался, что уязвившее его подозрение в адрес Вириата – беспочвенно. Человек его склада хладнокровно смотрел бы, как жертву на арене терзают хищники, но изыскивать способы, как сделать так, чтоб жертва добровольно отправилась на арену – это не в его духе. Противопоставление имперской верности варварскому коварству – не выдумка риторов и школьных учителей… Вириат, безусловно, обладает более развитым умом, чем большинство отставников, но в силу этого ума – да и жизненного опыта – он не дал бы Сальвидиену в разговоре столько зацепок.

И все же не кто иной, как Вириат, подтолкнул ее на тот путь, куда она ступила – своими рассуждениями о рассчетливой храбрости. Она хорошо усвоила преподанный урок.

«Вы, имперцы, чрезвычайно наивны»…

Это же косвенное признание! Иначе не расценишь! Проклятие, почему он сидит тут и слушает лекции по сравнительной мифологии, вместо того, чтобы прямиком направиться к префекту и обличить преступницу? Пусть у него нет прямых доказательств, а пытки, по нынешним мягким законам, применяются, помимо государственных изменников, только к рабам, к каковым она уже не принадлежит. В любом случае, слово полноправного гражданина должно перевесить слово вольноотпущенницы из варварского племени, получившей свободу после убийства хозяйки. И даже, если он не станет обращаться в суд, он может сказать Вириату, что женщина, с которой он спит, и которую собирается взять в жены – безжалостная и хладнокровная убийца.

Он может просто это сказать.

Почему же он молчит?

Тут Сальвидиен осознал, что и Гедда не продолжает более свой мифологический обзор, а молчит, глядя прямо ему в лицо настолько неподвижным взглядом, что казалось, будто глаза ее не реагируют на свет. Два осколка лазурита.

… чрезвычайно наивны…

Сальвидиен понял: он боится не того, что префект не станет внимать словам приезжего, что в Арете его ославят сумасшедшим, а Вириат, убежденный в невиновности своей возлюбленной, ему не поверит. Он просто ее боится. И ничего не может с собой поделать.

Эта женщина способна на все. Так же, как способна уйти от любого обвинения.

Боги, мы сами обучили их… Эти варвары… ученые рабы, превосходящие знаниями хозяев, но в душе оставшиеся варварами.

Любовь и война для таких, как она – две стороны одной медали. Даже если они нас полюбят – а они нас полюбят, никуда не денутся – тем хуже. Тем быстрее они придут, чтобы занять наше место. И хорошо, если они нас просто уничтожат, без затей. Но они нас не уничтожат. Хозяевам нужны слуги, а они станут нашими хозяевами. Эта женщина всего лишь первая.

Слава богам, я не доживу до тех времен, когда придут остальные.

И те, кто последует за ней – с такими же светлыми волосами и синими глазами, уже не будут цитировать классиков, блистать отличными манерами и преступления совершать в тайне.

Хотя – не в этом дело.

Не в этом.

Длить пребывание в гостях не было смысла, к тому же Сальвидиену не хотелось встречаться здесь с Вириатом. Он произнес несколько общепринятых и ничего не значащих фраз об угощении и благополучии дома, после чего распрощался. Гедда направилась проводить его до выхода из сада, благо больше было некому. Когда он уже перешагнул через порог, она внезапно сказала:

– Ты спрашивал, отчего я не заведу себе собаку. Честно говоря, я никогда не любила собак. Потому что их можно приручить.

И закрыла за ним дверь.

И это были последние слова, что Сальвидиену довелось от нее услышать.